Когда я смотрю на нее, начинаю сочувствовать еще сильнее. И поэтому я не хочу на нее смотреть, но с такими окнами это невозможно. Я не слышу, что именно читает ей сиделка – возможно, окна звуконепроницаемы, как и остальная часть кабинета. Но я знаю, они там, и поэтому мне сложно сосредоточиться на работе, не поднимая взгляда каждые несколько минут.

Пока мне не удалось найти практически никаких заметок по серии, но я просмотрела только часть материала. Я решила, что лучше потратить сегодняшнее утро на беглое чтение первой и второй книги и заметки о каждом персонаже. Я создаю для себя систему заметок, потому что мне нужно знать этих персонажей так же хорошо, как их знает Верити. Знать, что ими движет, какая у них история.

Замечаю за окном какое-то движение. Поднимаю взгляд и вижу, что сиделка уходит в сторону задней двери. Несколько секунд наблюдаю за Верити, пытаясь определить, отреагирует ли она как-то на то, что ей перестали читать. Она неподвижна. Руки на коленях, голова опущена набок, словно ее мозг не способен даже послать сигнал, что нужно выпрямиться, пока не заболела шея.

Умной и талантливой Верити больше нет. Неужели ту аварию пережило только тело? Словно она яйцо, сломанное и разлитое, и остались только крошечные фрагменты твердой скорлупы.

Снова опускаю взгляд на стол и пытаюсь сосредоточиться. Но невольно задаюсь вопросом, как Джереми со всем этим справляется. Внешне от тверд как камень, но внутри должна быть пустота. Грустно думать, что теперь это его жизнь. Уход за яичной скорлупой без желтка.

Звучит жестоко.

Я стараюсь не быть жестокой. Просто… Не знаю. У меня ощущение, что всем было бы лучше, если бы она не пережила аварию. Сразу чувствую себя виноватой за эту мысль, но потом вспоминаю последние месяцы, которые я провела, ухаживая за мамой. Я знаю, что мама предпочла бы смерть той мучительной недееспособности, на которую ее обрек рак. Но так прошло лишь несколько месяцев ее жизни… Моей жизни. А у Джереми такой будет вся жизнь. Ему придется ухаживать за женой, которая больше не жена. Быть привязанным к дому, который больше не дом. И я не могу представить, чтобы Верити желала ему такой жизни. Не могу представить, чтобы она желала такой жизни себе. Она даже не может разговаривать или играть с собственным ребенком.

Молюсь, чтобы она это не осознавала, ради ее же блага. Представить не могу, насколько ей может быть тяжело, если ее разум прежний, но из-за повреждений мозга она не в состоянии проявить себя физически, не способна реагировать, взаимодействовать или выражать собственные мысли.

Снова поднимаю голову.

Она смотрит прямо на меня.

Я вскакиваю, и стул откатывается назад по деревянному полу. Верити смотрит сквозь стекло прямо на меня, повернув голову, глядя мне в глаза. Подношу руку ко рту и делаю шаг назад; я чувствую угрозу.

Я хочу исчезнуть из ее поля зрения и крадусь вправо, в сторону двери. Несколько мгновений мне не удается скрыться от ее взгляда. Она, как Мона Лиза, наблюдает за мной, пока я иду по комнате. Но когда я дохожу до двери кабинета, зрительный контакт разрывается.

Ее взгляд меня не преследовал.

Опускаю руку и прислоняюсь к стене, наблюдая, как Эйприл возвращается на улицу с полотенцем. Она вытирает подбородок Верити и берет у нее с колен маленькую подушечку, чтобы приподнять голову, проложив ее между плечом и щекой. Теперь Верити больше не заглядывает в окно.

– Черт, – шепчу я в пустоту.

Я боюсь женщины, которая едва шевелится и даже не может разговаривать. Женщины, которая не способна самостоятельно повернуть голову и на кого-то посмотреть и тем более установить пристальный зрительный контакт.

Мне нужно воды.

Открываю дверь, но вскрикиваю от неожиданности, когда у меня за спиной начинает звонить телефон.

Черт подери. Ненавижу адреналин. Пульс скачет с бешеной скоростью, но я выдыхаю и пытаюсь успокоиться, прежде чем ответить. Звонят с незнакомого номера.

– Алло?

– Мисс Эшли?

– Это я.

– Это Донован Бэйкер из «Криквуд апартментс». Вы подавали заявку несколько дней назад?

Какое облегчение, теперь мне есть на что отвлечься. Возвращаюсь к окну и вижу, что сиделка повернула стул Верити, и теперь я вижу только ее затылок.

– Да, чем могу помочь?

– Я звоню, потому что сегодня мы рассмотрели вашу заявку. К сожалению, мы обнаружили, что недавно вас выселяли, и поэтому не можем одобрить заявку на квартиру.

Уже? Я же съехала всего несколько дней назад.

– Но ведь вы уже приняли мою заявку. Я должна переехать на следующей неделе.

– Вообще-то это был только предварительный этап. Окончательно заявку мы рассмотрели только сегодня. Мы не принимаем заявки с недавними выселениями. Надеюсь, вы нас понимаете.

Сжимаю ладонью шею. Деньги я получу недели через две, не раньше.

– Пожалуйста, – упрашиваю я, стараясь, чтобы голос звучал не так жалко, как себя ощущаю. – Раньше я никогда не задерживала выплату аренды. Я только что получила новую работу, и если вы позволите мне въехать сейчас, я оплачу аренду за год вперед. Клянусь.

– Вы еще можете подать апелляцию, – говорит он. – Это займет несколько недель, но бывает, апелляции удовлетворяют ввиду исключительных обстоятельств.

– У меня нет нескольких недель. Я уже съехала с предыдущей квартиры.

– Мне очень жаль, – говорит он. – Я отправлю вам наше решение по электронной почте, и внизу письма будет контактный номер для подачи апелляции. Хорошего дня, мисс Эшли.

Он заканчивает разговор, но я по-прежнему прижимаю телефон ухом к плечу. И надеюсь, что вот-вот проснусь от этого кошмара. Спасибо, мама. Какого черта мне теперь делать?

В дверь кабинета мягко стучат. Я вздрагиваю и поворачиваюсь. Ну что за день такой. На пороге стоит Джереми и смотрит на меня с глубоким сочувствием.

Я оставила дверь открытой, когда зазвонил телефон. Возможно, он слышал весь разговор. В список прилагательных за сегодняшний день можно добавить слово «опозоренная».

Кладу телефон на стол Верити и падаю в ее стул.

– Моя жизнь не всегда была таким провалом.

Он тихо смеется и заходит в комнату.

– Как и моя.

Я ценю это замечание. Опускаю взгляд на телефон.

– Все в порядке. Я разберусь.

– Я могу одолжить тебе денег, пока не поступит аванс. Придется снимать их со счета нашего фонда, но через три дня они уже будут здесь.

Я еще в жизни так не смущалась, и я знаю, что он это видит, потому что я буквально сжимаюсь в комок, наклонившись над столом и закрыв лицо руками.

– Очень мило, но я не возьму у тебя денег.

Какое-то время он молчит, потом опускается на диван. Расслабленно садится, наклонившись вперед и сложив ладони.

– Тогда оставайся здесь, пока аванс не поступит на счет. Ждать придется недели две, не больше.

Он осматривает кабинет и видит, как много я не сделала с тех пор, как вчера приехала.

– Мы не против. Ты совсем не помешаешь.

Качаю головой, но он перебивает меня.

– Лоуэн. Ты согласилась на непростую работу. И лучше ты потратишь здесь много времени на подготовку, чем вернешься завтра в Нью-Йорк и поймешь, что нужно было остаться подольше.

Мне действительно нужно больше времени. Но две недели в этом доме? С женщиной, которая меня пугает, с рукописью, которую мне читать не следует, и мужчиной, про которого я знаю слишком много интимных подробностей?

Не самая лучшая идея.

Снова начинаю мотать головой, но он поднимает руку.

– Хватит деликатности. Хватит смущения. Просто скажи «хорошо».

Смотрю на коробки, выстроившиеся вдоль стены у него за спиной. Коробки, к которым я еще не прикасалась. А потом думаю, что если я проведу здесь две недели, у меня будет время прочитать каждую ее опубликованную книгу, сделать по ним заметки и, возможно, – набросать план трех новых.

Вздыхаю и с некоторым облегчением уступаю.

– Хорошо.

Он улыбается, потом встает и идет к двери.

– Спасибо, – добавляю я.

Джереми поворачивается ко мне. И я жалею, что не дала ему просто уйти – могу поклясться, я вижу на его лице следы сожаления. Он открывает рот, словно хочет сказать «Не за что!» или «Без проблем». Но потом просто закрывает рот, выдавливает улыбку и уходит прочь, закрыв за собой дверь.

* * *

Днем Джереми сказал мне, что я должна выйти на улицу, прежде чем солнце скроется за горами. «Ты поймешь, почему Верити хотела иметь беспрепятственный обзор из своего кабинета».

Я захватила на заднюю веранду одну из ее книг, чтобы почитать. Там стоит около десятка стульев, и я выбираю место за уличным столиком. Джереми и Крю внизу, у воды, снимают старые доски с причала. Очень милое зрелище – Джереми передает деревяшки Крю. Тот складывает их в большую кучу, а потом берет у отца новые. Джереми каждый раз приходится его ждать, потому что Крю относит их дольше, чем Джереми отрывает новые. Доказательство родительского терпения.

Он немного напоминает мне моего отца. Папа умер, когда мне было девять, но кажется, я никогда не видела его сердитым. Даже на мою мать, с ее ехидными замечаниями и взрывным характером. Хотя иногда меня это возмущало. Я воспринимала его терпение как слабость, когда дело касалось ее.

Продолжаю наблюдать за Крю и Джереми между попытками закончить главу. Но соображать становится трудновато, потому что несколько минут назад Джереми снял рубашку, и хотя я уже видела его без рубашки, я никогда не видела его без майки. После двух часов работы у причала его кожа взмокла от пота. Когда он бьет по дереву молотком, у него на спине напрягаются мускулы, и я сразу вспоминаю последнюю главу Верити. Там было столько интимных деталей об их сексуальной жизни, которая, судя по прочитанному, была очень активной. Куда более активной, чем в любых моих отношениях.

Теперь мне тяжело смотреть на него и не думать о сексе. Нельзя сказать, что я хочу заняться с ним сексом. И нельзя сказать, что не хочу. Просто как писатель я знаю, что он стал вдохновением для нескольких персонажей книг Верити. И возникает вопрос, следует ли мне вдохновляться им для оставшейся части цикла. То есть… Это не худший вариант. Заставить себя встать на место Верити и представлять Джереми во время работы ближайшие двадцать четыре месяца.

Хлопает дверь, и я отрываю от Джереми взгляд. На веранде стоит Эйприл и смотрит на меня. Ее глаза следуют за мои взглядом и снова возвращаются ко мне. Она видела. Видела, как я рассматриваю нового босса. Какой стыд.

Как долго она наблюдала, пока я на него пялилась? Мне хочется спрятать за книгой лицо, но вместо этого я улыбаюсь, будто не сделала ничего дурного. Ведь я и не сделала.

– Я уезжаю, – говорит Эйприл. – Я уложила Верити в кровать и включила ей телевизор. Она поужинала и приняла таблетки, если он вдруг спросит.

Не знаю, зачем она это мне рассказывает, ведь я посторонний человек.

– Хорошо. Доброго вечера.

Она не желает мне доброго вечера в ответ. Возвращается в дом и снова закрывает за собой дверь. Минуту спустя я слышу гудение мотора ее машины – она выезжает на дорогу и исчезает среди деревьев. Снова наблюдаю за Джереми и Крю, Джереми отрывает очередную деревяшку.

Крю смотрит на меня, стоя возле кучи дерева с разобранного рыбацкого причала. Улыбается и машет рукой. Поднимаю руку, чтобы помахать в ответ, но сжимаю пальцы в мягкий кулак, когда понимаю, что Крю машет не мне. Он смотрит куда-то над моей головой, вправо.

Он смотрит на окно спальни Верити.

Оборачиваюсь и смотрю вверх, и в этот момент в ее спальне опускается штора. Бросаю ее книгу на столик, перевернув при этом бутылку воды. Встаю и делаю еще три шага назад, чтобы лучше разглядеть окно, но там никого нет. У меня открывается рот. Я снова смотрю на Крю, но он возвращается обратно к причалу и берет у Джереми еще один кусок древесины.

Видимо, мне мерещится.

Но почему он махал ее окну? Если ее там не было, почему он махал?

Нет, ерунда. Если бы она выглядывала в окно, реакция Крю была бы куда более бурной, если учесть, что она не ходит и не говорит с момента аварии.

А может, он не понимает, что если его мама подойдет к окну, это будет чудом. Ему всего пять. Опускаю взгляд на книгу, теперь залитую водой, беру ее и стряхиваю капли. Порывисто выдыхаю: кажется, весь день я была на грани. Несомненно, мне еще немного не по себе после того, как я подумала, что Верити смотрит на меня, и поэтому я списала все на движение шторы.

Отчасти мне хочется об этом забыть, запереться в кабинете и работать весь оставшийся вечер. Но я знаю, что не смогу этого сделать, пока не удостоверюсь, что увиденное мне померещилось.

Оставляю открытую книгу сушиться на уличном столике и иду в дом, к лестнице. Как можно тише. Не знаю точно почему, но я чувствую, что нужно вести себя тихо, если я хочу подсмотреть за Верити. Вполне возможно, она мало что понимает, так какая разница, дам ли я знать заранее о своем приближении? Тихонько поднимаюсь по ступеням и иду по коридору, к двери ее спальни.

Дверь слегка приоткрыта, и мне видно окно, выходящее на задний двор. Прижимаю ладонь к двери и начинаю открывать ее. Прикусив нижнюю губу, просовываю голову в комнату.

Верити лежит в кровати с закрытыми глазами, руки вытянуты вдоль тела поверх одеяла.

Выдыхаю с облегчением и чувствую еще большее облегчение, когда открываю дверь немного шире и вижу работающий вентилятор, который вращается между кроватью Верити и окном во двор. Каждый раз, когда он поворачивается к окну, двигается занавеска.

Выдыхаю еще громче. Это был чертов вентилятор. Возьми себя в руки, Лоуэн.

Выключаю вентилятор – в помещении слегка прохладно. Вообще странно, что Эйприл его оставила включенным. Снова бросаю взгляд на Верити, но она по-прежнему спит. Подойдя к двери, я останавливаюсь. И смотрю на комод, на котором лежит пульт. Потом поднимаю взгляд на телевизор, висящий на стене.

Он не работает.

Эйприл сказала, что включила телевизор перед уходом, но телевизор не работает.

Я даже не оборачиваюсь на Верити. Я захлопываю дверь и сбегаю вниз по ступеням.

Больше я туда не пойду. Я себя накручиваю. Самый беспомощный человек в этом доме пугает меня сильнее всех. Это абсолютно бессмысленно. Она не смотрела на меня сквозь окно кабинета. Она не стояла у окна, глядя на Крю. И она не выключала телевизор. Возможно, сработал таймер или Эйприл случайно нажала кнопку дважды, и на самом деле он не включился.

Несмотря на уверенность, что все происходит исключительно в моей голове, я все равно возвращаюсь в кабинет Верити, закрываю дверь и беру новую главу ее автобиографии. Возможно, дальнейшее чтение ее истории убедит меня, что она безвредна, и мне наконец нужно расслабиться.

Глава третья

Я поняла, что беременна, потому что моя грудь стала выглядеть лучше, чем когда-либо.

Я очень слежу за собственным телом – что в него попадает, чем его питать, как держать его в тонусе. Когда я росла, я видела, как расширяется талия моей матери из-за лени, и поэтому занимаюсь каждый день, а иногда дважды.

Я очень рано поняла, что человек не однороден. Мы состоим из двух частей, которые делают нас единым целым.

У нас есть сознание, которое включает в себя разум, душу и все нематериальное.

И у нас есть физическое естество, механизм, необходимый сознанию для выживания.

Если ты испоганишь механизм, ты умрешь. Если ты не будешь заботиться о механизме, ты умрешь. Если ты считаешь, будто сознание способно пережить механизм, то умрешь вскоре после того, как уяснишь свою ошибку.

На самом деле это очень просто. Заботиться о физическом естестве. Кормить его тем, что ему нужно, а не тем, что подсказывает сознание. Поддаваться вредоносным для тела страстям разума – словно быть слабохарактерным родителем, поддающимся ребенку. «Ой, у тебя был тяжелый день? Хочешь съесть всю коробку печенья? Хорошо, дорогая. Ешь. И можешь запить газировкой».

Заботиться о теле – все равно что заботиться о ребенке. Иногда это тяжело, иногда это выматывает, иногда тебе хочется сдаться, но если ты сдашься, то будешь платить за последствия ближайшие восемнадцать лет.

С моей мамой все так и вышло. Она заботилась обо мне так же, как заботилась о собственном теле. Очень мало. Иногда я задаюсь вопросом – она по-прежнему толстая? По-прежнему не заботится о механизме? Ответа мне не узнать. Я не разговаривала с ней много лет.

Но мне не интересно рассуждать о женщине, которая предпочла больше никогда не говорить обо мне. Я здесь, чтобы обсудить первое, что украл у меня мой ребенок.

Джереми.

Сначала я не заметила кражи.

Сначала, когда мы узнали, что вечер нашей помолвки стал вечером зачатия, я была искренне счастлива. Была счастлива, потому что был счастлив Джереми. И в тот период, когда моя грудь выглядела лучше, чем когда-либо, я не понимала, сколь губительной станет беременность для машины, исправность которой я с таким трудом поддерживала.

Примерно на третьем месяце, через несколько недель после того, как я обнаружила, что беременна, я начала замечать перемены. Сначала появилась крошечная выпуклость. Я только что вышла из душа и стояла перед зеркалом, глядя на себя в профиль. Приложив ладонь к животу, я почувствовала нечто инородное, и живот начал слегка выпирать.

Я испытала отвращение. Поклялась начать заниматься три раза в день. Я видела, что может сделать с женщиной беременность, но еще я знала, что основной ущерб телу наносится в третьем триместре. Если выяснить, как можно вызвать преждевременные роды – возможно, на тридцать третьей или тридцать пятой неделе, я могла бы избежать самого разрушительного этапа беременности. Сейчас такой продвинутый медицинский уход, дети, рожденные на этом сроке, почти всегда остаются живыми и здоровыми.

– Вау.

Я опустила руку и посмотрела в сторону двери. Там стоял Джереми, прислонившись к проему и сложив руки на груди. Он мне улыбался.

– Начинает выпирать.

– Вовсе нет, – я втянула живот.

Он рассмеялся, подошел и обнял меня сзади. Положил руки мне на живот, повернул к себе, поцеловал и повел спиной вперед к столешнице. Посадил меня и встал между ног.

Он был полностью одет, только вернулся с работы. Я была полностью раздета, только из душа. Между нами были только его штаны и мой живот, который я по-прежнему пыталась втянуть.

Он начал трахать меня на столешнице в ванной, но закончили мы в постели.

Его голова лежала у меня на груди, и он чертил круги по моему животу, когда тот громко заурчал. Я попыталась скрыть звук, прочищая горло, но он рассмеялся.

– Кто-то голодный.

Я начала качать головой, но он приподнялся и посмотрел на меня.

– Чего ей хочется?

– Ничего. Я не голодная.

Он снова рассмеялся.

– Не тебе. Ей, – объяснил он, погладив меня по животу. – Разве у беременных женщин не должно быть странных пищевых пристрастий и неуемного аппетита из-за детей? Ты почти не ешь. И у тебя урчит живот, – он сел в кровати. – Я должен накормить своих девочек.

Его девочек.

– Ты пока даже не знаешь, девочка ли это.

Он улыбнулся.

– Это девочка. Я чувствую.

Мне захотелось закатить глаза, потому что технически там еще ничего не было. Ни мальчика, ни девочки. Просто комок. Срок был еще небольшой, и предполагать, что растущий во мне ребенок действительно хочет есть или требует определенной еды, было полным абсурдом. Но я не стала выражать свою точку зрения: Джереми испытывал такой восторг от ребенка, что мне было все равно.

Иногда его восторг восторгал меня.

Следующие несколько недель его восторг помогал мне справляться. Чем больше рос мой живот, тем внимательнее он становится. Тем чаще целовал его, когда мы вместе лежали ночью в постели.

По утрам он держал мои волосы, пока меня рвало. Когда он был на работе, то присылал варианты имени для будущего ребенка. Он стал одержим моей беременностью, как я была одержима им. Он пошел со мной на первый прием к врачу.

И я благодарна, что он присутствовал и на втором приеме, потому что в тот день мой мир перевернулся.

Близнецы.

Их двое.

В тот день, когда мы вышли от врача, я вела себя очень тихо. Я уже боялась становиться матерью одного ребенка. Что мне придется любить то единственное, что Джереми любит сильнее меня. Но когда я узнала, что их двое и что это действительно девочки, я вдруг поняла, что не согласна становиться третьей по важности для Джереми.

Я пыталась выдавливать улыбку, когда он начинал о них говорить. Делала вид, что счастлива, когда он гладил мой живот, но на самом деле испытывала отвращение, ведь он делал это лишь потому, что внутри были они. Даже если бы я родила раньше срока, это ничего не меняло. Если их двое, мое тело ждет еще больший ущерб. Меня ежедневно потряхивало при мысли, что они обе растут у меня внутри, растягивают мою кожу, портят мою грудь, желудок и, боже упаси, святилище у меня между ног, которому каждую ночь поклонялся Джереми.

Как после такого Джереми еще сможет меня хотеть?

Во время четвертого месяца беременности я начала надеяться на выкидыш. Молилась о крови, когда заходила в ванную. Представляла, что если я потеряю близнецов, то снова стану для Джереми главной ценностью. Он будет обожать меня, поклоняться мне, заботиться обо мне, беспокоиться обо мне, и не из-за того, что растет у меня внутри.

Я принимала снотворное, пока он не видел. Пила вино, когда его не было рядом. Делала все, что могла, лишь бы уничтожить тех, кто хотел его от меня оттеснить, но тщетно. Они продолжали расти. Мой живот продолжал растягиваться.

На пятом месяце мы лежали в кровати на боку. Джереми трахал меня сзади. Его левая рука обхватила мою грудь, а правая лежала на моем животе. Мне не нравилось, когда он трогал мой живот во время секса. Я начинала думать о детях, и настрой сбивался.

Когда он замер, я подумала, что он достиг оргазма, но потом поняла: он перестал двигаться, потому что почувствовал, как двигаются они. Он вышел из меня и перевернул меня на спину, прижимая ладонь к животу.

– Ты почувствовала? – спросил он.

Его глаза загорелись от восторга. Он утратил твердость. Причина его восторга была совершенно не связана со мной. Он прижал ухо к моему животу и ждал, пока кто-нибудь из них снова пошевелится.

– Джереми? – прошептала я.

Он поцеловал меня в живот и поднял взгляд.

Я протянула руку и принялась играть прядями его волос.

– Ты их любишь?

Он улыбнулся, потому что подумал, что я хочу услышать «да».

– Я люблю их сильнее всего на свете.

– Сильнее меня?

Он перестал улыбаться. Не отрывая одну руку от живота, он поднялся вверх и просунул ладонь мне под шею.

– Иначе, – ответил он, целуя меня в щеку.

– Иначе, да. Но сильнее? Твоя любовь к ним крепче, чем любовь ко мне?

Он пристально посмотрел мне в глаза, и я надеялась, что он рассмеется и ответит: «Конечно, нет». Но он не рассмеялся. Он посмотрел на меня с абсолютной честностью и признался:

– Да.

Правда? Его ответ раздавил меня. Задушил. Убил.

– Но ведь так и должно быть, – продолжил он. – А что? Ты чувствуешь себя виноватой, потому что любишь их сильнее меня?

Я не ответила. Он правда думал, что я любила их сильнее, чем любила его? Я ведь их даже не знала.

– Не нужно себя корить, – утешал меня Джереми. – Я хочу, чтобы ты любила их сильнее, чем меня. Наша любовь друг к другу условна. Любовь к ним – нет.

– Моя любовь к тебе безусловна, – возразила я.

Он улыбнулся.

– Нет. Я могу сделать вещи, за которые ты меня никогда не простишь. Но ты всегда простишь собственных детей.

Он ошибался. Я не могла простить их за их существование. Я не могла простить их за то, что они сдвинули меня на третье место. Я не могла простить их за отобранный у нас вечер нашей помолвки.

Они еще не родились, но уже забирали то, что когда-то принадлежало мне.

– Верити, – прошептал Джереми и вытер слезу, упавшую из моего глаза. – Ты в порядке?

Я покачала головой.

– Просто не могу поверить, что ты их уже так любишь, хотя они еще даже не родились.

– Знаю, – с улыбкой ответил он.

Он ошибочно принял мои слова за комплимент. Снова опустил голову мне на грудь и прикоснулся к животу.

– Когда они родятся, я совсем размякну.

Он что, собирается плакать?

Он никогда не плакал из-за меня.

Возможно, мы недостаточно ссорились.

– Мне нужно в ванную, – прошептала я. Просто чтобы убраться подальше от него и любви, которую он направлял куда угодно, только не на меня.

Он поцеловал меня, и когда я слезла с кровати, повернулся ко мне спиной, забыв, что мы так и не закончили секс.

Он заснул, пока я сидела в ванной, пытаясь абортировать его дочерей проволочной вешалкой. Я потратила на это полчаса, пока не начало сводить живот и по ногам не потекла кровь. Я была уверена, она не остановится.

Потом я залезла в кровать, дожидаясь выкидыша. У меня дрожали руки. Ноги онемели от сидения на корточках. Болел живот, к горлу подкатывала рвота, но я не двигалась, потому что хотела быть с ним в постели, когда все случится. Хотела разбудить его, безумно напуганная, и показать кровь. Хотела, чтобы он запаниковал, испугался, пожалел меня, заплакал из-за меня.

Заплакал из-за меня.

7

Бросаю последнюю страницу главы.

Она опускается на отполированный деревянный пол и исчезает под столом, словно пытаясь от меня скрыться. Я сразу падаю на колени, ищу ее, кладу обратно в стопку страниц, которые хочу спрятать. Я… Я даже не…

Я по-прежнему стою на коленях посреди кабинета Верити, когда на глазах выступают слезы. Они не текут, я сдерживаю их глубокими вдохами, сосредоточившись на мучительной боли в коленях, чтобы отвлечься от мыслей. Я даже не знаю, грусть это или гнев. Могу только сказать, что это было написано совершенно больной женщиной – женщиной, в доме которой я сейчас живу. Медленно поднимаю голову и смотрю на потолок. Она сейчас там, на втором этаже, спит, или ест, или безучастно пялится в одну точку. Я чувствую, что она наблюдает за мной, не одобряя моего присутствия.

И вдруг я пониманию, что все это – несомненная правда.

Мать бы не стала писать такого о себе – о своих дочерях, – если бы это не было правдой. Матери, у которой никогда не было подобных мыслей и чувств, такое бы даже в голову не пришло. Неважно, насколько Верити хорошо пишет; она бы никогда не скомпрометировала себя как мать, рассказав такие ужасные вещи, если бы действительно этого не испытала.

Меня переполняют тревога, грусть, страх. Если она это сделала – если она действительно пыталась убить их в приступе материнской ревности, – на что еще она способна?

Что случилось с этими девочками на самом деле?

Немного подумав, я прячу рукопись в ящик стола, на самое дно, под остальные вещи. Не хочу, чтобы на нее случайно наткнулся Джереми. И прежде чем уехать отсюда, я ее уничтожу. Представить не могу, что он испытает, если ее прочтет. Он скорбит из-за смерти дочерей. Страшно представить, что будет, если он узнает, что они погибли от рук собственной матери.

Дай бог, она стала лучшей матерью после их рождения, но, честно говоря, я слишком шокирована, чтобы читать дальше. Не уверена, что я вообще хочу читать дальше.

Я хочу выпить. Не воды, не соды и не фруктового сока. Иду на кухню и открываю холодильник, но вина там нет. Открываю шкафы над холодильником, но там тоже никакого спиртного. Ящик под раковиной пуст. Снова лезу в холодильник, но вижу лишь маленькие упаковки фруктового сока для Крю и бутылки воды, которые мне ничем не помогут.

– Ты в порядке?

Оборачиваюсь и вижу, что за обеденным столом сидит Джереми. Перед ним лежат бумаги, и он смотрит на меня с беспокойством.

– У вас в доме есть какой-нибудь алкоголь?

Я кладу руки на бедра, пытаясь скрыть дрожь в пальцах. Он не подозревает, какой она была на самом деле.

Несколько мгновений Джереми меня разглядывает, а потом идет в кладовку. На верхней полке стоит бутылка виски.

– Садись, – предлагает он, на лице по-прежнему отражается беспокойство. Он наблюдает, как я сажусь за стол и опускаю голову в ладони.

Я слышу, как он открывает банку газировки и мешает ее с алкоголем. Через несколько мгновений он ставит передо мной напиток. Я с такой скоростью подношу его к губам, что несколько капель падает на стол. Джереми снова садится на стул и пристально смотрит мне в глаза.

– Лоуэн, – начинает он, наблюдая, как я пытаюсь проглотить виски с колой и сохранить невозмутимый вид. Но морщусь, потому что напиток жжет. – Что случилось?

Ну, Джереми, давай обсудим. Твоя ненормальная жена смотрела мне в глаза. Она подошла к окну своей спальни и помахала вашему сыну. Она пыталась абортировать ваших детей, пока ты мирно спал в кровати.

– Твоя жена… – отвечаю я. – Ее книги. Я просто… Там был страшный эпизод, он меня встревожил.

Какое-то время он смотрит на меня безо всякого выражения. А потом начинает смеяться.

– Серьезно? Дело в книге?

Пожимаю плечами и делаю еще один глоток.

– Она прекрасно пишет. А меня, видимо, легко напугать.

– Но ты работаешь в том же жанре, что и она.

– Иногда меня пугают даже собственные книги, – лгу я.

– Возможно, тебе стоит переключиться на романтику.

– После этого контракта – несомненно.

Он снова смеется, качает головой и начинает собирать со стола бумаги.

– Ты пропустила ужин. Если хочешь, он еще теплый.

– Хочу. Мне нужно поесть.

Возможно, это поможет мне успокоиться. Несу свой напиток к плите, где стоит куриная запеканка, покрытая фольгой. Накладываю еду на тарелку, беру из холодильника воду и снова сажусь за стол.

– Это ты приготовил?

– Ага.

Откусываю кусочек.

– Очень вкусно, – говорю с набитым ртом.

– Спасибо, – он по-прежнему на меня смотрит, но теперь скорее с весельем, чем с беспокойством. Я очень рада, что мне удалось его развеселить. Мне бы тоже хотелось развлечься, но только что прочитанное вызывает у меня вопросы насчет Верити. Ее состояния. Ее честности.

– Могу я задать вопрос?

Джереми кивает.

– Если я лезу не в свое дело, так и скажи. Но есть ли шанс, что Верити полностью выздоровеет?

Он качает головой.

– Врачи не верят, что она сможет снова ходить или говорить, если этого не произошло до сих пор.

– Она парализована?

– Нет, позвоночник в порядке. Но ее разум… Теперь похож на разум младенца. У нее есть базовые рефлексы. Она ест, пьет, моргает, немного двигается. Но все это неосознанно. Я надеюсь, что со временем ей станет немного лучше, но…

Джереми отводит взгляд в сторону лестницы, когда слышит, что вниз спускается Крю. Мальчик появляется в пижаме с Человеком-пауком и запрыгивает Джереми на колени.

Крю. Когда я читала, я забыла про Крю. Если Верити ненавидела тех девочек после рождения так же сильно, как ненавидела их в утробе, она никак не могла согласиться на еще одного ребенка.

А значит, она все-таки установила с ними связь. Возможно, именно поэтому она все и написала – потому что в конце концов полюбила их так же сильно, как и Джереми. Возможно, описание собственных мыслей во время беременности приносило Верити облегчение. Как церковная исповедь.

Эта мысль успокаивает меня, как и слова Джереми о ее травмах. У нее физические и умственные способности младенца. А я напридумывала всякой ерунды.

Крю опускает голову Джереми на плечо. У него в руках айпад, а Джереми что-то читает в телефоне. Они смотрятся очень мило.

Я слишком зациклилась на негативе, связанном с этой семьей, нужно помнить, что остаются и положительные моменты. И это, несомненно, связь Джереми с сыном. Крю его любит. Хохочет рядом с ним. Ему хорошо с папой. А Джереми не боится проявлять чувства, он только что чмокнул Крю в висок.

– Ты почистил зубы? – спрашивает Джереми.

– Ага, – отвечает мальчик.

Джереми встает, без усилий поднимая Крю.

– Значит, пора в постель, – он перебрасывает Крю через плечо. – Скажи Лоре спокойной ночи.

Крю машет мне рукой, Джереми поворачивает за угол и исчезает на лестнице.

Я обращаю внимание, что он использует мой будущий псевдоним, когда есть кто-то еще, но называет меня Лоуэн, когда мы вдвоем. И еще я обращаю внимание, насколько мне это нравится. А я не хочу, чтобы мне это нравилось.

Доедаю остатки ужина и мою в раковине посуду, пока Джереми остается с Крю наверху. Закончив, чувствую себя немного получше. Не знаю, в чем именно дело – в алкоголе, еде или догадке, что, возможно, Верити написала ту ужасную главу, потому что за ней последует гораздо лучшая. Та, в которой она поймет, каким благословением стали для нее ее девочки.

Выхожу с кухни, и мой взгляд привлекают несколько семейных фотографий, висящих на стене в коридоре. Останавливаюсь, чтобы их рассмотреть. Большинство снимков – с детьми, но на некоторых есть только Верити и Джереми. Девочки удивительно похожи на мать, а Крю пошел в отца.

Они были такой красивой семьей, что на эти фотографии даже грустно смотреть. Я разглядываю каждую из них, заметив, насколько легко отличить друг от друга девочек. У одной широкая улыбка и маленький шрам на щеке. Другая улыбается редко.

Поднимаю руку и прикасаюсь к снимку девочки со шрамом на щеке. Интересно, как давно он у нее? Откуда появился? Иду вдоль ряда снимков к гораздо более ранней фотографии, где близняшки еще совсем маленькие. У улыбчивой есть шрам даже на этом снимке, значит, она получила его совсем рано.

Джереми спускается вниз и останавливается рядом со мной. Я показываю на близняшку со шрамом.

– Это кто?

– Частин, – говорит он. Потом показывает на другую. – А это Харпер.

– Они так похожи на Верити.

Я не смотрю на него, но краем глаза замечаю, что он кивает.

– Откуда у Частин шрам?

– Она с ним родилась, – говорит Джереми. – Доктор сказал, это шрам от фиброзной ткани. Не редкость, особенно у близнецов, потому что им не хватает места.

Смотрю на него, гадая, правда ли это. Или, возможно, каким-то образом так сказалась неудачная попытка аборта Верити.

– У обеих девочек была аллергия на одно и то же? – спрашиваю я.

И сразу подношу руку ко рту и сжимаю челюсть, сожалея о сказанном. Я могла узнать, что у одной из них была аллергия на арахис, только если читала о ее гибели. И теперь он знает, что я читала о гибели его дочери.

– Прости, Джереми.

– Все нормально, – тихо отвечает он. – И нет, только у Частин. На арахис.

Он не развивает тему, но я чувствую на себе его взгляд. Поворачиваю голову, и наши глаза встречаются. Потом он смотрит вниз, на мою руку. Бережно поднимает ее и переворачивает.

– Откуда у тебя это? – спрашивает он и проводит большим пальцем по шраму на моей ладони.

Я сжимаю руку в кулак, но не потому, что пытаюсь спрятать шрам. Он стал почти незаметным, я редко о нем вспоминаю. Я приучила себя о нем не думать. Я прячу его из-за прикосновения Джереми – его палец словно прожег дыру в моей руке.

– Не помню, – быстро говорю я. – Спасибо за ужин. Пойду в душ.

Иду мимо него в хозяйскую спальню. Он уступает мне путь. Добравшись до комнаты, я быстро открываю дверь, так же быстро закрываю ее и прижимаюсь к ней спиной изнутри, пытаясь заставить себя расслабиться.

Нельзя сказать, что мне неуютно в его присутствии. Джереми Кроуфорд – хороший человек. Возможно, дело в рукописи, потому что я не сомневаюсь – он бы смог поровну разделить любовь между женой и тремя детьми. Он не сдерживает чувств, даже сейчас. Даже когда его жена буквально обездвижена, он продолжает ее самоотверженно любить.

Он из тех мужчин, что могут легко привлечь женщину вроде Верити, но я не уверена, что когда-либо смогу понять, как Верити могла быть настолько им поглощена и одержима, что появление их общего ребенка могло разбудить в ней такую ревность.

Но я понимаю ее влечение к нему. Понимаю лучше, чем мне хотелось бы.

Когда я отхожу от двери, что-то тянет меня за волосы и не пускает. Какого черта? Мои волосы за что-то зацепились. Освобождаюсь и оборачиваюсь, чтобы посмотреть, в чем дело.

Замок.

Видимо, его установили сегодня. Джереми и правда очень внимательный. Протягиваю руку и запираю дверь.

Интересно, Джереми думает, что мне понадобился замок, потому что я чувствую себя здесь недостаточно безопасно? Надеюсь, что нет, потому что замок нужен вовсе не для этого. Я хотела замок, чтобы обезопасить их от себя.

Иду в ванную и включаю свет. Разглядываю собственные руки, провожу пальцами по шраму.

Когда моя мать застала мои сомнамбулические хождения первые несколько раз, она забеспокоилась. Отвела меня на лечение, надеясь, что это поможет лучше снотворного. Мой доктор сказал, что важно отгородить меня от окружающей среды. Например, создать препятствия, которые мне будет трудно преодолеть во сне. Замок на двери моей спальни стал одним из таких препятствий.

И хотя я почти уверена, что заперла его перед сном тогда, много лет назад, это не объясняет, почему на следующее утро я проснулась со сломанным запястьем, вся покрытая кровью.

8

Я решаю, что больше не буду читать рукопись Верити. Прошло два дня с тех пор, как я прочла о попытке аборта, и рукопись по-прежнему лежит на дне ящика ее стола, спрятанная и нетронутая. Но я ее чувствую. Она живет в кабинете Верити вместе со мной, слабо дышит под хламом, которым я ее завалила. Чем больше я читаю, тем тревожнее мне становится. Тем сложнее сосредоточиться. Я не говорю, что никогда не дочитаю ее, но пока я не продвинусь в работе, мне нельзя отвлекаться.

Я заметила, что теперь, когда я прекратила ее читать, присутствие Верити пугает меня гораздо меньше, чем несколько дней назад. Вчера я вышла немного проветриться после долгого рабочего дня в кабинете и обнаружила Верити с сиделкой за общим столом с Джереми и Крю. Первые несколько дней я была в кабинете, когда они ужинали, и поэтому не знала, что они сажают ее за стол, когда едят. Я не хотела мешать, поэтому вернулась обратно в кабинет.

Сегодня пришла другая сиделка. Ее зовут Мирна. Чуть старше Эйприл, полная и бодрая, с двумя розовыми пятнами на щеках, из-за которых она напоминает старую куклу-пупса. И она сразу нравится мне гораздо больше, чем Эйприл. Хотя, честно говоря, Эйприл нельзя назвать неприятной. Но я чувствую, она не доверяет мне в отношении Джереми. Или Джереми в отношении меня. Не знаю точно, чем именно ее напрягает мое присутствие, но понимаю, что она защищает свою пациентку и осуждает другую женщину, которая поселилась в ее доме. Уверена, она считает, что мы с Джереми каждый вечер запираемся в хозяйской спальне после ее ухода. Жаль, что она ошибается.