Нагиб кивнул.

— Не сомневаюсь. Эта бутылка — всего лишь знак. Они точно знают, где мы находимся, и хотят показать этим, чтобы мы не беспокоились.

— Показать бутылкой виски?

— Ну да. — Нагиб смущенно взглянул на пол. — В «Тадамане» знают, что я люблю больше пить виски, чем чай, понимаешь?

Омар кивнул, хотя не верил в оптимизм Нагиба. Кому под силу освободить их из британской штаб-квартиры? И вообще, как это может произойти? Прежде всего Омара волновало то, как отреагируют члены «Тадамана», когда обнаружат в камере не одного, а сразу двоих своих сторонников.

— Я тебе сначала не поверил, — снова начал Нагиб. — Подрыв новой железной дороги — это просто превосходная работа.

Омар молчал.

— Превосходная работа, — с признательностью повторил Нагиб. — Если наши люди не вызволят нас отсюда, это будет стоить тебе головы. Но ты можешь быть уверен, они вытащат нас отсюда!

— Да будет на то воля Аллаха! — проворчал Омар и, чтобы покончить с неприятной темой, спросил: — Я тебе тоже не поверил, когда ты рассказал, что просто рисовал археологические карты. Археологические карты… Не смеши меня!

Лицо Нагиба вдруг стало серьезным.

— Можешь смеяться, но только до поры до времени. Когда узнаешь, о чем идет речь, ты тут же прикусишь язык.

— Йа салам. — Омар подошел к двери и прислушался. — Все чисто, можешь говорить.

— Поклянись Аллахом всемогущим и всемилостивым, что не скажешь никому ни одного слова из того, что сейчас услышишь от меня. Иначе ты заплатишь за это жизнью.

— Клянусь Аллахом всемогущим и всемилостивым.

— Поскольку ты один из членов «Тадамана», то имеешь право знать…

Омар кивнул, и Нагиб с серьезным видом начал свой рассказ:

— В начале века в Египет приехал один британский профессор, его звали Эдвард Хартфилд, он был известным археологом. У него была слава полиглота, потому что Хартфилд говорил не только на современных языках, но и хорошо разбирался в иероглифах, иератическом и демотическом письме, иврите, хеттском, вавилонском и арамейском языках, — просто гений, которого не было еще в мире за два последних столетия. Этот Хартфилд с разрешения правительства вел поиски гробницы Имхотепа в Саккаре…

Имхотеп… При упоминании этого имени Омара словно молния поразила. У него появилось ощущение, будто ток прошел из его мозга по всему телу и на мгновение парализовал его. В его мозгу, подобно страницам книги, перелистываемым ветром, пронеслись воспоминания: оставленная в гостиничном номере записка журналиста Уильяма Карлайла с единственным словом «Имхотеп» (которое к тому же было еще дважды подчеркнуто), подробные рассказы профессора Шелли о поисках Имхотепа. Что же, ради всего святого, связывало Нагиба и Омара с этим Имхотепом? Какими путаными дорогами вела судьба в попытках объяснить необъяснимые события?

— Ты же знаешь о роли Имхотепа? — спросил Нагиб.

Омар кивнул.

— Вначале, — продолжал Нагиб, — исследования Хартфилда привлекали не больше внимания, чем работа прочих археологов. У человека этой профессии уходит почти вся жизнь, прежде чем он найдет что-нибудь стоящее, такое, чего никто не ожидает. Многие на этом и останавливаются. Но в случае с Хартфилдом все было иначе. Он сделал массу открытий, у него были такие же значительные находки, как и у Масперо, Мариетта и Петри, но, казалось, они вовсе не интересовали своенравного исследователя. По слухам, он наткнулся на гробницы III династии, но из опасения, что они могут отвлечь его от настоящих находок, исследователь вновь засыпал их. Конечно, этот факт не остался без внимания. Каирское управление древностями и полиция начали расследование, но никто не мог предъявить Харфилду обвинение в чем-либо противозаконном. А когда Картер призвал его к ответу и спросил о причинах столь странного поведения, тот ответил, что ищет гробницу Имхотепа. Этих оснований, по его мнению, было вполне достаточно.

Люди, которых нанимал Хартфилд, хорошо зарабатывали, во всяком случае, им платили больше, чем другим рабочим в стране, поэтому практически было невозможно выведать у них что-либо конкретное о деятельности профессора. Никто не хотел потерять такую работу. Со временем все же просочилась информация о причинах, заставивших Хартфилда направить все усилия на поиски гробницы Имхотепа. Точнее, было три версии. Во-первых, предполагалось, что в гробнице Имхотепа спрятан величайший в истории человечества золотой клад. Во-вторых, поговаривали, будто в гробнице Имхотепа хранились документы, заключавшие все знания человечества на тот период, в том числе знания, которые в наше время уже давно забыты и которые сулят власть над всем миром тому, кто их нашел.

— А третья версия? — взволнованно спросил Омар.

— По третьей версии, в гробнице Имхотепа было и то, и другое: все золото и все знание человечества.

Омар, пораженный, пытался упорядочить свои мысли и к тому же увязать все услышанное с собственной историей. Он не знал, что главная путаница была еще впереди.

— Но все это лишь предположения, — нерешительно заметил Омар. — Или этому есть доказательства? Какие сведения были в руках профессора Хартфилда? Он должен был предъявить их!

— К сожалению, он больше не сможет этого сделать.

— Но почему? Что это значит?

— Хартфилд пропал. Все выглядит так, словно он растворился в воздухе.

— Что за чепуха! — раздраженно возразил Омар. — Британский профессор не может просто так исчезнуть. Возможно, он вернулся в Англию, потому что отказался от этого предприятия, а может, он что-то нашел и просто хочет утаить свое открытие. Как бы там ни было, я не могу себе представить, чтобы английский профессор растворился в воздухе. У него же были наемные рабочие, они могут рассказать, где его видели в последний раз.

Нагиб жестом попросил Омара, чтобы тот успокоился.

— Да, конечно, день исчезновения Хартфилда известен точно. В последний раз его видели в девятый день месяца рамадан вблизи города Рашид. Это подтверждают двое его рабочих, но потом его след теряется.

— Почему в Рашиде? Рашид в сотнях миль от Саккары. Что нужно было Хартфилду в Рашиде?

— Послушай, мой друг. В Рашиде уже давно археологи наткнулись на старый архив жрецов. К этому архиву, кроме прочего, относится и камень с текстом на трех языках, который обнаружили солдаты Наполеона. К счастью, удалось расшифровать некоторые иероглифы. Большинство из бесчисленных каменных пластин были разбиты, от многих остались лишь осколки. Это был бы сизифов труд, если бы пришлось собрать вместе десять тысяч осколков важных исторических документов. Но даже если бы на это задание и согласился какой-нибудь институт, шансы были бы очень незначительными. Ведь в окрестностях Рашида свои силы пробовали археологи со всего света и наверняка забрали с собой драгоценные обломки камней. Эти фрагменты теперь находятся в музеях и хранилищах Лондона, Берлина, Парижа и даже Нью-Йорка. Хранители музеев и не подозревают, какое сокровище находится в их руках. Но вернемся к Хартфилду. Вероятно, он нашел самый важный фрагмент, который и указал ему на гробницу Имхотепа и ее таинственное содержимое. Но информации на этом обломке не хватило, чтобы отыскать местоположение гробницы. В этом и кроется причина того, почему он продолжил поиск других обломков в окрестностях Рашида.

— Аллах всемогущий! — Казалось, Омара впечатлила эта история. Он замолчал и еще раз обдумал весь рассказ Нагиба. При этом он все больше восхищался этим пьяницей-националистом. Все его объяснения были вполне вероятны, даже если Омар и не мог связать деятельность тайной организации и поиски гробницы Имхотепа. То и другое, собственно, не противоречило друг другу, но и не открывало подлинных причин, поэтому Омар произнес:

— Я не понимаю только одного: каким образом ты оказался вовлечен в это дело? Я имею в виду, как ты узнал обо всем этом?

Нагиб рассмеялся.

— Справедливый вопрос, хотя ответ напрашивается сам. Омар, если сведения профессора о том, что нашедший гробницу Имхотепа получит власть над всем миром, верны, тогда мы, египтяне, потомки Имхотепа, не должны позволить найти эту гробницу никому другому. Этот клад принадлежит нам, сынам Нила, а не англичанам, немцам, французам или американцам. Он принадлежит нам всем, понимаешь?

— Тут я не могу с тобой не согласиться, Нагиб. Но кто-то еще осведомлен об этой тайне?

— Как много людей знает об этом, никто не может сказать. Но я уверен, что британцы двигаются в том же направлении. Только этим можно объяснить мой арест. Обвинение в шпионаже — всего лишь предлог, чтобы отвадить меня от Саккары. Кроме того, в Луксоре есть группа профессиональных расхитителей гробниц, которые странным образом тоже ищут следы гробницы Имхотепа.

— Кто эти люди?

— Их зовут Мустафа-ага Аят и Ибрагим эль-Навави. Первый — британский консул, второй — начальник полиции Луксора и суб-мудир.

— Точно они?

— Ты что, знаешь их?

— Да, я слишком хорошо знаю их. Но ты уверен?

— Абсолютно. Они совершили одну оплошность и недооценили меня. Они думали, что Нагиб эк-Кассар — глупец, пьяница и лентяй, которого можно использовать в своих преступных махинациях. Пьяница — вполне вероятно, но Нагиб не глуп, клянусь Аллахом. Как бы там ни было, с помощью этих спекулянтов мне удалось раздобыть осколок важного камня. Аят и эль-Навави приехали в Берлин и нагло завладели этим обломком — узким черным камнем с демотическим письмом. Тогда я жил в немецкой столице, и за пару грязных марок они попросили меня перевести текст. Я перевел все, как надо. Мне казалось слишком рискованным делать неправильный перевод. Рано или поздно это все равно бы открылось и только возбудило подозрения. Но они не заметили одного: я сделал точную копию этого текста.

— Если я тебя правильно понял, Нагиб, до сегодняшнего времени найдены лишь три обломка камня — документа, в котором говорится об Имхотепе. Один находится у Хартфилда и считается, так сказать, пропавшим, второй — у Аята, а третий хранился в Берлине, но тоже каким-то образом попал в его руки. Это значит, что британский консул сейчас владеет наибольшей информацией.

— Логично, но это не так. Подумай, ведь у Мустафы есть одна цель — деньги. Он думает лишь о том, чтобы найти клад с золотом, из которого ему по законам страны причитается половина. Но цель «Тадамана» намного достойнее. Никто из нас не жаждет материальной выгоды от этой находки. Если мы найдем гробницу Имхотепа, выгоду получит наша страна, наш народ. Все мы работаем ради общего дела. У Мустафы-ага Аята больше нет фрагментов камня. Мы храним их в тайном месте.

— Но он ведь знает их содержание, наверное, у него даже списан текст.

— Я в этом не сомневаюсь. Но все же хотел бы ответить на твой вопрос: у «Тадамана» не меньше информации, чем у консула Аята.

— И что же следует из этих двух фрагментов, о которых ты говорил? Что ты узнал?

— Слишком мало, чтобы делать какие-то выводы. Там говорится о жрецах Мемфиса, гробнице божественного Имхотепа и фараона Джосера. Вообще, там есть несколько словосочетаний, остальное не имеет пока никакого смысла. Там идет речь о песке, о тайнах человечества, о ночи и жидкости. Чем больше думаешь над этими словами, тем больше запутываешься.

— Содержание этих обломков было известно профессору Хартфилду?

— Я не думаю, что это возможно. У Хартфилда, скорее всего, был свой осколок камня, который давал реальные шансы найти Имхотепа.

— Вполне вероятно. Но можно ведь предположить, что фрагмент Хартфилда теперь утерян. — Омар разволновался.

— Я не могу в это поверить! Исчезновение Хартфилда вряд ли можно считать случайностью. Логично же, что его исчезновение как-то связано с этим документом. Кто-то забрал обломок себе и, наверное, устранил профессора. Значит, фрагмент все еще существует и его хранят как некое сокровище.

Нагиб надолго задумался, а потом заметил:

— А ты, Омар, сообразительный малый и будешь полезен «Тадаману».

— Я не сомневаюсь в том, — сказал Омар, — что Хартфилд стал жертвой людей, которые знают о тайне. Они устранили профессора, чтобы завладеть каменной пластиной. Остается только один вопрос: кто это мог сделать? Кто знал о намерениях Хартфилда?

Омар взглянул на Нагиба. Тот понял, что означает этот взгляд, и яростно замахал руками.

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, но это ошибка. «Тадаман» не имеет никакого отношения к исчезновению Хартфилда. Если бы за этим стояли наши люди, этот фрагмент был бы у нас и мы бы значительно продвинулись в поисках.

Слова Нагиба звучали убедительно. Но Омар все равно не поверил в то, что после исчезновения Хартфилда не осталось никаких следов. Он продолжал докапываться до истины.

— Значит, ты говоришь, что день, когда исчез Хартфилд, известен. Тогда должны быть люди, с которыми работал профессор.

— Конечно, такие есть.

— А их опрашивали?

— Да. Кто-то из наших людей опросил их.

— И что он выяснил?

— Ничего.

— Ничего?! Это невозможно. Должно же быть хоть что-то, какие-то зацепки, подозрительное поведение, следы, которые оставил профессор.

— Нет.

— И вы на этом успокоились?

— Да. А что нам еще оставалось делать?

Омар покачал головой.

— Искать дальше. Кем был этот человек?

— Я не знаю, я позабыл его имя. Но это был человек, верный «Тадаману», на которого можно было положиться.

Разговор затянулся до ночи. Они лежали в темноте на нарах и разговаривали, в тревоге умолкая лишь в тот момент, когда слышали шаги охранников, которые приближались к двери их камеры, а затем медленно удалялись, действуя точно по часам. Но в отличие от часов, мерная работа которых вызывает обычно чувство гармонии и уюта, пунктуальность охраны тюрьмы в штаб-квартире Исмаилии навевала противоположные ощущения. Каждую ночь те же часовые теми же каблуками выстукивали тот же ритм, бродя теми же коридорами. Это было довольно неприятно. Узники давно сосчитали шаги, которые раздавались по коридору, когда часовые шли к их камере: сорок семь в одну сторону и двадцать шесть — в другую. Этот ритм прерывался лишь иногда, и то ненадолго, бог его знает почему. Долгими бессонными ночами эта внезапная тишина вдруг заставляла прислушиваться любопытного Омара. Что же там могло происходить за дверью? Ведь нет ничего более однообразного, чем ночь в коридоре британской тюрьмы, и внезапная остановка могла быть вызвана лишь неожиданной мыслью или зудящим коленом.

Омар уже был готов поверить в план освобождения, о котором рассказывал Нагиб, но чем дольше он находился в камере, тем больше боялся. Он знал, как обычно проходит военный суд. Все совершается настолько быстро, что не остается времени на вызов свидетелей, а приговор, если уж дело принимает самый серьезный оборот, исполняется в тот же день. Нагибу было хорошо говорить, его предполагаемые действия не нанесли никакого значительного урона вооруженным силам Его Величества. А вот преступление, в котором обвиняли Омара, могло классифицироваться как особо тяжкое, если, конечно, будут тому соответствующие доказательства. На дневной прогулке он слышал, что война близится к концу, что Германия, Россия, Австро-Венгрия и Османская империя на грани краха, а Британия на пороге великой победы. По мнению Омара, это таило в себе большую опасность: «Тадаман», возможно, откажется от своих планов освобождения узников, тогда как британцы, наоборот, незамедлительно накажут всех заключенных «по справедливости».

Однажды, когда Омар уже почти потерял всякую надежду, он проснулся ночью, потому что шаги охранника выбились из монотонного ритма. Это сильно напугало юношу. Он уловил звук непривычно громких шагов, потом на несколько секунд наступила тишина, а за ней раздался глухой удар — неповторимый шум, возникающий при встряхивании увесистой связки ключей. Омар хорошо слышал происходящее за дверью, но при этом ничего не видел из-за полной темноты в камере.

Вскоре после этого в замочной скважине провернулся ключ и в проеме показались две низкорослые фигуры, лица которых невозможно было разглядеть из-за яркого света в коридоре. Казалось, что у них на головах мешки. Один из них тихо произнес:

— Нагиб, пойдем! Быстро!

Омар думал, что Нагиб спит, но тот резко вскочил, шепнул что-то незнакомцам, чего Омар не расслышал, но в ответ нарвался на отказ, потому что оба почти одновременно воскликнули:

— Нет!

После этого они попытались вытащить Нагиба из камеры, но тот вырвался, подошел к Омару, потянул парня за собой в коридор и, задрав рукав его серой рубахи, указал на ожог в виде кошки. Несколько секунд оба мужчины стояли как вкопанные. Поведение Нагиба вызвало у них растерянность. Они переглянулись, сверкнув глазами, и один из них прошипел:

— Во имя Аллаха всемогущего, пойдемте!

Глава 5

В Лондоне осенью

Все лицемеры — и мужчины, и женщины — подобны друг другу в том, что совершают неодобряемое и заставляют других делать то же самое. Они сами не совершают добрых дел и удерживают от этого других. Они все как один скупы в расходовании имущества на добрые дела. Ведь они забыли Аллаха и Господь забыл о них, не направлял их к прямому пути, ибо они отвергли поклонение и повиновение Ему. Коран, 9 сура, 67 аят
Громадное здание на набережной Виктории в лондонском Сити, к входу в которое можно было подняться по широкой открытой лестнице, было таким же, как и другие дома, если не считать невзрачных посетителей, снующих туда-сюда.

Громадное здание на набережной Виктории в лондонском Сити, к входу в которое можно было подняться по широкой открытой лестнице, было таким же, как и другие дома, если не считать невзрачных посетителей, снующих туда-сюда. В отличие от министерств, страховых обществ и судовых компаний между Чаринг-Кросс и мостом Блэкфрайарз, по которым шоферы везли лордов и с иголочки одетых чиновников, спешащих на работу среди моря разносортного сброда из противоположной части Лондона (районов Ламбет и Саутуарк), к зданию Интеллидженс сервис[7] подъезжали лишь черные кэбы. Но в большинстве случаев из толпы обычно выныривал неприметный пеший посетитель, чтобы, быстро взбежав по каменной лестнице, исчезнуть за вращающимися дверьми.

Меланхолия, которая даже летом не покидает настоящих британцев при взгляде на Темзу, этой осенью уже поселилась на затуманенных площадях Лондона, ознаменовав собой время галош и плащей, театральных сезонов и общественных приемов. Это единственное время года, которое в Лондоне проводил каждый влиятельный человек.

В этом году главной темой, переплюнувшей по популярности все, что обсуждалось в предыдущие годы, стала победа Великобритании, God Save the King, в опустошительной войне, и в клубах на Пэлл-Мэлл и на Олд-Бромптон-роуд в бесконечных разговорах сквозило неумолкающее бахвальство. Конечно, война потребовала чудовищных жертв, в основном за границей, в Лондоне погибло от бомбардировок немецких цеппелинов и самолетов «всего» 670 человек — это значительные потери, но не настолько большие, как ожидалось. Разве президент немецкого общества моторного воздухоплавания не предсказывал, что им удастся то, чего не смог сделать Наполеон: с помощью машин графа Цеппелина за один раз перевезти сто тысяч солдат. Теперь все вокруг пересказывали уморительную историю о том, что автор этого кошмара доживает дни в сумасшедшем доме.

Несмотря на это, работы у информационной службы правительства Его Величества не убавилось, просто она переключилась на другие темы. Полковник Джеффри Доддс возглавлял это учреждение вот уже семь лет, что при всей взрывоопасности заданий говорило о его недюжинном таланте, если, конечно, в связи с публикацией новостей (при использовании эвфемистического названия для шпионажа) можно говорить о каком-то таланте. Описать детально Доддса — значит выйти за все допустимые рамки, поэтому здесь указаны лишь ключевые аспекты его характера.

Полковник Джеффри Доддс относился к тем людям, о которых судят по поступкам. Добродетели, считал он, могут быть фальшивыми, пороки — никогда. Доддс ни за что не согласился бы провести всю жизнь за черным письменным столом викторианской эпохи, украшенным кариатидами, если бы при аннексии Верхней Бирмы он не наступил на собственную мину, которая сильно покалечила его. Таким образом, полковник вернулся из Индии на деревянной ноге и с твердой уверенностью продолжить службу на благо Соединенного Королевства. Поэтому ему пришлось занять «сидячую» должность. Доддс не переставал восхищаться словами умирающего короля Эдварда, который сказал: «Зачем жить, если не можешь больше работать?»

Доддс был белокожим рыжим мужчиной с темными (по какому-то капризу природы), торчащими в стороны усами, и его вполне можно было бы принять за швейцара какого-нибудь заведения в Сохо. Кстати, у полковника были задатки сутенера, деятельность эту он вел как раз в том квартале, но его подчеркнуто корректная одежда марки Dunn & Со вызывала восхищение и удивление у всякого, кто с ним встречался. Есть люди, которые одеваются в твид и кашемир, и есть те, кто это носит. Доддс принадлежал как раз к последним. Он носил дорогую одежду с привычкой дворянина, словно появился в ней на свет, хотя происходил полковник из Ламбета. Его дом был прямо за станцией Ватерлоо, и Доддс не делал из этого тайны. Аристократической внешности лишь иногда не соответствовала манера выражаться, ибо полковник не скупился на непристойности и прочие ненормативные выражения.

В остальном это был высокообразованный человек, который всего добился самообучением вопреки желаниям своего рано овдовевшего отца, торговца пряностями в Ковент Гардене. Доходов от этой мелкой торговли хватало на жизнь, но о высшем образовании не могло быть и речи. Сегодня полковник жил в Кенсингтон Гардене, у него была достаточно дорогая коллекция книг и рисунков прошлого века с изображением лошадей. Доддс был также членом общества по печатанию и распространению Библии и двух клубов, членами которых были также Редьярд Киплинг и Клод Джонсон, менеджер компании «Роллс-Ройс», и, цитируя Гераклита, прославлял войну как мать всех вещей.

Деятельность «Интеллидженс сервис» проходила под кодовыми названиями, которые выдумывал полковник Доддс. И в этой связи он рассказывал своим агентам историю русского министра иностранных дел Александра Извольского, просто из предостережения, чтобы показать, насколько важными бывают коды. Извольский, тогда еще русский посол в Копенгагене, узнав о преобразовании всей дипломатической службы царя, надеялся получить важную должность посла в Берлине. Он отправил своего камердинера, умного и ловкого немца, в Санкт-Петербург, чтобы тот в определенных, хорошо информированных кругах разузнал, какие у него шансы заполучить этот пост. Чтобы никто ничего не узнал, посол и его слуга условились, что в зависимости от ситуации из Санкт-Петербурга будут отправлены телеграфом лишь кодовые слова: кислая капуста — если Извольскому светит стать послом в Германии, и макароны — если ему подготовили должность в Риме. Но в телеграмме из России было совсем другое, загадочное слово — икра.

В этом месте Доддс никогда не мог сдержаться и каждый раз заливался громогласным смехом. Потом он разглаживал опустившиеся кончики усов и говорил, что Извольский был одаренным дипломатом, но никудышным шпионом. Потому что его слуга избрал единственно верное слово-пароль для новой должности дипломата: Извольский должен был стать русским министром иностранных дел.

Кодовое слово операции, которая обсуждалась в эти дни, было фараон. Под этим прикрытием Доддс организовал молодую команду, которая должна была прояснить одну мутную аферу, привлекшую внимание лондонской общественности. Задание на эту операцию отдавал лично премьер-министр под грифом «совершенно секретно», а это значило, что расследование тайной службы ни в коем случае не могло закончиться провалом.

Поводом стала анонимная заметка в «Таймс» от 4 сентября 1918 года, в которой сообщалось о таинственном исчезновении профессора Эдварда Хартфилда в Нижнем Египте. Хартфилд слыл одиночкой, но корифеем в своей области с тех пор, как расшифровал таблички из Файюма — собрание иератических[8] текстов XVIII династии.

Совещание состоялось в комнате карт «Интеллидженс сервис», расположенной на самом верхнем этаже. На стенах, обшитых деревом, были развешаны карты Британской империи и ее колоний, из-за чего комната и получила свое название. Посреди комнаты стоял длинный черный стол и кресла с подлокотниками, автором которых был знаменитый мастер Томас Чиппендейл. Джеффри Доддс сел в узкой торцевой части стола, по обеим длинным сторонам расселись шесть его агентов и протоколист, который принимал участие во всех встречах подобного формата, также среди присутствующих был незнакомый господин, по виду ученый. Он рылся в какой-то стопке бумаг. На доске позади полковника висели фотографии и рисунки. Доддс начал свои объяснения, взяв в руки указку из камыша.

— Это единственная сохранившаяся фотография профессора Эдварда Хартфилда, пятидесяти четырех лет от роду, последнее время проживавшего на Бейсуотер, Глосестер Террас, 124, приверженца протестантско-пиетической церкви, так называемой «low church», женатого на Мэри, урожденной Фишер, — оба британские подданные.

Присутствующие рьяно делали пометки.

— Фотографии предположительно двадцать лет. По словам свидетелей, Хартфилд выглядит сегодня примерно так. — Доддс ткнул указкой в снимок, на котором был запечатлен мужчина с морщинистым лицом, выглядевший соответственно своему возрасту. Хартфилд носил маленькие круглые никелированные очки и бакенбарды, подбородок был гладко выбрит.

— Последний раз профессора видели между 21 и 23 июня в Рашиде, городке в западной части дельты Нила. Более точной даты установить не удалось. О квалификации Хартфилда мне рассказывать не нужно, она и без того всем известна. Достойным упоминания мне кажется тот факт, что интересующая нас персона не работала по заданию Общества исследования Египта, равно как и другой подобной организации. Хартфилд был ученым-одиночкой и всегда мог вернуться к своим доходным домам в Бейсуотере и Паддингтоне, а также значительному наследному капиталу. Его счета в вестминстерском банке «Мерилбоун» не отличаются ничем примечательным, если не брать во внимание, что его последняя, письменно подтвержденная трансакция датирована 4 апреля. С тех пор он не производил никаких банковских операций.

Полковника перебил Джерри Пинкок, маленький, коренастый молодой человек с длинными волосами, какие носили еще во времена королевы Виктории. Его прозвали «barker», что примерно значило «дурнолай», потому что за свое он старался вцепиться мертвой хваткой. Джерри задал вопрос:

— Сэр, можно ли предположить, что этот человек мог стать жертвой несчастного случая, ограбления или какого-нибудь другого происшествия?

— Это не тот вопрос, которым нам следует здесь заниматься, — рассердившись, ответил Доддс. — Любое событие из ранее упомянутых вами могло стать причиной исчезновения Хартфилда. В этом случае дело не должно было бы нас интересовать. Но есть некоторые основания, которые представляют это убийство, если таковое, конечно, имело место, в совершенно ином свете. Я прошу, чтобы вы были внимательнее!

Пока Доддс говорил, все его тело, казалось, было сковано, словно он испытывал какое-то таинственное напряжение, а на лице сияла почти счастливая улыбка. Полковник любил удивлять своих сотрудников постановкой задачи и, сообщая обстоятельства нового дела, каждый раз приходил в состояние эйфории, как восточный сказочник.

Умиротворенно откинувшись на спинку кресла, скрестив руки на груди и глядя то в выбеленный потолок, то на гладкую, совершенно пустую столешницу, полковник продолжал:

— В Египте, который, как вы знаете, находится под британским протекторатом, ежегодно совершаются значительные открытия. Предполагаю, что вы знаете о раскопках, которые ведет Британский музей. Даже эксперты не в состоянии однозначно ответить, сделаны ли уже самые резонансные открытия или настоящие сенсации все еще впереди. Этот вопрос разделил археологов на два лагеря: одни утверждают, что все гробницы фараонов, обнаруженные до сего дня, были разграблены еще в древние времена, а те усыпальницы, что пока не найдены, пребывают в разоренном состоянии. Другие же археологи утверждают, что существуют гробницы, которые были так хорошо замаскированы и спрятаны, что о них забыли еще во времена династий. Однако от одной влиятельной исторической фигуры в истории Египта не осталось и следа. Впрочем, не совсем так. Вот уже много лет археологи обнаруживают находки, позволяющие предположить, что они напали на его след. Но как только какой-нибудь исследователь брался за это дело, след вновь пропадал. Этого человека звали Имхотеп.

В описании Имхотепа полковник Доддс полагался на свою фантазию и широту мышления, так что некоторые присутствующие от восторга закатывали глаза и задавались вопросом, не присутствуют ли они на каком-то семинаре по истории Египта.

Чарльз Уайтлок, мускулистый шотландец из Глазго с кустистыми светлыми бровями, даже беспокойно ударил кулаком по столу и воскликнул:

— Сэр, мы не могли бы перейти к конкретной теме?

Смутившись от такого поворота событий, Доддс прекратил свой экскурс в историю Египта и попытался отыскать утерянную нить разговора.

— В гробнице Имхотепа, — продолжил он, — может быть больше золота, чем во всех современных золотых запасах стран мира, потому что египтяне накапливали его в больших количествах.

Пинкок тихо присвистнул сквозь зубы. После этого слово взял пожилой, незнакомый большинству присутствующих мужчина.

— Если позволите мне вмешаться, я хотел бы сказать, что в первую очередь следует обращать внимание не на золото. В найденных текстах снова и снова повторяются слова о вещах, которых мы не понимаем. Описание этих вещей позволяет предположить, что древние египтяне обладали научными методами и системами, с помощью которых построены пирамиды и высечены из скал тысячетонные обелиски. При этом их смогли перевезти на сотни километров. Египтяне вырыли извилистые ходы гробниц глубиной до двухсот метров, обеспечив рабочих светом и кислородом. Обнаружение гробницы Имхотепа стало бы настоящей научной сенсацией.

— Профессор Шелли — эксперт по египетским древностям, — снова заговорил Доддс. — Короче говоря, гробница Имхотепа слишком важна, чтобы ее открыл кто-нибудь другой, кроме англичан. По желанию правительства Его Величества «Интеллидженс сервис» должен взять инициативу на себя.

После паузы первым заговорил Уайтлок:

— Кто еще, кроме Хартфилда, занимался этим проектом?

— В этом заключается наша проблема, — ответил полковник. — Мы не знаем, кому и что известно о подробностях, ведут ли расследование этого дела другие тайные службы. Ясно одно: еще как минимум две группы пытаются обнаружить эту гробницу. Британский консул в Луксоре Мустафа-ага Аят, — Доддс указал на второй снимок, висевший на доске, — и начальник полиции Луксора Ибрагим эль-Навави, фотографии которого у нас нет. Они оба являются членами банды спекулянтов антиквариатом, у которых налажены контакты с археологами, вероятно, даже с британскими. Они работают с особым рвением и уже один раз могли бы обойти нас, если бы приняли всерьез леди Доусон.

При упоминании имени прекрасной леди по кабинету прошел шепот. В «Интеллидженс сервис» леди Доусон пользовалась симпатией не только ввиду своей красоты, но также благодаря своим достижениям в тайной службе, которые в немалой степени стали возможны благодаря женской хитрости и коварству. То, что она проводила дни, плавая на лодке по Нилу, прибавило ей завистников, но никак не врагов. Во время поисков фрагмента камня в Берлине появление на сцене Аята и эль-Навави почти лишило успеха леди Доусон. Ей пришлось попросить подкрепление и организовать нападение в ночном поезде по дороге в Мюнхен. Это сообщение заставило Пинкока задать еще один вопрос: какую роль в этой истории играют фрагменты камня? Ответ был таков: Хартфилд пытался отыскать отдельные фрагменты камня, поскольку надеялся, что на каменном осколке удастся найти какие-нибудь указания на место расположения гробницы Имхотепа.

— Профессор Шелли может вам подробнее рассказать об этом, — добавил Доддс.

Профессор поднялся и раздал листки, которые лежали перед ним на столе, словно это был семинар.

— Первый фрагмент камня из Рашида, который французы назвали Розеттским, я обнаружил в Британском музее в ходе своих исследований. Когда я получил от вашего шефа секретную информацию о содержании известных частей, я смог сопоставить следующий текст:

— Видите, — добавил профессор, — теперь вы видите, что окончание первого отрывка неполно, но речь идет о золоте, а возможно, и о чем-то большем. От остального текста осталось так мало, что совершенно невозможно ничего разобрать. Надеюсь, что на других кусках содержится больше сведений.

Профессор сел. Агенты испытывали явную беспомощность. Никто не знал наверняка, что на это сказать.

— Кто этим еще интересуется? — спросил Пинкок-Дурнолай.

— Мне кажется, — сказал Доддс, — что вторая группа намного опаснее, чем первая. Речь идет об организации или даже нескольких организациях радикальных националистов. А противники, которые действуют по политическим мотивам, — самые опасные. Мы не знаем, кто глава этой организации и сколько в ней членов. В своем стремлении избавиться от любого иностранного влияния в Египте они не гнушаются никакими средствами. Они совершают нападения на британские учреждения, взрывают железные дороги и топят корабли на Ниле, чтобы привлечь к себе внимание. Они пользуются большой популярностью у народа, поэтому этих людей довольно трудно достать. У них имеются сторонники и укрытия во всех частях страны. Наибольшие опасения вызывает самая разветвленная организация — «Тадаман». Дело в том, что в ее рядах есть высокообразованные и крайне решительные люди. Мы предполагаем, что в ней несколько сотен активистов и столько же сторонников. В качестве символа они используют знак кошки, который можно найти в иероглифическом письме. Почему они избрали именно этот символ, мы пока не можем сказать, но это наверняка послужит ключом к обнаружению центра данной организации. Однако речь идет о гипотезе, не больше.

Доддс в своих объяснениях дошел до момента, когда присутствующие переступили в этом деле за грань оплачиваемого исполнения долга, что было неудивительно. Это прежде всего выражалось в гробовой тишине, повисшей в комнате. Сейчас каждый думал о себе и о том, как ему придется решать данную проблему. Тишина напоминала напряженное затишье перед грозой. Словно раздумывая над проблемами, которые возникали обычно в ходе расследования, каждый из мужчин чувствовал себя декламатором стихов Байрона, а Доддс, чтобы скоротать время, разгладил усы и стал скручивать большим и указательным пальцами их кончики, чтобы они заострились.

— Сэр! — Первым опомнился Дурнолай-Пинкок. — Если я вас правильно понял, сэр, то при решении этой задачи нам предстоит столкнуться с некоторыми труднопреодолимыми моментами. Не только из-за того, что мы не знаем истинных причин этих поисков, неизвестно также место действия, количество участников и подводные камни, которые скрывает это предприятие. Это уравнение с множеством неизвестных, это задача, которую в математике не представляется возможным решить.

— Пинкок! — возмутился полковник. — Мы же здесь не в университете, а в тайной службе Его Величества. — При этом его только что довольное лицо омрачилось и пошло пятнами.

Пинкок тут же встал по стойке «смирно» и коротко, по-военному ответил:

— Так точно, сэр!

Приступов гнева полковника опасались, и Пинкоку было знакомо это выражение лица Доддса, говорившее само за себя: еще один шаг — и будет поздно. Насколько он знал Доддса, у того уже наверняка имелся план битвы, он его давно разработал, расписал линии продвижения и, следуя железным правилам, определил каждому роль в этом предприятии, как для фигур на шахматной доске. И было благоразумно следовать этим правилам. Пинкоку не пришлось больше ждать: Доддс перешел непосредственно к разъяснению своей стратегии.

Исходя из того, что Эдвард Хартфилд занимался этим делом больше, чем кто бы то ни было, нужно было обнаружить следы профессора. Для этого команде предстояло разделиться. Одна половина (далее она будет называться «А»), поддерживаемая профессором Шелли, возьмется за поиски Хартфилда в Англии; вторая половина (далее она будет называться «Б») будет искать Хартфилда в Египте. В случае, если этого человека или его жену не найдут, интерес переключается на свидетелей — друзей, знакомых, случайных людей. Если же и это ни к чему не приведет, следует перейти к изучению публикаций, документов и письменных свидетельств. Если в ходе операции выяснятся ранее неизвестные факты, особенно касающиеся политических группировок, прежде всего секретной организации «Тадаман», о них нужно безотлагательно сообщить в центр, чтобы их получили остальные агенты, участвующие в операции «Фараон».

Начало операции и место получения приказов для группы «А» в Англии будет в здании «Интеллидженс сервис», на набережной Виктории, для группы «Б» в Египте — жилая яхта «Исида», принадлежащая леди Доусон, якорная стоянка в Луксоре. «А» и «Б» будут располагать одинаковыми финансовыми средствами, и их наделят одинаковыми полномочиями в соответствии с внутренним уставом «Интеллидженс сервис». Разрешается применять огнестрельное оружие и получать справки в государственных учреждениях под фальшивыми именами. При разоблачении операции, аресте или задержании одного из членов групп в ходе расследования запрещено называть подлинное имя и свое задание. Следует опровергать любую принадлежность к War Office (военному министерству), подчиненному «Интеллидженс сервис».

Осознавая всю важность задачи, полковник приподнялся в кресле, с выражением триумфатора оглядел присутствующих и медленно произнес, делая ударение на каждом слове:

— Господа, вы — элита мировой империи, которая занимает пятую часть мира, и служба информации Его Величества — лучшая служба. Помните об этом при проведении всех своих операций.

Когда полковник еще говорил, в кабинет вошел посыльный и положил на стол перед Доддсом извещение. Сначала полковник рассерженно отбросил его в сторону, но потом пробежал глазами первые строки и взволнованно заерзал в кресле.

— Только что я получил извещение от леди Доусон из Луксора, — начал он и обстоятельно продолжил: — Внизу дюны, в трех милях западнее Саккары, был найден мумифицированный труп женщины. По всей вероятности, это тело Мэри Хартфилд — жены профессора Эдварда Хартфилда. На теле нашли письмо на имя Мэри Хартфилд, что позволило определить личность. Оно датировано 4 октября 1918 года, на нем стоит подпись и инициал «К». В этом письме речь идет о слепке камня и о сумме в десять тысяч фунтов, которая должна быть передана за него. Место встречи: гостиница «Савой», Каир. День передачи денег: 12 октября 11 часов утра.

— И кто же этот «К»? — взволнованно воскликнул Пинкок, в то время как по комнате распространилось беспокойство и все начали переговариваться друг с другом.

Полковнику Доддсу пришлось потрудиться, чтобы успокоить своих людей. Наконец он привлек к себе внимание, громко заявив:

— Теперь вы видите, господа, что мы, очевидно, имеем дело с нашими будущими конкурентами.

Глава 6

От Каира вверх по Нилу

Поистине, число месяцев у Аллаха — двенадцать месяцев в писании Аллаха в тот день, как Он сотворил небеса и землю. Из них — четыре запретных, это стойкая религия: не причиняйте же в них зла самим себе и сражайтесь все с многобожниками, как они все сражаются с вами. И знайте, что Аллах — с богобоязненными! Коран, 9 сура, 36 аят
Отношения между Омаром и эк-Кассаром назывались дружбой, но на самом деле все было немного иначе. После неожиданного освобождения из военной тюрьмы в Исмаилии в жизни Омара произошел крутой поворот. Несмотря на то, что его связь с новым знакомым имела вынужденный характер, юноша получил преимущества благодаря своему шраму на правом плече, появление которого теперь стало ему немного понятнее, тогда как автор сего творения до сих пор оставался неизвестен. И хотя великая война закончилась лишь спустя несколько недель после их освобождения, а обвинения в надуманных преступлениях были вынесены им исключительно по причине военного времени, Омар и Нагиб не знали, находятся ли все еще их имена в списках разыскиваемых британского военного министерства. Они посчитали, что будет лучше, если на первое время они затаятся.

Не было в мире другого города, как Каир, в котором можно было незаметно жить и умереть никем не узнанным. Каждый день где-нибудь между районом Макаттам и вокзалом рушился переполненный жильцами дом с узким фасадом, погребая под своими руинами сотни никому не известных людей, потому что многие поколения подряд в течение столетий надстраивали этаж за этажом без соответствующих на то разрешений. Это продолжалось до тех пор, пока слабые фундаменты не проседали, а балки и кирпичи, повинуясь силе тяжести, не обрушивались вниз. Поэтому для обоих не было проще задачи, чем спрятаться в старом доходном доме, в тени цитадели на боковой улочке шариа Ассалиба между мечетью Ибн-Тулун и мечетью султана Хасана. Там они делили друг с другом две комнатушки, снятые для них неизвестным членом «Тадамана». Их новое жилище располагалось на шестом этаже и выходило окнами на тыльную сторону соседнего дома, который ничем не отличался от всех остальных и стоял так близко, что жизнь соседей всегда была на виду, включая нарушение святых законов даже в месяц рамадан.

Хотя Омар родился в этом городе, ему было неуютно в скопище людей, которые жили здесь подобно боящимся света термитам; к тому же, в отличие от насекомых, у них не было возможности хотя бы раз в жизни подняться в небо и начать все заново. Он никогда не чувствовал себя комфортно в этом грязном, нищем лабиринте живописного старого города на востоке, где постоянно пахло пылью и полуразложившимися фекалиями. Но прежде всего — бедностью.

Здесь египтяне жили, как и несколько столетий назад: они так же одевались и терпели те же лишения. Маленькие радости, как и прежде, ограничивались посещением прокуренных кофеен с выставленными на улицу маленькими столиками. Было достаточно двух пиастров, чтобы разогнать все печали бесконечного полудня. В домах не было воды, и, разумеется, никто ничего не слышал о гигиене. Мужчины ходили в баню, если в том была необходимость (что случалось довольно редко), женщины от воды держались подальше, они носили паранджу, регулярно рожали детей и беспрекословно следовали правилам жизни этих кривых переулков.

Можно было подумать, что Омар вырос в другом Каире, на западе, по ту сторону реки на бахр аль-А’ама, в районе вилл и дворцов в Аль-Гамалея или Дарб-эль-Масмат, где появился на свет хедив Исмаил. Там европейские иммигранты — итальянцы, греки, мальтийцы, французы и британцы — в прошлом столетии привили западный архитектурный и жизненный стиль, а остров посреди Нила, который до постройки плотины в Асуане каждый год заносило грязно-коричневым илом, был превращен в ботанический сад с эксклюзивным теннисным клубом и ипподромом. Здесь стояли роскошные дома с выбеленными фасадами — этот цвет в любой другой части города бросался в глаза, как обутый богомолец в стенах мечети, — пароходные агентства соревновались друг с другом, предлагая на громадных, в человеческий рост плакатах забронировать каюту первого класса. В этом богатом районе располагались банки, сдержанность которых выдавали затемненные окна, а в гостинице «Шеперде» или «Семирамиде» номера на сутки с видом на Нил стоили в три раза дороже, чем годовое жалованье одетого в белоснежный костюм швейцара.

Нет, это не был мир Омара, и люди, которые вели там роскошную жизнь, не будили в нем зависти. Он вырос на краю пустыни, у ворот необозримого города, и ему нужна была близость песков. Дневная жара, трепет ночи, бесконечный горизонт на западе и голоса, которые терялись в этих далях, — это был его мир, он притягивал его своей магией, как аромат женщины. Но как Омару было избежать большого города?

Нагиб считал, что они могли чувствовать себя в безопасности именно здесь, на каирских улицах-ущельях, где каждый человек существовал не один раз, а тысячу, потому что был похож на своего соседа. Омар понимал, что возвращение в Луксор невозможно, но и здесь он оставаться не хотел. По совету Нагиба Омар стал коротко стричь волосы и носить небольшую бородку, которая очень меняла его внешность, а также с удовольствием одевался в европейскую одежду.

В таком виде он однажды отправился в Гизу, которую он покинул восемь лет тому назад, но которая не исчезала из его памяти ни на минуту. Многие склонны думать, что к прошлому люди относятся снисходительно, потому что необъяснимый духовный механизм памяти вытесняет все неприятное, ужасное и чудовищное или, по крайней мере, сглаживает это, но Омару даже не пришлось напрягаться. У подножия пирамиды Омар провел лучшие годы своей жизни, его мир простирался от одного горизонта до другого. А что лежало дальше, он не знал, и его это не интересовало.

По дороге, которая вела из Каира в Гизу, ездили теперь только автобусы. Эти гремящие, исходящие черным дымом чудища заменили экипажи, потому что были дешевле и намного быстрее. Гостиница «Мена Хаус», некогда бывшая для маленького египетского мальчика запретной мечтой, не утратила ни одной черты своего колониального характера. Перед входом погонщики верблюдов все так же ожидали и громко зазывали клиентов.

— Polishingy Sir! Polishingy!

Омар взглянул на низенького, незаметного человечка у своих ног. Он беспомощно глядел на безногого микассаха, который, дружелюбно улыбаясь, протянул навстречу щетку для обуви.

— Polishingy Sir!

— Хассан! — выкрикнул Омар голосом безумца. — Старый, добрый Хассан!

Улыбка на лице калеки сменилась зачарованной неуверенностью. Микассах задумался надолго, так как сомневался, сделать вид, что узнал незнакомца, или напрямую спросить, кто же его собеседник, когда и где они встречались.

Омар избавил чистильщика обуви от долгих раздумий, опустился на колени на теплую мостовую, положил руку на его плечо и сказал:

— Это я, Омар. Неужели годы так сильно изменили меня?

Тут лицо старика озарилось привычной дружелюбной улыбкой, скорее из неуверенности, чем по необходимости, он вытер нос рукавом и нерешительно ответил:

— Омар эфенди. Да позволит мне Аллах пережить этот день еще раз! — Не обращая внимания на окружавших их людей, они крепко обнялись.

— Омар эфенди, — повторял снова и снова чистильщик обуви и качал головой. — Я часто вспоминал о тебе, эфенди, меня мучила совесть, потому что тогда я продал тебя незнакомому англичанину за десять пиастров.

Омар рассмеялся.

— Он был хорошим человеком, как для англичанина. Я научился читать и писать, выучил английский, зарабатывал себе на жизнь. Но потом началась война, и сразу все стало по-другому.

Хассан спрятал щетку для обуви в ящик, украшенный стекляшками, который он все так же таскал за собой, и произнес:

— Ты должен мне все подробно рассказать, эфенди.

Омар взял ящик, и оба отправились в сад у гостиницы «Мена Хаус». Омар наградил швейцара, который попытался преградить им путь, несколькими оскорбительными английскими выражениями, так что тот смущенно ретировался. Омар рассказывал о себе почти до самого вечера, не упуская никаких мелочей, пока горячее солнце не повисло низко над пирамидами, как было уже тысячи раз. Он рассказывал о своей жизни не только потому, что доверял этому добродушному калеке, Омар чувствовал, что его тянет к нему, будто к отцу, ибо микассах любил его как сына. При этом у Омара возникло то самое чувство восторга, которое он испытывал еще в детстве, когда смотрел на этого калеку и поражался его неодолимой жизненной силе. Хассан принадлежал к тому редкому классу людей, которые не жаловались и не ощущали боли, хотя жизнь играла с ними злые шутки. Они, конечно, не были счастливыми в полной мере, но всегда выглядели довольными, а их полное самообладание могло послужить примером любому мизантропу, ведь они получали удовольствие от жизни даже после жесточайших ударов судьбы. Такие люди не знают иной доли, а в общении с окружающими, которые принципиально относятся к ним с подозрением, ни о чем другом не говорят, кроме как о своем тяжком жребии. Они идут и падают, покоряются судьбе, жалеют себя и принимают подаяние, но не потому, что они нуждаются, а лишь из-за того, что это еще больше подчеркивает их несчастье.

Хассан был слишком горд, чтобы просить милостыню, он чистил людям обувь, и ему платили за это, он ненавидел подаяние и с гордостью рассказывал историю об одном богатом еврее, который бросил Хассану монету в пять пиастров, надеясь сделать доброе дело, как того требовала его религия. Хассан поднял монету, бросил ее назад и крикнул, чтобы еврей отдал ее какому-нибудь бедняку.

Когда Омар закончил свой рассказ, у микассаха было озабоченное лицо.

— «Тадаман»? «Тадаман»? — повторял он снова и снова. — Я никогда ничего не слышал об этом. Это, конечно, не значит, что такой организации нет. Я думаю, мне бы даже хотелось, чтобы такая организация существовала, потому что наш народ терпел много несправедливости и такое дело — бальзам на душу нашей страны. Конечно, не все средства хороши, но британцы придерживаются только того, что считают законным и справедливым они. Но это только их мнение, но не наше. Если они тебя найдут, то обязательно накажут.

— Я изменил свою внешность, — возразил Омар. — Когда я утром смотрю в зеркало, то сам себя не узнаю. А для британцев все египтяне на одно лицо.

— Я молюсь Аллаху, всемилостивейшему и всемогущему, чтобы ты оказался прав.

Омар кивнул.

— Мне намного опаснее кажется сам «Тадаман», в котором я стал одним из своих не по собственной воле. Они думают, что я им обязан, ведь они вытащили меня из тюрьмы. Я уже вынашивал мысль, чтобы сбежать, но это очень рискованно. У «Тадамана» везде свои шпионы. Когда ты видишь англичанина, то сразу можешь сказать: это подданный Его Величества, а у египтян не написано на лбу, что они симпатизируют «Тадаману». Наверное, все это ошибка…

У Омара совсем не осталось времени, чтобы хотя бы бросить мимолетный взгляд на лачугу, в которой он провел первые годы своей жизни. Его сводные братья продали небольшое владение вместе с верблюдами и отправились искать счастья в большой город.

Около полуночи Омар вернулся в Каир. На шариа Ассалиба жизнь била ключом. Продавцы кофе лавировали с кувшинчиками на маленьких подносах, пробираясь сквозь толпу. Пахло арахисом, который мальчишки жарили на обочине дороги в жестяных банках из-под рыбных консервов и мармелада, другие разносили на голове булочки с кунжутом, а между ними — множество хурият, которые прищелкивали языком. В кофейне «Роял» на углу возле съемной квартиры, где прямо на тротуаре, мешая прохожим, стояли столики, которые всегда были заняты, Омар наткнулся на Нагиба. Тот о чем-то оживленно разговаривал с каким-то незнакомцем.

Нагиб представил своего собеседника. Им оказался Али ибн аль-Хусейн, тощий мужчина с изрезанным морщинами лицом и седыми курчавыми волосами. Он был родом из Ливана и торговал пряностями. У Али были маленькие и, как показалось Омару, хитрые глаза. Во всяком случае, в его взгляде постоянно сквозило лукавство. Нагиб сообщил, что у торговца для них есть денежная работенка, но, заметив недоверие в глазах Омара, тут же прижал руку ко рту и успокаивающе произнес, что Али тоже один из членов их организации.

Задание, за которое торговец обещал парням пятьдесят фунтов и возмещение всех текущих расходов, на первый взгляд, не было связано с риском. Омару и Нагибу предстояло проплыть вверх по Нилу на корабле и подождать в Асуане караван из Судана, на котором везут хартумские пряности.

Омар, не раздумывая, согласился. Появился шанс убежать от чрезмерной суеты большого города, и он забыл об опасности, которая могла таиться в деле, предлагаемом Али ибн аль-Хусейном. Молодость и неопытность, а также доверчивость, бывшая основной чертой характера Омара и в целом определявшая его судьбу, победили сомнение. Конечно, у него имелся опыт общения с незнакомцами, но юноша не мог похвастаться тем, что хорошо разбирался в людях. К тому же он обладал веселым нравом, а жизнерадостность и неспокойный дух играли не последнюю роль в его жизни.

Нагиб, будучи старше Омара, не был ему ни помощником, ни заступником, скорее наоборот. Как только Нагиб дорывался до виски (а таких дней было больше, чем трезвых), Омару приходилось следить за другом, который в таком состоянии становился совершенно безвольным. Он оберегал товарища от чужих людей, чтобы обезопасить как его, так и свою судьбу. Отношения молодых людей давно перестали быть прежними, ибо их союз подточило недоверие, и они держались вместе только благодаря общему чувству патриотизма. Они уже давно не работали: с одной стороны — из страха выдать себя, с другой — потому что Нагиб считал, что «Тадаман» не позволит своим членам опуститься.

Было ли это задание дано им по ходатайству «Тадамана» или же это была личная инициатива Хусейна, Омар и Нагиб не стали уточнять. Али исчез сразу же, как только объяснил их задачи и передал конверт с бумагами-инструкциями и деньгами.

И поведение, и речь Хусейна не допускали никаких возражений, поэтому парни не стали задавать вопросов. Хусейн сказал, что будет ждать их 17-го числа этого месяца здесь, в гавани.

В бумагах, которые оставил им ливанец, к удивлению парней, даже не было его адреса, но зато был их собственный. Но, принимая во внимание возможность на пару недель сменить обстановку мрачной квартиры и полученные премиальные, они отбросили последние сомнения. Молодые люди купили по билету на почтовый пароход до Асуана, отдельно друг от друга, чтобы не привлекать внимания. На дорогу ушло три с половиной дня, которые они провели в крошечных каютах на двухъярусных полках — о нормальных кроватях не могло быть и речи.

Старый почтовый пароход назывался «Бедрашейн», у него были широкие гребные колеса, высокая дымовая труба, которая вверху расходилась в форме тюльпана, а на трех палубах могла разместиться добрая сотня пассажиров. В темном нутре корабля перевозили товары для поста. Позади стоявших на отлитых железных колоннах арках, защищавших от солнца, находилась самая верхняя палуба со столовой, меблированной плетеными креслами. Там в основном сидели англичане.

У Омара и Нагиба было достаточно причин, чтобы избегать столовой. Они в основном прогуливались по средней палубе, где, как и в вагонах третьего класса, были установлены крашеные деревянные скамейки. Здесь египтяне ели то, что они прихватили с собой в дорогу, разговаривали, играли в нарды, спали или просто смотрели на проплывавшую мимо них долину Нила. Тут Омар и Нагиб чувствовали себя достаточно уверенно, но все же избегали общаться на людях.

Ночь не приносила избавления от дневного зноя, поэтому Омар предпочитал забиться в нишу на кормовой палубе, чтобы немного подремать. О полноценном сне не могло быть и речи. Они уже проплыли Самалут, а около полуночи «Бедрашейн» должен был причалить у Миньи. Звезды нигде не висят так низко, как над ночным Нилом, и это ввергало Омара в состояние восхищенного созерцания. Именно очарование таких моментов позволяло ему на короткое время забыть о своей судьбе. Нечто подобное происходило с ним и в эту ночь.

Голоса двух англичан на верхней палубе вернули Омара к действительности.

«Сколько еще мне предстоит бегать подобно уличной дворняжке, удирающей от живодеров? Сколько еще я буду оставаться без собственной крыши над головой? Когда же наконец „Тадаман“ и его главари помогут скрыться?» — думал Омар. Заказ, который предстояло выполнить Омару, ни в коем случае не менял его отношения к организации, скорее даже наоборот. Глубоко в его душе поселился необъяснимый страх, и прежде всего перед неизвестным и безликим. Встретиться же лицом к лицу с каким-либо противником он не боялся. Тайком Омар подумывал о том, как бы ему отделаться от Нагиба и «Тадамана».

Его размышления были прерваны обрывками английских фраз, долетевших до его ушей с верхней палубы. Сначала он не проявлял к этому разговору никакого интереса, но затем собеседники сцепились в словесной перебранке, тон их беседы заметно поменялся, и Омару даже не пришлось особо прислушиваться, чтобы понять, о чем идет речь. Один педантично и ловко упрекал другого в необдуманности и глупости, осыпал собеседника градом ругательств, которые, как понял Омар, были самого грязного толка. Другой говорил, что его приятель лишь внешне отличается от их шефа, но болтает такие же глупости и использует те же аргументы.

Вдруг с верхней палубы прозвучало имя, которое заставило Омара насторожиться: Хартфилд.

В тот же миг юноша напрягся, стараясь не упустить ни одного слова. Сначала он сомневался, идет ли речь о том самом пропавшем профессоре, но вскоре его подозрения подтвердились: оба англичанина искали профессора Эдварда Хартфилда.

Один из мужчин неожиданно быстро успокоил другого, так что Омару с трудом удалось подслушать окончание беседы. По обрывкам не связанных друг с другом фраз он догадался, что англичане хотят сойти в Луксоре, при этом он услышал имя Картера.

Омар действовал быстро. Он поспешил в каюту, надел широкополую шляпу, которую полюбил носить с того времени, как стал скрываться в Каире, и поднялся по крутой железной лестнице на верхнюю палубу. Здесь он с подчеркнутой задумчивостью стал прохаживаться среди других пассажиров, делая короткие паузы и как бы любуясь красотой ночи. Таким образом он приблизился к англичанам на корме.

Один мужчина, выглядевший лет на тридцать, был маленького роста и длинноволосый. Резкий в движениях, он как бы составлял противоположность своему собеседнику — здоровому как бык старику, от которого исходило спокойствие, граничившее с вялостью. Как только Омар подошел к ним, разговор тут же резко оборвался, и юноша, незаметно рассмотрев обоих англичан, отправился в обратный путь.

После полуночи, когда пароход под сильные удары гребных колес и громкие крики людей причалил к берегу в Минье, сонный Нагиб вышел из своей каюты. Омар сделал знак, что хочет сообщить ему что-то важное. Они пристроились у поручней, делая вид, будто наблюдают за маневрами швартующегося «Бедрашейна». Когда Омар рассказал о случившемся, сонливость Нагиба как рукой сняло.

— Значит, ты говоришь, двое англичан?

Омар кивнул, не отрывая взгляда от берега.

— Одному — около тридцати, другой — вдвое старше.

— И они хотят сойти в Луксоре?

— Так сказал младший, насколько я смог понять.

— Когда мы будем в Луксоре?

— Рано утром.

После долгой паузы Нагиб произнес:

— Полагаю, мы сейчас думаем об одном и том же.

— Ты считаешь, нам нужно сесть на хвост этим двум англичанам?

— Да, именно так и думаю.

— Но как же наше задание?

Нагиб огляделся по сторонам, проверяя, не наблюдает ли за ними кто-нибудь, но в толкотне и неразберихе их разговор остался незамеченным.

— Нам нужно разделиться, — ответил Нагиб, — один поплывет в Асуан, как было оговорено, второй проследит за этой парочкой. Потом встретимся в Каире.

Ранним утром следующего дня Омар, взяв свой нехитрый багаж, первым покинул пароход. Предприятие было небезопасным. Поэтому Омару приходилось следить, чтобы его никто не узнал. Прежде всего ему не стоило попадаться на глаза этим двоим англичанам. Он укрылся за дощатым бараком и наблюдал, как англичане сошли с корабля. У каждого был большой старомодный дорожный чемодан и узел с вещами, словно они собирались пробыть в стране довольно долго.

Омар ожидал, что они возьмут экипаж и отправятся в гостиницу, но ничего подобного не случилось. Англичане подождали, пока толпа рассосется, отказались от услуг вежливого извозчика и отправились к паромным лодкам на берегу, паруса которых трепетали на утреннем ветру. Сейчас, в первых лучах восходящего солнца, Омар заметил, что англичанин повыше был намного моложе, чем показалось в темноте. У второго была розовато-бледная кожа, что выдавало в нем ирландские или шотландские корни, или, по крайней мере, говорило о повышенном кровяном давлении. Принимая во внимание, что на противоположном берегу не было никакого укрытия, а британцы хотели попасть в Харгу или в один из оазисов Ливийской пустыни, Омар решил, что преследовать их сейчас не имеет смысла.

Он считал цель англичан счастливым стечением обстоятельств, ибо так ему будет легче следить за ними. Куда они могли отправиться отсюда? Может, в эль-Курну, в Дейр эль-Медину, а может, их просто ждал Картер, чье имя они упоминали в разговоре…

Пребывание в Луксоре таило для Омара немалую опасность. Он должен был постоянно быть начеку и следить, чтобы его никто не узнал. Поэтому Омар прервал на время преследование британцев, чтобы обеспечить себе безопасность. После того как пароход отчалил и англичане переправились на другой берег, Омар взял поклажу и отправился в сторону вокзала, чтобы снять комнату в одном из дешевых отелей, которых там было около полудюжины.

Вся ситуация при дальнейшем рассмотрении казалась ему необъяснимо странной, но ведь именно необъяснимые события и определяют нашу жизнь. Проходя мимо старого отеля «Эдфу», Омар заметил, что тот совсем не изменился с тех пор, как он видел его в последний раз, если не считать того, что деревянная терраса перед входом обветшала и еще больше прогнила. Тут Омар почувствовал необъяснимый душевный порыв, ему захотелось взглянуть на сгорбленного старика, которому принадлежал отель.

Внутри ничего не изменилось. Как и раньше, его глазам предстал узкий коридор и стены с облупившейся зеленой краской. По-прежнему использовался коричневый старый ящик для ключей. За стойкой расположился лысый упитанный мужчина, который с гордостью сообщил, что теперь он новый владелец, и поинтересовался у Омара, чем может помочь ему. На вопрос «Есть ли свободная комната и сколько это будет стоить?» толстяк ответил, что сейчас не сезон, дом стоит совершенно пустой, поэтому комнату можно выбрать любую, а уж о цене они точно столкуются.

Омар решил, что выберет комнату, в которой когда-то жил журналист Уильям Карлайл. По сравнению с другими комнатами она оставила наилучшее впечатление. В книгу для постояльцев он вписал себя как Хазифа эль-Джаффара, шариа Квадри, 4, Каир. Это было имя ключника, который жил в нескольких домах от них по той же улице. После этого Омар почувствовал себя более уверенно.

Теперь стоило подумать о том, где он мог бы пересечься с англичанами. Омар вспомнил услышанный на борту «Бедрашейна» разговор, которому стал невольным свидетелем. У него складывалось впечатление, что оба британца совсем не археологи. Проработав несколько лет бок о бок с профессором Шелли, он хорошо знал этот тип людей и то, как эти люди привыкли разговаривать. Но что этим типам нужно от Хартфилда? Омар опустился на кровать, закинул руки за голову и уставился на противоположную стену с некогда белыми обоями, которые теперь были испещрены порнографическими рисунками, любовными признаниями на английском и арабском языках и расчетами квартирных издержек. Омар задумался. Профессор Хартфилд считался пропавшим без вести. То, что он исчез из-за каменного обломка, сомнения не вызывало, так говорил и Нагиб. И вот здесь было два варианта: либо Хартфилд решил искать гробницу Имхотепа самостоятельно, сохраняя все в строжайшей секретности, либо группа конкурентов завладела информацией и устранила профессора — похитила, пленила или убила. Может быть, Хартфилд не открыл им все, что ему известно, может быть, профессор кому-то сейчас нужнее, чем когда-либо раньше, и именно этими людьми являются двое загадочных англичан.

Погрузившись в размышления, Омар вдруг ухватился за мысль о том, что и ему уготована темная, неясная судьба. Судьба, которая с помощью цепи загадочных событий свела вместе многих людей, у которых была одна цель. Ему было трудно отказаться от этого предприятия, бросить все и начать новую жизнь, наполненную постоянным страхом, вечным спутником любого подпольщика. Было какое-то необъяснимое, почти магическое притяжение, которое все время наталкивало Омара на след, как ищейку с уникальным нюхом. Возможно, такое поведение имело в своей основе некую самонадеянность и он хотел противостоять конкурентам, у которых была та же цель? Это была черта характера, чуждая ему, но сейчас вдруг она проявилась.

Омар очень хотел отыскать профессора Шелли, но даже не знал, вернулся ли тот после войны. С другой стороны, ему казалось слишком рискованным вступать в контакт с британцем. Конечно, Шелли сделал для него много хорошего, и Омар испытывал к нему даже какую-то симпатию. Как бы там ни было, отношения между ними уже давно вышли за рамки господина и слуги. Но, принимая во внимание претензии, которые Омар вот уже полгода носил в своем сердце, а также отсутствие возможности встретиться с Шелли, он не мог отделаться от сомнений. К тому же Омар не знал, как отреагирует на его появление Шелли. Профессор был британцем, а имя Омара значилось в списке разыскиваемых лиц, который составило правительство британского протектората.

Первым делом Омар направился к паромщику, который перевез англичан на другую сторону Нила. Получив бакшиш, мужчина тут же вспомнил, что он доставил обоих саидов на жилую яхту «Исида», которая принадлежала какой-то английской леди. Паромщик также разболтал Омару, что мистер Картер совершил какое-то грандиозное открытие в Долине царей. Люди из эль-Курны поговаривают, будто там много драгоценных камней и золота, но этот клад еще никто не видел, потому что вход в гробницу снова засыпали и поставили у входа команду часовых, которая круглые сутки охраняет ее. Истории такого рода периодически возникали с того времени, как Картер избрал своим местом жительства Долину царей. А это случилось двадцать лет назад.

Солнце садилось на западе за горной цепью, окрашивая скалы в тускло-лиловый цвет. Омар попросил паромщика высадить его немного в стороне и потом преодолел остаток пути до жилой яхты пешком.

На яхте горел свет, и теперь под защитой сумерек Омар мог подобраться поближе к кораблю так, чтобы его никто не заметил.

Из приоткрытых иллюминаторов доносились обрывки беседы двух мужчин и женщины. На камбузе, который располагался на корме, готовили ужин. Омар сделал такой вывод, потому что из окна камбуза через какие-то промежутки времени выбрасывали наружу кухонные отбросы. Кок о чем-то оживленно разговаривал со вторым египтянином, которого он называл Гиханом. Внезапно он исчез с камбуза и вернулся с какими-то штуками. Сейчас, когда дневная жара спала и ей на смену пришла ночная прохлада, было слышно, как яхта поскрипывает деревянными бортами, заглушая посторонние звуки. Омар использовал это, чтобы подняться по сходням на корабль. Парень на четвереньках пробрался на переднюю палубу, где можно было заглянуть в салон корабля (до этого он заметил две большие бочки для хранения воды, за которыми можно было спрятаться).

Жалюзи кают-компании были опущены, но сквозь щель Омару удалось рассмотреть обоих англичан. Они сидели за длинным темным столом, стоявшим посреди салона, и внимательно рассматривали карту. Напротив них сидела склонившаяся над картой леди в белом арабском одеянии. Ее волосы были спрятаны под платок. На полу резвилась огненно-рыжая полосатая кошка. Низенький мужчина, которого звали Гарри, рисовал карандашом на карте линии между отдельными объектами и обводил названия, в то время как второй англичанин усердно делал какие-то пометки.

Через некоторое время Омар начал понимать, о чем идет разговор в салоне. Отправной точкой было место обнаружения какого-то трупа в дельте Нила. Это место, судя по нарисованным Гарри линиям, имело отношение к некоей территории в Нижнем Египте и, очевидно, как-то перекликалось с поисками Имхотепа.

Но самым загадочным в этой истории был не сам труп, а его местоположение, которое в свете недавних событий порождало множество беспочвенных предположений.

Неожиданно прозвучало имя Хартфилда, и Омар сначала подумал, что речь как раз идет о теле профессора, пока в ходе разговора не понял, что это труп его жены.

Леди Доусон поразительно владела материалом, она называла имена и факты, услышав которые, Омар сразу понял, что женщина играла здесь решающую роль. Неужели леди Доусон была агентом британской тайной службы? Омар припомнил время, когда работал с профессором Шелли. Тогда он заметил, что профессор и его жена старались осторожно общаться с леди. Неужели Омар, сам того не подозревая, служил в доме шпиона?

В такой волнительный момент, как этот, ему казалось возможным все. Могло ли быть такое, что Шелли научил Омара читать и писать, чтобы потом использовать его как агента против своего же народа? Может, профессор отказался от своих намерений только потому, что разразилась война? А если ночное нападение у колоссов Мемноса было инсценировано британцами, чтобы вызвать ненависть к египетским националистам? Неудивительно, что Омар в этот момент готов был броситься на обоих англичан и коварную леди, хотя и понимал, что это нападение грозило ему верной гибелью.

Все египтяне от природы обидчивы, они сильно переживают от нанесенных им оскорблений. Их безудержная ярость требует немедленной кровавой расправы, но для них также характерно то, что после короткой вспышки гнева они могут быть очень терпимы и снисходительны. Египтяне напоминают африканских слонов, о которых известно, что они с видимым безразличием терпят любую боль, пока чаша терпения не переполнится, — тогда они планомерно и обдуманно выступят против своих обидчиков. Если бы Омар выдал себя в ту секунду, то наверняка поверг бы людей, находящихся в салоне, в шок. И, разумеется, он был бы морально удовлетворен на короткое время, но в конечном счете его ждал бы прискорбный и глупый проигрыш, о котором он сам бы потом очень сожалел. Если же он действительно хотел насолить британцам, то ему нужно было повести их по ложному следу в поисках гробницы Имхотепа. Омар не мог так просто отдать добычу этой подлой своре ищеек.

Продолжая вполуха слушать разговор англичан, Омар пытался разложить по полочкам все, что ему до сих пор удалось узнать. Труп Мэри Хартфилд был найден между Рашидом и Фувой, в пустынной местности дельты Нила. Но нигде не было и следа профессора. Однако он сам, его документы и знания давали англичанам решающие сведения об Имхотепе. Были ли Хартфилд и его жена внезапно застигнуты песчаной бурей? По меньшей мере все указывало на это, и тогда, возможно, профессор и погиб. Ведь если бы он остался жив, то наверняка не успокоился бы, пока не нашел труп жены и не похоронил бы его. С другой стороны, все, кто искал гробницу Имхотепа, знали профессора Хартфилда. Не исключено, что археолога выкрали или убили с целью завладеть ценными документами, а смерть его жены — всего лишь инсценировка, чтобы отвлечь внимание от факта ограбления. Каждый, кто был связан с этим делом и кого знал Омар, был способен на убийство: «Тадаман», искавший власть и влияние, тайная служба британцев, которая не позволила бы, чтобы влияние и власть перешли к кому бы то ни было, и ага Аят, которого привлекало все, что сулило деньги.

Омар глубоко задумался над своим положением и на какое-то время потерял бдительность. Он перестал следить за обстановкой, забыв, что находился среди бочек, ящиков, бутылок и ведер. После неосторожного движения одна из бутылок упала на палубу и разбилась. На секунду Омар задумался, броситься ли ему прямо с борта в Нил или пуститься наутек вдоль борта и сбежать на берег по сходням. Повинуясь инстинкту, Омар все же избрал последний вариант, и, прежде чем вооруженные англичане показались на палубе, он уже достиг берега и скрылся в темноте.

С безопасного расстояния всего в несколько десятков метров Омар наблюдал за тем, как мужчины обыскивали палубу. Он слышал, как один из них высказал предположение, что бутылку свалила кошка. После этого мужчины спустились обратно в салон, а Омар вернулся к тому месту, где его ожидал паромщик.

Глава 7

Консульство в Александрии

Если бы Аллах ускорил для людей наступление зла, которое они призывают в своих проклятиях, подобно тому, как Он ускорил для них наступление добра, о котором они просят в молитвах, то они непременно погибли бы. Но Мы оставляем тех, которые не надеются на встречу с Нами, слепо скитаться в своем беззаконии. Коран, 10 сура, 12 аят
Во всех словно вселился дьявол: носильщики, прислуга из отелей, хозяева, сдающие комнаты, и уличные торговцы набросились на пассажиров, которые спускались по узким шатающимся сходням «Медитеррании». Работники порта в белой застиранной униформе орудовали палками, чтобы оградить гостей из Европы от самых рьяных преследователей. Западный порт Александрии, куда прибывали большие роскошные лайнеры европейских пароходств, каждый раз превращался в ад, а работники порта еще усиливали это впечатление, действуя так, словно речь шла о жизни или смерти.

Подростки звонкими голосами нахваливали каракатиц, морских волков и ежей, которых они носили на длинной палке на плече; продавцы предлагали лепешки и медовые пироги, чай и лимонад; слепцы, с гордостью скрывавшие свои страдания под черными очками, торговали букетиками для дам; какой-то старик, сгорбившись под ношей, привлекал покупателей своими плетеными корзинами и чемоданами.

«Медитеррания» вышла из Марселя пять дней четырнадцать часов и тридцать минут назад. Она считалась не только одним из самых быстрых, но и самым комфортабельным кораблем на Средиземном море. Неудивительно, что по сходням спускалась лишь богатая публика и что работники александрийского порта просто теряли голову. За большой семьей — мать, отец, три дочки с гувернантками, — члены которой все до единого были одеты с иголочки, на берег сошли четверо мужчин в черных костюмах с большим багажом в руках. Сквозь шпалерный строй зевак пробирался знатный господин в белых перчатках и с тростью, которой он взволнованно махал четверым мужчинам с багажом.

— Позвольте представиться, Закс-Вилат! — вежливо поздоровался он, при этом плотно сдвинув ноги. Доктор Пауль Закс-Вилат служил французским консулом в Александрии, был культурным человеком со вкусом и манерами. Он родился в Эльзасе, чем объяснялось его имя и любовь к Бетховену, хотя в целом он ненавидел всех немцев лютой ненавистью.

Четверо мужчин среднего возраста в черных костюмах тоже представились. Это были профессор Франсуа Миллекан, археолог, глава Египетского отделения музея в Лувре, профессор Пьер Д’Омерссон, историк в университете Гренобля, член местной академии наук, Эдуард Курсье, языковед из «Коллеж де Франс» в Париже, и Эмиль Туссен из «Deuxieme Bureau»[9].

По одному взмаху руки к ним бросилась свора носильщиков и, расхватав чемоданы прибывших пассажиров, направилась по адресу, который назвал им Закс-Вилат: шариа эль-Хоррия, 12, французское консульство.

Мужчины, освободившись от багажа, поздоровались с консулом и пошли к припаркованному в стороне большому кабриолету «Лорен-Дитрих», который с превеликим удовольствием водил Закс-Вилат.

Широкая, с высокими пальмами между полосами движения прибрежная улица Александрии охватывала полукругом естественную бухту. Дворцы, дипломатические миссии, пароходства и светские отели придавали городу европейский облик, делая его похожим немного на Ниццу, немного на Монте-Карло. Александр Великий основал его, бросив плащ на землю и обрисовав его контуры мечом, тем самым показав, какой формы должны быть границы города.

Богато одетые господа и иногда даже европейские дамы сидели в уличных кафе, пили, курили, болтали и спорили о введении сухого закона в Америке, об эпидемии гриппа, которая охватила всю Европу и оставила после себя миллионы трупов, об экспериментах в Германии и Америке, а также о музыке, которую передают по воздуху. В далекой стране, из которой вылетели два смелых летчика и спустя шестнадцать часов, пролетев над Ньюфаундлендом, приземлились в Шотландии, появилась чужая, очень странная музыка, называвшаяся джазом. Она, словно буря, пришла в Европу, захватила концертные залы, клубы и темные прокуренные бары. Вдалеке от этого нового времени Александрия, выставляя напоказ европейское лицо, скрывала свою восточную душу. Мудиры, мамуры, омдахи и шейхи в длинных белых галабиях встречались наряду с гордыми офицерами в униформе британских оккупационных войск и офицерами египетской армии, которые соревновались с ними в блеске и шике своих мундиров. Темный, убогий мир мошенников, карманников, калек и нищих, которых в Каире можно было встретить даже в роскошных районах, здесь был вытеснен на окраины города. По крайней мере, вид у этих людей тут был намного приветливее.

Французское консульство на шариа эль-Хория прекрасно смотрелось бы и на рю де Сен-Оноре в Париже, лондонской Пэлл-Мэлл или Унтер-ден-Линден в Берлине — такой у этого дома был помпезный, ухоженный и совершенный, с точки зрения архитектуры, вид. Два скромно одетых слуги бросились открывать двери кабриолета, когда консул подкатил к порталу. Закс-Вилат попросил гостей пройти в салон, сообщавшийся с садом. В комнате, отделанной в музейном стиле красными шелковыми обоями, стояла позолоченная мебель времен Луи XV, на полу блестел черно-белый дамасский кафель с медным и латунным кантом, что придавало салону особый восточный налет.

Слуги без напоминания тут же подали черный пенный кофе в маленьких высоких чашечках и слоеную выпечку, политую медом и лимонным соком, а также коньяк, естественно, французский. Все было проделано с таким вкусом и обходительностью, что у гостей не оставалось сомнений: всем этим руководит жена консула. И они ошибались! Пауль Закс-Вилат, воспитанный пышногрудой гувернанткой без участия своей эзотерически-взбалмашной матери, после трех лет изучения юриспруденции и трех месяцев помолвки с дочкой эльзасского аристократа так и не смог больше найти подход к противоположному полу. Неудачная помолвка привела к тому, что он так и остался холостым, и это не бросалось в глаза до тех пор, пока он не поступил на дипломатическую службу. Карьера завела Закс-Вилата сначала в Марокко, где он прослыл одиночкой и привлекал всеобщее внимание, устраивая своеобразные мужские пирушки.

Нашумевший роман с коренастым телохранителем марокканского короля привел бы его карьеру атташе по культуре к краху, если бы не ходатайство одного из высокопоставленных чиновников французского Министерства иностранных дел, которое решало его дальнейшую судьбу и грозило применить различные дисциплинарные наказания. Те называли его просто «доктор К.», старались замять его вызывающие поступки и обеспечить ему дальнейшую карьеру, которая в другом месте сулила бы ему более высокую должность и ранг, но при этом, помимо его повседневных обязанностей, он должен был выполнять и роль агента секретной службы Франции.

Все это случилось семь лет назад, и у Закс-Вилата тогда не было иного выбора, как переехать в Александрию, где он возглавил шпионский отдел, работавший в Египте и на Ближнем Востоке. Его деятельность была направлена в основном против британских разведывательных служб, в меньшей степени — против государств этого региона. Уже сто двадцать лет, с тех пор как адмирал Нельсон разбил флот Наполеона Бонапарта при Абукире, англичане вели себя на Средиземном море как хозяева, и, несмотря на мирные договоры, в этом регионе время от времени разгоралось англо-французское соперничество, в котором решающую роль играли секретные службы.

Закс-Вилат старался провести встречу в наиболее неформальной обстановке, чтобы не испугать ученых из Франции, которые под ложным предлогом были приглашены в Египет и узнали об истинной цели своей поездки лишь незадолго перед отплытием. Закс-Вилат выбил для Франции официальное разрешение на проведение раскопок в Саккаре. Целью исследований и раскопок, для которых из неизвестных источников было выделено 25 000 франков, стал погребальный комплекс к северу от ступенчатой пирамиды, где полвека назад великий французский археолог Мариетт уже пробовал свои силы, но после двух бесплодных недель работы все же сдался.

Эта лицензия была для Закс-Вилата лишь прикрытием. Истинная цель этого предприятия, которое именовалось кодовым словом «Vacance», что означало «каникулы» или «вакантное место», заключалась в том, чтобы следить за активностью других секретных служб и организаций, связанной с поисками гробницы Имхотепа и ее вероятного обнаружения.

Шансы на успех предполагались такие же, как и у других контрагентов, и даже больше. Когда профессору Миллекану стало известно, что на обломках какого-то камня есть некие указания на местоположение гробницы Имхотепа, он вспомнил о переписке между Берлинским музеем и парижским Лувром, которая хранилась в анналах архива. В данной научной переписке речь шла о двух фрагментах, которые, по мнению французов, откололись от базальтовой плиты. Правда, их содержание оставалось весьма туманным из-за отсутствия остальных частей текста. Таким образом, в Лувре оказалась копия берлинского текста, но дальнейшие исследования были прекращены, потому что содержание, как считали исследователи, не представляло научной ценности.

Французские археологи чувствовали себя хозяевами в Саккаре с тех пор, как Огюст Мариетт обнаружил подземный лабиринт с саркофагами двадцати четырех быков Аписов. Получение новой лицензии на раскопки не могло вызвать никаких подозрений.

Саккара, некрополь древней столицы Мемфиса, простиралась на тридцать миль по левому берегу Нила от утесов у Абу-Роаш до Лишта. Название предположительно происходило от имени бога мертвых Сокара, как считали в этой местности.

Когда по всему Египту уже стали искать сокровища и исследовали старые постройки, никто не интересовался богом забытой местностью, в которой лишь маленькие полуразрушенные пирамиды напоминали о великих временах страны. Да и открытие Мариетта не стало плодом кропотливой исследовательской работы, а было лишь делом случая. Однажды он скакал верхом на лошади в южном направлении и провалился в глубокую темную яму посреди пустынных песков. Это был вход в подземный лабиринт.

Как ни старался Закс-Вилат, в консульстве по-прежнему царила напряженная атмосфера. И не только потому, что мужчины устали от пятидневного плавания, и не из-за шторма, бушевавшего всю ночь перед прибытием на Мальту, — причина крылась в способе, которым каждого вынудили взяться за эту работу. Секретная служба французов несколько месяцев подряд следила за учеными и выявила вещи, недопустимые для специалистов такого ранга, и теперь это угрожало их карьере и репутации.

Профессор Миллекан мог легко представить, что будет, если вдруг выяснится, что у него, приличного господина в годах, женатого, отца взрослой дочери, которая ожидала скорую помолвку с веселым статс-секретарем Министерства иностранных дел, были более близкие отношения, чем позволяют обычаи и закон, со своей собственной падчерицей, девятнадцатилетней кареглазой девушкой, дочерью его жены Жюстин от первого брака, в которую он был влюблен по уши.

Конечно, никто не знал об ахиллесовой пяте другого, но каждый догадывался, что все члены этой команды приехали сюда не просто так. Например, никто не ожидал, что Д’Ормессон, профессор, потомственный аристократ, — азартный игрок, который к тому же вращается в сомнительных кругах торговцев антиквариатом. По достоверным источникам, он выписывал фальшивые экспертные заключения. Высокооплачиваемый приработок понадобился Д’Ормессону, чтобы покрывать карточные долги, достигшие невообразимых размеров после продажи его замка на берегу Изера.

Курсье, разумеется, тоже был не без греха. Языковед из Коллеж де Франс, холостой бонвиван сорока лет со шрамом на правой щеке, занимался своим делом не из-за денег, а из праздного интереса. После того как он сбыл свое наследство, родовое поместье в Обюссоне, внимание секретных служб привлекла одна прискорбная история. Она случилась четыре года назад и вызвала в Париже ажиотаж. Тогда близ Сюрена, в стороне от аллеи Лоншам, нашли тело оперного певца Луи де Бержерака со смертельным огнестрельным ранением. Он считался лучшим другом Курсье, пока они не поссорились из-за балетной танцовщицы Клео де Мерод. Она некогда помогала бельгийскому королю Леопольду скрасить досуг в Париже. Ссора закончилась дуэлью на пистолетах недалеко от аллеи Лоншам. Певец был убит, что удивило и самого Курсье, который до этого в жизни не держал в руках оружия. Поиски убийцы не увенчались успехом, было всего два свидетеля — секунданты Курсье и де Бержерака, которые поклялись молчать.

Как секретная служба «Deuxieme Bureau» раскрыла это преступление, для самого Эдуарда Курсье осталось загадкой. Но он был поставлен перед выбором: либо работать на тайную службу, либо переехать в камеру одной из тюрем Парижа. И языковед принял предложение секретной службы.

Все они были под контролем Эмиля Туссена, шефа секретной службы Ближнего Востока, мужчины лет тридцати пяти, невысокого роста, с черными, почти сросшимися на переносице бровями, который зачесывал волосы на манер цезарей. Его всегда можно было увидеть с одной из его многочисленных трубок, которые у него лежали, казалось, во всех карманах, но он их крайне редко раскуривал. Зная о том, что отдел прибегает к шантажу, Туссен старался говорить с людьми жестко. Его широкая, но ни о чем не говорящая улыбка, которую он пытался надеть на серьезное лицо, иногда в какой-то мере провоцировала собеседников. Даже Закс-Вилат относился к Туссену настороженно, потому что не знал наверняка (но догадывался!), что главе агентурной организации известны подробности его прошлого.

Этим и можно было объяснить затянувшееся молчание, которое неожиданно воцарилось в комнате и, казалось, никогда не закончится. Но его вдруг прервал неуверенный кашель. Это только усугубило ситуацию, потому что наглядным образом продемонстрировало неуверенность собравшихся здесь мужчин.

Туссен набивал свою трубку. Курсье, который вроде бы лучше всех приспособился к сложившейся ситуации, барабанил пальцами по столешнице. Консул медленно помешивал кофе в крошечной чашке, и все безмолвно за ним наблюдали.

В этой странной обстановке Закс-Вилату впервые в голову пришла мысль: стоит ли вообще от этих людей ожидать необходимого рвения в работе? Это была его идея — привлечь к делу команду профессионалов и при помощи шантажа заставить их работать. Полдюжины агентов уже занимались этой проблемой, и у них было больше путаницы, чем толковых решений, в основном из-за того, что им не хватало профессиональных знаний.

— Я хотел бы коротко описать положение вещей, — обстоятельно начал консул, отложив наконец ложечку в сторону. — Вы ознакомлены с проблемой и знаете, о чем идет речь. Эта возможность, по мнению «Deuxieme Bureau», слишком важна, чтобы ее упустить и дать шанс британцам или каким-нибудь националистам. К тому же это вопрос национального приоритета. Ведь именно француз расшифровал текст на камне из Розетта, который теперь называется Рашид. — Он взял паузу. — Мы не знаем точно, — продолжил консул, — кто посвящен в эту тайну, но думаем, что их достаточно. Мои люди обнаружили три группы конкурентов, которые ищут гробницу Имхотепа. Это британцы. Точное их количество не установлено, мы предполагаем, что существует до десяти агентов. У них есть штаб-квартира на плаву — жилая яхта под названием «Исида», которая находится на якорной стоянке у Луксора. Вложенные средства и возможности британцев позволяют сделать вывод, что они являются нашими основными конкурентами. Вторая группа — самая большая по численности, но мы меньше всего о ней знаем. Возможно, речь идет о нескольких группах, которые маскируются под националистов. Нам известно, что среди них нет экспертов, ученых и археологов, но тем не менее их нельзя недооценивать, потому что они пользуются широкой поддержкой местного населения. Третья группа состоит из спекулянтов предметами антиквариата и искусства — нити ведут в Луксор. Они работают профессионально. У них большая финансовая поддержка. Они дают взятки. Кто знает, какую роль в этой стране играет коррупция, тот должен воспринимать этих людей всерьез. По поводу действий немецкой стороны есть только смутные предположения. У нас нет доказательств, что немцы тоже охотятся на Имхотепа, у них нет официального разрешения на раскопки, но я буду сильно удивлен, если немцы уже не работают под каким-то прикрытием.

Курсье, который, казалось, лучше всех разобрался в проблеме, задал консулу вопрос:

— Как вы считаете, у кого наилучшая стартовая позиция в этой ситуации? Или позвольте спросить иначе: как вы оцениваете наши шансы?

На этот вопрос ответил Туссен: