С какой стати ей кончать с собой?

Хоуп ожидала от полиции иного, более строгого расследования, по крайней мере более подозрительного полицейского, уж во всяком случае не такого, как Арден Бензенхейвер. Она была рада, что он годится ей не только в отцы, но и в деды; у стариков к сексу все-таки более спокойное отношение. Она сказала ему, что ей лучше, что в общем с ней все в порядке. Выпрямившись и отойдя от него, она увидела, что испачкала ему воротничок и щеку. Но Бензенхейвер не то не заметил, не то ему было все равно.

Мёрк подвинул папку к себе и открыл, проигнорировав кривую усмешку Розы.

— Ну а теперь давайте посмотрим, — сказал Бензенхейвер помощнику шерифа и снова ласково улыбнулся Хоуп. Помощник подвел всех троих к открытой кабине.

Ну вот, эта дылда дала-таки ход очередному делу.

— О Боже! — только и мог сказать водитель застрявшей машины. — Силы небесные, взгляните, что это? Кажется, его печень.

Пилот словно язык проглотил. Бензенхейвер резко взял их обоих за плечи и отвел подальше. Они пошли было к кузову, где приходила в себя Хоуп, но Бензенхейвер зашипел на них:

— К миссис Стэндиш не подходить! К пикапу не подходить! Доложите по радио наше местонахождение, — приказал он пилоту.

Глава 2

— Пусть вышлют «скорую помощь» или еще что-нибудь. Миссис Стэндиш мы заберем с собой.

Ноябрь 2010 года

— Тут нужен пластиковый мешок, — заметил помощник шерифа, показывая на Орена Рэта. — Его куски во всех углах кабины.

Зеленый фургон прибыл ровно в 12.30, в точности как было заказано.

– Господин Вад, сегодня мне предстоит побывать еще в пяти точках Зеландии, – сказал водитель, – в связи с чем я надеюсь, что все готово.

— Вижу, — ответил Арден Бензенхейвер, он заглянул в кабину и одобрительно присвистнул.

Микаэль был прекрасным человеком. Десять лет службы без единого лишнего вопроса. Приятные манеры, ухоженный и вежливый. «Чистым линиям» нельзя было и пожелать лучшего представителя среди населения. Именно такой человек пробуждал у других желание вступить в ряды партии. Тихий, надежный, с теплым взглядом голубых глаз. Светлые вьющиеся волосы всегда аккуратно уложены. Он оставался спокойным даже в самых критических ситуациях, как, например, месяц назад во время беспорядков в Хадерслеве на одном из собраний учредителей. Тогда девять демонстрантов, поднявших полные ненависти транспаранты, узнали, что людей, у которых сердце на правильном месте, не проведешь так просто.

— Он был с ней, когда… — начал было спрашивать помощник шерифа.

Именно благодаря таким людям, как Микаэль, к появлению полиции все было кончено и улажено.

Нет, с этими протестантами они уж точно больше не встретятся на своем пути.

— Да, — ответил Бензенхейвер и протянул руку в страшное месиво около педали газа с самым невозмутимым видом. Он хотел достать нож, который лежал на полу у правого сидения. Рукой, обернутой носовым платком, он поднял его, внимательно осмотрел и, завернув в платок, опустил в карман.

Курт Вад открыл дверь старого сарая, отодвинул кусок старой обшивки над небольшой морозильной камерой и набрал на появившемся перед ним дисплее девятизначный код, как проделывал до этого не раз. Затем немного подождал. Задняя стенка отозвалась знакомым щелчком, и центральная часть отодвинулась в сторону.

— Мистер Бензенхейвер, — заговорщицки прошептал помощник шерифа. — Вы когда-нибудь видели, чтобы насильник пользовался резинкой?

В недрах гигантского темного помещения хранилось все то, о чем не догадывался никто, кроме его единомышленников. Морозильная камера с человеческими эмбрионами, полученными в результате незаконных абортов, архивные шкафы, членские списки, ноутбук, каким он пользовался на конференциях, и, кроме того, старые записи времен его отца – на них строилась вся деятельность «Чистых линий».

— Редко, но бывает.

Курт открыл морозильник, вытащил ящик с пластиковыми пакетами и сразу же передал водителю.

– Тут эмбрионы. Нам самим придется их кремировать. Надеюсь, морозилка в машине еще не забита полностью.

— Все-таки странно, — сказал помощник.

Водитель улыбнулся.

– Да нет, как ни странно, там еще полно места.

К его удивлению, Бензенхейвер крепко ухватил презерватив, стащил его, не пролив ни капли, и поднял на свет. Низ презерватива был величиной с теннисный мяч.

– А вот курьерская почта для наших. Сам посмотришь, для кого именно.

– Ладно, – ответил водитель, внимательно изучая подписи на конвертах. – К сожалению, во Фреденсборг раньше следующей недели я не попаду. Буквально вчера я объехал всю северную часть Зеландии.

Вид у Бензенхейвера был очень довольный; перевязав презерватив как воздушный шарик, он зашвырнул его подальше в поле, чтобы не попался на глаза кому не надо.

– Неважно. Лишь бы ты попал в Орхус. Ты ведь будешь там завтра?

— Пусть ни у кого даже на миг не мелькнет мысль, что изнасилования не было, — тихо пояснил он помощнику шерифа. — Ясно?

Водитель кивнул и посмотрел в пластмассовый ящик.

– От них-то я избавлюсь… У нас есть еще эмбрионы, которые нужно доставить в крематорий Глострупа?

И не дожидаясь ответа, прошел к кузову, где была миссис Стэндиш.

Курт Вад прикрыл раздвижную дверь камеры и направился к морозилке, расположенной в предбаннике. Этот резервуар был открыт для обозрения.

— Сколько ему было лет? — спросила Хоуп. — Этому подонку?

– Да, вот тут, – ответил он, приподняв крышку морозилки и извлекая оттуда еще один ящик. – Документы на материал находятся здесь. – Он протянул водителю бумаги. – Есть все, что нужно.

Водитель снабдил каждый мешок соответствующим документом.

— Много, — ответил Бензенхейвер. — Лет двадцать пять — двадцать шесть, — добавил он. Ему не хотелось, чтобы радость спасения была хоть немного омрачена. Он махнул рукой пилоту, чтобы тот помог миссис Стэндиш влезть в вертолет. Затем подошел к помощнику шерифа.

– Все в порядке, никто не скажет ни слова, – согласился он и понес все хозяйство к фургону. Распределив содержимое каждого ящика по двум мини-холодильникам, разложил корреспонденцию по ячейкам соответствующих организаций, надел фуражку и попрощался.

Курт Вад поднял руку в прощальном жесте, когда фургон покатился вниз по Брендбюэстервай.

— Вы останетесь здесь с телом и этим горе-водителем, — распорядился он.

«Как здорово, что даже в моем возрасте можно послужить важному делу», – подумал он с удовольствием.

«Ого, ни за что не поверишь, что тебе восемьдесят восемь», – повторяли люди снова и снова – и были правы. Глядя на свое отражение в зеркале, он и сам видел, что ему запросто можно было бы дать лет на пятнадцать меньше, и точно знал, как ему это удавалось.

— Я не горе-водитель! — завопил тот. — Боже, видели бы вы эту даму там, на дороге…

«Секрет успешной жизни заключается в том, чтобы жить в гармонии со своими идеалами» – таков был девиз его отца. В мудрости этих слов Курт убедился на собственном опыте. Конечно, тут имелись свои сложности. Главное, чтобы голова была в порядке, тогда и телу тоже будет недурно.

— И никого близко не подпускайте к пикапу, — закончил наставления инспектор.

Курт прошелся по саду и вошел в дом с противоположной стороны, в период собственной врачебной практики он всегда так поступал. Когда в клинике начал работать его преемник, передняя часть дома перестала принадлежать Курту, так уж повелось. Он знатно потрудился для создания партии. Нет-нет, период, когда он отбирал людей и совершал убийства, давно прошел. Теперь преемник делал это столь же успешно и усердно.

На асфальте валялась рубашка мужа миссис Стэндиш. Бензенхейвер подобрал ее и поспешил к вертолету смешной трусцой толстяка. Оставшиеся мужчины смотрели, как он поднялся в машину, и вертолет взлетел. Вместе с вертолетом, казалось, их покинуло и неяркое весеннее солнце; им вдруг стало холодно, и они не знали, куда бы приткнуться. Не в пикап, естественно, а до легковушки неохота месить грязь. Выбрали все-таки пикап, откинули задний борт и расположились в кузове.

Вад вытащил кофемашину и принялся стряхивать с мерной ложечки кофе, чтобы его оказалось ровно столько, сколько нужно, не больше и не меньше. В последнее время желудок у Беаты стал слишком чувствительным, так что подобная пунктуальность была принципиальной.

– А, Курт, ты на кухне?

— Он вызовет буксир для моей машины? — спросил водитель.

В дверях появился его последователь, Карл-Йохан Хенриксен. Как и Вад, он также любил носить свежевыстиранный и накрахмаленный халат. Ибо неважно, насколько враждебен ты по отношению к своим пациентам, но свежевыстиранный и накрахмаленный халат гарантирует, что они воспринимают тебя как авторитета, которому спокойно можно доверить свою жизнь. Наивные идиоты…

— Скорей всего, забудет, — ответил помощник шерифа. Он думал о Бензенхейвере, восхищался им, но и побаивался его. И еще подумал — Бензенхейверу на все сто процентов доверять нельзя. Перед ним встал вопрос вопросов — надо ли всегда неукоснительно исполнять букву закона. Но ответить на него он не мог — слишком много ему пришлось сегодня пережить.

– Какое-то легкое беспокойство в желудке, – с этими словами Хенриксен достал из шкафа стакан. – Горячие каштаны с маслом под бокал вина бесподобны, пока ты их ешь, но не после.

Горе-водитель ходил в кузове из угла в угол; его шаги раскачивали машину и раздражали помощника шерифа, подпрыгивающего на заднем бортике. Водитель старался не наступить на грязное скомканное одеяло, валявшееся у самой кабины; он стер пыль в одном месте на заднем стекле и время от времени глядел внутрь кабины на одеревеневшее, выпотрошенное тело Орена Рэта. Кровь уже совсем засохла, и сквозь мутное стекло труп цветом и лоском напоминал баклажан. Он присел на задний борт рядом с помощником шерифа; тогда тот встал, пересек кузов и тоже глянул на изуродованный труп.

Он улыбнулся, налил в стакан воды и высыпал пакетик с порошком «Самарин».

— А знаете, — сказал водитель, — даже в этом страшном состоянии сразу видно, что она очень красивая женщина.

– Приезжал водитель, Карл-Йохан, так что оба морозильника пусты. Можешь спокойно приступать к их наполнению.

Курт улыбнулся своему ученику, ибо его слова были излишни. Возможно, Хенриксен работал даже более эффективно, чем сам Вад.

— Да, видно, — согласился с ним помощник шерифа.

– Да, я уже приступил. Сегодня еще три аборта. Два плановых и один другого характера, – улыбнулся Хенриксен в ответ, в то время как содержимое стакана весело зашипело.

Водитель опять подошел к окну, из-за чего помощник шерифа сейчас же вернулся к бортику.

– И кто же это?

— Не сердитесь, — принес извинения водитель.

– Сомалийка из Тострупгорда от Бента Люнгсё. Пришлось сказать, что близнецы, – заключил он, после чего сдвинул брови и отпил из стакана.

— Я не сержусь, — ответил помощник шерифа.

Да, Карл-Йохан Хенриксен тоже был как нельзя более подходящим человеком. Как для партии, так и для «Секретной борьбы».

— Это не значит, что я хочу оправдать человека, захотевшего изнасиловать ее.



— Понимаю, — ответил помощник шерифа.

– Тебе сегодня нездоровится, моя милая Беата? – осторожно спросил он, входя в комнату с подносом. Несмотря на то что она так сильно исхудала и свойственная ей в молодости красота и сильный дух давно покинули ее, Курт боялся даже подумать о том, что однажды, быть может весьма скоро, ему придется жить без Беаты.

Он сознавал, что такие мелочи не должны его раздражать, но простодушие водителя на грани идиотизма было невыносимо, и он примерил на себя презрительную маску, какую надевал в таких случаях, по его мнению, Бензенхейвер.

«Только бы она дожила до того дня, когда мы произнесем ее имя с парламентского подиума и выразим нашу благодарность за вклад в общее дело», – подумал он и взял легкую, как пушинка, руку дамы в свою.

— Вам часто приходится такое видеть — убийство и изнасилование? — спросил водитель.

Наклонившись, Курт осторожно поцеловал ее и заметил, как рука дрожит в его ладони. Большего ему и не требовалось.

– Вот, моя любимая, – сказал он и поднес чашку к ее губам, аккуратно подув на содержимое. – Не слишком горячий и не слишком холодный. В точности как ты любишь.

Она вытянула впавшие губы, которые так нежно целовали его и их двух сыновей в моменты, когда им это больше всего требовалось, и отпила медленно и беззвучно. По ее глазам было видно, что кофе пришелся по вкусу. В этих глазах, видевших так много, утопал его собственный взгляд в те редкие минуты, когда его одолевало сомнение.

– Беата, сегодня я буду выступать на телевидении. С Лёнбергом и Касперсеном. Нас бы с радостью пригвоздили к стенке, если бы могли, но они не смогут. И сегодня мы пожнем плоды многолетней работы и наберем голоса. Много-много голосов людей, думающих так же, как мы. Возможно, журналисты считают нас тремя старыми пердунами. – Он рассмеялся. – Ну да, мы и есть старые пердуны. Но они считают, что мы недостаточно ясно мыслим. Что мы можем попасться на какой-то чуши и нелогичности рассуждений. – Он погладил ее по волосам. – Я включу телевизор, чтобы ты тоже могла все видеть.



Якоб Рамбергер был опытным и прекрасно подкованным журналистом. Если знать, как сложно плести сеть намеков и двусмысленностей, какая содержится даже в самых безобидных политических интервью последнего времени, становится понятным, что таким и должен быть хороший журналист. Умный репортер боится телезрителей больше, чем работодателей, а Рамбергер был умным и кое на что способным. Пронзал своим жалом политиков самого высокого уровня у всех на глазах и разделывал под орех бюрократов, рокеров, бизнесменов, безответственно ведущих свое дело, и криминальных авторитетов.

Поэтому Курт предвидел, что именно Рамбергер будет проводить интервью, но на этот раз ему в кои-то веки не удастся никого отделать, что пробудит резонанс в маленькой Дании.

— Бывало, — важно ответил помощник шерифа.

Рамбергер благовоспитанно поздоровался с гостями студии за кулисами, где его коллеги готовили выпуск новостей, но, едва пожав друг другу руки, они оказались по разные стороны баррикад.

Ему, правда, еще ни разу не приходилось видеть ни убийства, ни изнасилования, и даже сейчас он видел это не своими глазами, а сквозь призму многолетнего опыта инспектора полиции. «Выходит, я смотрю на случившееся его глазами?» — подумал он. И совсем запутался.

— Мне в армии довелось кое-что повидать, но такого я что-то не помню, — сказал водитель, снова взглянув в окошко.

– Вы буквально недавно сообщили Министерству иностранных дел, что Рене Линьер набрал необходимое количество подписей для участия в грядущих выборах в фолькетинг[60], – приступил журналист после краткого и не слишком лестного представления гостей. – Я бы хотел поздравить вас, но сразу же задать вопрос – может ли Рене Линьер, по вашему мнению, предложить датскому избирателю то, что еще не было предложено существующими партиями?

Помощник шерифа не нашелся, что на это ответить.

– Вы говорите о датском избирателе в мужском роде, хотя прекрасно знаете, что в электорате преобладают женщины, – улыбнулся Курт Вад и кивнул в направлении камеры. – Нет, если честно: есть ли у датских избирателей иной выбор, кроме старых партий?

— Как на войне, — продолжал водитель. — Или как в плохой больнице.

Интервьюер выразительно посмотрел на него.

— Можно вас кое о чем спросить? — сказал вдруг водитель после минутной паузы. — Только не обижайтесь, хорошо?

— Хорошо, — ответил помощник шерифа.

– Ну, не сказать, чтобы напротив меня сидели юнцы. Средний возраст – семьдесят один год, а вы, Курт Вад, мощно перещеголяли эту цифру со своими восьмьюдесятью восемью. Итак, положа руку на сердце: не кажется ли вам, что вы лет этак на сорок-пятьдесят припозднились для того, чтобы попытаться влиять на датскую политику?

— Куда делся презерватив?

— Какой презерватив? — переспросил помощник шерифа.

– Насколько я понимаю, самый влиятельный человек Дании на десять лет старше меня, – парировал Вад. – Все датчане закупаются в его магазинах, топят свои жилища его газом и приобретают товары, экспортируемые на его судах. Когда вы подрастете настолько, чтобы позвать этого замечательного человека к себе в студию и будете иметь возможность поиздеваться над его возрастом, пригласите меня снова и задайте тот же вопрос.

Он мог в чем угодно сомневаться, но с презервативом все было ясно — тут Бензенхейвер прав. Нельзя позволить, чтобы какой-нибудь пустяк хоть на йоту уменьшил истинные размеры надругательства.



Журналист кивнул.

Очутившись в «мире от Бензенхейвера», Хоуп Стэндиш наконец-то ощутила себя в безопасности. Она плыла рядом с ним над бескрайними полями и старалась изо всех сил побороть тошноту.

Она снова стала чувствовать свое тело — ощущать зловонный запах, осязать каждую ссадину на ногах. Ей было очень мерзко, но, к счастью, рядом сидел этот бодрый полицейский и восхищенно смотрел на нее — ее жестокая победа тронула его сердце.

– Я лишь имел в виду, что мне сложно себе представить, как среднестатистический датчанин может доверить право представлять свои интересы человеку на одно-два поколения старше себя. Вы ведь не покупаете молоко, если у него на месяц просрочен срок годности, верно?

— Вы женаты, мистер Бензенхейвер? — спросила она.

– Нет, как и явно недозревшие фрукты, подобные политикам, управляющим нами в данный момент. Думаю, стоит отвлечься от продовольственных метафор, господин Рамбергер. Мы втроем вовсе не претендуем на места в парламенте. В нашей программе четко прописано, что, как только собраны подписи, мы созываем учредительное собрание и на форуме избираем кандидатов для участия в выборах в фолькетинг.

— Да, миссис Стэндиш, — ответил он. — Женат.

– При ближайшем изучении вашей программы становится ясно, что она исходит в первую очередь из моральных норм, идей и идеологии, отсылающей к временам, возврат которых был бы нежелателен. К политическим режимам, сознательно притеснявшим всевозможные меньшинства и слабых граждан общества. Умственно отсталых, представителей нацменьшинств, социально незащищенных граждан…

— Вы были очень добры, — сказала ему Хоуп, — только, боюсь, меня сейчас вырвет.

– Ну, тут заключается серьезная ошибка, поскольку такое сравнение неправомерно, – вступил в беседу Лёнберг. – Напротив, наша программа говорит о том, что мы, основываясь на принципах ответственности и гуманности, собираемся рассматривать каждый случай индивидуально и остерегаться использовать по отношению к сложным вопросам привычные штампы, ведь после этого проблемы невозможно обсуждать серьезно и со всей глубиной. Поэтому мы выбрали такой простой слоган: «Изменение к лучшему». Отсюда следуют совсем не те выводы, на какие вы указали.

— Да, понимаю, — сказал Бензенхейвер и поднял промасленный пакет, лежавший у него в ногах. В нем были остатки обеда пилота — жареный картофель, от которого бумага стала почти прозрачной, так что Бензенхейвер даже увидел сквозь него свою руку. — Возьмите, — протянул он ей пакет. — И вперед.

Журналист улыбнулся.

Ее уже мутило; она взяла пакет и отвернулась. Он показался ей слишком маленьким, не мог бы вместить всю ту грязь, которая сейчас переполняла ее. Спиной она почувствовала крепкую жесткую руку Бензенхейвера. Другой он поправил выбившуюся прядь волос.

— Это хорошо, — сказал он, — пусть все выйдет наружу. Вам сразу станет легче.

– Звучит замечательно, но все-таки вопрос заключается в том, сможете ли вы когда-либо продвинуться настолько далеко, чтобы получить влияние. Это отнюдь не мое личное утверждение, ибо газеты неоднократно писали о вашей программе, которую соблазнительнее всего сопоставить с нацистской идеологией в отношении учения о расах. Закоснелые догмы, описывающие мир как обиталище различных рас, пребывающих в постоянной вражде друг с другом. Существование высших и низших рас, причем высшая…

Хоуп вспомнила, когда Ники тошнило, она говорила ему те же слова. И она удивилась, как Бензенхейверу даже это унижающее действие удалось обратить в достижение; но ей и правда стало много легче — ритмичные спазмы действовали на нее столь же успокоительно, как его прохладные сухие руки, придерживающие голову и поглаживающие по спине. Пакет, действительно, оказался мал. Когда он лопнул и разлился, Бензенхейвер опять утешил ее:

— Ну и слава Богу, миссис Стэндиш. Пакет и не нужен. Вертолет принадлежит Национальной гвардии. Пусть они и чистят его. В конце концов, на что нужна Национальная гвардия?

– Да-да, причем высшая раса будет уничтожена, если произойдет смешение с представителями низших, – перебил Касперсен. – Я смотрю, что и газетные корреспонденты, и вы, господин Рамбергер, прибегли к помощи «Гугла» и почитали кое-что о нацизме, – продолжал он. – Однако наша партия не проповедует дискриминацию, несправедливость и антигуманизм, что было свойственно и до сих пор свойственно нацистам и подобным им объединениям. Напротив, мы лишь утверждаем, что не нужно поощрять жизнь, если у нее нет шансов когда-либо стать более или менее достойной. Должны быть введены строгие правила для врачей и обычных граждан, регулирующие, в каких масштабах необходимо подвергать людей принудительной стерилизации. Необходимо причинять как можно меньше страданий семьям, а также точно определить величину государственных расходов. Ведь политики часто вмешиваются во все подряд, абсолютно не понимая, какими могут быть последствия своего вмешательства…

Пилот вел машину с суровым видом, не дрогнув ни одним мускулом лица.

— Ну и денек выпал вам, миссис Стэндиш! — продолжал Бензенхейвер. — Ваш муж будет гордиться вами. — А сам думал: об этом еще надо позаботиться, пожалуй, придется поговорить с ним. Арден Бензенхейвер знал по опыту, что мужья, да и не только они, слишком болезненно воспринимают изнасилование».

Это была длительная дискуссия, после чего последовали звонки от обычных граждан. Были затронуты всевозможные темы: принудительная стерилизация преступников и тех, кто по причинам психического или умственного недоразвития не в состоянии заботиться о своем потомстве, социальные инициативы, лишающие многодетные семьи целого ряда пособий, введение уголовных наказаний для тех, кто пользуется услугами проституток, закрытие государственных границ, запрет на въезд эмигрантам без высшего образования и многое другое.

И дискуссия оказалась жаркой. Дослушав до конца, многие из зрителей пришли в необычайную ярость. Однако примерно такая же часть испытывала противоположные эмоции.

Сегодняшний эфир оказался бесценным.

– Будущее именно за людьми с нашей волей и силой убеждения, – высказался Касперсен после передачи по дороге домой.

– Так-то оно так, но ничто не стоит на месте, – отозвался Лёнберг. – Будем надеяться, что сегодня мы положили хорошее начало.

– Это точно, – рассмеялся Касперсен. – По крайней мере ты, Курт, точно положил начало.

Курт понял, что тот имел в виду. Журналист спросил, верно ли, что на протяжении долгих лет работы неоднократно возникали скандалы в связи с различными обстоятельствами его деятельности. Вад разозлился, но не подал виду. Как ни в чем не бывало, он ответил, что, если врач с умелыми руками и мудрой головой ни разу в своей жизни не нарушил этических норм, он недостоин называться продолжением руки Господа.

Лёнберг улыбнулся.

– Да уж, ты отлично парировал нападки Рамбергеру.

Вад мрачно сказал:

– Я дал ему глупый ответ. Мне еще повезло, что он не стал расспрашивать про конкретные случаи. Нам постоянно следует быть начеку в отношении фактов, слышите? Если пресса получит малейший шанс, она сделает все, чтобы перекрыть наше продвижение наверх. Имейте в виду, что у нас нет друзей за пределами собственных рядов. Ситуация в данный момент ровно такая же, как у Партии прогресса или у Партии Дании, никто их ни во что не ставит. Нам лишь надо надеяться, что пресса и политики предоставят нам такие же возможности для развития, как в свое время получили эти две партии.

Касперсен нахмурился.

– Я абсолютно уверен, что в следующий раз мы пройдем в фолькетинг, и ради этого все средства хороши. Вы понимаете, что я имею в виду. Даже если нам придется пожертвовать работой в «Секретной борьбе», оно того стоит.

Вад смерил его взглядом. В каждом социуме имеется свой Иуда. Касперсен славился своей работой в качестве адвоката на судебных процессах и был известен как местный политик, так что его организационный опыт обеспечивал ему надежное место среди них. Однако с того самого дня, когда он принялся считать сребреники, с ним было покончено. Курт Вад должен был что-то предпринимать, учитывая текущее положение дел.

16. Первое убийство

Никто не должен прикасаться к функционированию «Секретной борьбы» до тех пор, пока он лично не даст добро.

«Я вас не понимаю! — писал Гарпу его издатель Джон Вулф. — Что значит: это только первая глава? Разве такое можно продолжать? Хватит того, что вы написали. Повесть зашла в тупик!»



«У нее есть продолжение, — отвечал Гарп. — Вы скоро в этом убедитесь».

Она сидела перед экраном телевизора, где он усадил ее перед своим уходом; сиделка только переодела даму и давала питье, когда требовалось.

— Не желаю ни в чем убеждаться, — заявил Вулф по телефону. — Прошу вас, бросьте свою затею. Ну хоть на время. Поезжайте отдохнуть. Это пойдет вам на пользу, да и Хелен, думаю, тоже. Возьмите с собой Данкена.

Но Гарп стоял на своем — «Мир от Бензенхейвера» непременно будет романом. Более того, он предложил Вулфу продать первую главу какому-нибудь журналу.

Курт немного постоял в стороне, наблюдая за нею. Свет от люстры с подвесками падал бриллиантовыми отблесками на ее волосы. У Беаты был мечтательный вид, в точности такой же, как когда она танцевала для него в первый раз. Возможно, возлюбленная вспомнила те времена, когда вся жизнь еще ожидала ее впереди…

— Продать? — изумленно переспросил он.

– Ну как, видела передачу, ангел мой? – спросил он очень тихо, чтобы не испугать ее.

— Продать! — подтвердил Гарп. — Тем самым вы сделаете рекламу будущей повести.

Так было с двумя его первыми книгами, главы из которых сначала появились на страницах журналов. Однако на этот раз Вулф был решительно против: предложенная глава, во-первых, совершенно непригодна для печати, а во-вторых, принесет будущему роману такую дурную славу, что издать его захочет только безумец. Он уверял, что у Гарпа есть «пусть не очень значительная, но вполне солидная репутация», что два его первых романа получили достойные рецензии, что у него уже появились влиятельные почитатели и даже своя «пусть не очень значительная, но вполне солидная аудитория».

Беата на мгновение улыбнулась, но взгляд ее по-прежнему был где-то далеко. Моментов просветления в ее теперешней жизни было не так много. Мозговое кровотечение сильно повлияло на восприятие этой женщиной окружающего мира, и все же Курт чувствовал, что, возможно, она что-то еще понимает.

— Солидная репутация. Я это ненавижу! — заорал Гарп, хотя не мог не знать, что Вулф предпочитает именно таких писателей.

– Сейчас я уложу тебя, Беата. Тебе уже давно пора спать.

— Я хочу быть богатым, на солидную репутацию мне наплевать, — бросил он издателю. Но кто в мире может всерьез пренебречь солидной репутацией?

Мужчина приподнял на руках хрупкую фигуру. Когда они были молоды, он подхватывал ее, как пушинку. Затем настало время, когда его сил перестало хватать на то, чтобы носить зрелую и довольно упитанную женщину, но теперь Курт снова поднимал ее, как пушинку. Возможно, ему следовало бы радоваться, что он может это сделать, но он не радовался, и, положив ее на кровать, мужчина вздрогнул. Как быстро она закрыла глаза… Не дожидаясь даже, пока голова окажется на подушке.

Гарп искренне верил, что большие деньги помогут ему оградить себя от ужасов реальной жизни. Он рисовал в воображении неприступную крепость, где все они: он, Данкен, Хелен и ожидаемый младенец — будут защищены от суеты и тревог того мира, который он называл «чуждым».

– Я вижу, любимая моя, жизнь угасает. Скоро настанет наш черед.

— О чем вы думаете? — спросил его Вулф.

Вновь спустившись в гостиную, Вад выключил телевизор, подошел к гарнитуру времен графини Даннер[61] и налил себе коньяку.

То же спрашивала у него Хелен. И Дженни Филдз. Дженни понравилась первая глава «Мира от Бензенхейвера». Она находила, что повесть не лишена достоинств: интересные герои, довольно выразительно описана вся гнусность похоти. Похвала Дженни беспокоила его куда больше, чем критика Вулфа. Гарп довольно пренебрежительно относился к литературным суждениям матери.

— Боже мой, ты только вспомни ее книгу, — часто говорил он Хелен, но она, верная своему слову, держалась в стороне от этих споров. Она не станет читать новую повесть Гарпа, ни одной страницы.

– Я проживу еще десяток лет, Беата, обещаю тебе, – сказал он самому себе. – К моменту нашей с тобой новой встречи все наши планы будут выполнены, а мечты – воплощены.

— Почему он вдруг захотел разбогатеть? — спрашивал у Хелен Джон Вулф. — Что с ним происходит?

Он кивнул и осушил бокал одним глотком.

— Не знаю, — пожимала она плечами. — Кажется, он верит, что деньги нас защитят.

– И никто, мой друг, никто нам не помешает.

— От чего? — недоумевая Вулф. — Или от кого?

— Вам придется подождать, пока я закончу книгу, — объявил Гарп издателю. — Бизнес есть бизнес. Эту книгу я пишу ради денег и хочу, чтобы вы не ждали от нее ничего другого. Мне все равно, нравится она вам или нет. Я прошу вас об одном: ее надо хорошо продать.

— Я не бульварный издатель, — ответил Джон Вулф, — да и вы, по-моему, не бульварный писатель. Жаль, что мне приходится об этом напоминать.

Глава 3

Слова Гарпа сильно его задели. Он сердился на то, что Гарп взялся судить о бизнесе, в чем он, Джон Вулф, смыслил куда больше. Но он помнил, какую трагедию пережил Гарп. Знал, что он хороший писатель и лучшие его книги еще впереди. И не хотел терять его.

Ноябрь 1985 года

— Бизнес есть бизнес, — повторил Гарп. — Вы считаете мою книгу бульварной? Что ж, тем легче будет ее продать.

Первое, что она почувствовала, было какое-то инородное тело в носу. И еще голоса над нею. Приглушенные, но уверенные голоса. Гулкие и нежные.

— Это не главное, — грустно усмехнулся Вулф. — Никому не известно, почему одни книги раскупаются, а другие нет.

Глаза ее закатились за веки, словно пытаясь обнаружить во тьме суть всего происходящего. Затем она провалилась, укутавшись во мглу и тихое дыхание. Мозг ухватился за картинки летних деньков и беззаботных игр.

— Знакомая песня, — огрызнулся Гарп.

И вдруг боль возникла в середине позвоночника и отдалась ниже.

— Я не заслужил, чтобы вы так со мной разговаривали, — заметил Джон Вулф. — Я ваш друг!

Голова толчком откинулась назад, всю нижнюю часть тела пронзила долгая болезненная судорога.

– Мы дали ей еще пять разрядов, – произнес голос, удаляясь в туман и оставляя ее в том же вакууме, где она была прежде.

Гарп знал: это действительно так. Он повесил трубку, перестал отвечать на письма и закончил «Мир от Бензенхейвера» за две недели до того, как Хелен с помощью только одной Дженни произвела на свет третьего ребенка — девочку, тем самым избавив их от необходимости подыскивать мужское имя, которое не имело бы ни малейшего сходства с именем Уолт.



Дочку назвали Дженни. Дженни Гарп — так звалась бы и Дженни Филдз, имей Гарп законного отца. Дженни была счастлива, что внучка унаследовала ее имя.

Нэте была желанным ребенком. Поздний ребенок и единственная девочка в семье. Несмотря на скромный достаток родителей, она ни в чем не нуждалась.

— Вы будете нас путать, — сказала она.

У матери были прекрасные руки. Одинаково подходящие как для ласк, так и для домашней работы. И Нэте стала ее любимицей. Миловидная девочка в клетчатом платье принималась за все, что имелось в небольшом фермерском хозяйстве.

— Но я-то всегда звал тебя мамой, — успокоил ее Гарп. Он не стал напоминать матери, как однажды ее именем назвали фасон платья. И почти год нью-йоркские модницы щеголяли в белых платьях медицинских сестер с ярко-красным сердечком, вышитым на левом кармашке. «Дженни Филдз» — было написано на сердечке.

Когда ей было четыре года, отец привел во двор жеребца и улыбнулся, когда ее старший брат вывел их кобылу.

Когда родилась дочь, Хелен была счастлива. Ее переполняла благодарность: первый раз после смерти Уолта она почувствовала, что нестерпимая боль утраты отступила от сердца.

Парни-близнецы рассмеялись, когда под жеребцом вытянулся пенис, а Нэте отскочила назад, едва огромное животное забралось на их прекрасную Молли и принялось совершать крупом толкательные движения.

Она хотела было закричать, чтобы они прекратили, но отец беззубо засмеялся и сказал, что скоро у них будет еще одна тягловая скотина.

«Мир от Бензенхейвера», спасший Гарпа от тех же мук, находился теперь в Нью-Йорке у Джона Вулфа. Издатель вновь и вновь перечитывал роман. Ему удалось пристроить первую главу в порнографический журнал столь похабного свойства, что, по его убеждению, Гарпу ничего не останется, как поверить в бесславный конец своего детища. Журнал назывался «Промежности», и помещенные в нем фотографии в точности соответствовали названию. История Гарпа о жестоком изнасиловании и страшной мести была проиллюстрирована множеством снимков «влажных открытых бобрих», о которых Гарп слышал еще от приятелей-борцов, когда учился в «Академии Стиринга».

Так Нэте поняла, что зачастую начало жизни столь же драматично, как и конец, и что надо учиться искусству наслаждаться в полной мере между этими двумя крайностями.

Гарп набросился на издателя с яростными упреками: конечно же, он нарочно отдал его главу в самый низкопробный журнал и даже не попытался пристроить ее получше.

– Он прожил замечательную жизнь, – всегда говорил ее отец, перерезая горло дергающемуся поросенку.

Честный Вулф уверял, что обошел все редакции в городе и всюду получал от ворот поворот. Только порножурнал, последний в списке, по достоинству оценил сочинение Гарпа. Да разве где-нибудь еще найдешь место для дикого, невиданного насилия, расцвеченного бессмысленной мишурой секса?

И то же самое сказал в отношении матери Нэте, когда та лежала в гробу всего тридцати восьми лет от роду.

— Но моя книга будет совсем о другом, — возмутился Гарп. — Вы в этом убедитесь.

Именно эти слова звучали в голове Нэте, когда она наконец проснулась на больничной металлической койке и в замешательстве принялась озираться в темноте.

Как бы там ни было, он живо интересовался судьбой первой главы «Мира от Бензенхейвера», напечатанной в «Промежностях». Но вскоре обнаружилось, что ее появления никто не заметил. Публика, покупавшая журнал, предпочитала разглядывать скабрезные картинки и вряд ли когда-нибудь утруждала себя чтением.

«Может, они все-таки что-то читают в этом журнале после сеанса самообслуживания с помощью этих картинок? — писал издателю Гарп. — Интересно, как я читаюсь в минуты расслабления и, возможно, полного одиночества (самое подходящее состояние для чтения)? Но в то же время читатель, наверное, страдает от комплекса вины, испытывает чувство униженности и особой ранимости (а это не самое лучшее состояние, чтобы полежать с книжкой). Во всяком случае, писать в таком состоянии трудно».

Вокруг нее мигали лампочки и работало какое-то оборудование. Она не узнавала ничего.



Затем женщина повернулась. Совсем немного, однако эффект оказался ошеломительным – шея резким толчком откинулась назад, а легкие наполнились воздухом, отчего в голосовых связках возникла сильная боль.

«Мир от Бензенхейвера» повествовал о тщетном стремлении Дорси Стэндиша защитить жену и ребенка от чудовищной жестокости мира. Арден Бензенхейвер вынужден уйти в отставку — его оригинальные идеи в конце концов навлекают на него гнев вышестоящих инстанций. И Стэндиши нанимают его в телохранители; он живет у них в доме на положении вооруженного «доброго дядюшки». Его все любят, но Хоуп в конце концов отказывается от его услуг. Хотя именно ей довелось испытать страшное прикосновение реальности, она боится жизни гораздо меньше мужа. Повинуясь требованию Хоуп, Бензенхейвер покидает дом Стэндишей, однако Дорси, подобно ангелу-хранителю, продолжает опекать старого полицейского. Он поручает Бензенхейверу охранять единственного сына Ники, и полицейский всюду неотступно следует за мальчиком.

Но Бензенхейвер не годится в сторожевые псы; терзаемый страшными воспоминаниями, он перестает замечать происходящее вокруг, и Стэндиши понимают — он не столько защитник, сколько угроза.

Она не восприняла крики как свои собственные, ибо боль в ногах заглушила все чувства. И тем не менее женщина закричала.

Гарп говорит про него: «Изгой, балансирующий на грани света и тьмы; отставной блюститель закона, гибнущий у края кромешной тьмы».

Тусклый свет со стороны неожиданно распахнувшейся двери скользнул по ее туловищу. Неожиданно вспыхнули огни в люминесцентных лампах, ослепив Нэте. Чьи-то решительные руки принялись работать с ее телом.

Хоуп хочет второго ребенка, надеясь, что это вылечит мужа от страхов. Ребенок родился, но воображение Стэндиша, кажется, обречено создавать все более страшных параноидальных монстров. Едва поверив в безопасность жены и детей, Дорси начинает подозревать Хоуп в измене. Его преследует мысль: лучше бы ее опять изнасиловали, это причинило бы ему меньше боли. И он начинает сомневаться в своей любви к Хоуп, в самом себе. Его мучает совесть, но он просит Бензенхейвера следить за женой, чтобы удостовериться в ее измене. Арден Бензенхейвер, однако, отказывается выполнять сумасбродные приказания Дорси. Его наняли для охраны семьи от опасностей внешнего мира, а не для того, чтобы отнимать у человека право свободно распоряжаться своей судьбой. Отказ Бензенхейвера повергает Дорси Стэндиша в отчаяние. Однажды ночью, бросив дом и детей на произвол судьбы, он уходит шпионить за женой. В его отсутствие младший сын умирает, подавившись жевательной резинкой.

Чувство вины огромно. Оно вопиет со страниц романа. Виновен Дорси. Сознание своей вины терзает Хоуп. Да, она бегала к любовнику! (Хотя кто вправе бросить в нее камень?) Бензенхейвера, раздираемого муками совести, поражает инсульт. Полупарализованный, он снова поселяется у Стэндишей; Дорси возлагает на себя ответственность за его судьбу. Хоуп хочет еще ребенка, но события страшной ночи отняли у Стэндиша способность к воспроизводству. Он согласен: пусть Хоуп идет к любовнику, но только чтобы забеременеть. (Как ни смешно, из всей книги лишь этот отрывок показался Дженни Филдз надуманным.)

– Успокойтесь, Нэте Росен, – произнес голос, затем последовала инъекция и очередные успокаивающие слова, однако на сей раз она никуда не провалилась.

«Вновь пытаясь управлять ходом событий, — писал Гарп, — Дорси Стэндиш превращает человеческую жизнь в лабораторный эксперимент».

– Где я? – спросила женщина, когда нижняя часть туловища растворилась в мягкой теплоте.

– Вы в больнице Нюкобинг Фальстера. И находитесь в надежных руках.

Хоуп не хочет быть подопытным кроликом. Либо у нее есть любовник, либо нет. Требуя, чтобы жена встречалась с любовником оплодотворения ради, Дорси пытается взять под контроль места их встреч, число и продолжительность свиданий. Подозревая, что Хоуп поддерживает с любовником не только «дозволенную», но и тайную связь, Стэндиш рассказывает одряхлевшему Бензенхейверу о появлении в округе сексуального маньяка, насильника и похитителя детей, которого разыскивает полиция.

На мгновение Нэте увидела, как медсестра поворачивает голову к своему коллеге и собирается что-то сказать.

Но это не все. Чтобы застать жену на месте преступления, Дорси приходит домой в неурочное время, когда его меньше всего ожидают, и сам становится жертвой вооруженного паралитика.

Именно в эту секунду она вспомнила, что произошло.

Арден Бензенхейвер оказывается на удивление подвижным и ловким, несмотря на увечье; к тому же он не забыл и свои оригинальные методы поиска преступников: бесшумно подкатив в инвалидной коляске к просторному гардеробу Хоуп, где прятался среди ее туфель Дорси (он подслушивал телефонные разговоры жены с любовником), Бензенхейвер всадил в его голову заряд крупной дроби с расстояния шести футов[44]. Дорси Стэндиш, разумеется, это заслужил.



Рана смертельна, Ардена Бензенхейвера, окончательно свихнувшегося, увозят. Хоуп от своего любовника беременна.

Кислородный шланг из ее носа вытащили, волосы зачесали назад. Словно ей надлежало привести себя в порядок перед тем, как выслушать окончательный приговор. О том, что жизнь закончилась.

После рождения ребенка царившее в семье все эти годы напряжение спадает, и Ники, двенадцатилетний подросток, впервые за долгие годы дышит свободно. Иррациональные страхи Дорси Стэндиша наконец перестают омрачать существование семьи. Хоуп и дети обретают новую жизнь.

Трое докторов стояли у изножья кровати, когда главный врач с серыми глазами под подстриженными бровями сообщил ей новость.

– Ваш муж погиб на месте, фру Росен, – таковы были первые слова, сошедшие с его уст.

Старик Бензенхейвер еще цепко держится за жизнь. Он живет в доме для престарелых преступников-психопатов, целыми днями сидит в своем кресле, и его воображение рисует ему все новые и новые сцены ужасов. В конце концов он все-таки обрел покой. Хоуп с детьми частенько навещают безумного старика не столько по доброте душевной (а они, бесспорно, добрые люди), сколько для того, чтобы лишний раз убедиться, какое счастье обладать устойчивой психикой. Бредовые речи старика Хоуп слушает терпеливо, порой они кажутся ей комичными, и она благодарит судьбу, что после всех кошмаров она и ее дети здоровы и веселы.

– Мы сожалеем, но таковы факты, – добавил он после большой паузы. – Вероятно, Андреас Росен был убит двигательным блоком, наполовину сместившимся на водительское сиденье. Вместо того чтобы оказать помощь ему, что было уже в принципе невозможно, спасатели сосредоточились на том, чтобы вытащить вас, – и спасательная бригада выполнила свою работу великолепно.

Этот странный дом для престарелых преступников удивительно похож на больницу Дженни Филдз для женщин с душевными травмами на берегу бухты Догз-хед.

Беда нового романа Гарпа заключалась не в том, что он был превратно понят, — в нем недоставало тепла, сентиментальности и чувственных наслаждений, в чем так нуждается человечество. Дорси Стэндишу неуютно в этом мире, он слишком любит жену и детей и потому так уязвим. Он и Бензенхейвер плохо приспособлены к жизни на этой грешной земле, где людей подстерегает столько опасностей.

Он произносил эти слова так, словно они должны были вызвать у нее радость.

Хоуп и — надеется читатель — ее дети имеют лучшие шансы. Сквозь весь роман подспудно проходит мысль, что женщина более стойко выносит несчастья и ей не так отравляет жизнь тревога за близких. В романе Хоуп — борец-победитель в мире слабых мужчин.

– Мы сохранили вам ногу. Возможно, вы будете слегка прихрамывать, но все-таки это лучше, чем ампутация.



В этом месте она перестала слушать.

Джон Вулф сидел в Нью-Йорке, читал и перечитывал роман и надеялся, что грубая животная образность и яркие характеры спасут роман от участи обычной «мыльной оперы». «А впрочем, — думал иногда издатель, — почему бы и нет? Если назвать его по-другому, ну скажем, «Тревоги и надежды», да соответственно отредактировать, может получиться потрясающий телесериал для детей дошкольного возраста, инвалидов и пенсионеров». Но мало-помалу Вулф все больше убеждался, что «Мир от Бензенхейвера», несмотря на «грубую животную образность», в общем мелодрама, из тех, на которые дети до 16-ти не допускаются.

Андреас погиб.

Пройдет время, и Гарп сам признает, что «Мир от Бензенхейвера» — его худшая работа. «Этот треклятый мир не оценил по достоинству два моих предыдущих романа, — писал он Джону Вулфу. — Значит, мир у меня в долгу. Опубликуем этот роман — и мы квиты». Так, видно, оно всегда и бывает, думал Гарп.

Он мертв, и ее бездыханное тело не лежит рядом с ним, и теперь она должна продолжать жить без него. Его одного Нэте любила искренне и с полной отдачей. Он один помог ей почувствовать себя полноценной личностью.

Джона Вулфа волновал более практический вопрос — окупится ли издание книги? Когда он не был уверен в книге, он прибегал к одному методу, который никогда его не подводил. Все завидовали числу книг, которым он безошибочно предсказал успех. Если он говорил, что книга пойдет, какой бы она ни была — хорошей, плохой или ни то ни се, — успех ей был обеспечен. Разумеется, многие книги завоевывали популярность и без его предсказания, но если уж он сулил книге будущее, она наверняка шла нарасхват.

И этого человека она убила собственными руками…

Как ему это удавалось, было загадкой. А началось все с романа Дженни Филдз; с тех пор каждые год-два он публиковал под свою ответственность какую-нибудь странную, необычную книгу и никогда не оказывался в проигрыше.

– Пациентка сейчас задремала, – сказал один из докторов.

В издательстве работала одна женщина; как-то она сказала Вулфу, что в жизни ей ни разу не попадалась книга, которая на второй-третьей странице не вогнала бы ее в сон. Вулф, истинный любитель книг, воспринял эти слова как вызов себе. Это было много лет назад. Каких только книг не давал он ей читать все эти годы — результат был один: прочитав пяток страниц, она засыпала.

— Просто я не люблю читать, — говорила она Вулфу, но он не сдавался.

Однако он ошибался. Нэте лишь ушла в себя. Туда, где смешались чувства отчаяния и поражения, перепутались все причинно-следственные связи, и лицо Курта Вада пылало так ясно, словно подсвеченное огнем преисподней.

В издательстве никто, кроме него, и не думал давать ей книг. По правде говоря, ее вообще никто никогда ни о чем не спрашивал. Завалы книг во всех закутках издательства волновали ее не больше, чем волнует пепельница человека, не выкурившего в жизни ни одной сигареты. Женщина работала в издательстве уборщицей. Днем она вытряхивала корзины для бумаг. Вечером, когда сотрудники расходились, убирала кабинеты. По понедельникам пылесосила дорожки в коридоре. По вторникам протирала стеклянные шкафы, по средам — столы секретарш. По четвергам она мыла и чистила туалеты. По пятницам опрыскивала комнаты освежителем воздуха, чтобы «издательство, — как она объясняла Вулфу, — за выходные пропиталось приятным запахом на всю неделю». Джон Вулф знал уборщицу многие годы и ни разу не видел, чтобы она заинтересовалась хоть одной книгой.

Если бы не он, все в ее жизни сложилось бы иначе.

С того дня, когда Вулф случайно узнал о ее нелюбви к чтению, он стал давать ей книги — и сомнительные, на его взгляд, и бесспорные. Но ее неприязнь к книгам оставалась неколебимой. И вот, когда он почти махнул на нее рукой, в издательстве появилась Дженни Филдз со своей рукописью «Одержимая сексом». И Вулф дал читать ее уборщице.

Если бы не он и кое-кто еще…

Уборщица проглотила рукопись за одну ночь, спросила Вулфа, когда выйдет книга, потому что очень хотела бы ее иметь, чтобы прочитать еще раз.

Нэте подавила в себе желание закричать и разразиться рыданиями. Она пообещала сама себе, что так просто не умрет, что все эти люди должны осознать, чего они ее лишили.

После этого Вулф и стал безошибочно предсказывать книгам успех. Пусть большинство книг она отвергала, но уж если какая ей нравилась, можно было не сомневаться — эту книгу будут читать.

Она слышала, как врачи покидают комнату. Они уже забыли о ней. Теперь все их внимание сосредоточилось на следующей палате.



«Мир от Бензенхейвера» он дал уборщице по привычке. Уехав на выходные в свой загородный дом, Вулф неожиданно вспомнил об этом и решил позвонить ей. Предупредить, чтобы она и не бралась за чтение нового романа Гарпа. Одна первая глава чего стоит — ему не хотелось оскорблять чувства женщины, которая была чьей-то бабушкой и, конечно, чьей-то мамой. Кстати, она и не догадывалась, что Вулф прибавил ей жалованье за чтение всего этого бумагомарательства. Он один в издательстве знал, какую завидную зарплату получает эта уборщица. Сама она наивно полагала, что все усердные уборщицы хорошо зарабатывают.

После похорон матери обстановка в доме стала более холодной, Нэте была тогда очень восприимчивой пятилетней девочкой. К божьему слову и молитвам надлежит обращаться лишь по воскресеньям, говорил отец. И Нэте выучилась словам, с которыми другие девочки знакомятся много позже. Коллаборационистов, сотрудничавших с немцами и ремонтировавших для них оборудование в Оденсе, называли в той среде «гнусным сучьим отродьем», а тех, кто выполнял их поручения, – «вонючими задницами».

Звали ее Джилси Слоупер, и Вулф был немало удивлен, обнаружив, что в телефонном справочнике Нью-Йорка нет ни одной Слоупер. Возможно, она и телефон любит не больше чем книги. Не найдя номера, издатель решил в понедельник первым делом принести извинение Джилси.

Туве Янссон

В их доме лопату называли лопатой, а мошонку – мошонкой.

Весь унылый уик-енд Вулф обдумывал до мелочей предстоящий разговор с Гарпом, подыскивая слова, способные убедить писателя, что в его собственных интересах, как, впрочем, и в интересах издательства, «Мир от Бензенхейвера» не издавать.

Буря

А хочешь разговаривать культурно – поищи другое место.

Это был трудный уик-енд. Вулф любил Гарпа, верил в него, знал, что у Гарпа нет друзей, которые могли бы предостеречь от опрометчивого шага, — главное, для чего друзья нужны. Элис Флетчер? Но она боготворит Гарпа. Без ума от каждого слова своего кумира. Элис не скажет ему правды. Роберта Малдун? Вулф был совершенно уверен, что ее литературный вкус, если он вообще у нее есть, столь же зелен и нелеп, как и ее вновь испеченная женственность. Хелен? Она отказалась читать новый роман мужа. Что касается Дженни Филдз, она обнаружила весьма сомнительный вкус, критикуя его лучшие вещи. Беда заключалась в том, что, по ее мнению, значимость романа определяется его содержанием. Книга, посвященная серьезному предмету, — вот настоящая литература. А новый его роман описывал глупые мужские страхи, из-за которых женщине приходится столько страдать. Стиль и слог для Дженни ровным счетом ничего не значили.



Так что в первый же свой день в школе Нэте узнала, что такое пощечина.

Но было и еще одно соображение. Если роман «Мир от Бензенхейвера» нравится и Дженни Филдз, значит, он хотя бы не пройдет незамеченным, а возможно, и вызовет жаркие споры. Джон Вулф и Гарп понимали, однако, что общественное лицо Дженни Филдз сформировалось в результате всеобщего непонимания ее истинного характера.

Шесть десятков учеников выстроились перед школьным зданием, Нэте была в первом ряду.

Ее разбудило дребезжание форточки в окне, и она тихо лежала, прислушиваясь и наблюдая, как буря меняла светящиеся узоры на потолке. Тень от водопроводной трубы повисла крестом над ее изголовьем, но по потолку снова и снова бегали все новые и новые отражения раскачивающихся уличных фонарей, а порой то был свет автомобильных фар, редких в это время ночи. Слуховое окно было уже несколько недель покрыто снегом, и уже несколько недель он не звонил. Это означало, что он никогда больше не позвонит. Но тут дверь в умывальную начала стучать, и она встала, чтобы закрыть ее. Не зажигая света, она направилась в комнату, выходившую окнами на улицу.