Герцог одобрительно кивнул.

— Впрочем, — продолжал маршал, — те же сомнения возникнут, кто бы ни опекал ее, кроме, разумеется, нашего высокородного господина. А поскольку тратить его время перед свадебными торжествами неуместно, то предлагаю ввести ее в малый совет.

Наступила тишина. Потом кто-то засмеялся, за ним другой, и вот уже громкий хохот ушел к сводчатому потолку и вернулся обратно. Не смеялись только маршал, наставник Фалин и брат Навассар.

В прошлом при составлении Тибетско-английского словаря, изданного в Калькутте в 1902 году, этот ученый тибетец консультировал известного путешественника Сарата Чандру Даса, который был государственным переводчиком правительства Бенгалии и жил в Дарджилинге. А в 1879 и 1881 годах Сарат Чандра Дас по заданию британской разведки тайно посетил Тибет, составил его топографическую карту и занимался сбором информации о находящихся в горном царстве русских и китайских агентах.

— Спасибо тебе, развеселил, — успокоившись, сказал герцог. — Твое предложение не лишено смысла, но посуди сам: ввести простолюдинку в совет, — значит, вызвать негодование верных мне людей, не удостоившихся этой чести.

— Довод высокородного господина неотразим, — слегка наклонил голову маршал. — Но указ о чине камер-дамы ввел ее в высшее сословие.

Другим важным знакомым Мингиюра был Ладен Ла – начальник полиции Сиккима, участник английской оккупации Тибета. Тем не менее этот Ладен Ла был человеком, чрезвычайно близким к Далай-ламе. По его предложению в Лхасе были созданы первые полицейские отряды английского типа.

Наставник Фалин поднялся со своего места.

Сам Мингиюр имел широкие связи с университетом Калькутты, куда регулярно выезжал и даже получил там пост инструктора по тибетскому языку. Кроме того, он был знаком с высокочтимыми ламами и перерожденцами, вместе с которыми совершал паломничества в Тибет и Непал. Он же участвовал и в переводе важных тибетских текстов, осуществлявшемся в рамках проекта американского востоковеда Уолтера Эванса-Венца (1878–1965). И есть все основания полагать, что с этим мудрым и весьма таинственным «тибетцем» Рерих мог быть знаком еще до визита в Индию, однако речь об этом пойдет отдельно.

— Вынужден напомнить уважаемому маршалу, — сказал он негромко, но выговаривая каждое слово, — что быть членом совета может лишь владелец лена или же…

И вот, в компании с этим максимально авторитетным экскурсоводом Лобсангом Доржи Мингиюром Рерихи едут на встречу с махатмами. Автомобиль уносит мистиков в окрестности Дарджилинга, где, по очередной рериховской легенде, внезапно происходит нечто неординарное…

Наставник внезапно замолчал и тяжело посмотрел на маршала.

— Полагаю, — мягко проговорил брат Навассар, — наша сестра уже владеет земельным наделом?

«Другой незабываемый случай около Гума. Мы четверо после полудня ехали на моторе по горной дороге. Вдруг наш шофер замедлил ход. Мы увидели на узком месте портшез, несомый четырьмя людьми в серых одеждах. В носилках сидел лама с длинными черными волосами и необычной для лам черной бородкой. На голове была корона, и красное с желтым одеяние было необыкновенно чисто.

Маршал извлек из широкого рукава свиток купчей и протянул его герцогу.

— Этого недостаточно! — воскликнул круглолицый вельможа, сидевший рядом с наставником. — Согласно ленному праву…

Портшез поравнялся с нами, и лама, улыбаясь, несколько раз кивнул нам головою. Мы проехали и долго вспоминали прекрасного ламу. Затем мы пытались встретить его. Но каково же было наше изумление, когда местные ламы сообщили нам, что во всем краю такого ламы не существует. Что в портшезе носят лишь Далай-ламу, Таши-ламу и высоких покойников. Что корона надевается лишь в храме. При этом мы шептали: “Верно, мы видели ламу из Шамбалы”»[512].

— Витольд, друг мой, — перебил его маршал, — твои достоинства в строительстве крепостей выше всяких похвал, но еще отец нашего высокородного господина специальным указом приравнял лены к наделам. Однако если потребуется отменить этот указ…

В 1924 году в эссе «Струны земли» Рерих для придания достоверности соединяет описание своей встречи с загадочным человеком в короне с историей побега Таши-ламы. Он пишет: «Таши-лама через Сикким и Калькутту путями Китая проехал в Монголию. Никогда такого не бывало. Тайна»[513].

— Нет-нет, — разволновался другой член совета, — прошу не отменять, иначе сбор налогов упадет.

— Гехтер прав, — сказал герцог. — Казне нужны средства, а не служба ленников.

Рерих прекрасно знает, что Таши-лама не мог ехать через Сикким – маршрут его бегства лежал на север в Китай и Монголию. Но это оказалось удобным для мистификации, которую Рерих позже будет развивать. В 1924 году в письме Шибаеву, редактировавшему издаваемую в Риге книгу «Пути благословения», Рерих приказывает: «Прошу вставить в статью “Струны земли” в конце, где говорится о проезде Таши-ламы через Сикким: “впрочем, может быть, через Сикким проехал лишь отводной отряд, а сам лама двинулся на Монголию”»[514].

— Итак, законных препятствий нет, — сказал маршал. — Ее присутствие среди нас позволит высокородному господину незамедлительно внимать любым предостережениям. И вовремя принимать решения.

Герцог огладил бороду и смерил Зенобию с ног до головы.

То есть крючок уже заброшен – и постепенно рождается история о том, что 24 февраля некто не меньший рангом, чем Панчен-лама или Далай-лама, проехал через Сикким под видом главы «отводного отряда» на виду у Николая и Елены Рерих.

— Как быть с теми, кто ждет своей очереди на место в совете? — спросил он.

Понимая желание Рериха, во время спиритического сеанса 27 августа 1924 года махатма делает устами Елены Ивановны вполне рациональное редакторское предложение, которое фиксируется в дневнике «пифии»: «Хорошо напечатать 24 марта[515] как редкий сюжет Востока. Король Шамбалы, подтверждающее книгу Оссендовского»[516].

— Если дух-покровитель заговорит с ними, то их следует ввести, а ее вывести, — ответил маршал.

— Ну, господа, решайте! — сказал герцог.

Этот совет и приводит в исполнение Рерих в упомянутом выше письме к Шибаеву. Тут важно отметить, что запись-то возникает 27 августа, а отнюдь не 24 февраля – в предполагаемую дату встречи с портшезом. До этого упоминаний о встрече в дневнике вообще нет. Значит, только в августе (полгода спустя), после долгих раздумий и перечитывания книги Оссендовского, рождается сюжет встречи с Великим Махатмой (он же Царь Мира). Даты записей, безусловно, свидетельствуют: этот мифический эпизод в деталях придумывается Рерихом в период с 27 августа до 26 сентября, когда он уже выезжает из порта Калькутты в Европу.

Голоса разделились поровну. Звево скосил глаза на сына.

У Оссендовского этот же персонаж выведен так: «Владыка Мира молится некоторое время. Затем он подходит к гробу и протягивает свою руку: огни становятся ярче, огненные полосы на стенах подземелья то исчезают, то снова появляются, образуя мистические знаки алфавита Ватанан. Гроб излучает прозрачное, еле видимое сияние. Это сияние мыслей предшественника Владыки Мира. Вскоре сеть световых лучей окутывает последнего; огненными буквами запечатлеваются на стенах желания и приказания Бога»[517]. Царь Мира Оссендовского – это символ планетарного могущества, существо с качествами супергероя.

— Ты какого мнения, Гугон?

— До совершеннолетия мне запрещено иметь мнение, — безучастно отозвался наследник.

Рерих заимствует Царя – Владыку Мира Оссендовского и творчески помещает в ткань уже собственного путешествия, как бы подкрепляя этим и ценность свидетельства своего предшественника, а заодно и свою собственную значимость. Заимствованный из худлита сюжет Рерих очередной раз превращает в факт собственной биографии, подтверждающий свои личные связи с Агартой-Шамбалой.

— Вот и славно, — ухмыльнулся герцог. — Добро пожаловать в совет!

На самом деле если всмотреться в детали, то странный лама «в короне» – это «каменный гость» Рериха, ожившая статуя Майтрейи из Гума. Это именно она едет в паланкине и своим присутствием благословляет чету Рерих.



В буддийских храмах, где установлены статуи Майтрейи, он всегда предстает в короне – потому что он Царь нового, грядущего мира. Упоминание этого атрибута в рассказе – еще один прием, которым Рерих убеждает посвященных в том, что он встречался даже не с Далай-ламой или Панчен-ламой, а с самим Царем Мира, о котором ранее доложил Оссендовский.

Золотое шитье на больших гобеленах несколько потускнело, а края разлохматились. Зенобия вспомнила, как, впервые увидев, была поражена их роскошью и блеском. Улыбнулась и проследовала в тронный зал. Тихое жужжание голосов, в котором можно различить бранное слово, осторожные или неприязненные взгляды, фальшивые улыбки и плохо скрываемые презрительные ухмылки… Она ограничивается общим поклоном в сторону трона, ей хватает одного быстрого взгляда, чтобы убедиться: узор ковра, которым она представляла двор, не изменился. Звево и его супруга развлекаются игрой в палочки за столом, придвинутым к тронному возвышению. На спинку пустующего трона опирается наследник и, брезгливо поджав губы, наблюдает за игрой.

Вдобавок, очевидно, это – Великий Махатма. Значит, произошла еще одна встреча Рерихов с махатмой на букву «М». Пусть и мимолетно, но в том же месте, что у Блаватской. Рерихи хотят быть такими же, как Блаватская, для которой Гум стал порталом в тайный мир инфернальных существ Шамбалы. Теперь одно из этих баснословных привидений торжественно проплывает уже мимо них.

Впереди был долгий вечер пятого дня, во время которого полагалось отдыхать от дел. Но Зенобия знала, что у придворных таких дней не бывает. Вот сокольничий Прегонар о чем-то шепчется с хранителем печати Витольдом. Они похожи на друзей, но супругу хранителя несколько раз видели в покоях сокольничего. Наставник Фалин оживленно беседует с казначеем Гехтером, оба время от времени поворачивают головы в сторону маршала Гаэтано, которого обступили дочки и жены придворных. Смех, доносящийся оттуда, веселит не всех. Зенобия видит, как теребит край рукава виночерпий Сконцо. Возможно, под обшлагом укрыт стилет, а его ревность давно стала предметом для шуток друзей молодой жены виночерпия. Но Сконцо трусоват и скорее заплатит наемному убийце, чем достанет оружие в тронном зале.

Следовательно, теперь и они избранные (что и являлось целью экспедиции).

Слухи и сплетни, которыми жил двор, были канвой, по которой можно вышивать сложные узоры интриг. Все охотно делились чужими тайнами, ревниво оберегая свои, и невидимые уши и глаза впитывали каждое слово и каждый взгляд.

В письме к дотошному латвийскому рерихианцу Тарасову Елена Ивановна подводит черту любым спорам, написав развернутый ответ на этот принципиальный вопрос: «Неужели вы не догадываетесь, что Владыка М, Владыка Шамб. и Владыка Майтрейя – единая Индивидуальность?»[518]

К прислуге относились с вежливым холодком, не замечая одетых в серое слуг и служанок, тихо скользящих вдоль стен по коридорам, возникающих и исчезающих по звону колокольчика или по щелчку пальцев, стоящих за спинками кресел и следящих, чтобы бокалы вовремя наполнялись. Зенобия тщилась подражать господам, но быстро поняла, что настоящих друзей и покровителей у нее нет и не будет. Ей предоставили отдельные покои из двух комнат, что для переполненного обитателями замка было изрядной роскошью. Однако Фалин, Навассар и Гаэтано, будто сговорившись, перестали ее посещать. Попробовала она сблизиться со служанкой и подарила Силии, косоглазой девице с большим носом, пару ненужных платьев. Угощала вином, говорила без спеси, призналась, что такого же происхождения, как и любой из слуг, и только случай возвысил ее.

6

Со временем служанка стала засиживаться у нее до отхода ко сну, делясь услышанным от своих товарок. Зенобия жаловалась на скуку и одиночество, и, чтобы развлечь госпожу, Силия спешила к ней с каждым новым слухом или сплетней. Кто с кем спит, какие составляются альянсы и тут же распадаются, чем закончилась та или иная интрига. Постепенно Зенобия начала соотносить слухи с тем, о чем говорилось на малом совете. И если раньше просто сидела, не понимая, о чем говорят, то ныне все чаще становились понятными явные и неявные причины споров, а порой и ссор. Так, вражда Фалина и Гаэтано разгорелась из-за племянницы наставника, который опекал девицу с далеко не родственными намерениями, однако маршал раньше сорвал цветок ее благосклонности. Узнала, что наследник дуется на отца, потому что герцог никак не благословит его сватовство к красавице Ильзе. Что новому повару, который пришел на смену старому, одинаково нравятся как молодые посудомойки, так и поварята. А безобидный на вид старичок Кугель, хранитель геральдических книг и хроник, ни одну служанку не пропустит, хоть молодую, хоть старую. Сам герцог поругался с герцогиней, посоветовавшей меньше пить, чтобы не потерять мужскую силу…

Возвратимся немного назад и поговорим о человеке, который устроил Рерихам фестиваль в Ташидинге. Он еще не раз появится на наших страницах в самые неожиданные моменты.

Вскоре представился случай использовать эти сведения. Зенобия убедилась, что господа, хотя и нос воротят от торговых людей, сами через подставных вовсю покупают и продают. Жизнь при дворе — дорогое удовольствие, и не всем хватало податей арендаторов. На одном из приемов случайно услышала разговор Кугеля. Хранитель договаривался о ссуде под большой процент. А за день до этого Силия рассказала, что он похвалялся перед новой пассией, будто зальет полстраны отличным вином, так как скоро приобретет все виноградники на склоне Южного хребта.

Речь идет о надзирающем резиденте британского правительства английском полковнике Фредерике Маршмане Бейли. Елена Рерих уже упоминала его в переписке с нью-йоркским кругом рериховцев. Но эта должность была лишь мимолетным фактом его биографии. Судьба британца была полна самыми разнообразными событиями, а его имя было буквально проклято властями СССР.

Зенобия подумала, что могла бы сама купить виноградники. Вино будет дорожать: приближалось долгое лето — и это хорошее вложение.

Англичанин Бейли родился в индийском Лахоре в 1882 году в офицерской семье. С детства он знал обычаи и языки Британской Индии. Офицерская карьера Бейли началась учебой в Эдинбургской академии, Веллингтон-колледже (1895–1899) и Королевском военном колледже в Сандхерсте. В 1901 году он был прикреплен к 17-му Бенгальскому уланскому полку, а спустя год произведен в лейтенанты. Как человека с приличным образованием, разносторонними интересами и знанием тибетского языка, Бейли определяют в штаб к подполковнику Фрэнсису Янгхасбенду (1863–1942) во время вторжения в Тибет в 1904 году.

Вечером она переместилась немного на север, чтобы лучше рассмотреть южный край Сариссы. Зенобия уже научилась управлять местоположением небесного ока. Надо всего лишь вызвать кружочки, мысленно возложить на них пальцы и, после того как появится полупрозрачный шар, представить, как перемещается большой красный прямоугольник. Передвижение шло медленно и не всегда так, как она желала. Иногда ее поднимало выше и разворачивало в другую сторону или опускало ближе к воде и суше.

Виноградников на склонах Южного хребта она не нашла, хотя тщательно осмотрела все мало-мальски пригодные места. Наверное, виноградники находятся в другом месте, а старый хитрец не хочет, чтобы кто-то перехватил сделку. На приеме спросила его, где на южном побережье лучше всего заняться виноделием. В выцветших глазах Кугеля мелькнул интерес, и он намекнул, что готов пристроить ее свободные средства, а потом поделить урожай и молодое вино. Она ответила, что не уверена, есть ли в тех краях виноградники, и рада будет ссудить любую посильную сумму, если нет обмана. Кугель подергал седые кустистые брови. Он уверен в торговом посреднике, но из уважения к ее способностям пошлет на юг надежного человека. Через десятиднев сам явился во время ужина и поблагодарил за предостережение: торговый человек оказался знаменитым мошенником. В знак благодарности Кугель предложил в любое время заходить к нему в хранилище с вопросами по генеалогии. Или даже посмотреть хроники, но это будет их тайной.

Когда 26 июля того же года армейские части Британии вступили в долину реки Брахмапутры, их блицкриг мог заглохнуть у источника Хрустальный Глаз, где англичан поджидал многочисленный отряд тибетцев. Когда стало ясно, что бой будет кровопролитным, командовавший операцией генерал Джеймс Макдональд выслал парламентеров, которые предложили тибетцам затушить фитили их допотопных кремневых ружей и начать переговоры. Горцы легкомысленно приняли предложение, и тогда трехтысячный английский отряд при поддержке артиллерии открыл огонь, полностью истребив тибетскую армию. Верующие-буддисты не прятались от выстрелов: они считали, что от английских пуль их защитят ладанки со священными шнурами, повязанные самим Далай-ламой. Произошла жестокая бойня. В финале битвы английский солдат вырвал из уха мертвого тибетского полководца огромную жемчужную серьгу, местный символ высокого звания.

Прошло немало времени, прежде чем Зенобия оценила его щедрость.

Янгхасбенд, участник этого похода и глава Тибетской пограничной комиссии, признавался, что такая победа ошеломила его, став причиной моральных колебаний. Фредерик Бейли тоже был участником этого события. Он сопровождал Янгхасбенда во время оккупации Лхасы, капитуляции тибетской армии и составления договора о контрибуции. Яркий и драматический эпизод стал важным моментом в его судьбе.

Восемь лет спустя, в 1912 году, играя на противоречиях Британии, России и Китая, путем переговоров Тибет возвращает себе независимость, но становится территорией, полностью закрытой для иностранцев. Тогда же Бейли заканчивает свою армейскую карьеру и переводится в Министерство иностранных дел и политики Британской Индии.

На малом совете спорили, строить новую дамбу или чинить старый мост и кому из откупщиков выдать патент на строительство. Маршал и его сторонники были за мост, а Фалин — за дамбу. Тогда она впервые поднялась с места и сказала, что лучше вообще отложить строительство. Села, ожидая насмешек и брани. Но ее выслушали спокойно, а герцог одобрительно кивнул. По слухам, Звево был расстроен докладом Гехтера о состоянии казны. Решение вопроса отложили, даже не спросив, дух говорил с ней или своим умом дошла.

В августе 1918 года англичанин пускается в опасное путешествие по охваченной Гражданской войной советской Средней Азии. Он оказывается в Ташкенте. Там официальная дипломатическая миссия Британии заверяет местную советскую администрацию в своем нейтралитете, но при этом тайно устанавливает связи с подпольными группами. Это становится известно, и в Москве приказывают арестовать англичанина.

Молва о Зенобии ширилась, знатные вельможи иногда обращались к ней за советом, а придворные помельче крутились поблизости, пытаясь заручиться поддержкой в делах. Со знатными господами она была осторожна, никогда сразу не отвечала на вопросы, остальных привечала, вела с ними долгие беседы, и порой ее гости выбалтывали чужие тайны, которые вкупе со сплетнями, что собирала верная Силия, помогали дать верный совет вельможе. Скучные дни миновали. У нее, как в салоне знатной дамы, были приемные вечера. Гости обсуждали последние новости, делились сплетнями.

Перейдя на нелегальное положение, Бейли ловко уходит от погони, используя документы бывшего австрийского военнопленного, возвращающегося домой. В этот момент, поскольку судьба Бейли была неизвестна британским властям, английский экспедиционный отряд в Баку арестовывает все руководство закавказской большевистской организации – эта группа заложников известна как «двадцать шесть бакинских комиссаров». Англичане планировали совершить обмен[519]. Но, поскольку Бейли ускользнул от чекистов и покинул Среднюю Азию, обмен не состоялся. А британцы, узнав, что офицер в безопасности, расстреливают двадцать шесть бакинских комиссаров в песках Каракумов.

Пару раз заходил наставник Фалин. Долго приглядывался к гостям, фыркал и, ничего не говоря, уходил. Заглядывал и брат Навассар, вел благочестивые беседы. Маршал не посещал вечерних сборищ, но Зенобия знала, что он отзывается о ней уважительно и несколько раз заступался перед герцогиней, которая почему-то невзлюбила Даму Заступницу. Говорили, что жена герцога боится, как бы дух не рассказал о ее похождениях в юные годы. До того как стать баронессой Деперо, дочь маркитантки изрядно погуляла в гвардейских обозах. Силия намекала, что брат герцогини настраивает ее против Зенобии. Барон Деперо быстро освоился при дворе и обзавелся свитой придворных из обнищавших родов.

Вот как Бейли описывал опасный эпизод этой своей эскапады с переодеваниями и поддельными удостоверениями: «В Ташкенте я смог запросить документы из архива Генерального штаба и книги из их библиотеки. Среди этих бумаг я получил копию книги лорда Роналдши “Спорт и политика под Восточным небом”, из которой я вырвал карту, послужившую мне в моем путешествии из Бухары в Мешхед»[520].

Известность оказалась прибыльной. Удачные советы оборачивались дарами или деньгами. Средств накопилось столько, что она стала подумывать о благоустройстве имения. Снова возник многоопытный Кирч и предложил услуги своей родни, подвизавшейся в строительном деле. Через два стоднева на ее земле вырос небольшой, но красивый дворец. Герцог позволил ей отъехать в свое имение, но через три десятиднева прислал за ней. Наставник и маршал сошлись в одном: охрана Дамы Заступницы — дело хлопотное. А тут еще на дорогах стали шалить разбойники, и, что самое неприятное, в мундирах воинства Пандухта. Да и многие вельможи стали выказывать недовольство ее отсутствием. Зенобия обрадовалась вызову — она привыкла к окружению знати, жадно ловящей каждое ее слово.

Прямую связь Бейли с расстрелом комиссаров, которые стали частью героического культа большевистских мучеников, в ЦК ВКП(б) не забывали.

В день ее возвращения собрался малый совет. Герцога беспокоили люди Пандухта. Что если войско малыми отрядами перешло незаметно через Рису, а теперь собирается в единый кулак? Гаэтано уверял, что тревожных вестей с той стороны не приходило. Фалин грозился повесить всех разбойников на деревьях. Досточтимый Деперо, брат герцогини, введенный в совет по настоянию Звево, пообещал денежную награду за каждого пойманного злодея. На Зенобию бросали косые взгляды, но она лишь обмахивалась веером. Вечером того же дня к ней вдруг пришел наставник Фалин и разогнал просителей.

Поэтому образ полковника Бейли в советской прессе и книгах был демонизирован. А советский писатель Бруно Ясенский в романе «Человек меняет кожу» в лирическом отступлении напрямую обращается к английскому офицеру: «Автор настоящего романа, специально интересовавшийся вашей дальнейшей карьерой, хотя и не смог проследить ее на всем ее протяжении (пути сотрудников “Интеллидженс Сервис” неисповедимы!), установил все же, что в период развертывания событий, описываемых в этом романе, вы исполняли с честью свои обязанности политического агента британского имперского правительства в Сиккиме»[521].

— Неблагодарность — естественное свойство ухвативших удачу за хвост, — сказал он, оставшись наедине с Зенобией. — Но припомни, сколь велика была моя поддержка в твоем возвышении.

Как это часто бывало у британцев, Бейли оказался человеком многих талантов: орнитолог, энтомолог, ботаник, антрополог, лингвист, филолог, он исследовал глубинные районы Южного Тибета, получил золотую медаль Лондонского географического общества и золотую медаль Левингстона Шотландского географического общества. В честь Бейли был назван и вид тибетской змеи – «Термофис Бейли». В 1921 году Бейли вместе с легендарным альпинистом Джорджем Мэллори участвовал в первой британской военной экспедиции на Эверест. Во время этих опасных странствий на одном из горных лугов Бейли обнаружил высокогорный голубой мак и записал его в свой блокнот как Meconopsis baileyi.

Она помнила, как жизнь висела на волоске, а бритву держал Фалин. Ей удалось выскользнуть из цепких пальцев наставника. Старалась не дразнить его, но и благодарности не испытывала — знала, кто на самом деле возвысил ее. Невольно подняла глаза к потолку, улыбнулась.

Как будто этого мало, далее мы увидим, что Бейли будет иметь прямое отношение и к судьбе экспедиции Рериха, и к дальнейшим событиям в жизни художника – даже к крушению доверия к Рериху лично у Сталина. Итак, в период, когда Рерихи приезжают в Сикким, Бейли уже как три года служит политическим офицером Сиккима и Тибета, совершая ежегодные визиты в Лхасу. Параллельно на базах в Кашмире он трудится как специалист по подготовке басмачей для борьбы с Советами, а также участвует в тайной поставке вооружения и амуниции мятежникам.

Фалин нуждался в ее помощи. Брат герцогини стал намекать сестре, что наставник стар и должность ему не по силам. А против того, что нашептывается на супружеском ложе, бессильны любые интриги. Наставник даже пошел на примирение с маршалом, который тоже был озабочен прытью Деперо. Скверно, что изменилось соотношение сил и открылись возможности для новых карьер. Деперо щедр не только на обещания, но и прикармливает свору худородных, готовых на все ради возвышения. Герцог в силу старой дружбы благоволит Фалину, но требует быстрой поимки разбойников. Знать бы, где они прячутся, устроить облаву и выловить всех до единого.

Зенобия сказала, что поддержит наставника, как только получит знак от духа-покровителя.

Пребывание Рерихов в Сиккиме совпадает еще с одним, весьма необычным событием: очередной британской экспедицией на Эверест, на сей раз трагичной. Друг и товарищ Бейли по первой попытке покорения Эвереста Джордж Мэллори и еще один альпинист, Сэнди Ирвин, пропадают в горах.

На следующее утро, сославшись на обычную хворь, она велела не принимать гостей. Долго наблюдала за дорогами и торговыми путями. Следила за караванами на западном тракте, за повозками, ползущими от городка к городку, за путниками.

Последний раз их видели 8 июня 1924 года, когда они, выйдя из лагеря № 3, по восточной стороне ледника Ронгбук поднимались по первому уступу северо-восточного склона Эвереста.

Прошло несколько дней. Фалин не появлялся, а она не выходила из своих покоев. Однажды, возвращаясь на привычное место над горным хребтом, разделяющим Сариссу, она приблизилась к руинам небесного города. Ее манило придвинуть око как можно ближе, чтобы рассмотреть мелкие предметы, висящие между большими обломками, но тревожно вспыхивали непонятные знаки, кружочки управления исчезали, и око переставало слушаться.

Только в 1999 году американский альпинист Конрад Анкер сумел найти тело Мэллори на северном, максимально опасном склоне Эвереста. Тело Ирвина до сих пор остается ненайденным. В 1924 году неясность судьбы этих альпинистов заставила Рериха подозревать, что их поход, возможно, был британской рекогносцировкой местности и что англичане скрытно проникли в запретный Тибет и Непал.

Сместив взор вниз, она оглядела горные перевалы. Никаких войск, готовых к вторжению. На восточной стороне уже ночь, редкие световые пятна указывали места городов. На западной стороне еще сумерки, но кое-где уже мерцают огни. В одном месте даже слишком яркие. Увеличила картинку и обнаружила, что это не костры путников на ночлеге или факелы городской стражи, а пылающие дома небольшой деревушки у излучины реки. Жители не тушили пожар, а собрались на деревенской площади и жались друг к дружке. Приблизив око насколько возможно, она увидела, как мечутся разбойники, как выводят из загона вьюков и ведут их к лесу.

Свои подозрения Рерих сформулирует в послании в посольство СССР в марте 1925 года, которое в тот же год Шибаев тайно передаст в Берлин полпреду Николаю Крестинскому и ответственному референту по Восточным странам сотруднику ОГПУ Георгию Астахову: «Оккупация Тибета англичанами продолжается непрерывно и систематически. Английские войска просачиваются небольшими кучками, отделяясь под каким-нибудь предлогом от проходящих вблизи границы частей, например от экспедиционных отрядов, идущих на Эверест»[522].

Когда солнце ушло в сторону торгового архипелага и тьма опустилась на западную часть материка, Зенобия захотела видеть во мраке, и ее желание исполнилось: на зеленом поле, испещренном линиями, появились мелкие светлые точки — люди, а точки покрупнее — вьюки. Лесная тропа вилась вдоль черной полосы реки.

Надо отдать должное Рериху – это оказались не пустые предположения. Еще накануне трагического исчезновения Мэллори и Ирвина руководитель состоявшей из двенадцати человек экспедиции полковник Нортон принимает решение, что те альпинисты, которые проведут десять дней адаптации после спуска в долине Ронгшар, должны вернуться максимально быстро, до наступления муссона. А для этого из Тибета имелся только один путь – через непальскую границу. Маршрут не был заранее оговорен с властями этой страны, поэтому, пересекая здесь границу, английские альпинисты (преимущественно военные), вступили на запретную территорию. Их действия были расценены как вторжение. Это не осталось незамеченным ни в Катманду, ни в Лхасе, откуда в администрацию Британской Индии главы горных монархий сообщили о своем возмущении[523].

Зенобия заснула, а утром долго искала похитителей и нашла их далеко на севере. Они шли редколесьем и остановились у опушки. Красные мундиры исчезли, сменившись черной, серой или синей одеждой. Было видно, как сваливают мундиры в повозку.

Вскоре разбойники подошли к воротам замка. Мост опустился, шайка втянулась во двор. Вьюков загнали в здание под черепичной крышей, люди разошлись среди строений. Знамя, свисающее с башни, было едва заметно. Зенобия сдвинула око назад и вниз. Успела разглядеть скрещенные мечи на знамени и цветок над мечами, когда вошла Силия, чтобы помочь с утренним туалетом.

В дневнике «Алтай – Гималаи» Рерих связывает приход британской экспедиции альпинистов в Дарджилинг с визитом майора Бейли. Неизвестно, знал об этом художник или нет, но Бейли 16 июля уезжает в Лхасу для тайной беседы с Далай-ламой. Первая тема разговора англичанина с главой Тибета была посвящена тому самому внезапному побегу Панчен-ламы, который Рерих счел особым знаком для своей экспедиции. Тайный отъезд чтимого святого тибетцы и англичане связывали с интригами советских спецслужб.

После завтрака Зенобия спустилась в хранилище. Досточтимый Кугель корпел над манускриптом, разглядывая в увеличительное стекло чей-то герб. Встретил Зенобию радушно и провел по кельям, заставленным полками. Полки набиты книгами — маленькими, большими и очень большими. А в дальней келье за окованной железными полосами дверью хранились самые древние. Пролистав одну из них, Зенобия удивилась: буквы шли ровными строками и одна неразличимо похожа на другую.

Это печатные книги, пояснил Кугель. В старину их печатали особым способом, но потом переписали вручную, чтобы искусство каллиграфии не пропало. Только хроники о легендарных временах решили не трогать, да и братьям-переписчикам веры не было, могли вычеркнуть не того, кого следует. Язык был незнаком, на выцветших картинках — непонятные устройства и сооружения. Некоторые похожи на башни, другие — на мельницы.

В Лхасе военный министр и хранитель государственной казны Царонг Шапе убеждал Бейли использовать свое влияние. Он просил склонить правительство Индии выступить в качестве посредника и убедить Панчен-ламу вернуться в Тибет, тем самым ликвидировав для большевиков рычаг интриг[524]. Британцы рассматривали прямую помощь Панчен-ламе со стороны Советской России как возможную опасность.

Уходя, она как бы случайно спросила, не помнит ли он, чей герб — два скрещенных меча под цветком? Ждала, что Кугель начнет листать геральдические таблицы, но старик молча показал на стену. Зенобия увидела флажки, развешанные в определенном порядке, и скрыла свое изумление за тем, что считала улыбкой.

Были ли эти опасения надуманными? Точно нет. Вот что сообщается в «Очерках истории российской внешней разведки»: «В это сложное и тревожное время советская и монгольская разведки широко применяли такой острый прием борьбы с противниками, как оперативные игры. Так, в окружение Панчен-богдо[525] был внедрен опытный монгольский разведчик, по социальному положению лама, которого лично знал и высоко ценил еще сам Сухэ-Батор, не раз направлявший его с разведывательными заданиями в ставку барона Унгерна. Этот отважный человек смог добиться того, что Панчен-богдо назначил его руководителем центра по осуществлению связи с эмиссарами, нелегально работавшими на территории Монголии. В результате было налажено регулярное получение ценнейшей достоверной информации, позволившей разработать и осуществить целую серию острых оперативных мероприятий по развалу и ликвидации выпестованной японцами организации панчен-богдо»[526]. Имя этого ламы – советского или монгольского разведчика – нам до сих пор неизвестно. Установление его личности – дело будущего.

Второй темой беседы Бейли с Далай-ламой, видимо, было смягчение конфликта вокруг британских военных альпинистов.

В своем дневнике Рерих делится подозрениями и сомнениями относительно роли опасного англичанина: «Приезжал полковник Бейли. Потом пришла вся экспедиция с Эвереста. Все-таки непонятно, что они оставили двух погибших товарищей без длительных розысков»[527].

Год спустя Рерих перескажет свою беседу с альпинистами и полковником Бейли упомянутым выше сотрудникам советского посольства Астахову и Крестинскому. Вот что говорил художник: «…Рерих охарактеризовал Далай-ламу как “лицо если и не дружественное англичанам, то, во всяком случае, находящееся под их исключительным влиянием, в противоположность бежавшему Таши-ламе, вокруг которого сосредотачиваются национально-освободительные элементы Тибета”. Н. К. Рерих указал, что Далай-лама находится всецело в руках военного деятеля Ладена Ла, уроженца Сиккима, считающегося английским агентом. Влияние его на Далай-ламу объяснялось, по словам Рериха, тем, что когда-то Далай-лама был спасен Ладеном Ла от смерти. “Ладен Ла спас Далай-ламу для Англии”, – сказала Н. К. Рериху жена английского губернатора»,[528] – сообщается в частично рассекреченном документе.

«Жена губернатора» – это Ирма Бейли, жена подполковника Бейли. Рерих именует его «губернатором», поскольку он был британским наместником Сиккима и имел резиденцию в столице этого княжества.

7

Двадцать шестого сентября 1924 года в каюте океанского лайнера, уходящего из порта Бомбея в Марсель, Николай Константинович рваным почерком строчил послание жене, оставшейся со старшим сыном в сиккимском имении «Далай Пхо Бранг». Теперь художник должен был проехать половину земного шара, чтобы убедить Луиса Хорша в том, что встреча с Царем Мира состоялась, и опубликовать об этом книгу. К тому же его музей в Нью-Йорке ждали обещанные картины. А самое главное – предстояло подготовить большое путешествие в Кашмир, которое станет пленэром длиной в год. Размышляя об этом, художник пишет Елене Ивановне: «Если поездка будет так же удачна как начало, – это истинно дар на пользу будущего. Neel еще говорила, что, по предсказанию, перед приходом Таши-лама уедет из своего монастыря, чтобы вернуться с Gyysar’ом»[529].

Neel – это Александра Дэвид-Неель, оперная певица и путешественница, которая в феврале 1924 года тайно посетила Лхасу. Рерих придает большое значение ее пониманию смысла пророчеств. Gyysar же – это Гэсэр, монгольский и тибетский бог войны и Царь-Мессия.

Но гораздо важнее пророческих замечаний оперной певицы удачное начало индийского путешествия, которому «русский Индиана» так радуется. Ведь встреча с Индией началась как туристическое путешествие, продолжилась как мистическая легенда, а закончилась как шпионская сага.

Глава 11. В зоне тлена

1

В письме к одному из лидеров американских анархистов Джеймсу Мортону писатель-фантаст Говард Лавкрафт признавался: «Лучше сюрреалистов – старый Ник Рерих, его заведение на перекрестке Риверсайд-драйв и 103-й улицы[530] является одним из моих храмов посреди зоны тлена. Есть нечто в том, как он видит перспективу и атмосферу, нечто, что наводит меня на мысль об иных измерениях и других порядках бытия, – или по крайней мере о вратах, ведущих туда. Эти фантастические резные камни на безлюдных пустынных нагорьях – эти зловещие, почти разумные линии зубчатых вершин – и прежде всего эти любопытные кубические здания, цепляющиеся за крутые склоны и продвигающиеся вверх к запретным иглоподобным пикам!»[531]

Создатель чудовища Ктулху, Говард Лавкрафт узрел суть многих рериховских работ: в зоне тлена, в мире чистогана и прочих весьма грубых материй русский визионер представлялся носителем ошеломительных тибетских тайн.

Правда, в 1924 году, когда Рерих на несколько месяцев возвратился в Нью-Йорк из Индии отчитываться перед меценатом Хоршем, о многих своих тайнах художник еще и не подозревал. Их ему предстояло придумать. И чем быстрее, тем лучше.

Первые недели после возвращения, однако, были посвящены подготовке к печати книги «Пути благословения», которая стала своеобразным художественным отчетом о первой гималайской поездке и, разумеется, о встрече с баснословными махатмами. Видимо, эта публикация вполне устроила американских покровителей, решивших идти с Рерихом и дальше – к вратам Шамбалы, куда неизбежно должен был направиться избранник горных телепатов. Хоршу удалось создать группу подписчиков так называемой Американской художественной экспедиции в Индию и Тибет. Самый большой вклад делал он – пятьсот тысяч долларов. Валютный брокер из Лос-Анджелеса Курт Розенталь вносил сто пятьдесят тысяч. Брокер по операциям с иностранной валютой Сидни Ньюбергер из Нью-Йорка – сто тысяч. Далее шли вкладчики и суммы поменьше, в целом с тремя главными меценатами набиралось девятьсот пятьдесят тысяч долларов[532].

Проводивший в начале 1925 года скрытую финансовую проверку этой истории по поручению госдепа США агент Р. Шарп замечает: «Мне сообщили, что все жертвователи, упомянутые в моем предыдущем отчете на эту дату, являются коренными гражданами Америки, за исключением Мориса Лихтмана, который является уроженцем Англии и натурализованным американцем. Информаторы в Музее также заявили, что учреждения Рериха являются насквозь американскими, поскольку управляются и поддерживаются американцами, за исключением, конечно же, самого Рериха. Говорят, что цель экспедиции в Тибет состоит исключительно в том, чтобы собрать предметы искусства и дать возможность профессору Рериху создавать картины с удивительными и необычными природными пейзажами и редкой и красивой архитектурой, которых не найти ни в одной другой части света и рисунков или картин которых в США в настоящее время имеется очень мало. Они хотят дать американцам возможность насладиться чудесными видами и произведениями искусства, которые можно найти в Тибете»[533].

В своем начальном виде рериховское путешествие – пленэр, по типу вояжа Анри Матисса в Марокко. Собственно, так оно и выглядело в представлениях американских благодетелей. А это устраивало и Рериха.

Но американский журналист Роберт Уильямс среди важных причин недолгого возвращения Рериха в США, связанных с финансами, организацией и определением маршрута, называет еще две: «Осенью он вернулся в Нью-Йорк якобы для того, чтобы помочь открыть крыло музея, посвященное Елене Рерих, но главным образом для того, чтобы попытаться получить паспорт Соединенных Штатов для поездки в Россию»[534].

Паспорт получен не был, а вот крыло открылось: оно было посвящено духовидице и чревовещательнице, вдохновительнице в поиске тайн и главной героине рериховского эпоса, который с каждым днем обогащался новыми сенсационными деталями.

2

Скажем честно, хотя бы на старости лет Рериху следовало признать – его история о том, что Иисус Христос провел свою юность в Гималаях, в мифологию «русского Индианы» все-таки не вписывается. Однако в тот момент данная легенда пришлась как нельзя кстати.

Ведь не мог же он – духовидец и муж «пифии», просто заявить, как это было сказано в письме, отправленном из его музея государственному секретарю США: «…Экспедиция носит чисто художественный и культурный характер и была отправлена с целью создания большой панорамной серии работ этой страны, никогда ранее не написанных западным художником…»[535] Для избранника махатм изображение туземных панорам было бы весьма легковесной причиной путешествия. Но и прямо заявить уже не узкому кругу, а всему миру, о том, что истинной причиной его новой поездки являлись встречи с пещерными властителями, он тоже не мог.

Благодаря дневнику Зинаиды Лихтман-Фосдик мы имеем представление о том поворотном моменте в жизни Рериха, когда он, находясь в Нью-Йорке, узнает легенду о гималайском периоде жизни Иисуса Христа. Вот эта запись от 25 октября 1924 года: «Поразился Н. К., когда я ему показала книгу о неизвестной жизни Христа, там есть тибетская карта, и на ней – путь к монастырю Хемис, как раз куда в будущем году летом направляются Е. И. и Н. К. В этом монастыре находятся рукописи, с которых и переведена эта книга»[536].

Древний тибетский монастырь Хемис был основан в 1602 году, он известен своей библиотекой, традиционно хранящей буддийские тексты: философские, религиозные, астрологические и медицинские. Но в 1887 году русский путешественник и исследователь Николай Нотович (1856–1916) обнаружил здесь так называемое «Тибетское евангелие/Жизнь святого Иссы, наилучшего из сынов человеческих». По словам открывателя текста, он застрял в этой буддийской обители из-за травмы ноги, что и позволило ему ознакомиться с библиотекой Хемиса, где он и нашел этот «документ».

Об этих обстоятельствах сам Нотович писал так: «Неудачное падение с лошади, вследствие которого я сломал ногу, дало мне совершенно неожиданный повод вернуться в монастырь, где мне была оказана первая помощь. Я воспользовался своим коротким пребыванием в обществе лам, чтобы получить согласие их главы показать мне рукописи, име ющие отношение к жизни Иисуса Христа. Таким образом, с помощью моего толмача, который переводил с тибетского, я смог скрупулезно записать в блокнот то, что читал мне лама.

Ни на минуту не сомневаясь в подлинности этих летописей, с большим тщанием написанных брахманскими, а большей частью буддийскими историками Непала и Индии, я принял решение опубликовать их перевод по возвращении в Европу. С этим намерением я обратился к нескольким известным богословам, попросив их проверить мои записи и высказать свое мнение о них»[537].

Темой мистификации Нотовича стал тот период жизни Христа, обстоятельства которого действительно неясны, – с двенадцати лет (когда он беседовал с учителями иудейскими в храме) до момента его крещения Иоанном Крестителем в Иордане. Где провел Иисус эти годы, богословами не решено до сих пор.

Как тогда, так и сегодня история, рассказанная открывателем рукописи, и публикация им этого якобы древнего произведения вызывает много вопросов. Текст, надиктованный Нотовичу ламой-переводчиком, описывает, как Христос с купцами отправляется на реку Инд, в Кашмир, и там, изучив основы индуизма, начинает свои проповеди. Нет смысла говорить о достоверности произведения, «найденного» Нотовичем, оно интересно нам только как отправная точка новых ошеломительных рериховских идей.

Но, помимо создания художественных произведений, которые кажутся будто иллюстрациями книги Нотовича, Рерих творчески пойдет еще дальше, дополнив этот апокриф своими фантазмами. Он создаст картину «Исса и голова великана», сюжет которой основан на якобы народной легенде Азии, бытующей среди народов Турфана. Эта легенда будто бы рассказывает об обнаружении Христом головы гигантских размеров и даже о ее воскрешении.

Рерих пишет: «Получается своеобразный опытный университет. Этим объясняется подвижность турфанцев. Собрания и празднества обычно заканчиваются песней про Иссу (Иисуса): “Как шел Исса по странствиям. Увидел Исса голову великую. Лежит у дороги мертвая голова человеческая. Думает Исса: великая голова принадлежит великому человеку. И решает Исса сделать доброе и воскресить эту голову великую. Вот обрастает голова кожею. И наполнились глаза. Вот растет тело великое. И потекла кровь. И наполнилось сердце. И встал сильный богатырь. И благодарил Иссу за воскрешение на пользу роду людскому”»[538]. Не вызывает сомнения, что этот эпизод имеет истоки не в народной поэзии турфанцев, а в поэме Пушкина «Руслан и Людмила» и связан с головой брата Черномора. Более того, в 1906 году Рерих уже делал иллюстрации именно к этому пушкинскому фрагменту. Впрочем, Пушкин почерпнул мотив действительно из фольклора – из сказки о Еруслане Лазаревиче. Встречаются похожие сюжеты и в легендах других народов, например в скандинавских.

Двадцать седьмого ноября 1924 года Зинаида Лихтман-Фосдик записывает важные рериховские инструкции, связанные с предстоящим посещением им Леха (столицы Восточного Кашмира): «…Н. К. сказал, что если нас будут спрашивать, почему он поехал именно в Лех, то ответить, что имеются факты о пребывании там Христа и ему через “Корона Мунди”[539] кем-то поручено написать на эту тему 50 картин по 10 000 каждая, и благодаря этому заказу он должен был поехать именно туда»[540].

Характерной чертой Рериха является очень большая скорость переработки и присваивания им чужого материала. Едва прошел месяц после того, как Рерих узнал об апокрифе Нотовича, как 30 ноября 1924 года на экскурсии для русских рабочих Нью-Йорка он уже демонстрирует готовую картину, сегодня известную как «Знаки Христа». Рерих даже пускается в пространное объяснение своей работы: «…исторически известный факт, что Христос был в Лехе и сказал там: “Ногами и руками человеческими достигнем” – и начертил на песке знаки»[541].

Характерно, что повторяется ситуация с использованием выдумок Оссендовского: Рерих опять прибегает к псевдоавторитету, на сей раз – Нотовича, фантазию которого он оперативно решает использовать как одну из причин своего путешествия на север Гималаев.

3

Двадцать седьмого ноября 1924 года Зинаида Лихтман-Фосдик фиксирует еще один важный пункт инструкций Рериха: «Также научил нас, если будут спрашивать, почему Н. К. знаком с большевиками (Красин и др.) и имеет с ними сношения, то просто ответить, что он запрашивает по поводу своей коллекции картин в Петрограде»[542].

Красин действительно имел отношение к важным (с точки зрения Рериха) имущественным решениям Советской власти.

Тринадцатого февраля 1921 года в центральной печати было опубликовано правительственное постановление о новом учреждении под названием «Экспертная комиссия». Оно гласило, что комиссия «является единственным органом, ведущим учет вещей музейного, исторического, художественного, антикварного характера, а также предметов роскоши на складах государственных, складах городских ломбардов, центральных и районных складах Петрогубкоммуны, в жилых помещениях, магазинах, сейфах и прочих хранилищах бесхозяйного движимого имущества…»[543] Разъяснение указывало и на главного вершителя судеб частных коллекций: «Выдача вещей со склада-выставки музеям, а также возвращение вещей владельцам (в случае постановления реквизиционной тройки Петрогубкоммуны) производится лишь с письменного на то распоряжения Наркомвнешторга, согласно постановлению Л. Б. Красина от 18 февраля текущего года»[544].

Зенобия знала цену своего слова и не хотела продешевить. Во время приема в тронном зале приблизилась к группе придворных, толпящихся вокруг Деперо. Барон громко рассуждал об излишней сухости даконских вин. Остановилась, ожидая случая завязать разговор, посмотреть, стоит ли с ним иметь дело. Но судьба решила за нее.

Это и объясняет интерес Рериха к Красину – любые вопросы, связанные с возвращением конфискованных европейских картин из коллекции эмигранта, тот мог решить буквально росчерком пера.

— Не кажется ли вам, — сказал Деперо, — что воняет навозом? То дух продирается сквозь нужник, чтобы предупредить нас о злосчастиях?

Однако только вопросом насчет коллекции живописи связи Рериха с Красиным не исчерпывались.

Кто-то фальшиво хохотнул, другие испуганно отвели глаза. Барон сделал вид, что только сейчас заметил ее, и согнулся в нарочито низком поклоне. Вежливо кивнув, Зенобия отошла в сторону. Ни гнева, ни досады. Она знает, что делать.



История их отношений, как мы помним, началась еще в Стокгольме, когда Рерих в печати сообщил о благоденствии семьи советского наркома в столице Швеции и его страсти к драгоценностям. Затем Рерих случайно встретился с ним в Лондоне, а затем художник присутствовал на свадьбе Макарова (куда пришел Вавилов, источником средств для которого был исключительно сейф Красина). Поэтому баснословные средства этого высокопоставленного советского функционера, ближайшего друга Ленина – важный пункт нашего повествования. Ведь они были важны для хода мыслей Рериха.

Герцог впервые при всех выказал Фалину недовольство. Разбойники спалили деревню, увели вьюков, которые предназначались для гвардейцев, а наставник бездействует. Фалин выслушал, опустив голову, и смолчал, когда Деперо предложил назначить наставнику помощника.

Положение Леонида Борисовича Красина действительно было уникальным. Он не был похож на карикатурный образ большевиков, появлявшийся в европейской прессе. Его жена Любовь Красина вспоминала: «Летом 1920 года мы с мужем плыли через Норвегию и Ньюкасл в английскую столицу. Я оставила дочерей в Стокгольме, так как в то время ничего не знала о планах на будущее. Большая толпа собралась посмотреть на эти образцы Болотной России – боюсь, Л. Б. совсем не походил на творения их воображения! – и мы с большим трудом пробрались к ожидавшей нас машине и поехали в наш отель в Холборне»[545].

— Если так будет продолжаться, — сказал герцог, — я соберу большой совет и сам наведу порядок. Идите, досточтимые, и подумайте об этом.

Члены малого совета поднялись с мест. Зенобия придержала наставника за рукав.

Манеры Красина, родившегося в семье сибирского полицейского надзирателя, были свойственны скорее аристократам, а не революционерам. И он действительно был дипломатом высокого полета. Это оценил премьер Великобритании Ллойд Джордж: его короткая реплика о том, что Красин был «замечательным человеком»[546], опубликована в качестве мнения в книге вдовы советского деятеля.

— Не хочешь узнать, откуда у Деперо столько золота?

В дореволюционной России Красин был «успешным менеджером». Он работал на директорских должностях в компаниях Саввы Морозова и «Симменс и Шуккерт». Получал девяносто тысяч в год и был весьма обеспечен. При этом Красин с юности – член революционного движения, возглавлял Боевую техническую группу при ЦК РСДРП, занимался подпольной печатью, отрядами боевиков и поставками оружия подпольщикам из-за границы.

Наставник вздрогнул, прожег ее взглядом и приложил палец к губам.

Поднялись в его кабинет. Нескольких слов хватило, чтобы он сделал должные выводы, позвал секретаря и велел седлать вьюков.

После Октябрьской революции 1917 года Красин находился на особом счету у Ленина. Он стал главным пользователем его «кладовки», постоянно получая золото на разнообразные темные или очень темные истории. Будучи наркомом внешней торговли, Леонид Борисович путешествовал по Европе с окружением из подчиненных, имевших прямое отношение к Разведупру, ОГПУ или тайным дипломатам НКИДа.

— Прошу извинить! Срочные дела требуют личного присутствия.

В Европе часть ленинских сокровищ Красин складывал в банковских ячейках в Копенгагене. Ценности находились в его оперативном пользовании. Постепенно невероятные средства и сокровища, полученные от Ленина, перемешались с личными средствами Красина и стали неразличимы, что после его смерти стало причиной нескольких крупных скандалов, отмеченных в русскоязычных эмигрантских газетах[547], в которые оказалось втянуто и советское полпредство в Париже[548].

— Не привлечь ли гвардию, дабы не было раздора? — спросила Зенобия.

Одна из его семей жила в Стокгольме: жена Любовь Васильевна Красина и дети от этого брака. Поэтому там, в сейфе, оформленном на имя жены, он хранил одну часть ленинских сокровищ. В банковском боксе на момент смерти советского дипломата 24 ноября 1926 года находились: «а) два жемчужные ожерелья[549], б) три “сумочки” с золотыми пятирублевками, в) одна “сумочка” с драгоценностями (кольца, серьги), г) 3000 финских марок, договор по эксплуатации какого-то патента «Гофмана», заказы от которого идут на пользу семьи Красина, е) документы о собственности в [в отношении] каких-то сланцевых земель»[550].

— Умно, — сказал наставник. — Но если Гаэтано захочет предать?

— Разве ему надо знать больше того, что ты разделишь с ним славу поимки разбойников? Разделив, он будет с тобой, хочет того или нет.

Другую часть оперативных средств Красин сберегал в Париже у гражданской жены Марии Климентьевны Цюнкевич. Она, помогая Красину, участвовала и в покупке «большой партии оружия из Лондона через Норвегию»[551]. Третья семья, созданная с художницей из объединения «Мир искусства» Тамарой Владимировной Миклашевской, родившей ему дочь, ждала Красина в Москве. Кроме этого, Красин имел и преданных ему любовниц. Между домами этих женщин и было распределено хранение части пресловутого «золота партии».

5.

В письме в ЦК создатель ИНО ВЧК Яков Давтян со слов одной из жен Красина сообщал о его сокровищах: «…у Л. Б. в Стокгольме имелся сейф, куда когда-то Красин положил кое-что (она не сказала, что и сколько), сказав ей, чтобы она вскрыла сейф после его смерти, для детей. Чункевич (то есть Мария Цюнкевич. – Примеч. ред.) знала о сейфе тоже и уверяла Л. Б., что там имеется чуть ли не 300 тыс. долларов»[552].

Опала брата герцогини поразила двор, как удар огненного камня Врага. Сторонники Деперо разбежались по имениями, но парочке худородных пришлось отнести свои головы на Черный двор. Герцогиня, доселе игнорирующая Зенобию, после ссылки барона в дальний гарнизон стала приглашать ее на игру в палочки. Наставник Фалин на малом совете лично ходатайствовал о возведении Зенобии в статс-дамы. Герцог поднял бровь и заметил, что вакансий нет, однако готов сделать исключение, если никто не возражает.

Никто не возразил.

В переписке Красина и в рассекреченных поручениях, данных ему Лениным, мы не найдем упоминания Индии или Востока. Но связь между советскими сокровищами и революционерами в английской колонии Индии была доказана британскими спецслужбами. Так, еще во время первого визита Красина в Лондон в 1920 году англичанам удалось связать с ним источник финансирования английских коммунистических изданий и самой компартии Великобритании.

Вельможи зачастили к ней. Тоже были охочи поболтать о чужих тайнах, и вскоре она поняла, что ими можно вертеть, как худородными. Словечко здесь, словечко там, что-то сбудется и запомнится, что-то нет, но это забудут. Пару раз приходил наследник в сопровождении Гаэтано. Спрашивал, как ускорить сватовство к красавице Ильзе, и нельзя ли поторопить отца именем духа-покровителя. Маршал слушал его нытье, иронично улыбаясь, а Зенобия напрямик спросила, в силах ли Гугон уберечь невесту от соблазнов двора? Не лучше ли дождаться, когда отец вручит бразды правления.

Вот что пишет историк британской разведки Кристофер Эндрю: «Выплаты стали возможны благодаря продаже царских драгоценностей, которые делегация тайно ввезла в Англию. “Слух об этих крупных распродажах привел евреев-торговцев со всей Европы”, – сообщал сэр Бэзил Томсон, глава Специального отдела Управления разведки. Он раздобыл фотографию “двух самых крупных драгоценных камней” и записал номера банкнот большей части выручки от продажи драгоценностей. Красин с ужасом обнаружил, что – как он сообщил Литвинову в телеграмме, расшифрованной GC&CS[553], – “все наши платежи в банкнотах контролируются Скотленд-Ярдом”»[554].

— С ним помрешь от старости, — брякнул Гугон.

Гаэтано попросил забыть опасные слова и быстро увел его.

Найджел Вест, другой историк британской разведки, дает к этому и важное пояснение: «Отслеживание истории отдельных банкнот может быть полезным навыком расследования, и МИ-5 тесно сотрудничала с Банком Англии, чтобы следить за движением наличных. Это находчивое решение было раскрыто в 1920 году, когда министр иностранных дел лорд Керзон сообщил, что банкноты, найденные у сикхского агитатора, задержанного на индийской границе, были прослежены до совместного счета в Лондоне на имя Леонида Красина и секретаря Советской торговой делегации Николая Клышко»[555].

После устранения Деперо отношения маршала и наставника снова ухудшились. Герцог тянул со сватовством наследника, и Фалин поддерживал его. Он понимал, что с появлением внуков возникнут мысли: не пора ли отцу уступить сыну власть. Маршал возвысится безмерно, а наставнику придется уйти на покой.

Красин был центром паутины самых тайных и невероятных большевистских интриг. Сибарит, ловелас и красный «олигарх», в рериховской переписке он получает прозвание «епископ», его организация – «епископальной церкви», а его сотрудники называются «миссионерами». Некоторые из них, выделяясь из общей массы, становятся «дядями» и «тетями».

К Зенобии все относились уважительно. А жители Неопалесты готовы были на руках носить. Налоговое послабление, благодаря Зенобии принятое на малом совете, и небольшая сумма на восстановление акведука сложились с разговорами о духе-покровителе, вселившемся в Защитницу. Редкие выходы в город пришлось прекратить: ее забрасывали цветами, но не давали прохода, осаждая просьбами. И когда один из неприметных горожан внезапно бросился на нее с кинжалом, охрана на миг растерялась. Выручил жесткий корсет. Лезвие соскользнуло с пластины, а невесть откуда возникший благочестивый брат сбил с ног злодея. Тут кавалеры и скрутили его.

Весть о покушении вызвала в городе волнения. Чтобы успокоить людей, глашатаям велели оповестить, что это был безумный одиночка.

Отправляясь в путешествие, в переписке с «епископальной церковью» Красина Рерих пользуется условными кличками, понятными ему и «родственникам» и «друзьям». Часть этих писем можно прочесть на сайте нью-йоркского Музея Рериха[556]. Подробный разбор некоторых из них появится в следующих главах.

Фалин навестил Зенобию и сообщил, что убийце заплатил лазутчик Пандухта. Приметы известны, скоро его найдут. Зенобия пошутила, что ее хотели убить таким же образом, как в давние времена закололи герцогиню Ламбер. Но когда Силию нашли у порога с кровавой пеной на губах, а в остатках вина оказался яд, Зенобии стало не до шуток.

Охрану удвоили, наставник свирепствовал, маршал вывел гвардейские караулы на улицы. Дворня шепталась о том, что убийцы проникли в замок и в урочный час вырежут всех обитателей. Кавалеры хватали подозрительных, но лазутчика поймали не они, а благочестивые братья. Об этом Зенобии поведал Навассар, посетив ее вечером.

В этой кодовой переписке, впрочем, нет ничего особо сложного для понимания. Приведу пример одного из таких написанных по-английски посланий от 11 июля 1925 года: «Дорогой дядя Боря, я очень рад, что, видимо, в Кашгаре есть миссионеры Епископальной церкви, но они должны хорошо меня принять. Белый им тоже должен быть известен. Китайский посол в Париже передал нам специальное письмо губернатору округа, в котором рекомендовал нас наилучшим образом. Может ли перевести нам деньги через миссионеров? Ты спрашиваешь, что подталкивает меня к вопросу религий? Это старая история. Осуществляю старое желание Ильича изучать жизнеспособность религий. Когда мы наконец встретимся в Балтиморе? Прочитай мои записи, это тебя заинтересует. В данный момент я не только наспех пишу картины, но мы еще и готовим караван. Покажи Епископу фотографии картин. Хотелось бы знать, готов ли Чемберс со мной работать. Сейчас пишу вид Москвы, чтобы преподнести его амбаню[557] Хотана. Мы часто думаем о тебе»[558].

— Я доволен тобой, сестра, — сказал он, усаживаясь в кресло. — Мы следили за твоими успехами. И охраняли в меру наших слабых сил.

А вот и «перевод» этого послания: «Дорогой Дмитрий Николаевич Бородин, я очень рад, что, видимо, в Кашгаре есть сотрудники организации Красина, но они должны хорошо меня принять. Мой кодовый псевдоним “Белый” им тоже должен быть известен. Китайский посол в Париже передал нам специальное письмо губернатору округа, в котором рекомендовал нас наилучшим образом. Можно ли переводить нам деньги через сотрудников организации Красина? Ты спрашиваешь, что подталкивает меня к вопросу религий? Это старая история. Осуществляю старое желание Ленина изучать жизнеспособность религий. Когда мы наконец встретимся на Советском Алтае у горы Белуха?[559] Прочитай мои записи, это тебя заинтересует. В данный момент я не только наспех пишу картины, но мы еще и готовим караван. Перешли Красину мои фотографии местности. Хотелось бы знать, готов ли народный комиссар Чичерин со мной работать. Сейчас пишу вид Москвы, чтобы преподнести его амбаню Хотана. Мы часто думаем о тебе».

Вспомнив крепкого благочестивого брата, обезвредившего убийцу, Зенобия понимающе кивнула.

— Нам известно, что ты ведешь чистую жизнь, не обременяя сущность плотскими утехами, — одобрительно сказал Навассар.

Проделать такую расшифровку элементарно, поскольку списки соответствия кодовых имен сохранились в архиве Рериха и опубликованы. Это те списки, о которых я говорил в самой первой главе и привожу в факсимиле[560].

Зенобия стиснула зубы, чтобы не выругаться. Пару раз с ней заигрывали отчаянные честолюбцы, готовые на все ради карьеры. Но когда дело доходило до постели, то отчаяние исчезало вместе с честолюбцами. Она пыталась затащить в постель кавалеров из охраны, не пожалев лучших вин. Но кавалеры крепко знали свою службу, и с ними ничего не вышло. Потом Зенобия разглядывала себя в зеркале и оттирала плевки, которыми наградила свое отражение.

Тон писем Рериха, в которых используются эти кодовые имена, резко отличается от текстов обыденных посланий, для конспирации кодовая информация там перемешана с нейтральными фразами. Неизвестно, получил ли Рерих эту форму кодирования переписки от Красина или его «миссионеров» или же предложил ее им сам.

Между тем брат Навассар перешел к делам насущным.

Дело в том, что наряду с рериховской «епископальной церковью» мы знаем о существовании и другой – «методистской церкви», связанной с похожими операциями. Причем знаем из материалов судебного разбирательства в колониальной Индии – так называемого Мерутского процесса. В 1927 году в индийском городе Мерут начался суд над местными коммунистами и курьерами Коминтерна. Одним из его фигурантов был Филип Спрэтт (1902–1971) – английский писатель и интеллектуал, посланный британским отделением Коммунистического Интернационала в Индию. Причиной его ареста стали несколько загадочных писем, написанных ему и им самим.

— Пока наши друзья делят славу, мы без шума выжигаем гниль и заразу. И лазутчика поймали мы. Не хочешь ли посмотреть на него?

Зенобия не поняла, зачем брат Навассар желает показать ей тайное узилище братьев. После чтения хроник любая интрига как на ладони: все ходы и хитросплетения с унылым постоянством повторялись от герцога к герцогу, от стоднева к стодневу. Но о благочестивых братьях в хрониках говорилось сухо.

Английский историк Питер Хопкирк, описывая этот судебный процесс, считает комичным, что в секретной переписке, конфискованной полицией, подпольная организация проходила именно как «методистская церковь». Вот что сообщает английский автор: «Между тем суд в Меруте не обошелся без веселых моментов. К огорчению Филипа Спрэтта, например, выяснилось, что секретный код, который ему дали перед отъездом из Лондона, оказался довольно очевидным для детектива, который разгадал его с первого взгляда. Сообщения, написанные невидимыми чернилами, не всегда оставались невидимыми. Но заговорщики использовали и другие коды, на разработку которых у отдела уголовного розыска ушло больше времени. Было замечено, например, что ряд писем, которые, как известно, пришли от Спрэтта, начинались словами “Дорогой брат в Боге”. Они оказались (цитирую высокопоставленного сотрудника Службы безопасности) “чем-то вроде гротескной переписки, как будто между священнослужителями”. Ссылка на YMCA[561] в действительности означала индийскую коммунистическую партию, в то время как Рабоче-Крестьянская партия стала “методистами”. Кроме того, всем ведущим заговорщикам были даны псевдонимы. Спрэтт стал “Алмазом”, а Брэдли – “Другом”, в то время как некоторые ключевые слова, такие как “отправить” и “получить”, были заменены. Другие имена были замаскированы путем замены гласных, которые они содержали, непосредственно предшествующими им в алфавите (A вместо Е, У вместо А и т. д). В конечном итоге суд оказался чуть менее чем катастрофическим для индийского коммунистического движения и его спонсоров из Коминтерна»[562]. Спрэтту было предъявлено обвинение по статье 121А: сговор с целью лишить короля-императора власти над Британской Индией. Организаторами заговора были признаны Коминтерн и связанная с ним индийская партия. Обвиняемый англичанин получил двенадцать лет тюремного заключения, но по апелляции оно было сокращено до двух лет.



Можно даже и не сомневаться, что «епископ» из Москвы щедро жертвовал ленинские бесценные сокровища на развитие «приходов» не только рериховской «епископальной», но и спрэттовской «методистской церкви».

В полумраке слышны звуки ударов, крики, визгливый смех. Зенобия, Навассар и стражник прошли из конца в конец замкового узилища. Стражник отпер дверь и с поклоном впустил Зенобию и Навассара внутрь, а после того как они вошли, лязгнул засовом. В пустой камере оказалась еще одна дверь, неприметная, в темном углу. Навассар тихо постучал, скрипнули петли, и они оказались в другом коридоре. Потом поднялись по винтовой лестнице. Сквозь щели бойниц пробивался дневной свет, значит, они где-то между подземельем и кухней. Еще одна дверь — и они оказались в тайной тюрьме.

Узников охраняли не стражники, а благочестивые братья. Вместо шпаг или палашей — суковатые палки. Дверь одной из камер была приоткрыта. Ноги пожилого мужчины привязаны к скамье, а руки — за спиной. Перед ним — бочка с водой.

Обладание огромными финансовыми возможностями и вовлеченность в международные интриги высшего уровня сделали Красина не только влиятельным дипломатом в должности наркома внешней торговли, но и главой особой тайной организации.

— Вот он, злодей, — сказал брат Навассар. — Молчит. Знает, мы люди добрые. Придется отдать его кавалерам. Они тоже добрые люди, но очень не любят таких, как он.

Но что же это за организация? Возможно, именно о ней и ее характере мы случайно узнаем из мемуаров, хранящихся в архиве Георгия Александровича Соломона-Исецкого (1868–1942), одного из близких друзей Красина, а некоторое время и его заместителя.

Злодей поднял голову. Зенобия увидела шрам над бровью, похожий на след от сабельного удара.

В 1923 году Соломон-Исецкий отказался возвращаться в СССР из заграничной поездки. Это, однако, не разрушило его отношений с Красиным, который всегда держался независимо. И вот в начале 1925 года, во времена, когда Красин уже испытывал недомогания и часто лечился в парижских клиниках от белокровия, Соломон-Исецкий получает от него письмо с экстраординарным предложением: «…единственное мое спасение, если ты примешь это назначение и станешь во главе» «чекистских организаций за рубежом», «наши сферы усиленно приглашают тебя (Ф. Дз. [ержинский] в том числе, и особенно он) взять на себя этот ответств[енный] пост, веря, что ты внесешь в него все то, что отличает тебя, то есть глубокую честность, столь необходимый в этом деле высокий гуманизм и справедливость…» «Ты получишь высокое назначение – пока еще название не придумано – генерального консула на всю Европу и др. страны… тебе будут подчинены все консулы… и, кроме того, ты будешь шефом всех учреждений ЧК, разведупра… словом, всей сетью замаскированных…»[563]

— Я его знаю, — сказала Зенобия.

— Ну еще бы, — прохрипел Роппо. — А я-то думаю, кем это завоняло…

Весьма странное соединение многих спецслужб под единым руководством иногда создавалось высшим руководством ЦК РКП(б) – ЦК ВКП(б) для решения горячих задач (например, организации убийства Троцкого). Видимо, и перед Красиным была поставлена некая важная задача, связанная с революцией в Европе и Азии.

Сильный удар по затылку заставил его прикусить язык. Благочестивый брат, стоявший за его спиной, наставительно сказал:

Соломон-Исецкий не принял предложения, но само доверительное обращение к нему Красина, который скончается всего через год, обнажает перед нами крупную организацию, к которой нарком имел прямое отношение.

— Добрые люди не желают слушать грубости.

4

— Пусть говорит, — сказал брат Навассар. — Даме Заступнице будет полезно услышать его хулу.

Развитие отношений с агентами Красина невольно приводит к активизации рериховских контактов с «дядей Борей» – Дмитрием Николаевичем Бородиным, который, напомню, являлся в США представителем Наркомзема РСФСР и корреспондентом Николая Вавилова. Благодаря ему начинает разрабатываться экстраординарный и очень туманный рериховский проект под названием «Белуха». Его суть сводится к созданию на советском Алтае горной концессии и одновременно строительству нового города – Звенигорода, которому будет суждено стать религиозным центром рериховства.

— Дама!.. — сказал, как сплюнул, старьевщик. — Надо было придушить, не мутила бы воду. И мой господин давно бы навел здесь порядок.

Зенобия смотрела на него с удивлением. И этот человечек повлиял на ее судьбу? Кто знает, может, он был орудием Врага, сам того не ведая?

Если представить все условия тогдашнего (да и сегодняшнего) Горного Алтая в приграничной части, примыкающей к Китаю и Монголии, то идею с «Белухой» можно назвать настоящим безумием. Но для Рериха и его сотрудников этот проект создал причину для появления в приграничном районе.

— Жаль, что не ты подохла, а служанка, — прошипел Роппо. — Вот потеха — околеть от яда своей тетки. Но ничего, ничего! В первый раз ты помешала моему господину принести мир и процветание на эти земли. Сейчас ты не успеешь никого предупредить.

Так, 25 ноября 1924 года Зинаида Лихтман записывает: «Сегодня в 12 ч. Н. К. вернулся от Бородина, который дал ему много нужных советов, какие письма приготовить и кого увидеть в Париже и Берлине. Сказал, что Гувер интересуется Алтаем. Ввиду чрезвычайной важности всего, в связи с визитами [к] нужным людям в Европе, Н. К. решил, что Авирах[564] должен поехать с ним в Париж и Берлин, чтобы лично привезти сюда сведения и все планы. Так что 10 декабря они едут вместе. Для нас всех [это] поразительная новость, и мы все рады этому. Конечно, 10 января Нуця[565] будет обратно. Все взволнованы, ибо чувствуем начало больших событий. Днем было собрание, читали и одобрили бюджеты на 1925 и 1926 годы, затем обсуждали монографию – Himalayas, на которую теперь решили объявить подписку. Затем адвокат принес бумаги “Белухи” для подписи…»[566]

Навассар озабоченно переглянулся с благочестивым братом. Тот накинул на голову Роппо мешок.

— Он что-то знает, — негромко сказал благочестивый брат. — Но водяное испытание не сломило упрямца.

Любопытно, что уже через три дня, 28 ноября, художник отправляется на ужин с известным нью-йоркским публицистом Завелем Зимандом (1891–1967). Библиограф рабочего движения, муж американской правозащитницы Гертруды Фолкс, в 1920–1924-е годы Зиманд путешествовал по Европе и Азии в качестве спецкора New York Times, The New York Evening Post и других видных изданий. В 1922 году он посетил даже Советскую Россию и, возвратившись в США, опубликовал ряд позитивных статей о Новой экономической политике Ленина. В 1924 году Зиманд отправился в Индию, затем в июне опубликовал серию важных сочувственных статей о Махатме Ганди и индийском национальном движении. Встреча с Рерихом происходила через пять месяцев после возвращения журналиста в Нью-Йорк.

— Попробуй огненное, — посоветовал Навассар.

Из-под мешковины раздались квохчущие звуки. Сдернули мешок. Роппо смеялся. Принесли жаровню. Он молчал, когда охаживали горящим веником по бокам, и лишь кряхтел от прикосновений раскаленной кочерги к спине. Испытывая непонятное возбуждение, Зенобия смотрела, как благочестивый брат, засучив рукава, чтобы не испачкать одеяние, почти ласковыми движениями касался кочергой тела Роппо. Старьевщик выдержал и это, но сломался, когда поднесли кочергу к глазам и сказали, что ему нельзя своими погаными очами смотреть на добрых людей. Он назвал несколько имен, замешанных в заговоре, в том числе и барона Деперо.

Вот что сообщает Зинаида Лихтман-Фосдик о той встрече: «Вечером у него был на ужине Зиманд и сказал Н. К., что ему теперь нужно быть острожным при поездке в Лех, ибо англичане следят [за ним], и вообще, чтобы он ничего русского с собой не брал: книг, журналов»[567]. Осмотрительные советы Зиманда – это не только доброе напутствие Рериху в дороге, но и указание на очевидные преграды и жесткий репрессивный режим колониальных властей, с которым Рерих неизбежно должен столкнуться.

Брат Навассар значительно посмотрел на Зенобию.

Перед новым отъездом влияние Бородина на жизнь Рериха непомерно возрастает. Причем Бородин каждый свой шаг сверяет с советскими дипломатами в Канаде (так как в США официальных представительств СССР до сих пор нет). Решающий разговор с «дядей Борей» происходит буквально за три дня до отплытия в Европу, так как в Берлине намечен полезный визит в полномочное представительство СССР.

— Мой друг Фалин будет очень рад, когда узнает об этом признании.

Седьмого декабря Зинаида Лихтман сообщает: «Пришел Бородин, долго разговаривал с Н. К., вызвал по телефону Монреаль и устроил так, что Н. К. не надо туда ехать, ибо оттуда пошлют телеграмму в Париж. Б[ородин] сказал Н. К., что главное для них – это объединение Азии, а дело, о котором они теперь говорят, второстепенно. Н. К. его спрашивает: а знает ли он, что объединение Азии может идти через религию? Он ответил, что знает. А знает ли он, что это можно осуществить именем Будды? Он согласился. А будут ли с этим согласны и в Париже? Б.[ородин] ответил, что там они не глупы. И так пришли к полному взаимопониманию, что сделало сегодняшний день очень важным…»[568]

Зенобия кивнула. Но смутные воспоминания беспокоили ее. После каждой встречи со старьевщиком начинались неприятности. И поэтому она не удивилась, услышав еле слышный звук горна и далекие крики.

— Что это? — поднял брови Навассар.

Проект «Белуха» должен был связать Рериха и с главой Концессионного комитета, работавшего с заграничными клиентами Советской России. Эта советская организация предоставляла иностранцам концессии для торговли и промышленных проектов на территории СССР. А таковым в конце концов с 26 мая 1925 года станет Лев Троцкий, имя которого мы также найдем и в дневнике «пифии».

— Это смерть ваша, — хрипло прошамкал Роппо. — Герцог низвергнут, а новый правитель покорится…

Этот важный контакт обещал не только решения вопросов, но и возникновение новых.

На него снова накинули мешок. Благочестивые братья собрались вокруг Навассара, выслушивая его распоряжения. Один из братьев скинул белое одеяние и влез в серую ливрею прислуги. Деревянная панель, на которой висели плети, клещи, пилы и другие пыточные инструменты, отошла в сторону, и брат исчез в темном проеме.

— Подождем вестей, — сказал брат Навассар.

Дневник Зинаиды Лихтман-Фосдик показывает нам, что в этот момент план путешествия на Восток, во второй его части, окончательно еще не сложился. Двадцать седьмого октября 1924 года со слов Рериха она, например, сообщает и задачу, поставленную на будущее перед старшим сыном художника: «Юрий в 1926 году едет в Берлин, чтобы получить полномочия и концессии, а оттуда под именем монгольского полковника Нурухана едет через Россию в Монголию. Дела должны быть с большевиками»[569].



5

Переодетый прислугой брат скоро вернулся. Роппо не врал. Дворец захвачен бароном Деперо и гвардейцами, с которыми он коротал опалу. Кавалеры во главе с Фалином еще держатся, но мятежники захватили ворота, и подмоги ждать неоткуда, потому что маршал увел войска на маневры.

Места хранилищ «сокровищ Индианы» (а это и Евангелие самого Иисуса Христа, и огромных размеров череп, и земля, по которой ступал Будда) – все важные точки заветных находок были помечены на карте, и между ними был проложен маршрут в загадочную страну. А говорливые махатмы уже напророчили целый каскад чудес и умопомрачительных триумфов, способных вскружить голову даже тому, кто был русской реинкарнацией Леонардо да Винчи…

— Где герцог, где наследник? — спросил Навассар.

И вот, вооруженный «уставом» «епископальной церкви», ко довыми списками и документами загадочной «Белухи», Рерих должен был возвратиться в Индию, воссоединиться с женой и старшим сыном.

— Наследник заперся в своих покоях. По слухам, герцог убит.

И приступить там к священнодействию, связанному с проникновением в Шамбалу…

Старьевщик рассмеялся. Навассар обрушил на его голову тяжелую суковатую палку. Мешковина потемнела от крови, Роппо завалился на бок, и лишь веревки удержали его.

Но если судить по публикациям директора Института востоковедения АН СССР Бободжана Гафурова и письму Рериха к Молотову (о чем говорилось в первой главе), то главной целью второй части рериховской центрально-азиатской экспедиции было отнюдь не разыскание «сокровищ Индианы». А полное примирение с советской властью, вождями коммунизма и окончательное возвращение в Россию, быть может, даже в старый дом. Такой план назвать простым трудно.

— Избавьтесь от тела!

И на этом невероятно сложном пути миновать Красина и его сети Рерих бы не смог.

Братья потянули за кольцо в полу. Под плитой оказалась дыра. Обрезав веревки, столкнули тело. Слабый всплеск. Плиту задвинули обратно.

Кстати, почему же в переписке Красин становится именно «епископом»?



Тайными ходами замка давно не пользовались. От пыли першило в горле, под ногами хрустели мелкие кости. Слабые лучики света выдавали смотровые щели. Брат Навассар велел покинуть убежище, но сперва прикончить всех узников. Братья разошлись по камерам. Зенобия так и не узнала, что в одной из них сидит мелкий воришка, у которого нашли предмет Врага, и сейчас рассказывает соседу по камере, как в молодости сбежал от своей некрасивой невесты и никогда об этом не жалел. Впрочем, случись ей увидеть Цимбелина, вряд ли в жалком плешивом оборванце узнала бы своего жениха.

Ответ на этот вопрос дает фраза из статьи Красина «Архитектурное увековечивание Ленина», опубликованной в «Известиях ВЦИК» от 7 февраля 1924 года. Касаясь значения будущего ленинского мавзолея, уже не временного деревянного, а каменного, он писал: «Первой задачей является сооружение постоянной гробницы на том месте, где сейчас покоится тело Владимира Ильича. Трудность задачи поистине необыкновенна. Ведь это будет место, которое по своему значению для человечества превзойдет Мекку и Иерусалим». А спустя несколько месяцев уже вместе со своим другом – наркомом просвещения Луначарским Красин отправляет в Политбюро «Проект доклада комиссии о постройке вечного мавзолея В. И. Ленина», где образ Красного Иерусалима обретает свое архитектурное завершение. Они предлагают план будущей великой гробницы, соразмерный масштабности личности Ленина, и дают ему почти религиозное обоснование.



«Пролетариат сам монументальный класс, – писали авторы, – монументальны его идеи, его планы. Он жаждет в творимых им зданиях узнавать прежде всего свой многомиллионный лик. Будучи сам колоссальным даже численно, он, естественно, требует колоссальных зданий. Его вожди, как выражение огромных потоков коллективной пролетарской воли, естественно выражают в личности сверхчеловеческое, являя собой не единицы, а, так сказать, знамена и символы тех гигантских социальных сил, которые через них действуют»[570].

Один из ходов вывел в помещение с низким потолком. Здесь они наткнулись на Фалина и его кавалеров. Наставник хотел выкрасть наследника, уйти к новому замку, провозгласить Гугона правителем, а когда маршал присоединится к ним, покарать изменников. Узнав от Навассара, кто стоит за мятежниками, Фалин грязно выругался.

И идея бальзамирования Ленина, и образ особой ленинской гробницы, а также многих откровенно религиозных действий вокруг тела вождя мировой революции исходили от Красина. А вот что писал о его роли в своих мемуарах архитектор Алексей Викторович Щусев: «Наблюдение за перестройкой мавзолея было передано правительством покойному Л. Б. Красину, которому я непосредственно был подчинен»[571].

— Если Пандухт двинул войска, все кончено.

— Позволь не согласиться, — сказал Навассар. — Будь положение безнадежным, дух-покровитель нас бы предупредил.

«Епископ» же с греческого и переводится как «надсматривающий, надзирающий»…

Фалин посмотрел на Зенобию. Та пожала плечами, как бы говоря, что духу нет дел до нынешней суматохи.

Рериховские махатмы, очевидно, читали «Известия» и другие советские газеты? Скоро мы увидим, как начитанные гималайские мудрецы подскажут своим избранникам привезти в Москву к ленинскому Мавзолею священную землю Будды и стенограммы чревовещаний «пифии».

— Молчание духа говорит, что все идет своим чередом, — продолжал Навассар. — И должны свершиться великие дела.

— Тебе виднее, о чем говорит молчание духа, — осклабился Фалин.

Глава 12. Завещание Дзержинского

Братья неодобрительно насупились.

1

— Отсюда есть ход к тронному залу, — сказал наставник. — Если повезет, нанесем чувствительный удар по изменникам.

До революции в четырехэтажном доме № 2 на Гороховой находилась резиденция градоначальника Санкт-Петербурга. Построенное когда-то архитектором Джакомо Кваренги для лейб-медика Екатерины II, оно было приобретено казной в XIX веке, став местом, с которым ассоциировались полиция и городская администрация.

Ход привел их к узком коридору, опоясывающему тронный зал. Сквозь подпотолочные смотровые отверстия был виден Деперо, горделиво восседавший на троне в окружении гвардейцев. Строители тайных ходов знали свое дело: Зенобия слышала, как барон требует покончить с кавалерами, а гвардейцы хотят подкреплений.

В полутьме она заметила слабую улыбку Навассара. Он что-то шепнул наставнику, и тот улыбнулся в ответ. Ей велели оставаться на месте, а кавалеры и братья один за другим беззвучно исчезли во тьме.

После 7 (20) декабря 1917 года – дня, когда Совет народных комиссаров принимает решение о создании Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК), в доме на Гороховой разместили структуру большевистского аппарата насилия, направленного против представителей бывших господствующих классов.

Зенобия увидела, как из внутренних покоев появилось шествие благочестивых братьев. Они шли двумя рядами, медленно, останавливаясь на каждом шагу и кланяясь трону, словно присягали в верности новому правителю. Насторожившиеся гвардейцы успокоились и опустили пики, а Деперо благосклонно улыбнулся. Он явно не знал, что братья никому не присягают.

Создатель ВЧК Феликс Дзержинский писал: «В будущем историки обратятся к нашим архивам, но материалов, имеющихся в них, конечно, совершенно недостаточно, так как все они сводятся в громадном большинстве к показаниям лиц, привлекавшихся к ответственности, а потому зачастую весьма односторонне освещают как отдельные штрихи деятельности ВЧК-ОГПУ, так и события, относящиеся к истории революции. В то же время кадры старых чекистов все больше распыляются, и они уносят с собой богатейший материал воспоминаний об отдельных моментах, не имеющих зачастую своего письменного отражения»[572].

Собственно, о подобных нестандартных чекистах и пойдет речь в этой главе. ВЧК «ленинского призыва», изначально родившаяся в Петрограде, создавалась для борьбы с саботажем и контрреволюцией. А также как источник пополнения «кладовки Ленина» драгоценными металлами и камнями, полученными в результате экспроприации экспроприаторов – обысков, конфискаций и расстрелов. Однако только этим деятельность ВЧК не ограничивается. Ее специализация расширяется, а на службу в ее ряды приходят самые разные люди самых разных профессий и представлений о жизни. Не всегда совместимых с идеалами высокого большевизма.

Все произошло быстро. Гвардейцы вдруг оказались погребены под братьями, и в зал ворвались кавалеры. Деперо выхватил шпагу, но брат Навассар выбил ее посохом из рук злодея. Барона связали и заткнули рот тряпкой. Навассар хотел прекратить его страдания, но Фалин возразил, что суд полезнее для сомневающихся. С гвардейцами, впрочем, не церемонились. Их тела оттащили в покои герцога. Вернулись мрачные, герцог и впрямь был заколот в своей кровати. Герцогиня заперлась в будуаре.

Одним из таких сотрудников стал Константин Константинович Владимиров. Уроженец Пярну, до революции он стал членом РСДРП(б), однако покинул партию в 1905 году.

В царское время Владимиров отличался многообразными интересами, одним из которых была графология. Ее он воспринимал не столько как практическую науку, сколько как инструмент предсказания судьбы. Два самых известных в России автора книг о графологии – поляк Чеслав фон Чинский и прибалтийский немец Григорий Мебес – возглавляли орден мартинистов. Их произведения Владимиров читал и, видимо, испытывал определенную тягу и к самому учению мартинистов.

Один из братьев вернулся к Зенобии и помог спуститься по винтовой лестнице. Кавалеры со шпагами на изготовку направились к двери.

В области графологии Владимиров достиг серьезных результатов, приобрел популярность, к нему стали обращаться клиенты, искавшие ответы на вопросы, связанные с предстоящими событиями. Неизбежно увлечения Владимирова приводят к тому, что еще до революции он вступает в розенкрейцеровскую ложу первого капитула, созданную его однокашником по гимназии мистиком Борисом Зубакиным, и получает эзотерический псевдоним «Ро»[573]. Ничто не предвещало, что именно графология приведет его в органы.

Мятежники не зря в свое время оказались в опальном полку. Попав в дворцовые покои, вместо того чтобы подавить очаги сопротивления, разбрелись в поисках вина и служанок. Лишь некоторые пытались навести порядок, но темные волосы и палаши вместо шпаг выдавали в них воинов Пандухта. Комнату за комнатой очищали кавалеры от изменников, и к вечеру замок был освобожден. Всех, кто успел сдаться, связали и заперли, остальных выбросили в ров перед дворцом.

В октябре 1917 года, оценив происходящее в Петрограде, Владимиров принимает решение о восстановлении в РСДРП(б). И попадает на работу в ВЧК на Гороховой в качестве следователя. Первая стадия его чекистской карьеры завершается в 1919 году, когда он вел дело британских агентов Гарольда Рейнера и Джеффри Гарри Тернера, проходивших по обвинению в заговоре и покушении на главу ПетроЧК Урицкого. Двадцать шестого января 1919 года оба задержанных иностранца были приговорены к расстрелу. Но тут Рейнер умер в тюремной больнице от тифа, а Тернер совершил побег.

В дни следствия по их делу Владимиров неожиданно знакомится с женой бежавшего Тернера – эстонкой Фридой Лесман. Между ними вспыхивает роман. Роковое увлечение заканчивается для следователя максимально мрачно: любовница бежит из Петрограда в Финляндию, в то время как из архива ПетроЧК пропадает собственно само дело. Похищение подобного документа – серьезное событие. Но, как ни странно, в тот момент инцидент удается замять.