Язык тоже устроен гораздо сложнее, чем представления о нём, и обескураживает порой даже профессионалов.

Максим Горький вспоминал:

⊲
В 20 г. в Петербурге я был на митинге глухонемых. Это нечто потрясающее и дьявольское. Вы вообразите только: сидят безгласные люди, и безгласный человек с эстрады делает им [доклад], показывает необыкновенно быстрые, даже яростные свои пальцы, и они вдруг – рукоплещут. Когда же кончился митинг и они все безмолвно заговорили, показывая друг другу разнообразные кукиши, ну, тут уж я сбежал. Неизреченно, неизобразимо, недоступно ни Свифту, ни Брегейлю, ни Босху и никаким иным фантастам. Был момент, когда мне показалось, что пальцы звучат.


Картина в самом деле инфернальная – надо отдать должное литературному мастеру, который её заметил и описал…

…а век спустя реальность превзошла самую смелую фантастику.

Нынешние изменения в языке не пытаются поспеть за стремительными переменами в мире: они происходят одновременно. Слова появляются уже не из писательской или филологической среды, а из маркетинга. Общество потребления требует всё новых и новых продуктов. Для того, чтобы их различать, необходимы всё новые и новые названия. Новые субкультуры с упражнениями вокруг пустоты порождают свой вал терминов.

В мире стираются границы между государствами. В перенасыщенном информационном пространстве стираются границы между языками. Сама жизнь подталкивает к словарным заимствованиям и уничтожает отжившие нормы.

За последние тридцать-сорок лет не только в России, но и в мире случилась коммуникационная революция. Возникла новая среда человеческого общения – интернет. Компьютеры и гаджеты создают в этой среде новые коммуникационные пространства. Развиваются инструменты общения, изменяются его условия. Когда в 2020–2021 годах коронавирус вынудил всех держать строгий карантин, люди тут же научились коммуницировать по-новому.

Взрослые переживают за некоммуникабельность детей: вместо того чтобы слушать папу с мамой и болтать со сверстниками, ребёнок утыкается в смартфон и не реагирует на родителей. В действительности с помощью смартфона происходит очень интенсивное общение, а родители пытаются использовать для разговоров неподходящий коммуникационный канал.

Устная и письменная речь меняются местами: разговоры перетекают в текстовые мессенджеры, а литературные тексты превращаются в аудиокниги. Прогресс? Отчасти. Спиральный виток развития культуры на новом уровне возвращает старинный обычай, когда господа, не желавшие утомлять зрение, велели слугам читать книжки вслух.

Такой же рывок вперёд к прошлому сделан благодаря лёгкости обмена визуальной информацией. В древности грамота убивала изображения – рисованные летописи вроде «Повести временных лет» заменялись обширными текстами без иллюстраций. Теперь процесс идёт в обратном направлении: цифровое фото и видео убивают текст. Зачем трудиться и описывать словами то, что можно моментально показать?

Всё меньше становится людей, которые способны без помощи гаджетов и жестов объяснить, как пройти в библиотеку…

Последствия нынешней коммуникационной революции не плохи и не хороши: это данность. Ситуация, которую писателю необходимо учитывать в своей работе.

Желательно, чтобы письменный текст был удобен для чтения диктором вслух и для восприятия аудиокниги слушателями.

Многостраничные описания места действия или природы уже не особенно нужны публике, воспитанной кинематографом, экраном гаджета, монитором компьютера, – и вообще многое повидавшей. Избыток подробностей раздражает читателя так же, как Шерлока Холмса:

⊲
– …и прямо посреди этой убогости – небольшой прекрасный островок античной культуры и уюта, старый дом, окружённый высокой, растрескавшейся от солнца стеной в пятнах лишайника. Это поросшая мхом стена…
– Хватит поэзии, Ватсон. Я понял, высокая кирпичная стена. Дальше!


Приключенческие истории с быстрым развитием событий, колоритными персонажами, яркими эмоциональными оценками и простыми репликами, вполне возможно, больше подойдут для реализации в формате комиксов, а не полнотекстовых произведений. И так далее.

Революционные изменения происходят сейчас во всём человеческом обществе. Язык живо на них откликается.

Смешно слушать истерики по поводу вывесок на латинице или роста количества иностранных слов в русском языке. Много лет назад, когда заимствование происходило куда медленнее, чем сейчас, журналист спросил Розенталя: не опасно ли это, не надо ли взять процесс под контроль? Учёный ответил, что в далёкой молодости с гордостью говорил: «Я студент филологического факультета Петербургского университета», – и предложил интервьюеру найти в этой фразе хоть одно исконно русское слово.

Язык регулирует себя сам и прекрасно справляется. Дело писателя – осваивать его, пользоваться им со всей возможной изобретательностью, делать язык объектом литературных экспериментов, купаться в нём, наслаждаться им, приглашать к наслаждению читателей, удивлять их…

…а командовать языком не надо. Пустая трата времени.

О стиле и слоге

«Особенно паршиво пишет молодёжь. Неясно, холодно и неизящно; пишет, сукин сын, точно холодный в гробу лежит», – мрачно припечатал младших коллег всего-то тридцатитрёхлетний Антон Павлович Чехов.

Это продолжение разговора о языке писателя вынесено в отдельный раздел, чтобы стать самой трагической и самой спорной частью не только четвёртого, кульминационного акта, но и всей книги.

Речь о плохо написанном тексте.

Его не спасут ни формальная грамотность, ни крепкий сюжет, ни затейливая история, ни смыслы, вложенные автором. Даже при всём этом текст останется калекой.

К тому же плохо написанный текст выдаёт одну из главных проблем автора. «Кто ясно мыслит, тот ясно излагает», – вслед за древними римлянами и греками предупреждали француз Никола Буало и немец Артур Шопенгауэр, а россиянин Михаил Ломоносов деликатничать не стал: «Смутно пишут о том, что смутно себе представляют».

Невеликое удовольствие – слушать рассказчика, который через слово мямлит: «Ну, типа… короче… в общем, как бы…» Подобная муть, которая вдобавок записана, производит ещё более жалкое впечатление. Писатель, в отличие от составителей текстов и прочих грамотных, ясно мыслит и ясно излагает, подбирая нужные слова и расставляя их в наилучшем порядке.

Восторгам невзыскательной аудитории по поводу плохо написанного текста – грош цена. Как заметил китаец Мао Цзэдун, «когда в горах нет тигра, царём становится обезьяна».

Обезьяны царят и в литературе, в которой нет стиля. На этот счёт единодушны писатели всех стран и времён.

«То, что хорошо написано, никогда не надоедает. Стиль – это сама жизнь, это кровь мысли», – образно рассуждал Гюстав Флобер, а его старший коллега Джонатан Свифт высказался без лирики: «Нужное слово в нужном месте – вот наиболее точное определение стиля».

Что такое стиль и зачем он нужен?

Происхождение термина – от названия древнеримской остроконечной палочки для письма. Stilus – это знак неразделимого единства стиля и литературы. Но к единой формулировке литературоведы так и не пришли.

Одни говорят об «устойчивой общности образной системы и средств художественной выразительности, которые характеризуют своеобразие творчества писателей».

Другие называют стилем «сквозной принцип построения художественной формы, сообщающей произведению ощутимую целостность, единый тон и колорит».

Выдающийся российский лингвист, академик Виктор Жирмунский считал, что стиль – это систематическая связь отдельных литературных приёмов, которая облегчает восприятие произведения. Свою мысль он пояснял на примерах из архитектуры и палеонтологии.

Знаток архитектурного стиля, глядя на форму колонны или остатки фронтона, может в общем виде реконструировать целое здание, «предсказать» его формы. Учёный, который знает принципы взаимодействия составных частей скелета, по нескольким костям восстанавливает всё строение ископаемого животного.

В этом и состоит смысл стиля, этим и объясняется его необходимость.

Стиль как художественное единство литературного произведения позволяет читателю сознательно повторять акт писательского творчества, вслед за автором воссоздавать его текст и считывать вложенные смыслы. Благодаря стилю сбывается мечта писателя: читатель становится соучастником творческого процесса.

В эссе 1991 года, посвящённом Сергею Довлатову, его друг – нобелевский лауреат Иосиф Бродский – писал:

⊲
Серёжа был прежде всего замечательным стилистом. Рассказы его держатся более всего на ритме фразы; на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи. Это скорее пение, чем повествование, и возможность собеседника для человека с таким голосом и слухом, возможность дуэта – большая редкость. Собеседник начинает чувствовать, что у него – каша во рту, и так это на деле и оказывается. Жизнь превращается действительно в соло на «ундервуде», ибо рано или поздно человек в писателе впадает в зависимость от писателя в человеке, не от сюжета, но от стиля.


Следовать примеру авторов, которые не в ладах со стилем, – «ошибка выжившего» № 47. Наготу можно прикрыть и ветошью, но люди всё же стараются подобрать себе удобную, стильную одежду. Жить можно и в коробке из-под холодильника, но популярностью пользуются не трущобы, а более комфортабельное и стильное жильё.

Плохо написанный текст, который лишён стиля, – это набор слов, который читатели читают и понимают, как им заблагорассудится. Но плохо расставить слова может кто угодно. Писатель для этого не нужен.

Как развивается стиль?

У литературы каждой эпохи было своё стилистическое лицо.

Поначалу все тексты подчинялись единым, всеобъемлющим художественным стандартам. Но, как заметил академик Дмитрий Лихачёв, «с развитием эстетической восприимчивости» аудитории требования к стилю постепенно становились всё менее жёсткими.

В 1730 году первейший поэт Российской империи Василий Тредиаковский писал:

⊲
В сем озере бедные любовники присныПрестают быть в сем свете милым ненавистны:Отчаяваясь всегда от них любимы быть,И не могуще на час во свете без них жить;Препроводивши многи свои дни в печали,Приходят к тому они, дабы жизнь скончали…

Современный читатель споткнётся на каждой строке. А всего через пятнадцать лет Михаил Ломоносов изъяснялся уже более складно:

⊲
Не сад ли вижу я священный,В Эдеме Вышним насажденный,Где первый узаконен брак?В чертог богиня в славе входит,Любезнейших супругов вводит,Пленяющих сердца и зрак.В одном геройский дух и силаЦветут во днях уже младых,В другой натура истощилаБогатство всех красот своих.

Прошло ещё несколько десятилетий, и появилось «Послание к барону Дельвигу», автора которого неискушённый читатель сможет разве что угадать. Кто это написал: Александр Пушкин, Николай Языков или Евгений Баратынский?

⊲
Иные дни – иное дело!Бывало, помнишь ты, барон,Самонадеянно и смелоЯ посещал наш Геликон;Молва стихи мои хвалила,Я непритворно верил ей,И поэтическая силаОгнём могущественным билаИз глубины души моей!А ныне? – Миру вдохновенийДалёко недоступен я;На лоне скуки, сна и лениТомится молодость моя!

Даже тот, кто не угадает автора, без труда заметит разницу между стилем этого послания и стилем Ломоносова и тем более Тредиаковского. Язык стал намного удобнее. Читатель уже не отвлекается, чтобы пересчитать ритмические и словесные кочки, а представляет себе описанную картину и вникает в смысл текста.

Чем более эстетически восприимчивой становится публика и чем свободнее становятся авторы, тем более разнообразной в стилистическом отношении становится литература.

В 1792 году Николай Карамзин показал, насколько лёгким и живым способен быть литературный русский язык. Экспериментальная повесть «Бедная Лиза» произвела на писателей впечатление не меньшее, чем на читателей. Среди последователей Карамзина оказались Михаил Загоскин и его младший коллега Александр Пушкин, которых за успехи в словесности одновременно избрали членами Российской академии. Михаил Лермонтов шёл в литературе за ними следом. Желающие могут попытаться определить, кто автор этого отрывка – Лермонтов, Пушкин или Загоскин:

⊲
В зале, во всю длину которой был накрыт узкой стол, человек двадцать, разделясь на разные группы, разговаривали между собою. В одном углу с полдюжины студентов Педагогического института толковали о последней лекции профессора словесных наук; в другом – учитель-француз рассуждал с дядькою немцем о трудностях их звания; у окна стоял, оборотясь ко всем спиною, офицер в мундирном сюртуке с чёрным воротником. С первого взгляда можно было подумать, что он смотрел на гуляющих по бульвару; но стоило только заглянуть ему в лицо, чтоб увериться в противном.


Даже сейчас, двести лет спустя, это живой, легко читаемый, мелодичный и без труда понятный текст. Нужные слова расположены в нужных местах, как требовал от коллег Джонатан Свифт.

Все ли знаменитые писатели были хорошими стилистами?

Нет.

Спустя больше чем полвека после Пушкина и Загоскина, без малого через сто лет после гладкописи Карамзина читатели увидели, к примеру, такой пассаж:

⊲
И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей всё то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла.


Понять это можно, только если читать очень медленно или со второго раза. Написано через пень-колоду. В более раннем произведении того же автора проблемы со стилем ещё более очевидны:

⊲
В это время в гостиную вошло новое лицо. Новое лицо это был молодой князь Андрей Болконский, муж маленькой княгини. Князь Болконский был небольшого роста, весьма красивый молодой человек с определёнными и сухими чертами. <…>
Ему, видимо, все бывшие в гостиной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них и слушать их ему было очень скучно. Из всех же прискучивших ему лиц лицо его хорошенькой жены, казалось, больше всех ему надоело.


Подобным примерам тяжёлых проблем с литературным стилем у Льва Толстого нет числа. «Вошло лицо, лицо это был князь». «Был князь… был небольшого роста… бывшие в гостиной были знакомы… было скучно». «Ему все уж надоели ему… слушать их ему… из прискучивших ему… больше всех ему надоело». У автора, кроме прочего, нет и слуха.

Грамотный редактор такую рукопись вернёт. Косметической правкой тут не обойтись. Надо переделывать всё целиком: это плохо написанный текст.

Прекрасный стилист Константин Паустовский вспоминал, как удивился, увидав у Исаака Бабеля толстую стопку машинописных страниц. «Все мы знали почти телеграфную краткость его рассказов, сжатых до последнего предела. Мы знали, что рассказ больше чем в десять страниц он считал раздутым и водянистым. Неужели в этой повести заключено около ста страниц густой бабелевской прозы? Не может этого быть!»

И верно, в стопке лежали штук восемь редакций рассказа «Любка Казак».

⊲
– Слушайте! – сказал Бабель, уже сердясь. – Литература не липа! Вот именно! Несколько вариантов одного и того же рассказа. Какой ужас! Может быть, вы думаете, что это – излишество? А вот я ещё не уверен, что последний вариант можно печатать. Кажется, его можно ещё сжать. Такой отбор, дорогой мой, и вызывает самостоятельную силу языка и стиля. Языка и стиля! – повторил он. – Я беру пустяк: анекдот, базарный рассказ – и делаю из него вещь, от которой сам не могу оторваться. Она играет. Она круглая, как морской голыш. Она держится сцеплением отдельных частиц. И сила этого сцепления такова, что её не разобьёт даже молния. Его будут читать, этот рассказ. И будут помнить.


Рассказы Бабеля – как и рассказы Пушкина, Гоголя, Лескова, Чехова, Бунина, Набокова – читаются на одном дыхании. У каждого из этих авторов свой особенный, узнаваемый стиль: он помогает читателю повторить акт творчества писателя, воссоздать для себя его текст…

…а постоянные спотыкания Толстого заставляют физически ощутить, насколько трудно он управляется с русским языком, как ему тяжело ворочать слова, складывать из них фразы и натягивать эти фразы на мысли, которые хотелось бы выразить словами. Текст не играет, не катается, как круглый морской голыш, – он покрыт буграми, трещинами и зазубринами. Нет в толстовском тексте самостоятельной силы языка и стиля; он не держится сцеплением отдельных частиц, а разваливается.

Лев Толстой знал за собой этот недостаток и в 1851 году, после первых литературных опытов, рассуждал в дневнике:

⊲
Я думал: пойду, опишу я, что вижу. Но как написать это? Надо пойти, сесть за закапанный чернилами стол, взять серую бумагу, чернила; пачкать пальцы и чертить по бумаге буквы. Буквы составляют слова, слова – фразы; но разве можно передать чувство? Нельзя ли как-нибудь перелить в другого свой взгляд при виде природы?


Можно, если профессионально пользоваться языком.

Толстого злила и словесная путаница со свечой у Анны Карениной на станции Обираловка, и роман «Война и мир», который он окрестил «дребеденью многословной». Наверное, писатель был бы рад отредактировать свои рукописи, только сделать это самому не позволяла беда со стилем, а исправить чужими руками мешала гордость. Лев Толстой – выдающийся философ и общественный деятель, но плохой стилист.

«В зал вошло лицо, лицо это был князь»… Автор не владеет профессиональным инструментом, как бы кощунственно это ни звучало по отношению к Толстому. Для зарубежных читателей языковые проблемы сглаживаются переводом, тем более автор использовал кальки с французского. А используй он кальки с немецкого, это было бы просто невозможно читать по-русски. И перед русским языком – именно в части стиля – Толстой остался в большом долгу. Речь не о его выдающемся месте в литературе, не о титанической философии, не о мужественной жизненной позиции и не о мировом литературном бренде: всё это бесспорно. Речь именно и только о проблемах с языком – главным инструментом писателя.

Стилистические проблемы Толстого – это не досадные огрехи, найденные под микроскопом, – это система. Иллюстрацией может служить разбор отрывка в десяток абзацев из романа «Анна Каренина».

⊲
Передовые её, низкие и чёрные, как дым с копотью, облака с необыкновенной быстротой бежали по небу. <…>
Дети с испуганным и радостным визгом бежали впереди. Дарья Александровна, с трудом борясь с своими облепившими её ноги юбками, уже не шла, а бежала, не спуская с глаз детей…


Все бегут. Облака с быстротой, дети с визгом, Дарья Александровна – с трудом борясь с юбками. Детям может быть или страшно, или весело, но – в отличие от взрослых – не то и другое сразу. А «с трудом борясь с своими облепившими её ноги юбками» – это стилистическая трагедия. Да и всю фразу не прочесть вслух без запинок.

⊲
– Катерина Александровна? – спросил Лёвин у встретившей их в передней Агафьи Михайловны с платками и пледами…


Здесь из-за распространённой стилистической ошибки непонятно: передняя – это комната при входе, где прибежавших встречала Агафья Михайловна, или кто-то встречал Лёвина в передней части Агафьи Михайловны, у которой существует ещё задняя часть.

⊲
Лёвин схватил пледы и побежал в Колок…
Ветер упорно, как бы настаивая на своём, останавливал Лёвина и, обрывая листья и цвет с лип и безобразно и странно оголяя белые сучья берёз, нагибал всё в одну сторону…


Так же, как до этого автор не слышал постоянно свистящего предлога – «облака с быстротой… дети с визгом… с трудом борясь с своими юбками», – здесь он не слышит переклички настаивая и останавливал, которые превращают текст в рэп-скороговорку. Вдобавок Толстой, похоже, заключил с кем-то пари о том, что сможет запросто нанизать подряд сколько угодно одинаковых союзов и выстроить частокол деепричастий.

⊲
Работавшие в саду девки с визгом пробежали под крышу людской…


К бегущим облакам, детям, Дарье Александровне и Лёвину прибавились девки; притом и дети, и девки бегут с визгом – никакой разницы. Других слов автор не знает, но это слова-функции: называние вещей своими именами, а не художественная литература.

⊲
Нагибая вперёд голову и борясь с ветром, который вырывал у него платки…


Чуть раньше Лёвин схватил пледы, а не платки, хотя это уже мелочь.

⊲
Всё убыстряя и убыстряя движение, макуша дуба скрылась за другими деревьями, и он услыхал треск упавшего на другие деревья большого дерева…


В одной фразе деревьев почти столько же, сколько в лесу, и стоят они так же часто.

⊲
– Боже мой! Боже мой, чтоб не на них! – проговорил он.
И хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже упал теперь, он повторил её, зная, что лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать.
Добежав до того места, где они бывали обыкновенно, он не нашёл их.
Они были на другом конце леса, под старою липой, и звали его. Две фигуры в тёмных платьях (они прежде были в светлых) нагнувшись стояли над чем-то…


Тут вообще не понять, за что хвататься. «Проговорил он… он подумал… его просьба… они не были… он повторил её… он ничего не может… они были и звали его… они прежде были…» – фейерверк местоимений. А обороты «он подумал о том, как бессмысленна его просьба о том» и «две фигуры в тёмных платьях (они прежде были в светлых)» – очередные стилистические трагедии от автора, который тужится совладать с русским языком.

Не надо писать, пренебрегая стилем и оглядываясь на Льва Толстого. В этом отношении он далеко не образец. У него есть чему поучиться, но не владению языком. Здесь учителями среди классиков могут быть Пушкин, Гоголь, Тургенев, Лесков, но никак не Толстой.

Не надо писать, пользуясь двойными стандартами: «Толстой мог себе это позволить». Не мог. А позволял от безвыходности, плохо владея языком и стилем.

Здесь бесполезна латинская присказка Quod licet Iovi, non licet bovi – «Что позволено Юпитеру, не позволено быку». Это насмешливо искажённая норма древнеримского права, которая гарантировала равенство сторон судебного разбирательства перед законом. Non debet actori licere, quod reo non permittitur – «Что запрещено ответчику, то запрещено истцу». Проще говоря, запрет распространяется на всех, а не действует выборочно.

Тем печальнее читать у современного автора Леонида Юзефовича, лауреата многих литературных премий и грамотного стилиста:

⊲
Нашел сегодня у Льва Толстого выражение «облокотился коленкой» (Война и мир, т. III, ч. 2, XV). Умилился. А если бы встретил что-то такое у современного автора, испытал бы совсем другие чувства. И дело, мне кажется, не в том, что Толстой – гений, и ему все позволено, а в том прежде всего, что его сознательные или случайные языковые неправильности трогают нас, как проявленная любимым человеком неловкость, от которой он становится еще милее.


Странное умиление. Лев Толстой – не годовалый ребёнок, который ходит под себя за семейным обедом, и не дряхлый глава семейства, страдающий недержанием и деменцией. Он – писатель, поэтому обязан профессионально владеть языком.

Если бы именитый литератор Леонид Юзефович использовал в своих книгах обороты вроде «облокотился коленкой», его дочери – именитому критику Галине Юзефович – пришлось бы густо краснеть за папу. Неизвестно, какие доводы она пустила бы в ход, но уж точно не пассаж о «проявленной любимым человеком неловкости, от которой он становится ещё милее». Умиление неловкостью годится для кухонных разговоров, а не для профессиональных…

…и любого другого писателя – или самого Толстого, не зная, что это его текст, – критик Юзефович с коллегами за подобные милые неловкости растопчут в пыль и развеют по ветру.

«Гений, которому всё позволено», отчётливо пахнет культом личности. Этого добра в российской истории сверх меры и без Толстого, который как раз боролся против поклонения истуканам.

«На лестницу всходили женские шаги», когда Каренин ждёт дома блудливую жену, – в стилистическом отношении то же, что и «Он с замиранием сердца слышал, как её каблучки шуршат по ступенькам» из пошлого современного любовного романа.

Писатель может ошибиться случайно, с кем не бывает? Но когда такие случайности щедро рассыпаны по множеству его текстов, это не милая неловкость, а система. «Облокотился коленкой» – того же поля ягода, что и «вошло новое лицо, лицо это был молодой князь» или «с трудом борясь с своими облепившими её ноги юбками».

Звезда футбола не имеет права промахиваться, пиная мяч в пустые ворота: об этом живо напомнят владельцы клуба и разъярённые болельщики.

Звезда оперной сцены не имеет права петь фальшиво, иначе будет освистана публикой и отправится открывать рот под фонограмму на эстраде.

Звезда хирургии не имеет права удалять гланды вместо аппендикса: тут уже и до уголовного дела недалеко.

Звезда литературы не имеет права писать «дребедень многословную», превращать текст в словесную кашу и вместо нужного слова использовать его троюродного брата.

Профессионал обязан профессионально делать своё дело. Умилению здесь места нет.

Так ли важен стиль?

Исключительно важен.

Плохая пища отравляет человеческий организм.

Плохая духовная пища отравляет личность, и ещё хуже то, что такие токсины уже не выводятся.

Примитивная эстрадная попса навсегда лишает аудиторию способности воспринимать полноценную музыку.

Читатель, отравленный корявым стилем романов, – особенно когда их автора называют великим писателем, – перестаёт воспринимать хорошо написанный текст.

Повести Лескова «Леди Макбет Мценского уезда» и «Очарованный странник» известны гораздо меньше романов Толстого и не пользуются у массовой аудитории той популярностью, которой заслуживают благодаря изумительной чистоте языка, блестящей драматургии, силе образов и глубине проникновения в серьёзнейшие проблемы человека и общества.

Публика отравлена. Тонкий стилист Николай Лесков, у которого нужное слово всегда стоит на нужном месте, проигрывает борьбу за читателей многословному слабому стилисту Льву Толстому.

Разве проблема только в стиле?

Не только.

Читателю нужен бренд, узнаваемый торговый знак известного писателя.

Популярность – результат не хорошей литературы, а хорошего маркетинга.

Толстому, в отличие от Лескова, повезло стать брендом. Задолго до того как общественная деятельность Льва Николаевича приняла грандиозный размах, брендом его сделало, в первую очередь, аристократическое происхождение.

Толстой начал писать в самом начале 1850-х, когда практически единственной целевой аудиторией литераторов были дворяне, а не мещане, купцы, духовенство и тем более не крестьяне. Заметное расширение сословных рамок в читательской среде произошло позже.

Рецепт успешного литературного коктейля XIX века – это великосветские страсти, религиозные мотивы, секс и тайна. Образцом служит фраза, где собраны все необходимые ингредиенты: «Боже! – вскричала графиня. – Я беременна неизвестно от кого!»

Читатели романа «Война и мир» и других произведений Толстого наверняка заметили, что писатель хорошо знал этот рецепт.

Подглядывать за перипетиями жизни богатых и знаменитых намного интереснее, чем копаться в быту себе подобных. На этом интересе построен успех романов «Граф Монте-Кристо», «Три мушкетёра» и многих других произведений обоих Александров Дюма – отца и сына. Этим привлекали читателей истории о мультимиллионерах, подобные «Трилогии желания» Теодора Драйзера. Замочные скважины роскошных особняков по сей день вызывают любопытство армии читателей глянцевых журналов, не говоря уже о зрителях маргинальных телешоу или бесконечных сериалов типа «Санта-Барбара», «Богатые тоже плачут» и «Великолепный век». Многие современные писатели пытаются перенести этот глянец в литературу, но сами остаются в положении подглядывающих.

У Льва Толстого – совсем другой случай. Он имел все основания описывать жизнь аристократов, недосягаемую даже для большинства дворян, поскольку принадлежал к высшему слою родовой знати, к сливкам общества. Родственные отношения связывали Льва Николаевича не только со множеством Толстых, среди которых знаменитостями были обер-прокурор Синода, министр внутренних дел и шеф жандармов граф Дмитрий Андреевич Толстой, литератор граф Алексей Константинович Толстой, авантюрист граф Фёдор Иванович Толстой – герой романа «Американец» – и персонаж того же романа, любимый художник императорской семьи граф Фёдор Петрович Толстой. Дальним родственником Толстому доводился Пушкин: родная сестра прабабушки Александра Сергеевича по материнской линии была прабабушкой Льва Николаевича. В той или иной степени родства с Толстым состояли дипломат, цензор и поэт Фёдор Тютчев; философ Пётр Чаадаев; поэт, князь Александр Одоевский; великий канцлер, князь Александр Горчаков; а ещё князья Волконские, Трубецкие, Ртищевы, Голицыны…

В этом отношении Толстого могли превзойти разве что члены императорской фамилии, но им сделаться свободными писателями-философами мешали служебные обязанности и придворные ограничения. А сам Толстой признавался:

⊲
Я аристократ потому, что был так счастлив, что ни я, ни отец, ни дед мой не знали нужды и борьбы между совестью и нуждою, не имели необходимости никому никогда ни завидовать, ни кланяться, не знали потребности образовываться для денег и для положения в свете и т. п. испытаний, которым подвергаются люди в нужде. Я вижу, что это большое счастье, и благодарю за него Бога, но ежели счастье это не принадлежит всем, то из этого я не вижу причины отрекаться от него и не пользоваться им. <…>
Я аристократ потому, что не могу верить в высокой ум, тонкой вкус и великую честность человека, который ковыряет в носу пальцем и у которого душа с Богом беседует.


Эту мысль применительно к литературе Лев Николаевич развил в статье «Несколько слов по поводу книги ˝Война и мир˝»:

⊲
В сочинении моём действуют только князья, говорящие и пишущие по-французски, графы и т. п., как будто русская жизнь того времени сосредоточилась в этих людях. Я согласен, что это неверно и нелиберально, и могу сказать один, но неопровержимый ответ. Жизнь чиновников, купцов, семинаристов и мужиков мне не интересна и наполовину не понятна <…>
Жизнь этих людей некрасива.
Я никогда не мог понять, что думает будочник, стоя у будки, что думает и чувствует лавочник, зазывая купить помочи и галстуки, что думает семинарист, когда его ведут в сотый раз сечь розгами, и т. п. Я так же не могу понять этого, как и не могу понять того, что думает корова, когда её доят, и что думает лошадь, когда везёт бочку.
Наконец (и это, я знаю, самая лучшая причина), что я сам принадлежу к высшему сословию и люблю его.


«Могу сказать один ответ» – автор неисправим…

…а кроме родственных связей и положения семьи в высшем свете, хорошим подспорьем превращению Льва Толстого в бренд и модного писателя стали тугой кошелёк, поездки запросто в Петербург и Москву, покровительство популярного писателя Тургенева и деловая хватка издателя Некрасова. В советское время к маркетинговым достоинствам Толстого прибавилась его непримиримая вражда с церковью.

У Лескова всё гораздо скромнее. Дворянство он выслужил себе сам, богатым наследником не был, трудился следователем в Орле, писал о крестьянах, мещанах и духовенстве, не имел солидных покровителей, сотрудничал с рядовыми издателями… Политические пасьянсы пользы Николаю Семёновичу не приносили ни в XIX веке, ни при советской власти; не приносят и сейчас.

Виртуозный стилист, универсальный автор, литературный гений Пушкин тоже не без оснований гордился своей родословной: «Водились Пушкины с царями…», но вчистую проигрывал на рынке простецкому Фаддею Булгарину, сочинявшему плутовские и околоисторические романы, которые расходились огромными тиражами. «Евгений Онегин» и «Борис Годунов» написаны для избранных. Булгаринские «Иван Выжигин» и «Дмитрий Самозванец» – для кого угодно. У Пушкина ресторан, где ждут литературных гурманов, – у Булгарина закусочная быстрого питания, где потребляют чтиво…

…поэтому Александр Сергеевич, в отличие от Фаддея Венедиктовича, превратился в кассовый бренд лишь спустя полвека после смерти – одновременно с «Кока-Колой». Его книги стали хорошо продаваться после расширения читательской аудитории и мощной рекламы, в 1880-х годах: тогда же была запатентована и знаменитая газировка.

О проблемах Пушкина с маркетингом здесь уже говорилось – как и о страданиях Достоевского из-за того, что его ценят вчетверо дешевле Тургенева, хотя роман «Преступление и наказание» вызвал у современников больший интерес, чем одновременно появившийся роман Толстого «Война и мир».

А кроме всего прочего, в литературном успехе слишком велика роль везения и стечения обстоятельств, о которых умалчивают коучи. Писательское мастерство автора играет второстепенную роль, если играет вообще.

Премия «Русский Букер», по заявлению организаторов, «взявшая на себя роль путеводителя по современной русской литературе», в 2016 году была вручена журналисту Петру Алешковскому за роман «Крепость».

⊲
Слеза, сочившаяся из-под воспаленных век, попав на конец сигареты, шипела и фыркала, как кошка, получившая щелбан по носу, а трескучая искра, соскочив с сигаретного кончика, норовила впиявиться в штаны и добраться, прожигая в слежавшейся вате тлеющую змеиную дорожку, до интимной глубины и жестоко укусить еще не отмершие вконец тайные уды страдальца. <…>
Ее щеки покраснели, маленькие груди, похожие на два граната, выпирали из майки, как войско, готовое сорваться в атаку. Она откидывала лезшую в глаза прядь одним резким движением, как конь, в нетерпении бьющий копытом.


Эти словоизвержения лишены стиля, и не только. «Русский Букер» через год испустил дух, но успел отравить читателей, наградив образец пошлости крупной денежной премией.

Два носка одинаковы до тех пор, пока лежат в шкафу. Когда первый носок надевают на правую ногу, второй становится левым.

Тот же квантово-носочный детерминизм действует и в литературе. Когда безвкусный графоманский роман объявляют хорошей книгой, плохими становятся профессиональные, хорошо написанные романы. И чем сильнее их отличие от премиальной книги, тем они хуже.

Отраву, которую маркетологи постоянно впрыскивают в читательские мозги, оттуда уже не вывести. Какими бы умницами, какими бы сильными стилистами ни были настоящие писатели, в такой ситуации шансов на успех у них нет.

Не надо писать, ориентируясь на рыночный успех откровенного мусора. Конечно, мусор вкусен – миллионы мух не могут ошибаться. Но тому, кто ищет себя в художественной литературе, лучше ориентироваться не на мух.

А что же всё-таки с Толстым?

Он велик.

Величие не зависит от его проблем с языком, который отравляет читателей ещё в детстве, когда они читают сказки в изложении Толстого. Не зависит от его проблем со стилем и аристократического снобизма по отношению к представителям других сословий: «Жизнь чиновников, купцов, семинаристов и мужиков мне не интересна <…> Я никогда не мог понять… того, что думает корова, когда её доят, и что думает лошадь, когда везёт бочку». Не зависит от пренебрежительного взгляда Толстого на менее родовитых дворян: «Довёз меня Орлов в театр, притворяющийся аристократ. Смешно»…

Здесь уже была речь о психолингвистике литературного процесса, в котором участвуют два творца: писатель и читатель. Оба работают с текстом: писатель кодирует свои смыслы, а читатель декодирует и воспринимает свои. Если писатель хороший стилист, результат декодирования будет близок к тому, что он закодировал. Если стилист плохой, результат зависит только от читателя.

В случае Толстого читатели как читатели талантливее, чем он как писатель – именно в части владения языком. Толстой во многом выдуман читателями, которые на все лады толкуют его натужные тексты. Он не слышит того, что пишет. Очень переживает, но не слышит и не вполне понимает смысл собственных фраз. Чехов смеялся: «Вы подумайте, ведь это он написал, что Анна сама чувствовала, видела, как у неё блестят глаза в темноте!»

Толстой то и дело спотыкается и ставит в текст приблизительные слова, не находя нужных. Читателям приходится додумывать то, чего не смог сказать автор. А они рады, потому что читают уже не Толстого, а себя. Тоже мощный стимул для роста популярности.

Зная за собой слабость по литературной части, Лев Толстой упирал на философию. Помянутая в 1871 году «дребедень многословная» – не единственный эпитет, которого удостоился от него роман «Война и мир». В 1908-м Лев Николаевич писал в дневнике: «Люди любят меня за те пустяки – ˝Война и мир˝ и т. п., которые им кажутся очень важными». А когда ещё через год один из гостей поблагодарил писателя за романы «Война и мир» и «Анна Каренина», Толстой снова пустился в рассуждения о том, что считает гораздо более значительными другие свои работы: не литературные, а публицистические, где предъявляются менее жёсткие требования к языку.

Писательство начинается с языка. Если с ним дело плохо, приходится говорить о совокупности того, чем компенсированы языковые проблемы.

⊲
Одному жениху сосватали слепоглухонемую и хромую невесту. Парень в ужасе, опытные люди его утешают: «Ты даже не догадываешься, как тебе повезло. Слепая – значит не увидит, как ты к другим ходишь. Немая – значит не скажет ни одного худого слова. Глухая – сможешь сам костерить её по-всякому. Хромая – не догонит, когда будешь убегать…» Жених возмущается: «Но ведь она ещё и горбатая!» А ему говорят строго: «Ты что, хочешь невесту вообще без недостатков? Так не бывает!»


Лев Толстой велик по совокупности. У него хватает достоинств, которые компенсируют недостатки стиля. А здесь речь только про стиль и ни про что больше.

Какие стилистические ошибки особенно распространены?

Кроме уже упомянутых паронимов и канцелярита, многие коварные особенности русского языка подталкивают авторов писать так, как не надо писать.

Неправильный порядок слов либо затрудняет понимание текста, либо изменяет смысл. «Желаю, чтобы вы не знали горя, удачи, любви, счастья и особенно здоровья». Классический ляп напоминает о необходимости проверять согласование слов в предложении, иначе по смыслу получается: желаю не знать ни удачи, ни любви, ни счастья.

Та же ошибка и у Толстого. «Катерина Александровна? – спросил Лёвин у встретившей их в передней Агафьи Михайловны с платками и пледами». Стилистически корректно по-русски: «…спросил Лёвин у Агафьи Михайловны, которая с платками и пледами встретила их в передней».

«Иначе расставленные слова приобретают другой смысл, иначе расставленные мысли производят другое впечатление», – предупреждал Блез Паскаль. Зная об этом, искушённый автор может использовать стилистическую ошибку как речевую характеристику, придающую персонажу особый колорит.

Например, загадочный мудрец Йода в фильме «Звёздные войны» постоянно использовал инверсию – расставлял слова в необычном порядке: «Поистине замечательным ум ребёнка является». Этот стилистический приём хорош не только для английского языка. Инверсия в русском знакома читателям былин: «Как взошло тут солнце красное, озарило заставу богатырскую». Благодаря такой мелодике текст звучит более напевно и архаично.

Речевая недостаточность состоит в пропуске слов, необходимых для точного выражения смысла. «Князь Андрей расчесал кобыле гриву, надел уздечку и повёл её в манеж». Здесь языковая норма нарушена дважды: не определено, на кого князь надел уздечку – на себя или на кобылу – и кого повёл в манеж – кобылу, гриву или уздечку. В разговорной речи, при визуальном контакте с собеседником это простительно; в литературной речи – нет. Смысл сказанного необходимо закреплять строго.

Плеоназм происходит от приблизительного понимания значения слов и перегружает речь. «Государственный чиновник» – плеоназм, поскольку чиновник может быть только государственным. «Заново переизбрать» – плеоназм, поскольку переизбрать – это и значит избрать заново. «Ледяной горою айсберг из тумана вырастает» – плеоназм, поскольку айсберг – это и есть ледяная гора.

Тавтология по сути – излишний плеоназм, повторение слов, близких по смыслу: «масляное масло», «желаю всех благ и благополучия».

Речевые клише и штампы чаще встречаются как раз в письменной речи: это готовые обороты, зачастую родственники канцелярских, вроде имело место отсутствие или проходит красной нитью. Они снижают информативность текста и тормозят чтение. Умелые авторы избегают шаблонного примитива.

В мемуарах Валентина Катаева «Трава забвенья» есть заметка о том, что на этот счёт говорил один из первейших стилистов русской литературы и лауреат Нобелевской премии:

⊲
В особенности Бунин предостерегал от литературных штампов, всех этих «косых лучей заходящего солнца», «мороз крепчал», «воцарилась тишина», «дождь забарабанил по окну» и прочего…
К числу мелких литературных штампов Бунин также относил, например, привычку ремесленников-беллетристов того времени своего молодого героя непременно называть «студент первого курса», что давало как бы некое жизненное правдоподобие этого молодого человека и даже его внешний вид: «Студент первого курса Иванов вышел из ворот и пошёл по улице», «студент первого курса Сидоров закурил папиросу», «студент первого курса Никаноров почувствовал себя несчастным».
– До смерти надоели все эти литературные студенты первого курса, – говорил Бунин.


Сказанное касается и любителей оставлять в социальных сетях искромётные комментарии вроде «маразм крепчал», и литераторов.

Не надо писать, подчёркивая свою примитивность. В том числе стоит отказаться от штампованных студентов первого курса и не описывать косые лучи заходящего солнца оборотом косые лучи заходящего солнца, потому что тысячи ремесленников уже сделали это тысячи раз.

Неправильное или неаккуратное употребление многозначных слов оставляет неясность. «Вы прослушали сообщение». Без контекста не понять: сообщение пропустили мимо ушей или выслушали.

Безвкусица – род стилистических проблем, которые с трудом поддаются краткой формулировке. Представление о них дают примеры из собственных записей того же Бунина:

⊲
Пьеса А. Вознесенского «Актриса Ларина». Я чуть не заплакал от бессильной злобы. Конец русской литературе! Как и кому теперь докажешь, что этого безграмотного удавить мало! Герой – Бахтин – почему он с такой дворянской фамилией? – называет свою жену Лизухой. «Бахтин, удушливо приближаясь…», «Вы обо мне не тужьте…» (вместо «не тужите») и т. д. О, Боже мой, Боже мой! За что Ты оставил Россию!


Бунин видел прямую связь между безвкусным автором и безвкусицей в его произведениях:

⊲
Не щеголяй в поддёвках, в лаковых голенищах, в шёлковых жаровых косоворотках с малиновыми поясками, не наряжайся под народника вместе с Горьким, Андреевым, Скитальцем, не снимайся с ними в обнимку в разудало-задумчивых позах – помни, кто ты и кто они.


Этот совет гида по стилю, данный Шаляпину больше ста лет назад, пригодится и сейчас. Писатель должен заниматься литературой, а не изображать из себя писателя, подглядывая за медийными персонажами в телевизионных шоу. «Быть, а не казаться», – настаивал Цицерон.

Правда, на портретах писателей Золотого века российской литературы заметна деталь, которая отчасти смягчает это суровое требование. Фёдор Тютчев тщательно выбрит, а писатели помладше, начиная с 1830-х годов, выглядят как участники конкурса бородачей – и неспроста. По воспоминаниям современницы, педагога и мемуаристки Елизаветы Водовозовой, «они не желали походить, как выражались тогда, на ˝чиновалов˝ или ˝чинодралов˝, не хотели носить официального штемпеля». Таким штемпелем стало босое лицо: император Николай Первый обязал бриться чиновников любых гражданских ведомств. Офицерам дозволялись усы.

Борода стала признаком независимости от службы. А поскольку служить пришлось практически всем знаменитостям, сняв мундир, они тут же обзаводились бородой. Так поступили Тургенев, Толстой, Фет, Салтыков-Щедрин, Гончаров, Достоевский и многие другие, кому хотелось не только быть, но и казаться свободным писателем-либералом. Некрасов не служил и мог сразу позволить себе растительность на лице, а Тютчев оставался чиновником до конца дней, поэтому каждое утро начинал с бритья…

Автора, пишущего по-русски, поджидает намного больше коварных ошибок, чем собрано в здешнем списке. Но соблюдать стиль и культуру речи – дело не слишком сложное. Достаточно в первую очередь читать как можно больше произведений хороших стилистов, чтобы выработалась привычка к складному, грамотному письму, и во вторую – придирчиво разбирать ошибки: чужие и свои.

Вот совсем свежий пример задания, опубликованного преподавателем литературы в школьном чате: «В следующий раз мы будем продолжать читать по ролям ˝Сказку про козла˝. Перечитай её дома, чтобы увереннее себя чувствовать в своей роли». Можно догадаться, у кого училась автор текста и чему она может научить первоклассников.

Не надо писать без постоянной тренировки языкового слуха, литературного вкуса и чувства стиля. Не надо коверкать и обеднять русский язык.

Разве отказ от описаний природы не обедняет язык произведения?

Антикоучинг призывает сокращать речь до смысла, но совсем не обязательно отказываться от описаний. Об этом хорошо сказано у Чехова:

⊲
Описания природы тогда лишь уместны и не портят дела, когда они кстати, когда помогают вам сообщить читателю то или другое настроение, как музыка в мелодекламации.


Зачем сокращать описание, если в нём есть смысл и оно дано не для красивости, а для решения художественных задач?

Сам Чехов – кудесник описаний, которые сродни музыке и живописи. Это засвидетельствовал непревзойдённый мастер пейзажа Исаак Левитан в личном письме: «Когда охотно сиделось дома, я внимательно прочёл ещё раз твои ˝Пёстрые рассказы˝ и ˝В сумерках˝, и ты поразил меня как пейзажист».

Чехову принадлежит разработка приёма, когда вместо множества несущественных подробностей описываются одна-две характерных детали. Об этом с завистью говорит персонаж пьесы «Чайка», молодой писатель Треплев, рассуждая о маститом коллеге: «Тригорин выработал себе приёмы, ему легко… У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса, – вот и лунная ночь готова».

В рассказе «Скверная история» Чехов высмеял банальные литературные клише: «Был тихий вечер. В воздухе пахло. Соловей пел во всю ивановскую. Деревья шептались. В воздухе, выражаясь длинным языком российских беллетристов, висела нега… Луна, разумеется, тоже была. Для полноты райской поэзии не хватало только Фета, который, стоя за кустом, во всеуслышание читал бы свои пленительные стихи».

В рассказе «Дачники» периодически возникающие образы луны добавляют динамики действию и одновременно создают комический эффект. «Глядела на них луна и хмурилась: вероятно, ей было завидно и досадно на своё скучное, никому не нужное девство. […] Луна словно табаку понюхала. […] Из-за облака опять выплыла луна. Казалось, она улыбалась; казалось, ей было приятно, что у неё нет родственников».

Чехов не называет вещи своими именами: он использует сравнения – «меткие, как выстрел», по замечанию Корнея Чуковского. «Гром гремел так, как будто хотел разрушить город». «Тени становятся короче и уходят в самих себя, как рога улитки». «В болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку»… То же касается режущего глаз блеска стекляшки, который задаёт лунную ночь.

Если же автор не владеет этими средствами или владеет неуверенно – может быть, ему стоит обратиться к лапидарному стилю.

Что такое лапидарный стиль?

Для одних – естественная форма изложения, для других – приём, который позволяет избежать многих ошибок.

Нет ничего ругательного в слове лапидарный. Lapis на латыни обозначает камень, lapidarrius – того, кто работает с камнем.

Ляпис-лазурь – полудрагоценный поделочный камень, стоящий в одном ряду с агатом, яшмой, малахитом и нефритом. Его хорошо знают читатели анекдотов Михаила Пыляева и рассказа Петра Гнедича «Римский прокуратор», перекликающегося с романом «Мастер и Маргарита»; ляпис-лазурь известна знатокам стихов нобелевского лауреата Уильяма Батлера Йейтса и поклонникам «Книги джунглей» ещё одного нобелиата, Редьярда Киплинга…

…но название стиля появилось не благодаря ювелирам или писателям, а благодаря могильщикам. Вот пример лапидарного текста на древнеримской надгробной плите:

⊲
Тит Калидий Север, сын Публия из трибы Камилия, всадник, затем опцион и, наконец, декурион из первой Альпийской когорты, затем центурион пятнадцатого легиона Аполлинария, 58 лет, 34 года службы, похоронен здесь. Квинт Калидий построил эту гробницу для своего брата.


Около 2500 лет назад сложился стиль письма, который позволял определённым шрифтом коротко, ёмко, доходчиво и не без изящества сообщить необходимую информацию, соблюдая единство формы и содержания.

Древние римляне ценили эстетику, мрамор – и трудоёмкую, ответственную работу лапидариуса. Из-за любой ошибки всё приходилось переделывать на новом камне. Поэтому требования к лапидарному стилю были высоки.

В словаре Даля объяснения термина нет, а в словаре Ушакова сказано: «Лапидарный – это краткий, но отчётливо, ясно выраженный (о стиле, слоге и т. п.)». Поэтому Чехов мог написать брату: «Лапидарность – сестра таланта» и был бы понят правильно. С ним соглашался литературовед Александр Веселовский: «Достоинство стиля состоит именно в том, чтобы доставить возможно большее количество мыслей в возможно меньшем количестве слов».

Автор текста, выдержанного в лапидарном стиле, не использует сложных, длинных, запутанных фраз – и сам не путается в согласованиях, порядке слов и прочих подобных дебрях.

Лапидарный стиль подходит не для каждого текста. Это не самоцель, а именно приём. Но стремление к отчётливо и ясно выраженной мысли приветствуется всегда. Особенно если автор благодаря приёму делает меньше стилистических ошибок.

Что такое литературный слог?

Индивидуальные особенности авторского стиля.

Не надо писать усреднённым языком, который лишён выраженных признаков авторства. У безликих, пусть и грамотных текстов – скромные шансы на успех.

«Я американский писатель, рождённый в России, получивший образование в Англии, где изучал французскую литературу перед тем, как на пятнадцать лет переселиться в Германию… Моя голова разговаривает по-английски, моё сердце – по-русски и моё ухо – по-французски», – признавался номинант на Нобелевскую премию Владимир Набоков. О его филигранном стиле и слоге хорошо сказал нобелевский лауреат Иван Бунин: «Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня».

Иван Тургенев был десятью годами старше Льва Толстого. Он происходил из той же аристократической среды, французский язык знал гораздо лучше, но не позволял себе писать по-русски французскими кальками. Сознательное или невольное злоупотребление иноязычными конструкциями у Толстого можно считать индивидуальной особенностью его стиля.

Совершенное владение несколькими языками позволяло Набокову создавать выдающиеся произведения литературы на английском, но не мешало сохранять чистоту русского языка, которым восхищался даже Бунин, причисляя себя – после появления Набокова в литературе – к убитым старикам.

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Фраза, которой начинается роман «Анна Каренина», стала основой так называемого принципа Карениной. В естественных науках с его помощью описывают системы. Например, в «Теории катастроф» у Владимира Арнольда сказано: «Хорошие системы должны одновременно обладать целым рядом свойств, а потому более хрупки, чем плохие».

В литературе принцип Карениной требует особенного внимания к стилю и слогу. Это те важнейшие свойства, которыми должно обладать литературное произведение как хорошая и хрупкая система, – если, конечно, автор стремится писать хорошо.

О том, что хороший текст прост и ясен, уже сказано не раз. Шаблоны коучей здесь неприменимы: у каждого писателя собственные представления о простоте и ясности на письме. У каждого, как и у Набокова, текст может по-разному звучать в голове, в сердце и в ушах.

Не надо писать, если эта полифония не сведена в единый хор.

Сам Набоков говорил о проблеме, с которой он столкнулся, когда решил стать американским писателем:

⊲
Переходя на другой язык, я отказывался таким образом не от языка Аввакума, Пушкина, Толстого – или Иванова, няни, русской публицистики – словом, отказывался не от общего языка, а от индивидуального, кровного наречия.


Индивидуальное, кровное наречие – это и есть авторский слог, который писателю пришлось выработать заново.

Литературоведы называют авторским слогом «уникальный набор повторяющихся паттернов или состава правил в тексте, которых придерживается автор». Проще говоря, это «особенный авторский стиль повествования». То есть стиль и слог – не просто соседи, а ближайшие родственники.

К особенностям авторского слога Льва Толстого можно отнести многоязычие, использованное в романе «Война и мир», хотя знатоки французского читали салонные диалоги без восторга: там тоже встречались языковые проблемы.

Особенностью слога Николая Гоголя было сочетание высокого литературного стиля с просторечием крестьян, живших на берегу Диканьки:

⊲
Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное, и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землёю, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! <…>
Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пёстрыми огородами, осеняемыми статными подсолнечниками. Серые стога сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо, его чистое зеркало – река в зелёных, гордо поднятых рамах… как полно сладострастия и неги малороссийское лето! <…>
– Чтоб ты подавился, негодный бурлак! Чтоб твоего отца горшком в голову стукнуло! Чтоб он подскользнулся на льду, антихрист проклятый! Чтоб ему на том свете чёрт бороду обжёг!
– Вишь, как ругается! – сказал парубок, вытаращив на неё глаза, как будто озадаченный таким сильным залпом неожиданных приветствий, – и язык у неё, у столетней ведьмы, не заболит выговорить эти слова.


Особенности слога использовал Пушкин, к примеру, в исторической повести «Капитанская дочка», где речь простолюдина Пугачёва отличается от речи рассказчика из дворян:

⊲
Я не почёл нужным оспоривать мнения казака и с ним вместе отправился в комендантский дом, заранее воображая себе свидание с Пугачёвым и стараясь предугадать, чем оно кончится. Читатель легко может себе представить, что я не был совершенно хладнокровен. <…>
Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачёв смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою непритворной весёлостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему.
– Что, ваше благородие? – сказал он мне. – Струсил ты, признайся, когда молодцы мои накинули тебе верёвку на шею? Я чаю, небо с овчинку показалось… А покачался бы на перекладине, если бы не твой слуга. Я тотчас узнал старого хрыча. Ну, думал ли ты, ваше благородие, что человек, который вывел тебя к умёту, был сам великий государь? (Тут он взял на себя вид важный и таинственный.) Ты крепко передо мною виноват, – продолжал он, – но я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден я был скрываться от своих недругов. То ли ещё увидишь! Так ли ещё тебя пожалую, когда получу своё государство!


Составить представление об авторском слоге позволяет поиск индивидуальных литературных ходов, приёмов и особенностей, свойственных конкретному писателю. А основное свойство хорошего слога, по мнению критика Алексея Мерзлякова – современника Пушкина и Гоголя, – это «совершенное согласие между словом и мыслью».

Не надо писать без стремления к этому согласию.

Что ещё важно для хорошего слога?

Основные требования к слогу, в принципе, те же, что и к его родственнику – стилю.

Желающие получить подробные сведения могут ознакомиться, например, с «Учебным курсом теории словесности». Эта книга Николая Ливанова, опубликованная в 1910 году и выдержавшая несколько переизданий, остаётся современной. А вкратце…

Правильность речи играет важнейшую роль для писателя. Необходимо считаться с нормами и правилами русского языка, если только их нарушение – не художественный приём. Трюк работает, например, в случаях, когда повествование ведётся от первого лица и выдуманный рассказчик владеет языком недостаточно хорошо. Но для того, чтобы успешно сымитировать полуграмотную речь, сам автор должен особенно хорошо знать язык.

Чистота речи – залог хорошего литературного языка. Архаизмы, неологизмы, варваризмы, провинциализмы и простонародные слова, используемые без надобности или в чрезмерном количестве, засоряют речь:

– архаизмы – это слова устаревшего звучания и вышедшие из употребления. Авторы часто используют их для демонстрации словарного запаса или для создания собственного стиля, но в большинстве случаев либо запутывают читателя, который следит за сюжетом и персонажами, а не за филологическими упражнениями автора, либо сбивают с толку, поскольку не все владеют лексиконом Ивана Грозного. В пьесе «Иван Васильевич» Михаил Булгаков от души повеселился. «Паки, паки… Иже херувимы», – бормочет персонаж на церковнославянском, но фраза не имеет смысла. Архаизмы могут произвести эффект, далёкий от авторской задачи. Настойчивое употребление слова мужеский вместо мужской или нервический вместо нервный вызовет у читателя скорее недоумение и смех, чем восхищение уровнем развития автора;

– неологизмы – новые слова, как недавно появившиеся в языке, так и придуманные самим автором. Их использование без явной необходимости не способствует пониманию текста основной массой читателей. Опыты Хлебникова, Маяковского и других активных словотворцев показали, что подавляющее большинство неологизмов остаются только экспериментами автора;

– варваризмы – иностранные слова. Часть из них со временем приживаются – достаточно вспомнить фразу Дитмара Розенталя: «Я студент филологического факультета Петербургского университета», где исконно русских слов нет. Но вряд ли язык станет богаче, если уборщицу назвать клининг-менеджером. Основная часть варваризмов сперва засоряет язык, в котором достаточно собственных слов для обозначения даже новых понятий, а потом так и остаётся мусором, переходя вдобавок в разряд архаизмов. О хорошем говорили – ништяк, потом стали говорить – кул, потом – свэг… Читатель поймёт, но не воспримет слово, которого не было в его активном лексиконе. Если варваризм не речевая характеристика персонажа и не признак времени действия, его лучше избегать;

– провинциализмы – слова из лексикона жителей отдельных регионов России. В большинстве случаев провинциализмы непонятны жителям остальной страны. Сибиряки исстари говорят варна́к, имея в виду беглого каторжника, но сейчас об этом известно уже немногим. Распространённый в советское время малый грузовой фургон Иж-2715 в Ленинграде неофициально называли каблучок, а в Саратове – пирожок. Ленинградцы не знали саратовского названия, саратовцы – ленинградского, а остальные россияне имели право не знать ни того, ни другого, потому что в их провинции фургончик назывался иначе. Нет смысла писать о своём блекотании, если текст адресован не только жителям Перми. Да и там уже далеко не каждый догадается, что блекотать – значит кричать овцой или нести чушь. Если провинциализм не специальная краска, необходимая автору художественного текста, для массовой читательской аудитории стоит использовать всем понятные слова: русский язык достаточно богат;

– простонародные слова – как ни странно, результат культурной эволюции. С появлением письменности речь разветвилась на литературную и разговорную. Литературная речь богаче и благозвучнее, в разговорной заметно больше вульгаризмов: например, лицо называют рылом, голову – репой, девушку – тёлкой… Разговорная речь с простонародными словами уместна для характеристики персонажа, но не стоит подменять ею литературный язык, если это не служит решению художественных задач.

Ясность речи – требование к стилю, слогу и речи вообще. Писатель, как и любой, кто хочет быть понятым, старается не допускать двусмысленностей. А у небрежного автора они обязательно возникнут:

– если подлежащее и прямое дополнение имеют одинаковые окончания: «Мать любит дочь» – кто кого любит?