— Если я не отправлюсь туда сам, — просипел человек, — без твоей помощи!..

Гуса еще раз негромко щелкнул кнутом по доскам конского загона; кони забеспокоились, забили копытами, захрипели, вскидывая к ночному небу точеные морды с раздутыми ноздрями. Потом Гуса исчез, словно растворившись в темном воздухе над палубой, а человек так и остался лежать перед загоном, широко раскинув руки со сжатыми кулаками.



«Так вот они какие, — думал Эрних, отступая к загону и держа наготове увесистый, изукрашенный тонкой резьбой пистолет, — озверевшие от голода, от жажды, признающие над собой только один закон — закон силы… И что для них слова падре о любви к ближнему?!.» Он сам уже четвертый день пил только травяной настой, но не чувствовал никакой слабости. Напротив, чувство было такое, будто его тело день ото дня становится легче и свободнее в движениях, как тело каторжника, освобожденное от оков. Теперь он слышал все, даже редкое, затаенное дыхание Сафи за массивной дверью каюты. Он не только видел глаза измученных, затравленных страхом гардаров, он как бы чувствовал на своей коже колкие бегающие прикосновения настороженных взглядов. «Их слабость только видимость», — думал он, глядя, как один из гардаров, широкоплечий низкорослый детина без трех пальцев на левой кисти враскачку подошел к черному квадрату полотна и с глухим стуком бросил на него два тяжелых пистолета. Следом за ним от противоположного борта отделился второй — рослый, сутулый, выступавший чуть боком и смотревший исподлобья единственным глазом, желтым, оправленным в вывернутые рубиновые веки. Гуса поднялся и встал у мачты, все еще не выпуская из руки кривого короткого клинка. Он, казалось, ленивым и даже равнодушным, презрительным взглядом наблюдал за тем, как гардары один за другим бросают оружие в лязгающую громыхающую кучу посреди палубы. Тут же, рядом, складывались разной формы и длины клинки. Когда же кто-то слегка дернулся в сторону мачты, то ли намереваясь скрыться за ней, то ли повинуясь случайному толчку палубы, сам Норман так рявкнул на недотепу, что тот с перепугу упал на четвереньки и бросил в общую кучу свой единственный пистолет.

Когда с оружием было покончено, Эрних знаком подозвал к себе гардара со связкой ключей на поясе, и тот безропотно снял с пояса и вручил ему широкое ожерелье из длинных железных стержней, отороченных двойным, причудливо вырезанным опереньем.

— Падре, — громко позвал Эрних.

— Я здесь, сын мой, — послышался голос священника где-то за его спиной.

— Вы много говорили о милосердии, — продолжал Эрних, — вам предоставляется прекрасный случай проявить его, своей рукой освободив от оков тех несчастных, что сидят под нами! Еще вы, как мне помнится, говорили, что вера без дел — мертва! Красивые слова, падре, — сколь прекрасны должны быть поступки человека, произносящего их! Действуйте, падре!

Он через плечо перебросил священнику тяжелую связку ключей и услышал, как тот на лету подхватил ее. Дильс по-прежнему крепко сжимал шею Нормана, приложив к его виску дуло пистолета.

— Гуса! — повелительно крикнул Эрних. — Собери оружие, освободи крышку люка, чтобы ничто не препятствовало святому отцу совершить дело милосердия!

Гуса перевел взгляд на Нормана, и тот слегка прикрыл веки в знак согласия. Но в тот момент, когда он приблизился к полотну и наклонился над ним, чтобы собрать углы и стянуть их в узел, Эрних увидел, как матрос, стоявший у штурвала, резко крутнул массивное деревянное колесо. Палуба корабля накренилась, Дильс покачнулся и стал валиться вбок вместе со своим пленником. И тут Гуса метнулся к ним, выставив перед собой жесткую ладонь с широко растопыренными пальцами.

Пистолет ожил в ладони Эрниха как бы сам собой, разразившись грохотом, огнем, дымом и послав в запястье сильный резкий толчок. Пуля попала Гусе в живот; черный великан упал на палубу и скрючился, скрипя зубами и зажимая рану пальцами. Из капитанской каюты донесся длинный отчаянный крик Сафи. Но его тут же подхватил и перекрыл страстный напряженный вопль, раздавшийся на верхушке мачты. Все подняли головы: отшельник Уни, казавшийся снизу совсем маленьким человечком, взлетевшим над белыми облаками парусов, стоял, выпрямившись в полный рост, и, широко раскинув руки, исторгал из себя бесконечно долгую, ликующую ноту.

— Падре, — насмешливо прохрипел Норман, — язычник узрел своего бога!

Но тут корабль опять качнуло, вопль умолк, и все увидели, как Уни скрестил руки на груди, наклонился, вывалился из своего дощатого гнезда и, распустив по ветру длинные седые пряди, упал в волны.

И тут все смешалось. Гардары, забыв про Гусу и про Нормана, бросились к вантам, веревочным лестницам и стали из последних сил карабкаться по ним вверх, вглядываясь в гладкую выпуклую линию горизонта и уже как бы различая над ней плоскую темную туманность близкой земли.

Падре рухнул на колени и, воздев руки к небу, стал благодарить Господа за то, что тот избавил несчастных от мучительной смерти и после всех ужасов корабельной преисподней привел их к обетованной земле.

Гребцы в трюме, услышав шум, выстрел и суматоху на палубе, тоже страшно забеспокоились и, бросив весла, стали кричать и звенеть цепями.

И только Гуса продолжал неподвижно лежать на палубе, прижав ладони к животу и глядя на растекающуюся перед ним лужу темной крови.

— Земля? — спросил Дильс, не выпуская шею Нормана.

— Да, — сказал Эрних, — земля!

— Скажи, чтобы он отпустил меня, — прохрипел Норман, скосив глаза на Эрниха.

— Чтобы ты опять заковал его, а потом продал какому-нибудь мерзавцу? — спросил Эрних. Он уже отбросил на доски палубы дымящийся пистолет и теперь склонился над Гусой.

— Никто не знает здешних рифов и мелей лучше меня, — продолжал Норман, — и если мы с ходу налетим на подводную скалу, то всех, кому удастся добраться до этих гостеприимных берегов, забьют в колодки здешние торговцы живым товаром!

— Что вы скажете по этому поводу, падре? — спросил Эрних, осторожно отводя ладони Гусы от кровоточащей раны.

— Норман прав, — ответил священник, — теперь даже я своими старческими глазами различаю темную полоску суши и вижу перед ней белую ленту прибоя!

— Это риф! — хрипло крикнул Норман. — Это Большой Риф! Пустите меня, если вы хотите остаться в живых!

— Дильс, отпусти его! — приказал Эрних, не поднимаясь с колен. — А сам собери пистолеты, клинки и вместе с падре спустись в трюм и освободи пленников!

Воин быстро снял с шеи Нормана висящий на блестящей цепочке ключ, провел его по палубе до самой мачты, отпустил, а сам вернулся к куче оружия, завязал ее в узел, отнес в капитанскую каюту, вышел, запер за собой дверь и ключ повесил себе на шею. Но Эрних не видел всего этого, не видел, как узкой гибкой тенью выскользнула из капитанской каюты Сафи, и почувствовал ее близость лишь тогда, когда она положила руку ему на плечо и что-то взволнованно и жарко зашептала на незнакомом языке.

— Да-да, — наугад ответил он по-гардарски, — я постараюсь, он не умрет…

Говорил и осторожно погружал пальцы в маленькую круглую ранку на темной, как ореховая кора, коже. Гуса уже не стонал. Он лежал на спине и неподвижными глазами смотрел на верхушки мачт, на реи, где размеренно двигались черные маленькие фигурки матросов, убиравших лишние паруса. Из распахнутого смердящего отверстия люка доносился звон цепей, слабая ругань, вздохи и стоны ошалевших от неожиданной свободы каторжников. Норман сам крутил тяжелое колесо штурвала и хрипло, яростно выкрикивал короткие морские команды. Но все эти звуки покрывал жаркий прерывистый шепот Сафи: «Спаси его! спаси его! спаси его!..»

Эрних нащупал твердый шарик пули у самого позвоночника, двумя пальцами, словно птичьим клювом, захватил его и вытащил на свет из темного, наполненного кровью отверстия раны. Но сама рана так и оставалась открытой, несмотря на то, что Эрних проводил над ней расправленной ладонью и слегка прикасался к ее краям кончиками пальцев. Он все ждал, когда над темной пульсирующей ямкой забегают прозрачные голубоватые огоньки, когда подушечки пальцев начнут покалывать тонкие невидимые иголочки, но вместо этого со страхом и жалостью видел, как сереет и холодеет, несмотря на знойную духоту, кожа умирающего. Сквозь частую крупную решетку ребер он видел, как бессильно сжимается пустеющее сердце, как опадают стенки ведущих к нему трубок, лишенные крови, свободно и беспорядочно разливающейся в запутанном пространстве между внутренностями.

— Господи, помоги мне спасти этого несчастного! — вдруг зашептал он словами падре. — Ибо ничем другим не смогу я искупить свою вину в этом невольном убийстве!

Но сердце дрогнуло в последний раз, по телу Гусы короткими волнами пробежали редкие судороги, и в остекленевших навсегда глазах застыло двойное отражение креста, образованного верхушкой мачты и короткой верхней реей с зарифленным парусом. По приказу Нормана матросы убрали все прямые паруса, корабль накренился и теперь шел под углом к волне, бившей в высоко задранный борт и захлестывавшей овальные отверстия уключин, из которых во все стороны торчали брошенные каторжниками весла. Сами каторжники, поднявшись на палубу, сперва беспорядочно расползлись по ней в поисках редкой спасительной тени, но матросы, убрав паруса и спустившись вниз, где уговорами, а где и пинками заставили еще не привыкших к свободе людей перебраться к высоко задранному наветренному борту, дабы слабым весом изможденных человеческих тел противостоять ровному напору неутомимой стихии.

Гуса был мертв. Эрних выпрямился, с трудом удерживаясь на дрожащей скрипящей палубе. Сафи лежала у его ног, уткнувшись лицом в грудь покойника, и вздрагивала от беззвучных рыданий. Норман передал штурвал рябому широколицему матросу с кольцом в ухе, перебежал на нос корабля, выпрямился во весь рост в своей тонкой белой рубашке, трепещущей на стремительном ветру, и резкими короткими взмахами рук стал подавать команды. В свисте ветра уже стал явно различаться грохот близкого прибоя. Матросы, гардары, каторжники — все навалились спинами на задранный борт и сквозь грубую паутину снастей устремили взгляды на рваную и ослепительную пенную полосу, клокотавшую меж крупных белых клыков, наподобие бороды морского бога, угодившей в акулью пасть. Дальше, за этой бешеной полосой, простиралась чистая изумрудная лагуна, подернутая мелкой, едва различимой рябью, и Норман, глядя вперед и порой взмахивая просторными кружевными рукавами, вел корабль к узкому стремительному протоку в эту благословенную заводь. Матросы, совершенно забыв о голоде, жажде, усталости, как завороженные следили за сверкающими на его пальцах перстнями; порой двое-трое из них срывались с места, стремительно взлетали по снастям и, переменив положение парусов, тут же соскальзывали вниз и припадали спинами к борту. Падре рухнул на колени у подножия прикрепленного к мачте креста и, широко раскинув по сторонам полы выцветшей лиловой сутаны, громко и яростно выкрикивал слова молитвы, осеняя себя широкими размашистыми крестами. Рев прибоя со страшным шумом вливался в уши Эрниха, корабль кренился, дрожал и трещал по швам, но какая-то неведомая сила удерживала его от падения в оскаленную белозубую пасть гигантской каменной акулы. Эрних видел, как Норман укрощает и направляет эту слепую силу, то вскидывая, то бросая вниз обрамленные кружевами и унизанные перстнями кисти. Ярость стихий, казалось, не пугала, а наполняла и заряжала ответным бешенством его гибкое тело, исполнявшее некий магический танец перед большой резной статуей женщины, раскинувшей над темными валами и провалами серебристо-серые крылья.

Но вот Норман резко выпрямился, оглянулся, тряхнув огненными кольцами кудрей, вскинул вверх обе руки и зашелся беззвучным, потонувшим в реве прибоя хохотом. Матросы, словно стая белок, бегущих от низового болотного огня, сорвались с места и стали карабкаться по снастям, раскачиваясь в шквальных порывах ветра.

— Глотка! Глотка! — вопил Норман, указывая перстнем с крупной жемчужиной вперед, в узкий стремительный пролив между двумя черными каменными идолами, отвесно торчащими из воды и обратившими к бездонному небу блестящие влажные глазницы, залитые светом Синга. Широкие, выставленные вперед ладони идолов были наполнены какой-то белой массой, напоминавшей россыпи пустых раковин на берегу ручья.

Норман бросил вниз белые крылья кружевных рукавов, матросы на реях дружно охнули, согласным движением распустив узлы, и тяжелые полотнища прямых парусов начали одевать мачты, забирая ветер в свои обширные полости. Рулевой стал быстро перебирать рукоятки штурвала, корабль развернуло и стремительно понесло в узкий проход между черными носатыми идолами. Норман вскочил на спину деревянной женщины, встал, упершись ногами в раскинутые крылья, поднял над головой изящную бледную ладонь и стал указывать путь, чуть поводя в воздухе крупными сверкающими камнями перстней.

Каменные стражи приближались, белые пирамиды в их широких, сведенных вместе ладонях распадались на отдельные песчинки, эти песчинки увеличивались до размеров небольших выщербленных жемчужин, и вдруг все увидели, что идолы держат перед собой груды человеческих черепов. Грубо вырубленные каменные лбы, толстые гребни бровей, широкие плоские ямы глазниц, скошенные торцы скул, щеки, крылья ноздрей — все было покрыто бурыми шершавыми натеками засохшей крови. Некоторые черепа еще сохраняли клочья волос, обрывки кожи, но их глаза были уже выклеваны птицами, неподвижно сидевшими на толстых окончаниях чуть согнутых каменных пальцев идолов. Но все это промелькнуло по обоим бортам в один миг; широкая струя прилива устремилась меж двух клокочущих пенных столбов, увлекая корабль, и без того гонимый напористым ветром, в обширную спокойную лагуну, окруженную густыми зелеными зарослями.

Ветер внезапно стих, как будто заслоненный мерцающими всполохами прибоя. Паруса обвисли, на реях широкими пожухлыми листьями. Норман повернул голову; его черные глаза горели мрачным торжеством, не замутненным никакими страхами и сомнениями. Все оцепенело молчали, и даже матросы зависли на реях, неподвижно чернея на фоне обвисших парусов. Первым нарушил тишину падре.

— Норман, — негромко воскликнул он, поднимаясь с колен, — это не Сатуальпа!

— Вы правы, святой отец, — небрежно отозвался тот, устроившись между крыльями деревянной женщины и набивая трубку, — мы сбились с курса!

Норман усмехнулся, раскурил трубку и выгнал из ноздрей две густые струи желтого дыма.

— Ты лжешь! — затрепетал падре. — Ты лучший кормчий из всех, кого я когда-либо встречал! Легенды о твоих отчаянных плаваниях давно странствуют по всем кабакам побережья, и толпы твоих жалких подражателей без следа пропадают в неведомых широтах, соблазнившись мифическими сокровищами, указанными на засаленных тряпичных картах, купленных за сумасшедшие деньги в лавках припортовых старьевщиков.

— Неужели, падре, вдобавок ко всем моим грехам, вы взвалите на меня вину за гибель всех безумцев, которые, наслушавшись глупых сказок, копаются в сундуках старьевщиков, а потом прокладывают курс по чернильным или кровяным разводам на носовых платках?

— Но на некоторых из этих платков находили твои метки!

— Да что вы говорите! — удивился Норман. — Впрочем, если пьешь в кабаках со всякой прибившейся на дармовщинку сволочью, то порой наутро недосчитываешься в карманах не только платков, но и кое-чего посущественнее!

— О! — воскликнул падре. — Рассказывай басни кому-нибудь другому! Этим невинным детям природы или еще каким-нибудь наивным простакам, никогда не видевшим, как ты режешь глотки и вспарываешь животы болванам, едва осмелившимся прикоснуться к кожаному мешочку на твоем поясе!

— О Боже! — всплеснул руками Норман. — Выходит, я не вправе защитить от грязных алчных рук свои жалкие гроши, врученные мне Божественным промыслом!

— И свой промысел ты еще называешь Божественным!? — крикнул падре, потрясая над головой сжатыми кулаками.

Норман ответил не сразу. Он вынул трубку изо рта, неспешными движениями выколотил на серое крыло тусклый зернистый пепел, сдул его и, проследив глазами полет рассеянного черного облачка, устремил взгляд на нефритовую поверхность воды за бортом корабля. Над палубой повисла тишина, окаймленная приглушенным рокотом прибоя и волнами пробегавшим шумом листвы по берегам лагуны.

— Падре! — громко и взволнованно прошептал Норман, не отрывая глаз от воды. — Взгляните за борт!

Падре, путаясь ногами в складках сутаны, сделал несколько шагов, перегнулся через борт, сверкнув на солнце гладко выбритым кружком на темени, и посмотрел вниз. Несколько мгновений его фигура оставалась неподвижной, затем он медленно выпрямился и повернул ко всем бледное, искаженное судорогой лицо.

— Что это? — прошептал он трясущимися губами. — Преисподняя? Страшный Суд?

— Платки, святой отец, — презрительно процедил Норман, — всего лишь жалкие тряпки, кое-как перепачканные печной сажей и кровью!

— Так, выходит, ты все знал заранее? — с ужасом воскликнул падре.

— Скорее догадывался, — сказал Норман, вновь устремляя взор в зеленоватую глубь лагуны, — но, можете мне поверить, те, кто, расстелив на ладони грязный платок с моим фальшивым гербом и размытыми очертаниями Архипелага, достигли этого райского уголка, были вполне достойны своей участи!

— Кто ты, чтобы решать, кто и какой участи достоин?

— Я? — Норман вновь поднял голову. — Человек, разве что чуть более удачливый, нежели прочие… Пока.

И Норман простер ладонь над водной гладью, как бы призывая всех взглянуть через борт и увидеть в глубине то, что так напугало падре.

Матросы и гардары, отупевшие от голода, жажды, жары и томительного многодневного плавания, опасливо перегнулись через борт и застыли, завороженные открывшимся зрелищем. Следом за ними потянулись те, кто не понял ни слова из разговора Нормана и падре, и так же замерли, не в силах издать ни единого звука.

Эрних подошел последним, оставив Сафи, склонившуюся над телом Гусы. Он слегка потеснил плечом припавшего к борту Бэрга, посмотрел вниз и сквозь прозрачную голубоватую толщу воды отчетливо различил на дне длинный корабельный остов, слегка завалившийся набок и пестревший рваными темными пробоинами. Чуть подальше выступала из мглы глыба еще одного корабля, оплетенного водорослями и грубой паутиной снастей, свисающих с накренившихся мачт. А по всему дну, насколько хватало глаз, были беспорядочно разбросаны затонувшие обломки досок, торчали из песка якоря; ребра шпангоутов, обглоданные прилипшими полипами, держали в своих объятиях реи, обернутые истлевшими парусами. И там, в дебрях этого корабельного кладбища, глаза Эрниха различили множество человеческих костей вперемешку с золотыми пластинками, кольцами, причудливыми фигурками зверей, отчетливо выступавшими на фоне темно-зеленых пятен придонного лишайника. Но больше всего Эрниха удивило и напугало то, что у человеческих скелетов не было черепов и лишь кое-где белые клетки ребер венчали золотые маски с темными дырочками для глаз.

— Золото! Золото! — исступленно выкрикнул кто-то.

Следом за воплем раздался громкий всплеск, и один из гардаров устремился ко дну, разгребая ладонями прозрачную толщу воды и плавно шевеля лохмотьями одежды. Но не успел он преодолеть и половины пути, как из-за корабельного остова появилась акула. Она описала в воде широкий круг, отбрасывая на золотые пластинки длинную перебегающую тень, перевернулась на спину, и в тот миг, когда пловец коснулся ладонью торчащего из песка шпангоута, широко распахнула пасть и вцепилась ему в бок. Вода окрасилась кровью, и в ее мутном клубящемся облаке мгновенно исчезли и хищник, и его жертва. Тут же из-под корабельного дна мелькнула тень второй акулы, затем третьей, и вскоре целая стая гибких темных тел заметалась в кровавом облаке, колотя по воде своими мощными хвостами. Когда муть рассеялась, человека уже не было, и только акулы все еще продолжали кружиться в плавном танце, толкая широкими плоскими носами остатки окровавленного тряпья.

Кто-то вскрикнул. Кто-то глухо, сдержанно выругался. Падре забормотал заупокойную молитву, перебирая пальцами деревянные четки, почти затерявшиеся на груди среди складок одежды.

— Ну что вы уставились? — послышался зычный, насмешливый голос Нормана. — Чем вы отличаетесь от этих гнусных кровожадных тварей? Еще день-два, и вы бы стали бросать жребий: кто сам вскроет себе вены и даст вам присосаться к его костлявым запястьям! Вы правы, падре: человек слаб! А ваш Бог… Где он, ваш Бог? Быть может, с ними?

Норман размашистым жестом указал на покатые спины двух идолов при входе в лагуну. Они были изрублены широкими ровными ступенями, поднимавшимися от самой воды до плоских площадок, венчавших головы каменных богов. И там, на этих площадках и ступенях, наподобие стаи птиц на голых скалах, неподвижно застыли человеческие фигурки. Их головы были украшены яркими, торчащими в разные стороны перьями, голые и красные, как обожженная глина, тела пестрели крупными разноцветными узорами, а руки сжимали высокие копья с густой волосяной опушкой в основаниях длинных извилистых наконечников.

— Земля Пакиах! — раздался чей-то истошный вопль. — На весла! на весла! Если мы хотим унести отсюда ноги!..

Но никто не двинулся с места. Все как зачарованные смотрели на идолов; в тишине вяло полоскались над головами обвисшие паруса, а над каменными площадками, как две колонны, возносились к небу бурые дымные столбы, не колеблемые порывами ветра. Затем из недр истуканов донесся гулкий грохот, лязг, вода в проливе зарябила, вспенилась, и из пены, переливаясь искорками солнечной влаги, поднялась и протянулась над поверхностью толстая золотая цепь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Земля Пакиах

Глава первая

ПРЕДСКАЗАНИЕ

Огненный шар солнца, перевалив через вершину крайней пирамиды, медленно погружался в лиловое предзакатное марево. Божественное светило проходило через знак Черепахи, и это был самый жаркий месяц года Тха — небесного посланца, совершившего грех перед богами и наказанного за это вечной неутолимой жаждой. Тха являлся в землю Пакиах один раз в двенадцать лет, и жрецы, тщательно следившие за небесным круговоротом и полированными камнями выкладывавшие на поле перед тремя пирамидами звездные знаки, всегда точно предсказывали, сколько маиса соберут в этот год люди Иц-Дзамна.

Храм Иц-Дзамна, поблескивавший густой порослью граненых белых колонн, возвышался над Городом, поставленный на плоской вершине ступенчатой пирамиды. Одной стороной пирамида как бы срасталась с подножием гигантской горы, чья вершина вечно курилась прозрачным синеватым дымком. Три другие стороны широкими плоскими уступами спускались в долину, где в окружении бурых выжженных полей раскинулся сам Город. Обычно в предзакатные часы он бывал многолюден: жены в сопровождении рослых рабов торопились на рынок, номы воинов, ритмично потряхивая пышными султанами из перьев и конских хвостов на сверкающих шлемах, маршировали по трем главным улицам, чтобы сменить дневную стражу у подножия пирамид. Навстречу им с огромными плетеными корзинами на головах спешили торговцы рыбой, рубщики тростника вели в поводу навьюченных длинными связками зеленых стеблей гуанако, и животные, поворачивая на длинных шеях свои изящные головы, губами обрывали острые копьевидные листья. Вяло переставляя измученные долгим переходом ноги, плелись цепочки пленников, предназначенных в жертву Иц-Дзамна. Фрески и надписи на стенах подземного храма, чьи переходы, залы и галереи запутанным лабиринтом пронизывали скалу в основании пирамиды, говорили, что когда-то соседние племена пошли войной на людей Иц-Дзамна, но бог защитил свой народ, и с тех пор в благодарность ему ежедневно приносились живые человеческие сердца. Это происходило на жертвенном камне у подножия каменной плиты, на которой искусные камнерезчики изобразили все, что было так дорого людям племени. Здесь были початки маиса, переплетенные стеблями сладкого тростника, морды и лапы лесных и болотных зверей, питающих людей своей священной плотью и дающих им свои шкуры, защищающие от ночного холода и от стрел и копий врага. А над вершиной плиты, нависая крутым лбом, широкими скулами и тяжелой выступающей челюстью, смотрел на Город и на далекие, обступившие его пирамиды, сам Иц-Дзамна.

Доставленных в Город пленников всю ночь парили во влажных удушливых банях, затем обтирали благовониями, облачали в широкие, сотканные из тончайшего хлопка одежды, а утром подводили к нижней ступени отвесной каменной лестницы. Ступени были выстланы циновками, сплетенными ночью из свежего тростника, так что босые ступни обреченных могли в последний раз насладиться прикосновением к прохладным увядающим листьям. Подъем был крут, пленникам приходилось так высоко поднимать ноги, что их колени почти касались подбородка. Казалось, что лестнице не будет конца, ибо если кому-то из обреченных хватало сил поднять голову, он видел лишь ровные каменные грани и небо, до белизны выжженное безжалостным солнцем. И вот когда пленник, пройдя сквозь двойной строй жрецов, разрисованных жирными полосами желтой, красной и черной глины, поднимал голову над последней ступенью, его встречал леденящий душу взгляд каменных глаз Иц-Дзамна и его гулкий раскатистый хохот. У обреченного подгибались ноги, но стоявшие на краю площадки жрецы тут же захлестывали его запястья ременными петлями, втаскивали наверх и распластывали на жертвенном камне у подножия божества. Несчастному давали в последний раз взглянуть на солнце, потом Верховный Жрец двумя руками разрывал на нем одеяние, точным и мгновенным движением вгонял под нижнее ребро широкое лезвие жертвенного ножа, запускал в рану руку, нашаривал в лохмотьях легких горячее бьющееся сердце и, вырвав его из груди, бросал к подножию Иц-Дзамна, окропив кровью каменные кружева на его плите. В те времена, когда пленников было много, жертвоприношение порой затягивалось до вечера, пока сами жрецы не дурели от запаха крови, а перед плитой не вырастал пологий кровавый холм.

Когда смеркалось и в руках каменных статуй, окружавших центральную площадь Города, вспыхивали факелы, из-под сводов храмов, посвященных младшим богам, выползала на улицы городская чернь: увечные воины, продажные женщины, спившиеся ремесленники, торговцы, разоренные непомерными ставками ростовщиков, мелкие воры, весталки, утратившие девственность и при пляшущем свете факелов раскидывавшие магические таблички перед тусклыми взорами впавших в отчаяние людей.

В такие вечера Катун-Ду любил подниматься по вырубленной в скале галерее на верхнюю площадку своей пирамиды. Здесь он отсылал прочь надоевших ему за день телохранителей и, устроившись со скрещенными ногами у подножия жертвенного камня, принимался за наблюдения. Он наслаждался зрелищем плавного кружения ночных небесных светил, составлявших правильные мерцающие фигуры Кондора, Ягуара, Пернатого Змея, Черепахи, Крокодила и Пираньи — небольшой, всего с наконечник копья, рыбки, населявшей узенькие болотные протоки. Насмотревшись на звезды, Катун-Ду вставал и, убедившись в том, что за ним никто не следит, подходил к каменной плите Иц-Дзамна. Здесь всегда стоял едкий удушливый чад перегоревшей крови, питавшей ненасытный и неукротимый дух Высочайшего Покровителя. Катун-Ду ненавидел этот запах; он боялся страшного каменного лика, соединившего в себе множество различных черт: над крючковатым клювом Кондора нависал лоб Ягуара, верхнюю губу широкой и плоской змеиной пасти украшали крупные вывернутые ноздри Крокодила, покрытые каменными перьями и чешуями щеки плавно переходили в массивные бычьи скулы. Но не столько самого изваяния боялся Катун-Ду — за многие годы он привык к его отвратительному облику, к его взгляду, мгновенно вгонявшему в столбняк брошенных на жертвенный камень пленников, — Катун-Ду знал, что, если поток пленников иссякнет до последнего человека, жрецы истопят баню для него самого. Иногда ему даже снились свежие тростниковые циновки, устилавшие ступени, снился пот, заливающий глаза, жрецы с ременными петлями в руках, дикий торжествующий хохот истукана, производимый бычьими пузырями в недрах скалы. Потом его бросали на жертвенный камень, он чувствовал пылающее прикосновение жертвенного ножа и просыпался от собственного крика. Об этих криках аккуратно доносили Толкователю Снов, и когда Катун-Ду в последний день месяца призывал его к себе для Очистительной Беседы, тот так замысловато составлял, казалось бы, самые невинные вопросы, что Катун-Ду однажды чуть не признался в кошмарном видении, выболтав в беспорядочном словесном потоке воспоминание о прикосновении босой ступни к шелестящей тростниковой циновке. И хотя сам Катун-Ду сидел на высоком троне, украшенном литыми золотыми пластинками и крупными, искусно ограненными камнями, а Толкователь стоял на коленях и смотрел на него из-под безбрового морщинистого лба, оба понимали, что это всего лишь пустая уступка условностям древнего ритуала. Ибо стоило Катун-Ду хоть намеком признаться в том, отчего он порой кричит в своих снах, как жрецы тут же объявили бы его Небесным Посланцем. А путь на небеса проходил через недра бездонного Колодца, черная зеркальная поверхность которого даже в самый безоблачный ослепительный полдень отражала бледные мерцающие звездочки.

Впрочем, Катун-Ду и сам знал, что рано или поздно жрецы обуют его в кожаные сандалии на толстой золотой подошве и подведут к самому краю круглой каменной дыры. И тогда ему останется только сделать последний шаг. Но до этого шага Катун-Ду было еще далеко: он еще мог без одышки и вязкой тяжести в ногах подняться по крутым ступеням на верхнюю площадку пирамиды, он еще душил руками священного ягуара и одним ударом меча отрубал голову буйвола во время ежегодных игр в честь Иц-Дзамна — так что пока выдать его жрецам могли только сны.

Катун-Ду наклонился к самому основанию плиты и, все еще морщась от едкого запаха перегоревшей на солнце крови, нашарил рукой плоский продолговатый камень, прикрывавший отверстие небольшого тайника. Он своими руками вырубил это углубление месяц назад, вспомнив все ухватки и приемы простого каменотеса, каким он и был до того момента, когда жрецы, отправив к небесам предыдущего Верховного Правителя, объявили Великие Игры. Все работы прекратились, и даже у подножия Иц-Дзамна перестала литься кровь пленников. Теперь она проливалась на круглой каменной арене в южной оконечности Города, где избранные по жребию мужчины дрались между собой за право подняться на вершину пирамиды и бросить к подножию страшного идола теплое сердце поверженного противника. Так что выбор был, в сущности, невелик: либо погибнуть в схватке, либо подняться на вершину человеческой пирамиды и возвышаться над миром до того мига, когда жрецы преподнесут ему сверток из шкуры ягуара, где он найдет сандалии с тяжелыми золотыми подошвами. Но до этого мига еще можно было жить и жить, и потому погибнуть в схватке, не успев сполна вкусить лучших плодов от древа жизни, было бы глупо.

Рука Катун-Ду нашарила на дне тайника длинную трубку, составленную из двух ровных колен крепкого толстого тростника. Трубка была устроена так, что одно колено плотно входило в круглую полость другого и при этом могло достаточно свободно двигаться в ней. Но удивительнее всего в этой трубке были четыре круглых отполированных стекла, два из которых помещались на свободных торцах тростниковых колен, а два — невидимые — в середине.

Катун-Ду задвинул камнем отверстие тайника, вновь вернулся на свое прежнее место перед жертвенным камнем, снова сел, скрестив ноги, и направил трубку на озаренную факелами городскую площадь. Там безлико шевелилась мелкая и вороватая ночная жизнь: гибкий женский силуэт напористо льнул к тусклым кожаным накладкам караульного солдата, а за его спиной двое бродяг грабили подвыпившего торговца, щекоча ему глотку блестящим лезвием ножа. Мелькнул и пропал красный всплеск факела между колоннами храма Пернатого Змея: это жрецы спешили на свои тайные ночные сборища, которые, впрочем, давно уже перестали быть тайной. Из низкой широкой двери кабака выбросили пьяницу, и он упал на каменную плиту у подножия рогатого и козлоногого человеческого изваяния, захваченного в войне с приморским племенем черро. Пленные черро говорили, что сами захватили эту статую в войне с белыми бородачами, приплывшими на большом парусном корабле. Впрочем, настоящей большой войны не было: обезумевшим от жажды морякам просто послали в дар большие тыквенные кувшины с прохладным настоем сонной травы дзикку. Когда бородачи уснули, черро подплыли к судну на своих плоских бесшумных лодках, связанных из толстого тростника и обтянутых оленьими шкурами, вскарабкались на борт и повязали всю команду. Бородачей принесли в жертву Богам Света и Тьмы, отрубив им головы на макушках каменных истуканов при входе в лагуну, а в днище корабля топорами прорубили дыры и затопили, боясь, как бы духи убитых не уплыли на нем и не привели к берегам черро своих соплеменников.

Но один бородач, как видно, чудом уцелел среди всеобщего побоища. Утренняя стража захватила его на темной улочке, над которой ровными уступами возвышались поставленные друг на друга пакито — жилища бедняков, сложенные из ноздреватых плит ракушечника и покрытые несколькими слоями тростниковых циновок. Впрочем, захватывать бродягу было бы даже странно: тощий и жилистый старик и не думал удирать или сопротивляться. Стражники говорили, что он словно сгустился перед ними из пыльного столба, неярко сияя длинными вьющимися кудрями и редкой серебристой бородой. Да и попробовал бы он куда-нибудь удрать от этих бегунов на своей одной ноге и двух кривых сучковатых подпорках!

Стражники доставили старика в храм Пернатого Змея, куда всегда помещали всяких случайных бродяг, прежде чем жрецы решали их участь. Впрочем, в этом вопросе мудрые толкователи божественных посланий — орлиных полетов, небесных всполохов, расположения человеческих внутренностей, дымящихся перед жертвенным камнем, — не отличались особой изобретательностью. Бродягу ждала жаркая благовонная баня, вырубленная в склоне дымящейся горы, покрывало из тончайшего хлопка, увядающие тростниковые циновки на крутых ступенях пирамиды и короткий точный удар широкого клинка под нижнее ребро.

Но при виде одноногого жрецы пришли в замешательство; по обычаю приносимый в жертву должен был сам совершить восхождение на пирамиду, чтобы Иц-Дзамна не разгневался на то, что ему в жертву приносят тех, кто уже ни на что не годен. Один Толкователь Снов осторожно высказался в том смысле, что странное появление в Городе одноногого бородатого бродяги может представлять некое знамение, а потому старика следует оставить в покое и подождать, пока загадка разрешится сама собой. С ним согласились, и бродяга, каким-то образом понявший, на чем сошлись жрецы, почтительно склонил перед ними пепельную голову, приложил к загорелой до черноты груди длиннопалую жилистую ладонь, повернулся и, опираясь на свои подпорки, заковылял к просветам между колоннами. А ближе к ночи Толкователь Снов призвал к себе одну из бывших весталок, после утраты девственности обратившуюся в жрицу любви при храме Ягуара. Та явилась в назначенное время, и Толкователь до восхода луны прохаживался с ней под плоскими перекрытиями храма, словно поддразнивая своей нарочито невнятной речью укрывавшихся среди колонн осведомителей. А так как до слуха каждого осведомителя все-таки доносились обрывки разговора, то под утро они собрались все вместе для составления полного сообщения владыке Катун-Ду. Вот и сейчас, переводя трубку с городской площади на широкие уступы склона, загроможденные извилистыми рядами бедняцких построек, владыка то тут, то там замечал темные неподвижные силуэты тех, кого почтительно называли «государственными ушами».

В последнее время они все больше утомляли и раздражали Катун-Ду своими бестолковыми доносами. Всюду раздавались тоскливые однообразные жалобы на засуху, голод, на то, что богам покоренных еще их далекими предками племен по обычаю все еще приходится приносить в жертву домашнюю птицу, от которой принесшему достаются только желтые чешуйчатые лапы, а все остальное отходит жрецам. Смутно доносили о том, что Толкователь Снов со всех сторон опутал одноногого бродягу своей паутиной, сотканной из потухших взглядов бывших весталок, ставших жрицами любви. Эти несчастные, доведенные почти до бесчувствия грубыми случайными ласками ночных бродяг и воинов, возвращающихся из дальних походов, доносили Толкователю о каждом шаге старика. Жрицы любви жили в щелястых камышовых шалашиках, расставленных по всему Городу, и как бы передавали бродягу по цепочке, следя за ним сквозь просветы между тростинками. Доносили и то, что вечерами старик вдруг неожиданно пропадал из виду, словно проваливаясь в мутное беловатое, невесть откуда налетевшее облачко. Муть рассеивалась, а к утру вновь сгущалась перед каким-нибудь из камышовых жилищ, и старик, возникший из облачка, выбрасывал на камни мостовой свои подпорки, пугая размякшего от ночных ласк солдата.

Когда Толкователю Снов доносили об этих странных исчезновениях и появлениях бородатого бродяги, он только насмешливо щурился, приспуская тонкие угловатые шторки век, а потом принимался весьма серьезно и внимательно расспрашивать доносителя о его здоровье и о болезнях его предков и родственников. При этом Толкователь напускал на свое обычно непроницаемое лицо выражение такого искреннего сострадания, что доноситель совершенно забывал о сути и смысле первоначального разговора. Старые солдаты начинали жаловаться на свои раны, на мизерные выходные пособия, на жадных шлюх и бесстыжих кабатчиков, вытряхивающих из них и эти скудные гроши.

— А что еще остается в жизни старому воину, кроме дряхлой морщинистой шлюхи и кувшина прохладной чичи! — сокрушался изрубленный шрамами и исколотый татуировками ветеран, перебирая на груди ожерелья из высушенных человеческих пальцев.

— Ты прав в своем гневе, почтеннейший, — кивал головой Толкователь, — мои уста перенесут твои слова в уши Владыки!

Ветеран со скрипом сгибал опухшие натруженные колени и припадал к стопам Толкователя, подставляя ему пыльные растрепанные перья старого шлема. Толкователь раздвигал перья, благословлял старого воина плевком в темя, и тот, почтительно пятясь, доходил до каменной лестницы, ведущей к широкому круглому отверстию в потолке исповедальни. Когда он поднимался по ступеням и исчезал в светлом проеме, Толкователь значком отмечал на глиняной карте Города место появления или исчезновения старика, а затем, прикрыв крошечные храмики и пирамиды покрывалом из шкур ягуара, призывал к себе следующего доносителя.

Картина выходила невразумительная, а точнее, не выходила никакая. Старик исчезал и возникал наподобие стаек мелких ночных кровососов, вылетающих под вечер из щелей между камнями и беспорядочно снующих в холодеющем воздухе площадей и переулков. Иногда он проводил ночь в каком-нибудь кабаке, но и здесь за ним нельзя было заметить каких-либо особенных пристрастий к заведениям того или иного пошиба. А так как с некоторых пор высочайший Указ об установленных местах стал соблюдаться настолько небрежно, что как бы и вовсе утратил свою силу, то старик, как, впрочем, и любой городской бродяга, мог переступить порог самого шикарного заведения, сдав, конечно, привратнику все имеющееся при себе оружие. Но оружия одноногий не носил, а на его подпорки Указ не распространялся, хотя о том, что старик пользуется ими не только при ходьбе, Толкователь догадался, когда, отчаявшись в слежке, попробовал подослать к нему убийц — трех отчаянных, изувеченных палачами каторжников, доставленных из каменоломен именно по этому случаю. Вооруженные мечами, они настигли старика в одном каменном тупичке и стали неторопливо и даже как-то небрежно загонять его в угол. Но первый же выпад кончился тем, что меч раскололся о каменную стену, а нападавший захрипел, наткнувшись горлом на выставленную стариком подпорку, и рухнул в пыль у стены, судорожно хватая воздух изуродованным ртом. Второй, все норовивший зайти сбоку и ударом камня в подпорку сбить старика с ног, даже не успел заметить мгновения, когда одноногий развернулся к нему и, резко бросившись вперед, так стукнул в его клейменый лоб единственной пяткой, что каторжник отлетел прочь и, грохнувшись спиной о камни мостовой, испустил дух. Третий не стал искушать судьбу и, бросив в старика свой тяжелый короткий меч, пустился бежать из тупичка, едва удерживаясь от вопля леденящего ужаса.

— О почтеннейший! — залепетал он, скатившись по лестнице в исповедальню и падая в ноги Толкователю. — Я ни разу не видел столь совершенного мастерства в столь хилом и увечном теле. Пощади меня!

Толкователь Снов поднял руку; по этому знаку от стен исповедальни отделились две высокие темные фигуры в кожаных панцирях, плотно облегавших сухие узловатые переплетения мышц и сухожилий. Один из них разжал бедняге челюсти, а другой молча просунул между зубами твердые, как камень, пальцы и с чмокающим звуком вырвал короткий извивающийся язык. Потом они подтащили обмякшего, булькающего горлом каторжника к небольшой квадратной нише в стене, умелыми руками затолкали туда слабо сопротивляющееся тело и заложили проем тяжелой шероховатой плитой.

Сделав свое дело, безмолвные фигуры опять отступили к стенам, точнее, к противоположным сторонам широкого каменного кольца, внутри которого и была устроена исповедальня, накрытая косо поставленными и плотно пригнанными друг к другу половинками бревен. Толкователь поправил смолистый факел, сдернул с глиняного макета шкуру ягуара, отметил золотым кружком место неудачного покушения, зачерпнул из подвешенной к потолку корзинки пригоршню мягкой сырой глины, размазал ее по стене и острой палочкой нанес на податливую поверхность два ряда замысловатых значков. Он сам придумал этот способ отмечать события жизни и день ото дня совершенствовал его, чувствуя, что расположенные в определенной последовательности клинышки, крючки и изогнутые линии, отдаленно напоминавшие очертания людей, животных и прочих предметов, как бы подчиняют своей воле прихотливое течение окружающей жизни. Но на этот раз палочка как будто перестала ему повиноваться: свежеоттиснутые значки не застывали в заданных положениях, а мелкими червячками переползали с места на место, складываясь совсем не в ту картину, которую хотел изобразить Толкователь Снов.

Он вновь протянул руку к подвешенной корзине, накренил ее, зачерпнул еще одну пригоршню глины, размазал ее поверх подсыхающей надписи и опять стал наносить на влажную податливую поверхность острые неглубокие насечки. Косой крестик, опрокинутая бородка молодого маисового початка, двойной штрих дороги, круто заваленная вбок скобочка с расходящимися лучиками — бродяга старик. Катун-Ду в виде большого прямого креста с когтями ягуара в концах поперечин и солнечным нимбом на верхушке. Изобразил выжженное солнцем поле и недавнее нашествие злых крикливых птиц инду, перетоптавших редкие побеги и едва не расклевавших сухие неполные початки. Птицы с незапамятных времен считались священными, и потому их не убивали, а прогоняли грохотом тыквенных шаров, наполненных круглыми мелкими камнями. Шары, разукрашенные знаками Пернатого Змея, с силой бросали в ровные твердые желоба между бороздами, а потом шли следом по полю и собирали пестрые радужные перья, брошенные перепуганными убегающими инду. А вскоре после их нашествия Огненная Гора над пирамидой Иц-Дзамна выбросила тучу пепла, но ветер, вместо того чтобы накормить пеплом истощенные террасы в окрестностях Города, отнес и рассеял тучу над землями воинственных лесных племен джибю. Эти дикари, больше похожие на голых бесхвостых лесных обезьян, чем на людей, сами ничего не выращивали, но, когда в окрестностях Города начинался сбор урожая, собирались в большие стаи и нападали на рабов, по тропам переносивших на головах огромные корзины обмолоченного и провеянного маиса.

Толкователь Снов выставил значки всех этих зловещих знамений в высокий столбец между знаками старика и Катун-Ду. Чуть в стороне обозначил покушение и гибель всех троих подосланных убийц. И вдруг увидел, как последние значки сами по себе переползли в столбец зловещих знамений, а между стариком и Катун-Ду поперек столбца сама собой отпечаталась зигзагообразная линия каменного лабиринта. Толкователь нахмурился и смазал ладонью влажные значки, вдруг напомнившие ему запутанные узоры птичьих следов на речной отмели. Старые весталки предсказывали по ним высоту воды в месяц дождей, а жрецы определяли место возведения плотины. Плотину строили рабы, они же прорубали в мягком камне пологих склонов извилистые каналы-водоотводы, по которым вода из наполняющегося хранилища устремлялась на широкие ровные террасы в окрестностях Города. Но не только каналами был источен рыхлый пористый камень двух огромных холмов, во впадине между которыми опрокинутым термитником гудел и копошился Город. Все пирамиды, храмы, исповедальни, кабаки сообщались между собой сложной запутанной сетью галерей, коридоров, а то и просто длинных узких нор, куда с трудом протискивался взрослый мужчина. Толкователь с легким неясным беспокойством представил себе, как старик ночами поднимается по сухим прохладным коридорам к подножию Иц-Дзамна, и пожалел о том, что слишком быстро смазал ладонью глиняный рисунок. Он хотел еще раз внимательно всмотреться в извилистую линию между стариком и Катун-Ду и убедиться в том, что она действительно сама собой пропечаталась на глине, а не была нанесена его собственной рукой в состоянии легкого головокружительного опьянения тонким белым порошком, так приятно охладившим горячие трепещущие ноздри Толкователя в тот миг, когда каменная плита навсегда погребла под собой изувеченного каторжника.

Рука Толкователя нашарила короткую тростниковую трубочку, затерянную среди чеканных золотых пластинок, крупной чешуей покрывавших складки кожи на его дряблой морщинистой груди. Пальцы слепыми привычными движениями вынули деревянную затычку, и из круглой темной дырочки на широкий плоский ноготь большого пальца потекла легкая серебристая струйка. Толкователь отпустил тростинку, через плечо покосился на безмолвные силуэты по обеим сторонам каменной лестницы и, поочередно зажав обе ноздри, всем духом потянул в себя драгоценную пыльцу. Пьянящий живительный холодок просочился в виски и широкими щупальцами стал охватывать расслабленный, уставший от темных предчувствий мозг Толкователя. Он наполовину прикрыл глаза треугольными шторками век и, медленно подгибая под себя ноги, опустился на пол перед шероховатым закруглением стены. Теперь уже не столбцы оттиснутых на глине значков, а целые картины поплыли перед его затуманившимся взором. Впрочем, взгляд его мог показаться мутным лишь со стороны, сам Толкователь видел себя острым созерцателем, сидящим на дне собственного черепа и наблюдающим пеструю людскую суету на внутренней поверхности лобной кости.

Сейчас перед его взором выступила из непроницаемой тьмы прошлого просторная городская площадь, еще не застроенная храмами и не заставленная истуканами покоренных или уже уничтоженных на жертвенном камне племен. На ступенях, охвативших площадь широким плавным полукольцом, с каменными лицами восседали вожди, старейшины, воины, жрецы, охотники и земледельцы разных кланов, когда-то составлявшие Большой Род Черного Орла. В узких щелочках глаз Толкователя пестрыми стайками заметались оперенные шлемы, когтистые лапы пум, ягуаров, койотов, свисавшие с плеч на широкие татуированные груди, в ушах раздался мерный согласный перестук ладоней и стоп, отбивавших сложный многоступенчатый ритм, в котором люди каждого клана держали свой неповторимый рисунок. А в центре площади на гладко вытесанном камне возвышалась величественная неподвижная фигура Певца, одетая в широкий, свободно ниспадающий плащ. Лицо его было сплошь закрыто литой золотой маской с расходящимися во все стороны лучами. Маска улыбалась распяленным губастым ртом, выкрикивавшим слова, половину которых Толкователю было не разобрать. Но из оставшейся половины он понял, что Певец поет о людях, приплывших со стороны восходящего солнца и поднявшихся вверх по реке на больших парусных лодках. Люди были бородатыми, сильными и бесстрашными. Со своих лодок они обрушивали на становища вихри огненных стрел, а затем приставали к берегам и бросались вперед с короткими копьями и широкими тяжелыми мечами, разрубавшими человека от плеча до паха. В бою они признавали только смерть и потому вырезали становища до последнего человека. Так, неукротимые и неистребимые, они поднимались вверх по реке, пока не остановились на ночевку в трех полетах стрелы от плотины, перекрывавшей узкое извилистое ущелье. И тогда воины клана Длиннозубого Бобра взяли в зубы длинные камышины, погрузились в воду у подножия плотины и долотами перерубили основания свай. Они погибли, но вода, хлынувшая в ущелье с камнями и бревнами, смыла ночную стоянку и в щепки размолотила парусные лодки страшных пришельцев.

— Лишь одному из них удалось спастись, — выкрикивал Певец сквозь темную дыру в сверкающей маске, — и сейчас он предстанет перед нами!

Толкователь увидел, как на каменную плиту поднялся высокий жилистый человек в ссадинах и кровоподтеках. Его сильный мускулистый торс был перехвачен широким кожаным поясом, от которого на четыре стороны расходились крепкие веревки, каждый конец которых удерживали два воина из клана Каменной Черепахи. Человек смотрел прямо перед собой спокойным взором почти бесцветных глаз, а когда из просвета между тучами вдруг брызнуло солнце, поднял руку и чуть приспустил на брови кожаный ремешок, перехватывавший длинные желтые волосы. Все стали кричать, что пленника надо принести в жертву, что его надо побить камнями, поразить копьями, расстрелять из луков, — Толкователь не знал многих слов, но по лицам и трясущимся на шлемах перьям понимал все.

И тогда заговорил вождь клана Пятнистого Ягуара. Он сказал, что страшным пришельцам помогала некая неведомая сила и что если они сейчас расправятся с пленником, пользуясь его беспомощностью и беззащитностью, то сила эта так и останется неразгаданной.

— Сбросьте с него путы! — выкрикнул он.

В воздухе просвистели четыре стрелы, и их плоские наконечники перерубили веревочные узлы на кожаном поясе пленника.

И тогда на каменный помост начали подниматься один за другим вожди кланов. У каждого было два острых длинных ножа. Один из ножей вождь клал перед пленником, но тот каждый раз ногой отбрасывал клинок в сторону и только выставлял вперед чуть согнутые в локтях руки. Однако эти руки творили чудеса. Причудливый узор их стремительных непостижимых движений напоминал Толкователю полет сверкающей птички килбри, которая никогда не опускается ни на землю, ни на ветку, но рождается из воздушного плода орайи и умирает на лету, питаясь цветочным нектаром. Пленник знал, что его жизнь будет недолгой, и потому отстаивал ее с бесстрастной стойкостью человека, уже переступившего черту, отделяющую Свет от Тьмы. Его ладони рассекали воздух гибкими молниеносными движениями Великого Каменотеса, порой сотрясавшего широкие плоские скалы и вырубавшего из них огромных причудливых идолов, грозно выставлявших в небо свои черные зазубренные шлемы. Но пленник высекал своих невидимых идолов прямо из воздуха и, плавно взлетая над площадкой на полусогнутых ногах, мгновенными толчками расправленных ладоней направлял их на противника, опрокидывая его на спину. Брошенные в него ножи не достигали цели и лишь порой слегка касались гибкого жилистого торса, оставляя на коже тонкие алые порезы.

Вожди кланов поднимались на каменный помост, но один за другим падали в сухую пыль площади с переломленными хребтами. И лишь когда последний из них, Круторогий Буйвол, сбросив радужный шлем, стал кругами ходить вокруг пленника, широко расставив оплетенные мышцами руки, Толкователь увидел, как Пятнистый Ягуар поднес ко рту длинную камышовую трубку. Круторогому Буйволу удалось-таки дотянуться до пленника и ухватиться рукой за его кожаный пояс. Бойцы замерли, тяжело переводя дыхание, и в этот миг из камышовой трубки вылетела короткая легкая стрелка. Пленник как бы затылком увидел ее приближенье и стал заваливаться на спину, увлекая за собой Круторогого Буйвола. Но острие стрелки уже впилось в туго натянутую кожу между шейными позвонками, и предсмертных сил пленника хватило лишь на то, чтобы пальцами вырвать из мускулистой шеи врага его хрупкое горло, напомнившее Толкователю ободранную змею.

На плоское каменное возвышение вновь поднялся Певец. Он встал над сцепившимися в смертельном объятии телами, обернулся к Пятнистому Ягуару и, прикрыв лицо золотой маской, провозгласил его Повелителем всех кланов, утративших своих вождей в смертельном поединке с бородатым пришельцем. И здесь картина стала расплываться перед глазами Толкователя Снов; снова проступил из волокнистой зеленоватой мглы пустоглазый ракушечник стены, слабо озаренный чадящим факелом, тело затопил сухой лихорадочный озноб, а в беззащитный мозг тревожной иглой вонзилась мысль о связи между стариком и далеким пленником, убитым отравленной стрелой. Все, конечно, могло быть и не так, но, вслушиваясь в таинственные крики, блуждавшие по запутанным лабиринтам в каменной утробе скалы, Толкователь догадывался, что когда-то вожди кланов были собраны на городской площади и коварно умерщвлены Пятнистым Ягуаром. Несколько раз из непроницаемого мрака подземных переходов возникали перед Толкователем немые призраки, пугая его обглоданными перьями на шлемах и высохшими струпьями разноцветной глины на лохмотьях кожи, кое-как прикрывавших светящиеся ребра и выпирающие кости черепа. Толкователь медленными шагами пятился назад, не сводя глаз с черных провалов в окружении красных глиняных колец, и, ладонью нашарив в стене галереи одному ему известное углубление, погружал в него пальцы и чуть прижимал и поворачивал каменную рукоятку. После этого движения от потолка отделялась тяжелая каменная плита и, обдав лицо Толкователя сладковатым духом тления, обрушивалась на привидение, погребая его под собой. Факел в руке гас от порыва пыльного вихря, и Толкователю приходилось выбираться из лабиринта, на ощупь определяя направление по вырубленным в стенах стрелкам.

Поднявшись в исповедальню, Толкователь Снов подавал знак двум глухонемым нэвам, и они плотно задвигали вход в подземелье тяжелой плитой, покрытой слоем грубо стесанного ракушечника. Сделав это, нэвы бесшумно занимали свои места у основания каменной лестницы, а Толкователь дрожащей рукой размазывал по стене ком глины и, втянув ноздрями две жемчужные щепотки, принимался острой палочкой выдавливать на влажной поверхности магические значки.

Иногда они складывались в столбик жертвоприношения Иц-Дзамна, и тогда наутро Толкователь сам поднимался на вершину пирамиды, своей рукой выдирал из клетки ребер трепещущее сердце жертвы и бросал его к подножию идола.

Случалось и так, что значки указывали на забытый зал, посвященный богам давно покоренного и уничтоженного племени. Тогда Толкователь призывал жрецов, они выбирали жертву, по переходам вели ее в святилище, опрокидывали на алтарь, покрытый толстым слоем пыли, взрезали горло и кропили горячей кровью маленькие каменные статуи и изображения забытых божеств, выложенные на стенах осколками ракушек и кувшинов. После этого призраки на некоторое время переставали появляться перед глазами Толкователя, но продолжали тревожить его настороженный слух приглушенными воплями и вкрадчивым шорохом шагов по широким ступеням переходов, оставляя нетронутым многолетний слой пыли на грубо стесанной поверхности камней.

Но старик не был призраком хотя бы потому, что после него в дорожном песке ясно проступали два ряда маленьких воронок от подпорок и неглубокие, чуть затекшие по краям отпечатки босой ступни. По приказу Толкователя одна из весталок собрала один такой след на плоское золотое блюдо и доставила его в исповедальню. Он легким кивком головы поблагодарил ее и поднятой рукой сделал знак молчаливым нэвам.

Когда те, отделившись от стен, бесшумно передвинули каменную плиту и вернули ее на место, Толкователь растопил большой кусок горного воска в жаровне, наклонил ее над золотым блюдом и залил вязкой пахучей струей плоское вытянутое углубление в песке. Темная блестящая поверхность воска вскоре помутнела, погасив отражение факела; Толкователь взял связку перьев инду, очистил блюдо от песка и перевернул на ладонь теплый, обвисающий по краям слепок. Затем он осторожно переложил восковую подошву на камень, расправил ее, подождал, пока она застынет, и, посвистывая в затылочную дыру высушенной змеиной головы, стал втыкать в след причудливо изогнутые золотые иглы. Когда шершавый от приставшего песка слепок обратился в подобие золотого дикобраза на вершине каменного многогранника, Толкователь снял с пояса высушенную хвостовую погремушку змеи катль и со всех сторон обстучал камень. Затем прижал торчащие иглы сухой ладонью и держал ее так до тех пор, пока стекающая кровь не достигла поверхности слепка. И лишь тогда сбросил пораженный золотыми стрелами след на алое дно раскаленной жаровни.

Но и это не подействовало. Старик продолжал все так же беспорядочно ковылять по городским улицам, порой останавливаясь перед ювелирными, оружейными и прочими мелкими лавочками, тесно приткнувшимися друг к другу на прилегающих к центральной площади улицах. Сперва торговцы и ремесленники с любопытством присматривались к нему и даже давали подержать в руках предметы своего промысла; потом некоторых стали возмущать его безмолвные указующие жесты, но кончилось все тем, что к бедняге просто привыкли и перестали обращать на него внимание, присвоив ему кличку Нэктау, что означало «безумный». Все, что проделал Толкователь с восковым отпечатком, никак не отразилось на Старике, а прилепленная ему кличка Нэктау по обычаю, взятому от принятого в клан Ягуара маленького горного племени кнуц, сделала одноногого неприкасаемым.

Тогда Толкователь удалился в один из дальних тупиковых залов лабиринта и там в окружении сидящих вдоль стен мумий жрецов отлил из горного воска одноногую фигурку. Но прежде чем наклонить над вырубленной в дереве формой медный клюв жаровни, он обошел зал и, обрезав у нескольких мумий отросшие ногти и кисточки кос, бросил их в дымящееся жерло закопченного сосуда. Когда воск застыл, Толкователь вытряхнул фигурку из формы, обработал ее плоскую поверхность острым отростком человеческой челюсти, грубо процарапал на темном личике линии рта, носа, бровей и, оставив на месте глаз маленькие гладкие бугорки, прикрепил к подбородку несколько волосинок из бороды погребенного в стенной нише пришельца, того самого, что был убит отравленной стрелой. Затем он перенес воскового старика в исповедальню, насквозь проткнул его длинной птичьей костью и, питая жадные ноздри щепотками жемчужного порошка, стал медленно, день за днем, растапливать маленькую фигурку над прозрачным голубоватым пламенем очага. Исповедальню заполонил бурый удушливый чад от горящих волос и ногтей, но старик, как доносили осведомители, никак не желал отправляться в Царство Мертвых вслед за их покойными обладателями. Когда же последняя капля воска вскипела, вспыхнула и истаяла на черной поверхности птичьей кости, Толкователь тяжелым от ярости взглядом высушил голубоватую лужицу пламени среди камней очага и опять протянул руку к корзине с глиной.

— Имя? — шептал он, выдавливая значки на влажной поверхности. — Имя?!.

И вдруг он увидел, как в коричневую, составленную из восьми клинышков коробочку хлопка пробрался, взломав одну из стенок, загнутый в виде скобочки клюв инду. «Бред! — мысленно воскликнул Толкователь. — Инду никогда не клюют коробочки хлопка!» Он хотел было смазать бестолковую надпись, но, приглядевшись к сочетаниям клинышков и скобочек повнимательнее, вдруг разглядел в них новое, доселе незнакомое ему слово: ХИЛД. Его ладонь замерла над влажной поверхностью глины, пальцы сами собой перехватили палочку поудобнее и вдруг прочертили рядом знак одноногого старика. И тогда уже тонкие губы Толкователя сложились в непривычную комбинацию и восторженно прошептали: Хильд!



Устремив взгляд в стеклянный кружок, окантованный полоской мягкой шероховатой кожи, Катун-Ду видел, как из-под косой кровли исповедальни просачиваются синеватые ленты дыма. При такой засухе жечь огонь под деревянными кровлями было запрещено законом, но Катун-Ду знал, что законы существуют не для таких людей, как Толкователь Снов. Это знали все, и даже осведомители, нашептывая свои подробные и подобострастные доносы в сухие хрящеватые уши Верховного Правителя, никогда не касались того, что происходит в исповедальне. Впрочем, сейчас он вполне мог обойтись без услуг «государственных ушей». Впрямую об этом он не говорил, — напротив, с нарочитым вниманием прислушивался ко всякой бестолковой и сбивчивой ахинее и порой даже переспрашивал осведомителя, заставляя того с мучительными усилиями вспоминать подробности какой-нибудь семейной склоки у домашнего очага. Так что с некоторых пор осведомители стали весьма усердно готовиться к беседам с Катун-Ду; некоторые даже завели себе деревянные дощечки, облитые тонким слоем горного воска, чтобы острой палочкой выцарапывать на них крошечные значки тех мест, где осведомителю удалось побывать между двумя полными лунами, потому что более частых бесед с Верховным удостаивались лишь Созерцатель Звезд и Слушатель Горы. Первый доносил о том, через какой небесный знак пролегает путь Солнца, и по яркости и расположению окружающих звезд вычислял количество предстоящих жертв на алтаре Иц-Дзамна. Слушатель Горы был слеп. Он ежедневно удалялся в самые глубокие тупики каменного лабиринта, туда, где неподвижная пещерная прохлада постепенно сменялась удушливой жарой и где откладывала свои мягкие влажные яйца священная змея ткатль. Там он просовывал голову в узкую щель и, прижав уши к обеим ее стенкам, слушал стук огромного сердца Священной Горы. Возвратившись, он являлся к Верховному Правителю, садился посреди круглой каменной площадки, поджимал под себя ноги и, постукивая твердыми темными ладонями по расставленным вокруг черепам, передавал то, что услышал. Потом жрецы раскладывали перед ним глиняные таблички с отпечатками птичьих и звериных следов, и слепой, легко касаясь их вздутыми подушечками пальцев, называл число пленников, которым наутро предстояло подняться к подножию истукана Иц-Дзамна. Услыхав число, жрецы оборачивались к Катун-Ду, и он утвердительно указывал себе под ноги большим пальцем правой руки. При этом его лицо, покрытое изогнутыми, затвердевшими на солнце валиками разноцветной глины, оставалось неподвижным, и на перьях инду, окружавших лоб Верховного Правителя широким радужным нимбом, не вздрагивала ни одна чешуйка.

Но в последнее время пленников прибывало все меньше. Два окрестных племени, устраивавших свои жилища высоко в ветвях деревьев и отдававших своих юношей и девушек на жертвенный алтарь, почти вымерли от жестокой лихорадки, покрывавшей кожу круглыми темными пятнами. Оставшиеся в живых сплели корзины, уложили в них своих покойников, развесили их среди свисающих лиан и, переправившись через широкую реку А-Мазу на больших круглых листьях мата, затерялись в бескрайних лесах и болотах. Но когда воины и жрецы Иц-Дзамна, явившись за пленниками, стали трогать подвешенные корзины наконечниками копий, из одной послышался слабый стон. Корзину сняли и, откинув сплетенную из прутьев крышку, отшатнулись в священном трепете, увидев покрытый бурыми буграми лоб, нависающие валиками брови, приплюснутый, закрывающий пол-лица нос умирающего.

— Я-гу! Я-гу! — в ужасе прошептал один из жрецов.

Крышку быстро захлопнули и, оставив корзину под деревом, ушли по тропе, оставляя за собой обманные знаки и настороженные самострелы.

На обратном пути удалось захватить у водопоя двух джибю. Они кусались, царапались, так что в бане их пришлось мыть связанными и накидывать жертвенные хитоны прямо на плечи, покрывая стянутые за спиной руки.

На другой день один из осведомителей донес Катун-Ду, что на ночном собрании жрецов было предложено приносить в жертву голубоносых краснозадых обезьян, огромные стада которых не только носились по лесистым склонам окрестных гор, но порой забредали на городские окраины и даже крали младенцев из подвешенных к потолочным балкам люлек. Младенцы эти редко выживали в стаде, но когда одному из них удалось-таки стать юношей, он начал похищать девушек с маисовых полей. После первой кражи поднялся страшный переполох. Мужчины бросили мотыги, взяли луки, копья, устремились в погоню, но вернулись ни с чем, предоставив женщинам оплакивать похищенную. Те затянули печальный заунывный вой, что, впрочем, было совершенно излишне, потому что девица объявилась через несколько дней и, по-видимому, нашептала подругам что-то такое, после чего те перестали жаться в кучку посреди поля, а напротив, разбрелись по самым дальним бороздам, старательно перетирая пальцами и плоскими камешками твердые комочки заскорузлой почвы у самых корневищ. С тех пор похищения не только не вызывали переполоха, но порой проходили совершенно незамеченно, если не считать того, что какая-нибудь девица вдруг исчезала на несколько дней и через некоторое время после возвращения обтягивала округлившийся живот широким поясом из кожи крокодила.

О принесении в жертву обезьян стали поговаривать после того, как одна девица разрешилась от бремени младенцем с голубым носом, двумя маленькими клыками и шерсткой, равномерно покрывавшей все детское тельце и торчащей на ушах двумя темными жесткими кисточками. Первую неделю младенец провисел на груди матери, вцепившись морщинистыми ручонками в ее свисающие косы и поминутно присасываясь то к одной, то к другой груди. Она не только ходила с ним на маисовое поле и городской рынок, но и вызвана была предстать перед собранием жрецов, решавших, к какому из известных племен следует отнести ее длиннорукого низколобого детеныша. Думали и говорили всю ночь. Созерцатель Звезд отводил девицу в сторону и дотошно выспрашивал не столько о точном дне похищения — такие события отмечались мелкими насечками на Памятном камне в Храме Собраний, — сколько о том, что происходило сразу после похищения и как часто это происходило. Та вначале смущалась, но потом освоилась и стала громко вдаваться в такие подробности, что Созерцатель расслабленно припал к стене, запустив пальцы в серенькую шерстку младенца, а остальные жрецы стали поодиночке исчезать между колоннами Храма, ссылаясь на какой-либо из своих бесчисленных обетов. Впрочем, к утру они все возвратились и, стараясь не смотреть друг на друга, предоставили право последнего решения слепому Слушателю Горы. Тот прикрыл крошечную спинку детеныша своим громадным расплющенным ухом, затем поводил пальцами по насечкам на гладком камне и сказал, что младенец станет родоначальником нового племени, а потому его следует отдать на воспитание жрецам и допускать к нему мать лишь на время кормления.

Но главный вопрос: можно ли взамен людских сердец бросать к подножию Иц-Дзамна обезьяньи — так и остался неразрешенным. Особенно возражал против такой замены Толкователь Снов. Он пришел в Храм под утро, внимательно посмотрел в запавшие, подернутые похотливой поволокой глаза жрецов, отнял детеныша от груди притихшей матери, покачал его на ладони, взял за поджатые ножки и вдруг со страшной неожиданной силой ударил головкой об угол Памятного камня. Собрание тихо и согласно охнуло. Мать упала на пол и забилась в истерике, вскрикивая и кусая растрепавшиеся косы. Толкователь вышел на середину храма и молитвенно воздел обе руки к широкому голубому прямоугольнику в крыше.

— О великий Иц-Дзамна, прозревающий все тайное в человеческих сердцах! — тонко прокричал он в утреннее розовеющее небо. — Прости этих глупцов, думающих, что ты в своей совершенной мудрости не сможешь отличить звериное сердце от человеческого! Что ты позволишь Небу произвести племя от ублюдка, чей вид не мерзок лишь тому, кто до глубины сердца погряз в разврате и пороке! Кровью очисти их сердца от скверны, ибо нет иного пути к восхищенному наслаждению совершенным Существом!

Прокричав это, Толкователь опустил руки, подозвал к себе Созерцателя Звезд и удалился с ним в исповедальню. Они пробыли там примерно до полудня, а затем Толкователь по ступеням поднялся к подножию истукана, чернеющего на фоне сверкающих белизной колонн Храма. Собравшиеся на центральной городской площади жрецы видели, как его маленькая фигурка склонилась перед Верховным Правителем и как пять раз протрепетали на высочайшем шлеме радужные перья инду. А вечером пятерых избранных по жребию жрецов отвели в бани, отобрав шуршащие пояса из змеиных шкур и сандалии с длинными кожаными ремешками. Ходили слухи, что Толкователь Снов хотел отправить к подножию Иц-Дзамна и Слушателя Горы, но не посмел, ибо тот был слеп и потому считался Нэктау — неприкасаемым.

На этом попытка жрецов отклониться от установленного предками обычая закончилась, и жизнь потекла по прежнему руслу, если не считать того, что похищений девиц стало значительно меньше, а те, кто внезапно исчезал с окраины маисового поля, редко возвращались в Город. Правда, непрошенный плод можно было вывести, обратившись к старой замшелой весталке по имени Таюпа, но та, испуганная последними указами Катун-Ду, либо требовала слишком больших денег, либо через жриц любви передавала такое зелье, от которого несчастная девица несколько дней корчилась в страшных мучениях, но в положенный срок все-таки производила на свет такого урода, от одного вида которого передергивало даже Толкователя Снов. Тот, мельком взглянув на младенца, приказывал отнести его к стопам Катун-Ду; радужные перья, широким нимбом окружавшие украшенное глиняными валиками лицо Верховного, согласно вздрагивали, толстые, отяжелевшие от краски ресницы на миг прикрывали неподвижные выпуклые глаза, и по этому знаку один из воинов хватал урода, поднимался на дымящуюся вершину Священной Горы и сбрасывал свою ношу в пышущий жаром кратер. Но Иц-Дзамна требовал жертв, и потому Верховный каждый вечер внимательно всматривался в приближающиеся к Городу вереницы пленников, а ночами, закрыв глаз круглым срезом тростника с четырьмя стеклами, считал количество белых хитонов, разложенных на скамье при входе в бани.

Одноногий старик являлся после полуночи. Вначале Катун-Ду слышал, как его тень плавными толчками скользит между колоннами храма и чувствовал легкое беспокойство лунного света за своей спиной. Потом на его гладко выбритое темя ложилась прохладная ладонь, и Верховному начинало казаться, что его воспаленный мозг орошает живительная влага. Он отводил от глаза тростниковую трубку и пальцами стирал с обреза красноватый налет охры, облетавший с его тяжелых ресниц.

— Пять, — говорил Катун-Ду и выставлял перед собой ладонь с широко растопыренными пальцами.

— Но ведь ты не любишь запаха крови и вида человеческих внутренностей, — говорил старик.

— Откуда ты это знаешь? — беспокойно озирался по сторонам Верховный.

— Ты закрываешь глаза, когда жрец вырывает сердце жертвы и бросает его к ногам вашего бога.

— Это благословение.

— Неправда, — усмехался старик, — ты ведь давно не веришь в то, что Солнце надо питать человеческой кровью…

— Да, — поспешно проговаривался Катун-Ду, — но жрецы…

— Жрецы? — перебивал его старик. — Ваши жрецы не так глупы, как это может показаться на первый взгляд! Они давно вычислили расстояние до солнца — высота ваших пирамид и храмов неизмеримо ничтожна по сравнению с ним! Так что вы напрасно проливаете человеческую кровь и бросаете в кратер Огненной Горы бездыханные тела!

— Не тебе, чужак, судить о том, что напрасно и что полезно! — строго хмурился Катун-Ду.

— А луна? — насмешливо продолжал старик. — Ты ведь смотрел на нее в тростниковую трубку — и что ты видел?

— Я видел горы, долины, кратеры! — оживлялся Катун-Ду. — Иногда мне даже казалось, что я вижу пирамиды и каменоломни, где вырубают огромные камни для возведения стен и гробниц!

— А Толкователь Снов говорит, что Луна — это золотая маска Солнца, за которой оно скрывает свой лик, чтобы люди могли отдохнуть от света и жары, — напоминал старик.

— Не тебе, чужак, судить о высокой мудрости Толкователя! — одергивал своего собеседника Верховный.

— Если твои глаза обманывают тебя, — почтительно произносил старик, — вырви их и стань как Слушатель Горы. Но как быть с твоими снами, ведь их можно вырвать из души лишь вместе с сердцем!

— Откуда ты знаешь про мои сны? — вскрикнул Катун-Ду. — Мои глаза, рот, уши и ноздри защищены священными амулетами!

— Значит, они бессильны против злых духов, похищающих по ночам твою душу, — спокойно сказал старик.

Катун-Ду повернулся к старику и медленно преклонил перед ним могучие жилистые колени.

— Спаси меня, — сказал он, — если Толкователь Снов докажет жрецам, что я лгу, — он прикажет привязать к моим ногам сандалии с золотыми подошвами!

— Ты так боишься смерти?

— Я боюсь глупой смерти, — сказал Катун-Ду.

— Смерть всегда страшит того, кто поклоняется ложным богам, — произнес старик.

— А ты знаешь истинных? — спросил Катун-Ду.

— Истинных? — повторил старик, подняв лицо к ночному небу. — Истина одна… Пройдут годы, и от твоего Города останутся одни развалины, птицы разбросают семена вокруг камней, корни трав и деревьев прорастут в щели между камнями и разорвут гробницы и пирамиды, как гнилые корзины и необожженные горшки, и только каменный истукан останется стоять на этом месте вечной загадкой для тех, кто придет сюда после вас!

— Лжешь! Лжешь! — дважды вскрикнул Катун-Ду, чувствуя, как трескается и сыплется с его лица сухая глина. — Иц-Дзамна самый могущественный из Богов! Его народ — величайший народ во всем подлунном мире!

— Тогда ты — самый могущественный государь из всех ныне здравствующих! — тонко усмехнулся старик. — И тебе нечего бояться своих снов!

— Все мы живем под властью Закона, — нахмурился Катун-Ду, — и не тебе, чужак, судить о том, что справедливо, а что нет! Да, наш Закон суров, но он дан нам нашими предками, и никто, даже сам Толкователь Снов, не посмеет его нарушить!

Говоря это, Верховный не сводил глаз со старика, небрежно опиравшегося на свои подпорки. В какой-то миг он вдруг подумал, что старик тоже снится ему, снится с той ветреной удушливой ночи, когда из-за дымящегося кратера поднялась стая черных крикливых птиц и последний осведомитель, сообщив, что оружейный мастер пятую луну плавит в горне зеленый хальконит, исчез между колоннами Храма.

Тогда, оставшись один, Катун-Ду стал вглядываться в мерцающие огни квартала ремесленников, широким клином поднимавшегося по ступенчатому склону. И тут рядом с ним возник человек, протянувший ему тростниковую трубку. Катун-Ду, не оглядываясь, взял трубку, приставил ее к глазу и вдруг увидел на другом ее конце широкое круглое отверстие, кольцом окружавшее едва прикрытый ветхой циновкой вход в жилище оружейного мастера. Затем Верховный услышал звуки незнакомой, но почему-то понятной ему речи. Все было совсем так, как в его снах, где он порой пробирался через болотистые, кишевшие гнусом и змеями топи и, наткнувшись на косо торчащую из болота плиту, вдруг начинал ясно понимать смысл высеченных на ней значков. Значки мутнели, их твердые грани расплывались в глазах, камень плиты обращался в проем, Катун-Ду переступал порог, и на него со всех сторон обрушивался шум иной, давно отлетевшей и погребенной в трясине жизни. И тогда ему начинало казаться, что вся жизнь есть лишь переход из одного сна в другой и что тот сон, в котором он сидит у подножия каменного истукана и провожает глазами полет окровавленных сердец, просто повторяется чаще, нежели остальные. И одноногий старик, назвавшийся Хильдом, почему-то стал являться ему именно в этом сне. Он не только дал ему двойную тростниковую трубку, позволяющую чудесным образом проникать в самые далекие уголки Города; он расположил в каменных переходах и галереях целый каскад полированных золотых пластинок, собиравших изображения и звуки из всех главных храмов Города и, подобно реке, вливающейся в море, передававших их на одну большую пластину, скрытую в стройных зарослях каменной колоннады.

С тех пор Верховный перестал нуждаться в услугах осведомителей; напротив, он иногда для забавы добавлял к их путаным сообщениям две-три выразительные детали или пару оброненных жрецами фраз, делая при этом вид, будто он лишь догадывается о том, как все было на самом деле.

В последнее время жрецы все чаще стали говорить о Большой Войне. Это было понятно: в каменоломнях заваливало и калечило рабов и они становились непригодны для жертвоприношений. Но с кем воевать? Окрестные племена были покорны, и для того, чтобы хоть одно из них взбунтовалось, следовало наложить на него какую-нибудь непосильную повинность. Но все они исправно присылали каменотесов, буйволов, выделанные шкуры, золотые самородки, драгоценные камни, черные комки горного воска, хлопковую пряжу, а от маленького племени цепких горных карликов кнуц раз в четыре месяца для Толкователя Снов передавали несколько больших плетеных корзин, доверху набитых чуть подвявшими в дороге листьями с кустов квоки. Часть листьев он сам раздавал воинам, надсмотрщикам и каменотесам, чтобы они жевали их для подкрепления сил, а одну корзину оставлял у себя в исповедальне. О том, что он делал с ними, Катун-Ду узнал лишь тогда, когда старик как-то умудрился установить при входе в исповедальню одну из своих золотых пластинок, в которой отразились вереница закопченных глиняных горшков у стенки и приглушенное пламя очага под широким медным котлом. Толкователь подливал в котел разные жидкости, пригоршнями бросал вслед пожухлые листья и с блаженным лицом вдыхал поднимающийся пар. Большой Войны Толкователь не хотел. Он говорил, что следует изобразить войну между племенами, сделать ее чем-то вроде ритуальной игры в мяч, но при этом захватить пленников и по-настоящему принести их в жертву. Катун-Ду не знал, что сказать ему на это: он стал Верховным Правителем из простого каменотеса и потому не любил ничего ненастоящего. Никакого обмана. А из настоящих вещей он не любил только предсмертный крик жертвы и запах перегоревшей на солнце крови. Но несмотря на это, приказ о выступлении должен отдать именно он — так требовал Закон. Рядом с Катун-Ду было только одно, неподвластное Закону существо — одноногий седобородый старик с умными, блестящими в ночной тьме глазами. Иногда ему очень хотелось взять старика за плечи, потрясти его и спросить «Что делать?» Но он был Верховный Правитель, и ему было не к лицу спрашивать советов у безродного, неизвестно откуда взявшегося бродяги.

Но как-то ночью, глядя в камышовую трубку, Катун-Ду увидел, что на скамье у входа в бани разложен всего один хитон. А это означало лишь то, что со дня на день Толкователь Снов поднимется к нему и в присутствии жрецов потребует решительного слова. Он начнет издалека, станет говорить о том, что души умерших предков все чаще предстают перед ним в прохладных каменных галереях, затем протянет узкую желтую ладонь по направлению к широким террасам, где среди бурых полосок выгоревшего маиса вечно копошатся согбенные человеческие фигурки, и вдруг с истошным воплем сам рухнет на жертвенный камень перед Иц-Дзамна.

Приближения старика он не услышал, и понял, что тот рядом с ним, лишь тогда, когда на горячий затылок легла прохладная ладонь, утоляющая мучительное биение крови в висках.

— Что делать? — прошептал Катун-Ду, отводя от глаза камышовую трубку. — Скажи, старик?

Тот не ответил. Верховный Правитель медленно поднялся на ноги, повернул стянутую широкими кожаными браслетами шею и вдруг увидел, что старик не один. По обе стороны от него не стояли, а как будто реяли в воздухе два высоких темноглазых незнакомца в длинных складчатых плащах, словно сотканных из болотного тумана.

— Это духи твоих предков? — спросил Катун-Ду.

— Нет, — сказал старик, — это посланцы Неба.

— Зачем они пришли? Что им нужно? — быстро спросил Катун-Ду, приглядываясь к мерцающему радужному ореолу, окружавшему незнакомцев.

— Они утратили свою планету, — сказал старик, — они слишком многого хотели от своих богов, и боги покарали их вечным скитанием. Они выстроили огромные города, провели множество дорог, перекрыли реки и истощили породившую их землю…

— Большая засуха приходит раз в двенадцать лет, — перебил Катун-Ду, — они могли пережить ее, кормясь запасами прошлых лет.

— У них не осталось никаких запасов, — сказал старик, — а те, что остались, были отравлены ядовитыми водами, вытекавшими из их огромных городов.

— А их боги? — воскликнул Катун-Ду, встряхнув перьями на шлеме. — Быть может, они перестали приносить им жертвы, и боги покинули их?

— Они отдали своим богам все, что у них было, — печально сказал старик, — они построили для них величественнейшие храмы и воздвигли в них сверкающие небесными огнями алтари…

— Но жертвы, жертвы!.. — перебил Катун-Ду.

— Лучшие сыны и дочери этого народа приносили и сжигали на этих алтарях свои души, дабы воздвигнуть храм, вершина которого коснется небес…

— Небес… небес… небес… — слабым тройным эхом подпел один из незнакомцев.

Катун-Ду поднял голову и поверх плоской крыши храма посмотрел в сторону кратера, извергающего редкие рассыпчатые снопы искр. Там, почти у самой вершины, при бледном свете луны день и ночь работали рабы и каменотесы, вырубая ступени и выравнивая террасу для нового храма в честь великого правления божественного Катун-Ду. Когда он опустил глаза, призрачных незнакомцев уже не было, а между колоннами мелькала удаляющаяся тень старика.

— Что есть жизнь человеческая?.. жизнь человеческая?.. жизнь человеческая?.. — услышал он рассыпчатый, разбегающийся по храму шепот. — Не подобна ли она слабой тени, промелькнувшей между колоннами храма?..

Катун-Ду хотел окликом остановить старика, сделал шаг, но тут в его глаза ударил сноп ослепительного света. Он опустил тяжелые веки, а когда вновь поднял их, увидел у своих ног Город, залитый ярким полуденным солнцем. Неподалеку, у самого края площадки, почтительно опустив голову, стоял Толкователь Снов и двумя сложенными пальцами указывал на пять белых человеческих фигурок у подножия пирамиды.

— Я не посмел нарушить твой божественный сон, Владыка! — проговорил он, скорбно опустив уголки губ. — Но они давно ждут своего часа!

«А ты! — чуть было не крикнул Катун-Ду во всю силу своих легких. — Когда придет твой час?!.»

Но вместо этого он широко расправил затекшие плечи и, тряхнув широким радужным нимбом над головой, посмотрел туда, где между пологими, покрытыми густым волнистым лесом холмами голубела далекая полоска океана. И вдруг он увидел, как из вершины одного из холмов выползает и поднимается к небу пепельно-серая змейка дыма. Катун-Ду поднял тростниковую трубку, приставил ее к глазу и различил вдали еще одну змейку, раздувшую над холмом свой серебристый капюшон. Он отвел трубку от глаза и, не глядя на Толкователя Снов, громко и торжественно произнес, обращаясь ко всему Городу, раскинувшемуся в широком ущелье у подножия пирамиды: «Жертв сегодня не будет! Я, Верховный Правитель Катун-Ду, своей властью, врученной мне великим Иц-Дзамна, исполняющим Закон Солнца, дарую этим пленникам жизнь и свободу!»

Глава вторая

ЗОЛОТОЙ ЯГУАР

Мошка жгла нестерпимо, но руки Бэрга были крепко скручены за спиной, и ему оставалось лишь трясти головой и взмахами ресниц отгонять стекающие на глаза капли пота. Он сидел на земле между корявыми корнями неизвестного ему дерева и, потирая запястья, пытался ослабить стягивавшие их путы. Вспоминал, как еще в Пещере Гильд учил его сдвигать кости так, чтобы кисть руки могла проникнуть даже в мышиную норку. Тогда Бэрг с нескольких уроков усвоил этот несложный прием, который заключался в том, чтобы направлять сознание на определенные мышцы и, сокращая их усилием воли, сдвигать и сближать косточки запястья, обращая кисть в некое подобие рыбьего плавника. Но от многодневной гребли ладони Бэрга сделались словно каменные, мышцы задеревенели, и, как он ни старался отпустить и расслабить их, все его усилия пропадали напрасно, напоминая те деревянные стрелы, которые он еще мальчишкой пускал в замшелые лесные валуны. Сейчас это время представлялось и бесконечно далеким, и самым счастливым в его недолгой жизни. Он вспомнил, с какой завистью смотрел на взрослых охотников, когда они привычными движениями проверяли надежность крепления кремневых наконечников, подбрасывали и ловили за длинные рукоятки тяжелые топоры и как, молча обменявшись знаками, редкой цепочкой уходили в лес. Один раз он пошел по следу Янгора, высматривая чуть примятые прошлогодние листья и ветви кустарников, освобожденные от холодных росистых гирлянд. Он шел и шел, и остановился лишь тогда, когда услышал за спиной негромкий нарочитый треск сучка. Быстро обернулся и увидел стоящего в черной развилке старой березы Янгора. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом Бэрг низко опустил голову и пошел обратно по собственному следу.

— Не торопись, мой мальчик, — услышал он, проходя мимо березовой развилки, — все приходит вовремя к тому, кто умеет ждать, и лучший охотник не тот, кто может на лету сбить птицу камнем из пращи или топором проломить череп медведю, а тот, кто окажется терпеливее зверя, не знающего, что такое время…

«Вот и дождался, — со злостью думал Бэрг, то расслабляя, то напрягая затекшие запястья, — в охотники не посвятили, невесту украли, самого напоили какой-то дрянью, скрутили и, кажется, собираются отрубить голову…»

Толстая пятнистая змея переползла через гребень корневища, скользнула в бурую подстилку и вдруг подняла из перепревшей трухи плоскую яйцевидную голову, выложенную крупными блестящими щитками красного, зеленого и лилового цветов. Некоторое время они с Бэргом смотрели в глаза друг другу, затем его глаз заволокла капля пота, он сморгнул, а змея испустила тонкий шипящий свист и выбросила трепещущий раздвоенный язычок. В плотном переплетении ветвей и толстых провисающих до самой земли стеблей завозились и завизжали какие-то невидимые твари, сверху посыпались крупные лапчатые листья, заухала невдалеке какая-то неизвестная птица, и змея стала угрожающе покачиваться из стороны в сторону. Вот она упруго откинула назад плоскую блестящую головку, Бэрг приготовился отразить ее бросок резким движением лба, но вдруг перед его глазами мелькнула желтая пятнистая шкура, и молниеносный удар рысьей лапы обратил твердый чешуйчатый ствол змеиного туловища в жалкую плеть, распластавшуюся между древесными корнями. Рысенок сидел над убитой змеей и осторожно трогал когтистой лапой ее желтое чешуйчатое брюхо.

Бэрг набрал в грудь воздуха, напряг мышцы живота и тихо, утробно зарычал, подражая зову взрослой рыси-матери. Рысенок вскинул ушастую голову и посмотрел на него долгим внимательным взглядом, как бы стараясь примирить в своей душе противоречие между тем, что он видит, и тем, что слышит. Страх перед человеком проник в него с материнским молоком, и даже долгое путешествие в окружении людей не смогло окончательно подавить в нем чувство опасности. И потому, как только корабль бросил якорь и на воду опустилась тяжелая восьмивесельная шлюпка, рысенок первым спрыгнул в нее и забился под скамью, пользуясь тем, что никто не обращает на него внимания. Следом за ним в шлюпку спустились гребцы, в основном кетты и мааны, меньше других измученные голодом и жаждой. Рысенок сидел тихо и видел только босые человеческие ноги в браслетах из медвежьих когтей. Потом заскрипели уключины, и ноздри рысенка затрепетали от враждебных незнакомых запахов приближающегося леса. Где-то над его головой раздавались резкие требовательные крики, из щели в днище била в морду струйка теплой соленой воды, а весла согласно и ритмично шлепали за бортами до тех пор, пока нос шлюпки с тяжелым влажным шорохом не врезался в песчаный берег. Он продолжал сидеть тихо, прижавшись к днищу, и, лишь когда последний человек покинул шлюпку и шум от шагов множества босых ног затих вдали, вылез из-под скамьи и осторожно поднял над бортом широкую лобастую голову с плотно прижатыми ушами.

Целый шквал незнакомых запахов и звуков обрушился на него; ощущение дикой долгожданной свободы и множества смертельных опасностей ударило в голову с такой стремительной силой, что рысенок едва не опрокинулся на дно шлюпки. Люди, держась плотной маленькой группкой, медленно приближались к невиданному лесу, выбросившему им навстречу широкие, свисающие до самой земли листья. Над волнистой лиственной стеной возносились к небу мохнатые древесные стволы, переплетенные густой сетью травянистых стеблей, по которым с криками носились и перелетали ловкие бурые зверьки и яркие пестрые птицы. Чувство страха стало проходить, уступая место любопытству. Рысенок вскарабкался на борт шлюпки, прошел по нему, балансируя всем телом, и спрыгнул на влажный мелкий песок, истоптанный человеческими ступнями. Опустил морду, принюхался и плавными неспешными шагами направился к лесу. Войдя в густую синеватую тень древесных крон, рысенок прежде всего отыскал по запаху ручеек и напился прохладной кисловатой воды, по вкусу напомнившей ему болотную воду родного леса. Вскоре он вышел к открытой травянистой низинке, где ему удалось выследить и убить толстую черную птицу с короткими крыльями. Съев птицу, он опять вошел в лес, присмотрел невысокую разлапистую развилку, вскарабкался по бугорчатому стволу, свернулся клубком и уснул, поставив торчком чуткие, оперенные жесткими кисточками уши. Проснулся от легкого укола в лоб между бровями. Открыл глаза, собрал лапы в твердые пружинистые комки. Никого, если не считать двух бурых зверьков, похожих на хвостатых человеческих детенышей. Они сидели на толстой ветке противоположного дерева и со страхом смотрели вниз, не обращая на рысенка ни малейшего внимания. Он тоже глянул вниз и увидел сидящего между древесными корнями человека. Человек был один, и от него струился слабый знакомый запах. И вдруг рысенок увидел, как из трухлявой лесной подстилки поднимается и зависает перед человеком блестящая змеиная голова.



— Ну давай, давай, миленький, грызи! — приглушенно бормотал Бэрг, нетерпеливо потирая затекшие запястья.

Рысенок, урча, запускал клыки в плотные узловатые переплетения стеблей и кромсал острыми резцами их грубые волокна. Но вот путы свалились, человек облегченно вздохнул, встряхнул освобожденными кистями и потянулся к узлам, стягивавшим ноги. Рысенок отскочил и уселся на землю между корнями, уставившись на человека внимательными желтыми глазами. Вот человек освободил ноги, потер ладонями рубцы на лодыжках, прислушался и лишь после этого протянул к морде рысенка благодарную ладонь. Тот хотел было ткнуться в эту ладонь влажным кожаным носом, но тут из-за деревьев донесся едва слышный шорох нескольких ног, заставивший человека быстро вскочить на ноги и в несколько прыжков скрыться среди корявых древесных стволов и гнилого, обросшего травой и роскошными цветами бурелома. Рысенок стрельнул глазами в сторону приближающегося шороха, заметил мелькнувшую человеческую тень и быстро вскарабкался на самую макушку дерева.



Эрних видел, как шлюпка уткнулась в песчаный берег и как гребцы согласным движением подняли и уложили вдоль бортов длинные, сверкающие от воды весла. Затем все вышли из шлюпки и осторожным неторопливым шагом двинулись в сторону густого, наполненного разноголосым гамом леса, выставив перед собой копья и держа наготове пистолеты. Их по настоянию Эрниха вернули нескольким самым крепким гардарам после того, как они спустились в шлюпку. Случилось это уже тогда, когда по приказу Нормана корабль был развернут кормой к берегу и закреплен в этом положении спущенными с носа и кормы якорями. Кроме того, четверо гардаров перешли на нос и встали там, укрепив в тонких развилках длинные железные стволы, изъеденные землистыми узорами ржавчины. Стволы были направлены на копейщиков, стоявших на широких каменных ступенях наподобие статуй, разукрашенных перьями и разноцветными рисунками.

На корме четверо поднявшихся из трюма каторжников, навалившись на рычаги, с трудом проворачивали массивный вал, накручивая на него толстый витой канат. Норман сам откинул крышки двух широких кормовых люков и кивком головы подозвал хмурого оборванного Люса.

— Заряди все пушки, — сказал он, — и не забудь проверить порох — не отсырел ли?

Когда гардар исчез в люке, Норман подошел к Эрниху и положил руку ему на плечо.

— Теперь нам надо держаться вместе, — сказал он, — иначе мы все окажемся на дне этой очаровательной лагуны.

— Зачем ты стремился сюда? — спросил Эрних.

— Зачем? — искренне удивился Норман. — Ты что, не видел того, что творится на дне? Не видел, сколько там золота?..

— Я видел и то, что случилось с тем несчастным, который устремился за ним…

— Никогда не испытывал жалости к идиотам, — процедил Норман, — и тебе не советую…

— Я убил человека, — сказал Эрних, — но я этого не хотел.

— Ему просто не повезло, — сказал Норман, — такое тоже бывает.

— А зачем тебе золото? — вдруг спросил Эрних.

— Золото? — сказал Норман, откинув кружевную манжету и задумчиво крутя на пальце перстень с жемчужным глазом. — Золото — это все: сила, власть, любовь женщин…

— Жрецы и правители получают власть от богов, — сказал Эрних, — воины и охотники получают свою силу от природы и постоянных упражнений, а девушка соединяет судьбу с тем юношей, чей звездный знак входит в ее созвездие, — золото здесь ни при чем.

— Вы дикари, — жестко усмехнулся Норман, — вы понятия не имеете о том, что такое настоящая власть! Не над кучкой голодной оборванной сволочи, не над сворой полупьяных шлюх истеричек, а над миром, над прекрасными городами, дворцами, храмами, над блестящими армиями, идущими на край света и приносящими к ногам повелителя все чудеса и драгоценности, которые только есть на этой земле! И все это — золото! И нет на свете другого, более могущественного бога, чем оно, — что бы там ни говорил падре со своими святошами!

— А твое золото может воскресить человека? — спросил Эрних.

— Конечно! — захохотал Норман. — Ты разве сам не видишь, как зашевелились эти полутрупы при виде того, что творится на дне благословенной лагуны! Наш благочестивый падре дал бы отрубить себе палец за то, чтобы его слово обладало столь сильным действием! Я прав, святой отец? — крикнул он.

Но падре ничего не ответил. Он стоял под мачтой и, прикрыв глаза от палящего солнца, смотрел вслед удаляющейся шлюпке.

Пока они говорили, матросы убрали все паруса и беспорядочно разбрелись по палубе. Кто-то, перегнувшись через борт, внимательно изучал придонный пейзаж, пока не разглядел сквозь толщу воды полузанесенную илом надпись «Святая Екатерина» на одном из бортов. Тогда он негромко подозвал падре, и они некоторое время вместе разглядывали сгнившие обломки погибшего корабля.

Кто-то внимательно вглядывался в неподвижно стоящих на каменных ступенях людей. Порой кто-то из копьеносцев резко перехватывал свое оружие поперек древка, делал несколько резких стремительных взмахов над головой и вновь замирал в прежней позе.

Кто-то, поднявшись на корму, рассматривал черные жерла четырех пушек, выставленные из рубленых овальных амбразур и направленные в сторону леса, наполненного движением и гамом множества радужных птиц, мелькавших в густых развесистых кронах, как драгоценные камни, которыми перебрасываются невидимые лесные духи.

Дильс, поджав под себя ноги, сидел на крыше капитанской каюты и тщательно осматривал тяжелый пистолет с длинным ограненным стволом. Он отводил изящно изогнутый, украшенный золоченой резьбой курок, осторожно возвращал его на место, опасливо заглядывал в темную дырочку дула, вытягивал руку с пистолетом перед собой, стараясь поймать на мушку птиц, парящих над верхушками голых, оплетенных вантами мачт. При этом Дильс ни на миг не ослаблял внимания, постреливая глазами по сторонам и наблюдая за тем, что творится на палубе.

Но гардары при виде разбросанного по дну золота сделались совершенно равнодушны ко всему остальному. Убедившись в том, что никто не собирается нападать на корабль, они как будто позабыли о голоде, жажде и столпились у бортов, разглядывая дно и стараясь подцепить какую-нибудь маску или статуэтку наспех сооруженными снастями. И когда одному из них удалось-таки подцепить и выбросить на палубу небольшую, длиной в ладонь человеческую фигурку с клювастой птичьей головкой, гардары бросились к ней и чуть не передрались между собой, отталкивая друг друга слабыми неловкими движениями. Они ползали на четвереньках, сталкивались лбами, хватались за руки, за волосы, и Норман напрасно пытался разнять их, нещадно колотя острыми носками сапог их изможденные, едва прикрытые лохмотьями бока. При этом он поминутно хлопал себя ладонями по бедрам и, не найдя пистолетов, оглашал воздух яростной многосложной бранью. Даже падре влез в эту свару и, закинув на спину массивный крест на толстой золотой цепочке, начал растаскивать ползающих по палубе людей неожиданно сильными и цепкими руками. В конце концов именно ему удалось завладеть золотой фигуркой, и тогда гардары окружили его со всех сторон, угрожающе размахивая сжатыми кулаками. И напрасно падре выставлял перед собой крест и выкрикивал какие-то угрозы: гардары остановились лишь тогда, когда он вскочил на пустой бочонок и, взмахнув рукой, бросил фигурку за борт. Послышался звонкий всплеск, все замерли и вновь кинулись к своим брошенным вдоль бортов снастям.

Пленницы в своем дощатом загоне тоже забеспокоились и разразились нестройными разноголосыми причитаниями. Молчала только Тинга. С того момента, как сквозь пулевое отверстие в доске она увидела стройного светловолосого юношу, поднявшегося на верхнюю палубу вместе с остальными каторжниками и с каким-то настойчивым упорством смотревшего в сторону загона, в самой глубине ее существа как будто поселился еще один, доселе неведомый ей человек. Вначале он был некоей смутной бесплотной тенью, беспокоившей Тингу своим неотступным присутствием. Иногда ей даже казалось, что он стоит за ее спиной; она чувствовала его легкое порывистое дыхание на своей щеке, но, резко обернувшись, натыкалась взглядом на плотно сдвинутые доски противоположной стены. И вот теперь при виде юного незнакомца, на широкой груди которого отчетливо проступал сквозь потную грязь стреловидный татуированный след вороньей лапы, она вдруг вспомнила, что ее брачный жребий выпал на юношу из племени Ворона. Но брачное посольство не пришло в назначенный срок, и вместо него на стоянку маанов внезапно налетели кассы. Потом был долгий мучительный путь через девственную степь, жаркая площадь, дощатый помост, и страх, страх перед темным неведомым будущим, в которое уже не могли проникнуть вещие предсказания оставшихся на стоянке или плененных и не выдержавших долгого перехода жрецов. Но в тот миг, когда она выделила этого юношу из оборванной, изможденной толпы каторжников, потиравших задеревеневшие от весел ладони, невидимый дух за ее спиной вдруг исчез, а тревожный страх уступил место робкой нерешительной радости. Такого чувства Тинга еще никогда не испытывала, но чем дольше она приникала глазом к круглому отверстию в шероховатой доске, тем спокойнее становилось у нее на душе. Ей вдруг захотелось протянуть руку и прикоснуться к его широкой мускулистой груди, к впалой щеке, опушенной темным налетом первого мужского пуха, отереть ладонью пот со лба, перехваченного широким кожаным ремнем. Таким же, как у того воина, что дрался с черным слугой капитана. «Да, это кеты», — радостно подумала Тинга.

Она увидела, как за борт корабля опускается на канатах большая лодка. Несколько гребцов и гардаров, вооружившись копьями, мечами и пистолетами, стали по одному исчезать за бортом. Когда очередь спускаться в лодку дошла до юноши, он оглянулся, и Тинге показалось, что их взгляды встретились и что он даже улыбнулся ей легкой счастливой улыбкой. Затем он исчез, и вскоре Тинга услышала согласный скрип уключин и плеск воды под веслами.

Оставшиеся прильнули к бортам, и только Сафи осталась неподвижно сидеть над мертвым, прикрыв ему лицо своей густой черной чадрой.



Как только путешественники вступили под сень леса и по их спинам заскользили прохладные прозрачные тени широких листьев, Бэрг сразу почувствовал на себе чей-то настороженный внимательный взгляд. Чувство было сильное и определенное; оно заставило юного охотника крепче сжать древко копья и тонким свистом остановить Янгора и Свегга, немного опередивших остальных. Охотники остановились и стали всматриваться в густые переплетения необычных ветвей, листьев и провисающих до самой земли стеблей, унизанных бурыми спутанными нитями высохшей лесной гнили. Такая же бурая гниль, издававшая резкий удушливый запах, расстилалась под ногами. Лучи солнца, едва пробиваясь сквозь густые кроны, разбрасывали по корявым стволам и лесной подстилке яркие неровные пятна света, в которых грелись изящно изогнутые, сверкающие радужными чешуйками ящерицы. Множество невиданных, ярко и причудливо оперенных птиц с оглушительным гвалтом перелетали с ветки на ветку, а когда Свегг, потянувшись к огромной бабочке с кроваво-красными бархатными шпорами на крыльях, оступился и схватился рукой за толстый свисающий стебель, тот вдруг зашипел и стремительной петлей захлестнул мускулистую шею воина. Свегг захрипел, пытаясь растянуть петлю руками, но это удалось лишь после того, как Янгор быстрым взмахом кривого гардарского клинка срубил толстый яйцевидный конец стебля, оказавшийся большой змеиной головой.

Но больше всего поразили путников маленькие, обросшие зеленовато-серым мехом зверьки, которые перескакивали с ветки на ветку, цепляясь за них не только всеми четырьмя лапами, но и длинным тонким хвостом. А когда один из этих зверьков по мохнатому провисшему стеблю соскользнул вниз, Бэргу показалось, что перед ним возник маленький хвостатый двойник Двана. Но быстрые ореховые глазки на плосконосой мордочке зверька не выражали ничего, кроме любопытства, и не этот взгляд заставил Бэрга замедлить шаг и проглотить зеленую жвачку листа, перебившего голод и немного утолившего мучительную жажду. Он издал еще один тонкий предупредительный свист и стал вслушиваться в переливчатый птичий гомон и пронзительные крики зверьков, легко перескакивавших с ветки на ветку.

Свегг остановился и медленно вытащил из-за пояса длинный блестящий клинок. Глядя на него, гардары тоже замедлили шаги и взвели курки своих пистолетов. Но лес как будто не таил никакой опасности, и только безголовая змея у ног Свегга все еще дергалась в предсмертных судорогах и разбрасывала по сторонам капли темной густой крови.

И вдруг путники услышали впереди легкий сухой щелчок, похожий на треск ломающейся ветки. Щелчок повторился где-то сбоку, Янгор повернул голову, но в этот миг ему в шею воткнулась короткая легкая стрелка с узким кривым наконечником из рыбьего ребра. Вторая стрелка угодила в голое грязное плечо Свегга. Воин, даже не поморщившись, двумя пальцами выдернул ее и с силой метнул тяжелое копье в густые темные заросли между корявыми стволами. Бэрг ребром ладони отбил стрелку, летевшую ему в лоб, но тут же почувствовал легкий укол в позвоночник. Теперь стрелы сыпались со всех сторон, но враг оставался невидим, и гардары вслепую палили по кустам и ветвям из своих пистолетов.

Первым упал Янгор. Он вдруг покачнулся, припал к древесному стволу и стал медленно оседать на землю, ладонью размазывая по шее выступившую каплю крови. Свегг склонился к нему, но, вместо того чтобы поддержать падающее тело охотника, вдруг сам завалился набок и рухнул на лесную подстилку, широко раскинув длинные жилистые руки. Бэрг увидел, как из-за дальнего ствола выступил темный человеческий силуэт, и хотел броситься к нему, однако ноги вдруг налились страшной тяжестью и словно приросли к земле. Затем он увидел собственную руку, вяло бросающую короткое толстое копье, успел проследить его слабый недолгий полет, и в тот миг, когда оно воткнулось в древесный корень, сам провалился в глубокую вязкую тьму.

Очнулся под деревом. Все тело было покрыто мелкой пупырчатой сыпью вперемежку с крупными волдырями от укусов зеленых, сверкающих, как изумруды, мух с выпученными перламутровыми глазами. Когда Бэрг приподнял тяжелые, словно облепленные глиной веки, одна из таких мух, медленно взмахнув дольчатыми стеклянными крыльями, отвалилась от его носа и, блеснув радужной спинкой, утонула в мутной зеленоватой пелене перед его глазами. Но пелена постепенно отдалялась, рассеивалась, напоминая муть, оседающую на дно ловчей ямы после того, как из нее выхвачена вся всплывшая рыба. В какой-то миг Бэргу даже почудилось, что он всплывает со дна болота, продираясь сквозь переплетения корней и водорослей. Он попытался взмахнуть сложенными за спиной руками и тут только понял, что они связаны. И еще он понял, что все, происходящее с ним сейчас, не сон, а самая настоящая жизнь и что он будет драться за эту жизнь до последнего вздоха. Потому что с того момента, как он поднялся на палубу и пристально посмотрел на дырку от пули в дощатой стене загона, эта жизнь принадлежала не только ему. Ибо если Небеса по высочайшей, неисповедимой и непреклонной воле Зварода все-таки свели его с той, чья душа от века соединена с его душой в алмазной россыпи звезд, он сделает все, чтобы исполнить это предназначение на земле. Теперь он знал не только ее имя — Тинга, — он всем своим существом ощущал ее близкое присутствие, чувствовал, как ее неуловимая аура проникает в его тело и как бы пронизывает его невидимыми, тонкими, как паутина, нитями. И потому первой мыслью, отчетливо обрисовавшейся в мозгу Бэрга после того, как он сбросил с ног путы и исчез в зарослях густого колючего кустарника, была мысль о Тинге.

Погоню он ощутил почти сразу после того, как преследователи приблизились к тому месту под деревом, где вместо пленника валялись развязанные и перегрызенные рысенком путы. Их негромкие гортанные голоса внезапно смолкли, и Бэрг сразу понял, что враги будут выслеживать его молча, дабы не выдавать свое присутствие и приближение. И еще он понял, что уйти от погони он не сможет: от долгого сидения на каторжной скамье мышцы ног словно омертвели и теперь представлялись толстыми жгутами, скрученными из вялой прошлогодней травы. К тому же он никогда не был в таком лесу, где солнце почти не пробивалось сквозь густой переплет ветвей, а ноги выше щиколотки проваливались в трухлявую подстилку, если и не скрывавшую в себе ядовитых змей, то вполне отчетливо сохранявшую оставленное ступней углубление. Он попробовал перебегать и перепрыгивать по высоким изогнутым гребням древесных корней, но путь получался извилистым, длинным и настолько утомительным, что, пропетляв между стволами с полторы сотни шагов, Бэрг зацепился ногой за какую-то корягу и упал, выставив перед собой руки. Гнилые сучья слабо хрустнули, а он, едва успев отползти за поваленное дерево, услышал легкий вкрадчивый шорох прелой листвы под босой человеческой ступней. Шорох приближался, и Бэрг, поймав его длинный, размеренный такт, в несколько приемов подтянул ноги к животу, уперся ступнями и коленями в землю, и в тот миг, когда над ним нависла голова преследователя, резко вскочил и воткнул прямые пальцы правой руки в ямку под татуированной скулой.

Человек даже не охнул. Он только вскинул растопыренную ладонь, ухватился за свисающий стебель, повалился на бок и повис, глядя перед собой широко открытыми, но уже ничего не видящими глазами. Теперь Бэрг мог рассмотреть его внимательно: вытянутое лицо человека начиналось покатым морщинистым лбом, над большими, глубоко посаженными глазами круто нависали мощные валики бровей, сбегавших к переносице, украшенной маленьким темно-красным кружком. Крупный горбатый нос покрывала густая лиловая сеть татуировки, а носовые крылья были проколоты двумя тонкими золотыми кольцами. Резко очерченные губы человека приоткрывали двойной ряд больших черных зубов, между которыми виднелся прикушенный кончик языка. Гладкий широкий и скошенный подбородок был также покрыт татуировкой, приглядевшись к которой Бэрг различил в плотном переплетении узоров изогнутое тело янчура, покрытое мелкими ромбовидными чешуйками. Бэрг протянул руку и прикоснулся к овальному пятну белой глины на впалой щеке человека, и пятно свалилось ему в ладонь. И вдруг он понял, что у него есть только один способ обмануть своих преследователей. Вспомнил, как его подошва прилипла к одному из корней, отыскал этот корень, взрезал его коротким ножом, снятым с пояса убитого и, покрыв свое лицо тонким липким слоем вытекшего из корня сока, перенес на свой лоб и щеки все глиняные узоры, украшавшие убитого. Татуировки и пятно между бровями он тщательно срезал ножом вместе с тонким слоем кожи, а для золотых колец проколол дырки в ноздрях. Облепив собственное лицо клочьями чужой татуированной кожи и дав образовавшейся маске немного просохнуть, Бэрг снял с головы убитого широкий кожаный обруч, украшенный веером радужных перьев, и плотно прикрыл свои светлые свалявшиеся кудри. Затем он скинул с себя оставшееся тряпье и обмотал бедра снятой с убитого повязкой из мягкой пятнистой шкуры неизвестного Бэргу зверя. Но когда он стал завязывать на животе когтистые лапы зверя, то они напомнили ему лапы рыси, но не желто-рыжей, а темно-красной, с бурыми подпалинами.

Кроме короткого острого ножа, человек был вооружен маленьким костяным топориком на длинной резной рукоятке, оканчивавшейся пучком радужных перьев. Кость была материалом, мало приспособленным для рубки дерева, а сам топорик показался Бэргу слишком легким для нанесения сильного удара. Он подержал его в руке, сделал пару взмахов и, ощутив всей кистью положение центра тяжести, понял, что топорик предназначен для бросков. Но еще большее недоумение вызвала у него короткая трубка, вырезанная из плотного, как дерево, тростника. Вначале Бэрг принял ее за рожок, которыми загонщики перекликаются между собой, чтобы не слишком растянуть цепь и не спугнуть дичь раньше времени. Он по привычке чуть не дунул в трубку, но вовремя сдержался, услышав неподалеку уже знакомый ему звук сухого щелчка. И тут Бэрг заметил под упавшим стволом плотный волосяной колчан, наполненный короткими стрелками с густым оперением. Он быстро обрубил ножом стебель, в который мертвой хваткой вцепился уже окоченевший человек, подхватил свободной рукой падающее тело, осторожно опустил его на землю, выхватил из колчана одну стрелу и вложил ее в трубку. Но щелчок больше не повторился, и Бэрг, завалив покойника истлевшими листьями и древесной трухой, осторожно выпрямился во весь рост, огляделся и прислушался. Густой влажный воздух так гудел от зуда бесчисленных насекомых, так клокотал от птичьего гама и визгливой перебранки хвостатых человекоподобных зверьков, что различить в этом шквале звук шагов приближающегося врага было почти невозможно. Бэрг вбросил нож в меховую петлю на поясе и осмотрел наконечник стрелы. Он был сделан из широкого основания рыбьего ребра, слегка зазубрен и, кроме того, снабжен двумя узкими глубокими желобками, заполненными вязкой зеленоватой смолой. Бэрг вернул стрелу в трубку, высмотрел любопытного хвостатого зверька на одной из нижних веток, приложил трубку ко рту, прицелился и с силой дунул в нее. Стрелка попала зверьку в отставленное бедро, покрытое редкой белой шерстью. Он скорее с удивлением, нежели со страхом, ухватился маленькой темной лапкой за радужные перья, потянул стрелку к плоскому широкому носу, но вдруг повалился вперед и комом рухнул на землю у подножия дерева.

Бэрг подбежал к зверьку, наклонился и перевернул его на спину. Тельце, покрытое мягкой короткой зеленовато-серой шерстью, было еще теплое, а когда Бэрг выдернул стрелку из бедра зверька и приложил ладонь к его груди, он ощутил слабое редкое биение маленького сердца. Глаза зверька — два желудевых кружочка на вытянутой темной мордочке — смотрели на Бэрга неподвижным, немигающим взглядом, так что ему на миг даже почудилось, что зверек только прикидывается оцепеневшим и вот-вот вцепится ему в горло длиннопалыми ладонями с плоскими бурыми ногтями.

Бэрг вспомнил, как однажды, еще в Пещере, выпил терпкое зелье из чаши, приготовленной для взрослых охотников, идущих убивать попавшего в ловчую яму медведя. Как провалился потом в кровавую теплую тьму и очнулся на руках у Гильда. Вспомнил, как сам Гильд охотился на волков, раскидав по лесу куски подгнившего мяса, густо напичканные черными плодами невзрачной болотной травки. Волчья стая, наглотавшись этих кусков, собралась на поляне и подняла жуткий многоголосый вой. По этому сигналу охотники ушли в ночной лес, окружили поляну и к утру, когда вой затих, каменными топорами перебили мутноглазых полусонных хищников, едва передвигавших лапы в густой траве.

Бэрг вернул стрелку в колчан, выпрямился и в нерешительности остановился, не зная, куда двигаться дальше. Он догадывался, что стоянка враждебного племени должна быть где-то неподалеку. Но даже если он незаметно подберется к ней и увидит связанных пленников — что он сможет сделать один против целого племени? «Когда не знаешь, что делать, — сделай шаг вперед!» — вспомнил он слова Дильса. Он уже собрался последовать этому наставлению, как вдруг услышал за спиной негромкий оклик на незнакомом языке. Бэрг чуть не вздрогнул от неожиданности, но затем, вместо того чтобы оглядываться, предостерегающе вытянул перед собой руку, как бы указывая на нечто необычное в сутолоке теневых и солнечных пятен между древесными стволами. Мягкие широкие шаги приблизились, и в тот миг, когда человек поравнялся с ним, Бэрг поднял ногу, чуть согнул ее в колене и резко выхлестнул вбок ребро ступни. Удар пришелся человеку под нижние ребра; он коротко екнул и упал, прижимая руки к животу. Бэрг выхватил нож из петли на поясе, отрезал длинный конец свисающего стебля и, перевернув неподвижного человека лицом вниз, крепко связал ему руки за спиной. Его движения были точны, быстры, но если бы кто-нибудь спросил Бэрга, какой смысл в них заключен, то он вряд ли смог бы ответить на такой простой вопрос. Он знал, что вскоре пленник очнется, и потому, предупреждая его возможное желание поднять шум, заткнул ему рот толстым пучком травы. Кроме того, Бэрг понимал, что исчезновение двух человек не может долго оставаться незамеченным, и потому следовало срочно придумать, что делать дальше. Пробираться по лесу в поисках связанных корабельщиков и по одному освобождать их было не то чтобы очень рискованно, но, скорее всего, просто поздно. Оставить связанного пленника в лесу, а самому выйти к стоянке и попытаться договориться с их вождем об освобождении своих спутников в обмен на одного заложника? Но и эта попытка, скорее всего, кончится тем, что его самого или вновь подстрелят отравленной стрелой, или пленят и убьют каким-нибудь другим способом. Да и к тому же вступать в переговоры, не зная ни языка, ни обычаев этого племени, было весьма рискованно. Погруженный в эти мысли, Бэрг сидел под деревом и смотрел, как пульсирует налитая кровью жилка на переносице пленника, как ровно вздымается и опадает его мощная грудь, покрытая черно-красным татуированным изображением пятнистого хищника, очень похожего на рысь. Большая блестящая муха опустилась на бровь пленника и, подняв острое суставчатое брюшко, погрузила конический хоботок в красное пятно над переносицей. Бэрг щелчком ногтя вбил насекомое в широкий покатый лоб человека, отчего тот поднял веки и посмотрел перед собой тусклым безразличным взглядом.

Тем временем зверек тоже начал приходить в чувство. Он потянулся, сел и совсем по-человечески поскреб плоскими ноготками то место, куда попала стрела. Но когда Бэрг протянул к нему руку, зверек поджал худые кривые ножки, подобрался, оскалил верхнюю челюсть, выставив два острых желтых клыка, и длинной тонкой лапкой мгновенно смазал его по глазам.

— Ах ты, паршивец! — приглушенно засмеялся Бэрг, едва успев отшатнуться и прикрыть веки.

Зверек возмущенно защелкал языком, выпрямился, дотянулся до ствола и быстро вскарабкался по нему, цепляясь за трещины и обломки сучьев всеми четырьмя лапками.

Глаза пленника тоже постепенно приобретали осмысленное выражение. Они вначале внимательно присмотрелись к маске, налепленной на лице Бэрга и, все поняв, стали наливаться темной кровью мстительного бешенства. Пленник даже попытался издать какой-то яростный звук, но ему удалось лишь прошипеть сквозь плотный кляп какое-то невнятное проклятье, заставившее Бэрга прикрыть уши тремя широко расставленными пальцами, изображавшими лапу Ворона. Он понял, что с этим человеком вряд ли удастся о чем-то договориться, а потому самым лучшим способом избавиться от него оставалось убийство. Но убить безоружного и связанного врага Бэрг не мог. Оставлять его связанным тоже было рискованно: он мог либо подать какой-нибудь знак своим, либо умереть от гнуса или укуса змеи. Оставался только поединок.

Бэрг наклонился к пленнику, выдернул у него из-за пояса нож, снял колчан со стрелами, трубку, костяной топорик, отошел и повесил все это на древесный сук. Теперь оставалось лишь объяснить пленнику условия поединка и развязать ему руки. Но тот оказался настолько понятливым, что никаких объяснений не потребовалось. Едва Бэрг рассек ножом узлы на его запястьях и сильным броском вогнал клинок в дальнее дерево, как пленник вскочил на ноги, отпрыгнул на два шага, развернулся и встал на широко расставленных полусогнутых ногах. Он выдернул изо рта травяную затычку, но кричать, по-видимому, не собирался и лишь тонко посвистывал сквозь черные, покрытые горным воском зубы. Бэрг был еще слишком слаб и истощен, чтобы делать первый выпад, но когда человек двинулся на него и плавно выбросил вперед татуированный кулак, как бы ввинчивая его в воздух, он поймал удар выставленной ладонью правой руки, чуть отступил в сторону, дернул захваченный кулак на себя, а левой ладонью легко и точно ударил врага в локоть. Раздался слабый влажный хруст, вывернутая в суставе рука бессильно упала, шлем на голове противника вздрогнул, махнул перьями по лицу Бэрга, но он, чутьем угадав движение левого локтя в солнечное сплетение, сделал шаг назад и, перехватив этот локоть, резко вздернул его вверх. Враг коротко охнул и упал лицом в бурую лесную подстилку.

Но Бэрг даже не стал наваливаться на него сверху и вновь скручивать ему руки за спиной. Теперь, когда он доказал человеку свое превосходство, надо было заставить его действовать так, как это нужно было ему, Бэргу. Для начала он перевернул поверженного врага на спину и похлопал ладонями по его татуированным щекам. Тот открыл глаза и посмотрел на Бэрга спокойным обреченным взглядом, как бы говорившим: убей меня скорее! Но когда Бэрг отрицательно покачал головой в ответ на этот призыв, человек покорно закрыл глаза и откинул голову назад, как бы подставляя свою глотку лезвию ножа.

Тогда Бэрг попытался заговорить с ним иначе. Он взял его за кисть вывернутой руки и коротким сильным рывком вернул кость на место. Враг застонал и откинулся на спину. Бэрг в бессильной ярости сорвал со своей головы украшенный перьями шлем, поднял глаза и вдруг увидел в трех шагах от себя припавшего к земле рысенка. Желтый пятнистый зверь смотрел на человека любопытными крапчатыми глазками и игриво подергивал толстым обрубком хвоста. Бэрг потряс перьями на шлеме, по спине рысенка пробежала волнистая дрожь, он прыгнул, вскинув лапу для удара, но шлем в последний миг ушел в сторону, и зверь мягко обрушился на распластанного на земле человека, накрыв собой изображение очень похожего хищника, вытатуированное на его груди.

И тут случилось нечто неожиданное. Враг широко открыл глаза и, увидев над собой желтую морду и грудь рысенка, вдруг в ужасе закрыл лицо руками и издал громкий восторженно-молитвенный вопль. Бэрг отшатнулся от неожиданности и хотел было кинуться к отставленному топорику и двум торчащим из дерева ножам, но какая-то неясная мысль остановила его. Он вспомнил цвет фигурок и пластинок на дне лагуны и еще раз внимательно вгляделся в татуированного зверя на широкой мускулистой груди врага. Тот по-прежнему лежал, закрыв лицо руками, и в священном ужасе смотрел на рысенка сквозь щели между пальцами. «Золото! — подумал Бэрг. — Золотой Предок! Рысь — Золотой Пращур племени, ведущего свой род от зверя на груди этого человека! А люди в здешних лесах никогда не видели рыси».



— Что-то долго они там блуждают, — хмуро сказал Норман, глядя в сторону узкой песчаной полоски берега, где человеческий глаз едва различал крошечную скорлупку шлюпки.

— Может, пальнем, капитан? — нерешительно и даже как бы заискивающе предложил Люс, облизывая сухие потрескавшиеся губы.

— Пальнуть мы всегда успеем, — процедил Норман, — главное — знать, куда и в кого!

— А если в этих? — Люс махнул рукой в сторону неподвижных, грозно раскрашенных воинов на каменных ступенях.

— Я боюсь, что это уже не произведет на них должного впечатления, — покачал головой Норман, — судя по тому, что валяется на дне здешней гостеприимной гавани, эти дикари уже видели пламя выстрелов и слышали гром пушек.

— На что же ты рассчитываешь? — опасливо прошептал Люс.

— На что? — переспросил Норман, рассеянно вертя на пальце перстень с жемчужным глазом. — На удачу… На чудо… На бога — ведь он не допустит, чтобы его возлюбленные чада приняли мучительную смерть от рук людоедов и язычников! Не так ли, дорогой падре?

— Каждый сам выбирает свой путь и свой конец, — ответил священник, скорбно поджав губы.

— Да что вы говорите! — воскликнул Норман. — А как быть с предопределением? Неужели человек может стать праведником или негодяем сам по себе, при полном попустительстве высших сил? Что думают на сей счет твои звезды, язычник?

Услышав этот оклик, Эрних повернулся к Норману и посмотрел ему прямо в глаза.

— Дай мне твою руку, — сказал он.

Норман протянул раскрытую ладонь, и Эрних некоторое время пристально вглядывался в сетку глубоких, причудливо разветвленных морщин, веером расходящихся от сухого жилистого запястья.

— Ты дважды представал перед лицом верной смерти, — сказал он, указав ногтем на глубокие зарубки, в двух местах пересекавшие линию жизни.

— Всего? — усмехнулся Норман.

— Я говорю о тех случаях, когда твое сердце билось в чужой руке…

— Я не помню таких случаев! — воскликнул Норман. — Даже отправляясь на виселицу, я знал, что этот спектакль окончится еще до поднятия занавеса — стража была подкуплена, и в одном узком переулочке я уступил свое не слишком почетное место в телеге другому несчастному! Мы были схожи с ним, как два яйца из-под одной курицы, но меня вывели из камеры смертников, а его вынесли из портового кабака, где за ночь напоили так, что он, как болтали потом площадные зеваки, так и не успел достаточно протрезветь для того, чтобы выслушать напутственное слово тюремного капеллана и предстать перед Господом в более-менее пристойном виде!

Но Эрних, недослушав Нормана, быстро повернулся к загону, где были заперты женщины и по-кеттски крикнул, обращаясь к оставшимся в живых жрицам: «Найдите чашу старика Гильда и передайте ее мне!»

За дощатой стенкой послышалась какая-то возня, а когда в дверь изнутри постучали, Эрних снял с пояса ключ, разомкнул накаленный солнцем замок и вынул толстую грубую дужку из кованых петель засова. Дверь чуть приоткрылась, и девичья рука в берестяных браслетах протянула Эрниху плоскую глиняную чашу с острыми клинышками насечек по краю. Эрних принял чашу и в знак благодарности слегка пожал тонкие красивые пальцы девушки. Она посмотрела на него умоляюще-вопросительным взглядом, и он успокоительно кивнул головой ей в ответ.

Когда дверь за ней закрылась, Эрних подошел к борту, спустился по веревочной лестнице к воде, наполнил чашу и вновь поднялся на палубу. Все это время Норман и падре не сводили с него глаз, словно боясь, что он вот-вот поднимется в воздух и исчезнет в ослепительной небесной синеве. Между тем Эрних обратил внимание на то, что солнце, чуть перевалив точку зенита и выстлав палубу неподвижными тенями мачт и рей, как будто остановилось. Он вспомнил одно из давних кеттских преданий, где говорилось о жестокой битве людей Ворона с вышедшими из Топких Болот потомками Серой Крысы. Она длилась много дней, начинаясь с первой кровью зари и заканчиваясь с темными вечерними сгустками над острыми наконечниками елей. Эта битва грозила стать бесконечной, ибо в сумерки Крысы исчезали в черных водяных омутах между лохматыми кочками, а поутру вновь появлялись между деревьев и подступали к Пещере. И тогда Верховный Жрец Скуддл — предание сохранило его имя — отсек свой собственный Игнам и сжег его на жертвенном очаге перед входом в Пещеру. Далее в предании пелось, что, когда Игнам исчез в огне, сам Скуддл истек черной дымящейся кровью и упал в Очаг, опалив лицо и бороду. Но не умер, ибо жрицы прижгли его рану раскаленным камнем. Кровь остановилась, а вместе с ней и Синг остановил над лесом свой неумолимый бег и стоял так до тех пор, пока кетты не загнали Крыс в Топь и не завалили огромными камнями черные водяные окна.

И вот теперь он сидел на палубе с чашей в руках и вспоминал это старое предание, глядя, как отражается в водяном кругу грубая паутина корабельных снастей. Даже некоторые из гардаров, побросав за борт свои примитивные бесполезные снасти, обступили Эрниха полукругом и как завороженные уставились на прозрачную поверхность воды.

Вдруг вода стала темнеть, словно кто-то незаметно подлил в чашу немного чернил. Эрних почувствовал, как его виски покрываются мелким потным бисером, а по кончикам пальцев, удерживающих чашу, пробегают жаркие колкие искорки. Из глубины вдруг проступил сквозь водяную мглу темный вытянутый лик Гильда, окруженный серебряным нимбом легких как пух волос. Эрних хотел вскрикнуть, но старик предупредительно приложил к насмешливым губам два сложенных пальца, потом зачем-то дернул себя за жидкий ус и опять растворился во мгле, уступив место просторному залу с низко нависающим потолком. За длинными столами в клубах табачного дыма пировали какие-то люди, среди которых Эрних различил Нормана, одетого в синий шелковый камзол. Вот чья-то рука поднесла ему тонко ограненный хрустальный бокал, наполненный искрящейся алой жидкостью, но, когда Норман на мгновение отвел взгляд, чей-то палец прикоснулся к краю бокала и из-под ногтя выдавил в вино густую смолистую каплю. Капля тут же растворилась, Норман поднес бокал к губам, но вдруг раздался выстрел, и в его пальцах осталась лишь витая золотая ножка бокала.

— Браво, колдун! — воскликнул Норман над самым ухом Эрниха. — Я помню — это был хороший выстрел! А второй случай? Ты же сказал, что я мог погибнуть дважды?..

— Я попробую, — с трудом произнес Эрних, опустив чашу на палубу и сжав пальцами потные виски, — но мне надо немного отдохнуть — путешествие в прошлое так утомительно!

— Да-да, мой мальчик, — прошептал взволнованный падре, — я не знаю, какой силой ты это делаешь, вижу лишь, что она превыше человеческой!

— Что мы можем знать о человеческих силах, — слабым голосом отозвался Эрних, — силач гибнет от маленького свинцового шарика, а немощный одноногий старик не пропадает в морской пучине…

— А ты можешь увидеть тех, кто ушел к берегу на шлюпке? — спросил Норман. — Где они сейчас? Что с ними?..

— Попробую, — сказал Эрних и вновь взял в ладони чашу. Но на этот раз, глянув на поверхность воды, он отчетливо различил вход в длинный изломанный коридор с закругленными углами и неровными, грубо стесанными ступенями. Вход вдруг увеличился, заслонив палубу и часть борта, и какая-то невидимая сила подтолкнула Эрниха к первой ступени. Он сделал шаг вперед и почувствовал, как все его тело как будто погрузилось в прозрачную зеленоватую, но почти неощутимую жидкость, слегка покалывающую кожу.

— Иди, — услышал он чей-то мягкий повелительный голос.

И он пошел вперед, слегка касаясь кончиками пальцев твердых, но как бы несколько влажных на ощупь стенок коридора. Усталость внезапно прошла, и собственное тело вдруг показалось ему почти невесомым. Он довольно быстро миновал несколько изгибов и, дойдя до очередного поворота, различил вдали овальный просвет, при приближении оказавшийся большим древесным дуплом. Услышал множество голосов, говоривших на странном щелкающем и посвистывающем языке. Говор перемежался постепенно нарастающим грохотом многих барабанов, топотом босых ног по твердой земле и пронзительным сухим треском деревянных трещоток.

Эрних осторожно выглянул из дупла и увидел большую лесную поляну в окружении огромных истуканов, вырубленных из красного камня и украшенных сильно выступающими и глубоко прорезанными изображениями различных животных, среди которых отчетливо различались янчуры, покрытые бугорчатой ромбовидной чешуей. Но головы истуканов, их выпуклые, низко нависающие лбы, широкие квадратные челюсти, плоские и как бы прижатые носы с вывернутыми ноздрями одновременно напомнили Эрниху лицо Двана и морду рыси. Посреди поляны был сложен из камней высокий круглый Очаг. В нем полыхало рваное рыжее пламя, и вокруг этого пламени кружились и колотили в барабаны и трещотки красные, полуголые, покрытые густой сетью татуировок люди в высоких переливающихся перьевых шлемах. Но самое ужасное было то, что у подножия каждого каменного идола лежал связанный по рукам и ногам пленник, явно предназначенный для принесения в жертву. Сперва глаза Эрниха отыскали среди них Янгора и Свегга, затем пробежали по знакомым лицам гардаров и на миг задержались на рыжебородом скуластом Сконне. Здесь были все, кто отправился к берегу на шлюпке, кроме Бэрга. Эрних подумал было, что Бэрга, быть может, уже успели принести в жертву, но, внимательно осмотрев поляну, он не нашел на плотно утоптанной земле никаких следов жертвоприношения.

А пляска вокруг Очага становилась все неистовей, обращаясь в сплошной вихрь сверкающих перьев и татуированных тел. Вот в воздухе уже замелькали выхваченные из-за поясов длинные костяные топорики, бой барабанов и топот ног слились в единый гул, подобный вою налетающего лесного пожара, и пленники в предчувствии близкой смерти стали прижиматься к подножиям каменных истуканов, словно ища у них покровительства и защиты.

Но в тот миг, когда кольцо краснокожих плясунов готово было уже разорваться от бешеной жажды крови, из-за дальнего идола вдруг вышли два человека в сверкающих перьевых шлемах и рысенок. Зверь выступал степенным плавным шагом, а в том, кто шел за ним, Эрних с трудом узнал Бэрга. Второй человек остановился на краю поляны и, закинув на спину пышный трепещущий шлем, издал длинный заливистый клич.