– Хелена, вставай, – угрюмо сказал он. Я завидовала ему за ту легкость, с которой он стряхивал с себя сон. Брессинджер научился этому за годы солдатской жизни. От той печали, что внезапно охватила его вчера вечером, не осталось и следа. Да и все приключение со змеями уже казалось далеким, как полузабытый сон.

Она продолжала глядеть на него широко раскрытыми глазами. Ресницы у нее были сильно накрашены. Под глазами сеть морщинок. И много морщинок на шее.

Брессинджер собрал свою одежду и пошел переодеваться в соседнюю комнату, а я воспользовалась минутным одиночеством, чтобы окончательно проснуться. Затем я натянула свои чулки, блузу и киртл, а сверху, поскольку было холодно, надела платье. Всю одежду мне купил Вонвальт в качестве аванса за мою службу, и поэтому она была сделана из крепкой, добротной ткани. В первые месяцы нашей совместной работы я просто радовалась тому, что больше не живу на улице, и с радостью принимала все, что мне давал Вонвальт. Теперь же мои вкусы стали утонченнее. Я начала больше интересоваться имперской модой: в столице, в отличие от провинций, одежда должна была облегать фигуру и выглядеть более женственной – скандально женственной, по некоторым меркам. Кроме того, сованцы еще век назад отказались от женских головных уборов, и в моду вошли различные прически. Большинство женщин слепо повторяли стрижки известных дам, но я редко делала что-либо со своими волосами, разве что стягивала их сзади.

— Что значит — остаешься? — недоверчиво спросила она.

Я вышла из комнаты и в коридоре столкнулась с Брессинджером. Он был одет в рубаху, дублет и рейтузы, а его черные мокрые волосы, доходившие приставу до плеч, были убраны в хвост. Мы оба спустились вниз и встретили Вонвальта в столовой, где уже был подан сытный завтрак: хлеб, яйца, острая ветчина и оставшийся с прошлого вечера пирог с мясом, тушенным в эле. Вонвальт пил легкое пиво и в тишине читал книгу о сованской юриспруденции.

– Лорд Саутер еще не встал? – спросил Брессинджер, когда мы сели.

Он взялся за спинку стула.

– Он уже ушел, – сказал Вонвальт, не отрывая глаз от книги. – У него дела в монастыре, что-то связанное с праздником Зимних Холодов. – Вонвальт явно был не в духе, не то из-за покушения, не то из-за недавнего письма Правосудия Августы.

— Можно нам посидеть с тобой? — спросил он. — Это Гриша Быков. Сын Быкова.

– А когда в этом году праздник? – непринужденно спросила я. Праздник Зимних Холодов был ежегодным неманским фестивалем, который проходил в один из двух зимних месяцев, длился две недели и обычно – но не всегда – пересекался с днем зимнего солнцестояния.

– Во второй половине Русена, – сказал Вонвальт и больше не проронил ни слова. Он на время прервался, чтобы немного поесть, после чего снова открыл книгу. На некоторое время повисла неловкая тишина, а затем он повернулся ко мне.

Тогда она улыбнулась Грише той самой привычно-обещающей ослепительной улыбкой, которую так ненавидел Дауге.

– Хелена, скажи мне, что ты нашла в журнале из здания городской стажи?

— Очень рада, — сказала она. — Садитесь, мальчики.

Прошлым вечером мы не обсуждали результаты моих изысканий. Вонвальт, поглощенный собственными делами и вестями от Правосудия Августы, вместо этого велел мне подготовиться к обсуждению этим утром. После того как кто-то пытался нас убить, я думала, что наши разговоры о делопроизводстве и практике ведения учета если не отменятся, то хотя бы отложатся. Мне следовало догадаться, что этого не случится.

Гриша и Дауге сели.

– Записи ведутся хорошо, – сказала я, пытаясь сосредоточиться на вопросе. – Подробно и организованно. В них содержатся дата подачи жалобы, сведения о мистере Вогте и несколько абзацев с кратким описанием дела. Каждая заметка подписана и датирована констеблем, который ее вносил.

Брессинджер, впечатлившись, хмыкнул. Вонвальт согласно промычал, разбил вареное яйцо и стал намазывать его содержимое на большой кусок твердого хлеба с маслом.

— Меня зовут Мария Сергеевна, — сказала она, разглядывая Гришу. — Я сестра Владимира Сергеевича Юрковского.

– Описание в целом совпало с тем, что нам рассказал сэр Радомир, – продолжила я. – Мистер Вогт отправил в Ковоск сотню тонн кормового зерна. Оно должно было пойти на фураж для конницы Легионов. Зерно требовалось доставить как можно скорее. Мистер Вогт купил его на заемные средства, взяв деньги в банке Гулича. Предполагалось, что он хорошо наживется на продаже зерна, даже невзирая на процент, который должен был отдать банку. Но, по всей видимости, груз задержали в княжестве Кжосич – они обнаружили, что Вогт не получил на имперской таможне необходимое разрешение на ввоз. Усложнило ситуацию и то, что за время пути зерно испортилось и сбыть его было уже нельзя.

Гриша опустил глаза и слегка поклонился.

Когда Вогт попытался воспользоваться гарантией и вернуть деньги за испорченное зерно, Бауэр отказал ему на том основании, что Вогт, не получив разрешения, нарушил контракт. Вогт был убежден, что Бауэр каким-то образом ухитрился подговорить таможенников задержать корабль, чтобы не возвращать ему гарантированные деньги.

– Но откуда Бауэр мог знать, что так случится? – спросил Вонвальт.

— Я знаю вашего отца, — продолжала она. Она перестала улыбаться. — Я многим ему обязана, Григорий… Алексеевич.

– Вчера мы разговаривали с торговцем, который сказал, что гаранты часто засылают шпионов или используют сеть эстафет, чтобы приглядывать за грузами, которые они гарантируют. Возможно, Бауэру сообщили, что зерно должно испортиться, и он успел передать весточку своим партнерам в Кжосич?

Вонвальт вздохнул и потер подбородок.

Гриша молчал. Ему было неловко. Он ничего не понимал. Дауге сказал напряженным голосом:

– Проклятые гарантии, – с набитым ртом сказал он и повернулся к Брессинджеру. – Ты вчера смог разузнать о них подробнее?

Брессинджер склонил голову.

— Что ты будешь пить, Маша?

– Да.

– Объясни мне, как это работает. Я примерно уже понял, но расскажи своими словами.

— Джеймо, — ответила она, ослепительно улыбаясь.

Брессинджер пересказал ему наш вчерашний разговор с торговцем Лоренцем. Когда он закончил, Вонвальт кивнул.

– Значит, это все-таки похоже на ставки в азартных играх. И, зная, как торговые адвокаты составляют контракты, я вижу немало лазеек, которыми нечистый на руку человек может воспользоваться, чтобы уклониться от уплаты денег за утраченный груз. – Он немного поразмыслил. – Любопытно, почему Вогт не стал добиваться своего? Торговое право здесь хорошо развито. Он мог подать на лорда Бауэра в суд, и это того бы стоило. – Он поразмыслил еще немного. – Нам придется разузнать побольше о делах лорда Бауэра. Я хочу вооружиться как можно большими сведениями о нем, прежде чем я применю на нем Голос.

— Это очень крепко? — спросил Дауге. — Впрочем, все равно. Гриша, принеси, пожалуйста, два джеймо.

Он смотрел на нее, на гладкие загорелые руки, на открытые гладкие загорелые плечи, на легкое светлое платье с чуть-чуть слишком глубоким вырезом. Она изумительно сохранилась для своих лет, и даже косы остались совершенно те же, тяжелые, толстые косы, каких давно уже никто не носит, бронзовые, без единого седого волоса, уложенные вокруг головы. Он усмехнулся, медленно расстегнул плотный теплый плащ и стащил плотный теплый шлем с наушниками. У нее дрогнуло лицо, когда она увидела его голый череп с редкой серебристой щетиной возле ушей. Он снова усмехнулся.

— Вот мы и встретились, — сказал он. — А ты почему здесь? Ты ждешь кого-нибудь?

— Нет, — проговорила она. — Я никого не жду.

Она посмотрела в окно, и он вдруг понял.

— Ты провожала, — тихо сказал он.

Она кивнула.

— Кого? Неужели нас?

— Да.

У него остановилось сердце.

— Меня? — спросил он. Подошел Гриша и поставил на столик два потных ледяных бокала.

— Нет, — ответила она.

— Володьку? — сказал он с горечью.

— Да.

Гриша тихонько ушел.

— Какой милый мальчик, — сказала она. — Сколько ему лет?

— Восемнадцать.

— Неужели восемнадцать? Вот забавно! Ты знаешь, он совсем не похож на Быкова. Даже не рыжий.

— Да, время идет, — сказал Дауге. — Вот я уже и не летаю.

— Почему? — равнодушно спросила она.

— Здоровье.

Она быстро взглянула на него.

— Да, ты неважно выглядишь. Скажи… — она помолчала. — А Быков тоже скоро перестанет летать?

— Что? — спросил он с удивлением.

— Я не люблю, когда Володя уходит в рейс без Быкова, — сказала она, глядя в окно. Она опять помолчала. — Я очень боюсь за него. Ты ведь знаешь его.

— А причем здесь Быков? — спросил Дауге неприязненно.

— С Быковым безопасно, — сказала она просто. — Ну, а как твои дела, Григорий? Как-то странно, ты — и вдруг не летаешь.

— Буду работать в институте, — сказал Дауге.

— Работать… — она покачала головой. — Работать… Посмотри, на что ты похож.

Дауге криво усмехнулся.

— Зато ты совсем не изменилась. Замужем?

— С какой стати? — возразила она.

— Я вот тоже так холостяком и остался.

— Не удивительно.

— Почему?

— Ты не годишься в мужья.

Дауге неловко засмеялся.

— Не нужно нападать на меня, — сказал он. — Я просто хотел поговорить.

— Раньше ты умел говорить интересно.

— А что, тебе уже скучно? Мы говорим всего пять минут.

— Нет, почему же? — вежливо сказала она. — Я с удовольствием слушаю тебя.

Они замолчали. Дауге мешал соломинкой в бокале.

— А Володю я провожаю всегда, — сказала она. — У меня есть друзья в управлении, и я всегда знаю, когда вы улетаете. И откуда. И я всегда его провожаю. — Она вынула соломинку из своего бокала, смяла ее и бросила в пепельницу. — Он единственный близкий мне человек. — Она подняла бокал и отпила несколько глотков. — Сумасшедший мир. Дурацкое время, — сказала она устало. — Люди совершенно разучились жить. Работа, работа, работа… Весь смысл жизни в работе. Все время чего-то ищут. Все время что-то строят. Зачем? Я понимаю, это нужно было раньше, когда всего не хватало. Когда была эта экономическая борьба. Когда еще нужно было доказывать, что мы можем не хуже, а лучше, чем они. Доказали. А борьба осталась. Какая-то глухая, неявная. Я не понимаю ее. Может быть, ты понимаешь, Григорий?

— Понимаю, — сказал Дауге.

— Ты всегда понимал. Ты всегда понимал мир, в котором ты живешь. И ты, и Володька, и этот скучный Быков. Иногда я думаю, что вы все просто ограниченные люди. Вы просто неспособны задать вопрос — «зачем?» — Она снова отпила из бокала. — Ты знаешь, недавно я познакомилась с одним школьным учителем. Он учит детей страшным вещам. Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться. И они верят ему. Ты понимаешь? Ведь это же страшно! Я говорила с его учениками. Мне показалось, что они презирают меня. За что? За то, что я хочу прожить свою единственную жизнь так, как мне хочется?

Дауге хорошо представил себе этот разговор Марии Юрковской с пятнадцатилетними пареньками и девчонками из районной школы. Где уж тебе понять, подумал он. Где тебе понять, как неделями, месяцами с отчаянием бьешься в глухую стену, исписываешь горы бумаги, исхаживаешь десятки километров по кабинету или по пустыне, и кажется, что решения нет и что ты безмозглый слепой червяк, и ты уже не веришь, что так было неоднократно, а потом наступает этот чудесный миг, когда открываешь, наконец, калитку в стене, и еще одна глухая стена позади, и ты снова бог, и вселенная снова у тебя на ладони. Впрочем, это даже не нужно понимать. Это нужно чувствовать. Он сказал:

— Они тоже хотят прожить жизнь так, как им хочется. Но вам хочется разного.

Она резко возразила:

— А что, если права я?

— Нет, — сказал Дауге. — Правы они. Они не задают вопроса «зачем?».

— А может быть, они просто не могут широко мыслить?

Дауге усмехнулся. Что ты знаешь о широте мысли, подумал он.

— Ты пьешь холодную воду в жаркий день, — сказал он терпеливо. — И ты не спрашиваешь — «зачем?». Ты просто пьешь, и тебе хорошо…

Она прервала его:

— Да, мне хорошо. Вот и дайте мне пить мою холодную воду, а они пусть пьют свою!

— Пусть, — спокойно согласился Дауге. Он с удивлением и радостью чувствовал, как уходит куда-то противная гнетущая тоска. — Мы ведь не об этом говорим. Тебя интересует, кто прав. Так вот. Человек — это уже не животное. Природа дала ему разум. Разум этот неизбежно должен развиваться. А ты гасишь в себе разум. Искусственно гасишь. Ты всю жизнь посвятила этому. И есть еще много людей на планете, которые гасят свой разум. Они называются мещанами.

— Спасибо.

— Я не хотел тебя обидеть, — сказал Дауге. — Но мне показалось, что ты хочешь обидеть нас. Широта взглядов… Какая у вас может быть широта взглядов?

– Значит, вы его подозреваете? – спросила я.

Она допила свой бокал.

Вонвальт покачал головой.

— Ты очень красиво говоришь сегодня, — заметила она, недобро усмехаясь, — все так мило объясняешь. Тогда будь добр, объясни мне, пожалуйста, еще одну вещь. Всю жизнь ты работал. Всю жизнь ты развивал свой разум, перешагивал через простые мирские удовольствия.

– Я согласен с сэром Радомиром. Бауэр не похож на человека, который совершил убийство, тем более убийство собственной жены. Но он что-то скрывает. Он слишком быстро указал на Вогта и слишком быстро отказался от своих слов. Как бы там ни было, теперь нам придется поговорить еще и с Вогтом. Дубайн, выясни, где он сейчас. Если он в городе, то я бы хотел побеседовать с ним сегодня днем. Давайте поторопимся с этим делом.

– Как скажете, сир, – сказал Брессинджер.

— Я никогда не перешагивал через мирские удовольствия, — сказал Дауге. — Я даже был изрядным шалопаем.

– Хелена, в журнале городской стражи было еще что-нибудь важное?

– Да, кое-что, – сказала я.

— Не будем спорить, — сказала она. — С моей точки зрения, ты перешагивал. А я всю жизнь гасила разум. Я всю жизнь занималась тем, что лелеяла свои низменные инстинкты. И кто же из нас счастливее теперь?

– И что же?

– Мистер Вогт хотел, чтобы по этому делу провели расследование.

— Конечно, я, — сказал Дауге.

– И? Его провели? Он присылал адвокатов?

– В журнале отмечено, что дело закрыли через две недели. Мистер Вогт отозвал свое заявление.

Она откровенно оглядела его и засмеялась.

Вонвальт снова потер подбородок.

– Это настораживает, – наконец сказал он. – И заявление было подано два года назад?

— Нет, — сказала она. — Я! В худшем случае мы оба одинаково несчастны. Бездарная кукушка — так меня, кажется, называет Володя? — или трудолюбивый муравей — конец один: старость, одиночество, пустота. Я ничего не приобрела, а ты все потерял. В чем же разница?

– Примерно.

– Вспоминай, Хелена! Помнишь, что я тебе говорил? В юридических вопросах во всем важна точность! – внезапно рявкнул Вонвальт, заставив меня и Брессинджера вздрогнуть.

— Спроси у Гриши Быкова, — спокойно сказал Дауге.

– Кровь Немы, – буркнул Брессинджер, поднимая яйцо, которое уронил.

– Два года и три месяца, – обиженно сказала я. – Точная дата записана в журнале.

— О, эти! — Она пренебрежительно махнула рукой. — Я знаю, что скажут они. Нет, меня интересует, что скажешь ты! И не сейчас, когда солнце и люди вокруг, а ночью, когда бессонница, и твои осточертевшие талмуды, и ненужные камни с ненужных планет, и молчащий телефон, и ничего, ничего впереди.

Вонвальт цокнул языком.

– Очень странно. Не могу понять, по какой причине можно было добровольно прервать расследование, особенно если дело касалось военных поставок для Рейхскрига. Есть сведения о том, что поставку зерна выполнил кто-то другой? Мог, например, сам Бауэр исполнить этот контракт?

— Да, это бывает, — сказал Дауге. — Это бывает со всеми.

Я помотала головой.

– Больше в записях ничего нет.

– Значит, нам придется навести еще справки. Я снова поговорю с сэром Радомиром. Будем надеяться, что констебль, принимавший заявление, еще жив и может о нем рассказать. Кто бы ни убил леди Бауэр, я убежден, что ее муж и Вогт к этому как-то причастны.

Он вдруг представил себе все это — и молчащий телефон и ничего впереди, — но только не талмуды и камни, а флаконы с косметикой, мертвый блеск золотых украшений и беспощадное зеркало. Я свинья, с раскаянием подумал он. Самоуверенная и равнодушная свинья. Ведь она просит о помощи!

– Как скажете, – сказал Брессинджер.

Еще пять минут мы ели молча, давая Вонвальту поразмышлять и почитать. Брессинджер и я оба знали, что нарушать такую тишину не стоит, особенно праздными разговорами.

— Ты разрешишь мне прийти к тебе сегодня? — сказал он.

Наконец Вонвальт повернулся ко мне.

– Сегодня поговоришь со стражником, с тем твоим пареньком. Как его зовут?

— Нет. — Она поднялась. — У меня сегодня гости.

– Матас, – сказала я, и у меня внутри все сжалось. – Матас Акер. – Я пыталась не показывать своего недовольства. Вонвальт и Брессинджер и так последние день или два с удовольствием дразнили меня, чем сильно раздражали.

– Расспроси его сегодня о дочери Бауэра, ушедшей в монастырь. Если он не на службе, сходи к нему домой. Он наверняка о ней знает. Они одного возраста, а он довольно молод и наверняка следит за городскими сплетнями.

Дауге отодвинул нетронутый бокал и тоже поднялся. Она взяла его под руку, и они вышли в вестибюль. Дауге изо всех сил старался не хромать.

Я почувствовала, как краснеют мои щеки. Я ничего не могла с собой поделать.

– Я не хочу этого делать, – сказала я полным негодования голосом.

— Куда ты сейчас? — спросил он.

Вонвальт отложил столовые приборы и раздраженно нахмурился.

– Пусть и так, но я плачу тебе жалованье секретаря Ордена магистратов, что делает тебя чиновницей на службе Империи… хотя ты со своим вечным нытьем и ведешь себя неподобающе.

Она остановилась перед зеркалом и поправила волосы, которые совершенно не нужно было поправлять.

Я отшатнулась от него, словно он отвесил мне пощечину.

– Я не стану шпионить, – резко ответила я.

— Куда? — спросила она. — Куда-нибудь. Ведь мне еще не пятьдесят и мой мир принадлежит пока мне.

Я заметила, что глаза Брессинджера чуть расширились. Когда Вонвальт заговорил, он с трудом сдерживал себя.

– Ты сделаешь так, как я велю, и задашь юноше нужные вопросы.

Они спустились по белой лестнице на залитую солнцем площадь.

– Вы хотите, чтобы я ему лгала, – сказала я. – Вы пользуетесь моими к нему чувствами.

Рука Вонвальта сжалась в кулак.

– Мне все равно, увлечена ты им или нет. Делай, как я велю, и выясни, что он знает. И хватит нести глупости.

— Я мог бы тебя подвезти, — сказал Дауге.

Меня захлестнул жгучий гнев, и я потеряла последние остатки самообладания.

– Да вы просто ревнуете к нему!

— Спасибо, у меня своя машина.

– Ох, Хелена, – устало, разочарованно и с гневом в голосе сказал Вонвальт. Он указал на дверь. – Вон, с глаз моих.

– Сир… – сказал было Брессинджер, которого наша неожиданная перепалка застала врасплох, но Вонвальт прервал и его.

Он неторопливо натянул шлем, проверил, не дует ли в уши, и застегнул плащ.

– Кровь Немы, Дубайн! – заорал Вонвальт, ударив кулаком по столу, а затем указав на дверь. – Иди и займись делом!

* * *

— Прощай, старичок, — сказала она.

Я покинула столовую, кипя от злости. Промчавшись через вестибюль, я натянула башмаки, но в спешке позабыла о плаще. Вместо этого в то раннее утро я сердито протопала наружу, распинала в стороны безделушки и подношения, оставленные Вонвальту, а затем зашагала по улице.

Сейчас, когда я пишу это, мои мысли в тот день кажутся мне столь наивными, но тогда я искренне верила, что все кончено. Я несколько месяцев держалась на грани и наконец ее переступила. Я собиралась на какое-то время остаться в Долине Гейл и жить на накопленные с секретарского жалованья деньги. А потом – кто знает? Я могла делать все, что хотела. Все дороги были открыты передо мной.

— Прощай, — сказал он, ласково улыбаясь. — Извини, если я говорил жестоко… Ты мне очень помогла сегодня.

Я быстро прошла большую часть пути до здания стражи, прежде чем мне пришлось сбавить шаг и отдышаться. Беспечно топая по грязному талому снегу, я испачкала подол моего киртла, так что его теперь нужно было стирать. А перейдя с бега на шаг, я стала постепенно замерзать. Мне нужно было купить новый плащ и заплатить прачке за стирку киртла – всего за несколько минут я совершила две оплошности и уже понесла немалые расходы. До меня постепенно начали доходить реалии жизни без покровительства Вонвальта. Однако я яростно подавила эти мысли лавиной своего праведного гнева. Для Вонвальта я была лишь пешкой, рычагом давления на чувства других. И я решила, что эту черту я точно не переступлю.

Она непонимающе взглянула на него, пожала плечами, улыбнулась и пошла к своей машине. Дауге смотрел, как она идет, покачивая бедрами, удивительно стройная, гордая и жалкая. У нее была великолепная походка, и она была все-таки еще хороша, изумительно хороша. Ее провожали глазами. Дауге подумал с тоскливой злобой: «Вот. Вот и вся ее жизнь. Затянуть телеса в дорогое и красивое и привлекать взоры. И много их, и живучи же они.»

Конечно же, я вела себя глупо. Вонвальт был прав, тот гнев породило мое увлечение. Мне было стыдно за то, что я так быстро увлеклась молодым человеком, и я полностью отрицала свои чувства. Кроме того, сованские нравственные устои – по крайней мере, в аристократических кругах – порицали подобные страсти; они считались вульгарными, и их следовало держать при себе. Вонвальт и Брессинджер хотя бы не родились имперцами. Они оба познали радости провинциальной жизни, прежде чем переняли строгие повадки Аутуна.

Матаса я нашла не сразу. Дежурный сержант направил меня к торхаусу[2] ворот Сегамунда – укреплению, охранявшему восточную часть города. Я припомнила, что у тех ворот нашли тело леди Бауэр, и находились они на самой окраине. Район явно был очень бедным. Когда я пересекла последнюю выложенную булыжником улицу и вошла в ту часть города, я увидела, что она была почти полностью отдана под склады, жилища бедняков и грязные или не связанные с торговлей ремесленные здания вроде сыромятных и литейных мастерских. Русло Гейл здесь было широким и глубоким, ее берега разделяла сотня футов, и пересечь реку можно было только на лодке. Холод уже пробирал меня до костей. Хорошо, мне еще хватило ума надеть башмаки – землю укрывал толстый слой полузамерзшей грязи.

Когда он подошел к машине, Гриша Быков сидел, упершись коленями в рулевую дугу, и читал толстую книгу. Приемник в машине был включен на полную мощность: Гриша очень любил сильный звук.

Я пошла вдоль реки. Набережной здесь не было, и на зловонном берегу валялись мусор и дерьмо. Крысы, свиньи и лисы свободно копошились во всем этом, не обращая внимания на людей вокруг. Констеблей и стражников в этом районе было немного, и моя дорогая одежда бросалась в глаза, указывая на то, что я здесь чужачка и меня можно ограбить. Наверное, и леди Бауэр показалась кому-то хорошей мишенью. Несмотря на это, я не ощущала опасности. Юность, проведенная в Мулдау, дала мне внутренний стержень, и даже два года на службе у Империи не смягчили меня.

Дауге залез в машину, выключил приемник и некоторое время сидел молча. Гриша отложил книгу и завел мотор. Дауге сказал, глядя перед собой:

Наконец я увидела торхаус ворот Сегамунда. Он состоял из двух крепких каменных башен, стоявших в стороне от Гейл. Сами ворота находились промеж них; они были большими и закрывались двумя решетками из переплетенных железных прутьев – ржавых, старых и покрытых склизкой влагой. Ворота стояли открытыми и, похоже, не закрывались уже много лет. На стене я увидела стражников; некоторые расхаживали по ней, а другие толпились вокруг жаровен, в которых плясало рыжее пламя.

Я подошла к воротам и сказала, что хочу видеть Матаса. Один из стражников повел меня по ступеням на стену. Там, высоко над домами и складами, ветер свободно пел и гулял меж зубцов, и я задрожала от холода.

— Жизнь дает человеку три радости, тезка. Друга, любовь и работу. Каждая из этих радостей отдельно уже стоит многого. Но как редко они собираются вместе!

– Хелена? – позвал меня знакомый голос. Я обернулась и увидела у жаровни Матаса. Он был почти целиком закутан в большой, отороченный мехом плащ.

– Матас! – радостно воскликнула я. Я услышала, как его товарищи стали негромко подтрунивать над ним. А его сердитые взгляды, похоже, только раззадоривали их.

— Без любви, конечно, обойтись можно, — вдумчиво сказал Гриша.

– Нема, ты, наверное, замерзла, – сказал Матас, снимая плащ. Я не стала возражать, когда он закутал меня в него. От плаща пахло гарью, но я слишком замерзла, чтобы обращать на это внимание. За нашими спинами стражники продолжали отпускать шуточки. – Пойдем, – сказал Матас, закатив глаза. Он кивком указал на башню. – Там внутри тепло. Нас не потревожат.

Я смущенно пошла за ним. По всем правилам приличия, которые только можно было вспомнить, мы вели себя беспечно и непристойно. К счастью, нас видели только стражники, которым было совершенно плевать на пристойности.

Дауге мельком взглянул на него.

В башне было заметно теплее. Она была квадратной, четыре этажа в высоту, и каждый этаж был разбит на несколько комнатушек с дешевыми стенами из обмазанного штукатуркой дерева. Первая комната, в которую мы вошли, была простой, в ней стояли лишь столы на козлах, и на стене висел большой деревянный щит с гербом Долины.

– У тебя все хорошо? – спросил Матас, снимая шлем и кольчужный капюшон. Несколько секунд он взъерошивал себе волосы, смутившись от того, что броня прижала их к голове. Казалось, будто они нарисованы на его скальпе.

— Да, можно, — согласился он. — Но это значит, что одной радостью будет меньше, а их всего три.

Я потеребила плащ.

– Я рада снова тебя видеть, – сказала я.

Он прокашлялся.

Гриша промолчал. Ему казалось нечестным ввязываться в спор, безнадежный для противника.

– А я – тебя.

Я улыбнулась. Мое сердце билось часто и сильно.

— В институт, — сказал Дауге, — и постарайся успеть к часу. Не опоздаем?

– Я поругалась с сэром Конрадом, – сказала я. Мне почему-то казалось неправильным рассказывать об этом кому-либо.

– Что? Нема, ты ведь не в бегах? – Матас так внезапно и комично погрустнел, что я рассмеялась.

— Нет, я быстро.

– Нет! – сказала я.

– Тогда что случилось? – спросил он, растерянно улыбаясь.

Машина выехала на шоссе.

Я все ему рассказала. Когда я дошла до нашей с Вонвальтом гневной перепалки, то снова распереживалась. Матас же озабоченно смотрел на меня, и, как я ни старалась сдержаться, это окончательно довело меня до слез.

– Ну же, – сказал он, положив руку мне на плечо. Несмотря на слезы, я затрепетала от его прикосновения. – Не нужно плакать. Вы всего лишь повздорили. Я все время ругаюсь с сержантами. – Он пожал плечами. – Правосудие, кажется, порядочный человек. Он не станет держать зла.

— Дядя Гриша, вам не дует? — спросил Гриша Быков.

– Ты не понимаешь, – сказала я, когда взяла себя в руки. – Я не хочу быть секретарем. Во мне все кипит из-за этого. Сэр Конрад столько мне дал, я всем ему обязана, но… Боюсь, что я не та, какой он хочет меня видеть. Он самый умный и мудрый из всех, кого я знаю. А я – никто, всего лишь помойная крыса с улиц Мулдау. Когда он взял меня к себе, я почти не умела читать. А теперь разговариваю на трех языках. Я ношу дорогую одежду. Люди высочайших чинов и званий начинают бояться меня, когда узнают, что я служу Короне. Я просто… Мне кажется, что я сама не знаю, кем стала. Я превратилась в совершенно другого человека, и меня это пугает.

Матас не знал, что сказать. Конечно, разве кто-нибудь, кроме самого Вонвальта, мог мне что-то на это ответить? Я не хотела изливать Матасу душу, но не смогла сдержаться и обнажила все свои чувства. Брессинджер не желал выслушивать мои переживания. Он уже считал меня неблагодарной. Других друзей у меня не было, поскольку мы проходили через каждый город и деревню как еда через желудок – то есть не задерживались надолго. Матас был первым встретившимся мне человеком, который оказался готов меня выслушать, как бы глупо я при этом ни выглядела.

Дауге повел носом и сказал:

А затем он меня поцеловал.

— Да, брат. Давай-ка поднимем стекла.

Я этого не ожидала. Меня никогда раньше не целовали. Жизнь в Мулдау была тяжелой, и романтические мысли даже не приходили мне в голову. А потом я прожила два года с Вонвальтом и Брессинджером и все время проводила в путешествиях, училась или помогала вершить правосудие Императора. На остальное у меня просто не было ни времени, ни возможности.

Я поцеловала его в ответ, точнее, попыталась поцеловать. Я плохо себе представляла, как это делается. И Матас, думаю, тоже. Но, каким бы неуклюжим ни был поцелуй, он вскружил мне голову. Мне казалось, что меня сейчас охватит пламя.

Мы отстранились. Я порадовалась, что мое лицо было румяным с холода, иначе от смущения его бы залила краска. Матас начал смеяться, и я тоже засмеялась. Думаю, мы бы поцеловались снова, если бы донесшиеся со стены голоса не напомнили нам, что кто-нибудь может войти и увидеть нас.

– Я никогда раньше не целовалась, – сказала я.

– Я тоже, – признался Матас. – И я никогда не думал, что первая девушка, которую я поцелую, будет столь красива.

Я не смогла сдержаться и улыбнулась. Казалось, будто кто-то извлек экстракт чистейшей радости, и я его проглотила.

1. МИРЗА-ЧАРЛЕ. РУССКИЙ МАЛЬЧИК

Но, как бы мне ни хотелось насладиться этим моментом и забыться в нем, я уже ощущала смутное чувство тревоги, которое все возрастало. Оно мучило меня, как заноза, застрявшая под кожей. Что же я делала? Я не могла просто так уйти от Вонвальта. Неужели я правда решила, что больше никогда его не увижу? Что несколько недель буду избегать его и Брессинджера, пока они не завершат свои дела, а дальше просто останусь жить в Долине? По меньшей мере я должна была поговорить с ним о том, что я чувствовала, – причем честно. Теперь, когда я остыла и у меня появилось время подумать, я начала жалеть о своих неосторожных словах и о том, что сбежала.

Видимо, мое беспокойство было хорошо заметно, потому что Матас спросил:

Дежурная по пассажирским перевозкам очень сочувствовала Юре Бородину. Она ничем не могла помочь. Регулярного пассажирского сообщения с системой Сатурна не существовало. Не существовало еще даже регулярного грузового сообщения. Грузовики-автоматы отправлялись туда два-три раза в год, а пилотируемые корабли и того реже. Дежурная дважды посылала запрос электронному диспетчеру, перелистала какой-то толстый справочник, несколько раз звонила кому-то, но все было напрасно. Наверное, у Юры был очень несчастный вид потому что напоследок она сказала с жалостью:

– Что-то не так? – Он внезапно поник. – Ты не рада?

– Я счастлива, – сказала я. – Правда. – Я вздохнула и окинула взглядом пустую комнату. – Но я разрываюсь на части, Матас. Я не знаю, что мне делать. И мне стоит предупредить тебя, что я пришла не просто так… точнее, меня просили прийти. Сэр Конрад велел мне поговорить с тобой и расспросить о деле Бауэра. Я отказалась. Поэтому мы и поссорились. – Я обвела рукой комнату и безрадостно рассмеялась. – Однако я тем не менее пришла.

— Не надо так огорчаться, голубчик. Очень уж далекая планета. И зачем вам надо так далеко?

– А что сэр Конрад хочет от меня узнать? – встревожившись, спросил Матас. – Я ведь тут ни при чем!

– Нет, нет, – сказала я и, осмелев, положила руку ему на грудь. Его сюрко был холодным – кольчуга забирала все тепло. – Он хотел узнать о дочери Бауэра, которая ушла в монастырь. Он считает, что ты наверняка что-нибудь о ней да знаешь.

— Я от ребят отстал, — расстроенно сказал Юра. — Спасибо вам большое. Я пойду. Может быть, еще где-нибудь…

– Только то, что знают все, – все еще недоумевая, сказал Матас. – Каких-то особых сведений у меня о ней нет.

– Думаю, это ему и нужно. То, что знают местные.

Матас пожал плечами.

– Я могу рассказать тебе, что знаю, но… – Он нахмурился. – Хелена, я думал, ты больше не хочешь служить Правосудию?

Я снова вздохнула. Я не знала, чего хотела.

– Что бы я ни решила, мне придется с ним поговорить, – сказала я. – Возможно, у меня получится умилостивить его, если я вернусь с чем-нибудь полезным.

Какое-то время мы стояли молча.

Он повернулся и пошел к выходу, опустив голову, глядя на стертый пластмассовый пол под ногами.

– Может быть, ты сможешь остаться здесь, – сказал Матас, теребя в руках перчатки. – Знаю, мы с тобой только встретились, но я чувствую… – Он замолк, смутившись.

– Я чувствую то же самое, – сказала я.

— Постойте, голубчик, — окликнула его дежурная. Юра сейчас же повернулся и пошел обратно. — Понимаете, голубчик, — сказала дежурная нерешительно, — случаются еще иногда специальные рейсы.

Сейчас кажется, что это звучало так глупо и драматично. Я с улыбкой вспоминаю, как быстро мы влюбились друг в друга. На такое способна лишь юность. Однако, думаю, по отношению ко мне и Матасу было бы несправедливо списать те мои чувства на легкомысленное увлечение молодой девушки. То, что все произошло столь быстро, не означало, что чувства не были серьезными. Иногда мне приходится самой напоминать себе об этом.

– Ты расскажешь мне, что знаешь? – спросила я. – Обещаю, мы еще снова увидимся. Я вернусь, как только смогу.

— Правда? — с надеждой сказал Юра.

– Конечно. Но мне известно немного. Ее зовут Санджа Бауэр. Насколько помню, ничего особенного в ней не было. Я сам с ней никогда не разговаривал, но часто видел в городе. Она примерно нашего с тобой возраста.

– Лорд Бауэр сказал, что она ушла в монастырь, потому что ощутила тягу к той жизни.

— Да. Но сведения о них в наше управление не поступают.

Матас пожал плечами.

– Я знаю лишь то, что она в монастыре. Я никогда об этом не задумывался, но ушла она туда как-то внезапно. И с тех пор не покидала его, насколько мне известно.

— А меня могут взять в специальный рейс? — спросил Юра.

Я нахмурилась.

– Но ведь от города до монастыря всего лишь миля, – сказала я. – В Учении Немы ведь нет заветов, запрещающих монахиням покидать его, верно?

— Не знаю, голубчик. Я даже не знаю, где об этом можно узнать. Возможно, у начальника ракетодрома? — Она вопросительно посмотрела на Юру.

Матас покачал головой.

— К начальнику, наверное, не пробиться, — уныло сказал Юра.

– Нет, они все время выходят в город. Большинство неманцев придут сюда на время праздника Зимних Холодов. Можешь посмотреть, они сейчас все время суетятся вокруг храма. И по традиции каждую зиму приносят подарки в приюты и сиротские дома. Вообще, зимой им полагается давать кров попрошайкам, но, судя по замерзшим мертвецам у дверей храма, они этого делать не стали, – горько прибавил Матас.

— А вы попробуйте.

Я рассеянно кивнула. Я помнила, как сама получала подобные подачки в Мулдау. Монахи и монахини порой приходили к нам и раздавали еду и старую одежду. Некоторые из них были глубоко благочестивы, но среди них находились и те, кто пользовался бедными и юными. Я не питала любви к сованской религии и искренне презирала лицемерие, заражавшее наиболее ярых ее последователей.

— Спасибо, — сказал Юра. — До свидания. Я попробую.

– Однако Санджа не выходит? – спросила я.

– Точно сказать не могу, но я, кажется, уже давно ее не видел. Может быть… пару лет?

– Тогда почему же все уверены, что она еще там? – спросила я.

Он вышел из управления перевозок и огляделся. Справа, над зелеными куполами деревьев поднималось в жаркое белесое небо здание гостиницы. Слева нестерпимо блестел на солнце исполинский стеклянный купол. Этот купол Юра увидел еще с аэродрома. С аэродрома только и видно было, что этот купол и золотой шпиль гостиницы. Юра, конечно, спросил, что это такое, и ему коротко ответили: «СЭУК». Что такое «СЭУК», Юра не знал.

– О, кажется, лорд Бауэр время от времени ее навещает. Думаю, она просто очень набожна. Всегда находится кто-нибудь, кто остается в стенах монастыря всю свою жизнь, особенно старики и калеки. А что же до остальных… Чего только религия с мозгами не сделает.

Я собиралась согласиться, как вдруг меня осенило.

Прямо перед зданием управления проходила широкая дорога, посыпанная крупным красным песком. На песке виднелись следы множества ног и рубчатые отпечатки протекторов. По обеим сторонам дороги тянулись бетонированные арыки, вдоль арыков густо росли акации. Шагах в двадцати от входа в управление, в тени акаций стоял маленький квадратный белый атомокар. Над блестящим ветровым стеклом неподвижно торчали большие голубые каски с белыми буквами «International Police. Mirza-Charle»[1].

– Ты сказал, что ее не видели уже пару лет?

– Ну, я ее столько не видел, – сказал Матас. – Это не значит, что и другие не видели.

– Но ты сказал «пару лет».

Минуты две Юра стоял в полной нерешительности. Сначала на дороге никого не было. Потом откуда-то справа появился, широко шагая, рослый, докрасна загорелый человек в белом костюме. Поравнявшись с Юрой, он остановился, стащил с головы огромный белый берет и обмахнул лицо. Юра с любопытством посмотрел на него.

– Да.

– Два года?

Он пожал плечами.

— Ш-жарко! — сказал человек в белом костюме. — А как ты? — Он говорил с сильным акцентом.

– Наверное, примерно.

– Два года и три месяца?

— Очень жарко, — сказал Юра.

– Нема, ну я уж так точно не помню!

– Вспомни!

Человек в белом костюме нахлобучил берет на выгоревшую шевелюру и извлек из кармана плоскую стеклянную флягу.

Удивленный, он на время призадумался.

– Да, кажется. Точно, в последний раз я видел ее на ярмарке по случаю Сбора Урожая. И больше с ней не встречался.