Ветер Трои

(роман-маршрут)

© Дмитриев А.В.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Полезность географии предполагает в географе также философа – человека, который посвятил себя изучению искусства жить, т. е. счастья. Страбон


Немногим позже, когда Тихонин будет объявлен в розыск, те из нас, с кем сочтет нужным говорить полиция двух стран, сильно разойдутся в описании его примет, но все мы, не сговариваясь, отметим, что седина у него – медная. С въедливым недоумением полицейские чины Турции и России будут допытываться, что же имеется в виду, ведь медно-рыжий цвет волос не может означать седину – или же речь идет о ее зеленоватом оттенке, свойственном старой меди? Эта, с позволения сказать, версия нас всех разозлит: зеленоватая седина – это же гадость, треш, уродство, ее даже представить себе тошно, а Тихонин – он собой хорош, и медь его седины хороша. Полицейским останется лишь гадать о цвете его волос, не передаваемом даже цифровыми фотографиями в документах – на них на всех волосы его темны и цвета неопределенного…

Дуглас Брайан

Красавица в зеркалах

Так вскоре и будет; пока же Тихонин, немолодой мужчина с медной, иначе и не скажешь, сединой сидит нога на ногу в пластиковом кресле перед выходом из зала выдачи багажа в терминале прилетов нового стамбульского аэропорта. Навстречу ему раз за разом выходят, с громом выкатывая свой багаж, пассажиры римского, московского, бакинского, софийского и белградского прибывших рейсов – самолет из Чикаго, в ожидании которого Тихонин третий час сидит в жестком кресле, упрямо задерживается… Время от времени Тихонин встает, идет к бубличной, пьет кофе. Привычно подчиняясь окрику сотрудника службы безопасности аэропорта, натягивает на нос противовирусную тряпочку; минуту позадыхавшись, столь же привычно сдвигает ее с лица на горло и возвращается в кресло…

Три часа прошло. Навстречу ему вываливается, гремя колесиками чемоданов, небольшая толпа пассажиров; Тихонин слышит английскую речь и испуганно встает. На нетвердых и, как он думает, затекших ногах идет навстречу толпе и видит в ней Марию.

Глава первая

Юный граф между жизнью и смертью



Трех часов тревожного ожидания ему хватило, чтобы перебрать в воображении все возможные варианты того, как должна выглядеть Мария после сорокалетней разлуки, и выбрать из них самый предпочтительный. Воображение Тихонина не было мечтательным, но и никогда не рисовало страшного: его питал один лишь здравый смысл, и потому Тихонин не был удивлен, увидев Марию именно такой, какой вообразил себе увидеть: коротко подстриженной светлой шатенкой, полноватой, но не чуждой спорту, как это принято у американок ее круга; с лицом изменившимся, но прекрасным, как и прежде, и узнаваемым благодаря тактичному вмешательству косметолога и, совсем чуть-чуть, пластического хирурга. Разрез глаз, из-за которого в них навсегда застыло испуганное удивление, был прежним, синие зрачки стали заметно шире – благодаря линзам с сильными диоптриями.

Маленькое графство Бенойк на юге Аргоса, что раскинулось но обоим берегам реки Лида, лихорадило. Несколько седмиц кряду наследник, молодой граф Цинфелин, был опасно болен. Старый граф Гарлот уже отчаялся увидеть своего сына живым.

Ситуация действительно складывалась серьезная. Цинфелин был единственным сыном Гарлота; другой надежды у графства просто не имелось. Если Цинфелин сейчас умрет, то земли Бенойка отойдут короне, и графство навсегда потеряет свою независимость. Многие обитатели этого древнего владения по-настоящему любили правящую династию и были ей преданы. Особенно если учесть, что графы Бенойка всегда оставались щедрыми по отношению к верным людям и охотно наделяли их имуществом.

– …Да, это я. – Произносит Мария заготовленные, как отчего-то думает Тихонин, слова. – Тебя тоже узнать трудно. За сорок лет мы просто обязаны были измениться… Что ж, здравствуй, мой Тихоня.

В давние времена графы Бенойка много воевали, и добыча бывала существенной. Потом настало время для более мирных владык; однако подданные их процветали и продолжали души не чаять в своих повелителях.

Династия оборвется? Неужели такое возможно? Шепоток расползался по графству, и многие скорбно качали головами и возносили молитвы к богам.

Он медленно касается губами ее упругой не по возрасту щеки, перехватывает ручку чемодана; тронув локоть, молча приглашает следовать за собой и бодро катит чемодан к выходу из терминала – она за ним не поспевает.

Только бы милосердные боги не допустили подобного! Нет, Митра этого не допустит, ведь Митра следит за тем, чтобы все в мире совершалось справедливо, — а графы Бенойка всегда были верными адептами этого бога! Ведь со смертью Цинфелина погибнет и надежда, и кто может предсказать — какой окажется судьба графства под тяжелой рукой короля? Нет и нет! Только не это!

– Никогда не была в Турции, – призналась Мария после долгого молчания, когда наскучило глядеть из окон такси на холмы по обеим сторонам трассы, укутанные легким, как пар, густым и теплым дождем.

На алтари приносились жертвы, — молили не только Митру, но и шемитского бога Бела, весьма чтимого в Аргосе; читались заклятия, отгоняющие от ложа больного наследника злых духов.

– Здесь хорошо, – ответил Тихонин, чувствуя тепло ее бедра, но не решаясь опустить ладонь на колено, – но здесь очень строго с масками. Как приедем, советую надеть.

– Я учту.

На пятый день неустанных молитв и неусыпных трудов со стороны дворцового медика — и еще десятков личных врачей, присланных всеми состоятельными людьми графства, — юный граф наконец открыл глаза.

Таксист обернулся:

– Are you from?

Тяжелое забытье миновало. Холодный пот выступил на лбу молодого человека, и взгляд его глаз, хоть и оставался страдальческим, сделался по крайней мере осмысленным.

– America, – ответила Мария.

Повсюду обнимались и поздравляли друг друга, как будто в графстве наступил праздник.

– Россия, – сказал Тихонин, и таксист развеселился: их ответы прозвучали как один.

Но радость оказалась преждевременной. Хоть тело молодого графа и было спасено от неминуемой смерти, некое повреждение было нанесено его духу.

– Куда он нас везет? – спросила Мария.

Лихорадка больше не возвращалась, но было совершенно очевидно: душа юноши пребывает в болезненном и печальном мире. Цинфелин забросил все свои прежние занятия. Еще совсем недавно не было для него более приятного дела, чем охота или сумасшедшая скачка верхом; он любил стрелять из лука и рубиться на мечах со своими друзьями из малой дружины, которую содержал для него отец.

– К площади Таксим, если тебе это что-то говорит. Нам нужен «Хилтон».

Мария заскучала:

Все это осталось в прошлом. Сохраняя облик юноши, душой Цинфелин неожиданно превратился в дряхлого старика. Любому другому делу он предпочитал теперь крепкий сон в мягкой постели. Куда подевался тот Цинфелин, что ночевал на голой земле, а во дворце приказал установить для себя обычную походную кровать, какой пользуются во время войны полководцы, — узкую и жесткую? Теперь его ложем служила широченная постель с пуховой периной и теплым покрывалом, сшитом из мягких беличьих шкур.

– Мы будем жить в «Хилтоне»?

Он спал и спал… К нему заглядывали сочувствующие придворные его отца и чмокали губами, недоумевая. Врачи часами просиживали у его постели, прислушиваясь ко всему, что говорил во сне больной. Они пытались установить причину столь странного состояния Цинфелина. Но хоть юный граф и спал очень беспокойно, никаких связных речей не срывалось с его губ. Он лишь вскрикивал и ворочался, а иногда вдруг вскакивал и широко распахивал глаза, словно всматривался во что-то, видное лишь ему одному. А затем веки его медленно опускались, и он снова укладывался в постель и погружался в забытье.

– Нет, – успокоил ее Тихонин. – Там отделение «Avis», где мы возьмем машину. Я когда беру – только у них; привык. У меня там даже скидка.

Бывали у Цинфелина и былые друзья — крепкие молодые люди, от которых сильно пахло потом, выделанной кожей, сталью, лошадьми. Недоумевая, таращились они на своего прежнего предводителя. Лекари обычна спешили выставить их вон, и они уходили с опущенной головой.

Никто ничего не понимал. Магов при дворе Гарлота не привечали, так что сиять заклятье — если, конечно, все дело именно в заклятье, — было некому. Разыскивать мага по Хайбории Гарлот пока что не решался. Мало ли кто откликнется на зов! Среди магов много проходимцев. Даже больше, чем среди обыкновенных людей.

– Почему не взял заранее? Забыл по привычке всё забывать? Зачем мы едем за машиной на такси?

Решили пока выжидать.

– Не то чтобы забыл, – мягко поправил ее Тихонин, – и, может быть, привычка забывать – не у меня. Но, чтобы взять мотор в аренду, нужны права, а у меня их нет… Ехал в Тузлу на своей, слишком разогнался. Оно бы ничего, здесь превышают все, но меня полиция остановила, то есть попыталась остановить… И погнались – а что им оставалось? Я думал, оторвусь, потом запутаю их в Тузле. Не запутал. Права забрали, выдали повестку в суд.

Иногда, впрочем, юным графом овладевало беспокойство. Тогда он, напротив, не спал по целым дням и бродил по замку, как привидение. Казалось, он не вполне отдает себе отчет в том, куда несут его ноги. Если он случайно оказывался на кухне, то ел, но если бесцельные блуждания не приводили его к съестному, он обходился без еды и даже не вспоминал о том, что надо бы перекусить.

– Вот почему ты вынудил меня взять с собой права. Выходит, это я беру машину.

Он худел, скоро от него остались кожа да кости, и на изможденном лице ярко горели воспаленные глаза.

– И страховку, – подсказал Тихонин. – На мои деньги, разумеется.

Графство Бенойк погрузилось в печаль. Никто не знал, как помочь всеми любимому юному графу. Гарлот сделался раздражительным и сварливым, начал бить слуг и кричать на подчиненных, а одного верного сотоварища, с которым пережил немало испытаний, неожиданно отослал от двора. Вдогонку изгнаннику полетело письмо, в котором Гарлот извинялся за свое решение и добавлял: «Я боюсь, что моя теперешняя несдержанность может окончательно разрушить нашу дружбу, так что тебе лучше побыть вдали от меня».

Юный Цинфелин не был таким предусмотрительным. Разум его затуманился какой-то неведомой печалью. Однажды, когда молодой граф спал, к нему в комнату зашел его самый близкий друг по имени Рихан. Этот Рихан, широкоплечий, белокурый, простодушный парень чаще всех избирался Цинфелином в качестве партнера для фехтовальных упражнений. Вместе они провели немало часов. А сколько переломали тренировочного оружия! Рихан улыбался, вспоминая, как Цинфелин треснул его по голове деревянным мечом, и меч сломался, а он, Рихан, в ответ ударил Цинфелина щитом и сломал ему зуб. Вот была потеха!

– Но мне придется сесть за руль.

Рихана врачи не допускали до ложа Цинфелина, но юноша рассудил по-своему: «Если ничто больше не радует Цинфелина, то, может быть, я сумею его развеселить? Я напомню ему много забавных историй из нашего прошлого. Неужели он забыл, как нам было весело? А как мы гнались за оленухой и угодили в грязное озеро? Как выбрались оттуда, по уши в тине, и зашли в дом к графине Церниве, а она нас не узнала и велела травить собаками… а собаки даже не: хотели к нам подходить, так от нас воняло тиной… Ух! Дух захватывает от всех этих воспоминаний. Неужто он все забыл? Я просто не могу в такое поверить!»

– Извини.

И Рихан решительно вошел в комнату.

Цинфелин спал. Молодой человек наклонился над графом и услышал, как тот тихо шепчет: «Нет, не надо… уйди, исчезни…» В первое мгновение Рихан подумал было, что это «исчезни» относится к нему, что это его юный граф просит уйти; но затем он понял: нет, мольба обращена к какому-то видению, которое мучает Цинфелина.

Рихан больше не колебался. Он встряхнул Цинфелина за плечо.

– Нет, Тихоня, ты не изменился… Удирать от полиции. В Турции.

— Проснитесь, ваша светлость! Проснитесь! Это я, Рихан! Я здесь!

– Я понимаю, тебе смешно. Вспомнила, как я лишился прав на мотоцикл – я тогда их только-только получил.

Цинфелин громко, со страданием застонал и открыл глаза. Он увидел Рихана и заморгал, привыкая к этому новому для себя зрелищу. Наконец он пробормотал:

– Ну да! – Марии в самом деле было весело. – Мы удирали на твоем «Ковровце» от гаишника – или тогда их еще звали орудовцами? – и он нас легко сцапал.

— Рихан?

– Он был на «Урале». Слишком мощный движок.

— Вы узнали меня! — возликовал дружинник. — Я так и думал. Не может мой господин не узнать меня! Не может мне не обрадоваться! Подать вам одеваться?

Цинфелин не ответил, и Рихан, приняв его молчание за знак согласия, напялил на своего господина рубаху, колет и сапоги. Цинфелин молча подчинялся всему, что с ним проделывали. Казалось, ему безразлично все происходящее.

– Допустим, мощный. Но ты съехал с дороги в поле. Во вспаханное поле! Зачем ты съехал в поле?

А Рихан даже не замечал этого безразличия. Он все говорил и говорил:

— Вот я и подумал: разве можно такому молодому человеку, как вы, гнить в этой душной комнате? Да эта постель — просто душегубка какая-то! Здесь и здоровый-то умрет, не то что хворый. Болезнь ваша ведь прошла? Лихорадки больше нет? Люди говорят, вы поправились. Я вчера докторишек подслушивал, они точно утверждают: мол, нет больше болезни. Поедемте прокатимся. Звездочка оседлана, и Вихрь тоже бьет копытом. Я так думаю, вам пока лучше на Звездочке, она посмирнее. А?

– Думал, оторвусь.

Юный граф вдруг вырвался из рук Рихана. Он метнулся в сторону и побежал, загребая ногами, куда-то по коридору. Рихан поспешил за ним следом.

— Куда вы? Что случилось? Я обидел вас? Не хотите на Звездочке? Ну конечно, это лошадь больше подходит для женщины, но вы ведь хворали, вот я и подумал…

– Он думал!.. Мы увязли и упали. Ты меня уронил. Хорошо, я ничего не повредила. Но я вся перепачкалась… Тебя лишили прав, объявился твой отец и отобрал у тебя мотоцикл.

Не отвечая, Цинфелин спешил по коридору. Он ощупывал стены вокруг себя руками, как слепой, и только качал головой со слабым стоком. Вдруг он остановился, так что Рихан со всего маху налетел на него.

— Оставь меня! — закричал Цинфелин. — Стража! Хватайте его! Он хочет меня убить!

– Причем навсегда, – сказал Тихонин. – Говорили, он его продал.

— Что вы такое говорите! — воскликнул Рихан, ужасаясь.

– Сколько тебе было?

Стражники уже бежали к нему, топоча и бряцая оружием.

— Хватайте! — в исступлении вопил Цинфелин. — Убийца!

– Как и тебе.

— Нет! Нет! — Рихан вытянул перед собой руки, как бы отстраняясь от этого страшного обвинения.

– Шестнадцать.

– Верно… Права на мотоцикл выдавали с шестнадцати лет; не знаю, как сейчас.

Стражники обступили его и потащили прочь.

– Девятый класс, все правильно. В такие годы быть дураком не стыдно… А сейчас тебе сколько?

Рихан не сопротивлялся и только твердил: «Нет, нет!»

– Я вот смотрю на тебя и чувствую: те же шестнадцать.

Незадачливого дружинника доставили к графу Гарлоту.

– Поцелуй меня, наконец, – спокойно сказала Мария.

Граф сурово уставился на него.

– Приехали, «Хилтон», – обернулся таксист.

— Ты вошел в комнату моего сына, не так ли?

— Да, ваша светлость, но я…

Как только они вышли из машины, дождь прекратился и над Стамбулом встало солнце.

— Молчи. Будешь говорить только «да» или «нет». Мне не нужны твои глупые оправдания.

— Но ваша светлость! — взмолился Рихан. — У меня и в мыслях не было причинять Цинфелину какой-либо вред. Мы же с ним друзья.



Я запрещал входить к нему. Ты помнишь об этом? — сурово вопросил Гарлот.

— Да… — пробормотал Рихан.

«Через двести метров поверните направо. Потом поверните налево. Налево и направо», – женский голос русского навигатора в телефоне Тихонина звучал уверенно. Ведомый Марией «Меган» разматывал путаницу улиц района Султанахмет с таким медленным, натужным и опасливым усилием, как если б по извилистой дороге поднимался к небу…

— Хорошо. Ты нарушил мой запрет?

— Да.

– Знаешь, что я заметила, – сказала Мария, притормозив на перекрестке и нетерпеливо поглаживая руль. – Твоя седина на солнце отливает медью. Я тебя не помню рыжим – откуда медь?

— Он спал, когда ты вошел к нему в комнату? — продолжал граф.

— Да…

Тихонин помолчал; он словно бы ее не слышал и нетерпеливо поглядывал в окно…

— И ты разбудил его?

«Поверните налево, – в который раз напомнил о себе навигатор, – поверните направо; поверните налево, затем следуйте прямо… До окончания маршрута осталось триста метров».

— Да…

– Здесь! – произнес Тихонин. – Отель за перекрестком, но еще чуть дальше нам вперед, к парковке: она слева.

— Ты хотел убить его?

— Нет! — Рихан упал на колени и закричал, отчаянно взывая к рассудку старого графа: — Как вы можете даже предполагать такое! Я не знаю, чем обидел Цинфелина, но все, чего я хотел, — это покататься с ним верхом! Я даже оседлал для него Звездочку.

Навигатор подтвердил: «Через шестьдесят метров поверните налево. Вы прибыли в конечную точку маршрута».

— Встань и убирайся с моих глаз, пока я не распорядился тебя повесить, — кратко приказал граф Гарлот, и Рихан выбежал из зала.

Тем временем Цинфелин, чье сознание растревожил Рихан, пустился в путь по замку. Его видели то в одном зале, то в другом. Иногда он подходил к окну и подолгу смотрел наружу с таким видом, как будто для него теперь запретны и поля, и реки, и леса — все те места, где он прежде так любил проводить время.

И световой день подошел к концу.

Если он замечал человека, он спешил скрыться или вдруг начинал кричать:

— Оставьте меня! Я хочу умереть! Как вы не понимаете, что я хочу умереть! Только смерть положит предел этой муке!.. Если бы вы знали, как это все мучительно, как больно, вы позволили бы мне умереть!..



Во дворце боялись, как бы юный граф не наложил на себя руки, но затем стало очевидно: Цинфелин все еще оставался прежним Цинфелином настолько, чтобы не помышлять о самоубийстве. Если бы кто-то захотел его убить, он бы, возможно, радостно принял смерть, но прервать свое бытие самостоятельно — нет, на такое он не был пока способен. Более того, когда его горячечный ум вообразил, будто Рихан покушается на его жизнь, Цинфелин позвал на помощь.

И все же смерть представлялась ему желанной…

Они обосновались в номере на третьем этаже и отправились ужинать. Обойдя по длинному кругу темную громаду нежно подсвеченной Голубой мечети, поднялись на открытый верх четырехэтажного ресторана, давно облюбованного Тихониным. Сели за столик на краю открытой площадки. Прямо перед ними слабо сияли во тьме купола Голубой мечети и Айя-Софии; на другом краю, за ограждением, на малом отдалении дышал Босфор и словно бы тлела в ночи, в рассеянных огнях подсветки, старая, с угловатыми башнями, крепость, в которой Мария увидела несуществующий каменный мост. Она с трудом воспринимала всё вокруг; ей не хотелось говорить; она до того устала за весь этот огромный, хлопотливый день, что задремала в ожидании султан-кебаба и баклажанного пюре.

Один из врачей высказал предположение, что юный граф начал страдать раздвоением личности. Эту тему начали обсуждать сразу пятнадцать ученых мужей. Решили: предположение не лишено оснований, однако посвящать в суть дискуссии старого графа преждевременно. Если Гарлот узнает, что медики считают его сына и наследника безумцем, он, пожалуй, поснимает слишком умные головы с плеч.

Наконец один из врачей, самый пожилой и опытный из всех, решился заговорить с юным графом о его желании умереть. Лучше бы он этого не делал!

– Прости, – сказала она Тихонину. – Пока я добиралась до Чикаго, потом аэропорт, дикая задержка рейса, этот перелет в Стамбул, еще и пересадка, другой мир, в нем – ты… слишком всего много. – Она неуверенно, будто боялась пролить вино, отпила немного каппадокийского и вдруг спросила: – Мне вот интересно: какой ты меня себе представлял? У тебя ведь нет моих фотографий.

С громким криком, в котором слышались отчаяние и ненависть, Цинфелин набросился на ученого старика и принялся его душить. Набежавшая стража едва-едва сумела оттащить Цинфелина от его жертвы. Молодой человек продолжал вырываться из рук удерживавших его стражников и осыпать врача проклятьями.

– Верно, – согласился Тихонин. – Пока я маялся в аэропорту, я представлял тебя примерно такой, какой и увидел. Какой вижу и сейчас.

Пена срывалась с его губ, в горле клокотала ярость.

– А до аэропорта? Все эти годы? Все эти сорок лет?

Цинфелина утащили в комнату и там повалили на кровать, привязав за руки и за ноги. Припадок буйства длился несколько часов, после чего юный граф опять погрузился в сон.

– Такой же, как и раньше, ровно такой, и никакой другой. Сожму глаза и вижу тебя перед собой тощей, но с хорошей грудью, вижу твою знаменитую светло-русую косу до самых впадинок под коленками, и ты – в широких, толстых, пол-лица заслоняющих очках… Ты их снимала неожиданно для всех, и открывалось вдруг все твое лицо. Оно было всякий раз как фотовспышка. И глаза твои из-за твоей, ты извини, подслеповатости казались сонными, с наглым таким, восхитительным сонным прищуром; я сразу сошел с ума, когда ты впервые сняла передо мной очки… Ты меня совсем не слушаешь, но это ничего. По-моему, тебе давно пора спать.

Скрыть это происшествие от Гарлота не удалось, и граф Бенойка решил принять собственные меры.

— Если мой сын впадает в детство и постепенно погружается во мрак, буду относиться к нему как к ребенку, — сказал он своим доверенным людям. — Даже если он сделался безумцем, как меня пытаются уверить, он все равно остается моим сыном. Я не откажусь от него так легко. Никому не видать графства Бенойк, пока мы с ним оба живы!

Они вернулись в отель. Мария скрылась в своей комнате. Тихонин выволок кресло на широкий балкон и уселся, опустив локоть на перила. Под ним внизу стихала узкая, обычно многолюдная при свете дня, но голая во тьме, старая улица. В окне напротив, столь близком, что казалось, до него можно было достать рукой, кто-то громко говорил по телефону за легкой шторой при неярком свете ночника; разговор прервался, и ночник погас. Тихонин привстал, подался чуть вперед, вытянул голову над перилами и глянул влево – туда, где улица черным ручьем втекала в ночное море: там помаргивали огни судов, вставших на рейде, но самого моря, что слилось с небом, уже не было видно. Лицо Тихонина гладил медленный и теплый солоноватый ветер. В закоулках вокруг глох шум редких машин. Чайки вскрикивали, как если бы их кто-то тревожил во сне.

И граф велел повсюду разыскивать странствующих музыкантов, фигляров, рассказчиков, танцоров, певцов — всех, кто мог бы развлечь и развеселить больного.

— В конце концов, сын мой еще очень молод, а в юности у мужчины бывают приступы необоснованной тоски, — добавил граф. — Возможно, все дело именно в том, что Цинфелин взрослеет. Никто в душе не был согласен с графом, по возражать ему также не осмелились.

Скрипнув, тихо приоткрылась дверь. Показалась Мария в белом гостиничном халате, сказала:

И в замок начали прибывать жонглеры и фокусники.

– Ты здесь собрался до утра сидеть? Ты забыл обо мне?

Их набралось так много, что гарнизон пришлось переселить за стены замка в шатры, так что со стороны могло бы теперь показаться, будто замок Бенойк находится в осаде.

– Думал, ты спишь, – сказал Тихонин.

Те музыканты и сказители, которым не нашлось места в замке — несмотря на переселенный гарнизон — тоже устроились под стенами. Кто остался жить в своей телеге под навесом, кто разместился на голой земле, кто разбил небольшой шатер… Каждый поступал по своему усмотрению.

И началась совершенно невероятная жизнь. Солдаты гарнизона, горожане и жители замка заводили кратковременные, но очень бурные отношения с пришлыми артистами. Певицы и акробатки охотно проводили время с бывшими товарищами Цинфелина, их товарищи — жонглеры и музыканты — развлекали дворцовых дам. Разумеется, случались всякого рода недоразумения, и не одному музыканту пришлось спешно покидать Бенойк, спасаясь от разъяренного мужа какой-нибудь сугубой любительницы лютневой музыки.

– Как я могу уснуть, ты сам подумай?.. И хватит тебе стынуть, идем ко мне.

Ежедневно юного графа приводили в большой зал — в былые времена здесь устраивались пиршества.

Цинфелина усаживали на большой трон, стоявший у стены в торце зала, под гигантским изображением родового герба. Справа и слева от трона выстраивалась стража: не столько для того, чтобы охранять самого Цинфелина, сколько для того, чтобы в случае вспышки ярости со стороны юного графа спасти ни в чем не повинных музыкантов.

Пару раз Цинфелин все-таки ухитрялся вывернуться и наброситься на какого-то не угодившего ему бедолагу. Тот еле унес ноги из Бенойка. Гарлот послал ему мешочек с монетами — в знак утешения, подарил подбитый мехом плащ и попросил прощения.

Впрочем, это был единичный случай, ибо скоро Гарлот понял: одаривать всех обиженных Цинфелином — никаких денег не напасешься.

Юному графу не нравилась музыка. Он зевал, когда ему читали поэмы, требовал выпивки и еды, когда прелестные танцовщицы показывали ему самые соблазнительные танцы. Ни жонглеры, ни дрессировщики зверей, ни акробаты не в силах были вызвать на его лицо улыбку.

Мы уже согласны меж собой, что все у них когда-то началось с пирожка. Купленный в буфете станции Пытавино за четырнадцать копеек, тот пирожок с крутым яйцом и рисом был не слишком вкусен, зато сытен. Тихонин ел его лениво. Слегка откусывал – и забывал о нем, и следовал в себе блужданию каких-то мыслей, тогда ему казалось, очень важных; отщипывал от масляного края и задумчиво бросал отщипанное в пыль, воробьям. И воробьи, пофыркивая крылышками, клевали это тесто, а когда сверху на них падала хромая ворона, отпрыгивали в стороны и отряхивались… Потом ворона, наклевавшись, взлетала вверх с нелегкого, вразвалочку, разбега; воробьи снова сбивались в кучу у ног Тихонина – он им еще отщипывал от пирожка.

Тем не менее праздник продолжался. Странное то было празднество: все веселились насильственно, с большим трудом, в большой пиршественный зал шли как на казнь, с мрачным настроением. Слухи о характере юного графа разошлись среди артистов со скоростью лесного пожара. Артист создан для радости — а какое может быть удовольствие веселить человека, который только о том и мечтает, чтобы тебя удавить!

И только однажды Цинфелин выказал некоторое подобие интереса.

Перед ним выступали два странствующих фокусника, мужчина и женщина. Одеты они были в странную одежду — просторные шелковые рубахи, расписанные изображениями удивительных существ, и штаны с пузырями над коленями. Множество лент, байтов и бусин украшали их наряд.

Сидя в тени станции на лавочке, Тихонин думал, ел, глядел на воробьев, а на кого еще было там глядеть, кроме девочки с огромной светло-русой косой? – на нее и стоило взглянуть, когда бы не неловкость: прохаживаясь взад-вперед в ожидании пригородного дизеля и проходя мимо Тихонина, девочка сама поглядывала быстро на Тихонина… Казалось бы: что в том неловкого? Даже если ты, допустим, робок – отчего не осмелеть хотя б на миг и, подгадав момент, поднять глаза навстречу девочке?.. Но в том-то все и дело, что мгновенные, словно скользящие взгляды ее не были взглядами ему в лицо или хотя бы пресловутыми потупленными взглядами. Она вообще не на него глядела всякий раз, но вот куда? неужто лишь на воробьев да на ворону?.. Тихонин не отвлекся от своих важных мыслей, не сразу глянул исподлобья на нее, а как глянул, пригляделся – понял с удивлением: она глядит на пирожок в его руке, который он от скуки ест и от которого отщипывает воробьям… И не нашел ничего лучшего, как остановить ее коротким возгласом:

Оба они по-своему очень красивы, с молочно-белой кожей и темными глазами. Они обладали неуловимым сходством, которое могло быть и родственным, но могло быть связано с глубокой душевной близостью: так муж и жена, прожившие вместе много зим, становятся в конце концов похожи, как брат и сестра.

Цинфелин, впрочем, посмотрел на них без всякого интереса. Его обязали «насладиться» представлением — и он неподвижно сидел на своем троне, безрадостно наблюдая за фокусами.

«Хочешь?» – и протянул ей пирожок.

Прочие артисты, танцовщики и музыканты, стояли поблизости, отдыхая и наблюдая за работой своих сотоварищей.

Молодой мужчина выставил посреди зала большое овальное зеркало и сделал широкий жест.

— Прошу вашу светлость посмотреть в это зеркало!

«То есть?» – не поняла она.

Цинфелин послушно наклонился вперед и заглянул в зеркало.

— Я ничего не вижу, — удивленно произнес он. И перевел глаза на фокусника: — Ты хочешь сказать, что меня больше не существует в мире живых? Что даже зеркала не отражают моего лица?

«Если ты хочешь, откуси. Или совсем доешь», – сказал Тихонин. Она ответила спокойно:

— Вовсе не это, — поспешно возразил фокусник. — Я лишь хотел удивить вас. Взгляните же, может быть, теперь вы увидите кое-что…

И снова Цинфелин подчинился и с самым равнодушным видом посмотрел в зеркало. Теперь оттуда выглядывала та женщина, которая была с фокусником.

«Не хочу. Да если б и хотела, мне нельзя».

Цинфелин невольно обернулся, чтобы посмотреть — не стоит ли она за его плечом; но рядом с ним никого не было. Трон, герб на стене — и все. Женщина куда-то скрылась.

— Где она? — спросил Цинфелин. — Это какая-то загадка? Учти, я не люблю загадок!

«А почему нельзя?»

— Вашей светлости не придется ничего отгадывать — я все расскажу и покажу сам. Но разве вашей светлости не хотелось бы немного удивиться?

Цинфелин задумался, намереваясь как можно бодрее добросовестно ответить на этот вопрос.

«Это негигиенично», – ответила она.

Потом покачал головой:

— Я вообще не хочу ничего чувствовать. Если я допущу чувства в мою душу, то первым, что в нее войдет, будет боль, а мне бы этого не хотелось…

— Будем рассматривать удивление как явление рассудочное, а не душевное, — предложил фокусник.

Тихонин растерялся, бросил, что осталось, воробьям, и те толпой закопошились в пыли. Он достал носовой платок и вытер им масляные руки. Девочка недобро посмотрела на него и зашагала, дрогнув косой, в дальний конец платформы; скоро прибыл дизель, она вошла в вагон и уехала в областной центр.

— О, ты, кажется, изучал философию? — Цинфелин подался вперед, внимательно всматриваясь в фигляра. — Странно, — пробормотал он. — Сейчас, когда я получше разглядел тебя, мне кажется, будто я вижу человека, получившего хорошее воспитание… И это меня настораживает. Проклятье, кажется, тебе все-таки удалось меня удивить!

— Это не входило в мои планы, — поспешно сказал фокусник. — Моя персона не должна занимать вашу светлость ни в коем случае. Единственная моя цель — развлечь вашу светлость. Прошу, попробуйте еще раз посмотреть в зеркало.

Он не видел ее долго, может, месяц, зато вспомнил сразу, как встретил на озерном берегу: такую косу, может быть единственную в области, не говоря уже о районе, нельзя было совсем забыть всего за месяц. Тихонин подошел, сказал: «Привет», – она ответила ему как старому знакомому. Потом они купались вместе, и Тихонин смог увидеть, как выглядит ее коса, если распустить ее и разбросать, распущенную, по плечам; если ее, мокрую, обтереть сверху донизу шершавым полотенцем, пусть не досуха – это невозможно, – а потом собрать в узел на голове и, чтобы узел не рассыпался, схватить его косынкой. Тихонин сам не распускал Марии косу, не вытирал ее – они ведь почти не были знакомы и пляж не был малолюден, – но ему уже тогда казалось, что это он распускает Марии косу перед тем, как она войдет в воду, и это он промокает потом ее волосы, набрякшие водой и оттого особенно тяжелые, шершавым полотенцем…

Цинфелин глянул на полированную поверхность стекла и отпрянул: девушка смотрела оттуда и улыбалась. В этот миг фокусник хлопнул в ладоши, и его спутница выскочила из сундука, стоявшего возле стены.

Даже артисты, втайне завидовавшие фокуснику (еще бы! с ним единственным Цинфелин заговорил), разразились восторженными криками. А фокусник взметнул руки и снова указал на зеркало.

Потом гуляли-говорили. Тихонин проголодался; в кармане у него был целый рубль: на пельменную хватило бы обоим, но он молчал, серьезно опасаясь, что, если ей сказать о голоде, она услышит в этом невежливый намек на пирожок с рисом и яйцом. Но Мария сама ему сказала:

— Посмотрите теперь.

Цинфелин наклонился вперед, а затем — о чудо! — встал с трона, приблизился и присел перед зеркалом на корточки, внимательно всматриваясь.

«Что-то захотелось есть после купания».

Он видел незнакомый берег. Волны бились о скалы, высоко под самыми тучами виден был замок, а над островерхими башнями замка летали птицы.

Затем картина изменилась: теперь перед глазами молодого графа предстали купающиеся в море девушки с длинными зелеными волосами и прозрачными глазами цвета аквамарина. Вот одна из них нырнула, над волнами мелькнул русалочий хвост…

«Я бы тоже съел чего-нибудь», – обрадовался Тихонин. Мария уточнила:

Сценка исчезла в брызгах пены и сменилась видением густого леса. Темно-зеленое кружево папоротников скрывало неподвижную фигуру убитого воина; кровь яркими рубинами алела на траве и листьях. А рядом с воином лежало мертвое чудовище, и прекрасная дева стояла, в печали глядя на погибшего…

Поднялся туман и затянул всю сцену. Когда мгла рассеялась, Цинфелин увидел поединок двух полуобнаженных гладиаторов, вооруженных длинными кинжалами.

«Я не голодна, но у меня такой метаболизм. Обмен веществ, говоря по-русски». Тихонин промолчал; Мария сама вспомнила о пирожке:

И почти сразу же эта картина скрылась, а вместо нее появилось хмурое море. Башня-маяк стояла на берегу узкого пролива, чайка одиноко кричала в вышине, и от этого печального крика местность казалась еще более заброшенной.

Цинфелин неожиданно побледнел. Он встал, отошел к окну, как бы не желая больше смотреть в зеркало, но затем вдруг подбежал к стеклу вплотную и прижался к нему лицом. Спутница фокусника, стоявшая ближе, заметила, что глаза Цинфелина закрыты, и по щекам из-под зажмуренных век катятся слезы.

«Я тогда, на станции, вовсе не была голодной. Это такой обмен веществ. Он есть у всех, но у меня он очень быстрый. И я всегда думаю, что хочу есть».

Фокусник с любопытством наблюдал за молодым графом.

— Кажется, нам удалось вызвать ваш интерес, ваша светлость? — вкрадчиво осведомился он.

«Я понимаю: как у чаек, – сказал Тихонин. – Они все время голодны, и потому всегда кричат не переставая».

Цинфелин открыл глаза и несколько мгновений пристально всматривался в зеркало. Наконец он с трудом оторвался от картины.

— Да, — отрывисто бросил он. — Ваше зеркало… оно ведь магическое?

«Я не чайка, – ответила Мария. – Я никогда не кричу, и я не голодна, как я тебе уже сказала. Но у меня метаболизм».

— Я бы так не сказал, — возразил фокусник. — Это всего лишь наука. Видите ли, ваша светлость, мы с моей подругой родились в городе Авенверес. Этот городок расположен на одном из островов, далеко в море… Считается, что это — уцелевший обломок Атлантиды. Поэтому и внешность наша обладает некоторыми отличительными особенностями — мы не похожи на других обитателей Хайбории…

Он поклонился и с улыбкой посмотрел на юного графа. Цинфелин выглядел взволнованным.

Тихонин не стал спорить и повел ее в пельменную «Дружок».

— Атлантида? — прошептал он.

— Так говорят наши старейшины, и у нас нет оснований им не верить.

Один из музыкантов, вне себя от зависти при виде того, какого успеха добился этот проходимец-фокусник, громко выкрикнул:

Как только они встретились опять, на этот раз условившись о встрече, разговор снова зашел о еде, не то чтобы нечаянно, но совсем уж неожиданным образом. Казалось бы, как связана еда с его желанием поцеловать Марию? Тихонин этого не только лишь желал, но заранее сказал себе, что обязательно попробует ее поцеловать; просто попробует, а там пусть будет то, что будет… Поговорили, погуляли где пришлось, и перед тем, как начало темнеть, он взял ее за плечи, повернул к себе – и услышал то, что с заведомым унынием предполагал услышать:

— Стало быть, наследники Атлантиды ради пропитания показывают теперь грошовые фокусы!

Кругом засмеялись. Насмешник горделиво огляделся по сторонам.

«Не надо, а?..»

Цинфелин рассвирепел. Он поднялся с трона и закричал:

— Стража! Всех вон отсюда! Вывести всех вон!

Он подавил вздох, но Мария этим не закончила и пояснила прямо:

Грохоча доспехами и оружием, в зал вбежали стражники. Они принялись весьма бесцеремонно хватать артистов и выталкивать их из зала. Какая-то арфистка отбивалась с гневным криком:

— Не прикасайся! Убери свои грязные лапы! Я и сама уйду!

«Ты не думай, я не против. Но я сегодня ничего не ела, и у меня, наверно, плохой запах изо рта, прости за откровенность. Я не хочу, чтобы ты думал обо мне про запах изо рта».

Певец, которого любезно подталкивали кулаком в шею, возмущался:

— Как ты смеешь, мужлан! Я выступал перед королями!

«Мне это все равно, – успокоил ее Тихонин и вовремя себя поправил: – Я хотел сказать, меня это не пугает. Это же все равно твой запах».

— Давай, давай! — посмеиваясь, подбадривал стражник. — Нам-то какое дело, мы-то не короли!

Визжащую акробатку, миниатюрную девушку с длинными светлыми волосами, дюжий детина ухватил поперек туловища и уволок, как куклу.

«Зато меня пугает, – мягко воспротивилась Мария. – Сейчас не надо».

Цинфелин даже не смотрел на происходящее, хотя — следует отдать должное стражникам и артистам! — зрелище было весьма любопытное и, можно сказать, забавное.

Фокусник и его подруга от души наслаждались, наблюдая за разгромом. Девушка даже подмигнула своему спутнику, а затем перевела простодушный взгляд на Цинфелина и растянула губы в веселой улыбке.

«А в щеку?»

Наконец в зале остались лишь молодой граф и двое фокусников. Цинфелин показал рукой на стол:

— Здесь, кажется, осталось угощение… Берите, сколько хотите. Кажется, я не предложил вам перекусить.

«Можно». – И Тихонин осторожно поцеловал Марию в щеку, несильно пахнувшую мылом из ромашки; прильнул и долго так стоял – щекой запоминая почти неосязаемый пух ее щеки. Вот тут у них и вышел разговор о еде. Марии нужно было объясниться, и она, помимо прочего, сказала:

— Выступать лучше на голодный желудок, — сообщил фокусник. — Лучше думается и сноровка совершенно другая. Сытый артист мечтает только об одном: о мягкой перине. Мы ведь очень ленивые люди, ваша светлость, и если что-то нам и по душе, так это безделье.

«…Я вообще молчу, а она мне говорит, чтобы я не смела говорить о еде как об искусстве – это мещанство; хотя не знаю, где и у каких мещан эта еда, которая – искусство… Но я ведь ей еще и слова не сказала; я просто хочу есть».

Девушка ущипнула его за бок.

«Но кормит же?» – предположил Тихонин осторожно, понимая, что Мария говорит ему о матери.

— Говори о себе! Мне нравится то, что я делаю.

Он живо повернулся к ней:

«Да, – ответила ему Мария. – Толокном».

— Это потому, что вся твоя работа заключается в сидении в сундуке.

«Это что? – спросил Тихонин. – Я, кажется, читал; что-то очень полезное».

Цинфелин хлопнул в ладоши.

«Да, очень… Очень полезное, если не каждый день. И если делать его по-настоящему. Толочь овес, чтобы выходило очень мелко, как мука. Потом обжаривать, потом – неважно, что потом. Ей для меня толочь некогда. И не умеет; я тоже не умею. И нету русской печки, чтобы запаривать. И доставать, искать овес в продаже ей лень, а хлопья почему-то не годятся. Она мешает мне обычную муку с водой и кипятит. Я прошу ее хотя бы обжарить муку и потом кипятить, но ей это некогда. Она придумала теорию. Для нее это теория, а для меня – практика, жизнь каждого дня».

— Довольно! Препираться будете наедине, а сейчас — ешьте и отвечайте на мои вопросы.

Фокусники не заставили просить себя дважды — они быстро устроились за столом и принялись уминать закуски, запивая их вином. Цинфелин смотрел на них с отрешенным видом. Его ничуть не раздражало, что эти бродячие фигляры жуют и чавкают в его присутствии, хотя мало кто из земных владык допустил бы подобную фамильярность.

Тихонин удивился:

Наконец Цинфелин сказал:

«Какую можно вывести теорию из муки на воде?»

— Вы утверждаете, что в вашем зеркале пет никакой магии?

«Еще какую! – заверила его Мария: – Весь наш великий народ, – она мне говорит, – то есть его трудовое большинство веками ело толокно. И этот весь народ на одном лишь толокне воздвиг великую страну: совершал открытия, дождался революции, всех победил и полетел в космос… да, на одном лишь толокне. Поэтому она следит, чтобы я не съела чего лишнего, и я всегда хочу есть».

— Может быть, самая малость, — ответил мужчина с набитым ртом.

— И вы действительно потомки атлантов?

«Не только ведь на толокне, – осторожно заметил ей Тихонин. – Было же, наверное, какое-то разнообразие… Мне кажется, что с нею можно и поспорить».

— Возможно, — сказал мужчина.

А женщина добавила:

«С ней нельзя спорить, она и стукнуть может. Она ударит не раздумывая. Но про разнообразие она все понимает. И уже пробует перевести меня на тюрю. Тюрю, она мне говорит, сам Лев Толстой пробовал и нахваливал».

— Так иногда говорят. Мы в точности и сами не знаем. Но некоторые признаки позволяют нам соглашаться с этим предположением. А некоторые… — Она пожала плечами.

— Это не важно, — махнул рукой Цинфелин. И глубоко задумался.

Пауза длилась довольно долго, и фокусники уж совсем было решили, что разговор окончен, но молодой граф все не давал им дозволения уйти. Наконец он спросил:

«Про тюрю я не знаю ничего», – сказал Тихонин быстро – и соврал.

— Вы видели все то, что показывали зеркала?

— Кое-что из этого.

«Конечно, тюрю делать проще – это вам не толокно толочь, – продолжила Мария с непонятным увлечением. – Берешь хлеб, греешь воду, режешь лук. Все это перемешиваешь – и ешь себе, радуйся, еще и радуй Льва Толстого».

— А другое?

— Кое-что — плод наших измышлений. Но зеркало лишь угадывает нашу фантазию и находит нечто подобное в действительности.

«Ну и как?» – робко спросил Тихонин.

— Иными словами, все, что отражает зеркало, так или иначе существует, и это можно найти?

— Да, ваша светлость. Если постараться, то найти можно все.

«Не знаю, я от тюри отказалась, и у меня теперь моральные проблемы. Я сегодня ничего не ела, потому что в тюре – лук, и я об этом говорила, а у меня свидание с тобой: нехорошо бы вышло… – Мария, помолчав, спросила тихо: – У нас свидание, ведь правда?»

— Ясно, — кивнул Цинфелин.