Глория задумалась.

– Вы знаете Аурелио, индейца?

– Знаю, – ответил Педро. – Превосходный охотник. Я его снабжаю инструментами, а он приносит мне снадобья из джунглей.

– А вы сможете его разыскать, не попав в ловушки?

– Ну, конечно, – сказал Педро. – Он мне показал, чтобы торговля не прерывалась.

– Ну вот и отлично, – решила Глория. – Вы сообщите ему, что солдаты вернулись, а он передаст нам.

Наутро донна Констанца оставила оружие в домике Серхио, и Глория связала ей руки. Затем отряд прошел два километра по проселку, что вел к усадьбе дона Хью. Глория осмотрела дом в бинокль и сказала:

– Нам повезло. Он здесь.

Она послала Федерико с Томасом проверить окрестности, и когда те вернулись, отряд покинул прохладную тень и отважно двинулся по подъездной аллее. Гонзаго вытащил нож и для пущего эффекта приставил его к горлу Констанцы.

Услышав неистовый грохот в дверь, дон Хью отворил, и сердце у него разом скакнуло и упало. Он узрел трех вооруженных до зубов партизан – Гонзаго, Томаса и Глорию, и с ними еще кого-то, связанного и выглядевшего в точности, как жена в молодости. Вглядевшись, дон Хью понял, что перед ним и впрямь его жена.

– Констанца, это ты? – спросил он.

– Привет, Хью, – ответила та, неподдельно ему обрадовавшись, словно кузену, которого очень давно не видела.

– Не будем терять время, – оборвала их Глория. – Мы – «Народный авангард». Как видите, ваша жена жива и невредима, и мы готовы отпустить ее на прежних условиях. Полмиллиона американских долларов. Если у вас в доме есть оружие, боеприпасы и взрывчатка, мы просим передать их нам.

– У меня ничего такого нет, – ответил дон Хью.

– Не ври, – перебила Констанца, но, осознав свою ошибку, прибавила: – Они все равно обыщут дом. Они так сказали.

– Обыщите дом, – приказала Глория братьям.

Те вернулись с двумя винтовками, автоматическим браунингом и несколькими коробками патронов.

– Дробовик мы вам оставили, цените, – сказал Гонзаго, сияя очаровательной улыбкой. – Можете и дальше палить в голубей.

– Давайте деньги! – потребовала Глория.

Дон Хью тяжело вздохнул и покорно отправился в дом. Вскоре он появился со старым коричневым чемоданчиком.

– Отнесите на середину загона и все выгрузите, – приказала Глория. – Потом опять все сложите и принесите сюда.

Дон Хью сделал, как было велено, и Глория убедилась, что мины-ловушки в чемоданчике нет. Дон Хью вернулся, и Глория внимательно осмотрела чемодан, ища устройства слежения. Затем подтолкнула Констанцу к дону Хью, Томас подхватил чемоданчик, и трое партизан, пятясь по аллее, покинули имение.

– Они не сказали, куда направляются? – спросил дон Хью, вынимая из кармана ключи от джипа.

– В Вальедупар, – по плану солгала донна Констанца.

– Даю им один час, – решительно сказал дон Хью, – а потом еду к дону Педро. Доберемся до Вальедупара самолетом, и когда эти грязные сволочи там объявятся, их встретит пол-армии.

– Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я ехала с тобой, – проговорила донна Констанца. – Я так устала. Спать буду, наверное, целую неделю.

Дон Хью вдруг вспомнил, что жена снова дома; это обстоятельство от него как-то ускользнуло из-за огорчения, что пришлось отдать полмиллиона долларов. Он обнял Констанцу за плечи и поцеловал в лоб.

– Бедняжка ты моя, – вздохнул он. – Тебе, наверное, столько ужасов пришлось пережить. Но ты и представить не можешь, как я тут волновался! Места себе не находил, ну просто рвал на себе волосы!

– Не преувеличивай, – жестко сказала Констанца. – Никогда в это не поверю.

Дон Хью сильно удивился: жена, всегда игравшая по правилам, ломала его игру.

Не говоря ни слова, донна Констанца взяла мужа за руку и повела в спальню. Там она не спеша и нежно ему отдалась; в последний раз – дань прошлому, напоследок, прося прощения. Ее сладострастие, ее новое тело и небывалая чувственность дона Хью изумили и насторожили.

– Когда я вернусь… Думаю, уйдет где-то неделя, чтобы расплатиться с полицейскими и судьями… Давай потом устроим второй медовый месяц. Поедем в Рио или в Париж!

Констанца кивнула.

Легкое сожаление, слабый укол в сердце ощутила она, глядя, как широкоплечий регбист дон Хью крутит руль и с ревом исчезает в облаке пыли. «Слишком поздно. Бывает», – подумала Констанца.

Она села к столу и написала записку:

Мой дорогой Хью,
Я долго была вдали от тебя, и за это время для меня все изменилось. Не думаю, что у нас получится начать все заново. Поэтому я с тобой прощаюсь. Как мило, что ты заплатил за меня деньги, я всегда буду вспоминать об этом с благодарностью. Впрочем, я знаю, ты мог бы заплатить гораздо больше, не почувствовав разницы, и к тому же, по-моему, ты никогда не был со мной счастлив. У меня никого нет (откуда ему взяться в плену?), просто я чувствую, что пора начать жизнь сначала. Я отправляюсь в Коста-Рику, а оттуда в Европу. Поцелуй за меня детей. Дам знать, когда разберусь в себе.
Прости.
Констанца.


Она поднялась наверх и отыскала свою чековую книжку. На счету много денег, когда-нибудь пригодятся. Еще она взяла фотографию Хью с детьми.

В поселке произвели сильное впечатление запрет говорить дону Хью, что Констанца вернулась в горы, и предупреждение – ни под каким видом не рассказывать ему, что она – партизанка.

Группа провела в поселке пять дней. Федерико с изумлением обнаружил, что его сестренка Франческа превратилась в красивую девушку и смеется, когда он советует остерегаться мужчин.

– Тебе на войне опаснее, чем мне с мужчинами, – сказала она. – Сам будь осторожнее.

Отряд встретился с Аурелио в условленное время и вернулся в лагерь. Констанца решила не рассказывать Гонзаго о последнем часе нежности с доном Хью. Иногда во благо солгать – а еще лучше не говорить правды.

Аурелио видел, как Парланчина снова идет позади Федерико.

– Гвубба, – спросил он, – так ты что, не вышла за бога?

В ответ Парланчина лишь тряхнула волосами и чуть заметно улыбнулась. А Федерико отныне снились мучительные сны о прекрасной дикарке, что живет в джунглях.

25. Двое непорочных

Федерико был не вполне доволен новым ружьем. Оно короче «Ли-Энфилда» и современнее. Патроны к самозарядному карабину мельче, и тратить их не так жалко, а ведь боеприпасы необходимо беречь. С другой стороны, достать их проще, а найти заряды к старой винтовке – вечная проблема.

Но Федерико не нравилось, что, во-первых, «М-16» не отличался точностью боя с большого расстояния, а во-вторых, самозарядный механизм запросто клинило – семь потов сойдет, пока отладишь. Федерико в отряде стал снайпером и главным добытчиком мяса, и потому первый недостаток карабина очень досаждал, а второй был чреват явной опасностью в бою.

Парень не раз пытался обменять карабин на «Калашников» или охотничью винтовку, но меняться никто не хотел. Все привыкли к своему оружию, расставаться с ним считалось плохой приметой. Особенно Федерико жаждал «Калашников»: автомат прост и стреляет, даже если забит грязью, – но потому с ним никто и не желал разлучаться, и юному партизану пришлось смириться: тщательно чистить свой «М-16» и хорошенько смазывать. Ремедиос пообещала ему «Калашников», как только отряд им разживется.

Федерико обычно выслеживал горных рейнджеров. Изначально эти подразделения хорошо обученных солдат-альпинистов защищали индейцев от хищнических набегов разбойников, бандитов и других представителей современной цивилизации. Но теперь части укомплектовывали в основном военными с биноклями, мощными телескопами, приборами ночного видения и инструкциями выявлять и докладывать местонахождение партизанских банд. Рейнджерам предписывалось открывать огонь только в крайнем случае и по возможности не привлекать внимания. Партизан, как легко понять, действия рейнджеров беспокоили, и ладного проворного Федерико освободили от других обязанностей, чтобы он выискивал и убивал рейнджеров, едва попадутся на глаза.

Но, к счастью для всех, Сьерра Невада де Санта Маргарита была огромная, по большей части непроходимая, и карты ее не имелось – иначе крови с обеих сторон пролилось бы неизмеримо больше. Если кто из рейнджеров не возвращался, начальство считаю, что произошел несчастный случай, и ничего не предпринимало, а Федерико забирал оружие и, по возможности, пристойно скрывал тела.

Обычно рейнджеров сбрасывали с вертолета парами в удобном месте, откуда потом через пять дней забирали. Предполагалось, что за это время они облазают ближайшие вершины и пронаблюдают за всеми передвижениями в пределах досягаемости оптических приборов. Рейнджеры применяли метод систематического обзора соседних районов и за год обходили всю горную цепь.

Работа была невероятно трудной и, по правде говоря, невыполнимой. Мало того, что за пять дней рейнджеры, груженные провиантом, винтовками, альпинистским снаряжением и аппаратурой, должны были взобраться на несколько вершин – сами горы были против них. На вершинах, на высоте около четырех тысяч метров, стоял пронизывающий холод, и погода постоянно менялась. Поутру начинаешь восхождение при ясном солнышке, достигаешь вершины, вынимаешь бинокли, и через пять минут тебя окутывают облака, накрывают ледяной дождь, пурга и колючая пыль. К тому же ночной мороз раскалывал на склонах камни, превращая их в сланцеватую глину, и не исключено, что, карабкаясь по влажным скалам, катишься назад и вниз, пытаясь пробираться вперед и наверх.

Партизанские отряды горных рейнджеров раскусили быстро. Бойцы поднимались на приличную высоту в густой лес на горных склонах, а заслышав вертолеты, перемещались в долины, которые рейнджеры обследовали неделей раньше. Таким образом, переезжать приходилось раз в год всего на неделю. Еще выяснилось, что избавляться от рейнджеров совсем нетрудно.

Во-первых, рейнджеры, видимо, не ожидали встретить никого, кроме индейцев: лишь индейцев рейнджеры и встречали, так как при появлении вертолетов партизаны тут же прятались. Незнакомые близко с партизанами, рейнджеры были неосмотрительны и беспечны – легкая добыча. Во-вторых, действуй рейнджеры, как полагается, их жизнь была бы изнурительной и полной невзгод, а потому они частенько вообще ничего не делали. Прилетали, на месте разбивали лагерь, а через пять дней их забирали. Они не понимали, что, если два года им такая тактика сходила с рук, это вовсе не означает, что в первую неделю третьего года им не перережут во сне глотку.

Тем не менее рейнджеры все-таки тревожили партизан. Оставалась вероятность, что командование эскадрильи вдруг надумает разупорядочить проверки, или не услышишь вертолета, поскольку акустика в горах весьма своеобразна.

Вот потому-то Федерико постоянно вел одиночное патрулирование, выискивая рейнджеров. Ему разрешалось действовать по своему усмотрению и, если нужно, привлекать других партизан, но парень походил на охотника Педро, которым всегда восхищался и которому еще мальчишкой стремился подражать. Он серьезно относился к заданию, ему нравилось бродить в одиночку, и он подолгу оттачивал навыки.

Федерико уже прикончил две пары горных рейнджеров. Первых двух он подстрелил, когда они в связке осматривали местность с вершины. Рейнджеры свалились в глубокую пропасть, и Федерико, с трудом разыскав тела, забросал их кусками глины, чтобы кондоры не склевали (он помнил, как не смог защитить от стервятников тело первого убитого им человека, и с тех пор всячески соблюдал приличия). В лагерь он вернулся победителем, принес рейнджерское снаряжение, за которым пришлось ходить дважды, и Ремедиос похвалила его перед строем.

Вторую пару Федерико однажды увидел, обогнув горный склон: ниже, в долине, два рейнджера пытались изнасиловать бешено сопротивлявшуюся индианку. Один лупил ее прикладом, желая сломить, а другой хватал за ноги и старался опрокинуть. Первому Федерико прострелил голову, когда тот замахнулся, и солдат рухнул навзничь.

Второй вскочил на ноги, на секунду замер и бросился бежать. Индианка схватила камень и пустилась в погоню. Федерико, не привыкший к стрельбе по быстро движущимся мишеням, только с четвертого раза попал беглецу в ногу. Схватившись за ляжку, рейнджер повалился, потом сел, раскачиваясь от боли, и тут подбежавшая индианка размозжила ему голову камнем. Затем выпрямилась, поправила одежду, отерла платком лоб, сходила за упавшей шляпой и, ступая твердо и гордо, удалилась. Она даже не обернулась посмотреть, кто ее спас, не сомневаясь, что это какой-нибудь индеец, поступивший так, как должно. Федерико отнес снаряжение к Ремедиос и вновь заслужил похвалу.

Если рейнджеры не попадались – что случалось редко, – Федерико возвращался в лагерь с какой-нибудь добычей. Подстрелить глупую и доверчивую викунью – пара пустяков, Федерико было неловко, и он охотился на диких коз, бродивших по высокогорью. В долинах он стрелял диких свиней и бешеных собак. Собак, разумеется, не ели, но уничтожать их – гражданский долг, который исполняли даже изгои.

Но как-то ночью Федерико уже в сотый раз привиделась удивительная лесная дикарка с огромными карими глазами и черными волосами до пояса. Проснувшись, он подумал: «Значит, мне нужно отправиться в джунгли и подстрелить лесных рейнджеров», – но на самом деле рассчитывал встретить в джунглях девушку, что поселилась в тревожных, лихорадочных снах.

Федерико отправился за разрешением к Ремедиос, но та ему наотрез отказала:

– Нет, не разрешаю. Нечего тебе там делать. Во-первых, за джунглями следит Аурелио, тебе незачем туда соваться. Горные рейнджеры доставляют нам гораздо больше хлопот. Аурелио везде расставил ловушки, а тебе про них ничего не известно. К тому же горы и саванну ты знаешь, а джунгли – нет, в момент заблудишься и пропадешь. Да там и нет сейчас рейнджеров, а потому я не разрешаю тебе попусту тратить время. Есть дела поважнее.

Федерико направился, как обычно, к горным вершинам, но едва лагерь скрылся из виду, свернул в долину и стал спускаться к джунглям. Он рассчитывал, что в лесу определит направление по солнцу, как в горах.

С каждым шагом растительность густела, пробираться сквозь заросли становилось все труднее, воздух влажнел, и Федерико все чаще останавливался у ручья, чтобы утолить жажду и ополоснуться. Полог листвы неумолимо уплотнялся, пропуская все меньше света. Стоило Федерико остановиться, как его облепляли насекомые, и приходилось лупить себя руками.

Вдруг он замер. Будто кто-то сказал у него в голове: «Нет, не разрешаю. Нечего тебе там делать». Слова Ремедиос, но голос не ее. Федерико потряс головой. «Горы и саванну ты знаешь, а джунгли – нет», – повторил голос слова Ремедиос. Федерико снова потряс головой, будто сгоняя муху. Шагнул – ноги отяжелели, точно он взвалил на себя непомерный груз, или кто-то взгромоздился ему на плечи. Федерико присел у тропы и задумался, стоит ли продолжать. Его всегда предостерегали от джунглей. Здесь топи, враждебные индейцы, плюющие отравленными дротиками из трубок, змеи, мрак, обрывы и ямы, скрытые ползучими растениями. Царство забвения и смерти, где люди, заплутав, сходят с ума. Долго сидел Федерико, и здравый смысл боролся в нем с упрямством. Он был в том возрасте, когда мужчина жутко самоуверен, когда в нем живет цепкая мужская гордость – признак сомнений в том, что он уже мужчина. Федерико все сидел, и страх разжигал упрямство. Он поднялся и двинулся дальше, сопротивляясь силе, что толкала его назад, словно кто-то обеими руками упирался ему в грудь. Он поборол эту силу и зашагал в вечные сумерки джунглей.

Парланчина появилась на краю поляны и поманила отца – тот сидел и выстругивал палочку для посадки кукурузы. Отложив работу, он последовал за дочкой, мелькавшей меж деревьев. Каждые несколько шагов она останавливалась и снова манила его печально и нетерпеливо. Аурелио поспешал за ней следом.

В Латинской Америке этого зверя называют тигром, но он не тигр, хотя такой же свирепый и отважный. Самые крупные ягуары бывают длиной почти два метра, не считая роскошного полосатого хвоста. Он похож на леопарда, но гораздо массивнее, с мощными лапами и крупной головой; мех обычно золотисто-коричневый, на ногах черные пятна, а на боках – черные кляксы. Встречаются абсолютно белые кошки, и совсем редко – божественно прекрасные создания с бархатисто-черным мехом. В некоторых племенах шкура черного ягуара делает индейца вождем, и, убив ягуара в поединке один на один, победитель забирает шкуру и носит ее с гордостью. Черный ягуар – священное и могущественное животное, индейцы считают его наихрабрейшим зверем.

Ягуар охотится, используя естественные преимущества среды обитания. В аргентинских пампасах он нападает на овец и рогатый скот. В реках ловит рыбу и черепах. В лесах в клочья раздирает тапиров. В джунглях недвижно лежит на ветке, одним прыжком приканчивая обезьяну или птицу. Часто он выбирает сучья над тропой: звери, как и люди, предпочитают торные дороги. На людей ягуары нападают редко, они мудры и с человеком не связываются, они знают: человек – самое опасное животное на земле.

Федерико шел, поглядывая на дерзкие вспышки птиц, что пронзительно кричали в ветвях, на обезьян, с треском удиравших по деревьям. Пот лился со лба, щипал глаза, а в шею и руки впивались комары. Федерико уже подумывал вернуться. Он остановился на тропе, и тут над ним рыкнул, словно закашлялся, ягуар.

Испуганный Федерико дернулся назад и, подвернув ногу, шлепнулся на спину. Привстав, он отчаянно тащил с плеча винтовку. Огромный черный ягуар дугой выгнул спину и разинул пасть; он шипел и утробно ворчал, оглядываясь в поиске пути к спасению и быстро соображая, куда прыгать. В дикой панике Федерико вскинул к плечу карабин, кое-как прицелился кошке в голову и нажал на спуск. Выстрела не последовало, и бешено скачущее сердце заколотилось еще сильнее. Федерико забыл снять карабин с предохранителя; пришлось посмотреть на непривычное оружие, чтоб этот предохранитель найти. В отчаянии Федерико дважды обшарил карабин глазами, потом нашел и сдвинул предохранитель мокрыми трясущимися пальцами. Вспомнил, что надо его поднять. Кошка снова взглянула на него и зашипела, точно прося уйти, но Федерико еще раз вскинул оружие и выстрелил зверю в голову. Ствол не прижатого к плечу и толком не нацеленного карабина гулял из стороны в сторону, пуля просвистела мимо и разнесла в щепки ветку у ягуара над головой. Когда грохнул выстрел, зверь припал на брюхо, но тотчас в бешенстве вскочил и подобрался для прыжка.

Федерико судорожно попытался выстрелить еще раз. Теперь заело самозарядный механизм, и Федерико еще возился с непривычным карабином и непривычным затвором, когда ягуар, чьи глаза пылали ненавистью и ошеломительным свирепым бесстрашием, прыгнул. Огромные лапы ударили врага в плечи и опрокинули навзничь. Ягуар вонзил когти, острые клыки в мгновение ока разорвали Федерико горло.

Он умер, будто засыпая. Невероятная тишина разрослась в душе, и было совсем не больно. На миг он вспомнил Франческу, какой она стала красивой. Подумал об отце, как тот простил его за украденную винтовку. С жалостью припомнил убитого крестьянина, которого не уберег от стервятников. Как учитель Луис просил подстрелить стервятника. И как мама печет пироги.

– Я пыталась тебя удержать, – произнес тот самый голос, что не был голосом Ремедиос. Трудно сказать, открыл ли Федерико глаза и увидел Парланчину, или она привиделась ему в смертном сне. Она склонилась над ним, карие глаза полны слез, длинные волосы ниспадают на лицо.

– Ты девушка из моих снов, – сказал Федерико. – Прекрасная лесная дикарка.

Парланчина улыбнулась.

– Ты, как и я, умер непорочным. Я пыталась тебя удержать. А ты оттолкнул меня. Пойдем, я тебя провожу.

Федерико увидел, как она красива: нежная, прелестная кожа, наливающаяся грудь, длинные стройные ноги. Она протянула руку, помогая ему подняться, и он пошел с ней рядом. Федерико не видел, как ягуар разрывает на куски его тело, красивое и совершенное, как у Парланчины, не видел и не слышал, как Аурелио прикрикнул на кошку, и та ушмыгнула. Он видел только профиль Парланчины, что вела его за руку, искоса поглядывая и улыбаясь, будто знала какой-то озорной секрет.

Аурелио раскрыл могилу Парланчины. На подстилке из кустарника лежали ее чистые белые косточки. Среди них – такие же чистые кости ее любимца оцелота. Термиты хорошо потрудились. Аурелио уложил Федерико рядом с Парланчиной и в последний раз взглянул на стройное тело, на загоревшее под горным солнцем лицо. Подвинул тело ближе к другим останкам – пусть их косточки перемешаются.

Закрывая могилу, он припомнил, как впервые увидел Федерико, когда тот еще мальчишкой случайно убил невинного человека, вспомнил, как Парланчина ходила за ним по джунглям.

– Гвубба, – упрекнул он, – ты привела мальчика к смерти, потому что его любишь?

– Нет, папасито. Я старалась его уберечь. Есть вещи, которым нельзя помешать. Он сам пришел к смерти, потому что любит меня.

Аурелио взглянул в ее темные сияющие глаза, желая удостовериться, что она говорит правду. Парланчина улыбнулась в ответ грустно и счастливо.

– Так, стало быть, ты не вышла за бога?

– Не вышла, папасито.

26. Расцвет полковника Асадо

Когда на следующее утро полковник пришел на службу и открыл дверь камеры юриста-радикала, в нос ему ударило жуткое зловоние стоялой мочи. Юрист с запекшейся кровью на губах и подбородке воплощением униженности скорчился на краешке подстилки.

– Выходи! – приказал полковник. – И попомни на будущее, кого следует уважать.

– Уважать? – Юрист поднял голову. – Как можно уважать тех, кто исповедует насилие?

– До тебя я ни разу никого не ударил, ты первый, – ответил полковник. – Я поступил как мужчина, а не как солдат.

Юрист-радикал горько рассмеялся.

– Вы хотите получить сведения о людях, которые сражаются за лучшую жизнь. Вам нужно, чтобы все оставалось, как сейчас. Ради этого вы готовы зверски избить живого человека. Вы фашист!

Полковник ничего не ответил. Вышел из камеры и запер дверь. Через несколько минут вернулся с ведром и шваброй.

– Прежде чем уйдешь, прибери-ка здесь, – сказал он.

– Я отказываюсь, – ответил юрист. – Не моя вина, что меня заперли в помещении, где нет туалета.

Полковник сунул ему в руки швабру:

– Либо уберешь, либо отсюда не выйдешь.

Он запер дверь и отправился на первое собеседование.

Сегодня оказалось гораздо легче давить и пугать и без того перепуганных людей. Одну учительницу полковник наотмашь ударил по лицу, а к вечеру в камерах сидели уже трое отказавшихся говорить, включая юриста, который в своей камере убрал, но пригрозил судом за неправомерное лишение свободы. Полковник не знал, как с этим человеком поступить, – боялся, что тот действительно подаст в суд, и все закончится расстрелом.

По дороге домой он раздумывал: «Он – червяк, насекомое, тот самый осадок, где происходит брожение, что вызывает анархию и гибель отечества». Вспомнив слова генерала Рамиреса, что подрывные элементы необходимо удалять из кровеносной системы общества «навсегда», полковник подумал: «Ну да, этот ползучий гад – самый настоящий подрывной элемент, точно». Он решил выполнить свой патриотический долг, но из-за этого всю ночь не спал.

Утром, преодолевая отвращение и дрожь в руках, полковник застрелил юриста. Когда стемнело, он вытащил обмякшее тело и затолкал во вместительный багажник «форда». Выехав за город, бросил труп на городской свалке и сверху присыпал мусором. Ночью бездомные псы раскопали останки, и поутру мусорщики обнаружили полуобглоданный труп. Местная газета дала несколько строчек о происшествии, а личность покойника установить не удалось. Тело похоронили, на могиле поставили деревянный крестик с надписью «Неизвестный».

Полковнику полегчало; к тому же его осенила блестящая идея. Просмотрев дело покойного, он удостоверился, что тот проживал один. Полковник решил обыскать квартиру юриста – может, там обнаружатся сведения о подрывных элементах.

Взломав дверь «фомкой», когда поблизости никого не было, полковник без труда проник в квартиру. Внутри оказалась натуральная помойка. Пепельницы полны окурков, по полу разбросана грязная одежда, замызганная постель не прибрана. Полковник прошел к письменному столу и, осененный еще одной блестящей идеей, вставил в пишущую машинку лист бумаги и отстучал: «Больше нет сил терпеть. Ухожу».

Он порылся на столе и взял несколько бумаг, которые вроде представляли интерес. Потом осмотрел книжные полки: «Капитал», «Психопатология повседневной жизни» Фрейда, «Массовая психология фашизма» Райха[45] и все в таком роде. «Правильно я этого слизняка пристукнул», – решил полковник.

Он прошелся по квартире и в тумбочке у кровати обнаружил золотое кольцо с «тигриным глазом». Вынул. Подумал: «Наверное, недешевое» – и положил на место. Через минуту опять выдвинул ящик и взял кольцо.

– А почему бы и нет? – сказал он вслух. – Этому ублюдку оно уже не понадобится.

Положил в карман, но тотчас почувствовал себя очень виноватым. Достал кольцо, взглянул, намереваясь положить обратно в ящик, надел на мизинец, да там и оставил.

Уходя, полковник заметил, что сильно попортил дверь «фомкой», и решил: «Раз уж выглядит, будто грабители побывали, надо, чтобы вся квартира выглядела, будто они и впрямь побывали». Он вернулся в квартиру и прилежно раскидал по полу кое-какие шмотки; вышло неубедительно, и тогда, оставив попытки создать художественное впечатление от грабительского визита, он все перевернул вверх дном. Стало гораздо лучше.

В тот же день полковник пришел к выводу, что настало время пополнить ряды дознавателей: потребуется вечность, чтобы в одиночку разгрести дела. С разрешения генерала он взял трех приятелей из своего полка, и тех повысили в чине. Потом генерал вызвал полковника к себе.

– Полковник, – сказал он, – я прочел ваши доклады, и меня беспокоит, что дело ведется недостаточно тщательно. Кажется, вы рассылаете людям открытки? Ценю ваше стремление к экономии средств, но ведь люди, явившиеся по открытке, не могут быть подрывными элементами.

– Да, господин генерал, – ответил полковник. – Но я стараюсь все делать основательно. Я полагал, лучший способ скрыть принадлежность к подрывным элементам – притворяться, что ты не из них. Думаю, лучше все-таки удостовериться.

– Понимаю, – сказал генерал.

– К тому же один подрывной элемент я уже выявил, – продолжил полковник. – И этот случай… э-э… ликвидирован, господин генерал.

– Прелестно, полковник. Но, по-моему, лучше сосредоточиться на тех, кто вообще не является по вашему вызову. И еще одно…

– Слушаю, господин генерал?

– Если требуется, как вы это называете, «ликвидация», нежелательно, чтобы оставались ваши открытки. Их потом могут обнаружить родственники. Улавливаете мою мысль?

– Так точно, господин генерал.

– Полагаю, будет лучше, если вы в гражданской одежде прибудете к ним домой и. препроводите в училище. Думаю, следует завязывать им глаза, чтобы не знали, куда их доставляют. – Генерал добавил голосу отеческой мудрости и доверительности. – Между нами, полковник, с точки зрения психологии, это весьма действенный способ добиться результата. Слегка напуганный собеседник быстрее сообщит необходимую информацию. Как ни противно, полковник, выполняя служебный долг, приходится людей иногда и попугать.

– Так точно, господин генерал.

– И вот еще что. Следует несколько расширить работу. Сформируйте оперативную группу. О расходах не беспокойтесь. – Генерал небрежно махнул рукой. – Присылайте мне счета, я их проведу через Армейский благотворительный фонд и Программу пенсионного обеспечения солдатских вдов.

Полковник поручил трем своим приятелям отобрать еще по четыре идеологически выдержанных человека, и вскоре центр собеседований заработал на всю катушку. Обычно с наступлением темноты двенадцать наймитов отправлялись за подрывными элементами и привозили их группами по четыре человека, а полковник и его друзья вели допросы. Полковник отмечал, что подозреваемых нередко доставляют сильно избитыми, в шоковом состоянии, но оперативники объясняли, что задержанные яростно сопротивлялись, и не оставалось другого выхода.

– Прелестно, – отвечал полковник, переняв от генерала Рамиреса манерность и некоторые словечки.

Дело осложнялось тем, что избитых людей домой не вернешь – они пожалуются на арест и насилие тайной полиции. Полковник держал их в училище, где вскоре возникло невероятное перенаселение. Все это уже действовало ему на нервы: приходилось составлять расписание кормежки, расписание умываний, расписание посещения уборной, да еще составлять счета, вызывать на собеседования, безрезультатно допрашивать и. что хуже всего, целыми днями слушать, как задержанные колотят в двери, вопят о своих правах и рыдают. Порой, когда уже не было сил все это выносить, полковник ходил по камерам и бил крикунов, пока не затыкались.

Однажды к нему доставили молодую женщину, прекрасно одетую, с умело наложенным макияжем и державшуюся весьма уверенно. Она доверительно улыбнулась и, опустившись на стул, поинтересовалась:

– Так чем же я могу быть вам полезна?

Под ее взглядом полковник отчего-то занервничал. Он спрашивал о подрывной деятельности, а женщина все так же пристально смотрела и доверительно улыбалась.

– Что я должна сделать, чтобы отсюда выбраться? – спросила она. – Пожалуй, я готова на все.

Она говорила, с чувственным придыханием растягивая слова, а «все» произнесла так многообещающе, что полковник вздрогнул.

– На все? – переспросил он.

– О да, на все.

Мгновенье они смотрели друг на друга, потом женщина встала, подошла к двери и повернула ключ. Затем вплотную подошла к полковнику и жарко прошептала ему на ухо:

– Ты только скажи, что тебе сделать, а потом отпусти меня.

Она отстранилась и радостно улыбнулась. Потом стала перебирать пуговицы на рубашке полковника, и тот возбудился. Такая жаркая, мускусная. Она отвернулась, глянула через плечо. Сбросила туфли на каблуке и очень медленно, дразняще, разделась. Смешавшийся, напуганный полковник зачарованно за ней следил. Сердце колотилось, слегка подгибались колени. Голая женщина повернулась к нему, вскинула руки и, рисуясь, сделала пируэт.

– Нравится? – спросила она.

– Мадам, попрошу вас одеться, – придушенно проговорил полковник.

– Ну, не будь таким бякой. – Она надула губки, подошла совсем близко и принялась расстегивать пуговицы на его рубашке.

– Мадам, должен вас предупредить…

– Ш-ш, – не прекращая своего занятия, она приложила пальчик к его губам. Потом расстегнула ему ширинку и скользнула туда изящной прохладной ручкой. Полковник почувствовал, как набухает и твердеет против воли; он прерывисто задышал. Женщина улеглась на столе среди бумаг и протянула к нему руки.

– Мадам, я…

– Ну, иди же. – Она снова надула губки. – Пошали в кои-то веки!

Полковник взгромоздился на нее, но чувствовал себя так неловко и глупо, что эрекция его покинула. Он мысленно приказывал ей вернуться, но вскоре в омерзении и унижении сполз.

– Пошла вон отсюда! – рявкнул он.

– Не надо сердиться, – проворковала женщина голосом мамочки, успокаивающей ребенка, который ушиб ножку. – Я только хотела тебя порадовать.

Она деловито одевалась, но при мысли о том, какой случай он упускает, к полковнику вернулась эрекция. Подойдя к женщине сзади, он рывком ее развернул, сорвал трусики и усадил на край стола. Она обхватила его руками за шею и сцепила ноги у него на спине, и он кончил после нескольких толчков.

Когда она ушла, полковник заглянул в ее дело. «Проститутка по вызову; замечена в профессиональных связях с профсоюзными чиновниками».

Стало быть, его только что бесплатно угостила потаскуха. Взбешенный полковник чувствовал себя глубоко уязвленным. Какая гнусность.

Но с тех пор он иначе относился к арестованным женщинам. На допросах он чувствовал свою власть; член напрягался, по ногам бежали мурашки. Он видел себя богом, а женщин – доступным одноразовым товаром – их можно прихлопнуть, как мух. Но больше ни одна себя не предлагала, и полковник начал терять терпение. Однажды он не выдержал.

Она была девятнадцатилетней студенткой факультета социологии, симпатичной кудрявой шатенкой с ярко-голубыми глазами. Она говорила, что ей ничего неизвестно, и он вышел из себя, что с ним теперь случалось нередко. Он хлестнул девушку по лицу, и та с грохотом повалилась на пол. Заплакала, поскуливая от беспомощности, а полковник вытащил брючный ремень и принялся ее стегать; студентка пронзительно кричала, извиваясь на ковре.

– Говори, черт бы тебя побрал! – вопил полковник. – Говори!

– Но я… ничего… не знаю, – выдавила девушка между рыданиями.

Полковник нагнулся и перевернул ее на спину. Заплаканное девчоночье лицо в разводах туши. Он разорвал на ней рубашку и вздернул лифчик.

– Лучше скажи! – Он мял ей грудь.

– Господи! – в отчаянии простонала девушка, беспомощно всхлипывая; полковник расстегнул ей джинсы и стянул их, потом стащил трусики. Пока он насиловал девушку, она лежала неподвижно и только плакала.

С тех пор полковник насиловал почти всех женщин, проходивших через его кабинет, – особенно тех, кто помоложе и покрасивее, – а потом запирал в камеры. Самых симпатичных он использовал несколько раз, а потом отдавал оперативникам, у которых выработались такие же привычки. Теперь полковнику было на все наплевать. Он получил абсолютную власть. Он мог делать все что угодно.

Избивать заключенных стало для него обычным делом. Сначала они лгали, чтобы сказать ему хоть что-то, но он не обращал на это внимания. Арестовывал оболганных и избивал их тоже. Полковник обнаружил, что многие, особенно девушки, ужасно боятся, как бы им не изуродовали лицо, и завел в кабинете кочергу, всегда лежавшую на газовой горелке. Он прознал, что заключенные зовут его «Асадо», что по-испански значит «злой» и еще «мясо на вертеле». Полковник воспринял имя с мрачным удовлетворением и не возражал, когда его так называли коллеги. В устах заключенных прозвище звучало признанием его власти, в устах соратников – фамильярно и непринужденно. Трое его приятелей тоже получили клички: того, кто любил допрашивать с электробичом для скота, прозвали «Электрик», другого, применявшего дыбу, – «Изверг», а третьего, любителя топить, – «Банщик».

После такого обращения выпускать арестованных невозможно, и тех, кто не умирал под пытками, обычно убивали выстрелом в шею, перебивая позвонки, – от этого поменьше грязи. На спортивных площадках Военного училища инженеров электромеханики тела уже не помещались, и полковник стал изыскивать другие возможности. Он выстроил крематорий, а часть трупов распихал по кладбищам, где их закопали с табличками «Неизвестный». Конфисковав самолет транспортной авиации, полковник приказал разбросать тела над джунглями – эта операция называлась «свободное падение», – а вину за гибель людей возложили на террористов. Часть трупов выбросили в море, но когда прилив вынес их на курортное побережье в ошеломляющем количестве, от такого метода пришлось отказаться.

Очень скоро газеты запестрели публикациями о вооруженных головорезах, разъезжающих в «фордах» и похищающих граждан, – историями о пропавших без вести людях. Родственники исчезнувших засыпали полицейские участки прошениями о передаче дела в суд, что совершенно сбивало правоохранительные органы с толку. «Мы не можем удовлетворить вашу просьбу, – отвечали они, – поскольку нет данных, что арест имел место». Полковник Асадо положил этому конец, арестовав всех журналистов, кто писал о похищениях, и всех родственников, поднявших шум. Вскоре все всё поняли – особенно когда в игру вступили военно-морские и воздушные силы. Тихий ужас охватил столицу государства.

Полковник Асадо открыл еще четыре центра, под его началом трудились шестьдесят человек. Поняв, что генерал Рамирес не утруждает себя проверкой счетов, полковник стал сбывать имущество задержанных и весьма на этом разбогател; еще он принимав деньги от тех, кто пытался купить свободу, а уж затем убивал.

27. Об исцелении, кошках и смехе

La Estancia
Ma chère Maman,
Со времени последнего письма к Вам накопилось столько новостей, что просто не знаю, с чего начать! Очень надеюсь, то письмо не слишком Вас огорчило; я сам пребывал в весьма угнетенном состоянии, но с тех пор многое изменилось к лучшему, а главное, появилась надежда относительно Франсуазы.
Помните, я упоминал в письме о «брухо» (нечто вроде колдуна) по имени Педро? Некоторые называют его «Эль Легатеро», поскольку он умеет ловить аллигаторов живьем. Вы, вероятно, помните, что он велел Франсуазе есть сырых королевских аспидов, чтобы излечиться от рака, но она съела одного, больше не смогла, и ремиссия прекратилась.
Так вот, несколько дней назад он снова пришел, сказал, что с одним индейцем проведет в поселке сеанс исцеления, и пригласил нас. Он заявил мне: «Приходите оба, потому что причина болезни сеньоры наполовину кроется в вас». Это меня настолько озадачило, что я просто не знал, оскорбиться или рассмеяться. Впрочем, у меня вообще не хватило духу ответить, поскольку человек этот весьма серьезен, и его таинственность положительно внушает благоговейный трепет. Он очень высок и худощав, а мускулы у него на руках – словно у тренера из Иностранного легиона; одежду он шьет из шкур добытых зверей. Как-то по просьбе дона Педро (помещика с самолетом) он выследил распоясавшегося ягуара и убил, подстрелив в глаз, не попортив шкуру. Не понимаю, как можно так здорово стрелять из старого мушкета! Да, еще он очень седой и величавый, и, должен сознаться, приглашение его звучало скорее приказом.
Франсуаза устала и ослабела, я уж было решил ее не возить. Но в конце концов мы все-таки проехали пятнадцать километров по жуткой грязи и увидели, что поселок находится в осадном положении, только осаждающих не видно. Поперек улицы громоздятся баррикады с колючей проволокой, и все вокруг, даже дети и женщины, вооружены до зубов. Я спросил у одной женщины, что происходит, и она ответила: «Солдат поджидаем». Я спросил, они часом не коммунисты ли и революционеры, а она посмотрела на меня, как на полоумного, и расхохоталась. Но хоть показала, как пройти на сеанс исцеления.
Он проходил в ужасно грязной маленькой «чозе» (это такие горные хижины); когда мы вошли, там было совсем темно, я видел лишь костер посередине. Чей-то голос произнес: «Садитесь», и я догадался, что это колдун Педро. Выглядел он зловеще: лицо в полумраке, голый, только повязка на чреслах, по всему телу пляшут красные отсветы огня. Он спросил: «Вы не ели ни мяса, ни сахара, ни соли?» – и я ответил, что нет, не ели.
Педро велел рассказать о наших недугах, и женщина рядом со мной сообщила, что она – проститутка (простите, матушка, за подобное упоминание), и от усердного занятия ремеслом ее постигло заболевание спины. Звали женщину Долорес. Потом выступил человек по имени Мисаэль, немного похожий на Педро, тоже высокий и мускулистый, примерно тех же лет. Он сказал, что пришел вместо маленького сына, сильно обожженного. Мне показалось несколько странным, что можно исцелиться за кого-то, но другие восприняли это как должное. Был там еще индеец – сказал, что его зовут Аурелио; личность весьма странного вида: монголоидное лицо, длинная коса, очень маленький и коренастый. Он заявил, что поможет Педро связаться с духами, и все переговаривался с кем-то невидимым и называл его «Гвубба». Мне показалось, он не совсем в себе – или совсем не в себе.
Педро с индейцем закурили по огромной сигаре и наполнили флягу какой-то дрянью, которую называли «айауаска»; думаю, слово из языка кечуа, но не знаю, что оно означает. Потом нас всех заставили выпить по полной фляге снадобья; Педро при этом монотонно бубнил, а индеец гремел погремушкой гремучей змеи. На вкус напиток был отвратителен: маслянистый, горький и обжигал горло, я чуть не подавился.
Мы просидели около часа, те двое бубнили и трещали, и вдруг Аурелио сказал: «Духи здесь». В тот же миг на меня накатила жуткая тошнота, и Франсуазе тоже подурнело. Сердце у меня заколотилось, я вдруг потерял способность ориентироваться. Сидеть прямо не мог, потому что не понимал, где потолок, где пол, а где стены. Я ничего не видел, только перед глазами плыли яркие цветные полосы и капли – голубые в основном, – и большие пурпурные светящиеся шары мчались ко мне и уносились прочь. Стены хижины то наваливались так. что я не мог вздохнуть, то отодвигались на много километров, и я чувствовал себя крохотным муравьем. Пот катил с меня градом, и я не мог дышать.
Потом я очутился дома, сидел под бугенвиллией и любовался луной, затем во Франции, снова был ребенком и пытался сорвать фигу, но она висела очень высоко, я не доставал, а потом я вернулся в хижину, только никого в ней не увидел. Я пополз, ища остальных, но пол кренился, и я соскальзывал, а потом все перевернулось вверх ногами, и я полз уже по потолку. Я совсем одеревенел, едва мог шевельнуться; звал на помощь, но из горла вырывалось только сдавленное повизгивание.
Наконец все успокоилось, те двое по-прежнему бубнили и трещали. Только я подумал: «Слава тебе, господи, закончилось», – как они начали превращаться в зверей. В бизонов, лам, вискачи, ягуаров, туканов и кайманов, так быстро и внезапно, что я, забыв тревогу, смотрел, как зачарованный. В какой-то момент я видел красивую девушку с волосами до пояса – она стояла позади индейца, положив руки ему на плечи.
Когда это закончилось, Педро подошел к лежащей Франсуазе. Он расстегнул на ней рубашку и обнажил груди – не могу без содрогания вспоминать это кошмарное зрелище. Педро взял в рот одну грудь и сильно всосал. Отошел к костру и стал сплевывать. Вы не поверите, матушка, из слюны образовался скорпион! Он упал на уголья, заметался и обратился в пепел. Педро проделал то же самое со второй грудью, сплюнул в костер – что бы Вы думали? Метровую змею – она извивалась, пока не сгорела. А затем он подошел ко мне и высосал из моего живота колючий кактус!
Вот тут я лишился чувств, а когда пришел в себя, Аурелио с Педро начали все заново, и опять пришлось пить «айауаску». У меня голова пошла кругом, когда я понял, что вижу затылком! Чтобы видеть, приходилось поворачиваться спиной. Потом Аурелио что-то мне сказал, голос шел у него из глубины и звучал так жутко, что я от ужаса упал в обморок и очнулся только наутро, а во рту был такой вкус, будто я сжевал старый башмак, набитый «пармезаном».
Все уже пришли в себя, и Педро спросил: «Не желаете глотнуть?»; он дал мне чашечку с очень крепкой чактой. Она, наверное, прожгла в желудке дырку, но мне вмиг полегчало. Я спросил у Педро: «Рак у моей жены возник естественно, или вы мне сейчас скажете, что его злые духи вызвали?»
Он очень серьезно ответил: «Задумайтесь и поймете: всё естественно, и всё есть духи».
Маменька, я прямо вижу, как Вы беспрестанно креститесь, читая эти строки, но должен сообщить Вам нечто удивительное: за эту неделю у Франсуазы очень быстро началась ремиссия и впервые за многие месяцы засветились глаза, она счастлива! Говорит, что ей представали те же видения, что и мне, а когда я находился без чувств, ей явился ангел. Двуполый ангел! В одной руке он держал копье, в другой – весы, он поцеловал ее в губы, и она вся затрепетала. Франсуаза убеждена, что это архангел Рафаэль, хотя сама не знает, почему. Мы просто вне себя от радости, что она поправляется! Вы только представьте, я готовился к тому, что она через несколько недель скончается, и так было тяжело на сердце, а теперь душа поет, как птица!
Словно считая, что не вполне нас удивила, судьба наслала невероятную напасть – благотворную, спешу добавить. Вы, вероятно, заметили (да и как такое пропустишь) следы грязных лап на этом письме и необычно корявый почерк. Это оттого, что, пока я писал, большая черная кошка пыталась усесться на бумагу и лапой цапала перо. «Что ж тут странного? – слышу я Ваш вопрос. – Мой сын любит кошек». А то странно, матушка, что кошки заполонили нас буквально в библейских масштабах. Я описать не могу, сколько тут этих животных, явившихся из ниоткуда. Они сидят на столбах и на воротах, сладострастно валяются на крышах и на ветках, они в моем джипе, в доме, в конюшне, на поле. Я не могу, как привык, посидеть вечерком перед домом – три-четыре кошки тотчас вскакивают ко мне на колени и на плечи, да еще возятся в гамаке Франсуазы на веранде. Когда моешь руки, приходится сначала вытаскивать их из раковины или выгонять из ванной, чтобы принять душ перед сном. Утром мы с Франсуазой просыпаемся, взмокшие от пота, под тяжестью кошек, что развалились у нас на кровати; иногда они будят меня, засовывая в ухо шершавые язычки и мурлыча. Щекотно – ужас!
Вот что странно: я регулярно обхожу дом, закрываю все окна и двери, но кошки вновь появляются и сворачиваются у моих ног, будто сквозь стены проходят.
Забавно, что кошки, несмотря на свою вездесущность, совсем не досаждают. Это не запаршивевшие, блохастые, заморенные и вороватые создания, которые обычно тут ошиваются; нет, они большие, лоснящиеся, с симпатичными мордами и очаровательными манерами: не крадут из кухни, не роются в саду, не разбрасывают повсюду ошметки мышей. В основном они сидят на задних лапах с таким видом, будто сейчас что-то произойдет, и они готовы терпеливо подождать. Очень ласковые, непременно мурлычут, если почесать им горлышко или за ушком. Ничего не боятся, всем довольны, и теперь по ночам, вместо пиликанья сверчков, уши ласкает мурлыканье – похоже на приглушенный рев, на рокот далекого моря. Гораздо приятнее сверчков, успокаивает, и мне, например, очень нравится. Франсуаза поначалу беспокоилась, как бы не заболеть сенной лихорадкой, у нее ведь аллергия на кошек, но пока, слава богу, все в порядке, она только раз споткнулась о кошку в темноте по пути в ванную. К счастью, обе отделались легким испугом.
Кошки объявились не только в нашем имении, они наводнили всю округу. В радиусе километров двадцати захватили каждый дом, и собаки их так боятся, что и носа не кажут. Мне встречались маленькие черно-белые с восторженными мордочками, рыжие, белые, у которых один глаз голубой, а другой – зеленый, невероятно пушистые дымчато-серые и короткошерстные полосатые, но самые замечательные – большие черные кошки. Одна такая сидит на промокашке и мешает писать. Она очень мне полюбилась.
Должен отметить, происходили еще более странные вещи. Недавно взорвали мост в Чиригуане – впечатляющее зрелище, четыре солдата погибли. Пыль от взрыва донесло аж сюда, и все вокруг побелело. Военные постояли лагерем месяц и ушли, а затем началась – иначе не назовешь – эпидемия смешливости. Уже некоторое время от местных жителей не добиться никакого толку; стоит им на кого-то взглянуть, и они тут же давай реготать. Прачка окатила меня изо рта брагой – правда, неумышленно, потому что как раз пила, когда я пришел поговорить насчет се нелепого хихиканья. Вместо извинений она прямо зарыдала от истерического хохота, и в итоге я сам подцепил заразу и тоже начал смеяться. Франсуаза пришла узнать, что за веселье, и скоро мы втроем визжали от смеха, обливаясь слезами и держась за животы. Остановиться я смог, лишь когда выполз наружу и окунул голову в дождевую бочку. Горло потом ужасно саднило, у Франсуазы тоже, но мы до сих пор, как вспомним, не можем удержаться от смеха.
Ужасная веселость всех парализовала. Вся работа остановилась. Очень боюсь, как бы кто в результате не умер. Но никого, похоже, не удивляют столь невероятные события, как нашествие кошек и эпидемия смешливости; мне рассказали, что еще до моего приезда в разных местах случались эпидемия листопада, эпидемия бессонницы, нашествие невидимых градин, эпидемия амнезии, и несколько лет бушевал ураганный ливень, отчего все проржавело и заплесневело.
Рад сообщить, что за все это время «Народно-освободительные силы» не вспомнили обо мне ни разу, и я собираюсь привезти детей домой. Слышал еще, что муж донны Констанцы Эванс недавно заплатил за нее выкуп в полмиллиона долларов, а она тут же убежала в Коста-Рику. Ужасно заносчивая и упрямая женщина. По-моему, ее мужу повезло, что он от нее избавился, хоть и за такую сумму.
Матушка, не могли бы Вы разузнать, как переправить мне сюда новый двигатель для «лендровера»? Моему уже тридцать лет, и его столько раз ремонтировали, что запасных больших поршней и колец не осталось, а тут их не раздобудешь. Курс обмена валюты сейчас ужасно невыгодный, и, мне кажется, дешевле будет прислать двигатель из Франции, а я расплачусь с Вами тем, что осталось на моем счету в «Лионском кредите».
Надеюсь, это письмо Вас порадовало больше, чем предыдущее. Как все же странно: то ныряешь в глубочайшее отчаяние, то воспаряешь в надежде (бывает, разумеется, и наоборот).
В заключение, матушка, позвольте продемонстрировать, насколько лучше стала наша жизнь: во дворе маленькая желтоглазая черно-белая кошка хочет стать канатоходцем и учится ходить по бельевой веревке; она уже трижды падала, и я слышу, как на кухне Франсуаза и наша кухарка Фаридес покатываются со смеху.
Целую вас много раз.
Ваш любящий сын
Антуан.


28. Битва при Чиригуане

После продолжительного, учтивого и нежного ухаживания, в том числе двух лет пылкой помолвки, учитель Луис, уроженец Медельина, убежденный просветитель крестьян, женится на Фаридес, чиригуанской уроженке, служившей кухаркой у французской пары, которую недавно исцелили Педро и Аурелио. Венчание пройдет в глинобитной церквушке в Чиригуане, а совершит его священник-скиталец, с которым учитель Луис частенько обсуждал идеи Камило Торреса и Оскара Ромеро.

Хосе новой встрече со священником обрадовался чрезвычайно: оплатив уже пристойные похороны, Хосе накопил денег на три службы за упокой души и скорейшее прохождение чистилища. Хосе верил, что, благополучно добравшись до царствия небесного, сможет с неистощимым наслаждением бесконечно блудить; это и было тайной причиной его добросовестных и щедрых трат на собственную смерть и последующее воскрешение. Священник не раз говорил ему, что на небесах секса нет, но Хосе отвечал, что это противоречит идее рая, а, стало быть, «сам Господь Бог в такое не поверит». Священник вздыхал и оставлял попытки сломить простую крестьянскую логику.

Священнику дону Рамону было сорок пять лет. Он начал служить в этом обширном приходе в двадцать три, сразу после выхода из семинарии, и с тех пор так и ездил по окрестностям верхом на неторопливом муле. Порой он не находил пристанища, ибо в саванне поселений не строили, как в горах, и часто, голодный и немытый, отходил ко сну под открытым небом, завернувшись в «гару» – кожаную попону мула. Являясь в поселок в черных одеждах, припорошенных белой пылью, он венчал, крестил, хоронил и отпевал тех, кто с его последнего приезда успел умереть. Гостеприимством прихожан он пользовался с благодарностью, но не считал ниже своего достоинства переночевать в хлеву, чтобы не беспокоить хозяев. Невысокий, седеющий, полноватый, он производил впечатление человека, задавленного жизнью, бесконечно усталого и покорного; когда священник осенял себя крестным знамением, чувствовалось, что он понимает истинное значение жеста, ибо его собственная жизнь есть страдание и жертва. Глаза его уже начинали подводить, и в службах он больше полагался на свою память, а в странствиях – на память мула, заучившего привычные маршруты.

Дон Рамон был совестливым священником, тогда как многие его коллеги ничтоже сумняшеся забирали и присваивали подношения, оставленные в церкви прихожанами для Непорочной Девы и душ покойных. Нередко священники в обмен на отпущение грехов пользовались смазливой бабешкой и плодили бесчисленных ублюдков, которых в народе, как ни странно, звали «антихристами», а то сулили умирающему прямую дорогу в рай, в обмен требуя записать на них наследство. Многие стали весьма зажиточными землевладельцами. В больших городах две трети церковных шишек принадлежали к олигархии, мечтали о военном правительстве, истреблении радикалов, роскошных облачениях и, бесконечно презирая, не доверяли священникам вроде дона Рамона, полагавшим, что любовь к ближнему включает в себя заботу о его интересах. Дону Рамону уже пригрозили однажды лишением сана за «политизированность», и с тех пор его поприще стало источником скорби.

Листы железа на крыше церквушки в Чиригуане покоробились, саманные розовые стены вздулись и покосились, на утоптанном земляном полу внутри не было никакого подобия скамей. Местные благочестивцы натащили в церковь мишуры, помутневших зеркал и аляповатых самодельных фигурок Богородицы. Над размалеванным яшиком, что служил алтарем, висело уродливое изображение «Празднования тела Христова»: у Христа мертвенно-бледное, смертью искаженное лицо, желтоватое тело изломано и растерзано, терновый венец сооружен из колючек лимонного дерева; для пущей убедительности повсюду малиновым и алым старательно нарисованы огромные сгустки крови. Напротив над дверью висело изображение Христовой муки в том же стиле, своим безвкусием угнетавшее священника при каждом посещении церкви; дону Рамону хотелось, чтобы на крестах висел Христос в лучезарном венце и церковных одеяниях, Христос – Царь небесный, каким обожаемый Спаситель и представлялся дону Рамону в воображении. Впрочем, священник привык с терпимым пониманием относиться к гибкому благочестию своей паствы и даже без опаски посещал обряд вторичного крещения «якучео», на котором колдуны среди сигарного дыма и языческих песнопений изгоняли злых духов. Он приходил на обряд первой стрижки волос под названием «ланта типина», но отказывался присутствовать на «ля испа», поскольку не соглашался пить мочу младенца.

Темноглазая, черноволосая Фаридес вечно улыбалась. С ее внешностью гаитянки она превосходно смотрелась бы на полотнах Гогена. Видно было, что эта соблазнительная пышка со временем превратится в толстушку; она была игрива, что подчеркивалось привычкой вставлять над левым ухом белый цветок. К свадьбе она одолжила самую колоритную и цветастую одежду, какую только смогла раздобыть в округе, включая ярко-красные чулки и шитую золотом юбку Фелисидад. Когда солнце взобралось на высоту сиесты, Фаридес пожалела, что так вырядилась, – сквозь толстый слой макияжа проступал пот, и она ощущала себя цыпленком, тушенным в собственном соку.

Учитель Луис надел единственный костюм, сохранившийся со времен юности, когда он еще жил в Медельине в своей респектабельной семье. С тех пор он немного подрос, и теперь костюм был тесен, а рукава и штанины коротковаты. Чтобы скрыть короткие рукава, Луис соорудил красивые манжеты из белого картона, а недостаточная длина брюк компенсировалась начищенными черными башмаками с изумительными серебряными шпорами, что придавало жениху вид мужественный и лихой, не хуже самого Панчо Вильи. На шею Луис повязал платок, какие носят ковбои в вестернах, а голову украшало черное широкополое сомбреро, купленное по случаю у индейца в Кочабамбе.

В округе все любили эту пару; их молодость, миловидность и нежная привязанность друг к другу тронули чувствительную струну даже в душе Хекторо, за весь день отпустившего только одно замечание. Обычно он высказывался не чаще раза в день из чрезмерной гордыни, но сегодня боялся, как бы сентиментальными слезами не вырвался наружу застрявший в горле комок. Он сказал:

– У индейцев кампа члены племени встают в круг и славят молодых, а те стоят в центре. Почему бы нам не сделать так же?

Жених с невестой выехали из поселка на двух лучших лошадях дона Эммануэля, которым в уздечки и хвосты вплели цветы и мишуру. Молодые ехали рядышком, и на каждом перекрестке сопровождавшие, радостно вопя, заставляли их целоваться. Все жители поселка следовали за молодыми на лошадях, осликах и мулах, сильно страдавших от присутствия серого жеребца дона Эммануэля. Мисаэль с трудом удерживал коня, желающего взгромоздиться на любую кобылу или ослицу и куснуть за круп всякого, кто смел пойти на обгон. Кошки путались под ногами у лошадей и мулов, а некоторые сидели на обочине, мурлыча и подрагивая хвостами.

Позади всех на тракторе двигался дон Эммануэль; его огромный живот выпирал из-под рубашки, рыжая борода сверкала на солнце. Как обычно, он извергал на женщин поток скабрезностей и чертыханий, и женщины отвечали ему в том же духе. За трактором тащился самый большой прицеп, битком набитый поселковыми ребятишками и кошками – две разместились даже на крыльях колес, вцепившись в них со стоическим апломбом.

Подъезжая к Чиригуане, свадьба радостно пылила, что не только внесло перемены в облик гостей, но и вызвало сильную жажду, которую по прибытии все принялись утолять чичей, чактой, виноградным бренди, водкой, ромом, «Агилой», пальмовым и реками фруктовых соков; кошки же, во всем исповедующие умеренность, выстроились вдоль берега Мулы. Утолив жажду, все отправились на площадь – регистрация брака должна была состояться там, поскольку ратуши в городке пока не имелось.

Мэр исполнял и обязанности начальника полиции, что создавало желанное уменьшение местной волокиты и означало необходимость подкупа одного, а не двух человек; по этой причине жители хотели, чтобы мэр еще занял должности мирового судьи и губернатора. Сегодня он, как ни странно, вырядился в форму, через плечо – лента цветов национального флага: красный символизировал кровь народных мучеников, желтый – песок и солнце, синий – знак моря и неба, а зеленый – джунглей. Мэр причесался, побрился и на сей раз явился без козы. Он надувал грудь, втягивал живот, и люди гордились, что у них такой мэр и начальник полиции, пусть косоглазый, со шрамом на носу и за девяносто одно слово продавший бакалейщику Педро двенадцатилетнюю племянницу из Вальедупара.

Мэр не смог разыскать инструкцию по регистрации брака, так что процедуру пришлось придумать самому, но она была короткой и по делу; затем он провозгласил:

– Подтверждаю, что вы сочетались законным браком в соответствии с положениями и установлениями Республики, и объявляю вас мужем и женой. Да здравствует Республика!

Начальник полиции прервал одобрительные возгласы толпы и крики «Виват!» выстрелом в воздух, отчего множество кошек стремглав бросилось спасаться. Засунув пистолет в кобуру, он сказал:

– Я еще не закончил. Как ваш мэр, я вправе произнести речь, что сейчас и сделаю.

Начальник полиции взглядом поискал вдохновения в небе и прокашлялся.

– Хорошая женщина, – начал он, – подобна славной козе. Она красива, изяшна, умеет прощать, обильна телом и плодовита. Она хороший друг, и с ней не бывает одиночества. Фаридес – красива, изящна, умеет прощать и уже нарушила одиночество учителя Луиса. Лишь время и старание покажут, насколько она плодовита. – Он хитро подмигнул, и толпа одобрительно зашумела. Оратор поднял руки, призывая к тишине. – Хороший мужчина, – продолжил он, – что добрый козел. Он красив, благороден, заботлив и плодовит. Он тоже хороший друг, и с ним не бывает одиночества. Учитель Луис обладает всеми этими качествами, но и здесь лишь время покажет, плодовит ли он. Разрешите воспользоваться представившейся возможностью и пожелать вам обоим многих сил, что потребуются для выяснения этого момента.

Толпа снова радостно загудела, и начальник полиции вновь вскинул руки.

– Добрая супружеская пара подобна чудесной музыке. Хорошая мелодия должна быть женственной, изящной и нежной, но притом мужественной, волевой и полной сил. Вот тогда зазвучит истинное чувство и подлинное очарование. В учителе Луисе есть мужество, а в Фаридес – изящество. Пусть же вместе они творят прекрасную музыку!

Он подал знак оркестрику, который мэр пригласил из Вальедупара, и тот заиграл сентиментальную мелодию Вильканоты; так начался концерт под открытым небом, длившийся до самого вечера. Оркестр состоял из исполнителя на типле, выводившего замечательные тремоло, толстяка с древним сузафоном, под ярью-медянкой почти неузнаваемым, трубача из Мехико, низенького индейца, игравшего на кене и пан-флейте, и разнообразных барабанов. Поначалу они музицировали посреди площади, затем, оказавшись в толпе гостей и кошек, попытались исполнить прелюдию к венчанию, но были вынуждены удалиться ввиду воздействия спиртного и невозможности играть, не спотыкаясь о кошек.

В церквушку все не поместились, и дон Рамон с новобрачными с трудом протолкались сквозь толпу желающих посмотреть венчание. Священник согнал кошек с алтаря и жердочек распятия и повел службу со сдержанным достоинством, не прибегая к помощи требника. Он обратился к собравшимся с краткой речью, напомнив, что дон Луис – истинный сын Христа, ибо свою жизнь посвятил обществу и все силы отдает во благо других, и Фаридес, проводящая жизнь в служении, – верное дитя Богородицы. Дон Рамон призвал всех заботиться о новобрачных, как они того заслуживают, дабы молодые всегда были счастливы и ценимы. Он закончил службу благословением, и тут вперед протолкался Аурелио.

– Я тоже хочу благословить, – сказал он, взглядом испрашивая позволения дона Рамона.

Тот кивнул, и Аурелио положил руки на плечи Фаридес. Она улыбалась, слушая, как индеец произносит сначала на языке аймара, потом кечуа:

– Посвящаю сию непорочную душу Луне.

Аурелио перешел к Луису, положил руки ему на плечи и снова сказал на двух языках:

– Сию непорочную душу посвящаю Солнцу.

Отступив на шаг, он соединил руки молодоженов и изобразил над их головами знаки Солнца, Луны, Рыбы и Змеи. Аурелио был очень доволен: вот теперь молодых поженили, как надо.

– Благодарю вас, – сказал Луис, который, как и все, ничего не понял, а индеец в ответ кивнул и вернулся на место, согнав успевшую расположиться там большую черную кошку.

От дверей раздался голос начальника полиции:

– Теперь начинается карнавал! Мужчины, будьте начеку! Девушки хорошо вооружены, верить нельзя ни одной!

Возбужденно галдя, все повалили на площадь. Там Фаридес избрали королевой. Ее подсадили на плечи, она махала, улыбалась и, взвизгивая в притворном негодовании, хлопала по рукам, которые ползли вверх по ее ноге. Фаридес распорядилась, чтоб ее пронесли по узкой улице, и на полпути воздела руки над головой и хлопнула в ладоши.

По этому сигналу девушки, перед тем незаметно ускользнувшие, появились в окнах первых этажей, на балконах, на крышах, обрушили лавину из муки, яиц и воды вниз на мужчин и кошек, и те ринулись искать убежища под балконами. Лавина прекратилась, и Мисаэль, высунув голову, посмотрел наверх. Привязанный к веревке мешок с мукой треснул его по темечку, и Фелисидад радостно захихикала, вытягивая оружие обратно.

– Ух ты! Здорово! – Девушки в своих крепостях зааплодировали.

Мисаэль выглянул еще раз, и пузырь с водой шмякнулся ему прямо в лицо. Мисаэль зигзагами выскочил на середину улицы, но был погребен под таким водопадом, что стал походить на грубую известняковую скульптуру. Мисаэль вскинул руки и закричал:

– Es уо solo que tiene cojones?[46]

Мужчины, отвечая на вызов их мужественности, отважно высыпали на середину улицы и вступили в битву. Они швырялись мясными пирогами, яйцами, гуайявой, манго, папайей, жареной кукурузой, а женщины отвечали мукой, пузырями с водой и тоже яйцами, пока весь городок не заполонила громадная, неистовая, хохочущая, визжащая, потная, насквозь промокшая мучная свалка, снежный ком кутерьмы и кошачьего бегства. После получаса яростного сражения Фелисидад пронзительно засвистела в одолженный по такому случаю полицейский свисток; заслышав его, все замерли и посмотрели наверх. Начальник полиции, под балконом Фелисидад сохранивший в неприкосновенности достоинство и форму, выступил вперед и провозгласил:

– Сражение окончено! Победили девушки!

Хорошенькие девушки на балконах радостно завизжали и захлопали в ладоши, а мужчины неодобрительно загудели:

– Abajo las Muchachas![47]

Фелисидад обратилась к полицейскому:

– Сеньор начальник, мы хотим обсудить условия перемирия.

Полицейский поднял голову, и она опорожнила на него ведро воды. Начальник в ярости заревел, а Фелисидад высыпала ему на голову мешок муки и для полноты картины пульнула водяной пузырь.

– Не верь женщине на карнавале! – завопила она, а на захваченных врасплох мужчин вновь посыпалась всякая всячина.

Битва продолжилась с тем же накалом, а затем какие-то храбрецы взломали двери и вошли в дома, чтобы сразиться с неприятелем лицом к лицу. Летала мебель, все падали, спотыкаясь о кошек, и комнаты пустели по мере того, как визжавших и брыкавшихся девушек выволакивали и прямо в нарядах окунали в реку. Многих мужчин коварно сдергивали в воду, когда они рыцарственно протягивали руки выпачканным дамам, желая помочь выбраться на берег, и многие сильно подружились, к вечеру укрепив дружбу еще больше с помощью выпивки и танцев. Скоро будут новые свадьбы и новые карнавалы, а потом опять свадьбы и карнавалы, и народ станет радостно множиться, прирастая в счастье и количестве.

Наутро, со значением приколов над левым ухом красный цветок, Фаридес прогуливалась по улице с самодовольным видом посвященного, а шумное веселье продолжалось без устали три дня с перерывами лишь на сиесту, когда весь городок сотрясался от мурлыканья и храпа. Неприлично заляпанные тестом кошки, снова обретшие безмятежное достоинство, мягко ступали среди пирующих и подъедали разбитые яйца. Кошкам, как и всем, придется потом хорошенько чиститься.

Шлюха Долорес дала Фаридес жестяную баночку белой мази.

– Если вдруг Луис загуляет, или его мужская сила подведет, – прошептала она, – натри себе письку, и он тебя так захочет, что будет аж корчиться и трястись. Я ее купила у одного лодочника, когда ездила в Икитос, эту мазь делают из того, что у рыбы инии под хвостом. – Долорес подмигнула и пыхнула сигарой. – Мощная штука. Ты береги ее.

Фаридес. вспыхнув, улыбнулась.

– Спасибо, Долорес. Я возьму и надеюсь, она мне никогда не понадобится.

29. Промашка полковника Асадо

Норвежец Олаф Ольсен, весьма влиятельный промышленник, руководил местным отделением американской компании, производившей вездеходы для гражданских и военных целей. Байки об исчезавших людях нимало его не заботили: сам он был честным консерватором, среди его знакомых не пропал никто, и, как многие другие, Ольсен думал, что подобное случается только с теми, кто этого заслуживает.

У господина Ольсена была хорошенькая дочь-блондинка по имени Регина. После школы она решила годик отдохнуть перед университетом и жила у отца. Господин Ольсен считал, что Регина должна знать, каково это – работать, и карманных денег ей выделял немного; он очень обрадовался, когда Регина поместила объявление, предлагая свои услуги детской няни. С одной из мамаш Регина подружилась. Женщина тоже была блондинкой, двадцати шести лет, и звали ее Эсмеральда.

Ребенка она воспитывала одна, а в юности была городской террористкой: швыряла кирпичи в окна полицейского участка и поджигала элитарные учебные гольф-клубы. Со временем она все это, естественно, переросла, ныне работала кассиром в банке, но по-прежнему общалась кое с кем из друзей радикальной юности. Эсмеральда числилась в списке полковника Асадо, только он не знал ее адреса. Полковник арестовал одну подругу Эсмеральды, но почему-то не стал ни пытать ее, ни насиловать; в редком припадке великодушия он готов был пощадить ее душу и тело в обмен на Эсмеральдин адрес. Подруга прислушалась к воплям, что выдавливал из людей Электрик, и сказала адрес.

Затем поспешила домой, позвонила Эсмеральде, но у той никто не ответил, и подруга решила, что перезвонит рано утром.

Но рано утром у дома Эсмеральды появилась Регина; она пришла к ребенку, не зная, что хозяйка с малышом ночует у приятеля.

Регина открыла калитку, зашагала по дорожке к дому. И увидела четырех мужчин – они выскользнули из тени у крыльца и направлялись к ней. Девушка слышала истории о похищениях, изнасилованиях, пытках и убийствах и, в отличие от своего выдающегося отца, верила в них. Не дожидаясь, когда попросят предъявить удостоверение личности, она выскочила за калитку и припустила по улице. Полковник Асадо бросился за ней, упал на одно колено, прицелился и выстрелил. Регина рухнула на тротуар, ее подняли, кинули во вместительный багажник «форд-фалькона» с эмблемой государственной телефонной компании и увезли на допрос.

У Электрика имелась хорошо заземленная металлическая решетка. В перерывах между допросами офицеры за ней обедали. Электрик очень любил свою металлическую решетку и назвал ее «Сусанна». Вообще истязатели не просто любили свои инструменты – они обожали работу и выполняли ее с примерным усердием и продуктивностью.

Почти никто из них не уходил домой, боясь что-нибудь пропустить. Они поздно заканчивали смену, а начинали пораньше и порой не спали сутки напролет. Они и питались в училище, заглатывали еду не жуя, спали там же, не обращая внимания на вопли, истерические рыдания и круглосуточную громкую музыку. Они стали одержимыми, маньяками, трудоголиками.

Первому выполнить свой патриотический долг с Региной выпало Электрику. Он разорвал на ней одежду, но почувствовал: что-то здесь не так. Перевернул девушку на живот и в основании позвоночника увидел рану. Вошел Асадо и сказал:

– Ну и что? Ведь хорошенькая, правда?

Он обыскал вещи девушки, чтобы забрать удостоверение личности и подколоть к формуляру «Дело ликвидировано». Пока он искал, к Регине вернулось сознание, и она почувствовала, что не может шевелить ногами. Недоуменно оглядевшись, девушка увидела, что лежит голая, а двое мужчин рассматривают ее удостоверение.

– Это не она, – сказал Асадо, чувствуя, как в животе поднимается паника.

– Какая разница? – ответил Электрик. – Позабавиться-то все равно можно.

– Нет, нельзя, – возразил Асадо. – Она иностранка. Глянь на адрес. У нее богатый папочка. Может, важная шишка. Вдруг он посол? Боюсь, у нас неприятности. – Он обернулся к Регине. – Кто ваш отец, чем он занимается?

– Пожалуйста, дайте мне одежду, – попросила девушка.

– Ох, простите, – сказал Асадо, изображая джентльмена. – Мы вас раздели, чтобы осмотреть. Вы ранены.

– Меня ноги не слушаются, – пожаловалась Регина.

– Не волнуйтесь, мы о вас позаботимся, – ответил Асадо и пошел за одеялом. Электрик вышел с ним.

– Чего ты задергался? – спросил он. – Избавимся от нее, и все. Кто узнает-то? Устроим ей «свободное падение».

– Погоди, надо разобраться, – сказал Асадо.

Они вернулись в комнату с одеялом.

– Теперь скажите нам, кто вы, и расскажите о своей семье, – обратился полковник к девушке. – Это нужно для медицинской карты.

Выслушав Регину, Асадо позвонил в армейскую службу внутренней безопасности и назвал пароль. Выяснилось, что Ольсен и его дочь явно относятся к категории «неприкосновенных». Лучше бы послушаться Электрика, подумал полковник, но что-то – может, инстинкт самосохранения, – подсказало ему поступить так, как в подобных обстоятельствах поступает любой здравомыслящий военный. Асадо переправил дело вышестоящему офицеру из службы разведки. Тот спешно забрал Регину в закрытое отделение военного госпиталя. Пулю удалили, жизнь девушки была вне опасности, однако ноги навсегда парализовало. Регину вернули к Асадо, распорядившись присматривать за ней, пока начальство решает, что делать. Решить не получалось: либо отпустить девушку – и общественность завопит о жестокости военных, а норвежский посол потребует объяснений, либо избавиться от нее – и рисковать кучей осложнений, если ее похищение кто-то видел. А кто-то видел.

Сосед рассказал Эсмеральде, а та позвонила господину Ольсену. Ольсен начал действовать чрезвычайно быстро и решительно. Связался по телефону со своим приятелем, весьма надежным и честным армейским генералом Эстебаном Коррерой, командующим бронетанковыми частями.

Вдвоем они отправились в полицейское управление и потребовали встречи с начальником. Угрюмый жирный полицейский постучал шефу в дверь и скрылся в кабинете. Выйдя оттуда, он сообщил:

– Начальник занят, и принять вас сейчас не может.

Генерал Коррера достал удостоверение личности и вручил секретарю.

– Покажите это своему начальнику, – сказал он, – и передайте, что если он не выйдет через двадцать пять секунд, я его арестую и расстреляю.

Шеф полиции вышел через пять секунд, излучая сопереживание и готовность помочь. Но его слова взбесили и потрясли генерала до глубины души.

– Генерал, – произнес начальник полиции, беспомощно разводя руками, – к нам ежедневно приходят по сорок – пятьдесят человек – и это не считая тех, кто ходит не первый месяц. Все требуют передать задержанных в суд, но мы ничем не можем помочь, у нас нет этих задержанных, и мы не знаем, куда они подевались. Слишком много таких случаев, мы не успеваем расследовать, приходится игнорировать. Но я удивлен, генерал, что вы обратились к нам.

– Удивлены? – переспросил Коррера. – А куда прикажете обращаться, когда похищают людей?

– Я удивлен, – повторил начальник полиции, – потому что всем известно – очевидно, кроме вас, – что похищения организуются военными.

– Быть того не может! – воскликнул потрясенный генерал.

Начальник полиции отвел его под руку в сторонку и доверительно проговорил – так, чтобы Ольсен не слышал:

– По долгу службы я лично знаком со всеми руководителями секретных служб нашей страны и могу заверить вас: никаких сомнений, это военные. Информация совершенно секретная, сообщаю только вам. Между нами, вам следует повидать генерала Рамиреса.

Генерал Коррера повернулся к Ольсену:

– Поезжайте домой, я сам этим займусь. Мне нужно кое с кем увидеться.

Генерал Коррера отличался завидной храбростью и никогда не колебался, если требовалось совершить правое дело. Он был очень высок, ладно скроен, величествен и весьма нетерпим к злодеяниям. Его считали политически «умеренным», что на языке военных означало «потенциальный подрывной элемент», а для широкой публики – «консерватор».

Коррера отправился к генералу Рамиресу и потребовал тщательного служебного расследования по делу о похищениях. Он даже заявил, что, пока он, Коррера, командует бронетанковыми частями, в стране есть кому поддержать честь армии. Генерал Рамирес ответил, что о ситуации ему уже доложили и он над ней работает. Он сказал также, что ему известно о деле Ольсена, девушку освобождают вот в эту самую секунду, а офицеры, незаконно ее задержавшие, отправятся под трибунал. Поблагодарив Корреру за расторопность и прямоту, Рамирес добавил:

– Побольше бы в армии таких людей, как вы, генерал.