– Возможно, вам стоит увидеться с полковником Осборном. Пойдёте за мной?

– Господи, – пробормотал Хафнер себе под нос. – Добрались наконец и до нашего падре.

– Вы занимаетесь здоровьем всей семьи? – спросил Страффорд у доктора.

– Можно и так сказать, – ответил Хафнер, – хотя я никогда не думал об этом с такой точки зрения. – Он достал пачку сигарет «Голд флейк» и зажигалку «Зиппо». – Сигаретку?

– Нет, спасибо, – отказался Страффорд. – Не курю.

– Мудрый человек!

Страффорд открыл дверь гостиной.

– Ага, уже ушла, – сказал он.

– Кто?

– Латука.

– Латука? Вы имеете в виду Лэтти? Так её зовут Латука? Не знал! – рассмеялся он. – Подумать только: назвать родную дочь именем Латука!

– Да, ровно так она мне и сказала.

Огонь погас, и в комнате стало заметно холоднее, чем раньше. Страффорд поднёс кочергу к углям и положил на них два полена. Ноздри тут же наполнились дымом, и он закашлялся.

– Так что же стряслось с нашим мальчиком Томми? – спросил Хафнер. – То есть с отцом Лоулессом – полагаю, стоит наконец-то проявить к нему хоть немного уважения.

Страффорд не ответил прямо. Он смотрел на дымящиеся поленья, и его глаза всё ещё слегка слезились.

– Меня поразило то, что вы сказали в холле.

– Что же я такого сказал? – не понял Хафнер.

– Наконец, мол, и до него добрались. Что вы имели в виду?

– Ничего. Это была шутка – да, признаю, достаточно бестактная в данных обстоятельствах.

– Должно быть, вы что-то имели в виду. Разве отца Лоулесса здесь не любили? Он был частым гостем, я это знаю. Лошадь свою держал здесь в конюшне, даже иногда ночевал – собственно, вчера он и остался на ночь из-за снегопада.

Хафнер подошёл к камину и тоже встал рядом, глядя на поленья в очаге, которые уже занялись – нехотя, как казалось, всё ещё не давая сколько-нибудь заметного тепла.

– О, ему здесь всегда были рады, это правда. Вы же знаете, как эти протестоиды любят держать у себя дома прикормленного священника… – Он осёкся и коротко покосился на Страффорда. – Ах, боже мой, полагаю, вы один из них, не так ли?

– Да, я протестант, если вы об этом. В смысле, принадлежу к Церкви Ирландии.

– Ну вот, опять ляпнул не подумавши! Будет ли какая-нибудь польза от того, что я извинюсь?

– Никаких извинений не требуется, – сказал Страффорд. – Я не против, – он толкнул одно из брёвен носком туфли. – Вы сказали, «можно сказать», что вы являетесь здесь семейным врачом. Не хотите ли уточнить?

Хафнер хрипло хохотнул:

– Вижу, при вас надо следить за тем, что болтаешь. Я имел в виду, что в основном присматриваю за миссис О.

– Что такое? Она больна?

Хафнер глубоко затянулся сигаретой.

– Нет-нет. Просто чувствительна, знаете ли, легковозбудима. Её нервы… – Он осёкся.

– Она существенно моложе полковника Осборна.

– Да, это так.

Они замолчали. Вопрос о браке Осборнов и его вероятных тонкостях повис в разделяющем их холодном воздухе, хотя на данный момент был закрыт для дальнейших разъяснений.

– Расскажите мне об отце Лоулессе, – попросил Страффорд.

– Расскажу, если вы сначала расскажете мне, что с ним случилось. Его сбросила эта его проклятая лошадь? И бешеная же скотина, доложу я вам!

Одно из горящих поленьев затрещало и зашипело.

– Ваша пациентка, миссис Осборн, нашла его сегодня утром в библиотеке.

– Сердчишко забарахлило? Он был большим любителем выпить, – доктор поднял сигарету, – впрочем, как и заядлым курильщиком.

– Скорее… можно сказать, кровоизлияние. Тело доставили в Дублин, утром незамедлительно проведут вскрытие.

Сержант Дженкинс уехал в машине скорой помощи, втиснувшись на переднее сиденье вместе с водителем и его помощником, поскольку отказался трястись сзади в компании трупа. Страффорд посовещался с ним о том, что следует доложить старшему суперинтенданту Хэкетту по прибытии в Дублин, и велел с утра пораньше возвращаться с инструкциями от шефа.

По идее, Хэкетт должен был бы сам приехать в Баллигласс, но дал понять, что не собирается этого делать, не мудрствуя лукаво, сославшись на погоду. Страффорд прекрасно знал, что настоящей причиной отсутствия его коварного босса является благоразумное решение не оказываться непосредственно на месте скандального и потенциально взрывоопасного дела. Инспектор не возражал против того, чтобы ему предоставили возможность действовать самостоятельно. Напротив, он испытывал тихое удовлетворение от того, что единолично взял на себя ответственность, по крайней мере, на данный момент.

– Рано или поздно это должно было произойти, – заявил Хафнер с присущим его профессии жизнелюбием. – Несмотря на «собачий ошейник», отец Том вёл трудную жизнь. Его постоянно приводили под ясные очи священноначалия и приказывали исправиться. Думаю, с ним не раз приходилось беседовать самому архиепископу – у него здесь, знаете ли, дом на побережье.

– У кого?

– У архиепископа.

– То есть у доктора Мак-Куэйда?

Хафнер усмехнулся:

– Архиепископ у нас только один – во всяком случае, такой, чья воля имеет реальный вес. Выпачкайте свою манишку, и его гнев обрушится вам на голову подобно тонне кирпичей, будь вы католик, протестант, иудей или язычник. Его светлость руководит железной рукой, невзирая на вероисповедание, расу или цвет кожи – кто бы вы ни были, вы всё равно рискуете получить по шее.

– Так мне и сказали.

– Вашему-то брату легче, уж поверьте мне. К протестоидам он относится настороженно, но если вы католик и занимаете какое-либо важное положение, преподобному доктору стоит только пошевелить мизинцем, и ваша карьера развеется как дым – или сперва будет ввергнута в адское пламя, а уж затем развеется как дым. И это касается не только священников. Не поздоровится любому, кто носит епископский пояс и посох, если дело будет касаться священной земли Ирландии. Вас не должно это удивлять, даже если вы пелёночник.

Давненько, ещё со школьных лет, не слышал Страффорд, чтобы его самого или его единоверцев именовали этим уничижительным прозвищем, выяснить происхождение которого ему так и не удалось.[9]

– Звучит так, будто вы знаете это на собственном опыте, – сказал он.

Хафнер покачал головой и хмуро улыбнулся:

– Я всегда следил за своим поведением. Церковь зорко приглядывает за медицинской профессией – мать, дитя и всё такое прочее, знаете ли, основа христианской семьи. За этим нужно приглядывать пуще всего. – На некоторое время он смолк, погрузившись в мысли. – Я ведь видел его однажды, архиепископа-то, – обернулся он к Страффорду. – Вот уж седой обмудок, скажу я вам. Вы когда-нибудь видели его во плоти? У него длинное худое лицо, бескровное и белое, как будто он много лет прожил в кромешной темноте. А уж глаза!.. «Доктор, я слышал, вы постоянный гость в Баллигласс-хаусе, – неспешно так говорит он мне своим вкрадчивым голосом. – А что же, неужели в приходе недостаточно католических семей, чтобы вы заботились об их здравии?» Поверьте, я тут же задумался, стоит ли мне паковать медицинскую сумку и искать практику за проливом. А ведь и не скажешь, чтобы я делал что-то, чтобы заслужить его гнев, помимо своей работы.

Страффорд кивнул. Ему не нравился этот тип, не нравилось его грубоватое веселье и досужая светская болтовня. Однако если уж на то пошло, в мире вообще имелось не так уж много людей, которые были бы Страффорду действительно симпатичны.

– Вы сказали, что приняли меня за чьего-то свояка, – пробормотал он. – О ком вы говорили?

Хафнер поджал губы и тихо присвистнул, чтобы показать, насколько он впечатлён:

– А из вашей памяти не ускользает ни одна мелочь, а? Как, вы сказали, вас зовут?

– Страффорд.

– Стаффорд?

– Нет. Стр-р-раффорд.

– А-а, извините. Что ж, я подумал, вы, вероятно, тот самый пресловутый Фредди Харбисон, брат госпожи Осборн, чьё имя никогда не произносится в этих стенах. Всегда на мели и отирается повсюду в поисках того, где бы чего прикарманить. Паршивая овца среди Харбисонов из Харбисон-холла – а в какой семье не без урода?

– Что же он сделал, чтобы заслужить такую скверную репутацию?

– О, о нём ходят самые разные истории. Сомнительные деловые авантюры, мелкие кражи, обрюхаченная любимая дочь того или иного старинного дворянского рода – ну вы знаете, как оно бывает. Конечно, всё это могут быть просто сплетни. Одно из главных удовольствий сельской жизни – возводить напраслину на соседей и наносить удары в спину тем, кто богаче и знатнее.

Страффорд снял с каминной полки несколько выцветшую фотографию в рамке – на ней был изображён более молодой и стройный полковник Осборн в мешковатых льняных брюках и джемпере для игры в крикет, стоящий на лужайке перед Баллигласс-хаусом и с несколько жестковатой, но тёплой отеческой улыбкой глядящий на детей: мальчика лет двенадцати или около того и девочку помладше; дети играли друг с дружкой: девочка взгромоздилась на миниатюрную тачку, а мальчик катил её по траве. Позади, на ступеньках дома, виднелась смутная, размытая женская фигура. На ней было светлое летнее платье по икры. Левая рука была поднята, похоже, не в знак приветствия, а скорее предупредительно, и хотя лицо затуманивала тень от букового дерева, благодаря подобной позе она выглядела то ли встревоженной, то ли рассерженной, то ли обуреваемой обоими этим чувствами одновременно. Странная сцена, подумал Страффорд. По какой-то причине фотография казалась постановочной, живой картиной, значение и смысл которой потускнели от времени, как и сам снимок. Видна была только одна ступня женщины в старомодной туфле с острым носком, которая так легко стояла на ступеньке, что казалось, будто она вот-вот взлетит в воздух, как фигура в тонком платье на полотне кого-нибудь из прерафаэлитов.

– Миссис Осборн-первая? – спросил Страффорд, поворачивая фотографию так, чтобы Хафнеру стало видно.

– Думаю, да, – сказал доктор, всматриваясь в призрачную фигуру женщины. – Я её не застал.

– Она умерла, я так понимаю?

– Да, умерла. Упала с лестницы и сломала позвоночник. – Он увидел удивлённый взгляд Страффорда. – Разве вы не знали? Трагическая история. Думаю, она прожила ещё несколько дней, а затем испустила дух. – Он сдвинул брови и всмотрелся в фотографию повнимательнее. – Судя по позе, выглядит она и правда хрупкой, не находите?

8

Доктор Хафнер поделился ещё несколькими обрывками расхожих сплетен – Страффорд понимал, что этот человек наверняка окажется слишком осторожен, чтобы выдавать семейные тайны, если только он в них посвящён, а он, будучи врачом, несомненно, что-то да знает, – и ушёл в дом в поисках своей пациентки.

Страффорд остался у камина. Пытаясь систематизировать факты дела, он имел обыкновение впадать в своего рода оцепенелый полутранс. Потом, придя в себя, едва ли помнил, какое направление приняли его размышления и каков был их результат. Всё, что оставалось, – это смутное шипящее свечение, похожее на мигание лампочки, которая вот-вот перегорит. Надо полагать, что, уйдя таким образом в себя, он, должно быть, к чему-то пришёл, должно быть, продвинулся как-то в направлении разгадки, даже если не знал, где это что-то находится и в чём вообще заключалось продвижение. Он как будто ненадолго засыпал и тотчас же погружался в некий мощный и вещий сон, все подробности которого блёкли в миг пробуждения, оставляя только ощущение, отблеск чего-то значительного.

Инспектор вышел в прихожую и примерил несколько пар резиновых сапог, стоящих под вешалкой, пока не обнаружил пару таких, которые пришлись ему хотя бы приблизительно впору. Затем надел пальто и шляпу, обмотал горло шарфом и вышел навстречу холодному белому свету зимнего дня.

Снегопад прекратился, но судя по набухшим в небе тучам, было ясно, что вскоре снега выпадет ещё больше.

Страффорд побродил вокруг дома, время от времени останавливаясь, чтобы сориентироваться на местности. В целом здание нуждалось в капитальном ремонте и восстановлении. Рамы на больших окнах сгнили, замазка осыпалась, а по стенам бежали трещины, в которых поселились побеги летней сирени, оголённые в это время года. Вытянув шею и взглянув наверх, он увидел, как провисли желоба, а выступающие края шиферной кровли растрескались и зазубрились под воздействием бесчисленных зимних бурь. Его захлестнула тёплая волна ностальгии. Только тому, кто, как он сам, родился и вырос в подобном месте, была ведома та особая, пронзительная нежность, которая охватывала его при виде печального зрелища такого упадка и обветшания. Бессильная ностальгия была проклятием его непрестанно тающей касты.

Инспектор подошёл к пожарной лестнице, которую видел ранее с той стороны стеклянной двери на первом этаже. Здесь внизу ржавчина разъела её гораздо сильнее, чем наверху, и он подивился тому, что сооружение до сих пор не рухнуло. Снег у её подножья лежал нетронутым белым ковром. В последнее время по этим ступеням никто не ходил – он был уверен, что по ним никто не ходил уже очень давно. Да помогут небеса любому, кого застигнет пожар на верхних этажах. Он особенно боялся оказаться в горящем здании без возможности его покинуть – до чего ужасна была бы такая гибель!

В тот миг, во второй раз за день, Страффорд почувствовал, что за ним наблюдают. Повертел головой туда-сюда, щурясь от ослепительного света девственно-белой лужайки, простирающейся до опушки густого леса. Он задавался вопросом, та ли это роща, на которую Лэтти указала ему ранее из окна гостиной, та, где когда-то валили брёвна. Но нет, этот лес был слишком обширным, чтобы его можно было назвать рощей. Казалось, будто деревья, потрясая чёрными ветвями, с отчаянным напором продвигаются вперёд – и в любой момент прорвут изгородь из колючей проволоки, которая служит им границей, решительно тронутся в наступление, ковыляя и волоча корни по земле, через лежащее перед ними открытое пространство, обложат осадой дом и примутся яростно молотить сучьями по его беззащитным стенам. Будучи провинциалом по рождению, Страффорд питал здоровое уважение к Матери-Природе, но так и не смог по-настоящему её полюбить. Даже в подростковом возрасте, когда он зачитывался Китсом и Вордсвортом и проникся идеями пантеизма, он предпочитал наблюдать за капризами этой старой своевольной дамы с безопасного расстояния. Сегодня же за пением птиц и цветением растений ему виделась только бесконечная и кровавая борьба за доминирование и выживание. Как любил повторять суперинтендант Хэкетт, мозолистыми руками выполняя свой каждодневный тяжкий труд, после того как целыми днями борешься с преступностью, ночами трудно испытывать любовь к «лисенятам, которые портят виноградники»[10].

Теперь Страффорд убедился, что он здесь не один, но глаза всё ещё слепил контраст между заснеженной лужайкой и сумрачной стеной стоящих за ней деревьев, так что он никого не увидел. Затем что-то шевельнулось так, как не шевельнулись бы ни обломленный ветром сук, ни потревоженная птицей путаница ветвей. Инспектор поднял руку, чтобы прикрыть глаза, и различил что-то, похожее на лицо, хотя на таком расстоянии оно походило на не более чем бледное пятно на тёмном фоне леса. Но да, это было лицо, окружённое чем-то вроде ржавого ореола волос. И вдруг оно исчезло, как будто его никогда и не было. Был ли это человек – или всего лишь игра бликов, отбрасываемых снегом, на грязно-бурых стволах?

Страффорд чувствовал себя одновременно находящимся у всех на виду и отрезанным от всего мира. Кто за кем наблюдал: он сам за тем, кто был там, а затем исчез, – или наоборот?

Детектив пошел через лужайку. Снег был глубоким, и каждый след, который он оставлял за собой, сразу подчёркивался клиновидной тенью. Когда он добрался до того места у опушки леса, где увидел или вообразил фигуру, наблюдавшую за ним, то обнаружил затоптанный куст папоротника-орляка. Он перелез через колючую проволоку и двинулся вперёд, к деревьям.

Здесь над головой нависал полог ветвей, а на земле виднелись лишь редкие клочки снега, слишком небольшие и разрозненные, чтобы заметить след того, кто прошёл этим путём до него, кем бы он ни был. Троп не было, но чутьё вело Страффорда вперёд, всё глубже и глубже в лес. Его хлестали прутья, а огромные дугообразные побеги шиповника вытягивали колючие усики и цеплялись за пальто и штанины брюк. Этим его, впрочем, было не запугать, и он двинулся дальше. Теперь он был не кем иным, как охотником: нервы натянуты, разум чист, дыхание поверхностно, а кровь бесстрастно бежит по жилам. Он ощутил острый прилив страха. Наблюдатель, за которым следят; охотник, за которым охотятся.

На листе растения он заметил что-то тёмно-блестящее, протянул кончик пальца и коснулся находки. Это была кровь – свежая.

Он пробирался сквозь угрюмую, неподатливую чащу, высматривая по пути новые капли крови – и находя их.

Пройдя немного, остановился. Казалось, Страффорд уловил звук ещё до того, как его услышал. Впереди кто-то что-то рубил, не дерево, но что-то вроде этого. Он стоял и слушал, рассеянно вбирая в себя окружающие его запахи: резкий дух сосны, мягкий коричневый аромат суглинка. Он снова пошёл вперёд, уже более осторожно, раздвигая ветки и пригибаясь, чтобы избежать царапин. Чувствовал себя героем сказки, что прокладывает путь к заколдованному замку через застывший, скованный чарами лес.

Шиповник красно-бурый – Rosa rubiginosa. Откуда всплыло это название? Его очаровывало то, как недра разума могут хранить такие вещи, даже не подозревая, что там есть такое знание.

Он уже продрог, и притом продрог не на шутку. Тренчкот его был здесь до абсурдности неуместен. По телу пробежала дрожь, и пришлось стиснуть зубы, чтобы они не стучали. В одном из позаимствованных в доме резиновых сапог, левом, наверняка была трещина, ибо он чувствовал, как пятка его носка пропитывается ледяной влагой. Страффорд ощущал себя нелепо. Как будто его заманили в лес только для того, чтобы посмеяться и поиздеваться.

Земля внезапно пошла под уклон, и он чуть не упал на полузамёрзшей каше из мокрой листвы под ногами. Остановился, прислушался. Слышно было только его собственное затруднённое дыхание. Звук топора впереди прекратился. Инспектор снова тронулся вниз по склону, то и дело поскальзываясь и съезжая, хватаясь за низко свисающие голые ветки, чтобы удержаться на ногах. Наконец добрался до самой чащи леса. Здесь царил своеобразный полумрак. Страффорд прямо-таки чувствовал, как сердце колотится о рёбра. Не думай, сказал он себе, просто существуй – как животное. Годы работы в полиции научили его быть не то чтобы бесстрашным, но не обращать внимания на страх.

Мрак начал рассеиваться, и через мгновение он подошёл к краю поляны – своего рода полой котловины в самой низменной части леса. Здесь была открытая местность, и снежный ковёр покрыл её равномерным слоем, не получив ни малейшего препятствия.

Посреди поляны стоял, или, вернее, полустоял-полулежал, ветхий вагончик, выкрашенный в зелёный, с невероятно узкой дверью и низко расположенным прямоугольным окном с заднего конца. Страффорд испытал лёгкий шок узнавания. Когда его отцу однажды летом пришла в голову мысль отправиться с семьёй в турне по Франции, он раздобыл точно такой же. Разумеется, из этого плана ничего не вышло, и покупку оставили гнить во дворе конюшни, понуро наклонённую вперёд и опирающуюся на кончик дышла прицепа. Колёс у этого вагончика не было, краска облупилась, а заднее окно скрывалось под многолетней коркой въевшейся грязи. Как он попал сюда, в лесную чащу, даже вообразить было невозможно. В углу скруглённой крыши торчала высокая металлическая труба, кривая и комичная, похожая на обшарпанную шляпу-цилиндр, из которой вяло вырывались клубы грязно-серого дыма.

Перед дверью в качестве ступеньки был установлен отпиленный брусок железнодорожной шпалы.

На земле слева виднелось круглое неровное пятно крови диаметром около трёх футов. Свежая кровь, такая яркая на фоне снега, напомнила Страффорду о чём-то, что он опознал лишь через несколько секунд. Это было кроваво-красное, телесно-белое, соблазнительное яблоко Злой Мачехи. Вот уж не думал он, что встретит сегодня Белоснежку, полулежащую здесь на своём девственном ложе. Он вышел из-за стены деревьев и пересёк поляну. Подошвы резиновых сапог скрипели на снегу. Звук этот, который было никак не заглушить, известил бы о его приближении любого, кто бы ни находился внутри фургона.

Дверь была оснащена старой автомобильной ручкой, изъеденной ржавчиной и исцарапанной. Страффорд занёс руку и сжал кулак, но прежде чем успел постучать, дверь внезапно распахнулась с такой силой, что во избежание удара пришлось проворно отступить в снег. В проёме маячила фигура, похожая на медвежью. Он её узнал. Мощные плечи, широкий лоб, рыжие волосы, отливающие бронзой в свете дверного проёма. Фонси – тот самый бездомный парень, в комбинезоне, шипованных ботинках, грязной шерстяной жилетке и кожаной куртке с траченным молью меховым воротником.

Страффорду потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Он представился, не называя должности. Молодые люди вроде Фонси относятся к полицейским с некоторой опаской. Инспектор взглянул на пятно крови на земле.

– Охотились, да?

– Я не браконьерил, – буркнул Фонси. – У меня разрешение есть.

– Я и не говорил, что вы занимаетесь браконьерством, – ответил Страффорд. – Просто, – он снова взглянул на пятно на снегу, – судя по количеству крови, вы, должно быть, поймали какого-то крупного зверя. – Он шагнул вперёд и поставил одну ногу на импровизированную ступеньку. – Слушайте, не возражаете, если я зайду на минутку? А то на улице холодно.

Фонси некоторое время раздумывал, насколько неразумно будет отказать ему войти, и решил, что лучше этого не выяснять. Он был молод, вероятно, не старше восемнадцати-девятнадцати лет, подозрителен и раним, несмотря на массивное телосложение. У него отсутствовал передний зуб. Чёрная прямоугольная щель резко бросалась в глаза и смахивала на вход в глубокую пещеру, видимый с дальнего края долины. Страффорд подумал, что эта особенность внушает ему особенную тревогу.

Внутри вагончика пахло парафином, свечным жиром и тухлым мясом, потом, дымом и грязными носками. Под окном, на столике – столик этот был ничем иным, как полкой, обитой ламинатом, прикреплённой к стене и опирающейся на две передние ножки, – на листе мясницкой бумаги лежал освежёванный и предварительно обжаренный кролик, готовый к приготовлению.

– Пожалуй, не такой уж и крупный зверь, – заметил Страффорд. Фонси таращился на него, сдвинув брови и явно ничего не понимая. Инспектор улыбнулся. – Я, похоже, прервал ваш обед.

– Я только минуту назад плиту затопил, – ответил Фонси. Отсутствие зуба придавало ему едва уловимую свистящую шепелявость. Он кивнул на пузатую печку, за закопчённой дверцей которой шипело слабое пламя. Несколько поленьев были прислонены по кругу к её выпуклым бокам. – Жду вот, пока дрова просохнут.

Он закрыл дверь вагончика, и в закрытом помещении зловонные испарения навалились на Страффорда с удвоенной силой. Он пытался дышать через рот, но запахи всё равно никуда не делись.

Инспектор сходу окинул помещение взглядом. Казалось, все вещи как бы ужались в размере, чтобы уместиться в столь ограниченном пространстве. По обе стороны от заднего окна стояли две обращённые друг к другу узкие койки, высокий неглубокий шкаф из блестящей фанеры и пара старинных венских стульев. В передней части находилось что-то вроде тесной кухонки. На маленьком столике с длинными ножками стояла миниатюрная плитка, соединенная резиновой трубкой с жёлтым газовым баллоном под столом. Ещё были раковина и сушилка с крючками, на которых можно было развешивать чашки и немногочисленную кухонную утварь.

Страффорд почувствовал, что громадный детина наблюдает за ним, и услышал его дыхание. Обернулся к нему, более отчётливо разглядев мешковатость комбинезона и пятна разных цветов на жилете, и тело, будто крошечным и молниеносным электрическим разрядом, пронзило уколом жалости. Фонси. Надо полагать, от «Альфонс». Он казался большим растерянным ребёнком, беспризорником, который заблудился в чаще леса. Как он дошёл до одинокой жизни в этом пустынном месте?

А родители, наградившие его этим нелепым именем – Альфонс! Интересно, что с ними стало?

– Слышали, что произошло в доме? – спросил Страффорд. – Знаете, что там убили священника?

Фонси кивнул. Глаза у него были желтовато-зелёные с мутноватым отливом и окаймлялись непропорционально длинными ресницами, по-девичьи загнутыми вверх. Широкий лоб усеивала яркая россыпь прыщей, а на одной стороне нижней губы виднелась кровоточащая язвочка, которую он всё время ковырял. К остальным запахам примешивался его собственный резкий дух – букет из кожи, сена, конского навоза и бурлящих гормонов.

Руки у него были огромные и красные от холода – он только что закончил разделывать кролика. Смогли бы они, эти руки, ударить человека ножом в шею и изуродовать тело прямо на месте падения? Впрочем, руки – это всего лишь руки, размышлял Страффорд. Был ли сам Фонси способен на убийство священника?

Потянувший откуда-то сквозняк донёс со стола, где багровой кучкой громоздилась кроличья тушка, особенно терпкий душок.

– Скажите мне, Фонси, – непринуждённо спросил Страффорд, – где вы были вчера ночью? – Он снова с нарочитой рассеянностью огляделся вокруг. – Вы были здесь? Спали здесь?

– Я всегда здесь, – без затей ответил Фонси. – Где мне ещё быть-то?

– Так это ваш дом, да? А что же ваши родные, где живут они?

– Нету у меня никого, – сказал парень без малейшего надрыва, холодно констатируя этот голый факт.

Он хлебнул горя, это было ясно. Страффорд прямо-таки физически чувствовал тупую, непреодолимую боль, терзающую мальчика. Практически улавливал её запах, так же как густой, парной смрад от мяса на столе.

– Вы из города? – спросил Страффорд. Фонси снова вылупил на него пустые глаза. – В смысле, родились здесь, в Баллиглассе?

Парень отвернулся и что-то пробормотал себе под нос.

– Что вы сказали? – переспросил Страффорд, сохраняя дружелюбный, успокаивающий тон.

– Да не знаю, говорю, откуда я взялся.

На это было нечего сказать.

Поначалу Страффорд предположил, что парень, должно быть, умственно отсталый. Однако теперь он увидел, что, несмотря на неуклюжую походку и нескладное телосложение (сложен он был, как буйвол, наделён мощными плечами и грудью, а также настолько высок, что ему приходилось наклонять голову, лишь бы поместиться под низким потолком вагончика), он был обманчиво-насторожен и даже не лишён некоторого лукавства. Он словно залёг в укрытии, подобно затравленному зверю, в надежде, что гончие в конце концов пройдут мимо и отправятся на поиски более подходящей добычи.

Страффорд протянул руки к плите. От неё исходило лишь слабое дуновение тепла.

– Вы знали отца Лоулесса? – небрежно спросил он. – Отца Тома – знали или нет?

Фонси пожал плечами.

– Видал я его у нас. Конь у него тут. Мистер Сахарок. Здоровенная такая зверюга, – последнее слово он произнёс как «зверуга», – семнадцать ладоней в холке, глазищи бешеные…

– Вы за ним приглядывали? За Мистером Сахарком?

– Дык я за всеми хожу, за всеми лошадьми то есть. Работа моя такая.

Страффорд кивнул. Парень явно хотел, чтобы его оставили в покое.

– Значит, вас ничего особо не связывало со священником, – сказал он, – с отцом Лоулессом – кроме присмотра за его конём. Он вообще с вами разговаривал?

Фонси сдвинул брови, и глаза его затуманились, как будто вопрос содержал некий подвох. Он прикоснулся кончиком пальца к язвочке на губе.

– В смысле – «разговаривал»?

– Ну, знаете, общался с вами о чём-нибудь, обсуждал с вами лошадей и так далее?

Парень медленно покачал своей большой круглой головой с широким лбом и подушкой спутанных кудрей. В полумраке вагончика его волосы приобрели более насыщенный цвет и теперь блестели, как жжёная ириска.

– Общался? – повторил он, словно это было какое-то новое, прежде неслыханное слово. – Да нет, ни о чём он со мной не общался.

– Потому что, знаете ли, он слыл весьма… скажем так, весьма общительным и дружелюбным человеком.

Последовала пауза, затем Фонси тихонько хихикнул, поджал лоснящиеся розовые губы и снова коснулся пальцем незаживающего герпеса.

– А, ну дык ясное дело, все они такие, – буркнул он. – Все дружелюбные – священники то есть.

И засмеялся.

9

С этой стороны поляны путь оказался круче. Фонси указал Страффорду это направление, сказав, что оно выведет прямо к дороге на Баллигласс-хаус. Инспектор неуклюже карабкался вверх по склону, вгоняя каблуки сапог глубоко в листву, чтобы зацепиться, опасаясь упасть. Он представил, как лежит распростёршись где-нибудь в глубине зарослей шиповника со сломанной лодыжкой и зовёт на помощь неуклонно слабеющим голосом, зимние сумерки сменяются ночью, его постепенно окутывает тьма, и вот наконец он замерзает насмерть…

Выбравшись всё-таки на дорогу, он понял, что не знает, в какую сторону следует повернуть к Баллигласс-хаусу, постоял, неопределённо глядя то туда, то сюда, затем пожал плечами и пошёл направо.

Под сапогами хрустела мёрзлая трава. Нахохлившаяся ворона, сидящая на верхушке дерева, проводила его взглядом, широко разинула свой чёрный клюв и каркнула ему вслед.

Дорога была почти нехоженая и неезженая. Он прошагал, кажется, не менее четверти мили, когда позади с грохотом подъехал грузовик для скота, и Страффорд остановился и отошёл подальше от обочины, чтобы его пропустить. Водитель, сидящий высоко за забрызганным лобовым стеклом, бибикнул ему с задорной насмешкой.

Он пошёл дальше. Продрог до костей. Почувствовал прилив гнева, смешанного с жалостью к себе. Стоило бы в своё время послушаться отца и пойти по юридической стезе! К этому моменту он стал бы успешным адвокатом в парике, мантии и накрахмаленном белом воротничке, расхаживал бы с важным видом по зданию Четырёх судов[11], обсуждал дела и обменивался с коллегами сплетнями о клиентах, а по вечерам попивал портвейн в тепле дублинского паба, отделанного красным деревом, латунью и чёрно-белой плиткой. Да, такова была жизнь, которую он отверг, и вот теперь он здесь, бредёт по просёлочной дороге под пронизывающим зимним ветром, угрюмый, одинокий и разгневанный на всё и вся, а в особенности – на самого себя.

Тут он услышал, как сзади приближается вторая машина, и отступил на обочину, чтобы дать проехать. Это оказался старый серый двухдверный фургон марки «форд». Высокий и приземистый, с горбатой спиной, длинной выпуклой передней решёткой и яркими фарами на широких серых щитках, он поразительно напоминал лося. На борту машины крупно чернела надпись:

ДЖЕРЕМИЯ РЕК
ПОСТАВЩИК КАЧЕСТВЕННОГО МЯСА
ДЛЯ ВАШЕЙ СЕМЬИ


Вместо того чтобы проехать мимо, фургон с грохотом остановился. Водителем оказался дородный мужчина лет шестидесяти с дряблым лицом и намасленными волосами, тщательно зализанными назад с высокого гладкого лба. У него были блестящие карие глаза с опущенными уголками век – глаза Эйнштейна, подумал Страффорд, одновременно скорбные и с весёлым огоньком. Это мог быть только сам мистер Джеремия Рек. Он перегнулся через сиденье и толчком открыл пассажирскую дверь.

– Залезайте, залезайте, друг мой, – промолвил он величественным тоном. – Кем это вы себя возомнили, Робертом Скоттом в Антарктиде?

Страффорд сделал, как ему было велено, и забрался на сиденье. В лицо ударила струя горячего сухого воздуха из обогревателя, и в носовых пазухах сразу же защипало. Водитель повернулся боком, чтобы лучше рассмотреть своего пассажира, и протянул руку.

– Моя фамилия Рек, – сказал он. – А кто же вы, мой бледный друг, позвольте полюбопытствовать?

– Меня зовут Страффорд.

– «Страффорд» через «р»?

– Верно.

– А-а. Тогда, я полагаю, мы будем иметь удовольствие, точнее, даже честь провести сегодняшний вечер в вашем обществе.

– Ого, правда? – не понял Страффорд.

– В «Снопе ячменя». Я и есть тот самый Рек.

– Но на вашей табличке написано…

– Да, и этот Рек – тоже я. Мясник, бакалейщик, трактирщик и хозяин постоялого двора. И швец, и жнец, и на дуде игрец, сказали бы вы – и были бы совершенно правы. – Он дёрнул рычаг переключения передач и отпустил сцепление, колеса закрутились по обледенелой дороге, а затем схватились, и фургон, накренившись, рванулся вперёд. – Позвольте осведомиться, мистер Страффорд, что вы делаете здесь, на этой безлюдной дороге, в такой ненастный день? Откуда вы шли?

– Я был в лесу.

Рек кивнул. У него была неторопливая манера поведения, характерная для некоторых крупных и медлительных людей, живущих в ладу с собой и миром. Его обхват был настолько велик, что выпуклость нижней части живота втиснулась под руль. Страффорд откинулся на скрипучем кожаном сиденье. Пальцы ног, обдуваемые работающим обогревателем, начали оттаивать.

– Гуляли по лесу, да? – задумчиво сказал Рек и замурлыкал отрывок из мелодии «Пикник плюшевых мишек»[12] – «дум-ти-дум-ти-диттити-дум» – а затем издал некое подобие свиста, всасывая воздух сквозь передние зубы. – Перемолвились словечком с Жутким Парнишей, да?

– С кем?..

– С Альфонсом Свирепым.

– Да, вообще говоря, так оно и было. А он что, правда такой свирепый?

– Можно сказать и так. Он наш Гаргантюа – или правильнее будет назвать его Пантагрюэлем? С тех пор, как я прочитал эту книгу, прошло много лет. Я зову его Жутким Парнишей. Это я любя, вы же понимаете.

– А как его фамилия? Она у него вообще есть?

– Как же, конечно, есть. Уэлч – так его зовут. Вы бы произнесли это слово как «Уолш», но мы здесь, в графстве Неотёсанных Чурбанов, говорим «Уэлч». Матушкой его была некая Китти Уэлч – или Уолш, если вы так настаиваете.

– Она всё ещё живёт здесь, в Баллиглассе?

– Нет. Она где-то в Англии. В Манчестере, полагаю.

– А где его отец?

Рек издал звучный, раскатистый смешок.

– Ну как вам сказать, – объяснил он, – наш Фонси, видите ли, представляет собой ещё один пример известного в своём роде редкого явления – непорочного зачатия. Редкого, говорю я, однако в действительности Вифлеемская звезда необычайно часто восходит над плодородными нивами нашей земли, и я уверен, вам это хорошо известно.

Он сделал паузу и снова издал зубами давешний всасывающий звук. Это был своего рода свист навыворот.

– Перед тем как уехать, Китти отдала его в приют – в городе её за это осудили, но какой у неё был выбор? – а когда сынок достаточно подрос, чтобы научиться махать кулаками, он стал буйным и был сослан в исправительную колонию на западе, в место под названием Каррикли, известное и внушающее страх всем юным правонарушителям, – вы, несомненно, о нём слыхали? Когда спустя годы он вышел, какое-то время за ним присматривали мы с леди Рек. Я взял его подмастерьем на разделку мяса, но у него не хватило на это духу. Ну не поднималась у парнишки рука забивать несчастных бессловесных созданий, как, в общем-то, и мне это не то чтобы шибко по нраву, но я действую по принципу: если ты готов съесть их на обед, так уж, будь добр, будь готов и кровь пролить. Как бы то ни было, настал день, и наш Фонси ушёл от нас из «Снопа», и в следующий раз, когда мы услышали о нём, он жил в каком-то вагоне в Баллигласском лесу и присматривал за лошадьми их высокоблагородий в Баллигласс-хаус. Он до сих пор то и дело выполняет для меня поручения, – он снова сделал паузу, покачав своей большой гладкой шаровидной головой. – Бедный Фонси, он живёт трудной жизнью и заслуживает лучшего.

– Почему он ушёл? – спросил Страффорд.

– Почему он оставил миссис Рек и меня? Да кто ж его знает? Пути дикой природы неисповедимы, а Фонси – это же сама дикость во плоти. Одному только Господу Богу известно, что с ним делали в Каррикли. Рассказывать он не хотел, ну, я и выведывать бросил. Однако шрамы проявлялись как физические, так и духовные.

Сквозь прореху в облаках низко на западной стороне неба показалось заходящее солнце, озаряя окрестности тёмно-золотым светом.

Рек спросил:

– Насколько нескромно было бы поинтересоваться, по какому делу вы вели в лесу беседу с юным Фонси?

– О, я разговариваю с очень многими людьми. Именно в этом и состоит работа детектива. Унылое занятие.

– Стало быть, вы не придерживались «определённой оперативной версии», как пишут в газетах?

– Нет-нет. Пока никаких оперативных версий.

За поворотом они чуть было не наткнулись на стадо овец, которых пас мальчик, закутанный в пальто – оно было ему слишком велико и подпоясано на талии мотком жёлтой бечёвки. Рек остановил фургон, и двое мужчин сели на мель посреди движущегося моря грязно-серой шерсти. Страффорд лениво изучал окруживших их животных, любуясь их аристократически удлинёнными мордами и аккуратными копытцами, похожими на резные крупицы угля, на которых они так изящно бежали. Также его поразили их выпуклые и весьма осмысленные на вид блестящие чёрные глаза, выражающие стоическое смирение с оттенком неизбывного стыда за свою нелёгкую долю, – глаза отпрысков древнего рода, бесславно гонимых по просёлочной дороге сопливым сорванцом с палкой.

– Интересное существо – овца, – заметил Джеремия Рек. – Их крик «не изменился со времён Аркадии»[13] – думаю, я прав. Позвольте полюбопытствовать, сэр, являетесь ли вы книгочеем?

– Я читаю, когда у меня есть время.

– А-а, на это следует находить время! Книга – одно из величайших изобретений человечества как вида. – Овцы прошли дальше, и мясник включил коробку передач. – Вы сами не уроженец этих мест, – сказал он. Это был не вопрос.

– Да, но и не таких уж дальних краёв – я из Розли.

– За Нью-Россом? Ну что ж, по крайней мере, вы из Уэксфорда.

Страффорд улыбнулся про себя: его позабавило это «по крайней мере».

Они поехали дальше. Страффорд находил успокоение в звуке шипящих в слякоти шин фургона.

– Я так понимаю, о смерти отца Лоулесса вы уже слышали, – сказал он.

– О, разумеется, слышал, слышал. В этих краях новости разлетаются быстро. Что же в итоге случилось с беднягой?

– Что ж, он умер.

– Вот это я называю неожиданным ответом, – сказал Рек, – если это вообще ответ. – Некоторое время он просидел, насвистывая сквозь зубы. Со временем эта привычка начинала вызывать раздражение. Страффорд понял, что ему следует посочувствовать миссис Рек. – Говорят, он упал с лестницы посреди ночи, – продолжал мясник, – но если хотите знать моё мнение, я бы предположил, что дело не только в этом.

– Что вы говорите?

– Да-да. Например, сомнительно, чтобы дублинские власти прислали инспектора сыскной полиции для расследования несчастного случая, не так ли? Такое дело досталось бы вашему местному коллеге.

– Сержанту… Рочфорду, так?

– Рэдфорду, – усмехнулся Рек. – Нашему отважному Дэну – настоящему мужику, шерифу Дэдвудского ущелья[14].

– Я с ним незнаком, – сказал Страффорд, глядя на заснеженные деревья, проносящиеся мимо окна. – Кажется, ему нездоровится.

– Нездоровится? – поджал губы Рек. – Что, правда? Хм-м-м…

Страффорд уже догадался о природе недомогания Рэдфорда.

– Мне передали, что у него грипп, – сказал он.

– А-а. Грипп… Он ходит по всей округе – был и у миссис Рек, но она выздоровела. Меня самого пока что обходил стороной. – Он прервался и вновь принялся насвистывать. – Знаете, что Рэдфорды потеряли сына?

– Потеряли?

– Он утонул. Ещё совсем молодой человек…

Страффорд снова повернулся и посмотрел в окно. Мёртвый сын, отец, оставшийся один на один со своим горем…

– Очень грустная история, – сказал он.

Свист Река, подумал он, напоминает звук закипающего чайника.

– Значит, об отце Фонси нет никаких сведений, – сказал он. – Это так?

– Что ж, Китти Уэлч наверняка что-то знает, но ничего не говорит. Что до моего мнения, у меня есть кое-какие подозрения, но я держу их при себе. Бедняжка Китти вовсе не была плохой девочкой, просто отличалась некоторым легкомыслием в особенности при полной луне. Вам надлежит её простить – хотя в нашем приходе это мало кому удалось. – Он вздохнул. – Люди бывают чрезмерно придирчивы, не находите?

Они завернули за поворот и увидели Баллигласс-хаус, смутно вырисовывающийся в морозном тумане в конце извилистой дороги; его трубы дымили, точно пушечная батарея.

Рек остановил фургон. В окнах нижнего этажа горел свет, ибо в западной части небосвода, где собирались всё новые снежные тучи, быстро угасал зимний день.

– Не желаете ли чуть позже отужинать с нами? – спросил Рек в своей обтекаемо-приветливой манере.

– Надеюсь, у меня получится.

– Я непременно передам эту информацию миледи Рек. Подать чего-нибудь скромного, но питательного, да? А теперь скажите мне, есть ли на свете что-нибудь, чего вы ни за что не возьмётесь отведать?

– Вряд ли.

– Лично я готов признаться в отвращении к капусте, а в особенности, – он понизил голос до дрожащего шёпота, – к брюссельской.

– О, я съем что угодно, – сказал Страффорд.

– В пределах разумного?

– В пределах разумного. Может быть, вам позвонить и сообщить, когда я прибуду?

Рек рассеянно кивнул, глядя на дом через лобовое стекло.

– Примечательное семейство – эти Осборны, – подметил он, – примечательное во многих отношениях. Вы уже наверняка знакомы с миссис Осборн-второй? – Он сделал паузу, всё так же глядя на дом, неторопливо кивая и издавая свой фирменный вывернутый свист. – А ещё наверняка знаете, что первая скончалась при тех же обстоятельствах, что и отец Том? – Он пристально посмотрел на Страффорда. – Боюсь, эту лестницу кто-то сглазил.

– Спасибо, что подвезли, – поблагодарил инспектор, открывая дверь. – Отсюда я уже сам дойду. Увидимся позже. Если буду задерживаться, обязательно позвоню. Если всё-таки задержусь, вы же оставите ключ?

– О, не волнуйтесь об этом, я буду на посту. Настоящий домовладелец никогда не смыкает глаз. – Он смотрел, как Страффорд вылезает из фургона и по снежно-грязевой каше ковыляет к воротам. – Знаете, – сказал он, – ну не верю я, что у Жуткого Парниши, невзирая на весь его устрашающий вид, хватило бы духу убить священника – это у него-то, у того, кто без слёз и курицу придушить не мог!

10

Дом стоял на возвышении, и когда Страффорд стал приближался к нему по подъездной дороге, тот будто бы навис над ним и расправил крылья, выстроенные в псевдопалладианском стиле, словно намереваясь заключить его в свои сумрачные объятия. Детектив обладал не настолько живым воображением, чтобы принимать неодушевлённые предметы за нечто, чем они не являются. Не бывает домов с привидениями, нигде не бродят духи и призраки. Однако не прошло и дня с тех пор, как здесь умер человек, которому вонзили нож в горло, изувечили и бросили подыхать в луже собственной крови. Наверняка ведь такой жестокий поступок должен оставить что-то после себя – какой-то след, какую-то дрожь в воздухе, вроде гула, который сохраняется ещё некоторое время после того, когда замолкает колокол?

Епископ придерживался убеждения, согласно коему смерть – это нечто большее, нежели просто прекращение существования. Его дед был епископом. Гены брали своё.

Над ним пронеслась летучая мышь, разрезав крыльями подступающую тьму.

Он пытался почувствовать, каково было быть заколотым и изрезанным, упасть, истечь кровью и умереть. Когда он был молод и ещё стажировался в Темплморе[15], он воображал, будто бы ему, когда он получит полицейский значок, откроются некие особые знания. Он поймет то, чего не знают другие люди, – и о жизни, и, что гораздо важнее, о смерти и умирании. Глупое ожидание, конечно: жить – значит жить, умирать – значит умирать. Все люди на свете живут и умирают. Что такого может обнаружить насчёт этого детектив, что недоступно другим?

Да, он заблуждался, полагая, что в Темплморе его примут в некое тайное братство, ознакомят, как алхимика былых времён, с массой эзотерических премудростей. Инспектор думал, что будет не таким, как другие, проходящие жизненный путь вслепую, глухие ко всему, кроме самых простых переживаний, бытовых побуждений. Он окажется среди избранных, стоящих где-то над миром и заурядными мирскими делами. Фантазия, конечно. И тем не менее.

У него не было никого, ни жены, ни детей, ни возлюбленной, ни даже друзей. Не было толком и семьи: несколько двоюродных братьев, с которыми он виделся время от времени, да дядя в Южной Африке, на каждое Рождество тот присылал открытки, но потом перестал – вероятно, умер. Конечно, был ещё отец. Его Страффорд, однако, воспринимал не как отдельную сущность, а как некоторую часть самого себя, как дерево, чьим побегом он был и которое он вскоре затмит, а со временем и вовсе перерастёт.

Ничто из этого его не беспокоило, по крайней мере серьёзно. Он толком не знал самого себя, да и не хотел знать. Жизнь его была состоянием особенного спокойствия, безмятежного равновесия. Самым сильным его движителем казалось любопытство, простое желание знать, проникнуть в то, что недоступно другим. Для него всё на свете имело вид шифра. Жизнь являла собой каждодневную загадку, ключи к разгадке которой были разбросаны повсюду, сокрыты в тайниках или, что гораздо более увлекательно, спрятаны у всех на виду, но так, что распознать их мог только он один.

Самый скучный предмет мог вспыхнуть в его глазах внезапной значимостью, мог вогнать в трепет неожиданным осознанием лежащей за ним подоплёки. Вокруг абсолютно точно имелись улики, а его задачей было их обнаружить.

Именно вследствие этого хода мыслей у него в голове отчего-то всплыл образ бледной, анемичной жены Джеффри Осборна. Страффорд снова увидел её, здесь, в холодном синем вечернем воздухе, такой же, какой она появилась этим утром в дверях кухни. Стоя там, она, казалось, не столько присутствовала в материальном мире, сколько трепетала где-то на грани бытия. Теперь же, пока он шёл, неуклюже спотыкаясь в чужих дырявых резиновых сапогах, инспектор обнаружил, что произносит её имя вслух, выдыхая его клубами, словно волны эктоплазмы: «Сильвия». Он словно вызывал её, как заклинают духов.

Что это за ощущение охватило его, совершенно новое и в то же время неизъяснимо знакомое? Неужели он влюбился в женщину, которую видел всего лишь мгновение? Влюблённость? Да уж, это чувство собьёт его с пьедестала…

* * *

Настоящая же миссис Осборн, когда он снова встретил её, не имела ничего общего с демонической фигурой, возникшей в его лихорадочном воображении в сумраке подъездной дорожки.

Он потянул за верёвочку, которая приводила в действие дверной звонок. Миссис Даффи, открыв дверь, одарила его странным взглядом, который показался ему одновременно заговорщицким и предостерегающим. Миссис Осборн, сказала она, спрашивала о нём. Страффорд нахмурился. Ему не нравились совпадения – она спрашивала о нём в то самое время, когда он думал о ней, – и он почувствовал прилив беспокойства.

Саму даму он нашёл в маленькой гостиной рядом с главным залом. Похоже, это было её личное владение и целиком плод её работы. В обстановке преобладали ситец и выцветший шёлк, а по всей комнате громоздилась щедрая россыпь подушек и множество медных горшков и хрустальных ваз. Кругом стояли миниатюрные фарфоровые статуэтки в галантных позах, наряженные в накидки, кринолины, панталоны и треуголки. Всё это в совокупности производило жутковатый, но слегка комичный эффект.

Миссис Осборн сидела на небольшом высоком диване, обитом жёлтым атласом. На ней было платье из тёмно-синего шифона с глубоким вырезом, узкой талией и широкой юбкой, которая очень аккуратно и симметрично расходилась по обе стороны, так что её складки напоминали створку раковины, на которой скользит по водной глади Венера с картины Боттичелли. На бледную шею она повязала нитку жемчуга, а к переду платья приколола изумрудную брошь в форме скарабея. Перед ней стоял небольшой столик, накрытый к послеобеденному чаю. Там были кувшины, серебряные графинчики, чашки из костяного фарфора, ножички, вилочки, ложечки. На изящных тарелочках были разложены кусочки разнообразных пирожных.

Страффорд окинул всё это взглядом, и сердце его ёкнуло. Блик отражённого света на боку чайника как будто злобно подмигнул ему. Он почувствовал прилив смущения при воспоминании о тех порывистых эмоциях, которые испытал во время прогулки. Любишь меня, так люби и мои милые безделушки.

– Вот вы где! – воскликнула миссис Осборн, обнажив в улыбке два ряда мелких и ровных зубов; на двух верхних передних виднелись следы помады. Она была вся в кружевах и оборках, как и столпившиеся вокруг неё вещицы, глаза её сверкали, а щёки пылали. Сердце Страффорда провалилось ещё глубже на целую сажень.

Миссис Осборн похлопала по месту на диване рядом с собой, приглашая его сесть. Он сделал вид, что не заметил. Вместо этого раздобыл стул, поставил его перед чайным столиком и флегматично опустился на него. Хозяйка на мгновение нахмурилась, недовольная таким отказом, но затем снова изобразила сияющую, но решительно безумную улыбку.

– Да, конечно, – пробормотала она, – конечно, так мы сможем смотреть друг другу в глаза. Так гораздо душевнее.

Ему подумалось, что эта женщина не то что «немного не в себе», а очевидно не дружит с головой.

Её волосы, которые с утра вяло висели и не завивались, теперь были уложены в изысканную причёску в духе восемнадцатого века. Надо лбом, подобно диадеме, пролегла толстая коса, а по бокам струились пучки кудрей, прикрывающие уши. Пятка носка Страффорда в туфле всё ещё была мокрой. Теперь влага стала тёплой, и это оказалось хуже, чем тогда, когда она была ледяной. Хотелось снова очутиться на улице, в сырой ночной темноте. Где угодно, только не в этой неправдоподобной комнате, где всё понарошку, а со всех сторон обступают всевозможные безделушки-побрякушки. Инспектор чувствовал себя Белым Кроликом.

– Позволите мне побыть вашей мамочкой? – спросила миссис Осборн и, не дожидаясь ответа, принялась разливать чай. – Один кусок или два?

– Не надо сахара, спасибо.

– Молока?

– Нет, спасибо.

– А-а! Вы предпочитаете чай без добавок. Прекрасно, я тоже. Вот, пожалуйста.

Она передала ему чашку, и та слегка задребезжала на блюдце. Он установил её на колене, пока не притрагиваясь к чаю.

– Миссис Осборн, – сказал он, – мне нужно поговорить с вами о вчерашней ночи.

– О вчерашней ночи?

– Да. Или о сегодняшнем утре – я имею в виду время, когда вы нашли отца Лоулесса. Ваш муж сказал, что вам не спалось и…

– Ох, – воскликнула она с оттенком горького веселья, – мне никогда не спится!

– Жаль это слышать. – На мгновение Страффорд замолчал, облизывая губы, а затем продолжил: – Но именно сегодня ночью, насколько я понимаю, вы были очень… очень обеспокоены – и поэтому спустились вниз. Расскажете мне, что именно произошло?

– Что произошло? – посмотрела она на него с видимым недоумением. – Что значит «что произошло»?

– В смысле, когда вы нашли отца Лоулесса, – терпеливо сказал он. – Хотелось бы узнать, зажигали ли вы свет?

– Свет?

– Да, электрический свет, – указал он на светильник над головой. Тот был снабжён розовым абажуром, размалёванным розами. – Включили ли вы его, когда зашли в библиотеку?

– А почему вы спрашиваете?

– Потому что мне интересно, насколько ясно вы видели тело – тело отца Лоулесса.

– Не понимаю, – пробормотала она, хмурясь и мечась туда-сюда, словно ища просветления в обоях или в какой-нибудь из своих фарфоровых статуэток.

Страффорд вздохнул.

– Миссис Осборн, сегодня рано утром вы спустились на первый этаж и нашли отца Лоулесса в библиотеке. Так? И он был мёртв. Вы это помните? Помните, как нашли его? Вы включили свет? Видели, как он умер? Видели кровь?

Она сидела неподвижно, молча, всё ещё в недоумении озираясь по сторонам.

– Наверно, так и было, – проговорила она неуверенно, слабым, словно откуда-то издали доносящимся голосом. – В смысле, если там была кровь, я, наверное, её видела, – внезапно она повернулась и уставилась прямо на него, – так ведь?

– Я вас как раз об этом и спрашиваю, – сказал инспектор. Ему казалось, что он пытается слой за слоем развернуть какую-то хрупкую вещь, обёрнутую неожиданно прочной папиросной бумагой. – Можете вспомнить?

Она покачала головой из стороны в сторону, как ничего не понимающий ребёнок, и при этом по-прежнему глядела на него. Затем встряхнулась и села очень прямо, откинув плечи назад и моргнув, как будто только что вышла из транса.

– Хотите пирожное? – спросила она, снова натянув на лицо прежнюю сияющую улыбку, словно карнавальную маску. – Это миссис Даффи испекла – я её специально попросила. – Её взгляд потемнел, и она внезапно надулась. – Уверена, они вышли очень вкусными, – раздраженно сказала она. – Пирожные у миссис Даффи всегда очень вкусные. Она, миссис Даффи, славится своими пирожными – о них говорят все, всё графство только и говорит, что о пирожных миссис Даффи!

Жирные переливающиеся слёзы навернулись у неё на глазах и, дрожа, зависли на нижних веках, но не упали. Страффорд, поддерживая чашку и блюдце одной рукой, протянул другую через стол, и женщина, сидящая перед ним, с по-детски торжественной нерешительностью подняла свою руку и вложила в его. Он почувствовал холод её ладони, ощутил под кожей тонкие косточки. Костяшки её пальцев были синими от стужи. Никто из них не говорил ни слова, оба лишь сидели и смотрели друг на друга, охваченные общей растерянной беспомощностью.