«Не задерживайся!» — попросила жена Гумберто.
Тот вдруг вспомнил, что забыл нечто важное, вернулся к жене и спросил, где находится ее сумочка.
«Мне нужна мелочишка», — сказал он.
Порывшись в сумочке, он вытащил несколько банкнот.
«Теперь мы не увидим Гумберто несколько часов», — вздохнула жена.
Только они ушли, как к нам вышла посланная Джеральдом «очаровательная девушка». Ей было лет шестнадцать — обычная простушка с морковно-рыжими волосами и прыщавой кожей. Джеральд просунул в дверь голову и одобрительно кивнул. Почему-то всем сразу расхотелось играть. Девушка была на грани истерики. В это время вернулась все та же «буйволица» — похоже, лесбиянка, — она бросилась прямиком к столу и заграбастала ракетку.
«Я с тобой поиграю, — сказала она простушке и с силой резанула мяч поверх ее головы. — У меня слишком много энергии», — пробормотала «буйволица». Она удовлетворенно похлопывала себя по бедрам ракеткой, пока простушка ползала на коленях в зарослях розовых кустов, разыскивая мяч.
Мы сидели на ступеньках, глядя на них. Мисс Лео, в глазах у которой поблескивали золотые искорки, рассказывала про дюны Индианы. Она призналась, что приехала в Калифорнию, чтобы быть ближе к брату, который жил неподалеку в армейском лагере. Сама она нашла работу в универсаме — продает там сладости.
«Надеюсь, Родни не напьется, — волновалась она. — Он быстро пьянеет. Гумберто не накачает его, как вы думаете?»
Мы заверили мисс Лео, что ее брат находится в хороших руках.
«Не хочется, чтобы у него были неприятности, — продолжала она. — Пьяный, он может клеиться к кому попало. А сейчас так много разных болезней... вы понимаете, о чем я. Поэтому я предпочитаю не отпускать его одного. Поймите меня правильно — я не против, если он познакомится с хорошей, чистой девушкой... но ведь есть и другие... Конечно, все ребята раньше или позже что-нибудь подхватывают. Но Родни дома много не бегал. Мы всегда были хорошими друзьями...» Она вдруг взглянула на меня, воскликнув: «Вы улыбаетесь. Я говорю глупости?»
«Нет, что вы! — поторопился сказать я. — Совсем нет. Я нахожу все это очень трогательным».
«Трогательным? Что вы имеете в виду? Надеюсь, не думаете, что Родни — маменькин сынок?»
«Я думал не о Родни».
«Значит, со мной что-то не так?»
«Да нет. Я вообще не вижу здесь ничего плохого...»
«Вы думаете, я в него влюблена? — Она весело засмеялась. — Если хотите знать правду, так оно и есть. Я в него влюблена. Если бы он не был моим братом, я вышла бы за него замуж. А вы бы не вышли?»
«Не знаю, — ответил я. — Никогда не был ничьей сестрой».
Пожилая женщина вышла на заднее крыльцо, чтобы выбросить мусор. Она не была похожа на обычную уборщицу — в ней было нечто «духовное».
«Смотрите не простудитесь, — сказала женщина. — Такие вечера очень коварные. Обед скоро будет готов». Она улыбнулась нам материнской улыбкой, еще минутку постояла, скрестив руки на увядшем лоне, а потом скрылась внутри дома.
«Кто это?» — спросил я.
«Моя мать, — сказала Лео. — Правда, милая?»
«Да, конечно», — ответил я, несколько удивленный тем, что ее мать делает черную работу для Джеральда.
«Она принадлежит к секте квакеров, — пояснила девушка. — Кстати, можете звать меня Кэрол, если хотите. Это мое имя. Мама не верит в астрологию, но она любит Джеральда. И считает его беспомощным».
«А ты тоже из квакеров?»
«О нет. Я вообще не религиозна. Просто обыкновенная деревенская девушка. Мне кажется, что я довольно туповата».
«А мне так не кажется», — возразил я.
«Ну, может, не очень туповата... но все-таки туповата», — настаивала она.
«Почему ты так думаешь? С чего ты взяла?»
«Ну, я же слышу других людей. И себя тоже слышу. Понимаете, мои мысли самые обыкновенные. Большинство людей слишком сложны для меня. Я их слушаю, но не понимаю».
«То, что ты говоришь, кажется мне весьма умным, — признался я. — Скажи, а ты много видишь снов?» Казалось, ее поразил мой вопрос.
«Почему вы спросили? Откуда вы знаете, что я вижу сны?» «Ну, все видят сны, разве не так?»
«Да, так говорят... но вы ведь не о том. Люди обычно забывают сны, правда?» Я кивнул.
«А я не забываю, — сказала Кэрол и вся так и засияла. — Я помню все, каждую деталь. У меня удивительные сны. Наверное, поэтому я и думаю так мало. Я вижу сны не только ночью, но и днем — в дремоте. Дремать легче, чем думать. Я лично предпочитаю спать, а не ломать голову... вы меня понимаете?»
Я притворился недоумевающим.
«Да знаете вы, о чем я говорю, — продолжала она. — Можно думать и думать и ни до чего не додуматься. А во сне получаешь то, что хочешь и как хочешь. Это кратчайший путь к цели. Может, от этого глупеешь, но мне все равно. Даже если бы я могла, то не стала бы ничего менять...»
«Послушай, Кэрол, — перебил я ее, — ты хоть намекни, на что похожи твои сны. Помнишь ли ты тот, что видела прошлой ночью или позапрошлой?»
Кэрол ласково улыбнулась.
«Я могу рассказать вам, — сказала она. — Я расскажу вам тот сон, который часто вижу... Правда, в словах он много потеряет. Ведь я не смогу описать те необыкновенные цвета или музыку. Даже будь я писателем, мне бы это не удалось. Во всяком случае, ничего подобного я не встречала ни в одной книге. Конечно, писатели редко имеют дело со снами, правда? Они всегда описывают жизнь или то, что происходит в головах у людей. Может быть, им снятся другие сны. Мне же снятся вещи, которые никогда не происходят на самом деле... вещи, которые не могут произойти, хотя я и не понимаю почему. Вам не кажется, что все происходит так, как мы в глубине души хотим? Я целиком живу в своем воображении, поэтому со мною на самом деле ничего не случается. Я ничего особенно не хочу — только жить... жить вечно. Наверное, это звучит глупо, но так оно и есть. Я не вижу причины, почему мы должны умирать. Люди умирают, потому что хотят умереть, — вот что я думаю. Где-то я прочла, что жизнь — всего лишь сон. Это засело в моей голове: ведь я и сама того же мнения. И чем больше живу, тем больше склоняюсь к тому, что это правда. Мы ведем ту жизнь, какая нам снится... — Она замолчала на мгновение, подняв на меня серьезные глаза. — Вы ведь не считаете, что я болтаю чепуху, правда? Не чувствуй я, что вы меня понимаете, я бы молчала».
Я заверил девушку, что слушаю ее откровения внимательно и с сочувствием. Она удивительным образом похорошела. Радужные оболочки глаз были похожи на вуалетки, унизанные золотыми мушками. Ожидая продолжения рассказа, я подумал, что уж тупой ее никак ее назовешь.
«В моих снах есть еще одна вещь, о которой я вам не говорила, но, может, вы и сами догадались... Я часто знаю, что случится с теми, кто окружает меня. Например, вчера ночью мне снилось, что я пойду на вечеринку, где познакомлюсь с мужчиной, который расскажет странные вещи о моей жизни и обо мне. Около его головы будет свет. Он только что приехал из-за границы, хотя и не иностранец. У него мягкий, успокаивающий голос с легким акцентом, как у вас».
«А что ты надеешься услышать о себе, Кэрол? — снова перебил я ее. — Какие странные вещи?»
Она с минуту помолчала, как бы обдумывая ответ. Затем заговорила — искренне и наивно:
«Я объясню вам, что имею в виду. Это никак не связано с моей любовью к брату — думаю, сестринское чувство вполне естественно. Только люди с грязным воображением могут считать, что в любви к родным присутствует извращение... Но я не об этом. А о той музыке, что слышу во сне, и о тех цветах, что вижу. Эта музыка неземная, и цветов таких нет в красках неба, полей и лугов. В моих снах звучит та музыка, из которой родились все звуки, и я вижу цвета, пришедшие из того же источника. Давным-давно все было единым — так сказал мне мужчина из моего сна. По его словам, так было миллионы лет назад. Когда он это сказал, мне стало ясно, что он все обо мне знает. Я чувствовала, что мы встречались в каком-то другом мире. Но я поняла по его тону, что публично признавать такие вещи опасно. Мне вдруг стало страшно, что люди могут счесть меня сумасшедшей, не прояви я должной осторожности: тогда меня упрячут в клинику и мне перестанут сниться сны. Безумия я не боялась, а вот того, что меня упекут в психушку, убив тем самым мои сны, боялась отчаянно. И тут мужчина сказал мне нечто, ужасно меня испугавшее. Он сказал: „Но ты ведь и так уже сумасшедшая, дорогая. Так что тревожиться не о чем“. Сказал и исчез. И тут я сразу увидела все в привычных красках, только они были перепутаны. Трава была фиолетовой, а не зеленой; лошади — синими; мужчины и женщины — серыми, пепельно-серыми, как злые духи; солнце — черным; луна — зеленой. Я поняла, что сошла с ума. Я стала искать брата, а когда нашла его, он смотрелся в зеркало. Я заглянула через его плечо в то же зеркало, но не узнала его. Из зеркала на меня смотрел незнакомец. Я окликнула брата, потрясла за плечо, но он не отрывался от своего отражения. Наконец я поняла, что он и сам себя не узнает. Боже мой, подумала я, мы ведь оба свихнулись. Хуже всего было то, что я его больше не любила. Я хотела бежать, но не могла. Страх парализовал меня... И тут я проснулась».
«Да, такой сон не назовешь сладким», — сказал я.
«Вы правы, — согласилась Кэрол, — но все же иногда приятно увидеть мир другим, не таким, как всегда. Я никогда не забуду, какой красивой была трава и своего изумления при виде черного солнца... Помнится, на небе горели звезды. Они были ближе к земле, чем на самом деле. Все было очень отчетливым — даже при солнечном свете такого не бывает. Вы замечали, как все сверкает после дождя... особенно когда день близится к вечеру и солнце садится? А потом появляются звезды — в двадцать раз крупнее, чем обычно. Вы меня понимаете? Может быть, когда-нибудь, когда Земля поменяет орбиту, все именно так и будет? Кто знает! Миллион лет назад Земля, наверное, была совсем другой, как вы думаете? Зеленый цвет был зеленее, красный — краснее. Все, как мне кажется, было в тысячу раз ярче. Говорят, мы видим не настоящее солнце, а только его линзу. Настоящее солнце такое яркое, что наши бедные человеческие глаза не могут его увидеть. Наши глаза на самом деле мало что могут видеть. Любопытно, что когда мы закрываем глаза и засыпаем, то видим предметы гораздо яснее, гораздо отчетливее, да и сами они гораздо красивее. Какими глазами мы смотрим тогда? Где они? Если одно зрение реально, почему не может быть реальным и другое? Разве во сне мы становимся сумасшедшими? А если нет, почему тогда мы не можем все время спать? Или вы считаете такую мысль безумной? Я же говорила вам, что несколько туповата. Насколько могу, я пытаюсь во всем разобраться, но это ни к чему не приводит. Не думаю, что у остальных положение лучше».
Тут как раз вернулись Гумберто и Родни, порозовевшие и рассеянные. Джеральд резво бегал среди гостей, приглашая на спагетти.
«Они ужасны, — шепнул он мне на ухо, — но тефтели хороши». Взяв тарелки, мы бочком двинулись к норвежке, которая раскладывала еду. Атмосфера напоминала столовую. Дизайнер ходил от одного гостя к другому с тарелкой натертого сыра и сыпал его поверх какой-то блевотины, выдаваемой им за томатный соус. Он был в восторге от себя — настолько, что сам забыл поесть. (А может, он поел первым.) Джеральд порхал вокруг, как херувим, восклицая: «Не правда ли, восхитительно? Вы пробовали тефтели?» Проходя мимо, он слегка подтолкнул меня локтем и тихо пробормотал: «Спагетти ужасны... просто отрава».
Зато время, что мы провели в саду, появились новые гости — в основном молодежь — скорее всего начинающие артисты. Одного звали Клод, у него были светлые кудрявые волосы и безграничная самоуверенность. Он, похоже, знал всех присутствующих, особенно женщин, которые обращались с ним как со своим любимым домашним зверьком.
«Я думал, вечеринка давно закончилась, — сказал Клод, оправдываясь за то, что пришел в пижаме. Потом вдруг завопил, что есть мочи на весь дом: — Джеральд! Джеральд! Послушай, Джеральд! (Ты как раз только что скрылся на кухне, чтобы никто не видел, как он огорчен.) О, Джеральд! Когда я получу работу? Ты слышишь, Джеральд? Когда я буду работать?»
Джеральд вышел из кухни со сковородкой в руках.
«Если ты сейчас же не заткнешься», — пригрозил он, направляясь к потерявшему стыд всеобщему любимцу и размахивая сковородкой над его головой, — я тебя прибью«.
«Но ты обещал, что до конца месяца я получу роль», — взвизгнул Клод, явно наслаждаясь смущением Джеральда.
«Ничего такого я не обещал, — возразил Джеральд. — Я только сказал, что у тебя неплохие шансы — при условии, что ты будешь много работать. А ты ленив и ждешь, что тебе все принесут на тарелочке. Ладно, успокойся и поешь спагетти. От тебя слишком много шума». И Джеральд снова скрылся на кухне.
Клод вскочил на ноги и последовал за ним. Я услышал, как он говорит: «О, Джеральдино, я что, сказал что-нибудь не то?» Потом вдруг голос смолк, словно кто-то зажал говорившему рот.
Тем временем стол в столовой сдвинули к стене, и симпатичная молодая пара пошла танцевать джиттербаг. Они танцевали одни, остальные стояли и смотрели, не в силах скрыть восхищения. У девушки — миниатюрной, хорошенькой, сильной и энергичной — было лицо Нелл Бринкли «под Клару Боу». Ноги ее дергались, как лягушачьи лапки под скальпелем. Молодой человек, не старше девятнадцати, был так хорош, что захватывало дух. Словно фавн из дрезденского фарфора — типично калифорнийское дитя, которому предстояло стать л ибо эстрадным певцом, либо бесполым Тарзаном. Клод взирал на танцующую парус плохо замаскированным презрением. Время от времени он проводил рукой по непослушным кудрям и пренебрежительно откидывал голову.
К моему удивлению, Джеральд тоже вышел вперед, пригласив на танец жену Гумберто. Он держался очень уверенно и так отбивал такт каблуками, словно всю жизнь только этим и занимался. Недостаток изящества он компенсировал энергичностью в движениях. Видимо, у него было свое представление о том, как надо танцевать джиттербаг. Запыхавшись, он остановился перед Гумберто и сказал:
«Почему ты не танцуешь с женой? Она прекрасная партнерша».
Гумберто редко танцевал с женой — все это осталось в прошлом. Но Джеральд настаивал.
«Ты должен с ней потанцевать!» — воскликнул он, чем привлек к Гумберто всеобщее внимание.
Гумберто стал беспорядочно вращать жену, почти не отрывая глаз от пола. Не сомневаюсь, что про себя он ругал Джеральда последним идиотом.
Лолита, которую никто не пригласил на танец, была вне себя от ярости. Она медленно прошествовала через комнату, отчетливо стуча каблучками, и подошла к бразильскому летчику.
«Пора уходить, — прошипела она. — Отвезешь меня домой? — И, не дожидаясь ответа, потянула его за руку из комнаты, заявив во всеуслышание громким и веселым голосом, в котором, однако, были и горькие нотки: — До свидания! Спокойной ночи! Спокойной ночи!» (Смотрите, как я, Лолита, покидаю вас. Я вас всех презираю. Вы мне до смерти надоели. Я, танцовщица, ухожу. Я танцую только на публике. И тогда у всех перехватывает дыхание. Я — Лолита. А здесь я только трачу время...) Стоя у дверей, где Джеральд желал ей счастливого пути, она обвела нас взглядом, желая убедиться, что ее внезапный уход произвел должное впечатление. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Ей надо было что-то сделать, совершить что-нибудь эффектное, чтобы привлечь всеобщее внимание. И тогда она завопила во всю мощь своего поставленного голоса:
«Леди Астенброк! Не могли бы вы подойти ко мне! Мне надо кое-что вам сказать...»
Леди Астенброк, которая не вставала со своего стула, словно ее приколотили к сиденью, с трудом поднялась на ноги. Возможно, ее никогда никто не осмеливался так вот срывать с места, однако приятное волнение при звуке собственного имени и сознание того, что глаза всех присутствующих устремлены на нее, перевесили то возмущение, которое она, возможно, чувствовала. Она двигалась с трудом, как терпящий бедствие корабль, шляпу ее перекосило, а круглый нос торчал, как клюв стервятника.
«Дорогая леди Астенброк, — заговорила Лолита приглушенным голосом, который она тем не менее с искусством чревовещателя умело донесла до самых отдаленных уголков дома. — Надеюсь, вы простите мой ранний уход и непременно придете на генеральную репетицию, хорошо? Я была так рада вновь увидеть вас. Вы ведь навестите меня в Рио, правда? Я возвращаюсь туда через несколько дней. Что ж, тогда до встречи... до свидания. До свидания — всем!» Она гордо вскинула голову, как бы говоря нам: «Теперь, надеюсь, вы поняли, кто я есть, и в следующий раз будете вести себя более галантно. Вы видите, как леди Астенброк засеменила ко мне по первому зову. Мне стоит только поманить пальчиком, и все побегут за мной».
Ее спутник, чью грудь унизывали ордена, ушел, как и пришел, никем не замеченный. Для него единственным шансом обрести славу было погибнуть в бою. Это было бы хорошей рекламой Лолите. Можно представить заголовки на первой странице: «Отважный бразильский пилот убит на Ливийском фронте». Несколько строчек о его подвигах в воздухе, а затем долгая слезливая история об отношениях с невестой Лолитой, известной танцовщицей, снимающейся в настоящее время в заглавной роли в полнометражном фильме «Роза пустыни». И, конечно, фотографии, на которых видны восхищавшие весь мир бедра Лолиты. Не исключено, что на другой странице опубликуют не отличающийся особой сдержанностью материал, где будет рассказано, что Лолита, несмотря на всю скорбь при получении трагического известия, увлечена другим, не менее отважным офицером, на этот раз артиллеристом. В отсутствие бразильца они неоднократно встречались в разных местах. Похоже, Лолиту привлекают высокие, широкоплечие, молодые люди, которые не щадят себя в боях за свободу... И так далее, и тому подобное, пока отдел рекламы студии не решит, что тема геройской гибели бразильского летчика исчерпана. Вокруг следующего фильма будет, конечно, много разговоров. Если повезет, то артиллерийский офицер тоже погибнет в сражении. Это даст материал сразу для двух разворотов...
Машинально я опустился на диван рядом с миниатюрной словоохотливой особой, которую я до сих пор старательно избегал.
«Я Рубиол, — представилась она, поворачивая ко мне слезящиеся глазки. — Миссис Рубиол».
Вместо того чтобы ответить: «А я Миллер... Генри Миллер», я сказал: \" Рубиол... Рубиол... где я мог слышать эту фамилию раньше?\"
Хотя было очевидно, что другой такой фамилии в природе быть не может, и в Соединенных Штатах есть только одно такое чудовище, миссис Рубиол засияла, чуть не задохнувшись от удовольствия.
«Вы когда-нибудь жили в Венеции? Или в Карлсбаде? — заворковала она. — Мы с мужем до войны всегда жили за границей. Может быть, вы слышали нашу фамилию в связи с ним... Мой муж — изобретатель. Изобрел трехзубчатое сверло для нефтяного бурения...»
Я улыбнулся:
«Боюсь, что знаком только со сверлом дантиста».
«Выходит, у вас нет склонности к технике? А мы приветствуем все технические новинки. Таков уж наш механический век».
«Подобное я уже слышал», — ответил я.
«Не хотите ли сказать, что не верите этому?»
«Верю, конечно. Только мне это не нравится. Все механическое вызывает у меня отвращение».
«Живи вы с нами, вы поменяли бы свою точку зрения. Как-нибудь приходите к нам обедать... наши обеды пользуются большим успехом».
Я не прерывал ее болтовню.
«Каждый вносит что-то свое... свежую мысль, интересный всем случай...»
«А как насчет еды? — поинтересовался я. — У вас хороший повар? Для меня важно не столько качество беседы, сколько — пищи».
«Какой вы оригинал! — захихикала она. — Не беспокойтесь, еда отменная».
«Вот это хорошо. Остальное меня не беспокоит. А что вы обычно подаете — дичь, бифштексы, ростбиф? Я люблю съесть хороший кусок жареного мяса, не очень прожаренного, с кровью. И еще люблю свежие фрукты... не те жуткие консервированные плоды, что подают в ресторанах. А вы умеете делать хороший компот? Сливы — вот что я обожаю... Кто, вы сказали, ваш муж по профессии? Инженер?»
«Нет, изобретатель».
«Ах да, изобретатель. Это еще лучше. Как он выглядит? Он доброжелательный человек?»
«Вам он понравится... внешне он похож на вас... даже говорит, как вы. — Она продолжала трещать. — А когда рассказывает о своих изобретениях, просто бесподобен...»
«А у вас подают жареных утят или фазана?» — перебил я ее болтовню.
«Конечно... О чем я говорила? Ах да, о моем муже. Когда мы были в Лондоне, Черчилль пригласил его к...»
«Черчилль?» — Всем своим видом я выражал недоумение, словно впервые слышал это имя.
«Да, Уинстон Черчилль... премьер-министр».
«А-а-а! Я слышал о нем».
«Муж говорит, что войну выиграют в воздухе. Вот почему Черчилль...»
«Абсолютно не разбираюсь в самолетах... никогда на них не летаю», — вставил я.
«Это не важно, — успокоила меня миссис Рубиол. — Я сама поднималась в воздух три или четыре раза. Но если...»
«А вот взять воздушные шары... Мне они гораздо больше по душе. Помните Сантос-Дюмона? Он еще полетел с верхушки Эйфелевой башни в Новую Шотландию. Это должно щекотать нервы, правда? А что вы говорили о Черчилле? Простите, я вас перебил».
Миссис Рубиол уже открыла рот, чтобы произнести долгий, взволнованный монолог о встрече мужа с Черчиллем.
«Я вот что хочу вам сказать, — не дал я ей произнести ни слова, — больше всего мне нравятся обеды, на которых подают много выпивки. Ну, вы сами понимаете, все немного под мухой, завязывается спор, а потом кому-то сворачивают челюсть. Слушать умные разговоры за обеденным столом — вредно для пищеварения. Кстати, нужен ли к обеду фрак? У меня его нет. Хочу, чтобы вы знали».
«Можете одеваться по своему вкусу... естественно», — сказала миссис Рубиол, по-прежнему никак не реагируя на мою наглость.
«Отлично! Потому что у меня только один костюм... вот этот — что на мне. Он не так еще плох, как вы думаете?»
Миссис Рубиол милостиво мне улыбнулась.
«Чем-то вы напоминаете мне Сомерсета Моэма, — снова затрещала она. — Я познакомилась с ним на борту парохода, плывущего из Италии. Какой милый, скромный человек! Никто не знал, кто он, кроме меня. Он путешествовал инкогнито...»
«Он действительно косолапит? Вы обратили внимание?» — спросил я.
«Косолапит?» — переспросила миссис Рубиол, обалдело глядя на меня.
«Да, косолапит, — повторил я. — Разве вы не читали его знаменитый роман...»
«„Человеческие страсти“! — воскликнула миссис Рубиол в восторге, что отгадала название, не догадываясь, что отгадала неправильно. — Нет, не читала, но я видела фильм. По-моему, отвратительный, как вы думаете?»
«Страшный — да, но не отвратительный, — рискнул я высказать свое мнение. — Очень страшный».
«Мне не очень понравилась Аннабелла в этом фильме», — сказала миссис Рубиол.
«Мне тоже. Зато Бетт Денис сыграла неплохо, правда?»
«Не помню, — ответила миссис Рубиол. — Кого она играла?»
«Дочь стрелочника, разве не помните?»
«Ах да, конечно!» — воскликнула миссис Рубиол, отчаянно пытаясь вспомнить то, чего никогда не видела.
«Помните, как она падает с лестницы, держа в руках поднос с едой?»
«Да, конечно, помню! Теперь я все вспомнила. Она неподражаема! Как она падала!»
«Вы что-то говорили о Черчилле...»
«Да, говорила... Дайте вспомнить... Что же я хотела вам рассказать?..»
«Прежде всего скажите, — вставил я, — действительно ли он не выпускает изо рта сигару? Говорят, даже засыпает с ней. Впрочем, это не важно. Мне просто интересно, так ли он глуп в жизни, как на экране?»
«Что! — вскричала миссис Рубиол. — Черчилль глуп? Неслыханно! Да он, возможно, самый умный человек в Англии».
«После Уайтхеда, вы хотите сказать?»
«Уайтхеда ?»
«Это человек, который звонит в гонг для Гертруды Стайн. Вы, конечно, знаете Гертруду Стайн? Нет? Но об Эрнесте Хемингуэе вы должны были слышать?»
«Теперь я поняла. Она его первая жена».
«Вот именно, — ответил я. — Они поженились в Понт-Эйвене и развелись в Авиньоне. Об Уайтхеде тогда еще никто не слышал. Это он придумал словосочетание — „божественная энтропия“... или то был Эддингтон? Точно не помню. Во всяком случае, в 1919 году, когда Гертруда Стайн написала „Нежные пуговицы“, Хемингуэй все еще вел разгульную жизнь. Возможно, вы помните дело Ставиского — тогда еще Лоувенстайн прыгнул с самолета и упал в Северное море? С тех пор много воды утекло...»
«Я, должно быть, жила тогда во Флоренции».
«А я в Люксембурге. Вы наверняка бывали в Люксембурге, миссис Рубиол? Нет? Прекрасное место. Никогда не забуду завтрак с Великой герцогиней. Красавицей ее не назовешь. Нечто среднее между Элеонорой Рузвельт и королевой Вильгельминой. В то время ее мучила подагра... Но я забыл про Уайтхеда. Кстати, что вы говорили о Черчилле?»
«Боюсь, не сумею вспомнить, — сказала миссис Рубиол. — Мы слишком быстро меняли темы разговора. У вас необычная манера вести беседу. — Она состроила гримаску. — Расскажите лучше о себе, — продолжала она. — Вы ничего не говорите о себе».
«Нет ничего проще, — отозвался я. — Что вам хочется узнать? Я был женат. Пять раз, у меня трое детей, двое из них совершенно нормальные, зарабатываю триста семьдесят пять долларов в год, много путешествую, никогда не охочусь и не рыбачу, добр с животными, верю в астрологию, магию, телепатию, не делаю зарядку, медленно пережевываю пищу, люблю грязь, мух и болезни, ненавижу самолеты и автомобили, люблю засиживаться допоздна и так далее. Так случилось, что родился я 26 декабря 1891 года, из чего следует, что я Козерог с двойной грыжей. Прошло только три года, как я перестал носить бандаж. Вы, конечно, слышали о Лурде — городе, где совершаются чудеса? Так вот, именно там я выбросил свой бандаж. Нет, никакого чуда не произошло... просто эта гадость развалилась, а я был слишком удручен, чтобы купить новый. Видите ли, я родился в лютеранской вере, а лютеране не верят в чудеса. В гроте Святой Бернадетты я видел множество брошенных костылей; но ни одного бандажа. Положа руку на сердце, миссис Рубиол, грыжа не так мучительна, как пытаются изобразить. Особенно двойная грыжа. Думаю, здесь действует закон компенсации. Мне вспоминается друг, который страдал от сильной лихорадки. Вот это действительно неприятная штука. Чтобы ее вылечить, в Лурд не ездят. Кстати, известно вам, что от этой болезни вообще нет лекарств?»
Миссис Рубиол покачала головой удивленно и растерянно.
«Гораздо легче, — продолжал я, журча, как ручеек, — бороться с проказой. Думаю, вы никогда не были в лелрозории, а я однажды провел там целый день... колония располагалась неподалеку от Крита. Я направлялся в Кнос, чтобы осмотреть развалины, но по дороге познакомился с одним врачом с Мадагаскара. Он так интересно рассказывал о колонии для прокаженных, что я решил поехать туда вместе с ним. Помнится, мы там прекрасно пообедали — вместе с прокаженными. Если не ошибаюсь, подавали жареного осьминога с плодами окры и луком. А какое дивное мы пили вино! Синее, как чернила. Называлось: «Слезы прокаженного». Позже я узнал, что там в почве много кобальта. А также магния и слюды. Некоторые из прокаженных очень богаты... как индейцы из Оклахомы. И довольно веселы, хотя никак нельзя понять, улыбаются они или плачут: так обезображены их лица. Среди них был один американец — молодой парень из Каламазу. Его отец владеет кондитерской фабрикой в Расине. Он учился в Принстоне, член общества «Фи-Бета-Каппа». Его интересы лежали в области археологии. Руки у него, по-видимому, сгнили довольно быстро, но он и с культями управлялся неплохо. При его средствах он устроился там довольно хорошо. Женился на крестьянской девушке... прокаженной, как и он сам. Та была родом из Турции и не знала ни слова по-английски, но они без памяти влюбились друг в друга. А при общении использовали язык глухонемых. Короче говоря, я провел в колонии прекрасный день. Вино было отличное. Не знаю, пробовали ли вы когда-нибудь мясо осьминога. Поначалу оно кажется жестковатым, но к этому быстро привыкаешь. К примеру, в Атланте кормят гораздо хуже. Однажды я ел там, в местной тюрьме... так меня чуть не вырвало. Естественно, заключенные едят нету же пищу, что посетители... но тем не менее. Нет, Атланта — гнусное местечко. Думаю, нас кормили мамалыгой, жаренной на кулинарном жире. Стоило только взглянуть на эту стряпню, и... ну, вас могло стошнить. А кофе! Просто невероятно! Не знаю, что по этому поводу думаете вы, но я считаю, что кофе, хороший кофе должен быть черным. И еще выглядеть немного маслянистым... жирноватым, что ли. Говорят, все зависит от того, как обжаривают зерна...\"
Тут миссис Рубиол выразила желание выкурить сигарету. Мне показалось, что она мучительно ищет возможность найти себе другого собеседника.
«Дорогая миссис Рубиол, — продолжал я, поднеся огонь так близко, что чуть не опалил ей губы, — спасибо за восхитительную беседу. Не скажете ли, который час? А то я на прошлой неделе заложил свои часы».
«Думаю, мне пора», — сказала миссис Рубиол, глядя на часы.
«Пожалуйста, не уходите, — взмолился я. — Вы не можете представить, какое удовольствие беседовать с вами. Что вы говорили о Черчилле, когда я вас так грубо перебил?»
Миссис Рубиол, быстро сменившая гнев на милость, снова приготовилась говорить.
«Прежде чем вы приступите к рассказу, — сказал я, с удовольствием наблюдая судорожное подергивание ее лицевых мышц, — я хочу кое-что добавить. Это касается Уайтхеда. Если помните, я уже называл его имя. То, что я хочу рассказать, относится к понятию „божественная энтропия“. Энтропия означает постепенную остановку... как в часовом механизме. То есть со временем или во времени, как говорят физики, все имеет тенденцию изнашиваться и останавливаться. Вопрос заключается в том: а как Вселенная, у нее что, тоже кончится завод? Вы когда-нибудь думали об этом? Не такая уж невероятная мысль, правда? Конечно, Спиноза давным-давно сформулировал свой собственный космологический часовой механизм, если можно так выразиться. Данный пантеизм логически доказывает, что когда-нибудь все, в том числе сам Бог, должно прекратить существование. Греки пришли к такому же выводу около 500 года до новой эры. Они даже сформулировали понятие „вечного повторения“, что есть шаг вперед по отношению к теории Уайтхеда. Не сомневаюсь, что вы в курсе всего этого. Мне кажется, упоминание об этом есть в „Деле против Вагнера“. Или где-то еще. В любом случае, Уайтхед, англичанин из высшего общества, относился с понятным скептицизмом к романтическим идеям, популярным в 19 веке. Его принципы, выработанные в лабораторных условиях, следовали suigeneris* за учениями Дарвина и Хаксли. Некоторые полагают, что, несмотря на строгие традиции, которые являлись для него преградой, в его метафизике можно найти следы влияния Геккеля — не Гегеля, учтите! — которого в свое время называли Кромвелем морфологии. Я излагаю все это конспективно — только для того, чтобы освежить эти факты в вашей памяти...» Тут я пронзил миссис Рубиол взглядом, отчего она вновь задергалась. Мне даже стало страшно, не скрутят ли ее судороги. Я не представлял, что скажу дальше: в моей голове не было ни единой мысли. Поэтому я просто открыл рот и продолжал, не задумываясь...
* В своем роде (лат.).
«Как вам известно, всегда существовали два философских течения, имевшие разные представления о природе Вселенной. В подтверждение этой мысли я мог бы привести вам в пример атомистическую теорию Эмпедокла, но это только уведет нас в сторону. Я пытаюсь, миссис Рубиол, донести до вас следующее: когда Гертруда Стайн услышала звук гонга и объявила профессора Альберта Уайтхеда гением, она положила начало спору, последствия которого, возможно, не будут полностью поняты еще тысячу лет. Повторюсь: профессор Уайтхед поставил вопрос таким образом: является ли Вселенная механизмом, который останавливается так же, как и часы, когда у них кончается завод, что неминуемо приведет к концу всякой жизни, и не только жизни, но и движения — даже движения электронов; или же та же самая Вселенная наделена способностью к регенерации? Если верно второе предположение, тогда смерть не имеет смысла. А если смерть не имеет смысла, тогда все наши метафизические доктрины евхаристичны и эсхатологичны. Говоря это, я вовсе не хочу вовлечь вас в эпистемологические тонкости. Последние тридцать лет общее русло философской мысли идет в направлении, указанном св. Фомой Аквинским. Нет больше pons asinorum* для разрешения, рассуждая диалектически. Мы ступили на твердую землю... terra ferma по Лонгину. Отсюда растущий интерес к циклическим теориям... обратите внимание на борьбу, которая разгорелась сейчас между «Плутон-Нептун-Уран-транзитом». Не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, что я хорошо знаком со всеми этими достижениями... совсем нет! Я просто обращаю ваше внимание на то, что из-за любопытного пространственного параллелизма теории, разрабатываемые в одной области, такой, как, например, астрофизика, оказывают поразительное влияние на другие, внешне несхожие области — например, на геомагнетизм и гидродинамику. Вы вот говорили о решающей роли авиации в заключительный период текущей войны. Согласен с вами. И все же без специальных исследований в области метеорологии бомбардировщик «Летающая крепость» станет только помехой в действиях воздушной армады. Для большей ясности, миссис Рубиол, скажу, что «Летающая крепость» сравнима с механической птицей будущего, как динозавр — с вертолетом. Победа над стратосферой — только шаг в развитии авиации. Пока мы только имитируем полет птиц. Точнее, хищных птиц. Мы строим воздушных динозавров с целью испугать полевую мышь. Но когда подумаешь о неистребимости тараканьего рода — простите за нелепый пример, — сразу понимаешь, насколько неэффективной была маниакальная сосредоточенность динозавров на развитии своего скелета. Муравью никогда не угрожала опасность вымирания, и кузнечику — тоже. Они и по сей день живут с нами, как жили и с питекантропами. А где динозавры, что в свое время бродили по первозданной степи? Вмерзли в землю арктической тундры, как вам известно...\"
* Трудная задача (лат.).
Все еще слушавшая меня миссис Рубиол вдруг стала обнаруживать симптомы нервного тика. Глядя мимо ее носа, который посинел и напоминал теперь брюхо кобры, я увидел в полумраке столовой нечто, похожее на дурной сон. Наш дорогой Клод сидел на коленях у Джеральда, вливая по глоточку некий драгоценный эликсир в его пересохшую глотку. Джеральд тем временем перебирал золотые локоны Клода. Миссис Рубиол старательно делала вид, что не замечает такого denouement*. Она вытащила из сумочки миниатюрное зеркальце и усердно пудрила нос.
* Исхода дела, развязки (фр.).
Неожиданно из соседней комнаты появился Гумберто. В одной руке он держал бутылку виски, в другой — пустой бокал. Он стоял, покачиваясь, и смотрел на нас милостиво, словно мы просили у него благословения.
«Кто это?» — спросила миссис Рубиол, не в силах вспомнить, где она его прежде видела.
«Как, неужели вы не помните? — сказал я. — Мы встречались у профессора Шонберга прошлой осенью. Гумберто — гинеколог в санатории для шизофреников на Новой Каледонии».
«Хотите выпить?» — спросил Гумберто, застенчиво глядя на миссис Рубиол.
«Конечно, хочет. Дай ей!» С этими словами я поднялся и, взяв бутылку, поднес ее к губам миссис Рубиол. Слишком взволнованная, чтобы понять, что от нее требуется, она немного отпила и, держа спиртное во рту, забулькала. Я приложил бутылку к своим губам и хорошенько отхлебнул.
«Совсем другое дело, правда? — заметил я. — Теперь и беседа пойдет веселее».
Гумберто слушал нас, навострив уши. В одной руке он все еще держал пустой бокал, другой делал хватательные движения, силясь обрести исчезнувшую бутылку. Казалось, он не сознавал, что бутылку у него забрали. Он двигал пальцами так, будто они у него онемели, потом поднял свободной рукой воротник пиджака.
Углядев на столике подле миссис Рубиол изящную вазочку, я быстренько вытащил из нее цветы и налил туда изрядную порцию виски.
«Давайте пить отсюда, — предложил я. — Это намного проще».
«Ваш знак, конечно, Рыбы? — сказал Гумберто, отчаянно кренясь в сторону миссис Рубиол. — Я читаю это в ваших глазах. Не говорите мне, когда вы родились, только назовите дату вашего рождения».
«Он хочет сказать место... долготу и широту. Дайте ему в придачу еще и азимут, пока он у вас есть. Это упростит дело».
«Подожди минутку, — попросил Гумберто. — Ты ее смущаешь».
«Смущаю? Ничто не может смутить миссис Рубиол. Правда!»
«Да», — кротко подтвердила она.
Я поднес вазу к ее губам и сцедил добрую половину. В столовой Джеральд и Клод по-прежнему нежничали. Казалось, они забыли обо всем. Слившись в призрачном свете, как сиамские близнецы, они мне живо напомнили мою недавнюю акварель, которую я назвал «Молодожены».
«Ты что-то хотел спросить?..» — весело прощебетал я, пристально глядя на Гумберто, который, повернувшись, в немом восхищении глазел на Молодоженов.
«Д-да, — подтвердил Гумберто, медленно поворачиваясь, но не отрывая глаз от запретного зрелища. — Я хотел спросить, могу ли я выпить».
«Я только что тебе налил», — ответил я.
«Куда?» — спросил он, глядя в дальний угол комнаты (как если бы там стояла сверкающая чистотой плевательница, скрывающая в себе спиртное).
«Я тут подумал, — продолжал он, — куда это подевалась моя жена. Надеюсь, она не взяла машину». Он с надеждой протянул вперед руку, как будто верил, что бутылка вернется сама — без всяких усилий с его стороны. Его движения были замедленны, как у жонглера, тренирующегося с булавами.
«Твоя жена давно ушла. Уехала с летчиком», — сказал я.
«В Южную Америку? Да она совсем рехнулась». За это время он сумел сделать несколько шагов в направлении бутылки.
«Тебе не кажется, что нужно и миссис Рубиол дать глотнуть?» — сказал я.
Гумберто замер на месте.
«Глотнуть? — вскричал он. — Да она уже полгаллона высадила. У меня что, галлюцинации?»
«Дорогой друг, да она выпила не больше наперстка. Можно сказать, только понюхала, вот и все. Ну-ка, дай мне твой бокал. Пусть она наконец распробует, что это такое».
Он механически протянул руку. Я уже собирался взять бокал, но Гумберто его выронил и тут же, повернувшись, направился, пошатываясь, в сторону кухни.
«В доме должна быть еще посуда», — бормотал он, неуверенно двигаясь по столовой, словно ее окутал густой туман.
«Шалунишка! Ну и шалунишка! — послышался голос Джеральда. — У Стрельцов вечная жажда. — Потом небольшая пауза. И затем — ворчливо, как старый, слабоумный брюзга: — Не устраивай беспорядок на кухне, ты, кретин! Бокалы — на верхней полке, слева, в глубине. Глупый Стрелец. Вечно с ними проблемы...» Опять пауза. «Если это тебя интересует, сейчас полтретьего. Вечеринка закончилась в полночь. Золушка сегодня не появится».
«Что такое?» — переспросил Гумберто, появляясь в дверях с подносом, полным бокалов.
«Я сказал: вечеринка давным-давно закончилась. Но для такого редкостного субъекта, как ты, сделали исключение — и для твоих друзей в соседней комнате. Особенно для того похабника, твоего дружка. Самый наглый Козерог из всех, что я знаю. Если бы он не был человеком, то точно был бы пиявкой».
Миссис Рубиол в испуге смотрела на меня. «Как вы думаете, он может нас выгнать?» — спрашивали ее глаза.
«Дорогая миссис Рубиол, — сказал я, придавая голосу жесткость в разумных пределах, — он никогда на это не пойдет: слишком дорожит репутацией заведения. — И затем довольно резко: — Только не говорите, что выпили все содержимое этой вазы».
В крайнем смущении она попыталась подняться на ноги. «Сядьте», — потребовал Гумберто, не очень-то деликатно толкая женщину назад на диван. Он потянулся за спиртным или, точнее, туда, где верил, оно находится, и стал лить из воображаемой бутылки в бокалы, думая, что та находится в его руках.
«Сначала вы должны выпить», — прибавил он, чуть ли не мурлыкая.
На подносе стояло пять бокалов — все пустые. «Где остальные?» — спросил я.
«А сколько тебе надо? Этого не хватит?» — Гумберто шарил под диваном в поисках бутылки.
«Сколько чего? — переспросил я. — Я говорю о людях».
«А я пытаюсь найти бутылку, — парировал Гумберто. — Остальные бокалы — на полке».
«Мы не будем!» — крикнул Клод из столовой.
«Почему бы вам не отправиться домой?» — воскликнул в сердцах Джеральд.
«Думаю, нам действительно пора», — сказала миссис Рубиол, не делая никаких поползновений подняться.
Гумберто уже наполовину заполз под диван. Бутылка стояла на полу рядом с миссис Рубиол.
«Как вы думаете, что он там ищет?» — спросила она, машинально отпивая из вазы.
«Когда будете уходить, потушите свет, — крикнул Джеральд. — И не забудьте захватить Стрельца. Я не хочу за него отвечать».
Гумберто в этот момент пытался встать на ноги — с диваном на спине и миссис Рубиол — на диване. В суматохе миссис Рубиол пролила немного виски прямо на брюки, обтягивавшие зад Гумберто.
«Кто меня обоссал?» — завопил тот, отчаянно пытаясь освободиться от дивана.
«Это мог сделать только тот козел, что зовется Козерогом», — крикнул Джеральд.
Миссис Рубиол отчаянно, как терпящий кораблекрушение мореплаватель, вцепилась в диван.
«Ложись плашмя, Гумберто, — взмолился я. — Я вытащу тебя».
«Что на меня свалилось? — жалко бормотал он. — Черт-те что! — Он с интересом потрогал свой зад, проверяя, действительно ли тот мокрый или ему только показалось. — А может, я сделал „ка-ка“... Ха-ха! Ка-ка! Отлично!» — загоготал он.
Миссис Рубиол, которая к этому времени уже восстановила равновесие, сочла его предположение весьма смешным и чуть не задохнулась от смеха.
«Не возражаю, если вы все устроитесь тут спать, — крикнул Джеральд. — Неужели вы совсем не уважаете чужую личную жизнь?»
Гумберто наконец высвободился и теперь стоял на четвереньках, пыхтя, как паровоз. Неожиданно он увидел бутылку и, чудесным образом распластавшись, пополз за ней, изо всех сил вытягивая вперед руки, словно боролся за спасательный пояс. Во время этих действий он задел голени миссис Рубиол.
«Пожалуйста/» — пробормотала она, а веки ее затрепетали, как две поющие не в такт певчие птицы.
«Нет уж, пожалуйста, заткнитесь/ — проговорил Гумберто. — Теперь моя очередь».
«Не испачкайте ковер! — прокричал Джеральд. — Надеюсь, козел его не обгадил? Помните, туалет наверху».
«С меня достаточно! — заявила миссис Рубиол. — К такому языку я не привыкла. — Она замолчала, как бы в смущении, а потом, глядя мне в лицо, попросила: — Пожалуйста, отвезите кто-нибудь меня домой».
«Естественно, — отозвался я. — Вас отвезет Гумберто».
«В таком состоянии?»
«Он водит машину в любом состоянии: ему нужен только руль».
«Мне кажется, — сказала миссис Рубиол, — что с вами я чувствовала бы себя в большей безопасности».
«Я не вожу автомобиль, хотя, конечно, могу попробовать, если вы покажете мне, как это делается».
«А почему бы вам самой не повести машину?» — поинтересовался Гумберто, наливая себе второй полный бокал.
«Я давно бы уехала, — заявила миссис Рубиол, — если бы не моя искусственная нога».
«Что? — вскричал Гумберто. — Вы хотите сказать...» У миссис Рубиол не было шанса объяснить, что она хотела сказать.
«Позвоните в полицию! — послышался низкий голос Джеральда. — Они вас бесплатно отвезут».
«Отлично. Вызываем полицию!» — отозвался Гумберто.
«А это мысль», — подумал я и уже собирался спросить, где телефон, но Джеральд опередил меня:
«Телефон в спальне, дорогой... Только осторожней — не свалите лампу». Его голос звучал устало.
«А нас не арестуют?» — услышал я, проходя в соседнюю комнату, голос миссис Рубиол.
Подняв трубку, я задумался. Как звонят в полицию?
«А как туда звонить?» — крикнул я.
«Просто вопи в трубку: ПОЛИЦИЯ! — сказал Гумберто. — Тебя услышат».
Я набрал номер диспетчера и попросил соединить с полицейским участком.
«Что-то случилось?» — спросила девушка-диспетчер.
«Нет, мне просто надо поговорить с дежурным офицером».
Через мгновение в трубке раздался грубый сонный голос:
«Слушаю».
«Здравствуйте», — сказал я. Ответа не было.
«Алло, алло, вы слышите меня?» — завопил я.
После долгого молчания заговорил тот же грубый голос:
«Ну, что вам надо? Есть покойник?»
«Нет. Покойника нет».
«Говорите же! Что стряслось? Вы что, до смерти напуганы?» «Нет, я в порядке».
«Ладно, выкладывайте. Облегчите душу. Что там у вас? Несчастный случай?»
«Да нет, все отлично. Вот только...»
«То есть как — все отлично? Зачем в таком случае вы мне звоните? В чем дело?»
«Подождите минуту... Позвольте объяснить...»
«Ладно, ладно. Валяйте, объясняйте. Но только побыстрее. Мы не можем занимать телефон всю ночь». «Дело обстоит так», — начал я.
«Послушайте, никаких предисловий! Четко и ясно — что случилось? Кто пострадал? Кто-то вломился в дом?»
«Нет, ничего подобного. Мы просто хотели узнать...»
«Ага, понятно... Любознательные мальчики, так? Просто хотели узнать, который час?»
«Да ничего подобного. Я вас не разыгрываю. Серьезно».
«Тогда говори. А будешь дальше дурочку валять, вышлю полицейский автофургон».
«Автофургон? Нет, не надо фургона. Лучше просто машину... Ну, сами понимаете, обычный полицейский автомобиль... с сиреной и прочим?»
«И мягкими сиденьями? Понял. Конечно же, мы можем прислать к вам симпатичный автомобильчик. Что предпочитаете — „паккард“ или „роллс-ройс“?»
«Послушайте, шеф...»
«Я тебе не шеф. А теперь для разнообразия послушай меня. Заткни глотку! Ясно? Слушай! Сколько вас там?»
«Всего лишь трое, шеф. Мы подумали...»
«Трое? Ну, просто замечательно! И одна из троих, конечно, дама. Наверное, лодыжку растянула? Ну так слушай сюда! Хотите вы спать сегодня ночью? Спать без наручников? Тогда вот что! Идите сейчас в ванную... положите в ванну мягкую подушку... и не забудьте одеяла! Затем полезайте туда — все трое — ясно? И чтоб я тебя больше не слышал! Алло! И еще — когда хорошенько расположитесь в ванне, пустите холодную воду и утопитесь!» — И офицер швырнул трубку.
«Ну что? — крикнул Джеральд, когда я положил трубку. — Они приедут?»
«Не думаю. Нам предложили улечься в ванне, а потом открыть холодную воду».
«А ты не подумывал, чтобы пойти домой пешочком? Уверен, быстрая ходьба пойдет тебе на пользу. Козероги обычно легки на ноги». С этими словами Джеральд вышел из темноты.
«Но у миссис Рубиол искусственная нога», — взмолился я. «Тогда пусть прыгает на одной».
Миссис Рубиол была глубоко оскорблена. С удивительным проворством она поднялась на ноги и направилась к двери.
«Не отпускайте ее, — сказал Гумберто. — Я ее провожу».
«Вот это правильно! — воскликнул Джеральд. — Проводи ее домой, как пай-мальчик, а потом поджарь себе стейк из почки. Козла тоже захвати с собой». Он грозно взглянул на меня. В комнату проскользнул Клод в одной пижамной куртке. Миссис Рубиол отвела глаза.
Меня время от времени посещало дурное предчувствие, что нас вот-вот выставят.
«Минуточку», — попросил Гумберто, все еще держа бутылку. Он взглянул на миссис Рубиол горестными глазами.
«Ну, что еще?» — рявкнул Джеральд, подходя ближе.
«А как же миссис Рубиол...» — запинаясь, произнес Гумберто, с болью и смущением глядя на ее нижние конечности.
«Я вот думаю, — продолжал он, не зная, как лучше сформулировать свою мысль, — раз мы пойдем пешком... то, может, нам стоит понести ее». Он беспомощно всплеснул руками, и бутылка упала на пол.
Оказавшись за ней на полу и не зная, как лучше выразить свою заботу, Гумберто, повинуясь порыву, пополз к миссис Рубиол. Достигнув ее, он обеими руками ухватил ее за лодыжки.
«Простите, — промямлил он, — я только хотел знать, какая из них...»
Миссис Рубиол подняла здоровую ногу и дала ему хорошего пинка. Гумберто откатился, задев ножку шаткого столика, отчего с него упала мраморная фигурка. К счастью, она свалилась на ковер, и от нее отлетела только рука — по локоть.
«Надо вышвырнуть его отсюда, пока дом не превратился в руины, — прошипел Джеральд. С этими словами он склонился над распростертым Гумберто и с помощью Клода привел его в полустоячее положение. — Боже, да он словно резиновый». — Джеральд буквально скулил от бессильной злобы.
Гумберто соскользнул на пол.
«Ему надо выпить», — тихо произнес я.
«Тогда дай ему бутылку и пусть катится. Здесь не винокуренный завод».
Теперь уже мы все трое пытались поставить Гумберто на ноги. Миссис Рубиол любезно подняла бутылку и поднесла к губам Гумберто.
«Я голоден», — слабо пробормотал он.
«Думаю, ему нужен сандвич», — мягко произнес я.
«И сигарету, — прошептал Гумберто. — Только одну затяжку».
«Черт подери! — воскликнул Клод. — Пойду разогрею спагетти».
«Только не спагетти! — запротестовал Гумберто. — Лучше тефтельку».
«Будешь есть спагетти, — заявил Джеральд. — Я уже сказал, что здесь не винокуренный завод. Здесь также и не кафетерий. Больше всего мне это напоминает зверинец».
«Уже поздно, — сказал Гумберто. — Если только миссис Рубиол...»
«Забудь о миссис Рубиол, — оборвал его Джеральд. — Я сам отвезу ее домой».
«Очень любезно с твоей стороны, — пробормотал Гумберто. Мгновение он размышлял. — Какого черта ты сразу это не предложил?»