Что-то говорила служанка. Бабушка, в отличие от меня, слушала ее — и слышала; повинуясь ее приказу, служанка принесла табурет, стопку белой бумаги и чернильницу с пером. Потом вышла и плотно притворила за собой дверь.
Бабушка лежала, откинувшись на высоких подушках, и смотрела на меня.
Ее голос, когда-то звучный и даже мощный, все еще служил ей. Она могла бы сказать, что не рассчитывала увидеть меня в этой жизни — только там, в небесном лесу, где сплетаются корни всех людей. Она могла бы признаться, что в ее памяти я навсегда останусь семилетним ребенком. Она могла бы рассказать, как одиноко и тоскливо было ей в старом доме Осотов, доме-замке, доме-крепости — без малого двадцать три года.
Все это не имело значения. А значит, не стоило нарушать тишину.
Я стоял перед бабушкой, посреди старой спальни Осотов, в которой был, наверное, зачат, и смотрел в ее зеленые, чуть поблекшие, но все еще ясные, полные мысли глаза.
Прошел, наверное, час, а может быть, больше, прежде чем бабушка опустила веки, указывая взглядом на табурет и стопку бумаги.
Я сел на пол. Придвинул к себе бумаги и, используя табурет вместо стола, принялся писать по-йолльски длинные, не имеющие силы, только для отвода глаз необходимые бумаги: контора «Фолс»… договор купли-продажи… по согласованию сторон…
Бабушка смотрела, как я пишу. Я отводил со лба упавшие волосы, поглядывал на нее исподлобья: кровать была низкая, даже с пола я мог видеть ее темное лицо, будто плывущее в воздухе над льняными подушками.
Как над облаками.
Я закончил. Поставил последнюю точку. Отобрал бумаги, предназначенные бабушке, свернул их трубочкой и с поклоном положил к ее изножью.
Тогда она впервые разомкнула губы, обращаясь ко мне.
— Спасибо, Осот, — сказала она.
* * *
Мне кажется, она благодарила меня не за то, что я приехал. И даже не за то, что молчал. Я выжил; некоторые и этого не смогли. Другие осознанно предпочли умереть. А я, почти не имевший шансов, живу на земле, корнями в небо: я, преуспевающий столичный коммерсант. Я, внук моего деда, говорящий по-йолльски без тени акцента.
Бабушка поблагодарила меня, и я ушел. Ей необходимо было побыть одной. Я вышел со двора и долго стоял, делая вид, что заинтересован устройством солнечных часов; мне тоже требовалось время, чтобы взять себя в руки. Дела мои в Холмах отнюдь не были закончены: если сделка, которую я фиктивно заключил в пользу несуществующего лица, служила ширмой для моего рискованного визита в Холмы, то баронский налог с продажи играл в этой ширме роль несущей конструкции.
Итак, я вернулся на площадь. Надзиратель все так же сидел на своем мешке, но верхового мага поблизости не было. Я подошел, назвал себя, предъявил бумаги и мешочек с деньгами. Надзиратель все тщательно перечел, пересчитал и, наконец, выдал мне документ об уплате налога — написанный по-йолльски с ужасными ошибками, но зато скрепленный баронской печатью.
Выйдя из поселка, я двинулся по тракту — но не к станции, а в противоположном направлении. На лугу вдоль ручья паслись нелюди. Я хотел пить — но к воде из ручья не притронулся. Из брезгливости.
Солнце стояло в зените. Я поднялся на пригорок, отошел от дороги и уселся среди колосьев — на меже двух полей. Молчаливая встреча с бабушкой отняла у меня больше сил, чем я ожидал. И мне страшно было представить, чего эта встреча стоила ей. Одну длинную минуту я был почти уверен, что бабушка умерла сразу же после моего ухода, и, вернувшись к дому Осотов, я обязательно увижу желтые ленты на полукруглом балконе — знак траура.
Но колосья шелестели, вцепившись корнями в пригорок, а небо — вместилище всех человеческих корней — безмолвствовало. И я, мало-помалу, справился и с отчаянием, и с тоской.
Я лег, вытянувшись, и заснул, как в детстве — слушая звон колосьев.
* * *
Был поздний вечер, когда я вернулся в гостиницу. Ветер все так же покачивал лицензию на двери. В сенях пахло дымом, чуть подгоревшей кашей и еще чем-то — я никак не мог понять, что это за запах.
В обеденном зале было темно и тихо. Похоже, я по-прежнему оставался единственным постояльцем.
На столе горела свеча, в круге света лежали три коротких огарка. Я шагнул, протягивая руку, намереваясь взять один из них и осветить себе путь наверх…
— Стоять, веснар!
Я еще успел подумать, что слово «веснар» звучит одинаково и по-йолльски, и на языке Цветущей. Потом медленно, очень медленно повернул не голову даже — глазные яблоки.
Его кольцо, стальное с перламутром, мерцало, казалось, прямо перед моим носом. Хоть нас разделяли шагов пять, не меньше. Йолльский маг стоял в углу обеденного зала, готовый убивать, но почему-то медлил с ударом.
— Не вздумай, веснар. Стоять.
Он был новичком, этот маг. Ни один из тех, кто воевал с нами во время нашествия, не стал бы брать меня живьем. И уж конечно не стал бы со мной разговаривать.
Я ждал. Моя жизнь подошла к концу — почти одновременно с жизнью бабушки. Судьбе было угодно, чтобы род Осотов прекратился сегодня — и навсегда.
— Руки за спину, — пролаял маг.
Я выполнил приказ. Мои руки тут же принялись вязать сзади — очень крепко и очень грубо. Маг подошел ближе, не опуская кольца. Я смотрел, как скачут по чеканке и перламутру синие злые искры.
— Убийца! — его голос дрогнул. — Ты ответишь…
Тут мне на голову накинули мешок, и я больше ничего не видел.
* * *
Меня выследили? Слуга подслушал, как бабушка назвала меня настоящим именем? Или йолльские маги теперь обладают могуществом, о котором прежде никто не подозревал?
Стук колес по тракту сменился хрустом гравия. Скрипнули, открываясь, ворота, и лязгнули, закрываясь. С головы моей наконец-то сняли мешок, я мигнул и огляделся.
Посреди двора горела бочка со смолой. В ее свете я разглядел баронский дом, сложенный из серого и черного камня. Дом стоял на крутом пригорке, с одной стороны у него было три этажа, с другой, вероятно, — два. Лес подступал совсем близко, я чувствовал его запах и видел сплошную черноту там, где начинались стволы.
Ограда вокруг дома была тоже из камня, и даже землю укрывали каменные плиты: на стыках между ними кое-где пробивалась трава. Оконца узкие и очень высокие. Сейчас, среди ночи, почти все они светились, будто накануне большого праздника. Я поднял голову: в окне второго этажа мелькнула тень…
И почти сразу оттуда вырвалась арбалетная стрела, целя мне в лоб.
Не поворачивая головы, почти не глядя, йолльский маг выбросил руку в сторону, и стрела разлетелась на куски. Звякнул о камни наконечник. Острая щепка клюнула меня в лоб. А кольцо, стальное с перламутром, опять смотрело мне в глаза, и сине-фиолетовые отблески только на миг потускнели.
— Что ты сделал! — глухо кричали в доме. — Притащил веснара живым… Прочь, все прочь! Кто хочет жить — уходим!
Лошадь, запряженная в повозку, нервно заржала, ударила подковой о камень, вышибая искры. Слуги, сопровождавшие меня от гостиницы к баронскому дому, жались друг к другу за спиной мага.
Я ждал.
— Вперед, — сказал маг. — В дом, растение.
Я вошел.
В йолльских строениях почти не бывает внутренних перегородок, только колонны, на которые опираются балки, да винтовые лестницы без перил. Сводчатый потолок баронской гостиной был очень высок, в три человеческих роста. Вдоль стен горели факелы. В дальнем углу стоял мальчишка лет десяти, смотрел на меня круглыми глазами, обомлевший, будто в столбняке.
По внешней лестнице, пристроенной к дому снаружи, бухали сапоги: слуги и стражники отступали. Их начальник служил в Цветущей давно, еще со времен нашествия, и не желал участвовать в смертельной затее глупого мага.
Или он не так уж глуп?
Я присмотрелся. Дальше, за каменной спиралью винтовой лестницы, угадывались странные очертания — что-то грузное нависало, почти касаясь пола, в тяжелых складках не то сети, не то ткани.
— Подойди, веснар, — голос мага звенел, как будто он сдерживал смех. — Подойди и посмотри, убийца!
Я обогнул лестницу.
Это был старый гамак, привешенный к балкам на лохматых веревках. В гамаке лежал труп дряхлого старика. Желтоватая прозрачная кожа, обтянувшая череп и собравшаяся складками на щеках, редкие седые волосы, ввалившиеся черные губы — я вдруг вспомнил бабушку, мне сделалось горько и страшно.
И только потом, несколько мгновений спустя, я узнал лежащего. Вчера на закате я встретил его: тогда ему было лет сорок, он сидел в седле, гордо выпрямив спину, и велел магу оставить меня в покое, раз уж я иду в Холмы по своим делам.
Барон. Йолльский наместник в Светлых Холмах. Теперь ему было больше ста лет — по крайней мере с виду.
Маг молчал. Его кольцо касалось моей шеи. Я чувствовал то жар его, то холод. Перед глазами метались огненные язычки: я медленно осознавал, что произошло. Что это значит. Небесные корни, за миг до смерти я не знал, радоваться своему открытию — или пугаться…
Я повернул голову. У мага были совершенно безумные глаза. Мне снова показалось, что он вот-вот рассмеется. Или разрыдается. Или даст, наконец, волю своему кольцу; я снова подумал о бабушке. Хорошо, если она уже умерла и не узнает, как я распорядился этим несчастным сокровищем — жизнью последнего Осота.
Горели факелы. В их неровном свете мы с магом глядели друг на друга; я был уверен, что мой взгляд ничего не выражает, но йолльские маги проницательны.
Он дернул кадыком:
— Барона убил веснар!
Я не спорил.
— Ты!
Я промолчал.
— Ты его убил? — спросил он отрывисто.
Могущество йолльских магов заключается прежде всего в том, что им невозможно врать.
— Нет.
Он был потрясен. Я заметил это по глазам. Но, даже сбитый с толку, соображал он быстро.
— Ты хочешь сказать, что здесь рядом… еще один… такой же?
— Это Цветущая, мясоед, — сказал я со скрытым торжеством. — Что ты хотел здесь найти?
Он захлебнулся яростью. Нашей с ним жизни оставалось — несколько мгновений.
— Я убью тебя.
— Я знаю, — я мельком взглянул на дряхлое, мертвое лицо барона. В детстве такие лица преследовали меня в кошмарах. — Знай и ты: ни один веснар не умирает мгновенно. И связывать меня бесполезно. Для моего дела мне не нужны ни руки, ни глаза.
Его зрачки расширились. Кольцо на пальце вспыхнуло ослепительно-фиолетовым светом. Йолльский маг чувствовал западню, но все еще не верил.
— Я думал, ты выследил меня, — проговорил я медленно. — Я думал, ты знаешь мое имя… Но тебе просто повезло, мясоед. Вернее — тебе ужасно не повезло. Посмотри на барона — это и твоя судьба тоже.
Мальчишка, стоявший у стены, наконец-то вышел из столбняка и кинулся бежать, поскальзываясь на покрытом соломой полу. Маг смотрел на меня — в его глазах отражался свет факелов.
— У тебя был шанс напасть внезапно, мясоед, — сказал я. — Оглушить. Или убить во сне. Ты этого не сделал.
Он молчал. Мы были связаны, как веревкой, смертью о двух концах: если ударит один, тут же ответит и второй; йолльские маги тоже не умирают мгновенно. Во всем доме, в огромном каменном доме сейчас не было ни души: слуги и стража разбежались. Только где-то под самой крышей тяжело дышал, забившись в укрытие, мальчик.
Мы смотрели друг на друга. Сейчас, именно в эту минуту, маг во всей полноте осознал свою ошибку — и увидел будущую судьбу.
…Они не люди, говорил тогда дед. Запомни, Осот, они все — нелюди.
* * *
— Вставай, Осот. Вставай.
— Деда, но ведь ночь… Совсем темно… Завтра у меня уроки…
— Не завтра, а сегодня. И не уроки, а война. Вставай, Осот!
Мальчик тер глаза кулаками, сутулился и судорожно зевал. Ему было семь лет, светло-русые волосы торчали, как колючки репейника. Двух зубов недоставало.
— Деда… Их будет много?
— Очень много, — жестко сказал мужчина лет пятидесяти, протягивая мальчику полотняную куртку со шнурками-завязками. — Сколько бы ни было — они наши, Осот. Мы будем ждать их под лесом… Если успеют, подойдут еще Усач и Ягода.
— Как это — если успеют?!
Мужчина не ответил.
Над Холмовым лесом висела луна. Каждый дом, каждый куст отбрасывал длинную черную тень. Поселок не спал: в каждом доме, за закрытыми ставнями, что-то происходило: мальчику слышались приглушенные голоса и плач. Держась за руку мужчины, он шел, почти бежал в гору, деревянные подошвы скользили по росистой траве, штаны вымокли до колен.
— Стой…
Мальчик огляделся.
За спиной лежал поселок — тихий, без единого огонька. Слева темнел лес, уходил все выше и сливался с небом. Справа, внизу, тянулся тракт, залитый луной, а впереди, в полном безветрии, стояли под лунным светом поля с высоченной, почти созревшей рожью.
Мужчина лег и приложил ухо к земле. Мальчик дрожал, щелкая зубами, смотрел вперед — но видел только рожь на вершинах ближайших холмов.
— Они близко, — мужчина резко поднялся. — Я возьму слева, от леса, а ты справа, от тракта… Усач!
Мальчик обернулся. По склону холма бежал, пригибаясь, человек. Через минуту он уже стоял рядом, тяжело дыша, вытирая молодое безусое лицо.
— Ягода не придет, — сказал он вместо приветствия. — Я сам еле успел…
Задрожала земля. Даже сквозь толстые деревянные подошвы мальчик слышал, как она содрогается.
— Я возьму от леса, — сказал его дед. — Малой от дороги, ты, Усач, будь в центре.
— С чего ты взял, что они пойдут здесь? — безусый Усач все еще задыхался. — Что не перевалят холмы южнее?
— Нелюдь под нелюдью, — тихо сказал мужчина. — Там, на юге, слишком крутые холмы… для этих тварей.
Мальчик смотрел на далекие поля. Вся его кожа сделалась колючей и жесткой, как эта рожь, светлые волосы встали дыбом. Ухо различало глухой топот, порождавший сотрясение земли.
Над темным горизонтом медленно поднимались головы, тысячи голов. Выше, намного выше роста обычного человека. А под ними — мальчик на миг зажмурился — второй ряд голов. Нечеловеческих, огромных, длинных. На таком расстоянии, да еще в темноте, невозможно было различить глаз и лиц. Но мальчик видел их раньше — и стоял, оцепенев, широко открыв глаза и рот.
Тяжелая рука деда опустилась на плечи, заставила лечь. Рядом лежал в помятой ржи Усач — бормотал себе под нос и ругался, но мальчик его не слышал. Земля Цветущей, к которой он прижимался теперь всем телом, дрожала под ним, будто от страха.
Он обхватил ее обеими руками.
— Идите, — говорил дед, в голосе его звякала смерть. — Идите… Ближе. Еще ближе.
Мальчик прижался к своей земле щекой.
— Осот! Ты слышишь? Они нелюди, все. И те, что внизу, и те, что сверху. У них нет корней — ни земных, ни небесных, они не растут — носятся по свету, как сброшенные листья, как пойманный ветром мусор. Преврати их в мусор!
— Да, деда, — беззвучно ответил мальчик.
— Встаем, — сказал мужчина. И они поднялись одновременно — все трое.
Всадники, ехавшие впереди, заметили их и вскинули луки. Двое или трое успели выпустить стрелы; они пролетели высоко над головами стоящих на холме мужчины, юноши и мальчика.
Никто из троих даже не шевельнулся.
Первыми упали кони, повалились, увлекая за собой всадников. Кто-то успел подняться, кто-то нет. Кто-то закричал — прошло мгновение, может быть, два; по рядам поверженной армии прокатился не то хрип, не то сдавленный стон. Заколебался под луной воздух, ставший вдруг очень жарким.
И снова сделалось тихо и неподвижно.
Под луной, устилая вытоптанные поля, мешками лежали пришельцы. Их дряблая кожа складками стекала к подбородкам, к огромным хрящеватым ушам. Ветер срывал с черепов седые волосы, подбрасывал к небу, и издали казалось, что на поле боя отцветают одуванчики.
Мальчик стоял, дыша ртом. Бесконечно дряхлые, седые лошади лежали вперемешку с людьми, одновременно умершими от старости. И странно выглядели рядом с этими немощными трупами их блестящие мечи, копья, их натянутые луки. Кольчуги своим весом проламывали истончившиеся грудные клетки, то там, то здесь слышался хруст…
— Уходим, — сказал мужчина. — И помни: тебя здесь не было, Осот.
* * *
Мы молчали. Покойник в провисшем гамаке отбрасывал множественную тень — по числу факелов.
Я мог оборвать это молчание прямо сейчас — вместе с нашими жизнями. Я медлил не потому, что боялся; дряхлый барон, жертва веснара, напомнил мне кошмары моего детства. Я не хотел отягощать свои небесные корни еще и этой смертью. Поэтому ждал, чтобы маг ударил первым.
Он был моих примерно лет. Поджарый. Черноволосый. Вероятно, очень могущественный — никогда раньше я не видел, чтобы на магическом йолльском кольце так горел и светился перламутр. Говорят, стальные кольца куют на далеком острове, а цветные пластинки для них поставляют морские нелюди, у которых нет ни глаз, ни рта…
— Зачем ты явился на мою землю? Что ты забыл в Цветущей, мясоед?
— Моя земля там, где утверждаю свой закон. Даже если ты убьешь меня, закон здесь останется йолльский, и ты ничего не можешь с этим сделать.
— На небесном поле, где прорастут мои корни, не действуют земные законы. А тебя — тебя не будет нигде, мясоед. Твоя дряхлая плоть удобрит поля Цветущей. Чем тебе поможет йолльский закон?
Маг ухмыльнулся. Он тоже не боялся смерти.
— Вспомни, — сказал я. — Здесь, поблизости, ходит еще один веснар, и ни ты, ни я не знаем, кто это.
Его ухмылка застыла на губах.
— Это он убил барона, — продолжал я. — И, вполне возможно, станет убивать еще. Что ему йолльский закон?
— Растения, — он облизнул губы. — Хищные твари, напоказ смирение, внутри — подлость. Убийцы невинных людей…
— Мясоеды — не люди. Как и те, кто вам служит — ваши рабы и пища.
— Это животные! Не рабы и не пища, это лошади, коровы, кролики, овцы, свиньи, ослы, собаки!
Я вдруг понял, что говорю с ним по-йолльски. На языке Цветущей до сих пор нет слов, чтобы обозначить все многообразие йолльской нелюди. И еще я понял — с удивлением — что он тоже не хочет убивать первым. И что он вовсе не так спокоен, как полагается магу.
* * *
Те, кто впервые сошел на Цветущей с огромных кораблей под синими парусами, поначалу благодушествовали. Их мир был устроен по-другому: там сильный подминал слабого, и, добившись покорности, делал его частью этого мира. Без излишней жестокости, без напрасных смертей: йолльцам нужны были не трупы, а подданные. Они любили своих лошадей и собак, берегли их и хлестали кнутом только в крайнем случае — понуждая к покорности. Они кормили своих кроликов, овец и коров, а потом, когда приходило время, резали их и съедали. Они занимались науками и искусствами, строили огромные корабли и отправлялись в плаванье, и на каждом новом острове заново воссоздавали свой Йолль — таким, каким хотели его видеть.
Явившись на Цветущую, они поступили, как всегда. Им казалось естественным, что жители острова, не знающие оружия, немедленно покорятся людям со стальными мечами и дальнобойными луками в руках.
Так оно поначалу и вышло.
Все живое на Цветущей имеет корни в земле. Все, кроме человека. Человек волен выбирать себе место, жену и дом, волен выбирать себе ремесло и жизнь — его корни не привязывают его к земле, но привязывают к небу. После смерти, мы все прорастем на небесном поле — тот, чьи корни целы и здоровы, раскинется от звезды до звезды. Чьи корни подточены ложью, завистью, ненавистью — будет чахнуть. А того, чьи корни сгнили еще при жизни, не будет нигде, он исчезнет из мира, распадется прахом…
Когда новые люди высадились на берег, ведя в поводу огромных четвероногих людей с продолговатыми головами, выпуская на траву мелких людей, покрытых шерстью, и рогатых людей, издающих странные мычащие звуки — жители Цветущей были потрясены. Давние легенды говорили, что далеко-далеко за морем живут люди иной породы, совершенно не похожие на обитателей Цветущей. Тем не менее они остаются людьми: ведь у них нет видимых корней, а значит, есть невидимые, соединяющие с небом. И жители Цветущей встретили всех пришельцев, как подобает встречать людей.
Это потом оказалось, что чужие двуногие люди убивают четвероногих — себе в пищу. Запрягают в повозки, седлают их и ездят верхом. Заставляют пахать землю с утра до ночи, привязывают и бьют. В представлении жителя Цветущей это было немыслимо — ведь и те, и другие были связаны с небом невидимыми корнями!
Йолльцы потешались над жителями Цветущей, когда те пытались заговорить с лошадью или коровой, когда приглашали в дом собаку, как дорогого гостя. Это не люди, объясняли йолльцы (к тому времени в прибрежных районах почти каждый житель знал десяток йолльских слов, а некоторые — по целой сотне). Так в обиход вошло — на языке Цветущей — слово «нелюди»…
Тем временем пришельцы вели себя все более своевольно. Захватывали земли, постройки, сами назначали цены на хлеб, не желая слушать ни местных купцов, ни земледельцев. Община прибрежного города Заводь собралась и постановила — отказать пришельцам в гостеприимстве. Но йолльцы посмеялись над посольством горожан, а депутатов побили кнутом — несильно, в назидание — и отпустили.
В прибрежных городах начались волнения, с йолльцами отказывались торговать, в их лодках пробивали днища. Тогда командор йолльского флота отдал приказ, многократно опробованный уже на многих других островах: он велел схватить нескольких смутьянов и повесить их на рыночной площади в Заводи.
И это было сделано.
Целые сутки целый город молчал. Никто, даже дети, не произносил ни слова. Смотрели на тела казненных. Глядели друг на друга. В эти часы жителям Цветущей открылась чудовищная правда: не только четвероногие твари, привезенные из-за моря, не были людьми. Сами йолльцы, хоть и обладали даром связной речи, тоже людьми не были. У них не было корней — ни зримых, земных. Ни небесных. Они были — прах, случайно (и временно) наделенный подобием жизни.
Увидев ужас островитян, пришельцы больше не церемонились. Новую и страшную страницу в истории этого противостояния открыл маленький прибрежный поселок под названием Сухой Камень. Местные жители выращивали трепс, съедобные водоросли, называемые также «морским хлебом». Было время жатвы, мужчины целые дни проводили в море, женщины хозяйничали на маленьких огородах, полосками вытянувшихся на склоне холма. Случилось так, что экипаж йолльского судна «Овффа» («Морская птица»), недавно прибывшего на Цветущую, стосковался по женскому обществу и решил высадиться на берег.
Пытался ли капитан удержать их, или не видел в этой затее ничего плохого — никто так и не узнал. Двадцать молодых парней, опьяненных собственной властью, ворвались в поселок, почти не встречая сопротивления, и начали охоту за девицами и молодыми женщинами.
Без веснарского искусства трудно выращивать водоросли на мелководье — их уносит штормом прежде, чем созреет «морской хлеб». В поселке был свой веснар — вернее, была веснар, девушка из Заводи, которую пригласили послужить в Сухом Камне сезон или два, как она захочет; искусство веснара ничего общего не имеет со смертью. Это искусство весны, солнца, обновления и жизни. Так было до того дня, до случая в поселке Сухой Камень.
…Через несколько дней йолльский наряд раскопал наспех вырытую могилу. В тот день завоеватели впервые, пожалуй, от самой высадки на Цветущую узнали, что такое страх: яма была заполнена телами дряхлых, распадающихся от древности стариков. На них была одежда экипажа «Овффа», знаки различия, здесь же лежало и оружие, не успевшее даже потускнеть. Потрясение было таким сильным, что йолльцы ни о чем не стали спрашивать жителей поселка и без единого слова убрались в Заводь, оставив мертвых в могиле.
С того дня слово «веснар» перешло в йолльский язык. Единственное слово, которое звучит одинаково на их языке — и на языке Цветущей.
* * *
— Как ты меня узнал? Как догадался?
У нас обоих слезились глаза — от напряжения. Мы оба старались не мигать.
— Ты был единственный чужой, прибывший в Фатинмер. Я заподозрил тебя сразу, когда увидел на тракте. Если бы барон тогда меня не удержал…
— …он бы все равно умер! Я приехал в Холмы не затем, чтобы кого-то убивать. Я ненавижу убивать. Я маленьким мальчиком убил сотни людей, тысячи.
— Ты Осот?! — он не выдержал и мигнул. — Черт возьми… Нэф… То есть барон, он говорил… он был уверен, что ты мертв… Это не везение, это закономерность. Ты ведь ждал, что тебя узнают, все время ждал и боялся, поэтому даже отговариваться не стал! Ты ждал, что в тебе угадают веснара!
У него, наверное, затекла рука, но он все равно не опускал кольца — держал перед моими глазами. Я вдруг понял, что он прав. С того самого момента, как нога моя коснулась платформы под вывеской «Фатинмер», я ждал, сам не отдавая себе отчета, окрика в спину: «Веснар!»
— Я давно ничего не боюсь, — сказал я магу, и это тоже была правда. — Мы оба умрем сегодня. А убийца барона останется на свободе.
— Нет!
— Да. Ни ты, ни я никогда не узнаем его имени.
Он зашипел сквозь зубы.
— Нэф был добр. Слишком добр. Он был сентиментален. Он возился с этими растениями, как…
Он осекся. Его кольцо потускнело. Я стоял и смотрел, как он думает. В его красных слезящихся глазах поблескивал отсвет факелов.
— Если ты опустишь руку, — сказал я медленно, — я могу поклясться тебе небесными корнями, что не нападу на тебя первым в течение… тридцати минут, например.
— Я не верю твоим клятвам.
Он был по-своему прав: такую клятву может принять только тот, у кого есть небесные корни. Время шло, я не чувствовал связанных за спиной рук. Факел в дальнем углу затрещал и погас. На дряхлое лицо барона легла тень.
— Почему ты не убил меня сразу? — спросил я, не то врага своего, не то сам себя. — Ведь должна быть какая-то причина…
— Я приехал на остров не как убийца. Я должен расследовать дело, убедиться в твоей вине, судить тебя и казнить. По законам Вечного Йолля.
— Что?!
Такой самонадеянности, граничащей с детской наивностью, трудно было ожидать от человека, наделенного магической властью. Но мой враг верил своим словам. Когда он говорил, его ноздри раздувались и воспаленные глаза сверкали.
— Ты глупец, — сказал я тихо. — Извини, но ты просто болван, идиот, понятия не имеющий о том, что говоришь. Ты знаешь, сколько мясоедов заплатили жизнью за эти… бредни?
Перламутр на его кольце засветился ярче, и целый миг я думал, что это конец: сейчас он ударит.
Но он удержался. Факелы дымили. В помещении вся тяжелее становилось дышать.
— Где ты был сегодня после полудня? — тихо спросил маг. — Вернее, уже вчера… После полудня — и вечером?
— Ты все-таки решил «расследовать дело»?
— Отвечай.
— Я был за Холмами, шагов на сто правее тракта, на меже двух полей.
— Что ты там делал?
— Жил. Смотрел в небо. Спал.
— Кто-нибудь тебя видел?
— Не знаю. Мне не было дела ни до кого. И сам я никого не заметил, если ты об этом хочешь спросить… Барона убили в доме?
Он помолчал.
— Барона нашли… я нашел. В лесу. Недалеко отсюда. Он был один. Лежал лицом вниз. Я перевернул его… — маг задержал дыхание, заново переживая эту сцену. — Это было уже вечером, на закате. Он ушел в лес сразу после обеда, якобы охотиться, но не взял с собой оружия.
— Барон часто так делал?
— Нет, никогда.
Задумавшись, мой враг почти опустил руку с кольцом. Это, впрочем, не ввело меня в заблуждение: я же видел, как он сбил на лету арбалетную стрелу…
— Можешь показать мне это место?
— Зачем?
Я не сразу отозвался. Мне следовало верно сформулировать ответ — безо лжи. Но и правды мой собеседник не был достоин — он просто не смог бы ее понять.
— У нас обоих мало времени, — сказал я медленно. — Но мне хотелось бы знать, кто и почему убил барона.
Его глаза сверкнули. В этот момент я читал его мысли: маг рассчитывал, изобличив моего собрата-веснара, подвергнуть его так называемому «йолльскиму правосудию»; тогда я решил про себя: как только я догадаюсь, кто убийца — нанесу удар первым. Похороню себя вместе с магом — и с этим знанием.
* * *
Я не был в Холмовом двадцать три года. После большого пожара лес изменился до неузнаваемости. Я взбирался первым по крутому склону — по-прежнему со связанными за спиной руками. Слушал незнакомый, не внушающий доверия шорох, ловил ноздрями пропахший опасностью ветер. Позади меня шагал маг: я чувствовал, как его кольцо смотрит мне в затылок.
Ночь сменялась рассветом.
Мои ноздри дернулись. Не успев сообразить, откуда вонь, я замер, всматриваясь в предутреннюю муть. Источник запаха обнаружился почти под ногами: это были останки некогда живого и теплокровного существа. Обглоданные кости, клочья меха, запекшаяся кровь.
— Это заяц, — сказал маг за моей спиной. — Его съели.
— Кто? — я боролся с тошнотой.
— Хищник, — маг говорил теперь сквозь зубы. — Вперед.
Он вздрогнул, вспомнив выстрел. Рикса тошнило, он был вынужден съехать с дороги, и его вырвало. Спустя несколько секунд мимо проехал коричневый фургон и скрылся в дожде.
Я ничего не ответил. Обошел останки и двинулся дальше, вверх и вверх по склону. Все йолльцы, с которыми мне доводилось общаться в Некрае — а в их числе были и университетские профессора, — искренне не понимали, как природа Цветущей могла существовать без «фаа», «мерф» и «манфи»…
Теперь ему было все равно. Если он и под наблюдением, с этим ничего нельзя сделать. История Эшеров растаяла как дым. Он мог бы сам взяться за книгу, но, чтобы ее довести до конца, потребуются долгие годы. Рикс рассчитывал ознакомиться с тем, что Дунстан уже успел написать, но теперь об этом следовало забыть. Что же делать теперь? Сочинять очередной роман ужасов? Провал «Бедлама» по-прежнему висел над его головой как топор.
Я улыбнулся: все-таки я побывал в Холмовом. Иду по лесу и думаю на родном языке; сейчас, перед смертью, каждая мелочь имеет значение.
«Я едва не убил Уилера Дунстана», — осознал он с мучительной ясностью. Он не сможет самостоятельно закончить книгу. У него нет сил на такую огромную и изнурительную работу. Он оказался в точности тем, кем его назвал Уолен.
Сделалось светлее: впереди отрылась поляна. Слой рыжей хвои уступил место траве. Я замедлил шаг.
Сколь неистово Рикс ни огрызался в ответ, приходилось признать его правоту. Уолен понимал его лучше, чем он сам себя, и Рикс благодарил Бога, что за мгновение до выстрела отвел пистолет.
— Здесь, — сказал маг. — Он лежал вот здесь.
Он увидел, что дверь в отсек с «мазерати» открыта. Свет не горел, и в гараже было серо и мрачно. Он с горечью подумал, что Кэт, должно быть, очень спешила уколоться.
Трава на поляне, высокая и жесткая, во многих местах была примята. Уже после смерти барона здесь толпились стражники, растерянно оглядывались, хмурили брови, месили траву сапожищами. Расстилали полотно, укладывали на него дряхлое тело… Я присмотрелся: среди полегших стеблей подрагивали на ветру две пряди длинных седых волос. Даже в утреннем полумраке я отлично их различал.
Десять миллиардов долларов, подумал Рикс. Почему он должен лизать руки Кэт, выпрашивая содержание у наркоманки? Как она сможет управлять «Эшер армаментс»? А Бун вообще пустит семейное дело прахом!
— Трава не распрямилась, — тихо сказал маг.
— О боже! — прошептал Рикс.
— Что?
«Что со мной происходит? — недоумевал он. — Все, что мне нужно, — это немного денег, чтобы хватило на пропитание! А наследство Эшеров — деньги кровавые. Все, до последнего цента».
— Когда я нашел его тело, трава стояла ровно, не было ничьих следов… Даже следов барона. Я подумал, она распрямилась сама по себе… Всего за несколько часов…
Но обязательно кто-то будет делать оружие. Люди никогда не перестанут враждовать. Имя Эшеров сдерживает войну, разве нет? Что тут плохого — требовать свою долю поместья и семейного дела?
В лесу кто-то тонко вскрикнул — как ребенок. Я содрогнулся.
«Во что я верю?» — в отчаянии спрашивал Рикс.
— Это птица, — сказал маг.
— Вы и «мерф» сюда завезли…
Он был одинок; он боялся за свой рассудок. Неужели все его убеждения, как книга Дунстана, — пустой и бессмысленный бред? Действительно ли он всегда презирал «Эшер армаментс»? С чистым ли сердцем противился отцу тем единственным способом, который знал, — ругая и отвергая дело, бывшее краеугольным камнем рода Эшеров?
— Это лес! Да, в нем должны жить птицы и животные, это нормально. Это жизнь! Хищники и жертвы, норы и гнезда, рождение, смерть…
Перед его глазами из стороны в сторону медленно раскачивался скелет.
Я не слушал его. Смотрел на поляну: с двух сторон она была огорожена, как забором, густым ельником. Несколько огромных сосен, когда-то уцелевших в огне, колоннами тянулись в небо. Между их темными, поросшими мхом стволами теснились маленькие березы: я готов был поклясться, что их высаживали здесь специально, помогая лесу опомниться после пожара. Десять лет назад, пятнадцать…
В кровавой воде плавали волосы Сандры.
— Хорошее место для встречи, — сказал я вслух.
Маленькая рука потянулась к серебряному кругу с головой ревущего льва, но на этот раз дверная ручка начала сжиматься. Она стала крошечной, и рука полностью ее закрыла.
Маг промолчал.
Гараж сотрясся от грома, и Рикс открыл глаза. Дверная ручка. Тут есть что-то важное; необходимо восстановить это в памяти. Попытки вспомнить приводили к сильной головной боли. Он сунул записную книжку за пазуху и покинул гараж, поспешив через сад в Гейтхауз.
— Ты не знаешь, с кем барон собирался здесь говорить? У тебя нет даже предположения?
В дом он вошел насквозь промокшим. Проходя мимо гостиной, услышал крик матери:
Он снова промолчал. Утренний ветер дергал березы, заставляя их нервно, зябко перебирать листвой. Среди истоптанной травы лежал увядший василек.
— Рикс!
Я наклонился и поднял его.
Маргарет вышла в холл следом за ним. Хотя она была безукоризненно одета — темно-синее вечернее платье с ожерельем из сапфиров и жемчуга и безупречный макияж, — в ее глазах была паника.
Цветок погиб не под каблуком стражника. Его сорвали раньше, возможно, далеко отсюда. Возможно, в поле. И это мог сделать кто угодно — сам барон. Или тот, с кем он встречался. Василек цвета неба уродился слишком красивым, чтобы умереть своей смертью; сейчас он обмяк, лепестки потускнели, стебель переломился пополам.
— Где ты был?! — визгливо спросила она.
Не выпуская из рук мертвый цветок, я поднял с земли шишку. Сунул в карман. В детстве у меня была привычка — собирать семена, которые попадутся под ноги. Бабушка бранилась, вытряхивая мою куртку — полные карманы крошек, семян, сосновых иголок…
Губная помада у нее была ярко-красной, и губы напоминали края раны.
— Ты слышишь? — напряженно спросил маг.
— Вне поместья.
Я поднял голову. Он был прав: в лесу что-то неуловимо изменилось и продолжало меняться прямо сейчас. Лес жил по чужим, йолльским законам, и я, который прежде знал Холмовый и любил, не мог теперь понять, что происходит.
— Ты весь промок! Посмотри, сколько с тебя натекло!
Там, в глубине. В серых сумерках. За стволами. Все ближе и ближе.
— Извини. Я не мог…
Маг искоса глянул на меня — и обернулся в сторону ельника. Он тоже ничего не понимал.
— Где Бун? — Голос матери дрожал. — Буна нет дома, и Кэт тоже нет! Гроза усиливается! По радио сказали, что может быть наводнение!
Я вспомнил — что-то из детства. Из тех кошмарных снов. Не офорлы… нелюдь под нелюдью в чистом поле… что-то другое, не менее отвратительное, но куда более опасное…
— Машина Кэт в гараже.
— Берегись! — зачем-то крикнул маг.
Сестра, без сомнения, проскользнула незаметно, подумал он, чтобы уколоться в своей Тихой комнате.
Прошла половинка мгновения.
— Но ее самой здесь нет! И Эдвин звонил в клуб Буна! Он уехал после полуночи!
Я успел увидеть, как взлетает из-под низких еловых веток вожак. Беззвучно выпрыгивает вверх почти на полный человеческий рост, целит когтями в грудь магу и клыками — ему же в горло. Как маг вскидывает руку, и кольцо разражается белым огнем. Как все тело нападающей твари освещается изнутри, на мгновение становится прозрачным, видны кости, позвоночник, череп… очень похожие на человеческие, но уродливые, страшные… а потом тварь распадается на части, и одновременно из-под елок взвиваются, нападая на мага, еще три таких же.
— Успокойся, — сказал Рикс. Сейчас ему было наплевать, где Бун, но он видел, что Маргарет вот-вот сорвется. — Они могут сами о себе позаботиться. Бун найдет, где переждать грозу.
Четверо кинулись на меня. Один навалился из-за спины. Я не устоял — у меня были связаны руки — и упал лицом в росу.
— Я беспокоюсь, Рикс! Может, ты позвонишь шерифу или в дорожную полицию?
* * *
— Мы узнаем, если что-нибудь случится. Иначе можно накликать беду.
Это накатывает волной. Волосы встают дыбом. Все живое бросается в рост, в развитие, в старение, в осень и опять в весну… Ветер подхватывает листья… Вихрь, водоворот, зима и лето сменяют друг друга, лопается оболочка и снова нарастает, бегут соки, бежит кровь по жилам, скорее, скорее…
Испуганные глаза Маргарет изучали его лицо.
…Преврати их в мусор.
* * *
— Ты плохо выглядишь. Что с тобой?
Я упал, а тварь навалилась сзади — мертвым грузом. Уже мертвым.
— Со мной все в порядке.
Я закрыл глаза.
Голова у Рикса по-прежнему страшно болела, он дрожал, и ему нужно было переодеться в сухое.
Каждая жилка дрожала. Как тогда, на вершине горы, когда дед сказал: «Тебя здесь не было». Я давно, очень давно не был веснаром…
— Посмотри, сколько грязи ты натащил! — горестно сказала мать. — И джемпер испорчен! Ты потерял пуговицу! Сам-то ты способен о себе позаботиться?
И уж тем более — не убивал.
— Это все можно выстирать. — Он достал из кармана маленькую серебряную пуговицу. — И гляди, у меня есть…
Я пошевелился, сбрасывая с себя тощую, роняющую шерсть, дряхлую тушу. Передернулся от отвращения. Подтянул колени, с трудом поднялся. Мага тоже сбили, он встал одновременно со мной — бледный, как жемчужина с далеких островов. Кольцо на его пальце горело синим и фиолетовым.