— Это нелегко. Большую часть жизни я пытался забыть прошлое. Мысль о том, что придется его воскресить, давит на меня почти физически…

— Но у тебя нет другого выбора, кроме как рассказать мне обо всем! Подумай обо мне — у меня тоже нет иного выбора, кроме молчания! И мне еще тяжелее — ты один, а у меня дети…

— Да, я знаю…

Архангел закрыл глаза.

— Кстати, раз уж я об этом заговорила… у тебя есть другие дети?

— Нет, ты — единственная. Моя единственная любовь.

Майя смутилась и отвела взгляд. Как этот человек может говорить в такой бесстыдной манере? Она не хочет его любви! Он ей совсем чужой!

— Я хочу знать: почему ты не признавал своего отцовства и почему ни Ева, ни Ален мне никогда об этом не говорили? Я хочу понять: почему после смерти Алена ты бросил меня? Тебе не кажется, что это вполне законные вопросы?

— Да, конечно…

— Когда я пришла к тебе, я просто хотела узнать, отчего умер Ален. Я думала, что ты его убил…

— Я знаю. Ты сама мне говорила…

— Так отвечай же! В конце концов, я спасла тебе жизнь! Если бы я тогда не пришла…

— Можно сказать и по-другому: если бы ты не пришла, у меня не было бы приступа. — Архангел улыбнулся.

— Кто знает. Он мог случиться в любое время. Например, ночью, когда ты был бы один…

— Я бы тебя попросил опираться на факты, а не на предположения и уж потом меня упрекать. Существуют тысячи всяких «если». И ничего хорошего в них нет. Они способны только вызывать бесконечные сожаления. А это разрушает.

— Кому это знать, как не мне. Не отвлекайся. Именно факты я и хочу услышать.

— Да, ты права. Даже песочные часы иногда ускоряют бег… Что мы знаем о том, сколько времени нам отпущено? Теперь, когда мне уже довелось побывать мертвым, я понял, как быстро настоящее может превратиться в будущее, за которым уже ничего нет…

— Ну так говори же! Иначе я и сама тут загнусь, так ничего и не узнав!

— Твое существование ни для кого не секрет: я столько говорил о тебе! Есть люди, которые прячут свою боль. Но мне нужно было говорить о ней. Она была моей музой…

— Ты совсем как Ева! Ваши страдания вас вдохновляют! Вам обоим надо бы обратиться к психоаналитику, — съязвила Майя.

— Так я и обратился. Но, к сожалению, несколько поздновато… Это было пять лет назад. Кстати, позвони ему и расскажи, что со мной случилось. Да, и, конечно, скажи ему, кто ты.

— Между прочим, я и сама этого пока не знаю.

— Никаких неожиданностей больше не будет. Ева — действительно твоя мать, и ее кровь течет в жилах твоих детей.

— Ты думаешь, мне приятно об этом думать? Что в жилах моих дочерей течет ее проклятая арийская кровь, которую уже не оправдать примесью еврейской?

— Ты не изменилась! Все такая же вспыльчивая! Мне так приятно видеть, как ты на меня похожа! — растроганно сказал Суриаль.

— Какое счастье! Теперь я смогу смотреться в тебя как в зеркало.

Ее саркастический тон явно задел Суриаля.

— Можешь видеть во мне кого хочешь, Майя, — отца или друга. Только не будь такой резкой. Это единственное, о чем я тебя прошу.

— Отцом для меня всегда будет Ален!

— Я знаю, что никогда не займу его место. Впрочем, я на это и не претендую.

— Я никогда не буду любить тебя так, как моего отца!

— Да, я понимаю… Поплачь, Майонетт, это к лучшему…

— Ты говоришь, как Ева. Но она никогда не называла меня Майонетт. Когда она была в особо хорошем расположении духа, то говорила «дочурка». Иногда она называла меня mein Schatz, но в такие моменты думала больше о своей матери, чем обо мне…

— Ах, Ева! Жестокая Ева! Тиран моей жизни!

— Но ты освободился от нее, когда оставил нас…

— Не так-то просто избавиться от цепей тирана, Майя! Когда рвешься изо всех сил, они оставляют раны, которые не заживают всю жизнь. Эмоции ни к чему не приводят — либо утонешь в слезах, либо взорвешься от ярости. Чтобы найти ключ, который откроет дверь темницы, нужен разум.

— А мне, видимо, придется ждать смерти Евы, чтобы освободиться.

— Смерть не освобождает. Иногда становится еще хуже. Освободись от нее сейчас! Ты должна найти мир в жизни, вместо того чтобы сожалеть до конца своих дней.

— Но как?

— Научись прощать. Отдавай и бери любовь одинаково щедро. Помни, что сейчас твоя семья — это твои дочери.

— Кажется, ты хочешь спрятаться за Еву, чтобы оправдать свое собственное отсутствие и молчание! Расскажи мне свою историю. Тогда я скажу, смогу ли я тебя простить.

— Бог сказал: прости ближнему своему!

— У евреев только Бог прощает… Но который Бог теперь мой? Бог моих предков? Ты веришь, что у нас кровная связь с Богом?

— Твой Бог всегда тот, в которого ты веришь.

— А ты веришь в Бога?

— Если ты хочешь спросить, есть ли у меня вера, то мне не посчастливилось ее обрести. Однако Бог всегда был моим спутником. Верить в Бога — это, скорее, верить в некие ценности.

— Ценности, как правило, наследуются от семьи. Какая семья важнее — кровная или духовная?

— Конечно, духовная. А ты, Майя, веришь в Бога?

— Не знаю. Для меня важнее принадлежность к какой-то общности людей. Она наследственная или приобретенная?

— Приобретенная. Ты — еврейка. Это точно. Ну что, теперь ты успокоилась?

— Кто ты такой, чтобы говорить так уверенно? Ты просто человек…

— Наша единственная правильная вера — это вера в ту истину, которая у каждого своя. Никогда не забывай об этом.

Глава 33

— Я ПОЗНАКОМИЛСЯ с твоей матерью на празднике факультета изобразительных искусств. Ален и я в то время учились на первом курсе факультета социологии в Нантерре. Мне было девятнадцать, ему — восемнадцать. Мы знали друг друга еще со времен лицея. Он был моим лучшим другом. Мы все делали вместе, даже дрочили. Не смотри на меня так. Ты разве не знаешь, что любимое развлечение подростков — измерять свой член и сравнивать его с членами приятелей? Во всяком случае, в мои времена это было так. Кстати, твои дети — мальчики или девочки? Я ведь даже не спросил!

Я знал об Алене все, но только не о его родителях. Он никогда не приглашал меня к себе — всегда приходил ко мне сам. Вначале я думал, что у него нет отца, что мать живет в какой-нибудь трущобе и он стыдится своей бедности. А на самом деле он стыдился богатства! Бедняга, он ничего не знал о богатстве! Я встречаюсь со многими богатыми людьми — и с недавно разбогатевшими, и с обладателями фамильных состояний, и с самыми жадными, и с самыми щедрыми, и с самыми сдержанными, и с самыми вульгарными — я знаю, о чем говорю! Богатые люди могут быть и очень приятными, и крайне отвратительными. Некоторые так воняют, что, когда выходишь от них, кажется, что тебя окунули в дерьмо! О, это вонючее богатство нуворишей, которые стремятся забыть, как их мамаши когда-то штопали им носки! Говорят, что деньги не пахнут. Ерунда! Некоторые настолько любят хвастаться своими деньгами, выставлять их напоказ, что от этих денег идет самый настоящий запах дерьма — у их владельцев оно как будто прет из всех дырок, не только из задницы! Я тоже богат. Вот уже двадцать пять лет я купаюсь в деньгах, как дядюшка Скрудж! Но я не сижу на них, я их отдаю! Особенно когда у меня появляется ощущение, что они сочатся у меня из всех пор и я начинаю вонять! Я не говорю о налогах, в сравнении с моими доходами это пустяки. Я отдаю их тем, кто в них нуждается. И потом, у меня есть семья. Она станет и твоей, если в один прекрасный день ты захочешь с ней познакомиться. Я часто рассказывал им о тебе. Я уже несколько лет хотел отдать тебе часть своих денег, но тогда ты бы обо всем узнала! Твоя мать не хотела этого, она говорила, что ты не нуждаешься в деньгах. Что ж, тем лучше, думал я. Нуждаться в деньгах — это отвратительно! Но теперь ты, конечно, получишь от меня наследство, мы об этом еще поговорим. Почему ты хмуришься? Нет ничего зазорного в том, чтобы говорить о деньгах. Все зависит от того, как говорить и с кем.

Возвращаясь к твоему отцу — он думал, что его богатство меня смутит или еще какую-то ерунду в том же духе. Если бы он только знал, что я превращусь в одного из наиболее богатых ублюдков в этой стране! На чем бишь я остановился?.. Ах да, праздник… Знаешь, для молодых людей вроде нас с Аленом было большой честью пообщаться с художниками — они тогда выглядели самыми чокнутыми из всех… Казалось, нас ничем нельзя удивить, но они выкидывали такие штуки, что мы только рты разевали… Заметь, мы уже не были девственниками и считали себя умудренными жизнью… В нас назревал бунт, но он еще не вырвался наружу. Мы только мечтали о лучшем мире. Именно поэтому мы выбрали факультет социологии.

И вот я увидел ее! Высокую, белокурую, с небольшими грудками, которые просвечивали под блузкой. Ева! Это было в пятьдесят четвертом году. Целая вечность прошла! Она была потрясающе красива, твоя мать, ты об этом знала? Как только мы с Аленом ее заметили, у нас встали одновременно! Чуть наружу не высовывались! Она посмотрела на наши брюки и начала хохотать. Ей тогда было двадцать пять лет. Настоящая женщина! Черт, стоит только ее вспомнить, как у меня опять встает! Сколько же ей сейчас лет? Семьдесят, по крайней мере! Ты права, действительно мужчины моего возраста кажутся моложе, чем их ровесницы… Ева наверняка не трахается с молодыми людьми лет тридцати пяти. А вот я… Что?.. Ты небось думаешь, что женщин привлекает во мне только статус, а не стояк? Ладно, можешь не отвечать, твой взгляд достаточно выразителен… Извини, если я слишком груб. Да, это, наверное, чересчур, особенно для папаши… Но заранее предупреждаю, что от этой новой роли я не изменюсь! Я слишком люблю женщин, чтобы говорить о них как старик! Надеюсь, я тебя не шокирую?

Твоя мать утащила нас в чью-то мастерскую, подальше от толпы, и принялась нас дрочить. Взяла в каждую руку по члену и наяривала одновременно. Представь картинку! Когда я кончил, она оставила меня и полностью переключилась на Алена. От этого я снова возбудился. Когда он кончил, я вставил Еве по-настоящему. Вот тогда мы с Аленом стали братьями — братьями не по крови, а по сперме! Мы не завоевывали вместе города, как прежде воинственные самцы в железных доспехах. Мы были пацифистами, голыми и свободными, и мы вместе завоевывали женщин! Уф! От этих воспоминаний я даже задыхаться начал. Позови-ка медсестру.



— Вот, Майя, познакомься с Анни, моей любимой медсестричкой! Это я ее так назвал, потому что она любит леденцы на палочке. Она мне кое-что пообещала, если я буду благоразумным. Веришь ли, она пообещала мне все что угодно, лишь бы я лежал тихо! Я буду очень разочарован, Анни, если это окажется неправдой! Чертовски разочарован, кроме шуток! Вы знакомы с Майей, моей дочерью? Она красавица, правда? Как и ее мать!..



Медсестра приложила к губам Архангела прозрачную кислородную маску и взглянула на Майю, словно желая сказать: «Отчего же не пошутить? Такие пациенты не каждый день попадаются!»

При виде обеда, принесенного разносчицей, Майя проглотила слюну. «Я бы не отказалась столоваться в этой больнице», — подумала она. Словно прочитав ее мысли, девушка предложила ей все то же самое. Даже яблочный компот показался Майе вкусным, как никогда. Потом они пили хорошо заваренный чай, и Майя с завистью смотрела, как последний кусочек пирожного исчез во рту Архангела.



— …Начиная с того момента, как руки твоей матери в унисон дрочили нас, мы с Аленом стали единым целым. Ева сказала: «Я буду заниматься вами утром и вечером, но вы нужны мне оба. Я не буду любить одного без другого. У меня нет семьи. Я сирота. Но один старик оставил мне денег; и к тому же есть моя живопись, чтобы нам всем хватило на жизнь».

— Какая мерзость! — воскликнула Майя.

— Почему? Она скрасила последние дни какому-то старику. По-моему, это здорово!

— Продолжай.

— Мы все время трахались. Ева была нашей шлюхой, подругой и наставницей одновременно. Мы купались в разврате и блуде. Она подчинила нас своей воле, а наши тела — своим рукам. Она была ненасытна. И беспристрастна — ей неважно было, с тем или с другим, днем или ночью. Она восхищала нас! Но и изматывала. Мы засыпали в пять утра, когда она выкачивала из нас всю сперму. Наши члены изнемогали от усталости. Из-за того, что мы так много пили и трахались, мы растеряли все здоровье.

В те времена мы с Аленом снимали маленькую квартирку на двоих. Ты, конечно, понимаешь, что при таком образе жизни мы чуть не завалили экзамены за первый курс. В конце июля Ален, весь отощавший, приплелся в дом своих родителей и проспал там двое суток подряд. Его мать немедленно повезла его отдыхать к морю. Он получил в свое распоряжение целых три месяца полного безделья и наслаждения жизнью в духе графини де Сегюр, и тем не менее он мне завидовал. Знаешь почему? Потому что я получил Еву в полное свое распоряжение вплоть до сентября! «А мне что делать все это время?» — спрашивал он меня в полном отчаянии. «Ну что ж, тебе остается дрочить, как в старые добрые времена!»

Страшно расстроенный, он все же уехал с матерью. Такой он был, Ален, слабовольный и послушный. Таков был конец первого акта, Майя. Продолжение следует.

…Если бы Ален не уехал, мы бы никогда не узнали, от кого Ева забеременела в начале августа. Я тебе недавно говорил, что от этих «если» одни сплошные сожаления. Ну что ж, мне действительно жаль! Мне жаль сознавать, что ты действительно моя дочь, а я при этом не могу в полной мере быть твоим отцом. Посмотри на меня! Мне шестьдесят пять, а я по-прежнему живу как холостяк, хотя уже успел стать дедом! Но тогда мне было всего двадцать лет, Майя! Что бы ты сделала на моем месте? Поверь, мне стыдно, что я продолжаю искать себе оправданий… Ален-то не думал, что слишком молод, чтобы стать твоим отцом! Если бы ты знала, как я был ему благодарен!

А я испугался! Черт, да я чуть в штаны не наложил со страха, как младенец! Если хочешь, дай мне оплеуху! Наплевать, имеешь ты право или нет!..



В палату вошла медсестра, и Архангел уткнулся заплаканным лицом в ее халат. Она тихо говорила что-то успокаивающее. Майя отошла в угол палаты, чувствуя себя словно в столбняке. Ей хотелось обнять этого человека, как ребенка, но она не осмеливалась.



— …Ева не захотела делать аборт. Мы уговаривали ее ночи напролет. «Я все оплачу! Поездку в Лондон, врача — все!» Но на нее это не действовало. Да и денег у нее было больше, чем у нас, если уж на то пошло!

Она сказала: «Я никогда не стану убийцей, как мой отец! Это мой ребенок! Убирайтесь! Я справлюсь и без вас!»

В тот же вечер она сбросила свою напускную беспечность и рассказала нам о детстве, прошедшем в уютном мирке в преддверии концлагеря! Раньше мы ничего не знали о ее прошлом. Начиная с этого момента Ален почувствовал себя причастным к ее судьбе. Он вообразил, что, отказавшись от этого ребенка, он предает всех еврейских детей, погибших в концлагерях. Он отказался сбежать вместе со мной, предоставив Еву ее судьбе. И ведь у него не было даже слабого утешения в виде возможного отцовства! Но гибель того, что было еще только зародышем в чреве твоей матери, стала для него символом преступления против человечества. Как тебе объяснить? Он сказал себе: «Больше ничего подобного не случится! Я спасу этого ребенка!» Ева называла врачей преступниками, а тех, кто занимается абортами, — детоубийцами. Белый халат вызывал у нее ассоциации с отцом. Это был символ, запятнанный кровью. Ты, может быть, знаешь о том, что женское чрево было для Евы навязчивой идеей. Оно было всем — жизнью, рождением, смертью. Никто бы от нее этого не ожидал, правда?



…Все происходило очень быстро. Я уехал, потом вернулся. Мне не хватало их обоих — каждого по-своему. Обоих я так сильно любил! Тогда я еще не знал, что буду любить тебя с той же силой. Они поженились. Все остальное ты знаешь.



Ален тебя обожал — сказать ли, что даже больше, чем я? Думаю, что да. Он постоянно прикладывал руку к животу Евы, чтобы почувствовать, как ты там шевелишься. Через несколько минут после твоего появления на свет он прижал тебя к себе и заплакал от счастья. Он был гораздо более взрослым, чем я. Ты действительно была его дочерью, он — твоим отцом. У тебя было счастливое детство — с отцом, который стал преподавателем, и матерью-художницей. Наверняка ты хорошо помнишь Монпарнас и рю Мушотт…

Я преподавателем так и не стал. Меня устраивали разные подработки, которые позволяли мне путешествовать, о чем я всегда мечтал. Тогда я еще не знал, что социология в конце концов занесет меня в рекламу! Я разъезжал повсюду, изучая жизнь, людей, их интересы. Потом, летом шестьдесят седьмого, последовала та самая поездка в Сан-Франциско, которая изменила всю нашу жизнь. Да, я тоже был в Хай Ашбери. Ведь оттуда название вашего дома — Ашбери Фарм… Ты об этом знала?

Ален, Ева и я вместе проделали долгое путешествие. Мы испытали все по полной — удовольствие, ад, жизнь… Я обнаружил, что, став хиппи, уже не испытываю такого страха перед жизнью. Музыка, Америка, свобода — я хотел все попробовать и всем насытиться. Даже наркотиками. Особенно наркотиками… Впрочем, я искал также любовь и наслаждение. Я растворялся в других телах, в чужих постелях — вплоть до полной потери самого себя… А потом я вернулся. Без всяких объяснений. Каждый раз, когда я возвращался, Ален и Ева встречали меня с одинаковой радостью. Они уважали мою потребность в свободе. Может быть, в глубине души они немного завидовали мне.



…В течение многих лет Ален и я были любовниками Евы. Она принимала с одинаковой легкостью мои отлучки, депрессии Алена, точно так же, как дождь или ветер, жару или мороз. В течение многих лет в наших отношениях не было никаких — я повторяю, Майя, — абсолютно никаких проблем.

А потом, в одно прекрасное утро, я почувствовал себя так хорошо в Ашбери, что мне больше не захотелось уезжать. Ни на одну ночь, ни ради любой женщины… Я понял, что мое существование ничего не значит без вас троих. Твоя мать затмила всех остальных женщин. Она была неповторима. Если бы еще и мы с Аленом стали любовниками, наш треугольник обрел бы полное равновесие. Но мы никогда этого даже не представляли… Видишь ли, Ева… о, прости, Майя… видишь ли, треугольник — шаткая фигура, она рано или поздно распадется, даже если в основе этого треугольника — peace and love.

Наркотики рано или поздно должны были привести к смерти. Когда Ален начал погружаться в ее пучину, мы с твоей матерью смогли удержаться на плаву. Инстинкт выживания приближал нас друг к другу и отдалял от Алена. Мы не почувствовали приближения опасности.



Катманду… Пагубное место, название которого и сегодня отдается в глубине всего моего существа с бесконечной печалью… Когда я думаю о Катманду, перед моими глазами проходят тени погибшего поколения… А в те времена мы с твоей матерью мечтали совершить туда путешествие… Путешествие, в котором Алену уже не было места. В нас пробудилась буржуазная злоба. Мы больше не хотели идти той же дорогой, которой шел твой отец. Умоляя, чтобы он позволил нам поехать туда вдвоем, мы нанесли ему первый жестокий удар. Мы убили магию нашей любви и подавили наши общие стоны наслаждения. Мы постарели. Даже хуже — мы были уже мертвы, но не знали об этом! Мы пытались расстелить счастье у себя под ногами, как красную парадную дорожку, тогда как счастье было уже позади. Погибшее поколение…



…Ален был в ярости. Я его ограбил. Я лишил его не только Евы и себя, но и тебя. Хватило одной фразы. Мне достаточно было сказать, что я открою тебе, кто на самом деле твой отец, настоящий и единственный. Во мне взыграла гордыня члена и гордыня крови! Бедняга Ален! Я убил его тем оружием, против которого всегда выступал сам — буржуазными ценностями! Собственностью, семьей, верностью! Я предал мою единственную любовь, и из-за этого Ален умер. Сядь ко мне поближе, Майя… Дай мне руку… Я так хочу подержать ее в своей!

Ты когда-нибудь простишь меня? Сейчас, когда я состарился, мне иногда представляется, что Ален был моим сыном, и я думаю о Симоне, его отце. Простите, месье Хоффман! Простите меня за то зло, которое я вам причинил!



Я выпрашивала у матери слова любви, которых никогда не слышала. Я искала руку, в которую могла бы вложить свою. Не руку ребенка, не руку любовника, а такую, с какой я сама почувствовала бы себя ребенком. Архангел — двойник Алена. Я нашла в нем ту же нежность и трепетность. Ту теплоту, которая никогда не исходила от матери. Теперь, благодаря Архангелу, я знаю, что была для матери желанным ребенком. Может быть, он научит меня полюбить ее снова.

Глава 34

АРХАНГЕЛ покинул больницу Святого Иосифа. Майя настояла, что проведет первую ночь у него. Запивая тартинку кофе с молоком, она вспоминала долгие ужины в Ашбери, которые могли затянуться до утра. Ее родители и Архангел говорили о переустройстве мира, а она засыпала, убаюканная звуками их голосов. Майя разглядывала Суриаля и узнавала вновь его привычно согнутую спину и особую манеру держать сигарету. Этим утром сигарета, зажатая в его пожелтевших пальцах, была незажженной.

— Ты уверен, что не хочешь отдохнуть пару недель? — спросила Майя. — Врач говорил мне о том, что тебе хорошо бы съездить в окрестности Иера…

— Ты что, смеешься? В этот приют для старичья?

— Архангел, это совсем не приют, это дом отдыха с тренажерным залом, бассейном…

— В который мочатся старики! Нет уж, спасибо!

— «Старики»! Можно подумать, тебе самому двадцать лет! Пятидесятилетний отец семейства покажется мальчишкой рядом с тобой!

— Просто удивительно, какой ты можешь быть злой, когда захочешь! Надеюсь, все же не такой, как твоя матушка! Это было бы уж слишком!

— Извини! — Майя рассмеялась. — Скорее уж, я пошла в тебя! Это меня сильно беспокоит. Ты такой упрямый, вечно бунтуешь… Но как бы то ни было, мой старый Архангел, ты заставляешь меня смеяться, и это хорошо!

— Перестань меня называть «старый Архангел»! Лучше послушай вот это. Ты не представляешь, как это прекрасно! Истинный отдых для меня — сидеть дома одному и слушать Марию Каллас! С этой женщиной я и закончу свои дни… «The Woman»!

Лицо Архангела оживилось. Он вышел на середину комнаты, выпятил грудь и начал подпевать пластинке. Затем обратился к Майе:

— Патетический. Необузданный. Хрупкий. Мощный. Абсолютный. Торжественный. Страшный. Нежный. Столько еще прилагательных можно подобрать для голоса Марии!.. Ты любишь оперу, Майя?

— Да, но редко слушаю.

— Я заставлю тебя прослушать самые прекрасные оперы! И ты заплачешь от «Манон Леско», как Пуччини в рекламе кассет BASF! Черт, хорошая была реклама! Я жалею, что не я ее придумал!

«Какой же ты симпатяга, Архангел! — подумала Майя, убирая со стола. — Насколько же ты отличаешься от Евы! Бедная мама! Какие грехи ты хотела искупить? Грехи Германии, которые не были твоими? Осудив себя, ты наказала и всех нас. Пора сбросить этот груз вины, это общее бремя… Сможешь ли ты разделить счастье с теми, кто любит жизнь? Я попытаюсь дать тебе то, что ты так часто высмеивала, — ту любовь, которая у меня еще осталась. Я попытаюсь извлечь ее неповрежденной из-под груза ненависти и горечи, как если бы я была щедро одарена твоей материнской любовью, которой мне так не хватало!»



— На какое время ты заказала столик, Майя?

Белые волосы Архангела были тщательно расчесаны и завязаны в конский хвост, щеки выбриты. От него пахло туалетной водой, и он весело насвистывал мотив из «Кармен».

— На час дня. Не забудь, что для Ребекки и Мари ты — только лучший друг Алена. Я случайно встретилась с тобой и…

— …и мы бросились в объятия друг другу под музыку из «Мужчины и женщины». Мы много говорили о твоем отце, потом перешли к общим воспоминаниям, и когда ты спросила: «Хочешь стать моим дядюшкой, которого у меня никогда не было?» — я ответил: «Да, это будет такая удача для меня! У меня нет ни детей, ни внуков, так что это просто джек-пот!» Ах да, я и забыл: мы не будем говорить ни о религии, ни обо всех этих вульгарных вещах, из-за которых люди веками убивали друг друга! Я хорошо выучил урок, Майя?

— Да, на «отлично»! Я тобой восхищаюсь! А что если мы прогуляемся по кладбищу Монпарнас, пока есть время?

— Майя, ты просто гений!

— Ты сам это сказал!



Прижавшись друг к другу, они дошли до главного входа — с бульвара Эдгара Кине. Сентябрьское солнце заливало аллеи кладбища ярким светом. Деревья, уже забывшие о прошедшей весне, начали сбрасывать золотисто-коричневые листья. Майя любила приходить на кладбище осенью. Именно в это время могилы казались особенно красивыми, спокойными, вечными.

Земля под ногами была сухой и слегка похрустывала. Они присели на надгробный камень. Архангел поднял воротник куртки. Майя механически чертила по земле кончиком туфли. Какое-то время они оставались неподвижными и молчаливыми, потом мягкий голос Архангела нарушил тишину:



— Со смертью твоего отца… если хочешь, мы по-прежнему будем называть Алена твоим отцом… с его смертью задуманное нами путешествие в Индию и Непал стало невозможным. Дорога туда казалась политой кровью. Кровью Алена. Краски и запахи Катманду были бы оскорблением его памяти. Итак, мы выбрали Марокко. Мы решили, что короткое путешествие будет более достойным.

На Земле не осталось обширных континентов и бесконечных морей, которые мы бы не исходили и не переплыли в своем воображении. Земля теперь свелась к периметру от Испании до Гибралтарского пролива. У нас больше не было мечтаний. Смерть Алена опустошила нас. Мы были похожи на тело с отрезанной конечностью — или головой, или душой… Его отсутствие причиняло нам такую боль, что никакие психотропные препараты не могли ее успокоить. Две потерянные души, плывущие без руля и ветрил. Мы почти не разговаривали друг с другом. Иногда страдание обострялось так, что приходилось останавливаться, чтобы перевести дыхание. Нам потребовались долгие недели, чтобы добраться до моря. Марокко виделось нам прибежищем, чтобы спастись от времени и от чувства вины, которое постоянно преследовало нас. Мы оба были пропащими, хотя еще не сознавали этого.

В Марокко у «травки» был вкус языка Алена. Запах пряностей казался запахом его кожи. Юные марокканцы с черными глазами и вьющимися волосами заставляли нас вспоминать об Алене, каким он был в двадцать лет… Это становилось невыносимым! Ален был в каждой улыбке, в каждой протянутой руке, каждом взгляде. Мы больше не могли заниматься любовью. Каждый словно каменел от малейшего прикосновения другого, и наши попытки отдаться наслаждению угасали, не успев осуществиться. Тень Алена постоянно витала между нами. В Марокко наше стремление забыться потерпело неудачу, но я думаю, то же самое произошло бы в любом другом уголке земного шара. Вместе с Аленом мы были единым целым. Без него мы стали ничем. Наши тела словно растворялись. Иногда нам казалось, что мы становимся невидимыми. Нам ничего другого не оставалось, как расстаться. Без твоего отца мы уже не могли существовать вместе.

Мы приняли это решение однажды ночью, лежа на полу у себя в комнате — так было прохладнее. Совсем рядом со мной ровной цепочкой проползали тараканы, словно дисциплинированные солдаты. Когда их предводитель начал взбираться по моему неподвижному телу, я почувствовал, что вся наша любовь превратилась в no man\'s land[21].

Ева хотела, чтобы наши пути разошлись так же просто, как и скрестились. Раз и навсегда. И все то время, пока мы, усталые и измученные, преодолевали тысячи километров по каменистым дорогам в трясущихся автомобилях, возвращаясь во Францию, я просил твою мать, чтобы она не отнимала тебя у меня.

— Майя — дочь Алена, — говорила она.

— Нет, моя! Наша!

— Чем ты заслужил быть ее отцом?

— Это все в прошлом!

— Ты забыл, что сделал Ален?

— Нет, и никогда не забуду. Но он мертв!

— Он умер после того, как ты сказал, что собираешься забрать у него Майю!

— Не я один в этом виноват! Ева, ты действительно считаешь, что весь этот кошмар случился только по моей вине?

— Я буду делить с тобой эту вину всю жизнь!

— Так раздели со мной и Майю!

— Нет. Майя принадлежит Алену.

— Но почему только ему?

— Потому что он умер ни за что! Я хочу, чтобы любовь его дочери возместила ему его смерть! И я не хочу больше об этом говорить!



Ты сама знаешь, насколько твоя мать непреклонна…

Итак, я уехал из Ашбери в Париж. У меня ни родителей, ни братьев, ни сестер, я был как не от мира сего. В течение нескольких месяцев я чувствовал себя пустым и бесплотным. Первое время я приходил к твоему лицею и наблюдал за главным входом. Я увидел Симона и Ольгу. Я ревновал их к тебе. Мне очень хотелось с ними поговорить. А потом я отказался от этого намерения. Я понял, что и без того причинил тебе достаточно зла.

Потом я решил переделать свою жизнь. С точки зрения других, мне это удалось, с моей — все казалось тщетным. Все мои счастливые моменты были омрачены твоим отсутствием. Я отказывался иметь детей от женщин, которых любил. Ни одна из них не могла с этим смириться. Они уходили от меня одна за другой. Я их понимаю.

— Почему же после смерти Алена вы уехали и оставили меня одну? Ты хотел разделить меня с моей матерью, но ты тоже меня покинул…

— Не знаю… не могу все объяснить. Вероятно, в те времена я не был настоящим отцом — только любовником. Эгоистичным. Безответственным. Прости, Майя, но мне кажется, что любовь, которую мы испытывали тогда к тебе, была не такой сильной, как та, которую мы испытывали друг к другу…

— Да, должно быть, и в самом деле так. — В горле у Майи пересохло. — Не будем больше об этом говорить, Архангел. Я не затем тебя искала, чтобы упрекать. Ты иногда приходил сюда?

— Ты хочешь спросить — на могилу Алена?

— Да…

— Я часто себя спрашивал, зачем поселился на рю Кампань-Премьер, прямо напротив кладбища… Может быть, затем, чтобы увидеть в камешках на его могиле путеводные камни для своей бестолковой жизни…

— Забавно — мы ведь могли встретиться здесь…

— А я однажды видел тебя — несколько лет назад.

— Вот как? И ты со мной даже не заговорил!

— Нет. Спрятался и смотрел на тебя…

— А потом?

— Вернулся домой и расплакался.

— Почему ты мне ничего не сказал?

— Потому что я уже давно перестал изводить Еву просьбами о нашей с тобой встрече. Я как будто носил траур по тебе, как и по Алену. Я наконец понял последние слова твоей матери: Ален умер ни за что. Признав тебя дочерью, я бы его предал.

— И ты никогда больше не виделся с матерью?

— Нет, однажды виделся. Ей было пятьдесят пять. Тебе тогда было тридцать, у тебя уже были свои дети, и я надеялся, что ты все сможешь понять… Я приехал к Еве. Ты знаешь, конечно, как грустно на побережье, когда курортный сезон проходит. Особенно в Аронсе. И особенно в доме твоей матери, среди ее картин. Мы с ней занялись любовью. Ее груди обвисли, кожа высохла. Но наши объятия были нежными… В ее взгляде я прочел новую печаль — о том, что мы трое разлучились. К этой печали добавлялась ее всегдашняя немецкая меланхолия. Она мало изменилась, но ее лицо стало более строгим, более замкнутым, чем в моих воспоминаниях. Мы провели ночь, пытаясь различить в наших нынешних телах очертания прежних… Я надеялся вдохнуть в нее хоть немного нашей былой любви, так жестоко прерванной. Мои ласки были искренними.

На следующее утро она сказала мне:

— Отныне я буду жить как монахиня. Ты — последний мужчина, познавший мое тело. Я больше не стану заниматься любовью ни с кем.

— Кого ты хочешь этим наказать, Ева?

— Себя.

— Но за что?

— Я это заслужила.

Вот такая у тебя мать, Майя. Этот разговор — очень точная иллюстрация ее жизни и ее манеры любить. Потому что она умеет любить, это несомненно! Но она — дитя Германии. И это терзало ее всю жизнь. Она думала, что искусство ее спасет, но оно ее поработило. На всю жизнь.

Это была моя последняя попытка найти тебя…



Майя поднялась, зачерпнула с земли горсть камешков и протянула их Архангелу, который начал задумчиво перекатывать их в ладонях. Потом высыпал их на могильную плиту и расположил в форме сердца. Встал и крепко обнял Майю.

— И ты сама пришла ко мне, когда я чуть не умер. Теперь, где бы ты ни была, я буду всегда благодарен тебе за то, что ты меня простила…

Они вышли с кладбища и все так же неторопливо зашагали по бульвару Монпарнас. Казалось, они не слышат ни автомобильных гудков, ни торопливых шагов других прохожих. Их словно окутало мягкое нежное облако. Как будто время внезапно остановило свой бег, а они продолжали медленно скользить в потоке своих тайных сновидений.



За один только месяц я, кажется, прожила целый век. Время струится у меня перед глазами, словно поток, льющийся со скалы. Из Румынии, Германии, Франции этот поток приносит все те же страсти, ту же ненависть, те же надежды… Чувства везде одинаковы. Только любовь может отвести страдания. В двадцатые годы, как и в сороковые, в шестидесятые, как и в девяностые… Мы не меняемся… Только годы проходят… И завершаются циклы нашей жизни.

Глава 35

МАЙЯ была на Монмартре, в фотостудии на рю де л\'Арме д\'Ориен, которую заказала неделю назад. Она приступила к фотосъемке для каталога мод «Кабанон».

Она пыталась сосредоточиться на работе, но ее мысли постоянно возвращались к Морису. Без него она чувствовала себя одинокой и неуверенной. На уик-энд он снова собрался приехать к ней в Париж. Но Майя понимала, что такая жизнь не для нее. Она мечтала о другой.

Она закончила устанавливать декорацию и приготовила столик, на котором нужно было расставить образцы товаров. С фотографиями для каталогов было больше всего хлопот. Майя это знала. Но такая работа ей нравилась. Она никогда не справлялась с выражениями лиц, не могла обыгрывать человеческое уродство или красоту. Ее любимыми моделями были неодушевленные предметы. Без всякого выражения. Без эмоций. Майе нравилось молчание предметов, застывших в неподвижности. Последние два года она пользовалась исключительно цифровыми фотоаппаратами. Обрабатывала фотографии на компьютере, доводя их уже в своем рабочем кабинете на бульваре Распай. Это ей особенно нравилось: работать с тенью, контрастами, цветовой гаммой, заниматься кадрированием. Новые технологии давали ей невиданную прежде свободу. Она не была связана рабочим графиком, постоянным местом работы. Не испытывала скованности от присутствия заказчиков. При желании всю готовую работу она могла отправлять по Интернету. Иногда, если заказы были срочными, она так и делала. Но, как правило, она копировала готовые фотографии на компакт-диски. Из-за того, что нужно было хранить тысячи фотографий в миллионы пикселей, работа Майи стала виртуальной. Мысль об этом доставляла ей тайную радость. Мало-помалу при каждом щелчке затвора фотоаппарата Майя все яснее начала представлять, что именно это занятие и будет поддерживать ее в новой жизни, если она наберется мужества самостоятельно растить дочерей.



В квартире, расположенной в здании мэрии Сариетт, царила тишина, нарушаемая лишь равномерным дыханием человека, спавшего под простыней. Правая нога высовывалась наружу. Телефонный звонок, раздавшийся в ночной тишине, заставил его резко вздрогнуть. Сердце учащенно забилось.

— Ты спишь?

— Для тебя — никогда, Майя. А сколько времени?

— Четыре утра… Я не могу заснуть.

— Что, грустные мысли?

— Я хотела поговорить с тобой.

Морис засмеялся. Он сел на кровати и включил настольную лампу.

— И что такое важное ты собиралась мне сказать, Майонетт, что не могло подождать до утра? — спросил он, однако почувствовал, как заныло под ложечкой.

— Я хотела спросить…

— Да, любовь моя, говори…

Серьезность ее тона вызвала в нем прилив беспокойства. А что, если она хочет все прекратить? Что, если она сейчас заговорит о Пьере? Что, если она скажет, что между нею и Морисом все кончено?

— Огонь в камине…

— Огонь в камине?

Морис взглянул на свой член. Он был вялым и свернувшимся. Морис машинально обхватил его. Ему не за что было больше держаться. Он почувствовал, как его сердце словно увеличилось в размерах, потом сжалось так, что он начал задыхаться. Он ждал продолжения. Он должен был знать. Конечно, он был безумцем, поверив такому счастью… Он смотрел на гибсоновскую гитару прислоненную к стене, которую так никогда и не включал.

— Я подумала, Морис… Готов ли ты к тому, чтобы зимой каждый день разжигать для меня огонь в камине?

Морису показалось, что он ослышался. Он уже заранее предчувствовал, как будет страдать. Когда он заговорил, его голос сорвался.

— Я… я готов, Майя.

— Еще я подумала… готов ли ты больше не заниматься со мной любовью на полу в гостиной Ашбери, а только в нашей постели? — По голосу чувствовалось, что Майя улыбается. Потом она добавила: — Потому что мои дочери тоже будут жить там с нами.

— Да, я готов.

Морис почувствовал, как его горло сжимается.

— И наконец, готов ли ты каждый вечер ехать одной и той же дорогой от мэрии Сариетт к дому Ашбери, чтобы на следующее утро отправляться по ней же обратно? Но только не украдкой, как этим летом, а в открытую?

— Конечно, Майя. Я на все готов ради тебя.

— Тогда я возвращаюсь.

Эмоции, бушевавшие в его душе, заставили его заплакать от счастья. Майя услышала, и это глубоко тронуло ее. «Отныне я всегда буду любить тебя!» — подумала она.

— Я буду ждать тебя. Ждать вас троих.

— Тогда… So long, любовь моя…

— Это Архангел так говорил?

— Как говорил?

— So long!

— Да нет, это же Леонард Коэн! «So long, Marianne». Ты что, не слышал эту песню?

— Я люблю тебя, Майя. Я люблю тебя. Я бы так хотел заняться с тобой любовью… Прямо сейчас, чтобы отпраздновать эту новость…

— Так давай займемся…

— Сейчас?

— Почему бы нет?

— Но как?

— Морис! — Майя снова засмеялась. — Ты меня спрашиваешь? Начнем с самого начала. Ты раздет?

— Да. А ты?

— Сейчас разденусь.

— Ну и как, на тебе уже ничего нет?

— Почти… кроме трусиков.

— Снимай их медленно, ладно?

— Где твоя рука?

— Держит член. Я жду, когда ты положишь свою руку…



Стоны наслаждения, перемежающиеся смехом, неслись по телефонным проводам. Потом Майя и Морис вместе смотрели на солнце, всходившее над Сариетт и Парижем. Осенние лучи освещали мягким золотистым светом их обнаженные тела. Потом они простились и встали с постелей. Направляясь в душ, оба все еще улыбались.

Глава 36

САРИЕТТ прекрасен под покрывалом инея. Сариетт прекрасен круглый год.



Сариетт, вторник 18 января 2000 года.



Я выходила замуж за Пьера весной. Тогда я думала, что это самое подходящее время для любви. Воздух теплый и нежный, любовники выходят на улицу и окунаются в толпу. Тогда я искала отблеск моего собственного счастья во взгляде всех, кто шел мне навстречу. Это внушало веру в то, что мне никогда не наскучит человек, который с такой силой сжимал мне руку.

А для начала новой жизни с Морисом я выбрала зиму. Низкое небо, голые деревья, растрескавшаяся земля… Мы укрылись от холода в стенах Ашбери.

Морис меня согревает. Его дыхание горячее, как ветер пустыни, но не обжигает. Его кожа становится моей и согревает лучше самой теплой одежды. Наш смех растягивает время, чтобы сделать зимние дни длиннее, чем летние. Наши слова звучат шепотом в ночи, и луна, как в медовый месяц, заливает комнату до самого утра. Наши зрачки расширяются от любви.

Глава 37

«YITGADDAL veytqaddash chemeh rabba…»

Десять мужчин выводили грустную мелодию молитвы по усопшим. В этот день, в среду 3 января 2001 года, деревья на кладбище Монпарнас стояли голые и почерневшие.

Левой рукой Майя обнимала Ольгу за плечи. Тело ее бабки, согнувшееся под бременем горя, казалось ей хрупким, как тело ребенка. Правую руку Майи со всей силой молодости сжимала Ребекка. Три женщины образовывали звенья цепи, уходившей в бесконечность.

Январский ветер был таким ледяным, что от холода у Майи заболела спина. Она не захватила с собой пальто — забыла, как холодно зимой в Париже. К тому же они уезжали из Сариетт в большой спешке.

Трое суток подряд Майя, ее тетя Брижит и бабушка сменяли друг друга у больничной койки Симона. 31 декабря, в ночь наступления нового тысячелетия, Майя уступила просьбе Мориса и на несколько часов покинула больничную палату.

Они шли вдоль набережных. Вскоре после полуночи они оказались на Марсовом поле и сели на скамейку, ожидая, когда Эйфелева башня зажжется голубыми огнями. До этого момента Майе удавалось сдерживать слезы, но сейчас они хлынули из глаз таким потоком, что она не могла ничего разглядеть. Когда она поднялась, в лицо ей брызнул мелкий дождик, смывая слезы, и ресницы захлопали, как щетки на лобовом стекле. Она испытывала глубокую печаль. Она понимала, что Симон скоро уйдет от них. И как раз в этот момент у нее зазвонил мобильник.



Шестеро мужчин вынесли гроб и поставили его на козлы, покрытые плотной тканью. Только золотая звезда Давида мерцала на черном бархате.

Майя обернулась и увидела, что Пьер плачет Она взяла его за руку. Рядом стоял Морис, подальше — Архангел. Он не решался приблизиться.

Майя стала шепотом повторять слова kaddish, поминальной молитвы. Больше года назад она думала о том, сможет ли произнести эту молитву как нужно, когда придет день. И вот этот день пришел. Со всей неотвратимостью. Огромная скорбь поглотила ее мысли. Раввин говорил о том, что теперь Симон встретится со своим сыном. Майя вышла вперед, чувствуя, как ее поддерживает чья-то рука, и встала рядом с раввином, держа в руке листок бумаги. Вчера она написала несколько слов в память о своем деде. Голос ее прерывался, когда она говорила о том, кто заменил ей отца. Ледяной ветер донес до нее, вместе с опавшими мертвыми листьями, вздохи и рыдания тех, кто любил его и в это утро чувствовал себя осиротевшим.

Потом к ней подошел Морис. Она подняла горсть земли и бросила ее на крышку гроба. Казалось, время замерло. Майя представляла себе густые леса Румынии, занесенные снегом. Она слышала глухие удары комьев земли о дерево. Она тихо произнесла: «Здравствуй, папа», — тело Алена тоже лежало здесь, внизу.

Пьер обнял ее и прижал к себе. Архангел подошел ближе. Майя увидела слезы, стоявшие в его глазах. Разрозненная толпа теперь сплотилась вокруг них. Майе запомнились лишь тишина и нежное прикосновение чужих щек к ее щеке.



Потом все собрались за поминальным столом в доме на улице Вавен. Накануне Майя ездила в еврейский квартал. Пикль и пастрами, которые они ели с тминным хлебом, были любимыми блюдами Симона. Они напоминали ему о семье, оставшейся в Румынии. Сейчас этот забытый вкус пробуждал все больше воспоминаний о человеке, которого они все любили. Они устали от слез и начали смеяться. Нежные воспоминания перемешивались с анекдотами. Симон оставил по себе добрую память.

Глава 38

САРИЕТТ, понедельник 19 марта 2001 года.

Пятнадцать месяцев счастья! Уже! Я помню тот день, когда мы развесили зимние вещи в высоких шкафах, пропахших внутри нафталином, — сразу после того, как включили паровой котел на полную мощность. И то и другое показалось мне таким необычным — ведь до сих пор я приезжала сюда только летом.

Нынешний, 2001 год начался печально. Похороны Симона пробудили в моей памяти разрозненные воспоминания и сотни маленьких сожалений. Рука, которую больше никогда не удастся пожать, взгляд, который уже никогда не встретится с моим, ласковые слова, которых я больше не услышу… Может быть, эта печаль всегда будет омрачена всевозможными «если бы…» Я жалею, что не дождалась ухода Симона, прежде чем уехать сюда. И в то же время его смерть меня успокаивает. Потому что смерть в его возрасте заставляет забыть, какой она иногда может быть жестокой, вырывая из жизни совсем юных.

Завтра мы отправляемся в путешествие. Вместе с Морисом я пройду по дорогам детей-цветов из шестидесятых. Мы исколесим всю Калифорнию, распевая «Imagine». Мы будем жить той жизнью, о которой так давно мечтали, мы осуществим свои юношеские мечты. А потом мы вернемся. Чтобы снова дышать воздухом Сариетт. Чтобы ощущать под ногами землю, которую мы любим. Чтобы обнимать наших детей. Чтобы любить. Просто и бесхитростно. Чтобы продолжать жить и не терять уверенности.

Сердечная благодарность моему любимому документалисту — за его обширные познания о Второй мировой войне, консультации по медицинским вопросам, а также за богатую коллекцию пластинок — моему мужу Марку Фишеру.



Автор горячо благодарит Максима Ле Форестье за то, что он позволил использовать для названия этого романа слова из своей песни «Сан-Франциско».

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.