Демидов с волнением переступил порог горницы. За простым тесовым столом в стареньком мундире сидел Кутузов. Его седые пышные волосы на массивной голове были причесаны слегка к вискам, сам Михаил Илларионович - дороден, величав.
— Нет уж, пожалуйста. Договори, если начал.
\"Совсем не старик!\" - успел только подумать Демидов, когда командующий крепко пожал ему руку. Однако он не предложил ему стула.
— Оставь его, Квинт, — предупредил Цицерон.
Мягкое ласковое лицо Кутузова вдруг стало строгим. Он взглянул на Демидова и спросил:
— Только одно, — продолжил Квинт. — Я и Марк подвергаемся всем опасностям жизни публичных политиков и тащим на себе всю тяжелую работу, в то время как ты порхаешь между своими поместьями и занимаешься делами по своему усмотрению. Ты зарабатываешь на своей близости к нам, а у нас вечно не хватает денег. Вот и всё.
- Где расквартировали ваш полк? Я что-то не нашел его в планах...
— Но вы пользуетесь преимуществами карьеры публичных политиков — вы известны, обладаете властью, и вас будут помнить в истории. Я же просто никто.
— Никто! Никто, который знает всех! — Квинт сделал еще глоток. — Мне не стоит надеяться, что ты заберешь в Эпир свою сестрицу, да?
Николай Никитич на мгновение замялся, потупился.
— Квинт! — прикрикнул на него Цицерон.
- Я еще не сформировал полка, - волнуясь, признался он.
— Если твоя семейная жизнь не удалась, — мягко сказал Аттик, — мне очень жаль. Но моей вины в этом нет.
Лицо полководца помрачнело, он облокотился на стол и из-под ладони хмуро смотрел на заводчика.
— Ну вот, опять, — сказал Квинт. — Даже свадьбы ты умудрился избежать… Клянусь, этот парень разгадал секрет беззаботной жизни. Почему бы тебе не взять на себя часть забот о стране, как это делаем все мы?
- Выходит, пока есть один отменно обряженный полковник. Кстати, откуда сию форму взяли? Перья, ленты, кантики. Вы, батенька, как индейский петух вырядились! - Слова Кутузова прозвучали насмешкой. Демидов покраснел и ждал горшего. Однако Михаил Илларионович перестал шутить. Он встал из-за стола, вытянулся во весь рост; плечи его оказались широкими, крепкими, и сам он выглядел осанистым крепышом, хотя был и сед и морщинист. Главнокомандующий выговорил громко и твердо:
— Ну всё, хватит, — произнес Цицерон, поднимаясь. — Мы, пожалуй, пойдем, Аттик, прежде чем кое-кто не сказал слова, о которых завтра будет жалеть. Квинт? — Он протянул руку брату, который скривился и отвернулся от него. — Квинт! — повторил он еще раз со злостью и еще раз протянул руку.
Тот нехотя повернулся и поднял на него взгляд, в котором я в тот момент увидел столько ненависти, что от страха у меня перехватило дыхание. Однако в следующий момент он отбросил салфетку и встал. Его качнуло, и он чуть не упал на стол, но я схватил его за руку и поддержал. Шатаясь, Квинт вышел из библиотеки, а мы последовали за ним.
Цицерон вызвал для нас носилки, но сейчас он настоял, чтобы ими воспользовался Квинт. «Отправляйся домой, брат, а мы прогуляемся». Мы помогли Квинту усесться в носилки, и Цицерон приказал носильщикам отнести его в наш старый дом на Эсквилинском холме, рядом с храмом Теллуса, в который Квинт переехал после того, как Цицерон купил новый дом. Квинт заснул еще до того, как носилки тронулись. Пока мы провожали его глазами, я подумал, что нелегко быть младшим братом гения. Ведь вся жизнь Квинта — его карьера, домашние и даже семейные дела — проходила так, как того хотел его блестящий, амбициозный родственник, который умел добиваться своего.
— Он не имел в виду ничего плохого, — сказал Цицерон Аттику. — Просто очень волнуется за будущее. Как только Сенат назовет провинции на этот год и он узнает, куда поедет, он успокоится.
— Ты совершенно прав. Но боюсь, что в кое-что из сказанного он действительно верит. Надеюсь, что он высказывал не твои мысли.
— Мой дорогой друг, я очень хорошо знаю, что за нашу дружбу ты заплатил больше, чем заработал на ней. Просто мы с тобой выбрали разные дороги. Я боролся за публичное признание, а ты — за свою собственную независимость, и лишь боги знают, кто из нас более прав. Но среди всего, что для меня важно в этой жизни, ты всегда будешь занимать первое место. С этим мы разобрались?
— Да.
— И ты зайдешь ко мне попрощаться перед отъездом и будешь мне часто писать?
— Обещаю.
С этими словами Цицерон поцеловал его в щеку, и два друга расстались: Аттик вернулся в свой прекрасный дом к книгам и сокровищам, а бывший консул направился вниз по холму, сопровождаемый телохранителями. Если говорить на тему, что такое приятная жизни и как ее вести — что в моем случае является чистой теорией, — то я выбираю ту, которую ведет Аттик. Тогда мне казалось — а с годами я все более убеждаюсь в правильности своего предположения, — что надо быть сумасшедшим, чтобы бороться за власть тогда, когда есть возможность сидеть на солнышке и читать книги. Кроме того, я хорошо знаю, что, даже если бы я был рожден свободным, у меня никогда не было бы той всепоглощающей жажды власти и амбиций, без которых не создаются и не разрушаются города.
Так совпало, что по дороге домой мы прошли мимо всех мест, связанных с триумфами Цицерона, а он все равно был очень молчалив, вспоминая свой разговор с Аттиком. Мы прошли мимо запертого и пустынного здания Сената, где он произнес столько памятных речей; мимо изгиба ростр, украшенных статуями многих героев, с которых он обращался к тысячам римлян; и, наконец, мимо храма Кастора, где он впервые выступил с обвинительной речью по делу Верреса, с которой и началась его блистательная карьера.
Массивные общественные здания и монументы, такие величественные и молчаливые, казались мне в ту ночь сотканными из воздуха. В отдалении слышались какие-то голоса, недалеко от нас — какие-то шуршащие звуки, но это были только крысы, роющиеся в горах мусора. Мы вышли с Форума, и перед нами раскинулись мириады огней на Палатинском холме, которые повторяли его контур — желтоватые отблески фонарей и факелов на террасах, тёмно-розовые — свечей в окнах среди деревьев. Внезапно Цицерон остановился.
— Разве это не наш дом? — спросил он, указывая на длинный ряд огней. Я проследил за его рукой и согласился, что да, наверное, это наш дом.
— Очень странно, — сказал он. — Большинство окон освещены. Такое впечатление, что Теренция вернулась.
Мы стали быстро взбираться по склону холма.
— Если Теренция покинула церемонию так рано, — задыхаясь, сказал Цицерон, — то это произошло не по ее воле. Что-то случилось.
Он почти бегом промчался по улице и забарабанил в дверь. Внутри, в атриуме, мы обнаружили Теренцию, стоящую среди группы служанок, которые при виде Цицерона затарахтели, как стая сорок. На госпоже опять был плащ, туго завязанный под горлом и скрывающий ее священные одежды.
— Теренция? — потребовал Цицерон, бросаясь к ней. — Что случилось? С тобой все в порядке?
— Со мной — да, — ответила она голосом, дрожащим от ярости. — А вот Рим тяжело болен.
То, что такой фарсовый эпизод мог иметь столь далеко идущие последствия, может показаться будущим поколениям абсурдом. Даже в то время это выглядело абсурдом: именно так обычно и выглядит борьба за общественную нравственность, которая абсурдна сама по себе. Но человеческая жизнь изменчива и непредсказуема. Какой-нибудь шут разбивает яйцо, а это приводит к трагедии.
Сама история была довольно проста: Теренция в тот же вечер рассказала ее Цицерону, и с тех пор никто не ставил этот рассказ под сомнение. Когда Теренция прибыла в дом Цезаря, ее приветствовала горничная Помпеи Абра — разбитная девчонка без каких-либо принципов, что полностью отвечало характеру не только ее хозяйки, но и хозяина, которого, естественно, в тот момент дома не было. Абра провела Теренцию в главный зал, где уже находились Помпея, хозяйка вечера, девственницы-весталки и мать Цезаря, Аурелия. В течение часа в этом месте собралось большинство представительниц высшего общества Рима, и ритуал начался. Теренция напрочь отказалась сообщить, что они делали, заметив только, что дом был погружен во тьму, когда ритуал был прерван криками. Они бросились на звуки и сразу же наткнулись на вольноотпущенницу Аурелии, находящуюся в состоянии, близком к истерике. Служанка рассказала, что подошла к одной из музыкантш и обнаружила, что это был переодетый мужчина. Именно в этот момент Теренция поняла, что Помпеи нигде не видно.
Аурелия тут же взяла ситуацию под свой контроль и приказала закрыть все священные предметы, а также запереть и охранять двери и окна. Затем она и несколько наиболее смелых женщин, включая Теренцию, стали тщательно обыскивать громадный дом. Через какое-то время в спальне Помпеи они обнаружили одетую в женские одежды фигуру, которая держала в руках лиру и пыталась спрятаться за занавеской. Они погнали фигуру в столовую, где та, споткнувшись о диван, упала, и покрывало слетело с ее головы. Практически все узнали мужчину, который под ним прятался. Он сбрил свою крохотную бородку, намазал щеки румянами, нанес помаду и краску для глаз, но этого не хватило, чтобы полностью скрыть всем известные черты хорошенького мальчика Публия Клавдия Пульхра, про которого Теренция горько добавила: «Твоего друга, Цицерон».
- Сударь, вам надлежит выполнить свои обязательства. Оставьте фанфаронство, оно у нас ни к чему! И еще запомните: Тулу мы не отдадим, завод оружейный вывозить не разрешаю. Все, сударь! - Он круто повернулся к Демидову спиной, давая понять, что прием окончен.
Клавдий, который был здорово пьян, поняв, что его раскрыли, вскочил на стол, задрал свое одеяние и стал трясти своими сокровищами перед присутствовавшими женщинами, включая девственниц-весталок. А затем, сопровождаемый визгом и криками, выбежал из комнаты и умудрился удрать через кухонное окно. Только после этого появилась Помпея в сопровождении Абры, и Аурелия немедленно обвинила их в участии в организации этого непотребства. Обе это отчаянно отрицали, но старшая девственница-весталка объявила, что их отрицания ничего не значат: совершилось осквернение святынь, празднество необходимо прекратить, а всем участницам — разойтись по своим домам.
Такова была история, рассказанная Теренцией, которую Цицерон выслушал одновременно с недоверием, отвращением и восторгом, который он с трудом пытался скрыть.
Взволнованный, пристыженный заводчик вышел из штаба. Вернувшись на квартиру, он торопливо снял свой пышный мундир, обрядился в дорожное платье и велел закладывать лошадей...
Было очевидно, что на людях и в присутствии Теренции Цицерон будет придерживаться строгих моральных принципов — однако про себя он считал, что это одна из самых смешных историй, о которых он когда-либо слышал. Когда же хозяин представил Клавдия, трясущего своими причиндалами в испуганные лица самых чванливых матрон Рима, он хохотал до слез. Но это было уже в одиночестве его библиотеки. Что же касается политики, то Отец Отечества решил, что Клавдий, наконец, раскрылся как законченный идиот — «ему уже тридцать, а не тринадцать, ради всех богов» — и что его карьера как магистрата закончилась, так и не начавшись. Хозяин также с радостью подумал, что и у Цезаря могут возникнуть проблемы: скандал случился в его доме, в нем была замешана его жена, и это наверняка будет иметь последствия для самого Цезаря.
Именно с таким настроением Цицерон на следующее утро направился в Сенат, ровно через год и один день после дебатов о судьбе бунтовщиков. Многие из старших членов Сената уже слышали от своих жен о том, что произошло, и, пока они ожидали в сенакулуме, что скажут авгуры, обсуждалось только это происшествие. Отец Отечества торжественно переходил от группы к группе, надев на лицо маску глубочайшей серьезности и скорби, скрестив руки под тогой и печально качая головой. Он с напускной неохотой распространял эти новости среди тех, кто еще ничего не знал. Заканчивая свой рассказ, Цицерон говорил, бросая взгляд через зал: «Смотрите, вон стоит несчастный Цезарь. Как ему сейчас должно быть неловко».
А Кутузов в этот час уселся за стол и стал писать письмо уральским рабочим, прося их ускорить отливку пушек и ядер.
И действительно, мрачный и зловещий Цезарь стоял совсем один в этот серенький декабрьский день — молодой верховный жрец, чьи дела находились в полном упадке. Период его преторства, теперь подходящий к концу, был бесславен: в какой-то момент он даже попал под подозрение, и ему сильно повезло, что его не привлекли к суду вместе с другими сообщниками Катилины. Он с нетерпением ждал, в какую провинцию его пошлют на кормление: она должна была быть богатой, потому что он увяз по уши в долгах. А теперь еще и это возмутительное происшествие с участием Клавдия и Помпеи грозило превратить его во всеобщее посмешище. Его можно было пожалеть, видя, как он, не отрываясь, следит за Цицероном, передвигающимся по залу и разносящим это известие. Гроза римских мужей — сам рогоносец! Менее великий человек постарался бы не показываться в Сенате в ближайшие дни, но это было не в стиле Цезаря. Когда знамения, наконец, были истолкованы, он прошел к своему месту на скамье преторов, недалеко от Квинта. Цицерон же направился к скамье бывших консулов по другую сторону прохода.
Кружным путем, трудными дорогами и тропами, под пронизывающим осенним ветром и косым непрестанным дождем, лесами, оврагами, полями и запутками, усталый, измученный, прибрел в октябре Черепанов в Тулу. Николай Никитич так и не появился на заводе: он отправился в Ярославль, где проводил время за ломберным столом. В городе оружейников царила тревога, чувствовалась близкая гроза. Наполеон прекрасно понимал значение Тулы и после захвата Москвы собирался идти на юг и разорить заводы. Грозная опасность нависла над оружейными заводами. Черепанову стало известно от мастеровых, что царь наказал заводскому начальству \"иметь верные сведения о движении неприятеля по направлению к Туле. При достоверном и необходимом уже случае остановить работу, взять мастеровых, инструмент и следовать по тракту к Ижевскому заводу\".
Сессия не успела еще начаться, как бывший претор Корнифий, который считал себя борцом за чистоту религии, вскочил и потребовал немедленно обсудить «бесстыдное и аморальное» происшествие, которое, по рассказам, случилось в резиденции верховного жреца прошлой ночью. Сейчас я понимаю, что это мог бы быть конец карьеры Клавдия. Ведь по своей молодости он еще даже не имел права занять место в Сенате. Однако, на его счастье, в тот день председательствовал Мурена, не кто иной, как его отчим. Поэтому, независимо от того, что думал он сам, Мурена совсем не хотел, чтобы трепали доброе имя его семьи.
— Этот вопрос не относится к ведению Сената, — объявил он. — Если что-то и произошло, то это должны расследовать представители Коллегии жрецов.
Туляки не хотели покидать родных мест, намереваясь встретить врага с оружием в поле. Они день и ночь ковали железо, заваривали стволы, делали ружья, а иные уходили за город и помогали саперам рыть рвы и строить редуты.
С этими словами я положил деньги в розетку подсвечника.
Услышав это, взвился Катон, с глазами, сверкающими при одной мысли о подобном упадочничестве.
Ефим даже заикнуться не решился о вывозе демидовского завода на Урал. Работные люди волновались и знали только одно: отбить врага! К счастью, в эту пору в Тулу прискакал курьер от Кутузова. Михаил Илларионович наказывал не вывозить оружейников и заводы, так как Тула может не опасаться неприятельского вторжения.
— Тогда я предлагаю, чтобы Сенат обратился в Коллегию жрецов с тем, чтобы они провели расследование и доложили нам о его результатах, — предложил он. — И доложили как можно скорее.
— Браво! — воскликнул Альфред. — Господа, я ставлю десять тысяч франков.
Мурене ничего не оставалось, как поставить предложение на голосование, и его приняли без всякого обсуждения. Ранее Цицерон говорил мне, что не собирается вмешиваться в прения. «Я предоставлю Катону и остальным вдоволь наговориться, если они этого хотят; сам я в этом участвовать не буду; так будет более величественно». Однако когда дошли до самого обсуждения, он не смог сдержаться. Торжественно поднявшись на ноги, он посмотрел прямо на Цезаря.
В октябре наполеоновская армия покинула Москву и устремилась на юг. Перед уходом французы решили выместить свою злобу на русской столице. Генерал Мортье со своими саперами начал взрывать Кремль и самые лучшие здания, уцелевшие от пожара. 21 октября от громовых взрывов в Кремле задрожала земля. На воздух взлетели арсенал, часть кремлевской стены, Водовзводная, Петровская и частично Никольская и Боровицкая башни, расположенные вдоль Москвы-реки. В соборах и Грановитой палате начались пожары. К счастью, пошел сильный осенний дождь, фитили отсырели и оттого многие заложенные мины не взорвались. К этому времени подоспели русские патриоты и стали гасить пожары, обезвреживать мины и истреблять последних насильников.
Он достал из кармана пять тысяч франков банкнотами и пять тысяч франков золотом.
— Так как поругание, о котором мы говорим, произошло под крышей верховного жреца, быть может, он освободит нас от необходимости ждать результатов расследования и расскажет нам прямо сейчас, было совершено преступление или нет?
...Стотысячная французская армия двинулась на Калугу, стремясь уйти от генерального сражения, которое готовил ей Кутузов. Однако трудно было перехитрить опытного русского полководца. Он заставил Наполеона принять бой под Малоярославцем. Это была решительная битва, в результате которой Наполеон вынужден был повернуть на старую Смоленскую дорогу и испытать на себе возмездие русского народа.
Игра меня очень угнетала, и к тому же я не знал никого, кто сидел за карточным столом. Господин де Шамбле, игравший с неистовым азартом, перешел в один из павильонов.
Лицо Цезаря настолько исказилось, что даже с моего старого места у двери, куда я был вынужден вернуться после того, как Цицерон перестал быть консулом, я видел, как двигаются желваки у него на щеках, когда он встал, чтобы ответить.
Я попросил слугу проводить меня в мою комнату.
В ноябре по санному пути Ефим покинул Тулу. Не утерпел он, чтобы не побывать на Орловщине. По степи гуляли метели, когда он добрался до имения Свистунова. Тихо и безлюдно было в поместье. Барский дом и глухой сад потонули под снежными сугробами. Здоровые и крепкие мужики ушли в армию, среди дворни остались старые да малые. В людской Черепанов встретил обросшего сединой дряхлого гайдука в старом, изодранном кафтане, от которого узнал, что его бывший барин Свистунов умер, а имение отошло под дворянскую опеку.
— Культ Благой Богини не относится к ведению верховного жреца, так как даже ему не позволяется присутствовать на празднествах. — И Цезарь опустился на свое место.
Альфред собирался заночевать в префектуре, и я решил никого не беспокоить среди ночи просьбой запрячь или оседлать лошадь.
Изобразив на лице недоумение, Цицерон встал вновь.
- Грабят, кому не лень! - жаловался старик. - Хваткий был барин, доброй души. Погиб зазря. Коней диких, степных калмыки пригнали. Сам выезжать взялся. Разнесли, копытами истоптали, и лика человеческого на нем не осталось.
Поэтому я сказал, что тоже проведу ночь здесь.
— Но ведь жена верховного жреца была хозяйкой церемонии. Он должен знать, хотя бы в общих чертах, что произошло. — И опустился на свое место.
Ефим с грустью смотрел на запущенные хоромы, на угрюмого слугу. Из оконца виднелись развалившиеся конюшни. Высокие тополя, что росли перед крыльцом, исчезли.
Меня отвели в спальню.
Цезарь секунду колебался, а затем встал и негромко произнес:
Устав от шума, окружавшего меня на протяжении шести-семи часов, я немедленно заснул.
Утром меня разбудил стук открывшейся двери и я увидел Альфреда, со смехом вошедшего в мою комнату.
- Мужики посрубили после смерти барина, - пояснил старик и, пригорюнясь, утер слезы. - В то времечко вышло такое еще дело. На третий день после погребения барина на усадьбу цыган с цыганкой наехали, про усопшего расспрашивали. \"Опоздали, милые, говорю, гвардии поручик Свистунов отошел, а вам приказал долго жить!\" Что в диво было: слепая молодая цыганка навзрыд заплакала и все вторила: \"Ах, Феденька, милый Феденька, так и не довелось встретиться нам!\" Отвел я ее на могилу барина. Пора осенняя, ветер воет, а она села на бугорок, так и не сошла с него до вечера. Ни ветер, ни стужа, ни мокрядь ее не прогнали. Сидела и держала в руке горсточку земли. Растирала комки и горько плакала...
— Эта женщина больше не жена мне.
— Ах, мой дорогой, — сказал он, — ты все спишь, а богатство само плывет тебе в руки.
Взволнованный шепот пробежал по рядам сенаторов. Цицерон встал опять. Теперь его недоумение было неподдельным.
А цыган на могилу не пошел, все барскими конями интересовался. Да что кони! - Рассказчик смахнул слезы и уставился на Ефима: - А помнишь, было времечко, - эх, и жили мы!
— В этом случае мы можем предположить, что оскорбление богине все-таки было нанесено?
Опустив уголки носового платка, который мой друг держал в руке, он высыпал на ковер целую груду золотых монет.
— Совсем не обязательно, — ответил Цезарь и опять сел.
Черепанов промолчал: он хорошо знал, что за жизнь была у Свистунова. Гайдук до дна осушил штоф, потряс его и огорченно покрутил головой:
— Что это? — вскричал я. — Что за шутки ты себе позволяешь?
Цицерон опять встал.
— Но если поругания не произошло, то почему верховный жрец разводится со своей женой?
- Скоро-то как! Эх, не та мера ноне стала, и крепость у вина иная!
— О! Я как нельзя серьезен. Да будет тебе известно, любезный друг, что я обобрал всех своих гостей. Мне даже пришлось понизить ставку с десяти тысяч франков до трех тысяч. С этими тремя тысячами я предпринял последний налет. Все кошельки уже были пусты, как вдруг я заметил пять луидоров в розетке подсвечника. «Ах, черт возьми, — подумал я, — вот и настал черед Макса!» Я поставил твои луидоры и стал играть против тебя. И знаешь, что ты сотворил, упрямец? Ты сделал семь ходов подряд и на седьмом сорвал весь банк! Приятных сновидений!
— Потому что жена верховного жреца должна быть вне подозрений.
Этот хладнокровный ответ вызвал восхищение среди сенаторов. Цицерон не стал больше вставать, а жестом показал Мурене, что он больше не хочет продолжать обсуждение. Позже, когда мы возвращались домой, он сказал мне не без доли восхищения:
Альфред удалился, оставив посреди комнаты груду золота.
Помолчав, он снова заговорил, почему-то вспомнив о цыгане:
— Это был самый безжалостный поступок, который я когда-либо наблюдал в Сенате. Как ты думаешь, сколько Цезарь и Помпея женаты?
— Лет шесть-семь.
- Уехал шароглазый со своей слепой бабой, а через трое ден пару золотистых коней свели. Известно, кто свел! Цыган хоть и жалел покойного, а все же не вытерпел - угнал коней!..
— И я уверен, что Цезарь решился на развод с ней только в тот момент, когда я задал ему этот вопрос. Он понял, что это наилучший способ выбраться из этой ловушки. Да, Цезарю надо отдать должное — большинство не смогло бы с такой легкостью расстаться и с собакой, не говоря уже о жене.
V
Гнетущее чувство охватило Ефима. Он не остался ночевать в покинутой усадьбе и, дав отдых коням, снова пустился в дорогу. Выл ветер, мела пурга, а он бесстрашно держал путь на восток, на далекий Каменный Пояс.
Я печально думал о красавице Помпее. Известно ли ей, что ее муж только что публично расторг их брак? Зная, как быстро действует Цезарь, я был уверен, что к вечеру она уже окажется на улице.
Тщетно пытался я снова заснуть.
Трудные годы выпали уральским работным. Русской армии понадобились тысячи пушек, десятки тысяч добрых клинков, сабель, шпаг, казачьих шашек, штыков и больше всего ядер. Неустанно работали заводы на Каменном Поясе. Работные выбивались из сил, но заказы для войска выполняли в срок. В эту пору в Нижнем Тагиле появились пленные немецкие мастера и французы. Иноземцы изумлялись: как это так, работные живут в кабале, ходят тощие, оборванные, управитель Любимов жмет чрезмерно, а они добросовестно стараются. Один любопытный немецкий мастер не утерпел и спросил Черепанова:
Часы пробили восемь.
Когда мы пришли домой, Цицерон сразу прошел в библиотеку, чтобы избежать встречи с Теренцией. Там он лег на ложе и сказал:
- Ви, руськи, страни народ. Француз боитесь, оттого так работайте?
Поднявшись, я пересчитал золотые монеты, разбросанные Альфредом на ковре: там было более семи тысяч франков.
— Хочу послушать чистый греческий язык, чтобы смыть с себя всю грязь этой политики.
Ефим хмуро поглядел на чванливого немца:
Я положил эти деньги в бронзовую чашу, стоявшую на камине, а затем оделся. Спустившись вниз, я сам оседлал лошадь, так как хозяин и слуги еще спали, и отправился на прогулку верхом.
Сизифий, который обычно читал ему, был болен и попросил меня занять его место. По его просьбе я достал текст Еврипида и развернул его под лампой. Это были «Просительницы», и я думаю, что он выбрал именно их, потому что в тот день хозяин думал только о казни заговорщиков и надеялся, что хотя бы тем, что разрешил предать тела преступников земле, был похож на Тесея. Я только-только дошел до его любимых строк: «Опоры нет ни в дерзком вожде, ни в моряке. Они должны и в бурю быть спокойны. Осторожность. Нет мужества надежней меж людей…»
[47] — когда вошел раб и сообщил, что в атриуме его ждет Клавдий.
- Почто боимся французов? Напальена нам не надо! У нас своих хапуг да господ сидит на шее до беса. А отечество свое защищать до последнего будем!
Вернувшись около десяти часов, я встретил Жоржа. Он сказал, что хозяин хочет поспать до полудня и просит меня расположиться в его кабинете и представить себя в роли префекта, если это может доставить мне удовольствие.
Завтрак был уже готов, и я позавтракал.
— Иди и скажи ему, чтобы он убирался из моего дома. Меня не должны больше с ним видеть. — Произнеся эти слова, хозяин грубо выругался.
Немец пожал плечами.
Я еще сидел за столом, когда мне доложили, что некая дама желает поговорить с г-ном Альфредом де Сеноншем.
Я послал слугу узнать имя посетительницы.
Это задание мне не очень понравилось, но я отложил Еврипида и направился в атриум. Я думал, что увижу Клавдия в расстроенных чувствах, однако вместо этого на губах его блуждала улыбка.
- Но ви живешь плехо?
Вскоре он вернулся и сообщил мне, что женщину зовут г-жа де Шамбле и у нее есть какое-то дело к префекту.
Мне стало любопытно, ведь еще накануне шла речь об этой самой особе. Вспомнив, что Альфред передал мне на время свои полномочия, я велел слуге проводить г-жу де Шамбле в кабинет префекта.
— Добрый день, Тирон. Я подумал, что лучше сразу прийти к учителю, получить нагоняй и забыть об этом.
Взглянув в окно, я увидел, что она приехала в изящной двухместной коляске, запряженной парой лошадей. На козлах сидел кучер в повседневной ливрее.
— Боюсь, что моего хозяина нет.
- Хоть и плохо, а отчизна. На родной земле мы сами порядок наведем! Не спросим у чужеземцев!
Улыбка Клавдия несколько увяла — он считал, что я лгу.
Покинув обеденную залу, я прошел через переднюю, которая вела в кабинет, и встретил еще одного слугу в такой, же ливрее, как и у кучера — он сопровождал свою хозяйку.
— Но я приготовил для него восхитительный рассказ обо всем происшедшем. Он просто обязан выслушать его. Это смешно. Он не может прогнать меня.
Под густыми бровями глаза русского механика вспыхнули раскаленными углями. Немец смутился; он вспомнил рассказы о Пугачеве. Здесь, на Урале, еще совсем недавно работные безжалостно расправлялись со своими господами и приказчиками. \"Кто его знает, этот народ?\" - со страхом подумал иноземец и прекратил разговор.
Он оттолкнул меня и через большой холл прошел прямо в библиотеку. Я шел за ним, заламывая руки. Но, к его и моему удивлению, комната была пуста. В противоположном конце комнаты была маленькая дверца для рабов, и когда мы вошли, она еще закрывалась. Еврипид лежал на том месте, где я его оставил.
Карета, лошади и слуги — все свидетельствовало о том, что г-жа де Шамбле действительно приехала по делу, поэтому я счел, что не допущу бестактности, если воспользуюсь оказанным мне доверием.
— Что ж, — сказал Клавдий нетвердым голосом, — не забудь передать ему, что я приходил.
— Обязательно, — ответил я.
С далекого Урала по рекам плыли караваны, груженные железным литьем: пушками, ядрами, клинками. Зимой по санной дороге скрипели обозы. Русские работные люди вооружали свою армию. Никогда Ефим не работал так яростно, как в эту военную годину.
Итак, я вошел в кабинет. Посетительница уже ждала, сидя против света.
Она была одета очень просто и в то же время необычайно изысканно: на ней было утреннее свободное платье из тафты жемчужно-серого цвета и соломенная итальянская шляпа с окантовкой из тафты того же цвета, украшенная колосками дикого овса и васильками.
\"Это вам за разоренную Москву, за поруганный русский народ!\" - с ненавистью думал он о врагах и еще вдохновеннее трудился.
Вуалетка из черного кружева наполовину скрывала ее лицо, которое она прятала от света.
При моем появлении посетительница встала.
XIII
Оборванные, голодные, разбитые вражеские полчища бежали по разоренной ими же Смоленской дороге. К началу декабря 1812 года русские войска освободили Вильно, Ковно, Россиены и гнали оккупантов дальше.
— Господин Альфред де Сенонш? — спросила она мелодичным, как у певицы, голосом.
Приблизительно в это время, как и предсказывал Клавдий, Помпей Великий вернулся в Италию, высадившись в Брундизии. Гонцы Сената передавали эстафету с этим сообщением почти четыреста миль, чтобы доставить новости в Рим. Вместе с Помпеем высадились двадцать тысяч его легионеров, к которым он на следующий день обратился на городском Форуме с речью.
Я жестом попросил ее сесть и произнес:
Михаил Илларионович прибыл в Вильно и на площади осматривал захваченные знамена. Войска, выстроенные на парад, замерли, любуясь бодрым видом своего любимого полководца.
— Нет, сударыня, я один из друзей господина префекта, и мне посчастливилось сегодня утром оказаться на его месте. Я буду всю жизнь благодарить судьбу, если смогу за этот короткий срок что-нибудь для вас сделать.
— Солдаты, я благодарю вас за службу. Мы покончили с Митридатом, величайшим врагом Рима со времен Ганнибала, и вместе совершили героические подвиги, которые будут помнить и через тысячу лет. Горько осознавать, что нам пора расстаться. Но мы живем в стране законов, а у меня нет разрешения от Сената и народа сохранять армию в Италии. Возвращайтесь в ваши родные города. Возвращайтесь в ваши дома. Я говорю вам, что вы будете вознаграждены за вашу службу. Все вы получите деньги и землю. Это я вам обещаю. А пока ждите, когда я позову вас присоединиться ко мне в Риме, где вы получите свою долю добычи и мы вместе отпразднуем величайший триумф в истории столицы нашей разросшейся империи, — торжественно произнес Великий Человек.
Кутузов приказал склонить наполеоновские знамена перед русскими солдатами.
— Простите, сударь, — сказала г-жа де Шамбле, вставая и собираясь уйти, — но я пришла, чтобы попросить господина префекта (она сделала ударение на последнем слове) об одолжении, которое может сделать мне только он, если, конечно, захочет этого. Я загляну позже, когда он освободится.
После этого он отправился в Рим, сопровождаемый только официальным эскортом ликторов и несколькими ближайшими друзьями. Когда новости о его скромном антураже распространились по стране, они произвели потрясающий эффект. Люди боялись, что полководец двинется на север во главе всей армии, оставляя за собой безжизненную просеку, как будто по ней прошли полчища саранчи. Вместо этого Повелитель Земли и Воды ехал, наслаждаясь неторопливым путешествием, останавливаясь в придорожных гостиницах, и вел себя так, будто он простой путешественник, возвращающийся домой после заграничного вояжа. Во всех городах на его пути — в Тарентуме и Венозе, Капуе и Минтурне — собирались толпы приветствующих его людей. Сотни решили оставить свои дома и двинулись вслед за ним на Рим, и скоро Сенат получил информацию, что к Риму направляется почти пять тысяч жителей страны.
— Ради Бога, сударыня, останьтесь! — воскликнул я.
Госпожа де Шамбле снова села.
Это до глубины души потрясло воинов. Ликуя, они всей грудью кричали:
Все эти донесения Цицерон читал со все возрастающей тревогой. Ответ на его длинное письмо к Помпею все еще не был получен, и даже хозяин начал понимать, что его хвастовство по поводу своего консульства не принесет ничего хорошего. Хуже того, из нескольких источников Цицерон узнал, что Помпей недоволен Гибридой. Проехав через Македонию и наглядно убедившись в коррупции и некомпетентности губернатора, Великий Человек собирался по прибытии в Рим потребовать его немедленного отзыва. Подобный шаг грозил Цицерону финансовой катастрофой, потому что он еще до сих пор не получил от Гибриды ни одного сестерция. Хозяин вызвал меня в библиотеку и продиктовал длинное письмо бывшему коллеге: «Я приложу все силы, чтобы прикрыть тебя здесь лишь в том случае, если буду видеть, что мои усилия не тратятся впустую. Но если я не увижу благодарности с твоей стороны, то никому не позволю делать из себя идиота. Даже тебе».
- Ура спасителю России!
Через несколько дней после сатурналий состоялся прощальный обед в честь Аттика, в конце которого Цицерон передал ему это письмо и попросил лично передать его Гибриде. Аттик поклялся выполнить это поручение, как только достигнет Македонии. А затем, среди слез и объятий, друзья попрощались. Оба были очень расстроены тем, что Квинт не удосужился прийти и попрощаться с Аттиком.
— Сударыня, если вы пришли сюда с просьбой и мой друг может ее исполнить, почему бы вам не взять меня в посредники? Неужели вы сомневаетесь в том, что я буду настойчиво хлопотать по делу, которое вы изволите мне доверить?
После того, как последний покинул город, проблемы, казалось, навалились на Цицерона со всех сторон. Он так же, как и я, очень беспокоился о Сизифии, своем младшем секретаре, здоровье которого сильно ухудшилось. Я сам учил этого юношу латинской грамматике, греческому языку и скорописи. Все очень любили этого мальчика. У него был мелодичный голос, и именно поэтому он стал чтецом Цицерона. Сизифию было лет двадцать шесть, и он спал в подвале, в каморке рядом с моей комнатой. Начавшийся было кашель перерос в лихорадку, и Цицерон послал к нему своего личного врача. Кровопускание не помогло, курс пиявок — тоже. На Цицерона все это произвело очень сильное впечатление, и почти каждый день хозяин присаживался на лежанку больного и держал холодный компресс у него на лбу. Я проводил с Сизифием каждую ночь в течение недели, прислушиваясь к его горячечному бреду и пытаясь успокоить его и заставить выпить немного воды.
Кутузов низко опустил голову, лицо его зарделось, и он сконфуженно, со слезами на глазах, громко выговорил:
— Простите, сударь, но я даже не знаю, с кем имею честь говорить.
Как это часто бывает во время лихорадки, последнему кризису предшествовало затишье. Я хорошо помню, как это произошло с Сизифием. Было далеко за полночь. Я лежал на соломенном матрасе рядом с его лежанкой, укрывшись от холода одеялом и овечьей шкурой. Больной вдруг совсем затих, и в этой тишине и тусклом желтом свете я сам задремал. Но что-то меня разбудило, и когда я повернулся к нему, то увидел, что Сизифий сидит на лежанке, уставившись на меня с выражением ужаса на лице.
- Полноте, друзья, полноте! Не мне эта честь, а славному русскому солдату! - Подбросив папаху, он встрепенулся и закричал зычным, молодым голосом:
— Мое имя вам ничего не скажет, сударыня, так как вы никогда его не слышали. Меня зовут Максимильен де Вилье, но, к счастью, я не совсем незнакомый вам человек, как вы полагаете. Вчера меня представили господину де Шамбле. Мы сидели рядом за столом и долго говорили с ним за ужином и после ужина. Он пригласил меня в ваше поместье в Берне на открытие охотничьего сезона, и, не решаясь нанести вам визит, я намеревался сегодня же иметь честь послать вам свою визитную карточку.
— Письма, — сказал он.
- Ура, ура, ура русскому солдату!
Поклонившись, я прибавил:
Он всегда так волновался о своей работе, что я чуть не расплакался.
— Сударыня, господин де Шамбле — очень достойный человек.
Приняв парад, главнокомандующий написал из Вильно донесение императору:
— С письмами все в порядке, — ответил я. — Все хорошо. Спи.
— Да, сударь, очень достойный, вы правы, — произнесла г-жа де Шамбле.
\"Война окончилась за полным истреблением неприятеля\".
При этом она вздохнула — точнее, у нее вырвался вздох.
— Я скопировал письма.
Я воспользовался недолгой паузой, последовавшей за вздохом, чтобы приглядеться к просительнице.
Это признали и сами насильники. Французский маршал Бертье в декабре доносил Наполеону:
— Конечно-конечно. Ты скопировал письма. А теперь спи.
Это была молодая женщина лет двадцати трех-двадцати, четырех; выше среднего роста, с тонким и гибким станом, угадывавшимся под широкой свободной накидкой ее платья; с синими глазами такого темного цвета, что на первый взгляд они казались черными; с белокурыми волосами, ниспадающими на английский лад; темными бровями, мелкими белыми зубами и накрашенными губами, подчеркивавшими бледный цвет ее лица.
\"Я должен доложить вашему величеству, что армия совершенно рассеяна и распалась даже ваша гвардия; в ней под ружьем от 400 до 500 человек. Генералы и офицеры потеряли все свое имущество... Дороги покрылись трупами\".
Я попытался уложить его, но больной стал вырываться из моих рук. К этому времени он совершенно исхудал и был хрупок, как ласточка. И все-таки Сизифий не хотел ложиться. Он хотел сказать мне что-то важное.
Во всем ее облике чувствовалась некая усталость или печаль, выдававшие человека, который устал бороться с физической или душевной болью.
Страшные орды иноземных насильников нашли себе могилу на русской земле. Наши славные полки перешли границу, чтобы освободить народы Европы от наполеоновского ига.
— Красс об этом знает.
2
— Конечно, Красс об этом знает, — сказал я успокаивающе. И вдруг что-то толкнуло меня. — Красс знает о чем?
Все это внушило мне еще более страстное желание узнать, что привело эту женщину в префектуру.
— О письмах.
Медная руда на реке Тагилке была открыта давным-давно, еще при Акинфии Демидове. Помогли ему сыскать медь охотники-вогулы. Они занимались тормованием: на лодке плыли по тихой реке и били притаившегося на берегу зверя. Кочевники хорошо знали места, где и какой камень лежит. Акинфии наказал приказчикам допытываться у вогулов о рудах. Наемники Демидова не поскупились на посулы. И вот в один из осенних дней с тормования, с реки Выи, явился вогул Яков Савин и рассказал по тайности заводчику, что он знает целую гору из магнитного камня. На другой же день вместе с охотником Акинфии Демидов направился по Тагилке к устью Выи и там увидел широкую гору, поросшую лесом. Опытный взгляд заводчика заметил выходы магнитной руды на поверхность. Ее было столько, что за целые столетия не выбрать, и добыча не представляла трудностей. Залегание руды начиналось сразу, снимай покрышку и бери сколько хочешь! Это и была гора Высокая. Подле нее расположился вогульский пауль [становище]. Кочевники не трогали магнитных руд. Демидов удивился и спросил:
— Каких письмах? — Сизифий не отвечал. — Ты имеешь в виду анонимные письма? Те, в которых говорилось о возможных погромах в Риме? Ты их скопировал?
— Сударыня, — сказал я, — если я стану расспрашивать вас о причине, по которой вы почтили нас своим визитом, вам, возможно, покажется, что я хочу сократить счастливые мгновения нашей беседы с глазу на глаз, но, признаться, мне не терпится узнать, чем мой друг может быть вам полезен.
- Из чего вы куете наконечники стрел? Где добываете металл?
Он кивнул.
— Вот в чем дело, сударь: месяц тому назад состоялась жеребьевка рекрутского набора. Жениху моей молочной сестры, которую я очень люблю, выпал жребий идти в солдаты. Это молодой человек двадцати одного года; на его содержании находятся мать и младшая сестра; кроме того, если бы ему не выпало идти в армию, он женился бы на любимой девушке. Таким образом, его невезение принесло горе сразу четверым.
- Идем со мною, хозяин, и ты увидишь, из чего наши добывают металл! позвал его Савин и повел в пауль.
— А откуда Красс о них знает? — прошептал я.
Я поклонился, показывая, что внимательно слушаю.
Там, у горы, Акинфии и увидел вогульские кузницы с сыродутными горнами [плавильными печами для выделки железа (не чугуна) прямо из руды], а плавилась в них не магнитная руда. Это были другие руды, более мягкие, местами красноватые, нередко с прозеленью малахита.
— Я сказал ему, — его исхудавшая рука вцепилась в мою кисть. — Не сердись на меня.
— Так вот, сударь, — продолжала г-жа де Шамбле, — призывная комиссия, возглавляемая господином де Сеноншем, будет заседать в следующее воскресенье. Стоит господину префекту сказать хотя бы слово врачу, который будет проводить медицинский осмотр, и бедного юношу освободят от воинской повинности, а ваш друг осчастливит четырех человек.
\"Медная руда!\" - догадался Демидов, забрал образцы и вернулся домой.
— Я не сержусь, — ответил я, вытирая пот с его лба. — Он, должно быть, запугал тебя.
Испробовав руду в литье, заводчик окончательно убедился в том, что у реки Выи обнаружены медные залежи. Да и магнитная руда с горы Высокой не обманула ожиданий. Хоть сейчас строй завод! Однако у Демидовых не хватало ни средств, ни рабочих рук, и решили они до поры до времени молчать о своем открытии, а вогулам-охотникам пригрозили:
— Он сказал, что все уже знает.
— Однако тогда он, возможно, сделает несчастными четверых других, — ответил я с улыбкой.
— Каким образом, сударь? — спросила г-жа де Шамбле с удивлением.
- Изничтожим, если проболтаетесь и наведете сюда крапивное семя!
— Ты хочешь сказать, что он обманул тебя?
— Это вполне вероятно, сударыня. Сколько молодых новобранцев требуется округу, где живет ваш подопечный?
— Двадцать пять.
Кочевники и сами сильно боялись царских чиновников и поэтому охотно поклялись молчать обо всем.
— Мне так жаль…
— Есть ли у юноши какие-нибудь основания для того, чтобы его освободили от службы?
Госпожа де Шамбле покраснела.
Он замолчал, а затем издал жуткий стон, слишком громкий для такого тщедушного тела — по нему прошла судорога. Его веки опустились, а затем глаза широко распахнулись в последний раз, и он взглянул на меня таким взглядом, который я не забуду до конца жизни — в этом взгляде мне открылась бездна, — после чего откинулся мне на руки и потерял сознание. Я был в ужасе от того, что увидел; это было все равно что посмотреться в самое черное зеркало — ничего не видно, кроме бесконечности. И в тот момент я понял, что умру так же, как и Сизифий, — бездетным и не оставившим после себя никакого следа. После той ночи я удвоил свои усилия по написанию этих заметок — для того, чтобы моя жизнь имела хоть какой-то крохотный смысл.
Шли годы, и Демидовы исподволь, потихоньку готовились к постройке нового огромного завода у подножия горы Высокой. Однако в 1720 году царь Петр издал указ, в котором поощрялась добыча и плавка руд и в то же время тем, кто утаит открытые рудные места, грозила жестокая кара.
— По-моему, я сказала вам, — пробормотала она, — что пришла попросить господина префекта об одолжении.
Сизифий промучился еще почти сутки и умер в последний день старого года. Я сразу же доложил об этом Цицерону.
— Бедняга, — вздохнул консул. — Его смерть расстроила меня больше, чем смерть простого раба. Проследи, чтобы похороны показали всем, как он был мне дорог. — Цицерон отвернулся к книге, которую читал, но заметив, что я все еще в комнате, спросил: — Что еще?
Никита Демидов всполошился и поспешил подать заявку на гору Высокую. Зная крутой нрав царя и боясь его гнева, Демидовы решили раз навсегда спровадить подальше опасного свидетеля Якова Савина.
— Простите меня за прямоту, сударыня, но это не одолжение, а несправедливость, которая обрушится на какую-нибудь другую семью.
Я стоял перед дилеммой. Инстинктивно я понимал, что Сизифий сообщил мне свой величайший секрет, но я не был уверен, что все сказанное было правдой, а не галлюцинациями больного воображения. Я разрывался между ответственностью перед умершим и обязанностью перед живыми. Сохранить в тайне исповедь друга или предупредить Цицерона? В конце концов, я выбрал последнее.
— Я вас не понимаю, сударь.
— Думаю, что тебе надо кое-что знать, — сказал я и, достав свою табличку, зачитал хозяину последние слова Сизифия, которые аккуратно записал.
Вогул охотился в притагильских лесах, когда в пауле появился приказчик Щука со своими головорезами. Он в один миг разорил чум Савина, избил его жену и прогнал ее с детьми за реку.
Цицерон, сжав подбородок рукой, изучающе смотрел на меня. Когда я закончил, он сказал:
— Но это же очень просто, сударыня. Требуются двадцать пять новобранцев. Предположим, не отдавая никому предпочтения, что к службе годен лишь каждый второй. Таким образом, общее число молодых рекрутов возрастает до пятидесяти, а пятьдесят первому ничего не грозит. Вы понимаете меня, сударыня?
- Живей убирайтесь, пока целы! - пригрозил он.
— Я знал, что надо было попросить тебя скопировать эти письма.
— Вполне.
До этого момента я еще не верил всему тому, что узнал. Я попытался не показать, насколько я шокирован.
Умные охотничьи псы вступились за хозяйку, напали на демидовского приказчика, и тогда разъяренный Щука перестрелял собак.
— И почему же ты этого не сделал?
— Так вот, если в качестве одолжения одного из двадцати пяти молодых людей освободят от службы, пятьдесят первый, находившийся под защитой своего номера, пойдет в армию вместо него.
Когда вогул Яков вернулся в пауль, то не нашел ни жены, ни чума, ни собак. Он бросился с обидой к Демидову:
— Ты чувствуешь себя оскорбленным? — Хозяин бросил на меня еще один оценивающий взгляд.
— Это так, — вздрогнув, проговорила г-жа де Шамбле.
- Где такой закон, губить бедного охотника?
— В некоторой степени.
— Следовательно, сударыня, я был прав, когда сказал, что из-за счастья четырех ваших знакомых могут стать несчастными четверо других и что одолжение, которое мог бы сделать вам мой друг, возможно, обернется несправедливостью.
Никита глазами показал на жильную плеть:
— Не надо. Это просто подчеркивает твою честность. Ты иногда слишком щепетилен для грязных политических дел, Тирон, и мне было бы трудно провернуть такое дело под твоим осуждающим взглядом. Итак, мне удалось обвести тебя вокруг пальца, а? — Казалось, что сенатор очень горд собой.
— Вы правы, сударь, — сказала г-жа де Шамбле, вставая, — мне остается только попросить вас кое о чем.
- Вот тебе закон и правда! Убирайся, а то шкуру спущу!
— Да, — ответил я, — абсолютно.
— О чем же, сударыня?
Разоренный, обиженный, вогул еле унес ноги из Невьянска...
И это было правдой. Когда я вспоминаю тот его удивленный взгляд в ту ночь, когда Красс, Сципион и Марцелл привезли эти письма, я не могу не восхищаться актерскими способностями хозяина.
— Отнесите поступок, на который я некстати отважилась, на счет моей легкомысленности, а не слабодушия. Я просто не подумала. Мне важно было лишь одно: спасти бедного мальчика, необходимого своей семье. Нельзя так нельзя, давайте забудем об этом. В мире прибавятся еще четыре несчастные души, но этого никто не заметит.
Тем временем Демидов в 1721 году отстроил Выйский медеплавильный завод, а четыре года спустя, незадолго до смерти Никиты, неподалеку возвели на четыре домны чугуноплавильный Нижне-Тагильский. С той поры у горы Высокой пошла иная жизнь. Гору вскрывали и прямо в отвале брали руду. Кругом под топором лесоруба затрещали вековые леса, закурились дымки в синем небе демидовские жигали добывали уголь для прожорливых домен.
Госпожа де Шамбле смахнула слезу, блестевшую на ее ресницах, словно капля росы, и, кивнув мне на прощание, направилась к двери.
— Мне жаль, что пришлось тебя обманывать. Однако, как оказалось, Лысую Голову мне провести не удалось. По крайней мере, сейчас ему все известно. — Цицерон опять вздохнул. — Бедный Сизифий. Мне кажется, я точно знаю, когда Красс вытряс из него правду. Наверное, это произошло в тот день, когда я послал его забрать бумаги на этот дом.
Я смотрел, как она удаляется, и сердце мое болезненно сжалось.
Гора Высокая оправдала надежды. Совсем иное получилось с медным рудником: руда в нем вскоре оскудела, и завод стал работать на привозной меди. Думный дьяк Генин доносил царю Петру Алексеевичу:
— Сударыня, — обратился я к ней.
— Надо было послать меня.
\"Ныне я был на демидовском медном промысле и усмотрел, что та руда его оболгала: сперва набрели на доброе место, где было руды гнездо богато, а как оную сметану сняли, то явилась сыворотка: руда медная и вместе железо, а железа очень больше, нежели меди\".
Женщина остановилась.
— Правильно, но тебя не было на месте, а никому больше я доверить все это не мог. Какой ужас бедняга должен был испытать, когда старый лис заставил его во всем признаться. Если бы он рассказал мне, что случилось, — я бы успокоил его.
— Не будете ли вы так любезны тоже сделать мне одолжение?
С тех пор Выйский завод влачил жалкое существование. Но вот в 1814 году, почти столетие спустя, горщик Кузьма Кустов, расчищая на своем огороде колодец, внезапно напал на богатое месторождение медной руды. И залегала она всего в трех верстах от завода. Снова ожил медеплавильный завод. Николай Никитич Демидов старался все выжать из рудника...
— А тебя что, не волнует, что может сделать Красс?
— Я, сударь?
— А что мне волноваться? Красс получил все, что хотел, кроме командования над армией, которая разбила Катилину — то, что он вообще об этом попросил, потрясло меня! А все остальное, особенно эти письма, которые Сизифий написал под мою диктовку и оставил у него на пороге, были для Красса даром богов. Он смог откреститься от заговора и предоставить мне чистить конюшни, и при этом еще и не допустить вмешательства Помпея. Надо признать, что Красс получил от этого трюка гораздо больше, чем я. А пострадали в результате только виновные.
На этот рудник и угодил Ефим Черепанов. Двадцать пять лет он проработал плотинным Выйского завода. Помогал ему в хлопотах возмужавший сынок Миронка. Ему только-только миновало двадцать два года, и его поторопились женить, чтобы покрепче привязать к семье, да и Евдокия уставать стала ушли силы. Сын перенял от отца влечение к механике и теперь с охоткой постигал отцовское искусство.
— Да.
— А если он решит обо всем рассказать?
— Какое же?
На Выйском заводе все держалось по старинке. Круглые сутки по кругу ходили кони, с помощью привода вращая огромное колесо, которое, в свою очередь, заставляло работать шатуны. По деревянной трубе двигался поршень, он засасывал и выталкивая воду.