Снега. Леса. Разрушенные села.Ветряк на склоне снежного бугра.Вот рыбья кость разбитого костела,Вот церковка в лесу, как просфора.Звенит, звенит нескладным полым звономУпрямый колокольчик. Сонный звонЗвучит в моем сознанье утомленном,Баюкает, склоняет в сладкий сон.Бежит назад волнистая дорога,Летит в лицо крупой колючий снег,И смотрит лес задумчиво и строгоНа наши розвальни, на прыткий конский бег.И кажется – лес молится. И синийНад ним плывет, дыша, кадильный дым.И в сумерках, теряя четкость линий,Ветряк на горке слева – недвижим.
1916
Аэроплан
В воздушной глубине, среди дымков шрапнелейСтруя журчащий шум над солнечной землей,Аэроплан над ма́кушками елейЛегко скользит волнистою чертой.Совсем весна. Тепло. Снега намокли,И все блестит: стволы берез в лесах,На речке лед, колеса, пни, бинокли,Следящие за точкой в небесах.Все смотрят вверх. И всем внизу завиденВолнистый путь в губительном огне.Храни его, Господь. Снижается. Чуть виден…Ах, если бы туда, в лазурь, и мне!
1916
«Туман весенний стелется…»
Туман весенний стелется. Над лесомПоплыл, курясь, прозрачно-синий дым.А небо стало пепельно-белесым,Каким-то очень русским и родным.Тоска и грусть. С утра на волю тянет,И я иду куда глаза глядят —В леса, где даль стволы дерев туманит,На речку снежную, где проруби блестят.Мечтаю. Думаю. Брожу среди развалинРазбитого снарядами села.Повторены зерка́лами проталинОстатки хижин, выжженных дотла.Стволы берез с оббитыми ветвями,Меж них чернеют остовы печей.Зола и мусор серыми буграми,Да груды обгорелых кирпичей.Кустарник, елочки, рябины и осиныСплошь в воробьях. Все утро в головеСтоит веселый щебет воробьиный.И тонет взор в туманной синеве.От ветра жмуришься, слегка сдвигаешь брови.Снег тает медленно, и на земле сыройПод сапогом алеют лужи крови,Оттаявши под снежной пеленой.
1916
«От ветра море зелено. Как иней…»
От ветра море зелено. Как инейЛежит прибой вдоль скучных берегов,И облака проходят тенью синейПо серебру кипящему валов.На берегу, на киле старой шлюпкиСидит рыбак и молча смотрит вдаль.Вдали дубки качает, как скорлупки,Завернутые в мутную вуаль.Прибой гремит и с ревом роет гравий,Бросает в сердце острую тоску,И катится подобно белой лавеПо мокрому, лиловому песку.Иду наверх. Еще шумит и плачетВ ушах прибой. В глазах разбег волны,А уж вокруг дорога вверх и дачи,Забытые до будущей весны.
1916
Ночью в экипаже
Обычные дома похожи на дворцы.В луне блестит гранитом мостовая,А звук копыт, в молчанье замирая,Как хлопья падает на гулкие торцы.За городом цветут сады. ОттудаТак сильно пахнет медом и весной.Летит рысак. И блеском изумрудаВ домах мерцают стекла под луной.
1917
Сонет свободе
Я помню день. На шумных площадяхНад солнечной толпой пылающие флаги.В весенних улицах – нестройные ватаги.Штыки. Гром музыки. Улыбки на губах.Как хорошо! Прошел недавний страх,Гнетущий и тупой. И грудь полна отваги.И весело идти в отчетливых рядахПо тающему льду и по весенней влаге.Идти и чувствовать, что за тобой народ,Что каждый – друг и гражданин, товарищ,Что ты идешь сквозь чад былых пожарищК чему-то тихому и светлому вперед.Идешь вперед, вперед… И марсельезаЗвенит в ушах, как вольный лязг железа.
1917
Триолет
В столе – коротких писем связкаИ три сонета о любви.Какая грустная развязка —В столе коротких писем связка.Любовь прошла, мелькнув как сказка,А жизнь глядит в глаза: живи!В столе коротких писем связкаИ три сонета о любви.
1917
«Зеленым сумраком повеяло в лицо…»
Зеленым сумраком повеяло в лицо.Закат сквозит в листве, густой и клейкой.У тихого обрыва, над скамейкой,Из тучки месяц светит, как кольцо.Зеленым сумраком повеяло в лицо.От моря тянет ласковый и свежийВечерний бриз. Я не был здесь давно,У этих сумеречных, тихих побережий.У мшистых скал сквозь воду светит дно.И все как прежде. Скалы, мели те же,И та же грусть, и на душе темно.От моря тянет ласковый и свежийВечерний бриз… Я не был здесь давно.
1917
«Из дождя, посеянного богом…»
Из дождя, посеянного богом,Выросли весенние цветы.Снова пахнет пылью по дорогамИ весь день от пчел гудят кусты.Море блещет серебром горячим,Над водой на скалах сохнут мхи.Хорошо весь день бродить по дачамИ шептать любимые стихи.Выйти к морю. Потерять дорогу,Ввериться таинственной судьбеИ молиться ласковому богуО своей любви и о тебе.
1917
«Я знаю все, как это будет…»
И. А.
Я знаю все, как это будет,И стих уверенно сотку:Сперва тоска любовь остудит,А одиночество – тоску.Волною зимней холод хлынет,Заплачет ветер под окном —И на моем стекле застынетТвой вздох – серебряным цветком.
1917
В трамвае
Блестит шоссе весенним сором,Из стекол солнце бьет в глаза,И по широким косогорамВизжат и ноют тормоза.Люблю звенящий бег вагона,Бурьян глухого пустыряИ тяжесть солнечного звонаУ тихих стен монастыря.
1918
Акварели
Усадьба
Туманный серп луны над старым барским домом.Балкон с колоннами.Сирень в цвету под ним.Здесь все до странности мне кажется знакомым,Здесь все до странности мне кажется родным…Как будто бы давно, давно сквозь сон —Я видел эти туи и балкон!
«Повсюду статуи. Изящные беседки…»
Повсюду статуи. Изящные беседки.
Цветущих клумб раскидистый ковер.
В аллеях правильных сквозь липовые ветки
Сплетает лунный свет причудливый узор…
Звенит фонтан… И в пляске нежных струй —
Мне чудится прощальный поцелуй…
Весенний туман
Опять густой туман нагнало
На город с моря – и глядишь:
Сырым и рыхлым покрывалом
Дома окутаны до крыш…
Расплывчаты, неясны мысли, Но спать нет силы до зари…И смотришь, как во мгле повислижемчужной нитью – фонари.«Весна. Не верится… Но отчего так сладко…»Весна. Не верится… Но отчего так сладко,Так нежно давит грудь чарующий недуг?Но отчего слеза, блеснувшая украдкой,Повиснет на реснице вдруг?
1918 (?)
«Мы счастья ищем все…»
Мы счастья ищем все, а счастье, может быть,Лишь в том, чтобы весной, напившись утром чая,Сесть с трубкой у окна, душистый дым пуская,И томик Пушкина открыть.Сноп солнца со двора ложится золотымКлубящимся столбом горячей, легкой пылиИ на обоях жжет букеты тусклых лилийОгнем сияющим своим.И под напевы строф певучих и простыхКружась, летает пыль, и в воздухе нагретомТабачный синий дым, зажженный ярким светом,В лучах сгорает золотых.
1918
«Благословенная минута…»
Благословенная минутаДля истинного моряка.Свежеет бриз и яхта крутоОбходит башню маяка.Захватывает дух от крена,Шумит от ветра в голове,И за кормою льется пенаПо маслянистой синеве.
1918
«Все о тебе, все об одном…»
Все о тебе, все об одном,Качая сердце с каждым днем,Все лучезарней, все прелестнейСияет золотая лень,И в сердце каждый новый деньЗвучит строкой из Песни песней.
1918
«На лотках золотистые груши…»
На лотках золотистые грушиНаливаются соком в тени.Все яснее, все тише, все суше,Все прозрачней сентябрьские дни.Слаще лепет желтеющих листьев,И у нежной, любимой моейПаутинки волос золотистей,А глаза все темней, все темней.
1918
Журавли
Мы долго слушали с тобоюВ сыром молчании земли,Как высоко над головоюСкрипели в небе журавли.Меж облаков луна катилась,И море млело под луной:То загоралось, то дымилось,То покрывалось темной мглой.Тянуло ветром от залива,Мелькали звезды в облаках,И пробегали торопливоТо свет, то тень в твоих глазах.
1918
На свет маяка
Мы город видели, унизанный огнями.Мы волны видели и их зловещий рост.Стояли паруса высокие над нами,И мачта крепкая скользила среди звезд.Мы пережили шторм. Но, путь свершив опасный,Наш парус ветреный был в буре невредим.Пред нами маяка огонь светился красный,И красная змея текла в волнах под ним.
1918
«Коснуться рук твоих не смею…»
Коснуться рук твоих не смею,А ты любима и близка.В воде как золотые змеиБлестят огни Кассиопеи,Текут ночные облака.Коснуться берега не смеетЖурча послушная волна.Как море, сердце пламенеет,И в сердце ты отражена.
1918
«Еще в садах полно и солнца и цветов…»
Еще в садах полно и солнца и цветов,Но с каждым днем листва в садах редеет,От сизых хризантем и белых облаковПрозрачным холодком едва заметно веет.И сыро от росы бывает по утрам.Но кроток теплый день прозрачный и недлинный,И счастье позднее скользит по волосамПрозрачною и светлой паутиной.
1918
«Ночь увяданья, ночь сомненья…»
Ночь увяданья, ночь сомненьяБыла темна и глубока.От палых листьев пахло тленомИ мокрой тиной от песка.Но вея с темных побережийОсенним запахом земли,Бежал по звездам ветер свежий,И звезды рдели и цвели.
1918
«В глухом приморском переулке…»
В глухом приморском переулкеШаги отчетливо звучат.Шуршит прибой глухой и гулкий,И листья по ветру летят.Осенний ветер свеж и солон.Прозрачен пепел облаков.И я опять до края полонИ рифм, и образов, и слов.Иду… А ветра дуновеньеНесет ко мне дары свои:И трезвый холод вдохновенья,И мимолетный жар любви.
1918
«Мою любовь к тебе сентябрь благословил…»
Мою любовь к тебе сентябрь благословил.Вечерний теплый бриз лениво рябь катил,На темном берегу горел огонь веселый,Как путеводный знак, заметный далеко.И падающих звезд светящиеся пчелыЛетали часто и легко.
1918
Звезды
Глубокой ночью я проснулсяИ встал и посмотрел в окно.Над крышей Млечный Путь тянулся,И в небе было звезд полно.Сквозь сон, еще с ресниц не павший,Сквозь томность, будто в первый раз,Я видел небосклон, мерцавшийВесь в звездах в этот поздний час.Увидел и заснул. Но тайнойСреди ночей и звезд иных,Во мне живет необычайныйИх блеск, их дрожь и холод их.
1919
«Не к алтарям, где рдеют свечи…»
Не к алтарям, где рдеют свечи,Не к рощам, полным тишиной,От песен юности ушедшейМеня уводит путь иной.Мой путь далек, мой путь неведомНи мне, ни богу, ни судьбе,Но тень скользит за мною следомВоспоминаньем о тебе.И мир за мною прошлым дышит,И прошлым шелестит трава,И сердце раненое слышитДавно остывшие слова,Слова, когда протяжным скрипомСкрипел гамак и, горячи,Слетали по столетним липамВ глаза стеклянные лучи.Когда томительным и длиннымСтоял июль. И нам со снаТак тонко кружевом стариннымБлагоухала бузина.
1919
«Примите от меня, учитель…»
Ив. А. Бунину,при посылке емуувеличительного стекла.
Примите от меня, учитель,Сие волшебное стекло,Дабы сведя в свою обительЖивотворящее тепло,Наперекор судьбе упрямой,Минуя «спичечный вопрос»,От солнца б зажигали прямоТабак душистых папирос.Досель, средь всяческой тревогиИ уравнения в правах,Одни языческие богиЕще царили в небесах.Но вот, благодаренье небу,Настала очередь богам.Довольно Вы служили Фебу,Пускай и Феб послужит Вам.
1919
Ваза
Мудрый ученый старик, вазу от пыли очистив,Солнцем, блеснувшим в глаза, был как огнемослеплен.Дважды обвитый вокруг лентой классическихлистьев,Чистой лазурью небес ярко блестел электрон [2] .В мире не вечно ничто: ни мудрость, ни счастье,ни слава,Только одна красота не умирая живет,Восемь минувших веков не тронули чудногосплава,Вечных небес синева в золоте вечном цветет.
1919
Александровск
1.Пресной свежестью рекипахнут в полночь тростники,В речке пляшут огоньки.В тишине прохладных плавнейВетер воду бьет крылом,Все быстрей и своенравнейВьются струйки за веслом.По теченью лодку гонитВ полумраке голубом.Гладь Днепра светла как воздух,Берега темны как лес.И в туманных летних звездахМы висим меж двух небес.2.Бегут по желтой речкеЛиловые колечкиИ тают за кормой.На пристани за баркой,Куря, в рубахе яркойСтоит мастеровой.За ним тепло и сонноБлестит окно вагона,Как белый огонек.А вдалеке, на горке,Сквозь сизый дым махоркиБелеет городок.
1919
«То гремит на крыше гром…»
То гремит на крыше громИ сады дымят дождем,То гудит на солнце улейИ летают пчелы пулей.Каждый день и каждый миг,Приподняв лицо от книг,Будто первый раз – о, Боже! —Вижу все одно и то же:Cад и розы под окном,Слышу птиц и дальний гром.Тяжесть полдня в сердце чую,Теплым вечером тоскую.А в разливе ясных дней,Отражен многообразно,Я живу легко и праздно —Новый, вольный и ничей!
1919
«Ничто не вытравит из памяти моей…»
Ничто не вытравит из памяти моейПрошедших дней моих живые впечатленья,И первую любовь, и первые сомненья,И первые стихи написанные к ней.Бывает месяцы не думаешь – и вдруг,Платок упущенный подам знакомой даме —И веет от платка забытыми духами,И веет от духов теплом забытых рук.И пахнет как тогда в саду, пустом от зноя,Миндальной горечью персидская сирень.И ходишь сам не свой, взволнован целый день,И шепчешь целый день простое имя Зоя.
1919
«Я был один, Полтавы гость случайный…»
Я был один, Полтавы гость случайный,Я дом родной, я близких забывал,Но о любви «в молчанье ночи тайной»Мне голос твой далекий повторял.И я следил сквозь слезы сожаленья,Сквозь мрак дубов и трепет тополейИюльских звезд летучее паденьеИ в блеске их искал судьбы своей.Казалось мне, что ты со мною рядом,И думал я: о, этих звезд полет!Чем больше их просыплется над садом,Тем больше роз наутро расцветет.
1919
Браслет
Мне в этот знойный час твой золотой браслетИ моря, и небес, и облаков дороже.Он милой теплотой руки твоей согрет,И нежен блеск его в мерцанье смуглой кожи.Дай мне его… Смотри, как на мою ладоньКлубочком золотым покорный груз ложитсяИ стынет медленно. Но уж его огоньОгнем твоей любви в моей крови томится.
1919
Батюшков
«Любезный друг! Я жив, и богуИзвестно, как остался жив,Простреленный навылет в ногуИ лавры брани заслужив.Перетерпев и боль, и голод,Я в Риге. Рок меня занесВ гостеприимные покои,И я в бездейственном покоеЗдесь отдыхаю среди роз.Ах, Гнедич! Ежели б ты знал!..Не в битвах, не в походах счастье!Кто жар любви не испытал,Не ведал трепет сладострастья,Безумец! – жизни тот не знал.Узнавши сих восторгов сладость,Я пью из полной чаши радость…Прощай! Пришли стихи свои,Твой стих душе моей чудесен.Ты знаешь – богу нежных песенСродни крылатый бог любви.Прощай! Устал марать. Пиши».Так, изливая жар души,Из Риги в Петербург далекийВлюбленный Батюшков писал.Текли восторженные строки,И «томный жар» в слезах блистал.Меж тем, не зная, что зимаГотовит горькую разлуку,«Она» смотрела через рукуВ узор прелестного письма.
1919
Перед дождем
Пуховые звезды. И пахнет дождем.Струя из-под крана поет под окном.Над книгой закрытой мерцает свеча.От слез ли, от дум ли щека горяча?Во мраке прохладном, как я одинок,В окне у соседки горит огонек.Пуховые звезды и пенье струиВсе выше, все тоньше, как мысли мои.
1919
Надпись на книге Фета
Какая милая и нежная наукаИскать в созвучье слов биенье двух сердец.По ясной простоте, по чистой силе звукаЯ узнаю тебя, любимый мой певец.Все то, что вдалеке от городского шумаТы перечувствовал и перепел любя,Я в одиночестве невольно передумалИ за восторг любви благодарю тебя.Будь ясным светочем блуждающим поэтам,Лампадой ясною святой огонь храни!Как сильно и светло перед моим рассветомЕще горят твои «вечерние огни».
1919
«Девятый час. Я знаю, ты с другими…»
Девятый час. Я знаю, ты с другими,Но ты со мной. На зеркале стеклаЯзык свечи плывет в табачном дыме,И ночь в окне туманна, но светла.На рукаве сияет русый волосКак скромный дар твоей любви, мой друг.Тебя здесь нет, но он со мной – твой голос,И жар волос, и холод милых рук.
1919
Бронепоезд
В защитный цвет окрашен паровик.На башне – два веселые матроса.Блестят глаза лукаво и раскосоНад люками, где надпись «Большевик».Блестит, шипит и млеет паровик.Готовы плавно тронуться колеса,А командир спешит из-под откоса,Разглаживая флотский воротник.– Все по местам! К чему пороть горячку?На паровозе! Ну-ка, средний ход! —Плывет перрон. Обходим водокачку.– Никитенко, почищен пулемет?– Есть! Не продаст! – И в лицах загорелыхОдин порыв – скорей настигнуть белых.
1920
«Легко взлетают крылья ветряка…»
Легко взлетают крылья ветряка,Расчесывая темные бокаТяжелых туч, ползущих по откосу,И распустивши за спиною косу,В рубашке из сурового холста,Бежит весна в полях необозримых,И ядовитой зеленью озимыхЗа ней цветет степная чернота.
1920
«Пока весну то ветром, то дождем…»
Пока весну то ветром, то дождем,То холодом обманывали зори,Веселыми цветами за окномЗажегся в зелени цикорий.Весь день цветы на зелени блестят,И мне смешно их видеть многолистых,Похожих на голубеньких цыплят,Таких нелепых и пушистых.
1920
Весной
Я не думал, чтоб смогла так сильноОвладеть моей душою ты!Солнце светит яростно и пыльно,И от пчел весь день звенят кусты.Море блещет серебром горячим.Пахнут листья молодой ольхи.Хорошо весь день бродить по дачамИ бессвязно бормотать стихи,Выйти в поле, потерять дорогу,Ввериться таинственной судьбе,И молиться ласковому богуО своей любви и о тебе.
1920
Лиман
Крутой обрыв. Вверху простор и поле.Внизу – лиман. Вокруг его стеклаТрава красна, пески белы от солиИ грязь черна, как теплая смола.В рапной [3] воде, нагретые полуднем,Над ржавчиной лиманского пескаМедузы шар висит лиловым студнемИ отражаются в лимане облака.Здесь жар и тишь и едкий запах йода.Но рядом с ним, за белою косой,Уже не то. Там ветер и свобода.Там море ходит яркой синевой.Там меж сетей, развешанных для сушки,В лимонно-хрупкой пене, по пескам —Морских коньков и редкие ракушкиПрибой несет к моим босым ногам.
1920
«Набравши в трюм в Очакове арбузов…»
Набравши в трюм в Очакове арбузов,Дубок «Мечта» в Одессу пенит путь.Отяжелев, его широкий кузовМорские волны режет как-нибудь.К полудню штиль. К полудню все слабееДве борозды за поднятой кормой.Зеркален блеск. Висят бессильно реи.И бросил румпель сонный рулевой.Коричневый от солнца славный малый,В Очакове невесту бросил он.Девичья грудь и в косах бантик алыйЕму весь день мерещатся сквозь сон.Он изнемог от сладостного грузаСвоей любви. От счастья сам не свой,На черном глянце спелого арбузаВыскабливает сердце со стрелой.
1920
«Волну кофейную запенив…»
Волну кофейную запенивИ осторожно сдвинув нос,Двухтрубный пароход «Тургенев»Захлопал лапами колес.Скользя по серому лиману,Осенний ветер бьет в корму,И тают башни АккерманаЗа нами в пепельном дыму.Пока лиман – не слышно зыби,Но близко море. Вот оноУже темнеет на изгибе,Восточным ветром вспенено!Все тяжелей машина пышет,Все чаще ржавой цепи визг.И все сильнее ветер дышитВ лицо холодной солью брызг.
1920
Террорист
Он молод был. Курчав и смугл лицом,Откуда-то вернулся из Сибири.Ружье и бомбы прятал на квартире,Носил наган и был поэт притом.В семнадцатом мы часто с ним вдвоемЧитали перед чайником в трактиреЭредиа единственного в миреИ спорили часами о Толстом.Потом исчез. А через год с другимиЯ повторил знакомое мне имя:«Убит Мирбах. Убийца был таков».Не даром же – «У левого эсера, —Он говорил, – должно быть меньше слов,Чем метких пуль в обойме револьвера».
1920
Уличный бой
Как будто мяч тугой попал в стекло —День начался от выстрела тугого.Взволнованный, не говоря ни слова,Я вниз сбежал, покуда рассвело.У лавочки, столпившись тяжело,Стояли люди, слушая суровоХолодный свист снаряда судового,Что с пристани поверх домов несло.Бежал матрос. Пропел осколка овод.На мостовой лежал трамвайный провод,Закрученный петлею, как лассо.Да жалкая, разбитая игрушка,У штаба мокла брошенная пушка,Припав на сломанное колесо.
1920
Эвакуация
В порту дымят военные суда.На пристани и бестолочь и стоны.Скрипят, дрожа, товарные вагоны.И мечутся бесцельно катера.Как в страшный день последнего суда,Смешалось все: товар непогруженный,Французский плащ, полковничьи погоны,Британский френч – все бросилось сюда.А между тем уж пулемет усталоИз чердаков рабочего кварталаСтучит, стучит, неотвратим и груб.Трехцветный флаг толпою сбит с вокзалаИ брошен в снег, где остывает трупРасстрелянного ночью генерала.
1920
«Жесток тюфяк. Солома колет…»
Жесток тюфяк. Солома колет.От духоты и сон не в сон.Но свежим духом ветер с волиСовсем не веет из окон.Всю ночь беседую с соседом.Но Фет не Фет и стих не стих.И не туманят тонким бредомРучьи медлительные их.
1920
«Если ночь и душна и светла…»
Если ночь и душна и светла,Дышит грустью и праздностью странной,Ароматна, крахмальна, бела,Папироса мой друг постоянный.Все я медлю курить: и покаС папиросою пламя не слито,В золотом волокне табакаНевозможность возможного скрыта.Но едва огневой мотылекПропорхнет по обрезу тупому —Там малиновый вспыхнет глазокИ запахнет табак по иному.И теперь от иного огняОстрым дымом до сердца дотянет.И опять, как и вечно, меняНедоступностью воли обманет.
1920
«Подоконник высокий и грубый…»
Подоконник высокий и грубый,Мой последний земной аналой.За решеткой фабричные трубы,И за городом блеск голубой.Тот же тополь сухой и корявыйЗа решеткой в железной резьбе.Те же пыльные, тусклые травы,Тот же мертвый фонарь на столбе.Не мечтай! Не надейся! Не думай!От безделья ходи и кури.За решеткой в темнице угрюмой —Ни любви, ни весны, ни зари.
1920
«Раз я во всем и все во мне…»
Я во всем и все во мне.Толстой «Война и мир»
Раз я во всем и все во мне,Что для меня кресты решеток —В моем единственном окне —Раз я во всем и все во мне.И нет предела глубине,А голос сердца прост и кроток:Что для меня кресты решеток,Раз я во всем и все во мне.
1920
«Сквозь решетку втянул сквознячок…»
Сквозь решетку втянул сквознячокОдуванчика легкий пушок,Невесомый, как тайный намек.Удивился пушок и сквознойНад столом закачался звездой,И повеял прохладой степной.Но в окно потянул ветерокЗа решетку табачный дымок,А с дымком улетел и пушок.
1920
Сыпной тиф
О, этот день и с моря холод вещий.Пустое небо, стынь и леденей.Чем пальцам ног от холода больней,Тем блеск стекла уверенней и резче.Деревьев черных сомкнутые клещиСтоят, обледеневши у корней,И неподвижны в комнате моейКак бы из камня сделанные вещи.За голубыми стеклами балконаПроносятся пурпурные знамена —Там рев толпы и баррикады там…А я лежу забытый и безногийНа каменных ступенях Нотр-Дам —Смотрю в толпу с бессильною тревогой.
1920
«Всему что есть – нет имени и меры…»
Всему что есть – нет имени и меры.Я вне себя не мыслю мир никак.Чем от огня отличен полный мрак?Чем разнится неверие от веры?Кто говорит, что грани звездной сферыЕсть вечности и бога верный знак?Пока мой глаз их отражает – так!Но мертв зрачок – их нет, они химеры.Мир – это я. Случайной мерой чувства,Миражами науки и искусстваЯ мерю все глубины бытия.А нет меня?.. О, сердце, будь холодным,Будь до конца спокойным и свободным.Так говорю на грани смерти я.
1920
Дыня
На узкие долиПерсидскую дыню разрезав,Блестит поневолеСлезами восторга железо.Нежнее сафьянаШафранная кожица дыни,И сладостью пьянойЛежат семена в середине.Постой и покудаДушистые доли не трогай,У полного блюдаПомедли с молитвою строгой.Настанет же времяПопробовать дивную дыню,И высушить семя,И выбросить кожицу свиньям.
1920
Поцелуй
Когда в моей руке, прелестна и легка,Твоя рука лежит, как гриф поющей скрипки,Есть в сомкнутых губах настойчивость смычка,Гудящего пчелой над розою улыбки.О да, блажен поэт! Но мудрый. Но не тот,Который высчитал сердечные биеньяИ написал в стихах, что поцелуй поет, —А тот, кто не нашел для страсти выраженья.
1920
«Всю неделю румянцем багряным…»
Всю неделю румянцем багрянымПламенели холодные зориИ дышало студеным туманомЗаштилевшее Черное море.Каждым утром по узкой дорогеМы сбегали к воде, замирая,И ломила разутые ногиПо колено вода ледяная.По морщинистой шелковой мелиМы ходили, качаясь от зыби.И в стеклянную воду глядели,Где метались ослепшие рыбы.Из широкой реки, из ДунаяШторм загнал их в соленое море,И ослепли они, и, блуждая,Погибали в холодном просторе.Били их рыбаки острогою,Их мальчишки ловили руками.И на глянцевых складках прибояРыбья кровь распускалась цветами.
1920
Воспоминание
Садовник поливает сад.Напор струи свистит, треща,И брызги радугой летятС ветвей на камушки хряща.Сквозь семицветный влажный дымНепостижимо и светлоСинеет море, и над нимБелеет паруса крыло.И золотист вечерний свет,И влажен жгут тяжелых косТой, чьих сандалий детский следТак свеж на клумбе мокрых роз.
1920
Шторм
Громовым раскатом смеха,Гулом пушечного эхаСтонет море по обрывамОднотонным переливом.В мутной зелени вскипая,Льется кипень снеговаяИ рисует в буйной влагеАйвазовские зигзаги.Берег пуст. Купальни смыты.Только там, где сваи вбиты,Тянут волны вместе с тинойТело мертвого дельфина.
1920
«Пшеничным калачом заплетена коса…»
Пшеничным калачом заплетена косаВкруг милой головы моей уездной музы,В ком сочетается неяркая красаКрестьянской девушки с холодностью медузы.С ней зимним вечером вдвоем не скучно нам.Кудахчет колесо как будто бы наседкой,И тени быстрых спиц мелькают по углам,Крылами хлопая под шум и рокот редкий.О чем нам говорить? Я думаю, куря.Она придет, глядя, как в окна лепит вьюга.Все тяжелей дышать, и поздняя заряНаходит нас опять в объятиях друг друга.
1921
Оттепель
1.Зимы-коровы бок рябойРаздался и потек.Гвоздями пляшет под трубойСтеклянный кипяток.По лунным кратерам, по льдуВ игрушечных горах,Как великан, скользя, идуВ размокших сапогах.Блестит чешуйчатый ручей(На миг свежо ногам!),И скачет серый воробейПо рыхлым берегам.И среди пляшущих гвоздейГляжу не вверх, а вниз.А ты, ходящий по воде,По облакам пройдись!2.Еще у женщин поступь козья,Но ботиков-зверьков следыУже наполнили полозьяПрохладой сахарной воды.И в зеркалах салонных дома,Где дворники в стекло влиты,От звона воровского ломаОткалываются пласты.И сруб-ковчег, простые саниВезут по ростепели ледКусками северных сиянийС географических широт.А вечера еще перечат:Кто победит и правда чья?И вновь бубенчики лепечутНа сетках сонного ручья.
1921
Фауст (отрывок)
Надоели доктору студенты,Надоели шумные пирушки,Надоели тайные свиданьяИ девичьи нежные глаза.И пошел он с пуделем скитатьсяПо горам, морям и городам.По горам кочует вечным жидом,По морям – летающим Голландцем,По столицам знатным иностранцем —И бесценен бесконечный путь.Много видел он в своих скитаньях,Много стран чудесных посетил:Танцевал на свадьбе в Барселоне,В Индии охотился на тигров,Увлекался гейшами в ХоккайдоИ новеллу в Риме сочинил.Год за годом, век за веком те жеПеред ним постылые дороги,Те же замки, горы и харчевни,Океаны, реки и моря.Много это или мало – вечность?Для обычной жизни это очень мало,Для волшебной это слишком много,Но для сердца, проданного черту,Миг и вечность все равно ничто.Так и брел, рассеяно скучая,С палкою дорожной и сумою.Черный пудель перед ним вертелся,Лапы клал на грудь его и лаялТак язвительно и ядовито,Что язык из пасти извивался,Как у геральдического льва.Ах, проклятый пудель-оборо́тень.Все что видел по дороге доктор —Океаны, острова и замки,Города, гостиницы и женщин —Помнил все, затем, что был бессмертен, —Но нигде поэта не встречал —Подлинного гения-поэта.Лишь однажды доктор улыбнулся,Встретившись с мечтательным поэтомНа эвксинском диком побережьеВ час прибоя среди брызг и скал.В архалуке. С чубуком вишневым,На груди скрестивши гордо рукиОн стоял, взволнованный и смуглый,Прямо в брызги повернув лицо.– Тысячу сердечных извинений,Что, не будучи знакомым с вами,Я прервал уединенье вашеИ осмелился заговорить.Я скитался много лет по свету,Но нигде поэта не встречалГениального. Не вы ли этотНеизвестный миру гений?Как зовут вас?– Пушкин…
1921
Март
Над ржаною папахою хатыВасильковое небо цветет.В нем курчавые ходят ягнятаИ разливчивый ветер поет.И спешит белокурое стадоПод холодное пенье кнута,По щетине озябшего сада,Мимо церкви и мимо креста.И разлуки печальные слезыПо ресницам Оксаны текутНа платок, где зеленые розыПо пунцовому полю цветут.
1921
Балта
Тесовые крыши и злые собаки.Весеннее солнце и лень золотая.У домиков белых кусты и деревья,И каждое дерево как семисвечник,Где каждая свечка – зеленая почка,И каждая почка – зеленое пламя,И быстрая речка, блестя чешуею,Бежит за домами по яркому лугу.А в маленьких окнах – жестянки герани,Трещат канарейки и рдеют бутоны,И всё в ожиданье чудесного мая —От яркого солнца до розовой пыли.О, светлая прелесть далеких прогулок,О, нежная жажда уездного счастья,В какой переулок меня ты заманишьДля пламенной страсти и тайных свиданий.
1921
«Осыпанные звездами неловко…»
Осыпанные звездами неловко,Изнемогают в мае тополя.И душной тростниковою циновкойПрикинулась под головой земля.Сверчки ль звенят, иль бьется сердце сухо,Сквозь душный сон, понять я не могу.И клонит ночь внимательное ухо,В траву роняя месяца серьгу.
1921
Подсолнух
В ежовых сотах, семечками полных,Щитами листьев жесткий стан прикрыв,Над тыквами цветет король-подсолнух,Зубцы короны к солнцу обратив.Там желтою, мохнатою лампадкойЦветок светился пламенем шмеля,Ронял пыльцу. И в полдень вонью сладкойБлагоухала черная земля.Звенел июль ордою золотою,Раскосая шумела татарва,И ник, пронзенный вражеской стрелою,Король-подсолнух, брошенный у рва.А в августе пылали мальвы-свечи,И целый день, под звон колоколов,Вокруг него блистало поле сечиТатарской медью выбритых голов.
1921
Стансы
•О чем писать в глухой тиши предместий,Под крик мальчишек и под свист саней,Где оседает смуглый снег созвездийНа золотых ресницах фонарей?И если с каждым часом хорошееМоя соседка наяву и в снах,О чем писать, как не о смуглой шее,Как не о серых девичьих глазах?•Ты не пришла. Конец дневным утехам,Ночь ангелом опять стоит в стекле.Фонарь подвешен золотым орехомНа лебедином елочном крыле.Ничто о марте не напоминает,Но серной спички огонек живой,Лукавою фиалкой расцветаетВ моей руке стеклянно-голубой.
1921
Харьков
«Может быть, я больше не приеду…»
Может быть, я больше не приедуВ этот город деревянных крыш.Может быть, я больше не увижуНи волов с блестящими рогами,Ни возов, ни глиняной посуды,Ни пожарной красной каланчи.Мне не жалко с ними расставаться,И о них забуду скоро я.Но одной я ночи не забуду,Той, когда зеркальным отраженьемПлыл по звездам полуночный звон,И когда, счастливый и влюбленный,Я от гонких строчек отрывался,Выходил на темный двор под звездыИ, дрожа, произносил: Эсфирь!
1921
«Зима и скверик. Пестрый бок коровий…»
Зима и скверик. Пестрый бок коровий.Географическая карта. ТамПо белизне и пятнам ржавой кровиКустов и снега пестрые цвета.Там воронье взлетает, исковеркавТрезубцами лебяжий пух канав.И в небе скачет, мчится тройка – церковь,Звеня по тучам пристяжными глав.
1921
«Разгорался, как серная спичка…»
Разгорался, как серная спичка,Синий месяц, синей и синей.И звенела внизу перекличкаГолосов, бубенцов и саней.Но и в шуме, и в вальсе, и в пеньеЯ услышал за мерзлым стеклом,Как гремят ледяные ступениПод граненым твоим каблучком.
1922
«В досках забора синие щелки…»
В досках забора синие щелки.В пенье и пене мокрая площадь.Прачка, шуруя в синьке и щелоке,Чьи-то портки, напевая, полощет.С мыла по жилам лезут пузырики.Легкого тюля хлопья летают.В небе, как в тюле, круглые дыркиИ синева, слезой налитая.Курка клюет под забором крупкуИ черепки пасхальных скорлупок.Турок на вывеске курит трубку,Строится мыло кубик на кубик.Даже крикливый, сусальный, хриплыйТонкой веревкой голос пету́шитПеред забором, взяв на защипки,Портки и рубахи и тучи сушит.Турку – табак. Ребятишкам – игры.Ветру – веселье. А прачке – мыло.Этой весной, заголившей икры, —Каждому дело задано было.
1922
Румянцев
Пароход назывался «Румянцев»И курсировал по морю в Крым.Потому ль генеральским румянцемИ румянился яблочный дым?А потом под трубою с лампасомБухту пар как письмо разодрал,И орал оглушительным басомБоевой пароход-генерал.Чайки в клочья. И небо на шлюпкиЛепестками посыпалось с труб,И стреляли салю́туя люки,И полотнами хлопал яхт-клуб.Только вышли, валясь, как сейчас жеПоложила открытая зыбьКосоватые полосы сажиНа морскую цветистую сыпь.Тонет берег в тумане, и значит,Укачало Очаков меж мачт,Только красный буек маячитИ подпрыгивает как мяч.Значит в драке, по трапу и к черту! —По канатам, по бочкам на бак:Волны швабрами били по борту,В переборки, с разбегу, в набат!Медный колокол мает и носитВ детской буре набеги беды.Эту бурю буфетчик подноситНа подносе в стакане воды.И зигзаги размашисто пишетТа же сода в волнах за кормой,Что и дымом игольчатым дышитНад стаканом с шипучей водой.Но ни качка, ни зыбь, ни туманыНе страшны по пути к маяку.Только ветер бежит полотняныйПо матросскому воротнику,Только щеки от ветра в румянце,Только гуще над палубой дым.Пароход назывался «Румянцев»И курсировал по морю в Крым.
1922
Листья
Вытекает красный глаз трамвая.Слепнет лень, и нет поводыря.Глохнет, шпильки на ночь вынимаяИз черемухи, заря.Распустила косы – душат.(Сколько душных листьев и волос!)И пылают маленькие ушиРядом с огоньками папирос.От любви глаза мерцают тускло,Труден шеи поворот,И смыкает судорожно мускулК немоте прильнувший рот.Говори – на радость или завистьНа тебе зеленый газ?Глохнут листья, гусеницы, завязь.Вытекает красный глаз.
1922
Черешни
От самой свистящей скворечниДо черных садовых плетней —Черкешенок очи – черешни,Чем слаще они, тем черней.А дробь разлетается сразу,Вздымается маленький смерч.И в сладкую косточку глазаКлюет воробьиная смерть.
1922
Липы
Ночь стеклом обманывает утро.Негатив. Вираж-фиксаж. Пруды.Шевелится осторожно утварьЛетних звезд, деревьев и воды.Ничего из жизни не забыто.Ни один из дней не позабыт.Разве можно вырвать ночь из быта,Если всхлипы каждой липы – быт.А ведь как морозы их сжигали…(Разве всхлипывать к лицу?)Для того ль их столько насажалиПо всему бульварному кольцу?Пусть бы лучше сторожили юбки,Пусть бы лучше штрафовали тех,Кто не в урны выбивает трубки,А в песок или в январский снег.Пусть уж лучше на столы и стулья,В канцелярии, под циркуля,Чем прикидываться шумом улья,Роем пчел соцветья шевеля.
1922
Картина марке
Мелким морем моросилБриз и брызгал в шлюпки,Вправо флаги относил,Паруса и юбки.И, ползя на рейд черпать,Пузоватый кузовГнал по волнам черепах —Черепа арбузов.
1922
Колосс
Кто говорит, что он приснился —Колосс на глиняных ногах?Я видел сам – и не дивился —Его подошвы на песках.Я видел сам песок на килеУ глинобитной крутизны,Пласты земли, и моря мили,И щебень в неводе волны.Я сам рукою детской трогалСмолу, и лодку, и весло,Пока отец смотрел с порога,Как море дулось и росло.И дальше, выше, в гору, в груде,В ромашковом руне овцыЯ трогал каменные грудиИ виноградные сосцы.Но полуобморочный облик,Но голову колосса, лобЛишь раз, следя полеты облак,Я увидал в полночный час.Когда над крышами предместийОни зажглись на миг один.Морозной перхотью седин,Внезапным ужасом созвездий.
1922
Полет
Во сне летал, а наявуИграл с детьми в серсо.На ядовитую травуСадилось колесо.Оса летала за осой,Слыла за розу ось,И падал навзничь сад косойПод солнцем вкривь и вкось.Во сне летал… А наяву(Не как в серсо – всерьез!)Уже садился на травуБлизь Дувра Блерио.Ламанш знобило от эскадр.Смещался в фильме план.И было трудно отыскатьМелькнувший моноплан.Там шлем пилота пулей стал.Там пулей стал полет —И в честь бумажного хвостаВключил мотор пилот.Во сне летал… А наявуУ эллинга, смеясь,Пилот бидон кидал в травуИ трос крепил и тряс.И рота стриженых солдатДержала крепко хвост,Пока пилот смотрел назадВо весь пилотский рост.Касторкой в крылья фыркал «Гном»,Касторку крыла пыль,И сотрясал аэродромОкружность в десять миль.Во сне летал… И наявуЛетал. Парил Икар,Роняя крылья на травуТрефовой тенью карт.Топографический чертежКоробился сквозь пар.Был на игрушечный похожАртиллерийский парк.Но карты боя точный ромбПодсчитывал масштаб,Пуская вкось пилюли бомбНа черепичный штаб.Во сне летал… А наявуСо старта рвал любойРекорд, исколесив траву,Торпедо-китобой.Оса летала за осой,Слыла за розу ось —И падал навзничь сад косойПод солнцем вкривь и вкось.Летело солнце – детский мяч.Звенел мотор струной.И время брил безумный матчНад взмыленной страной.
1923
Румфронт
Мы выпили четыре кварты.Велась нечистая игра.Ночь передергивала картыВ палатке мокрой у костра.Ночь кукурузу крыла крапом,И крыли бубны батарейКолоду беглых молний. С храпомГрыз удила обоз. Бодрей,По барабану, в перебранку,Перебегая на брезентПалатки, дождь завел шарманкуНазло и в пику всей грозе,Грозя блистательным потопомНеподготовленным окопам.Ночь передергивала слухиИ, перепутав провода,Лгала вовсю. Мы были глухиК ударам грома. И водаРазбитым зеркалом лежалаВокруг и бегло отражалаМошенническую игру.Гром ударял консервной банкойПо банку! Не везло…И грустьСледила вскользь за перебранкойДвух уличенных королей,Двух шулеров в палатке тесной,Двух жульнических батарей,Одной земной, другой небесной.
1923
«Все спокойно на Шипке…»
Все спокойно на Шипке.Все забыты ошибки,Не в атаку в штыки,Не на Плевну решительным штурмом,Не по стынущим струям реки,Не в арктических льдах обезумевший штурман, —Ветеран роковой,Опаленную пулею грудь яПодпираю пустым рукавом,Как костыль колеса подпирает хромое орудье.Щиплет корпий зима,Марлей туго бульвар забинтован.Помнишь, вьюга лепила, и ты мне сказала сама,Что под пули идти за случайное счастье готов он.Не щетиной в штыки,Не на Плевну отчаянным штурмом,Не по стынущим струям реки,Не в арктических льдах обезумевший штурман, —Ветеран роковой,Самозванец-герой. Изваянье.И Георгий болтается нищей Полярной звездойНа пустом рукаве переулка того же названья.
1923
Отрывки
•Труба катка и в этот годНа Патриарших, как и в тот,Державно правит общим креном.Норвежки режут. Лед косойПо чуть изогнутым коленямЛетит свистящей полосой.Сверкают елочные звезды,Хрустит, ломаясь, луч звезды,И возится нарзаном воздухНад полем гоночной езды.Ну что ж: на то и зимы намДаны, чтоб поделили со’ льдомМы «Гугеноты» ЗиминаИ «Рогоносца» Мейерхольда.Иль в крайнем случае кино.Иной забавы не дано.•…И вот Москва сплошная рана.Иду. Еще серо́ и рано.Бульвар. Он забинтован весь,Как возвращающиеся с Шипки.Весь в марле. Весь в крови. И здесьЗа мной бредут мои ошибкиПо розовеющим снегам.Вот перекресток. Мимо. Рана.Афиша. Мимо. Рана. Храм,Где Пушкин… Мимо, мимо! Рана.Здесь в ресторане… Рана… ТамДом на Никитской. Рана. Мимо!Мимозы на стекле. И дым.И розы на щеках любимой.И Тимирязев… Рана!.. Мимо!Лихач и белый столб над ним!
1923
Каток
Готов! Навылет! Сорок жа́ра!Волненье. Глупые вопросы.Я так и знал, любовь отыщется,Заявится на Рождестве.Из собственного портсигараВорую ночью папиросы,Боюсь окна и спички-сыщицы,Боюсь попасться в воровстве.Я так и знал, что жизнь нарежется,Когда-нибудь и на кого-нибудь.Я так и знал, что косы – косами,А камень ляжет в должный срок.– За мной! В атаку, конькобежцы!Раскраивайте звезды по небу,Пускай норвежками раскосымиИсполосован в свист каток.Несется каруселью обморок,И центр меняется в лице.Над Чистыми и ПатриаршимиФаланги шарфов взяты в плен.– Позвольте. Я возьму вас об руку.– Ура! Мы в огненном кольце.– Громите фланг! Воруйте маршамиБез исключенья всех Елен.
1923
Ссора
Затвор-заслонка, пальцы пачкай.Пожар и сажа вечно снись им.Мы разрядили печку пачкойПрочитанных любовных писем.Огонь! Прицел и трубка сорок.Труба коленом – батарея.В разрывах пороха и сораМы ссорились, но не старели.Мы ссорились, пока по трупамКонвертов фейерверкер бегал,Крича по книжке грубым трубам:– Картечью! Два патрона беглых!Пустые гильзы рвали горло,Пустел как жизнь зарядный ящик,И крыли пламенные жерлаКартечью карточек горящих.
1923
Известь
1.Бывает такой непомерный убыток,Что слово становится слепо,И стужею слово как птица убито,И падает слету. Как слепок.История делает славу наощупь,Столетьями пробуя сплавы,Покуда не выведет толпы на площадьК отлитому цоколю славы.Так техник, сосуды машины пощупав,Пускает в артерии камерЭнергию мыслей, вещей и поступковИ слов, превращаемых в мрамор.2.Жестокую стужу костры сторожили,Но падала температураНа градус в минуту, сползая по жилеСтеклянной руки реомюра.Бульвар, пораженный до центра морозомДеревьев артерьями, синий,Уже не бисквитом хрустел, а склерозом,На известь меняющим иней.И землю морозом сковав и опутав,Хирурги хрустальной посудыВыкачивать начали кровь из сосудов,Чтоб стужей наполнить сосуды.И вынули сердце, как слизистый слепок,И пулю, засевшую слепо,И мозг, где орехом извилины слиты, —Поступков и совести слепок.3.Я видел Ходынкой черневшую площадьИ угол портала уступом,И ночь с перекошенным глазом. Как лошадь,В толпу напиравшую крупом.Кобыла, под мерзлым седлом оседая,Храпела и двигала холкой.И нежно топорщилась морда седаяРесницами извести колкой.И вспышками магния кроя с балконовСмертельною известью лица,В агонии красных огней и вагонов,В лице изменялась столица.За окнами люстры коробило тифом,И бредили окна вокзалом,И траур не крепом лежал, а кардифом [4]У топок колонного зала.4.Дубовые дровни гремели сугробом,И люди во тьму уходили,Они по опилкам прошли перед гробом,Они об одном говорили.Один: – Я запомнил знамена у ложаИ черную флейту над пультом,Я видел, как с глиною борется, лежаУ гроба, измученный скульптор.Другой: – Как столетье стояла минута,Проверенной совести проба,Он был неподвижен, во френче, как будтоДиктующий лозунг из гроба.И третий: – С мешками у глаз, среди зала —Седая и руки сухие —Жена неподвижно дежуря стоялаУ тела в ногах, как Россия.5.Но я не пришел посмотреть и проститься.(Минута, навеки и мимо!..)Бывает, что стужею сердце как птицаУбито у двери любимой.И падает сердце, легко умирая,Стремительно, слету, навылет,В сугроб у десятого дерева с краюМорозом, игольчатой пылью.Бывает, что слово становится слепоИ сил не хватает годамиОтцовского лба, как высокого склепа,Прощаясь, коснуться губами.Но совесть поступков не забываетИ в каменной памяти пыток,Поступок становится слепком. Бывает —Такой непомерный убыток!
1924
Баллада
Шел веку пятый. Мне – восьмой.Но век перерастал.И вот моей восьмой веснойОн шире жизни стал.Он перерос вокзал, да так,Что даже тот предел,Где раньше жались шум и шлак,Однажды поредел.И за катушками колес,Поверх вагонных крыш в депо,Трубу вводивший паровозБыл назван: «Декапот».Так машинист его не зряНазвал, отчаянно висяС жестяным чайником в руке.В нем было: копоть, капли, пот,Шатун в кузнечном кипятке,В пару вареная заря,В заре – природа вся.Но это было только фон,А в центре фона – он.Незабываемый вагонФуражек и погон.Вагон хабаровских папах,Видавших Ляоян,Где пыльным порохом пропахМаньчжурский гаолян.Там ног обрубленных кочан,Как саранча костляв,Солдат мучительно качалНа желтых костылях.Там, изувечен и горбат,От Чемульпо до наших мест,Герой раскачивал в набатГеоргиевский крест.И там, где стыл на полотнеУсопший нос худым хрящом, —Шинель прикинулась плотнейК убитому плащом.– Так вот она, война! – И тамПрибавился в ответК семи известным мне цветамВосьмой – защитный цвет.Он был, как сопки, желт и дик,Дождем и ветром стерт,Вдоль стен вагонов стертый крикКосынками сестер.Но им окрашенный составТак трудно продвигался в тыл,Что даже тормоза сустав,Как вывихнутый, ныл,Что даже черный кочегарНе смел от боли уголь жечьИ корчился, как кочерга,Засунутая в печь.А сколько было их, как он,У топок и кувалд,Кто лез с масленкой под вагон,Кто тормоза ковал!– Так вот она, война! – Не брань,Но славы детский лавр,Она – котлы клепавший БрянскИ Сормов, ливший сплав.Она – наган в упор ко рту,Срываемый погон,Предсмертный выстрел – Порт-Артур!И стонущий вагон…Но все ж весна была весной,И я не все узнал…Шел веку пятый. Мне – восьмой,И век перерастал.
1925
Итальянские этюды
1.…То за холмом по пояс,То сев на провода,Преследовала поездОтставшая звезда.Я изнемог от зноя,Я подносил к губамВино недорогоеС водою пополам.Земля была незрима,Окутанная мглой,И веяло из РимаПолуночной жарой…2.…Ты всем другим местам Неаполь предпочла.На столике букет качался опахалом.За поездом звезда стремилась, как пчела,И на букете отдыхала……За Римом, на заре, темны и хорошиКрутились пихты – сонные разини —И циркулировали, как карандашиВ писчебумажном магазине……Двугорбая гора лила стеклянный зной,Она над поездом сернистый дым простерла.Залива синий нож сверкает кривизнойИ подбирается под горло…
1927
Ялта
На толстых сваях поплавокСтоял по щиколотку в тине.Прибой барахтался в корзине.Я молод был и одинок.Как раз на уровне заливаВ стакане колебалось пиво,И солнце окуналось в немВкрутую сваренным желтком.В тот день мельчайшие деталиКак в детстве радовали глаз,От серой чешуи кефалиДо мимо проходящей Вас.Обнявши спутницу за талью,Роняя маленькую тень,Вы показались мне деталью,Украсившею этот день.Шел, между прочим, пароходик,Качая чаек, шла вода.Так тема иногда приходит,Не возвращаясь никогда.
1930
«Пока любви не больше году…»
Пока любви не больше году,За крошкой нужен глаз да глаз.Не потому ли мы природуЕй в няньки наняли как раз.У нас дела. У нас свиданья.Нас нету дома день и ночь.Природа – опытная няня —Без нас воспитывает дочь.Чтоб не сошло с ума от скукиДитя, забытое роднёй,Она берет его на рукиИ развлекает болтовней.Она целует и качаетИ ей бормочет целый день:Вчера был холод, нынче тает.А завтра вырастет сирень.– Ах ты, малютка дорогая,Утри глаза и будь умней.И книгу древнюю листая,Картинки объясняет ей.Но воздух душен. Ей не спится.И нянька плачет вместе с ней.И засыпает, и томится,И видит страшное во сне,И бредит в темноте незрячей,Ловя как стебель тонкий луч,Природой комнаты горячей,Где двое заперты на ключ.
1930
«Давайте говорить серьезно…»
Давайте говорить серьезно:Что остается делать нам?Бежать – нет силы. Думать – поздно.Смешно – гадать по штемпелям.А где-то финские шаландыЗимуют на снегу тугом,И хрупкий лед звенит, как ландыш,Под вашим тонким каблуком.Забыть? Не сможем обоюдно.Не забывать? На сколько дней?Писать? Невероятно трудно.А не писать? Еще трудней.А где-то в вазах розы вянут,И смятый гоном рысакаБольной проспект к губам протянут,Как ваша нежная рука.Гореть? Немедленно остынем.Остыть? Немедленно сгорим.Расстаться? С этим небом синим?Сойтись? На полдороге в Рим?…А где-то ночь за мысом лисьимСгорает, сердце пепеля.И по конвертам синих писемБегут, как версты, штемпеля.
1930
«Окунув лицо в левкои…»
Окунув лицо в левкои,Слышу легкий запах перца,Горечь юности моей…Вспоминаю сад над морем,Свежесть тщательной поливкиИ дорожек мокрых скрип.Гравий лопался под шинойЛегкого велосипеда,Тормоза звенели тонко,И подпрыгивал звонок.Водяная пыль вставала,Яркой радугой сияла,На каштаны, на левкоиОседала кисеей.Из проколотого шлангаБили тонкие фонтаны,Обдавая парусинуГимназических штанов.Стриг садовник под машинкуИзумрудные газоныСтрекотавшими ножами,Где кипел зеленый сок.Окунув лицо в левкои,Слышу легкий трепет сердца,Радость юности моей.В море парус плыл как чайка,Разве это было плохо?Разве в буре есть покой?
1930–1943
Маяковский
Синей топора, чугуна угрюмей,Зарубив «ни-ког-да» на носу и на лбу,Средних лет человек, в дорогом заграничномкостюме,Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу.А до этого за день пришел, вероятно, проститься,А быть может, и так, посидеть с человеком,как гостьОн пришел в инфлюэнце, забыв почему-топобриться,Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь.Где он был после этого? Кто его знает! ИныеГоворят – отправлял телеграмму, побрилсяи ногти остриг.Но меня на прощанье облапил, целуя впервые,Уколол бородой и сказал: «До свиданья, старик».А теперь, энергично побритый, как будтоне в омут, а в гости —Он тонул и шептал: «Ты придешь, Ты придешь,Ты придешь» —И в подошвах его башмаков так неистово виделисьгвозди,Что – казалось – на дюйм выступали из толстыхподошв.Он точил их – но тщетно! – наждачнымиверстами Ниццы,Он сбивал их булыжной Москвою – но зря!И, не выдержав пытки, заплакал в районеМясницкой,Прислонясь к фонарю, на котором горела заря.
1931
Цветок магнолии
Босую ногу он занесНа ветку. – Не сорвись! —Листва магнолии – поднос,Цветы на нем – сервиз.И сверху вниз, смугла, как вор,Проворная рукаНесет небьющийся фарфорГромадного цветка.Его к груди не приколоть.И мглистых листьев лоскМясистую лелеет плотьИ нежит ярый воск.Зовет на рейд сирены вой.На темный зов в ответПрильнула детской головойК плечу больная ветвь.Она дрожит. Она цветет.Она теряет пульс.Как в бубен, в сердце дизель бьетСтруей гремучих пуль.Маяк заводит красный глаз.Гремит, гремит мотор.Вдоль моря долго спит Кавказ,Завернут в бурку гор.Чужое море бьет волной.В каюте смертный сон.Как он душист, цветок больной,И как печален он!Тяжелый, смертный вкус во рту,Каюта – душный гроб.И смерть последнюю чертуКладет на синий лоб.
1931
«Небо мое звездное…»
Небо мое звездное,От тебя уйду ль? —Черное. Морозное,С дырками от пуль.
1936
Стихи в поезде
Коршун
Все неподвижно в выжженной пустыне.Холмы пологие и воздух бледно-синий.Ни ручейка, ни свежего куста.И если бы не коршуна круженье,Степная жизнь, лишенная движенья,Казалась бы мучительно пуста.Так мертвый сон моей души холодной«В мирской степи пустынной и бесплодной» —Тревожила твоя чужая красотаПорывом страсти дикой и свободной.
Верблюд
Просторы Азии зияют.Стоит верблюд змеиномордый.Его двугорбым называют,Но я сказал бы: он двугордый.
Аральское море
Пустыня. В штабелях дощатые щиты.Дымок над глиняной хибаркой.И вдруг средь этой нищеты —Возник залив, как синька яркий.Проплыл. Пропал. И снова степь вокруг.Но сердце этой встрече радо.Ты понимаешь, милый друг,Как мало радости нам надо?
Сыр-Дарья
Еще над степью не иссякЗакат. Все тише ветра взмахи.Под казанком трещит кизяк,Вокруг огня сидят казаки.Угрюмо тлеет свет зари.Века проходят за веками.И блещут воды Сыр-Дарьи,Как меч, зане́сенный песками.
Цыгане
Смотрю в вагонное окно.Там не светло и не темно.Огонь двуцветный, желто-красный,Огонь цыганского костра,И необузданный и страстный,Горит у рваного шатра.Бесстыдно сняв с себя одежды,Цыгане вшей бросают вниз.А рядом шумные невеждыМеняют простыни на рис.Звезда валяется на крыше.Верблюды стонут тяжело,И над костром летучей мышиМелькнуло серое крыло.Мне трудно этот мир постигнуть.Мне трудно этот мир понять.Не дай господь на рельсы спрыгнутьИ вдруг от поезда отстать!
Продавщица дыни
Степная девушка в беретеСтояла с дынею в руке.В зеленом плюшевом жакетеИ в ярко-розовом платке.Ее глаза блестели косо,Арбузных косточек черней,И фиолетовые косыСвободно падали с плечей.Пройдя нарочно очень близко,Я увидал, замедлив шаг,Лицо скуластое, как миска,И бирюзу в больших ушах.С усмешкой жадной и невернойОна смотрела на людей,А тень бензиновой цистерныКак время двигалось по ней.
Случай на станции Арысь
Подходит поезд (примечай!)На станцию Арысь.В мешке у пассажира чай,В мешке казаха – рис.Но пассажиру нужен рис.Казаху нужен чай.И вот на станции Арысь,Как будто невзначай,Они сошлись и разошлись.Теперь уж (примечай!)В мешке у пассажира рис,А у казаха – чай.
В старом городе
Над глиняной стеной пылает небо дико.Густой осенний зной печален, ярок, мглист.И пыльная вода зеленого арыкаКак память о тебе уносит желтый лист.
Нищий
Идут верблюды. Пыль. Сиянье.Мельканье черных ног и шей.И гордо просит подаяньяСтарик, медлительный, как шейх.
Сон
Полдневный зной мне сжег лицо.Куда идти теперь?Стена. Резная дверь. Кольцо.Стучусь в резную дверь.За ней узбекский садик. ТамВ тени ковер лежит.Хозяин сам, Гафур Гулям,С цветком за ухом спит.Есть у Гафур Гуляма дочь,По очерку лица,По гордости она точь-в-точьПохожа на отца.Но только меньше смуглый нос,Нежнее шеи цвет,И говорят пятнадцать кос,Что ей пятнадцать лет.Она в саду горит как макИ пахнет, как чебрец.Стучу в резную дверь, но так,Чтоб не слыхал отец.
«Их будто сделали из глины дети…»
Их будто сделали из глины дети —Дворы, дувалы, домики, мечети, —Трудней, чем в тайны помыслов твоих,Проникнуть в закоулки эти.
Лунная ночь
Я ночью в переулке узкомСтою, задумавшись, над спуском.И мусульманская лунаБлестит, как нож на небе русском.
Дыня
Ты не сердись, что не всегда яС тобою нежен, дорогая.У дыни сторона однаВсегда нежнее, чем другая.
Солончаки
Горит солончаками поле,И в сердце, выжженном от боли,Как на измученной землеНалет сухой и жгучей соли.
1942
Город белый
Здесь русский город был. Среди развалинВ пролетах окон и в провалах крышОсенний день так ярок, так хрустален,И над землей стоит такая тишь!Здесь думал я: ведь это вся ЕвропаСюда стащила свой железный лом,Лишь для того, чтоб в зарослях укропаОн потонул, как в море золотом.Кто приподнимет тайную завесу,Кто разгадает надпись на камнях?…И две старушки маленьких из лесуНесут малину в детских коробках.