Как долго она еще останется застрявшей здесь, обложенная со всех сторон образами мертвых, окруженная теми, кто ее не знает, кто не может ее понять и не сможет ее спасти? Сколько еще времени пройдет до того, как она потеряет рассудок?

От ее машины нет толка, но ноги-то у нее по-прежнему действуют.

Можно будет одолжить дождевик и надеть свои резиновые сапоги, идти по затопленным полям до тех пор, пока она не дойдет до какого-нибудь дома, любого, все равно какого, только не этого.

Если бы она только знала, в какую сторону идти. Как далеко отсюда до ближайшей фермы?

Навигатор не работает. На телефоне есть приложение, воспроизводящее компас, однако Блю понятия не имела, в какую сторону идти.

К погребальному кургану добавился еще один камень.

Код доступа к интернету. Мистер Парк его даст. Блю надеялась, что он не будет слишком строго придерживаться правил, установленных его женой.

Блю увидела мистера Парка в окно: он бродил по болоту, которое несколько дней назад было полем. Он был облачен в резиновые сапоги, непромокаемые брюки, дождевик и шляпу, полностью скрывавшую лицо. На плече он нес садовый инструмент с длинным черенком – лопату, вилы, мотыгу.

Мистер Парк был уже недалеко от дома; ему оставалось пройти еще пару сотен ярдов. Блю собралась пойти к нему, однако ее остановил стук.

– Можно мне зайти? – Сабина подергала за ручку до того, как Блю подошла к двери. У Блю мелькнула мысль не отвечать, не отпирать дверь, затаиться, потому что, если она откроет, вдруг это существо окажется там?

Окликнув Блю по имени, Сабина дважды постучала в дверь, вздохнула.

– Я пришла извиниться, – сказала она, – за то, что набросилась на тебя. Это получилось жестоко, бессмысленно, а я… я привыкла к тому, что у меня получается прятаться. До сих пор я еще не встречала человека, от которого не могу спрятаться.

– А я еще не встречала человека, которого так трудно прочитать, – сказала Блю.

Внизу открылась дверь. Громко топая, Джошуа Парк вошел в дом.

– Так ты меня впустишь? – спросила Сабина.

Блю хотелось спуститься вниз и переговорить с хозяином, а не стоять в своей комнате беспомощно, бесцельно. И все-таки она впустила Сабину. Та снова извинилась, а Блю заверила ее в том, что извиняться не за что.

Снизу раздались шаги мистера Парка.

– Тебе правда трудно меня читать? Ты сказала все совершенно правильно. У тебя получилось так просто. Так очевидно.

От желания выйти из комнаты у Блю пробежали мурашки и закололо в кончиках пальцев. Открылась еще одна дверь, в коридор. Джошуа Парк направился в зал, однако у Блю не было никакой надежды перехватить его на кухне.

– Обычно я могу сказать больше, но у меня давно не было практики. Я уже очень долго не занималась этим…

– А раньше ты много этим занималась? Ты что, предсказывала судьбу?

– Я немного гадала по картам Таро – лишь базовые навыки, ничего особенного. – Блю подавила вздох. Она вспомнила, как познакомилась с Девлином, вспомнила слова Бриджет про свои собственные навыки и способности, и это воспоминание оказалось болезненно свежим. – Я работала в хосписе, а не в цирке. – Блю попыталась прогнать смущение, рассмеявшись, и предложила спуститься вниз и узнать, не могут ли они помочь справиться с последствиями наводнения. – Может быть, надо будет заложить входную дверь мешками с песком, – сказала она, – и еще мне очень нужно поговорить с мистером Парком.

– А до того как работать в хосписе, чем ты занималась?

– Да так, знаешь, всем понемногу. Я недолго работала на фабрике, затем на складе. – Она работала везде, где удавалось устроиться, оставаясь до тех пор, пока кто-нибудь не узнавал ее или не натыкался на старый журнал в комнате ожидания. Она оставалась на одном месте так долго, как могла, и уходила сразу же, как только появлялась необходимость.

– Значит, гадание по картам[45] было у тебя чем-то вроде хобби? – Сабина наконец вышла из комнаты, и Блю тоже смогла выйти следом за ней. Ей хотелось остановить Сабину, заставить ее замолчать, хотелось, чтобы она оставила ее в покое и прекратила донимать расспросами.

– Все это уже в прошлом, – сказала Блю. Непреодолимое желание бежать крепло в ногах, непреодолимое желание закричать наполняло легкие и голову. У нее была очень простая цель: найти мистера Парка. Ну почему эта цель абсолютно недостижима?

– Почему ты перестала? – не унималась Сабина.

– Потому что все это ерунда, от начала и до конца, понятно? От этого один только вред, поэтому я оставила все позади, так что прекрати спрашивать, прекрати допытываться. Тебя это никак не касается, так что не делай вид, будто тебе есть какое-то дело, тогда как никому нет никакого дела!

– Господи!.. – отшатнулась Сабина. – Черт возьми, что с тобой?

Блю почувствовала, как боль обиды вылетает из нее подобно летучим мышам из пещеры, и воздух вокруг быстро заполнился ею.

– Извини… – пробормотала она, и собственный голос разлился по ней потоком осознания того, что она не такая как все и изолирована от окружающих. – Просто мне довелось много чего пережить. И это заставило меня слишком быстро повзрослеть.

Двадцать один год

После той демонстрации, на которой Блю рассказала о смерти Жан-Поля, Бриджет словно очнулась. Она занялась организацией новых выступлений, предоставив всю бумажную работу дочери, чтобы та делала все по-новому, правильно. Блю удалось отложить деньги на пятнадцатилетнюю «Тойоту» и уроки вождения, которые давал ей сосед. Бриджет стала присматриваться к клубам, расположенным значительно дальше от дома, и вскоре Блю давала уже по два выступления в неделю, иногда даже в Манчестере.

– Зрителей станет гораздо больше, если ты будешь устраивать сценическое представление, – говорила Бриджет. – Ты только попробуй. – На набережной Блэкпула они видели плакаты знаменитых спиритистов, притворяющихся, будто они общаются с призраками, перед толпой из трехсот зрителей, а то и больше.

– Мама, меня полностью устраивают небольшие клубы.

– Ты только подумай о продаже билетов; столько людей придут ради того, чтобы посмотреть на тебя.

– Вот именно, – сказала Блю.

– И выше шанс найти парня, – Бриджет ткнула дочь плечом. Плечо у нее было напряжено.

– Мне он не нужен, – ответила Блю, хотя на самом деле она подумала, как она его найдет, черт побери? Кому она нужна? Ей вспомнился Мэтью, парень с улицы, с которым она целовалась, когда ей было пятнадцать. Невзрачный, толстый, с мягкими губами и вьющимися густыми светлыми волосами. Самое главное, это был парень, настоящий, во плоти. Парень, который хотел целоваться с ней.

Они стояли в овраге за домом. Блю подсматривала сквозь полуприкрытые веки, как Мэтью склонился к ней. Она не знала, что делать со своими руками, ей захотелось прикоснуться Мэтью к щеке или погладить его по волосам, но что, если ему это не понравится? Поэтому Блю стояла, опустив руки, не подаваясь вперед, на тот случай, если Мэтью передумает. Она боялась сделать что-нибудь такое, отчего у него пропадет желание ее поцеловать, потому что, видит бог, она хотела, чтобы он ее поцеловал.

Правда сразила Блю в то мгновение, когда их губы соприкоснулись.

Мэтью сделал это на спор.

Поцеловал ненормальную дурочку ради пяти фунтов.

Блю отшатнулась. Отерла вкус поцелуя со своих губ. Рассмеявшись, Мэтью убежал прочь, а Блю успела шатаясь добрести до калитки, прежде чем хлынули слезы. Она плакала, ненавидя себя за это, плакала, спрятавшись в завешанной бархатом комнате, взяв с Девлина слово ничего не говорить матери. Девлин убеждал ее в том, что Мэтью – никчемный тип, что не все мужчины такие, что у нее в этом отношении все в порядке, а проблемы как раз у Мэтью.

«Для матери я богиня, – думала Блю, – а для всех остальных – ненормальная дурочка».

– Значит, это хорошо, что у тебя есть я, чтобы за тобой присматривать, да? – сказала Бриджет, беря дочь под руку.

– Точно.

…Именно в том клубе два года спустя Блю снова встретилась с родителями Жан-Поля. Они не купили билеты.

Небольшая деревянная сцена освещалась китайскими фонариками, на Блю был пурпурный льняной кафтан, который мать расшила бусами и блестками, а на шее висел золотистый шарф. Распущенные волосы ниспадали до пояса гривой темных волн, что, по утверждению матери, смотрелось просто восхитительно. В каком-то смысле это была маска: вернувшись домой, Блю забирала волосы в пучок, делая вид, будто она обыкновенная девушка.

Когда это произошло, за столиком рядом с ней сидела пожилая женщина, с холщовой сумкой в ногах и скомканным носовым платком в рукаве кардигана. Женщина хотела узнать, которые из ее семнадцати умерших птиц ждут ее по ту сторону.

Блю так и не удалось ответить ей. Дверь в глубине зала распахнулась. Мать Жан-Поля ворвалась подобно дикой кошке. Пробежав через весь зал, она запрыгнула на сцену и схватила Блю за горло, прежде чем та успела хотя бы моргнуть.

Белая, жестокая ярость сочилась из ее пальцев в шею Блю, от шеи разливаясь по всему телу, и скоро мозг, сердце, желудок девушки были уже насквозь пропитаны ею.

– Это ты его убила! – Женщина сжимала Блю горло, кричала ей прямо в лицо, брызжа слюной ей на нос и подбородок. – Ты оставила его умирать!

Двое охранников в одноцветной форме грубо оттащили ее. Женщина вырывалась, а они держали ее с двух сторон за руки; их бицепсы вздулись от напряжения.

– Она оставила моего сына умирать! – Выкрутив шею, женщина изогнулась дугой, опрокидывая стул. – Она сказала, что он умер!

Охранники выволокли женщину в коридор и захлопнули за собой дверь; оттуда донеслись отголоски борьбы.

Выскочив на сцену, Бриджет встала перед столом, пока Блю пыталась успокоить пожилую женщину.

– Друзья, я ужасно сожалею, – протяжным южным акцентом, приправленным медом с молоком, обратилась к собравшимся Бриджет. – Нашу гостью расстроило то, что ей предсказали в предыдущий раз; она еще не свыклась с этим. – Она помолчала, пока зрители недовольно бормотали, неодобрительно качая головами, дожидаясь, когда их сочувственные взгляды снова обратятся на Блю. – Мы будем мысленно с ней. У нее сейчас очень болезненный период. Сегодня вечером я поставлю за нее свечку на своем алтаре. – Она подожгла большую ветку шалфея и, держа ее над головой, прошла по залу. Блю со страхом подумала, что сейчас сработает пожарная сигнализация, однако этого не произошло.

– Я прошу всех вас закрыть глаза, – продолжала Бриджет, – и послать этой несчастной женщине свою мирную энергию, а я тем временем очищу нашу общую ауру.

Блю провела еще две демонстрации, однако настроения у нее пропало, поэтому она получила всего один запрос на индивидуальную консультацию.

Гримерки в клубе не было, поэтому Блю переодевалась в кладовке – альтернативой чему был женский туалет. Когда она вышла, за дверью уже ждал отец Жан-Поля. Он изрядно потолстел по сравнению с предыдущим разом, на его лице оставался призрак загара. Две белые полоски возле ушей обозначали дужки от солнцезащитных очков. На шее блеснула золотая цепочка.

– Наш сын умер на прошлой неделе, – сказал мужчина.

Блю выразила свое сочувствие и непроизвольно протянула руку, чтобы его утешить, однако отец Жан-Поля отшатнулся вбок, не желая утешения.

– Передозировка наркотиков, сказал патологоанатом. Его нашли в заброшенном доме. В Ньюкасле. До Ньюкасла мы так и не добрались. Мы проверили все города на западе, но до Ньюкасла не добрались, а надо было бы. Мы бы прошлись по всем улицам этой проклятой страны, если бы не… – Отец Жан-Поля ткнул трясущимся пальцем в Блю. У него исказилось лицо, но он упрямо не желал расплакаться. – Полиция прекратила его искать, друзья тоже прекратили, у него не оставалось никого, кроме нас. Мы бы не отказались от поисков, ни за что, если бы ты не сказала нам… Мы бы его обязательно нашли. Он был моим сыном, я бы… – В складках у него на лбу выступил пот. Губы крепко сжались.

Блю предприняла еще одну попытку, чувствуя, как глаза ей жгут слезы, сдерживаемые безутешным отцом.

– Извините, если бы я знала…

Метнувшись вперед, мужчина схватил ее за шиворот, привлекая к себе вплотную, так, что она почувствовала кислый запах его дыхания и ощутила давление пальцев на горло.

– Ты сказала, что знаешь! Мы тебе поверили, потому что ты говорила так убежденно! Мы перестали искать, потому что ты сказала, что его… – Он привлек Блю к себе еще ближе, нос к носу, и та почувствовала бешеную ярость, скрывающую страх, поскольку гнев выразить проще, чем горе.

Мужчина грубо оттолкнул Блю назад, и она налетела спиной на кирпичную стену. Продолжая одной рукой держать девушку за шиворот, он занес другую руку назад, собираясь отвесить затрещину, и только порожденная страхом быстрота спасла Блю: ее подбородок отдернулся в сторону в то самое мгновение, когда рука отца Жан-Поля тяжелым веслом устремилась к ее лицу. Костяшки пальцев скользнули Блю по щеке, однако основную тяжесть удара приняла на себя стена; злобный крик мужчины заглушил хруст костей о кирпич.

Блю зажмурилась. Почувствовав, что ее отпустили, она вскинула руки к лицу, ожидая новый удар, но лишь услышала всхлипывания мужчины. Ничего подобного Блю еще не слышала – это были не те булькающие, икающие слезы, которые проливала ее мать, вспоминая Девлина, или заглушенный подушкой, сдавленный плач, когда ее настроение проваливалось ниже плинтуса. Это были раздирающие горло, утробные, сокрушающие душу завывания. Блю открыла глаза: тот же самый звук висел у нее на кончике языка, она сама издала бы его, если бы осмелилась.

Но Блю не осмелилась. Даже в это мгновение, когда мужчина отдернул свою окровавленную распухшую руку; но что была эта боль по сравнению с той, которая уже переполняла его? Разбитое отцовское сердце.

Его сын…

– Извините. – Блю выдавила это слово сквозь зубы; ее нос был забит слизью, горло душила слюна.

– Извините? Извините?!

Кулак ударил Блю в живот, выбивая воздух из легких, выбрасывая в рот желчь, отнимая у нее все чувства помимо боли.

Вышибала услышал шум. Заглянув за угол, он увидел, как отец Жан-Поля прижал Блю к стене, и подоспел до того, как его кулак во второй раз встретился с ее телом. Оторвав мужчину от Блю, он потащил его к пожарному выходу.

– Это ты виновата! Это ты во всем виновата!

Отца Жан-Поля вытолкнули на улицу.

Капля крови успела сорваться с его руки, оставив черное пятно на пожелтевшем от времени линолеуме.

– С вами все в порядке? – спросил у Блю вернувшийся вышибала.

У нее на кафтане осталось пятно, темный влажный подтек на сухой льняной ткани.

Не в силах произнести ни слова, Блю лишь молча кивнула, и вышибала, тяжело похлопав ее по плечу, спросил, не хочет ли она выпить. Блю покачала головой, не в силах посмотреть ему в глаза.

Дверь в кладовку оставалась распахнута. Забравшись внутрь, Блю заперла за собой дверь и села на пол возле полки с моющим средством и половыми тряпками, прижимая колени к груди. Она сидела совершенно неподвижно, совершенно тихо. Думая о крови на своей одежде, стараясь проникнуться ненавистью к человеку, который сделал ей больно.

Но ненависти не было и в помине.

Мысленно представив себе Жан-Поля, Блю прочувствовала боль его родителей. А те люди, которым она читала сегодня? Сколько еще раз она ошибалась? Блю захлестнули стыд и страх: стыд за то, что она торговала ложью, страх перед тем, что ей придется прекратить выступления, а как еще она будет зарабатывать деньги? Она вспомнила Мэтью, его отвращение от того, что он поцеловал ее, почувствовала разлившийся по его телу адреналин, отчаянное желание понравиться кому угодно, кроме нее. Почувствовала на одно мгновение, каково это – иметь друзей и переживать по поводу того, что они о тебе думают.

– Блю! Ты выходишь? – окликнула из-за двери мать, и в голосе ее прозвучало нечто такое, от чего у Блю внутри все оборвалось.

Открыв дверь, она вышла в коридор, ожидая услышать от нее слова тревоги, однако их не последовало. Блю предположила, что вышибала ничего ей не сказал.

Взяв Блю под руку, мать направилась к запасному выходу. Блю едва удержалась, чтобы не поморщиться от боли, поскольку это движение напрягло ушибленные брюшные мышцы.

– Поедем домой? – спросила Бриджет.

– Да.

– Не хочешь забронировать следующее выступление?

– Только не сейчас.

Вздохнув, Бриджет остановилась, словно собираясь что-то сказать, но в итоге промолчала. Они вышли на улицу, дверь за ними закрылась, и Блю огляделась по сторонам, убеждаясь в том, что отец Жан-Поля не караулит ее. Нужно было бы вывести мать через другую дверь и попросить вышибалу проводить их до машины.

– Извини, что сегодня так получилось, – наконец сказала Бриджет.

– Дело не в том…

– Возможно, мне не следовало поджигать шалфей; возможно, это выбило публику из колеи. Вторая половина прошла скучно, ты не находишь? Полагаю, все потому, что я подожгла шалфей. Обычно шалфей не дает такой эффект, но я больше ничего не сделала…

– Ты тут ни при чем. Это та женщина, мать…

– Напрасно я подожгла шалфей. – Остановившись, мать высвободила руку и прикусила большой палец. – Наверное, мне нужно было просто тебя обнять. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что ты была на сцене одна, и мне нужно было подойти к тебе, но я этого не сделала, так? Я оставила тебя одну и подожгла шалфей, но мне не нужно было этого делать. Ты полагаешь, зрители тоже это заметили, да? И осудили меня за то, что я подожгла шалфей, вместо того чтобы подойти к тебе, ты так думаешь?

Холод сомкнулся вокруг них, асфальт с одной стороны был залит оранжевым светом уличного фонаря, с другой сиял голубыми отсветами неоновой вывески стриптиз-бара. У Блю болел живот.

– Ты все сделала правильно. – Она взяла мать за хрупкое, как у птицы, плечо. – Ты все сделала правильно. – Взяв прядь седых волос Бриджет, Блю игриво обмотала ее себе вокруг шеи наподобие шарфа, пытаясь вызвать улыбку. – Вот теперь мне тепло. – Ткань кафтана прикоснулась к ободранной спине.

Бриджет не улыбнулась. Какой-то мужчина зашел в стриптиз-бар; улицу на мгновение затопили громкий свет и яркая музыка. У урны стоял Боди, маленький, угрюмый, в обычной одежде.

– Девлин подошел бы прямо к тебе, – сказала Бриджет. – Он всегда подходил прямиком к тебе. Ну почему я не подошла к тебе? Что я за мать…

– Ты лучшая мать на свете. – Блю поцеловала ее в лоб. Мышцы плеч и шеи отозвались болью. – Лучшая из лучших.

Боди пнул ногой черную урну.

Блю снова взяла мать под руку, и они направились к машине. Улица опустела, чему Блю была рада. Она знала, что на людях Бриджет было бы гораздо хуже. Ей самой было бы гораздо хуже, если бы Боди стоял там и смотрел на нее.

В машине Бриджет расплакалась и постаралась скрыть это рукой. Когда они вернулись домой, Блю уложила мать в кровать, накрыла ее старым кафтаном Девлина и как могла постаралась успокоить. Бриджет категорически отказалась есть, ограничившись глотком молока.

– Ты его видишь, хоть изредка? – спросила она, когда дочь укутала ее расшитой бусами тканью.

– Нет.

– Это означает, что у него все хорошо?

«Это означает то, что мы его не убивали», – мысленно поправила Блю.

– Да, – сказала она вслух.

– Как так получается, что ты их видишь?

За все годы, прожитые вместе, мать никогда об этом не спрашивала.

– Я не знаю. – И это была правда.

Спереди на кафтане кровь засохла тонкой твердой коркой.

Когда мать заснула, Блю убрала карты, сложила расшитую блестками ткань, которой была украшена сцена, убрала свечи, хрустальные шары, подсвечники. Вручную отстирав кафтан, который сшила для нее мать, она повесила его сушиться. Всеми силами стараясь не думать о родителях Жан-Поля. Всеми силами стараясь не думать о Жан-Поле.

Бриджет не выходила из комнаты на протяжении двух недель, и Блю даже не пыталась ее упрашивать. Затем целый месяц она лишь бродила из спальни в гостиную и обратно, чему Блю была рада. Это означало то, что, когда мать Жан-Поля рассказала обо всем глянцевым журналам, Бриджет находилась не в том состоянии, чтобы их читать. Мать не догадывалась о многочисленных телефонных звонках – Блю звонили из тех же журналов с просьбой прокомментировать случившееся. Когда в местной газете появилась маленькая заметка, в которой Блю называли шарлатанкой, ей удалось отправить газету прямиком в мусорное ведро до того, как мать ее увидела. После этого Блю отказалась от подписки.

Она отменила все оставшиеся выступления, отменила частные консультации.

Деньги заканчивались.

Блю устроилась на фабрику, укладывать пачки печенья в коробки, которые затем отправлялись морем в Ирландию. Бриджет ничего не замечала до тех пор, пока дочь не сменила старенький ламповый телевизор на подержанный с плоским экраном.

– Откуда это? – ее отражение в плоском черном экране было свирепым: растрепанные длинные волосы, отвислые складки кожи на ввалившихся щеках. Блю мысленно отметила, что нужно заставлять мать есть больше.

– Я его купила. – Блю стояла, сдвинув мыски ног. Она начала носить простые пестрые футболки вместо льняных балахонов, забрала волосы в узел и подумывала о том, чтобы остричь их.

– На деньги от Таро? – спросила Бриджет.

– В картах нет денег, – сказала Блю. На лице матери отразилась боль, которая быстро растаяла, сменившись ступором.

Бриджет не стала настаивать. Блю подозревала, что мать догадалась о том, что она работает где-то в другом месте, но не хочет заводить об этом разговор. Они посмотрели передачу про побережье Корнуолла. Корреспондент с длинными черными волосами стоял на краю скалы. Перед тем как лечь спать, обе выпили по кружке настойки ромашки. Блю подумала, что все будет хорошо.

Когда два дня спустя Блю вернулась домой с работы, мать разговаривала по телефону. Она причесалась. Трубка была прижата к уху. В руке мать держала ручку, на коленях лежала раскрытая тетрадь. Тревога уколола кончики пальцев Блю укусами холодных, изголодавшихся муравьев.

– Она будет очень рада; прошло уже столько времени, – говорила Бриджет. – Столько всего произошло со времени нашей последней встречи.

У Блю заныл живот в том месте, где недавно был синяк. Она вспомнила выражение лица убитого горем отца, почувствовала его руку на своей шее, и кожа у нее стала холодной и липкой от пота.

– В следующую среду, в четыре часа, совершенно верно. Да… да… о, спасибо, да. – Мать рассмеялась своим прежним смехом.

В легких у Блю не осталось воздуха. Она неловко бросилась вперед, стараясь схватить телефон, однако мать, вздрогнув от неожиданности, отскочила в сторону и рассмеялась снова, на более высокой ноте.

– Нет, скажи, что я не приду! – воскликнула Блю. Она должна отобрать телефон, отменить все выступления, которые мама уже запланировала. Она больше не войдет в увешанную бархатом комнату, не станет раскладывать карты, не будет играть ни с чьей судьбой, не поставит себя в такое положение, когда она будет на сцене одна или ее отловит в коридоре разъяренный мужчина, который толкнет ее спиной в стену и ударит кулаком в живот, напугав до смерти. Это было просто жизненно необходимо, так же необходимо, как и потребность сердца перекачивать кровь.

Блю снова бросилась за телефоном и на этот раз схватила его, но было уже слишком поздно: тот, с кем разговаривала мать, успел положить трубку.

– Я никуда не пойду, – сказала Блю. Мать удивленно тряхнула головой, и ее серебристые волосы сверкнули в лучах света.

– Я забронировала зал сама, – сказала Бриджет, – чтобы тебе помочь. Ты говорила, что нам нужны деньги…

– Я сказала, что никаких денег в этом нет!

– Но деньги будут, если я смогу забронировать больше…

– В этом нет никаких денег, и никогда не было, в этом не было ничего! Это никчемная ерунда, совершенно бесполезная!

– Но в этом же вся твоя жизнь…

– Вся твоя жизнь!

– Но у тебя же это получается…

– Я не могу, не могу, черт побери, не могу…

– Ну конечно же, ты все можешь, любовь моя, моя милая девочка, разумеется, ты можешь, ты моя маленькая боги…

– Я никуда не пойду! Не пойду, черт побери! Больше ни за что… – Вырвав записную книжку у матери из рук, Блю швырнула ее в стену. Книжка попала в зеркало в позолоченной раме, и то треснуло.

Мать вскрикнула – от удивления, страха, боли.

Трещина получилась маленькая, как паутина в нижнем правом углу зеркала. Блю вспомнила, как закричала, когда ее ударил тот мужчина.

Она смотрела на трещину, а не на отражение своей матери.

– Извини, – пробормотала Блю. В комнате было жарко, спертый воздух наполняли звуки, свидетельствующие о разочаровании Бриджет. Блю очень хотелось на это надеяться; она не желала верить в то, что ее матери страшно. – Извини.

Отчаяние и гнев растаяли, превратившись в отвращение к себе, в неуверенность в собственных силах. Услышав шорох хлопчатобумажного покрывала на диване под тяжестью женского тела, Блю внутренне приготовилась к тому, что мама вот-вот положит руку ей на спину. И скажет, что она все понимает, что все в порядке и ей больше не придется раскладывать карты.

Но услышала только, как Бриджет вышла в коридор и тяжело поднялась по лестнице к себе в комнату.

Луна

– Я стала гораздо счастливее, когда все это закончилось, – сказала Блю, и Сабина подняла руки, показывая, что все в порядке.

– Не нужно мне было на тебя давить, – сказала она.

Впереди простирался длинный пустынный коридор, в котором царила полная тишина; двери в пустые комнаты были плотно закрыты. Снизу не доносилось ни звука. Блю надеялась на то, что мистер Парк по-прежнему находится где-то в доме. Ей необходимо получить пароль от интернета, необходимо уехать отсюда.

– В чем дело? Ты постоянно заглядываешь мне через… – Сабина оглянулась, ища то, что отвлекало внимание Блю.

– Да так, ничего. Я просто рассчитывала поговорить с мистером Парком.

– О чем?

– Я хотела узнать пароль от интернета. Я предположила, что выведать его у мистера Парка будет проще, чем у его жены.

– Соскучилась по «Инстаграму»? – усмехнулась Сабина. Блю пожала плечами, но не стала ее поправлять. – Миссис Парк хочет, чтобы мы занялись рисованием. В ожидании звонка из автосервиса. По ее словам, это поможет понизить уровень стресса. – При этом она скорчила такое серьезное лицо, что Блю помимо воли рассмеялась. – Я не художница, – продолжала Сабина. – Я с детства ничего не рисовала. Так что, если узнаешь пароль, ради любви ко всему хорошему, скажешь его и мне.

Они спустились вниз вместе. Сабина с трудом сдерживала улыбку при мысли об интернете; у Блю сердце трепетало, словно крылья испуганной птички. В зале было пусто, огонь в камине не горел. Порыв ветра ударил в окно громкой дробью дождя, и Сабина вздрогнула.

– Господи! – пробормотала она. – Честное слово, этот дом не был создан для того, чтобы пустовать.

Коридор, ведущий на кухню, оказался свободен. Женщины двинулись осторожно, стараясь не шуметь. Из кабинета психотерапии доносились звуки какого-то движения; предположительно, это миссис Парк расставляла мольберты. Блю внезапно почувствовала себя глупой: она втянула Сабину в авантюру, в которой, возможно, не было никакой необходимости. Можно было просто спросить пароль у миссис Парк и настоять на своем, проявив ту самую твердость, которую проявила Сабина, требуя назад свой сотовый телефон.

Но Блю не остановилась, не спросила пароль у миссис Парк, а, затаив дыхание, прошла мимо двери в кабинет.

Единственными свидетелями их присутствия на кухне были собаки, взиравшие с фотографий в рамках своими черными глазами.

Блю постучала в зеленую полированную дверь. Ответа не последовало.

– Просто войди и возьми пароль, – шепотом предложила Сабина. – Когда мистер Парк открывал дверь в предыдущий раз, я видела там маршрутизатор. Сфоткаешь пароль на нем и сразу же выйдешь.

– А что, если кто-нибудь увидит? – Блю захотелось узнать, почему, если все так просто, Сабина не вызвалась зайти сама.

– Это займет всего пару секунд, и никто ничего не узнает. Но я на всякий случай отвлеку Молли, а если тебя увидит Джошуа, ты просто объяснишь ему, что тебе нужен пароль. Он отличный мужик и не станет возражать, как вчера вечером не возражал против вина.

Блю кивнула. Убеждая себя, что все в порядке, что неприятное предчувствие, исходящее от дверной ручки, рождено в ней самой, что ее сердце-пташка трепещет из-за ее собственных страхов и что это никак не связано с тем, что исходит от супругов Парк.

И от Сабины.

– А затем сбросишь фотку мне, – продолжала Сабина. – Так, дай мне свой телефон, и я добавлю тебя в список своих контактов.

Обменявшись номерами, она вернула телефон Блю. У нее на губах по-прежнему витала хитрая усмешка, и Блю подумала, что это нарушение правил доставляет этой женщине такое же восторженное возбуждение, как и перспектива получить интернет.

– Я пойду проверю, что в зале чисто, после чего займу разговором Молли. Когда все будет готово, встречаемся в коридоре, хорошо?

Сабина ушла, и Блю постучала в зеленую дверь еще раз. Никто не ответил. Блю повернула ручку, не обращая внимания на бурлящую в желудке желчь.

Блю вошла внутрь. В закрытой комнате работало радио, голос диктора был приглушен.

– …ухудшение погоды после продолжающихся несколько дней проливных дождей с сильным ветром…

Гостиная оказалась обставленной проще и не такой ухоженной, как остальные помещения пансионата «Болото надежды». Плотный темно-синий ковер, нуждающийся в пылесосе, расстилался на деревянном полу, обивка кожаных диванов изрядно протерлась. На подлокотнике одного из них висело сложенное покрывало ядовитого желто-зеленого цвета.

На каминной полке стояло с полдюжины фотографий: мистер и миссис Парк под руку на крыльце здания из серого камня; мистер Парк в горнолыжном костюме на вершине заснеженной горы; раскрасневшаяся миссис Парк в шапке Санта-Клауса. Ни родственников, ни знакомых. Никаких посторонних людей на фотографиях четы Парк. Опять фотографии околевших собак. Все рамки покрывал слой грязи, делавший их матовыми.

– …Управление по делам чрезвычайных ситуаций выпустило предупреждение о вероятности сильных наводнений в большинстве северо-западных…

Блю увидела маленькую черную коробочку маршрутизатора на столе у ближайшего дивана, за перевернутой фотографией в рамке. Она шагнула к столу, настороженно вслушиваясь в звуки шагов мистера Парка. Взяла фотографию, за которой скрывался маршрутизатор. Пальцы скользнули по слою пыли.

В воздухе стоял запах сырости. Нижний край обоев подернулся серой плесенью.

Свободной рукой Блю достала телефон.

Дверная ручка повернулась.

Скрипнули петли.

Резко развернувшись, Девушка сбросила рамку со стола.

И увидела лицо на фотографии.

Сила (перевернутая)[46]

Молли не может поверить своим глазам. Во время обзорной экскурсии она ясно дала понять, что комнаты хозяев для гостей закрыты. Однако вот она, Блю, в гостиной, пялится своими оранжево-бирюзовыми глазами на личные вещи хозяйки и, опираясь рукой на спинку любимого дивана Молли, наклоняется, чтобы подобрать с пола фотографию в рамке.

Молли говорит себе не вмешиваться, но уже слишком поздно. Девчонка наклоняется, поднимает фотографию и протягивает ее Молли.

– Это наш дом, гостям сюда нельзя! – Молли протягивает руку к фотографии, надеясь на то, что Блю еще не успела изучить ее своим придирчивым взглядом. – Неужели больше нельзя рассчитывать на неприкосновенность личной жизни? – резко спрашивает Молли, и Блю извиняется, говорит, что хотела поговорить с ее мужем и подумала, что он здесь.

Молли не может вспомнить, когда в последний раз вот так ругалась на гостя, однако не может ничего с собой поделать. Она измучена, ей страшно. Молли говорит Блю, что Джошуа, возможно, возвращался в дом, но затем снова отправился к реке и вернется не раньше обеда. Она не добавляет, что муж до сих пор злится на нее за то, что она сказала ему вчера. Про то, что видела в кабинете психотерапии. Не сказала, что ему нужно побыть одному, как будто ей самой не нужно побыть одной, как будто она может спокойно думать в этом доме, где гости повсюду, даже там, где их не должно быть. Они ведут себя так, как не должны себя вести. И как ей тут поддерживать все, заниматься гостями, готовить и протирать пыль, эту вечную проклятую пыль, которая требует ее внимания каждую секунду каждого часа, и разве он не знает, что пыль в основном состоит из отмершей кожи? Ну как она может справляться со всем этим, если у нее нет свободной секунды, чтобы спокойно подумать?

Ничего этого Молли не говорит.

Она протягивает руку, забирает фотографию и прижимает изображение лица Элеоноры к груди.

Блю снова приносит извинения, старательно не смотря Молли в глаза, а та не может видеть ее в этой комнате, единственном святом месте, не оскверненном гостями. Даже Элеонора не заходила сюда; Джошуа добавил эту пристройку потом.

– Зачем вам нужен Джошуа? – спрашивает Молли и видит, как Блю отводит взгляд влево, словно роясь в подсознании в поисках ответа. Ее рука засунута в задний карман. Молли понимает, что она солжет, еще до того, как слова слетают у нее с языка. Блю говорит, что хотела узнать, может ли она помочь справиться с последствиями наводнения, и Молли резко отвечает:

– Нет, помощь Джошуа не нужна; он справится со всем сам. Что у вас в кармане? – спрашивает она, и Блю отвечает, что у нее ничего нет и поднимает руки вверх, словно сдаваясь в плен.

Жар ударяет Молли в затылок; ей необходимо выпроводить гостью из этой комнаты, пока она не потеряла полностью свое терпение. Этого нельзя допустить, нельзя допустить, чтобы эта девчонка вообразила, будто она, Молли, сумасбродка. Молли – само олицетворение спокойствия. Она собранная, невозмутимая; не в ее духе так возбуждаться.

Радио включено. Диктор бубнит, предсказывая продолжение ливней, и Молли хочется выбросить приемник в окно, потому что ну как она может оставаться невозмутимой, когда ничего не идет по плану?

Улыбка пускает корни в уголках губ Молли и распространяется на все лицо. Она говорит спокойным, ровным голосом, что все в порядке, что она приносит извинения за свой резкий тон, такое бывает, а Блю вовсе не нужно извиняться, ничего страшного не произошло, и почему бы им не пройти в кабинет художественного творчества и не начать занятия? Терпение в ее голосе звучит натянутым, улыбка ее фальшивая, но Молли старается изо всех сил, и Блю, похоже, испытывает облегчение.

Молли тоже испытала бы облегчение, если бы не этот быстрый взгляд Блю, словно магнитом притянутый к фотографии, если бы не ее нахмуренный лоб, не опущенные уголки губ. Молли чувствует, как ее грудь стискивает паника. Успела ли Блю рассмотреть фотографию до того, как отдала ее? Увидела ли она Элеонору на диване, увидела ли, как Молли ее обнимает, как на кофейном столике примостилась недостроенная башня «Дженги»?

«Ну и что с того, если увидела?» – мысленно говорит себе Молли. Это всего лишь фотография – она не вернет Элеонору; она не заставит Молли пережить заново ту раздирающую сердце, сжигающую внутренности мучительную боль. И все-таки паника не проходит.

– Вам не следовало заходить сюда, – чувствуя себя глупо, говорит Молли.

Приближаются звуки шагов. Блю заглядывает Молли через плечо; в ее странных глазах появляется тревога. Молли не оборачивается; она знает, кто это. Нет постукивания ходунков, нет сипящего дыхания, значит, это Сабина. И действительно, голос с немецким акцентом спрашивает, все ли в порядке.

Блю начинает было говорить, что она искала мистера Парка, однако Молли ее перебивает.

– Все в порядке. Идем.

– Милтон ждет нас, – говорит Сабина, и Молли чувствует, что молодые женщины обменялись каким-то молчаливым сообщением. Молли понимает, что тут что-то есть, но пока что не хочет об этом думать.

Она возвращает фотографию Элеоноры на полку, проводит гостий на кухню и дальше по коридору в комнату, где все готово для занятий искусством. Милтон, слишком слабый, чтобы стоять на протяжении всего занятия, сидит перед мольбертом. Фуражку свою он повесил на его угол, ходунки стоят у него за спиной.

– Что задержало вас? – спрашивает Милтон.

Блю искоса заглядывает в открытую кладовку, где у стены стоят еще пять мольбертов. Утром Джошуа заходил в кладовку, чтобы взять доски. На всякий случай, так он сказал. Рядом с мольбертами в беспорядке навалены пыльные коробки с красками. Молли закрывает дверь.

– Выбирайте себе рабочее место. Вот палитры, кисти и тряпки. Все, что нужно для работы.

Молли говорит слишком быстро. Милтон хмурится, он не уловил и половины сказанного, и ей приходится повторить все еще раз, громко и четко. Милтон говорит, что уже выбрал себе рабочее место. Почему еще он сидит здесь как дурак?

– Вы уже решили, что хотите нарисовать? – спрашивает Молли, но Милтон качает головой, поджимает губы, словно ребенок, и у нее возникает подозрение, что он в последний раз рисовал, когда ему было три года. Что он и до того ничего не рисовал. Она ждет, когда ее захлестнет радость от процесса преподавания, счастье и чувство удовлетворения, приходящее тогда, когда меняет что-то к лучшему в жизни одного из гостей, однако этого не происходит.

Молли смотрит в окно на затопленный луг, на темный лес, на ручей, в котором по пояс в воде бродит ее муж.

– Можете рисовать все что захотите, – говорит она и встает перед мольбертом. Милтон находится слева от нее, Сабина и Блю справа. Молли объясняет, что кто-то сначала делает на бумаге набросок карандашом, другие предпочитают сразу писать красками. На самом деле можно делать и так и так.

Милтон возражает, что всегда что-то бывает правильно, а что-то неправильно. Ну как они могут приступить к работе, если им не объяснили подробно, как и что делать?

– Ну, лично я буду сразу писать цветом, – говорит Молли, берет кисточку и макает ее в воду, после чего окунает в бледно-голубую краску. Она проводит наискосок широкую ленту ручья и внутренне улыбается, глядя на то, как трое взрослых копируют ее действия, словно щенки.

– Вода снова поднялась, – замечает Сабина.

Молли мысленно желает, чтобы Сабина заткнулась и перестала рассуждать о проклятом дожде. Она говорит, что иногда вода поднимается, а иногда спадает; ни одно состояние не является окончательным.

– Смерть, – говорит Милтон, и Молли переспрашивает:

– Прошу прощения?

– Точно, – подтверждает Сабина, – смерть необратима.

– Смерть? Об этом можно не беспокоиться, – говорит Молли, и голос ее звучит пронзительно, словно расстроенная скрипка. – Об этом можно не беспокоиться. У нас есть все необходимое. «Болото надежды» никогда не затапливало, даже тогда, когда вся округа оказывалась под водой. Еды здесь достаточно, нам есть чем заняться, нужно воспользоваться возможностью, и время пролетит незаметно.

Из спрятанных колонок льется классическая музыка, мягкий струнный квартет Арво Пярта[47], и Молли позволяет своим векам сомкнуться, раскачиваясь в такт музыке. Она нарисует своего мужа. Нарисует гнев и страх, испытанные сегодня утром, освободится от них, заменив терпением.

Милтон молчит, сосредоточившись на работе. Время от времени он откладывает палитру и хрипло дышит. Молли предлагает ему воды. Милтон раздраженно отвечает, что он не калека, черт побери, и сам возьмет воду, если захочет.

Закончив рисовать реку, Сабина добавляет темные линии деревьев.

Блю практически не притронулась к бумаге. Она снова говорит, что может помочь Джошуа, на что Молли отвечает, что в этом нет необходимости. Однако девчонка все равно смотрит в окно. Ее взгляд прикован не к Джошуа, а к мосту. Кожа ее приняла нездоровый пепельно-серый оттенок.

Девчонку нужно чем-нибудь отвлечь. Молли объясняет, что мольберты она расставила так, чтобы рисовать пейзаж, но на самом деле каждый волен рисовать то, что пожелает. Воспоминание, какое-то важное событие в жизни, любимого человека… Оставив фразу висеть в воздухе, Молли макает кисточку в темный пурпур и подчеркивает контур ручья. Она говорит, что искусство – идеальное лекарство. Когда человек занимается творчеством, пробуждаются участки головного мозга, которые обыкновенно спят. И если полностью ему отдаться, можно обнаружить поразительные вещи. Искусство может быть очень целительным, если отдаться ему полностью.

Сабина украдкой зевает. Блю буквально трясет. Молли подозревает, в чем дело, и мысленно ругает своего мужа. Она указывает на стол в дальнем конце комнаты со стеклянным кувшином, несколькими стаканами и вазочкой с песочным печеньем. Молли объясняет, что вода с лимоном, так как цитрусовые очень помогают при похмелье.

– Угощайтесь!

На улице ветер усиливается, вступая в ожесточенную схватку с ветвями деревьев. Зажмурившись, Блю растирает виски, словно увидела что-то неприятное, а когда она снова открывает глаза и смотрит на мост, вид у нее такой, будто ей плохо. Молли мысленно отмечает, что так ей и надо, это месть кармы за то, что сует нос куда не следует. Но вслух Молли успокаивает Блю, предлагает ей сесть.

– Постарайтесь расслабиться, – самым что ни на есть материнским голосом говорит она.

* * *

Прямо напротив окна стоит цапля, направив клюв на разлившийся ручей. Несмотря на хандру, Милтон улыбается, макает кисточку в серую краску и изображает на бумаге что-то похожее на птицу. Рисует он гораздо лучше, чем предполагала Молли. Она недоумевает, почему Милтон раньше никогда не посещал уроки рисования.

Блю рисует воду; она начинает с ряби, затем добавляет изогнутые тени, отбрасываемые деревьями. Наполнив палитру синими, зелеными и коричневыми красками, Сабина выбирает тонкую кисть и также начинает рисовать, и Молли мысленно отмечает, что для всех троих надежда еще не потеряна.

Но тут Сабина вдруг говорит:

– Смотрите, дождь прекратился, а если погода улучшится, может быть, к нам смогут добраться механики.

Молли отвечает, что лучше сосредоточиться на насущных задачах, и говорит Милтону, что цапля получилась замечательная, разве что туловище у нее слишком толстое, а ноги слишком короткие. Взглянув на реку, нарисованную Блю, Молли ее хвалит, хотя у девчонки абсолютно нет способностей. Затем она смотрит на то, что нарисовала Сабина.

В ветвях акварельной ивы затаилась фигура. Это девочка. Лица нет, контуры размыты, лишь бледное пятно и длинные пряди светлых волос до плеч. Образ просто жуткий.

Молли говорит Сабине, что у нее рисунок хороший, интересный, а та отвечает, что ее племянница любила деревья, что образ Лорен только что явился ей, и она посчитала нужным добавить его в композицию. Молли ее не слушает. В фигуре в ветвях есть что-то зловещее; лишенное черт лицо заполняется глазами, носом, ртом Элеоноры, однако вслух Молли ничего не говорит. Ей хочется отвести взгляд, однако она не может.

Молли гадает, почему Сабина высказалась о племяннице в прошедшем времени.

Сабина вытирает кисточку, макает ее в красную краску и добавляет ребенку алые ботинки.

– Почему ботинки красные? – спрашивает Молли. Ее подташнивает. Она напоминает себе, что выходные выдались тяжелыми. На свете много светловолосых девочек в красных ботинках.

Блю уронила кисточку на пол. Она смотрит на рисунок Сабины и говорит, что…

В коридоре звонит телефон. Сабина говорит, что это, должно быть, механик, и Молли вздрагивает и отходит от рисунка, напугавшего ее, от Блю с ее необычными глазами и странной аурой.

Поспешно покинув комнату, Молли идет к телефону. Сабина следует за ней, ей не терпится услышать новости и сбежать из дома, который Молли так старалась превратить в убежище.

Когда Молли снимает трубку и выслушивает то, что ей говорят, к ней возвращается внутреннее спокойствие. В конце концов, это ее дом. Ее вотчина. Гости должны радоваться, что находятся здесь.

И, к счастью, из-за погоды никто не придет на помощь.

Никто не сможет покинуть Молли.

Звезда (перевернутая)[48]

Блю отвернулась к рисунку спиной, однако образ остался выжженным у нее в сознании. Шатаясь, она подошла к столу. Рот наполнился горечью лекарства, такой сильной, что она едва не поперхнулась. Блю ощутила то самое давление в области носа и рта, почувствовала, как трахею ей забили невидимые пушинки и перышки. Ей сдавило виски, в голове запульсировала тупая боль, в желудке все перевернулось от горького привкуса во рту и сухости в горле.

– Что с вами? – встревоженно спросил Милтон. Он встал и, шаркая ногами, подошел к рисунку Сабины.

Налив стакан воды с лимоном, Блю выпила его залпом.

Все это ей не помогло. Наоборот, стало только хуже. Все последние годы Блю усиленно искала различные объяснения своим видениям, однако так и не смогла ни за что ухватиться. Но она не собиралась возвращаться назад, обманывать себя верой в то, что это что-то настоящее.

На самом деле ничего этого нет.

– Все в порядке, просто пить захотелось, – ей удалось спрятать в задний карман карточку с паролем от интернета: граната с выдернутой чекой, если миссис Парк ее найдет; волшебная палочка, ведущая к свободе, если этого не произойдет.

Какие-то считаные минуты назад бледное существо с длинными светлыми волосами качалось на мосту над головой у мистера Парка. Сейчас оно, размытое, сидело в ветвях плачущей ивы, нарисованной Сабиной. Блю не покидало ощущение, что если она сейчас обернется, то снова увидит его здесь: руки протянуты, волосы слиплись, черные глаза похожи на мертвые дыры.

Хриплый выдох Милтона перешел в кашель, болезненный звук, вырвавшийся из глубины груди, и Блю, обернувшись, спросила, все ли у него хорошо. Она ожидала, что Милтон по обыкновению закатит глаза, однако он лишь молча покачал головой, снова и снова кашляя в согнутый локоть. Его взгляд был прикован к рисунку Сабины.

– В чем дело? – Подбежав к Милтону, Блю принялась хлопать его по спине, однако он стряхнул с себя ее руку и указал на кувшин с водой. Блю поспешно протянула ему стакан, и Милтон выпил воду осторожными глотками. Вцепившись свободной рукой в ходунки.

– Вам чем-нибудь помочь? – спросила Блю, но Милтон покачал головой и пробормотал что-то про свою фуражку, про какую-то фотографию. Голос у него был хриплым и тихим.

Блю боялась снова взглянуть на рисунок Сабины, однако не хотела отходить от Милтона. За окном сгустились тучи, все стало серым. Джошуа Парк превратился в размытый движущийся силуэт. Блю почувствовала, как ей еще сильнее сдавило виски; горечь лекарства во рту усилилась.

– Похожа на Джессику… – пробормотал Милтон, глядя на девочку в ивовых зарослях.

– Элеонора, Лорен, Джессика Пайк. – Блю произнесла это вслух не подумав.

– Что вы сказали? – изумленно встрепенулся Милтон, выпучив глаза, сдвинув густые седые брови.

– Ничего, просто…

– Что вам известно о Джесс? – Лицо Милтона стало красным, и Блю не могла определить, то ли он в ярости, то ли до смерти перепуган, встревожен, удивлен. Единственными оставшимися у нее чувствами были фармацевтический привкус во рту и боль в стиснутых висках.

Боль утроилась. Она жгла виски, разливалась по плечам, принося с собой невыносимое сознание того, что она сейчас умрет, что руки, которые должны были бы о ней заботиться, ее убьют.

Шатаясь, Блю подошла к столу с водой, оперлась на него руками всем своим весом, стараясь отдышаться, однако она чувствовала лишь запах смертельной болезни, а во рту у нее стояла горечь лекарства.

Синестезия, это лишь синестезия. Ничего этого на самом деле нет.

Подошедший Милтон говорил с Блю так, словно плохо было ей. Как она себя чувствует, не нужно ли вызвать врача, а затем, когда Блю наконец начала дышать более или менее ровно, он сказал:

– Откуда вам известно ее имя?

Свет стал ярче. Блю ощутила это даже сквозь сомкнутые веки. Почувствовав, что боль ослабевает, она сказала: