Мария имела в виду не бесконечные месяцы разлуки, а скорее человека, которым тот когда-то был.

Мать по-прежнему была нежной и любящей. Было отрадно видеть, как, сидя на своем законном месте рядом с отцом, она украшала своим присутствием празднества. Тем не менее Анне Болейн явно хотелось обозначить свое присутствие. Марию злило, что некоторые придворные увивались вокруг Анны и толпами стекались в ее покои, оставляя в одиночестве законную королеву. Снедаемая яростью, Мария смотрела, как Ведьма горделиво прохаживается по залу, не выражая почтения ни ей, принцессе, ни ее матери-королеве.

Однажды утром, когда Мария осталась наедине с королевой в ее покоях, та, с беспокойством посмотрев на дочь, сказала:

– Мария, у вас встревоженный вид. И вы похудели.

– Ну и что удивительного? – вспылила Мария. – Разве я могу быть счастлива, когда на моих глазах творится явное безобразие и нами открыто пренебрегают?! Я ненавижу ее! Она порочная женщина. Мадам, как мой отец может так с вами поступать?

– Тише, дитя! Вы не можете говорить о нем в подобном тоне. И вы должны быть милостивы к леди Анне ради него.

– Миледи матушка, вы, с вашим ангельским терпением, просто святая! Но я при всем желании не могу быть такой, как вы. – Мария с трудом сдерживала слезы.

Мать ничего не ответила. Даже в ее нынешнем положении она не критиковала отца, по крайней мере при дочери. Но на Рождество у Марии возникло стойкое ощущение, что родители поссорились. Отец, пестуя свои обиды, почти не разговаривал с женой. Он пребывал в мрачном настроении все двенадцать дней праздников. Даже в Двенадцатую ночь, когда во время маскарада, игр и роскошного пиршества король и королева сидели рядом на тронах, отец непрестанно жаловался на бесконечное затягивание дела в Риме и на то, как плохо обошелся с ним папа римский. И мать перестала уговаривать его немного развеселиться, хотя бы ради Марии.

В ту ночь королева пришла в спальню к дочери:

– Вы не должны переживать из-за отца. Он сейчас как одержимый, но я уверена, это безумие пройдет и его природные добродетели в конце концов победят. Вот если бы я могла удержать короля возле себя всего лишь на два-три месяца, совсем как когда-то, то наверняка заставила бы его забыть о разводе.

Мария с трудом заставила себя улыбнуться. Мать – да благословит ее Бог! – всегда старалась видеть в людях только хорошее, а беззаветная любовь к отцу сделала ее слепой к его жестокости. Но Анна Болейн была умной женщиной. Она ни за что не позволила бы королю проводить слишком много времени с женой, а он, находясь в плену ее чар, не догадывался, что им бессовестно манипулируют.

1531 год

Крайне неохотно – ей не хотелось оставлять мать в столь прискорбном положении – Мария подчинилась воле короля и после Нового года переехала в Хансдон, вернувшись к ежедневной рутине занятий, молитв и активного отдыха, хотя зима выдалась лютой и гулять в садах было слишком холодно. Поэтому Мария много времени стояла на коленях в часовне и молилась, чтобы Господь вразумил отца, направив его на путь истины.

Как-то в феврале, когда Мария сражалась с латинским текстом, в классную комнату ворвалась леди Солсбери:

– Прошу прощения, доктор Фетерстон, но у меня новости из Лондона, и вы, Мария, должны их узнать. Король провозгласил себя верховным главой Церкви Англии.

– Но главой Церкви является папа римский, – пролепетала Мария, не веря своим ушам. – Как мой отец может быть верховным главой?

– И действительно, как? – эхом откликнулся ошарашенный доктор Фетерстон.

– Леди Эксетер пишет, что король запугал духовенство и таким образом заставил удовлетворить его прихоть. Архиепископ Уорхэм и епископ Фишер согласились называть короля верховным главой, но со следующей оговоркой: «Насколько это допускает закон Христов». – Леди Солсбери была бледной как полотно.

– Не сомневаюсь, закон Христа ничего такого не позволяет, – пробормотал доктор Фетерстон. – Неужели все это означает, что король повернулся спиной к папе римскому?

– Конечно нет! Он не зайдет так далеко.

– Это отнюдь не означает, что он не провозгласит нечто более серьезное, если все пойдет не так, как он того хочет. – Доктор Фетерстон поспешно захлопнул рот и повернулся к Марии, которая смотрела на него с неприкрытой тревогой. – Прошу прощения, ваше высочество. Мне не следовало делать столь категоричных заявлений.

– Ничего страшного, – дрожащим голосом, с запинкой ответила Мария. – Я потрясена не меньше вас. Мне невыносимо об этом думать. Мой отец – защитник веры. Тогда почему он третирует его святейшество? Отец не может быть верховным главой Церкви Англии… Это просто невозможно…

– Тем не менее, – опомнившись, перебила воспитанницу леди Солсбери, – для нас будет разумнее держать при себе свое мнение. Если за королевой следят, то не исключено, что и за нами тоже.

Мария прикусила язык. Хотя ей много чего хотелось сказать.

* * *

В марте Мария начала болеть. Она не могла проглотить ни кусочка, и ее так сильно тошнило, что она не решалась покинуть спальню. Леди Солсбери велела воспитаннице лежать в постели и обратилась к придворному врачу. Он пустил больной кровь, чтобы сбалансировать соки в организме, проверил мочу и прописал настойку из полыни, мяты и мелиссы. Полынь, сказал врач, следует принимать в малых дозах, поскольку передозировка может быть смертельной. Леди Солсбери лично сходила в кладовую и, совершив набег на сундук с сушеными травами, приготовила зелье.

Мария лежала в постели, чувствуя себя глубоко несчастной и тоскуя по матери.

– Как бы мне хотелось, чтобы она была здесь! – расплакалась Мария, когда леди Солсбери, шепча слова утешения, убрала очередной накрытый тазик с рвотой.

– Уверена, она наверняка была бы здесь, если бы могла, – уклончиво ответила она, и Мария догадалась, что та что-то скрывает.

– Тогда почему ее нет? – всхлипнула Мария.

И леди Солсбери, слегка замявшись, ответила:

– Королева пишет, что умоляла вашего отца позволить ей навестить вас, и он сказал, что при желании она может даже остаться здесь. Мое дорогое дитя, если ваша мать приедет сюда, король наверняка станет утверждать, что она его бросила. Поймите, она не может идти на подобный риск, поскольку в таком случае не сумеет защитить ваши права, которые она готова отстаивать даже ценой собственной жизни.

Эти слова вызвали у Марии новый поток слез. Отец поставил ее мать в безвыходное положение, и, похоже, намеренно. Неужели он не понимает, как сильно она, Мария, нуждается в материнской ласке? Да и вообще, как она сможет поправиться, чувствуя себя такой несчастной?

Болезнь не отступала. Восемь дней организм Марии отказывался принимать пищу. Она ужасно похудела. Врач выглядел заметно обеспокоенным.

– Что ж, я не могу прописать принцессе то, в чем она действительно нуждается. Я так и доложу королю! – заявил он в середине марта.

Мария затаила дыхание. Отец наверняка не останется равнодушным.

* * *

Неделю спустя, когда Мария с трудом заставила себя проглотить ложку еды, в комнату с улыбкой вошла леди Солсбери:

– Мария, дорогая, король распорядился, чтобы вас отвезли в Ричмонд. Там к вам присоединится ее милость королева.

Мария снова разрыдалась, на сей раз от радости. И вот после долгого утомительного путешествия она прибыла в Ричмондский дворец, где, к своей величайшей радости, очутилась наконец в теплых материнских объятиях. Что стало для нее лучшим лекарством.

Мать не смогла скрыть своего ужаса от внешнего вида дочери.

– Мы сделали все, что смогли, – заверила королеву леди Солсбери; хроническое недосыпание наложило отпечаток смертельной усталости на ее осунувшееся лицо.

– Я в этом не сомневаюсь. Но теперь я здесь.

Оставшись с Марией, мать поила ее с ложечки питательным бульоном и кормила рыбой, собственноручно сваренной ею в миндальном молоке. Она читала дочери сказки, рассказы и романы, которые так любили все девушки, но категорически не одобрял мэтр Вивес; мать оберегала сон дочери, умывала и причесывала ее. Постепенно Мария начала поправляться, и вот наконец наступил тот радостный день, когда ей удалось встать с постели и сделать несколько неверных шагов.

Утомленная этим усилием, она сразу легла обратно, чувствуя себя в безопасности и гораздо счастливее. Через открытую дверь она слышала, как мать в соседней комнате тихо беседует с леди Солсбери.

– На ее долю выпало слишком много переживаний, – говорила королева. – Она наверняка ужасно нервничает из-за проблем, возникших у нас с королем. Это видно невооруженным глазом.

– Согласна, мадам. Она одинаково любит его милость и вас, но ее симпатии явно на вашей стороне. Она постоянно твердит, что хочет утешить вас в ваших горестях. Я знаю, Марию тревожит туманное будущее и то, что происходит в Церкви Англии. Принцесса стала очень набожной. Полагаю, молитвы идут ей на пользу.

– Она всегда была благочестивым ребенком. Я рада, что в тяжелые времена она находит утешение в религии.

– И я тоже, мадам. Мне кажется, вера дает ей ощущение надежности, которая у нее была в детстве до того, как случилось Великое дело. Она постоянно вспоминает те дни. И постоянно тревожится за вас.

Голос матери дрожал от едва сдерживаемых эмоций.

– Моя дорогая подруга, когда речь снова зайдет о Великом деле короля, постарайтесь заверить Марию, что я нахожусь в отличном расположении духа и меня поддерживают добрые друзья. Пусть продолжает спокойно жить и верить, как верю я, что Господь все управит. Ну и конечно, позаботьтесь, чтобы она хорошо питалась, почаще была на свежем воздухе и не сидела сложа руки. Так ей будет некогда размышлять о своих несчастьях. Ну а я останусь здесь настолько, насколько смогу.

* * *

К началу апреля Марии стало гораздо лучше: она уже могла сидеть в кресле и принимать легкую пищу. Врач был очень доволен.

– Совсем скоро принцесса окончательно поправится, – сообщил он королеве.

– Слава Богу и всем Его святым! Я так волновалась! – воскликнула она и, повернувшись к Марии, добавила: – Мое дорогое дитя, я с удовольствием осталась бы с вами, но сейчас, когда вы пошли на поправку, я должна вернуться ко двору. Я не смею отсутствовать дольше чем следует. Да и вообще, кто знает, что там происходит в мое отсутствие! Я уезжаю завтра, хотя и с тяжелым сердцем, но передаю вас в любящие руки леди Солсбери. Поверьте, так будет лучше для всех.

– Ах, как мне хочется, чтобы вы остались! – прильнув к матери, всхлипнула Мария.

– Мне тоже, дочь моя. Но я спрошу у вашего отца, можно ли вам прибыть ко двору. Бог даст, мы скоро снова увидимся.

Когда мать уехала, Мария сразу пала духом, хотя и лелеяла надежду, что скоро вернется ко двору. К величайшему удовольствию своего врача, она уже почти поправилась, но у нее вдруг начались нерегулярные болезненные месячные и изнурительные головные боли.

– Причина в вашем возрасте, дитя мое. – Леди Солсбери прекрасно понимала, что словами горю не поможешь, особенно когда кого-то мучают спазмы внизу живота и мигрени. – У вас реакция на трения между родителями. Ваша преданность родителям жестоко разрывается пополам. Нельзя ставить ребенка в столь ужасное положение. – За все это время она еще никогда не позволяла себе быть такой откровенной.

Леди Солсбери попала в самую точку. Марию постоянно разрывали пополам: она любила своего отца, но прямо сейчас была на стороне матери. Мария отчаянно скучала по ним обоим: она тосковала по матери, которую обожала, и по тому отцу, каким он когда-то был. Одинокая и несчастная, Мария искала утешение в молитвах перед алтарем. Она просила Всевышнего положить конец ереси, а также ускорить решение папы римского.

Когда мать сообщила в письме, что Мария не получит приглашения ко двору, это стало ужасным ударом. Она, конечно, догадывалась о причине произошедшего и проклинала Анну Болейн за пагубное влияние на короля. Теперь Мария молилась еще и о том, чтобы отец смягчился и перестал препятствовать их воссоединению с любимой матушкой. И на сей раз Господь, похоже, внял молитвам принцессы, так как в июле пришло приглашение ко двору в Виндзор, после чего все недуги Марии – мучительные мигрени и болезненные месячные – сняло как рукой. Она с радостью бросилась помогать служанкам укладывать вещи, а когда отправилась в путешествие, Англия показалась ей прекрасной, как никогда: все вокруг было в полном цвету, солнце заливало золотым светом зеленые поля и пестрые деревья, а легкий ветерок шевелил листву.

* * *

Приветствие отца было достаточно ласковым, а его беспокойство по поводу самочувствия дочери – вполне искренним, однако король явно находился в состоянии холодной ярости. Что, вероятно, объяснялось затянувшимся молчанием Рима. Со времени начала процесса миновало почти два года. И о чем только думал папа? Затягиванием с ответом он определенно оказывал Церкви медвежью услугу. А теперь, по словам леди Солсбери, король прощупывал мнение университетов по поводу своего Великого дела. Впрочем, Мария плохо понимала смысл данной затеи.

Мария попробовала выяснить это у матери, когда они сидели в саду возле Круглой башни. Королева лишь скорбно покачала головой:

– Полагаю, он хочет подкрепить свое дело мнением ученых людей. Но на каждого ученого, который его поддержит, придется парочка несогласных. – Не в правилах королевы было критиковать супруга, однако в последнее время у нее появилась несвойственная ей нервозность; обеспокоенно посмотрев на дочь, она внезапно сказала: – Мария, вы, вероятно, удивлены, почему вас только сейчас вызвали ко двору. В настоящее время у меня с вашим отцом не самые хорошие отношения. Несколько недель назад он подослал ко мне в Гринвич депутацию Тайного совета. Они пытались заставить меня отозвать свою жалобу папе римскому. Я отказалась. И также отказалась признать верховенство короля над Церковью. Я заявила, что папа – единственный наместник Бога на земле и единственный человек, имеющий право быть судьей в духовных вопросах. Тем не менее я сказала им, что люблю короля так, как женщина способна любить мужчину, и никогда не согласилась бы оставаться его женой вопреки голосу совести. Я в очередной раз повторила, что являюсь законной женой короля, после чего посоветовала им отправиться в Рим и спорить с Отцами Церкви, а не с беззащитной женщиной.

Мария внутренне аплодировала матери:

– Это было очень смело с вашей стороны!

– Когда епископы попытались со мной дискутировать, я твердо сказала, что подчинюсь лишь решению Рима, – кивнула мать. – По мнению мессира Шапюи, мне с блеском удалось посрамить депутацию. Можно представить себе реакцию вашего отца, о чем даже страшно подумать. Впрочем, с тех пор я не видела его. Он постоянно где-то охотится с леди Анной.

Мария об этом слышала. Ее сердце пылало ненавистью к той женщине, а скорее Ведьме, которая наверняка околдовала короля.

* * *

Отец на несколько дней увез Ведьму в Хэмптон-корт, и все сразу вздохнули с облегчением. Мария с матерью совершали продолжительные прогулки по большому парку, королева пыталась развлечь дочь музыкой и танцами в своих покоях. Одна из фрейлин, симпатичная бледная молодая женщина по имени Джейн Сеймур, решила совершенствовать свои навыки игры на лютне, и Мария с большой охотой помогла ей освоить новый и сложный музыкальный отрывок.

– У вас отлично получилось, госпожа Джейн, – сказала Мария. – Давайте станцуем павану.

– Почту за честь, ваше высочество, – ответила Джейн, и королева дала знак музыкантам начинать.

Павана – достаточно сложный придворный танец с шагом на два такта, и Джейн, которая постоянно ускоряла шаг, было трудно сохранять медленную, величавую поступь.

– Нет! – кричала ей Мария, откидывая назад свои длинные рыжие волосы. – Вы должны держать ритм.

Джейн попробовала еще раз, и опять неудачно. В результате танец закончился тем, что все покатились от смеха. Было отрадно видеть улыбку на губах королевы.

Шли дни, и Мария, постепенно расслабившись, начала получать удовольствие от общества фрейлин, с которыми играла в жмурки в безлюдных галереях и в пятнашки в парках. Однако, когда отец вернулся с Анной Болейн, королева запретила дочери покидать свои покои. Отчего у той сразу испортилось настроение. Ведь прямо за ее дверью отец выставлял свою любовницу напоказ придворным.

Между тем двор активно готовился к ежегодной летней поездке короля по стране, и Мария пребывала в мрачном ожидании возвращения в Хансдон. Ее родители собирались в середине июля выехать из Виндзора в Вудсток. Близился день отъезда, но приказа вернуться в Хансдон так и не поступило.

В день предполагаемого отъезда Мария с матерью сходили к мессе, а затем сели завтракать. Вскоре после начала трапезы королева внезапно положила нож.

– Дамы, а вам не кажется, что тут как-то подозрительно тихо? – спросила она.

Что было чистой правдой. Они не услышали ни шума привычной суеты, сопутствующей отправлению двора в поездку, ни топота бегущих ног, ни громких криков внизу. Королева встала и выглянула во двор.

– В замке никого нет! – сдавленно ахнула она.

Мария и придворные дамы, сгрудившись вокруг королевы, посмотрели в окно, но не увидели ни толп придворных, ни повозок, ни вьючных мулов.

– Возможно, я ошиблась и отъезд назначен на другой день. – Екатерина с вымученной улыбкой отправила своего камергера лорда Маунтжоя выяснить точное время отъезда.

Вернувшись, он доложил со смущенным видом:

– Мадам, король уехал в Вудсток сегодня рано утром.

Королева кивнула и продолжила завтракать. Марию ужасно расстроило, что отец уехал, не попрощавшись с ней. Похоже, это было какой-то новой уловкой Анны Болейн с целью унизить и запугать королеву.

А затем, уже под конец обеда, появился гонец в ливрее с эмблемой Тюдоров. Поклонившись королеве, он произнес, обращаясь к стене за ее спиной:

– Ваша милость, королю угодно, чтобы вы в течение месяца освободили Виндзорский замок и переехали в любой из собственных домов. – Он нервно сглотнул. – Вы можете оставаться здесь до момента отъезда принцессы Марии в Хансдон.

Мария поняла смысл приказа лишь тогда, когда увидела лицо матери. Отец покинул их, не попрощавшись, и на сей раз оставил семью навсегда. Он оставил жену и дочь, не сказав им ни слова. И даже не стал ждать решения папы римского. От осознания чудовищности произошедшего у Марии перехватило дыхание. Онемев от потрясения, она смотрела на мать, которая, пытаясь восстановить самообладание, схватила дочь за руку.

– Поеду туда, куда мне дозволено, – произнесла королева. – Я остаюсь его женой. И буду молиться за него.

* * *

– Я должна ехать в Истхэмпстед, в Виндзорском лесу, – одним жарким августовским днем сообщила дочери королева. – А вы, дочь моя, не едете в Хансдон. Отец отправляет вас в Ричмонд.

– А почему мне нельзя поехать с вами? – жалобно спросила Мария.

– Потому что вы должны подчиняться воле короля, чтобы не давать ему повода усомниться в вашей преданности и послушании.

– Матушка, вы святая! – возразила Мария. – Как вам удается так терпеливо сносить подобную жестокость?

– Потому что мой долг жены короля – угождать своему господину, и ваш, как его дочери, тоже.

Мария покачала головой, совершенно сбитая с толку. Отец не заслуживал такой безоговорочной преданности.

Она была рада, что многие придворные дамы решили сопровождать королеву в Истхэмпстед, в частности милейшая Джейн Сеймур, в лояльности которой не приходилось сомневаться.

На сей раз расставание с матерью оказалось более тягостным, поскольку Мария не знала, когда они смогут увидеться в следующий раз. Она опасалась, что отец разлучал их, чтобы наказать жену за отказ аннулировать их брак. Уверенность Марии еще больше окрепла, когда по прибытии в Ричмондский дворец она, к своему величайшему огорчению, узнала, что ей запрещено видеться с матерью. Аналогичный запрет получила и леди Солсбери, а также остальные друзья королевы, включая неустрашимую леди Эксетер.

Ну а в остальном жизнь шла своим чередом. Мария соблюдала подобающей принцессе этикет, продолжала учебу и довольствовалась маленькими радостями в обществе леди Солсбери и служанок, с которыми музицировала, танцевала и играла в карты. Месячные по-прежнему оставались для девушки предметом мучений: по крайней мере два дня в месяц она оставалась лежать в постели, прижимая к животу горячий кирпич, обернутый фланелевым лоскутом. А еще в такие дни она была особенно нервной, становясь жертвой больного воображения и самых различных страхов. Леди Солсбери, как обычно, делала все возможное, чтобы их развеять, взывая к здравому смыслу своей подопечной, но одна тревога неизменно сменялась другой. Если Мария не волновалась из-за странного головокружения, то переживала из-за какого-то болезненного симптома или терзалась угрызениями совести, что сделала недостаточно для защиты матери. Иногда Марии хотелось убежать от самой себя. И единственной соломинкой, за которую еще можно было ухватиться, стала для нее истинная вера.

Ни Марию, ни ее мать не пригласили на Рождество ко двору. Отец отправил дочь на весь зимний сезон в Бьюли. Посланник отца передал ей, что она не должна общаться с матерью или мессиром Шапюи. Это известие окончательно доконало принцессу, поскольку не было такого случая, чтобы они с матерью не обменялись подарками на Новый год, и мысль о тоскующей в одиночестве бедной матушке была невыносимой. А мысль о Шапюи заставляла принцессу рыдать еще горше. Материнские письма не оставляли у нее сомнений, что этот надежный, заботливый человек с добрыми глазами оставался непоколебим в своей поддержке изгнанниц. Какая жалость, что Мария не могла встретиться с ним и излить ему свои горести! Он наверняка смог бы утешить ее.

Глава 6

1532 год

Подстегиваемая колючим январским ветром, Мария в сопровождении свиты подъезжала по обледенелой дороге к поместью Мор. Мария чувствовала душевный подъем, причем не только благодаря бодрящей зимней погоде, но и потому, что в поместье Марию ждала мать. Отец наконец-то смягчился и разрешил дочери навестить ее.

– Он, должно быть, хочет заткнуть людям рот, – язвительно заметила леди Солсбери, когда пришел приказ. – В народе ходит множество толков по поводу того, что он вас разлучил.

Мария наконец осознала, какую роль играет общественное мнение. Король, возможно, и имеет абсолютную власть, но она всецело зависит от расположения его подданных. Когда она станет королевой, мысленно поклялась Мария, то сделает все, чтобы добиться этого самого расположения.

Когда она, покинув Бьюли, ехала верхом по чьим-то землям, к ней по голому льду бежали люди, горевшие желанием увидеть и благословить принцессу. Она отказалась от носилок: перспектива встречи с любимой матерью как будто излечила все хронические болячки. Однако холод давал о себе знать, и Мария уже не могла дождаться, когда окажется перед пылающим очагом в любящих материнских объятиях. Когда процессия миновала сторожку привратника и конюхи выбежали во двор, чтобы взять под уздцы лошадей, Мария вихрем взлетела по лестнице в покои матери. И действительно, королева была там. Она протягивала дочери руки, ее измученное лицо светилось любовью. Мария прильнула к любимой матушке, с болью осознавая, как сильно та постарела и похудела за месяцы разлуки. А ведь мать не всегда будет с ней, и потому они должны максимально насладиться подаренным им временем. Ну а сколько оно продлится, одному Богу известно.

Они провели целую неделю в уютных королевских покоях, болтая, играя в карты и веселясь как ни чем не бывало. Иногда к ним присоединялась леди Солсбери, которая передавала новости, полученные от ее сыновей Генри, Джеффри и Реджинальда, – единственная доступная ей информация, поскольку, будучи отрезанной вместе со своей воспитанницей от мира, она не имела возможности получать письма даже от леди Эксетер.

Дамы старались не затрагивать дискуссионных тем, однако Мария не могла сдержать свою ненависть к Ведьме.

– Я ненавижу эту женщину за то, что она с вами делает! – уютно устроившись в материнской кровати, выпалила Мария. – Ненавижу все, что происходит с Церковью, и обрушившееся на нашу страну зло!

– Тише! – одернула Марию королева. – Не будем о грустном. Давайте наслаждаться возможностью побыть вдвоем. – С этими словами она открыла книгу, которую они читали.

Спустя неделю мать вызвала Марию к себе:

– Мое дорогое дитя, завтра вы возвращаетесь к себе в Бьюли.

– Нет! – Неужели им отпущено так мало времени? Мария рассчитывала в следующем месяце отпраздновать с матерью свое семнадцатилетие, после чего еще немного задержаться. Совершенно убитая этой новостью, девушка сжала кулаки. – Почему мне нельзя уехать попозже?

– Увы, но это приказ вашего отца. Боюсь, он предпочитает нас разлучить. Похоже, у него появились опасения, что теперь, когда вы повзрослели, мы будем строить против него козни, сговорившись с императором.

– Что послужило бы королю хорошим уроком! – воскликнула Мария.

– Дитя мое, вы, должно быть, лишились рассудка! – ахнула королева. – Неужели вы забыли о своем долге перед королем? Ведь это называется изменой! Но мой случай – совсем другое дело. Раз уж, по утверждению короля, я не являюсь его женой, следовательно я не являюсь и его подданной, а значит, меня нельзя обвинить в предательстве, если я обращусь за помощью к иностранному государству. Чего я, естественно, никогда не сделаю, поскольку считаю себя законной женой. Но вы не только дочь короля, но и его подданная. Если кто-нибудь услышит ваши крамольные речи, это сослужит вам плохую службу. Ваш отец получит удобный предлог разлучить нас уже навсегда.

Пристыженная, Мария внутренне сжалась:

– Я никогда в жизни не стала бы так рисковать. Но мы ведь сейчас одни. И никто, кроме вас, меня не слышит.

– Даже у стен есть уши, – мрачно проронила королева. – Боюсь, этот новый человек во власти, Томас Кромвель, который, заменив кардинала, стал главным советником короля, приставил к нам соглядатаев. Мария, следите за языком и никогда не произносите ничего такого, что могло бы вас хоть как-то скомпрометировать.

Расставание на следующий день стало особенно болезненным, поскольку ни одна из них не знала, когда им суждено увидеться вновь. Мария отправилась в Бьюли в расстроенных чувствах, безразличная к холоду, проникавшему сквозь кожаные шторки ее носилок. Они пробыли вдвоем совсем недолго. Мария не сомневалась, что отец наказывает мать за ослушание. Неужели он не понимает, сколько страданий причиняет своей дочери?

* * *

Мария пыталась находить удовольствие в повседневных вещах: в книгах, музыке и обществе дражайшей леди Солсбери. Девушка постоянно напоминала себе, что живет в роскошном доме, в ее распоряжении множество слуг и все, чего только душа пожелает. По сравнению со многими она была счастливицей. Тем не менее никакие материальные блага не могли компенсировать отсутствие матери или утрату былого счастья. И теперь постоянные недуги и тревожное состояние психики постоянно напоминали о том печальном положении, в котором она оказалась.

Отец время от времени навещал Марию. Она подозревала, что приезжал он исключительно ради того, чтобы удостовериться в ее покорности. Не желая обмануть ожидания отца, она больше не позволяла себе перечить ему и старалась не давать поводов для недовольства. Но затем она начинала терзаться угрызениями совести из-за того, что не смогла должным образом защитить мать, и в результате мучительные мысли ходили по замкнутому кругу.

Визиты отца стали для Марии тяжким испытанием из-за висевших в воздухе невысказанных слов. Мать никогда не упоминалась. Отец, безупречно любезный, как всегда, интересовался академическими успехами дочери и был даже ласков с ней, если на него находил стих. Однако Мария заметила в нем непривычную сдержанность, его манеры стали более резкими. Он явно не выглядел счастливым человеком. Похоже, у короля имелось немало поводов для раздражения и разочарования.

Однажды, после того как ее двор переехал на лето в Хансдон, Мария забыла о сдержанности и, когда отец попытался перетянуть ее на свою сторону, заливаясь слезами, заявила, что никогда не будет считать себя незаконнорожденной. В результате отец уехал, разъяренный вызывающим поведением дочери. И она снова мысленно наказала себе без нужды не сердить его. Однако держать свои чувства в узде оказалось не так-то просто.

Шли месяцы, визиты отца становились все реже, он еще больше отдалился от дочери. Она терялась в догадках, чем могла его оскорбить, и неделями не находила себе места от беспокойства, но затем он возвращался, и все волнения тут же стихали.

Как-то раз в сентябре, после того как отец, сдержанно попрощавшись, отбыл ко двору, леди Солсбери получила письмо от своего сына Генри Поула, который состоял в свите короля. Мария услышала, как воспитательница, прочитав послание, сдавленно охнула.

– Что-нибудь случилось? – спросила Мария, предчувствуя очередной кризис; в последнее время она постоянно жила в ожидании худшего.

Леди Солсбери подняла на нее встревоженные глаза:

– Не уверена, что могу вам что-то говорить, но, боюсь, придется. Хотя бы ради собственной безопасности. Возможно, это всего-навсего пустая болтовня злой женщины, но мы должны быть настороже.

– В чем дело?! – уже не на шутку разволновавшись, воскликнула Мария.

– Генри пишет, при дворе поговаривают, будто король не осмеливается хвалить вас в присутствии леди Анны, дабы не выводить ее из себя. А еще он старается сделать свои визиты к вам как можно короче, потому что она ревнует. Прислуживая на прошлой неделе его милости, Генри собственными ушами слышал, как она говорила, что вы непременно будете в ее свите и она, возможно, накормит вас за обедом чем-нибудь плохим или выдаст замуж за одного из слуг. – (Марии показалось, что ей дали под дых.) – Вероятно, это пустые угрозы. Однако Генри обеспокоен, поскольку совсем недавно пытались отравить епископа Фишера и, похоже, за отравлением стояли Болейны.

Мария, ни секунды не сомневавшаяся, что Анна вполне способна осуществить свои угрозы, невольно содрогнулась:

– Как далеко может простираться злоба Ведьмы? И что плохого я ей сделала?

– Вы поддержали вашу матушку. Да и вообще, самим фактом своего существования вы представляете угрозу тем детям, которых она надеется родить. Так как у вас преимущественное право престолонаследия.

– Боюсь, если отец все же женится на ней и она родит ему сына, он будет иметь преимущество. Но я никогда не признаю его! – воскликнула Мария.

– Будем надеяться, что ее угрозы – всего лишь злобные выпады мерзкой, обиженной мегеры, – заявила леди Солсбери. – Тем не менее мы должны быть бдительны. Я позабочусь о том, чтобы всю вашу еду перед подачей на стол проверяли.

Роберт Говард

В ту ночь Мария не сомкнула глаз. Перед мысленным взором вставали мрачные картины будущего. Относительно безопасный мир, в котором она жила, больше не казался ей таковым. Король одним махом мог разлучить дочь с леди Солсбери, так же как разлучил их с матерью. Мария живо представляла себе, как ее заставят прислуживать злейшему врагу при королевском дворе, где ей придется жить в постоянном страхе быть отравленной, поскольку защиты не будет. И даже отец навряд ли сумеет хоть что-то сделать – одурманенный любовью к Ведьме, он во всем шел у этой интриганки на поводу.

Мирный странник

Из очередного письма Генри Поула, полученного во время подготовки к дневному уроку, они узнали, что Анна во время пышной церемонии в Виндзорском замке получила титул маркизы Пембрук в собственном праве.

– Какой скандал! Эта женщина была возведена в пэрство в собственном праве! – возмущалась леди Солсбери, сердито швыряя книги Марии на стол. – В последний раз подобной чести удостоили меня, леди благородных кровей, а не какую-то там наглую шлюху.

* * *

– Действительно жуткий скандал, – согласилась Мария, одновременно начиная осознавать, что новость, возможно, и не такая плохая. – По-вашему, это действительно так важно? Возможно, мой отец устал от Ведьмы или понял, что никогда не сможет на ней жениться. Быть может, он просто решил наградить ее за то, что она была его любовницей.

Получить пулю от родственничка, а уж тем паче от случайного незнакомца – дело настолько обычное, что на такие штуки я, как правило, просто не обращаю внимания. Но когда в тебя стреляет твой лучший друг – совсем другое дело. Подобные фокусы могут вывести из себя даже такого кроткого добряка, как я. Но, наверно, будет лучше, если я объясню, о чем речь. У меня были кое-какие дела возле границы с Орегоном, и, покончив с ними, я возвращался домой, на Медвежью Речку. По дороге мне случилось проезжать через лагерь старателей под названием Мышиная Пасть, который был разбит в самом сердце гор, почти таких же высоких и диких, как мой родной Гумбольт.

Задумавшись, леди Солсбери на секунду замолчала.

Я заказал себе выпивку в баре салуна-отеля «Спящий лось» и тихо-мирно потягивал ее, когда не спускавший с меня глаз бармен вдруг сказал:

– Не исключено, что вы правы. В письме Генри что-то такое было. – Она вынула из кармана письмо. – Да. Многие из тех, кто присутствовал на торжественной церемонии, заметили, что титул был пожалован Анне и ее наследникам мужского пола, а не ее законным наследникам мужского пола, как положено.

– Не иначе как вы Брекенридж Элкинс с Медвежьей Речки!

– Это противоречит всем законам о пэрстве! – возмутилась Мария. – Бастард не может быть наследником.

Я обдумал его предположение и пришел к выводу, что бармен, скорее всего, не ошибся.

– Король вправе возвысить любого, кого пожелает. Взять хотя бы Генри Фицроя! Но вы, Мария, возможно, и правы. Король с тем же успехом может обеспечивать безбедное существование каждого бастарда, которого она родит.

– А откуда ты меня знаешь? – подозрительно спросил я. В самом деле, откуда? Ведь меня занесло в Мышиную Пасть первый и последний раз в жизни.

От затеплившейся надежды у Марии екнуло сердце.

– А я и не знаю, – сказал бармен, – но мне так часто приходилось слышать всякие небылицы о Брекенридже Элкинсе, что я сразу решил: вы – это он! Потому как просто не могу себе представить, чтобы на всем белом свете можно было бы сыскать сразу двух таких мордоворо… м-м-м… я хотел сказать, двух таких великолепно сложенных рослых мужчин. Да, кстати! Тут, на втором этаже, сейчас квартирует ваш друг, Балаболка Карсон. Он приехал сюда из южной части штата. Я частенько слышал, как он хвастается, будто имеет честь знать вас лично. Как подниметесь по лестнице, его дверь будет четвертая направо.

* * *

Но надежда сразу же рухнула, когда в октябре она узнала, что отец, отправившись в Кале на встречу с королем Франциском, взял с собой Анну Болейн. Значит, он не бросил Ведьму, а, наоборот, возвысил ее, чтобы представить своему брату-монарху.

Что ж, Балаболку я помнил. Правда, он был не из наших, не с Медвежьей Речки, а из Орлиного Пера, но я никогда не ставил это парню в вину. Вдобавок бедняга был малость туповат, но ведь нельзя всерьез рассчитывать, что все вокруг обязаны быть такими же сообразительными ребятами, как я.

В ту бессонную ночь Мария не могла сдержать слез. Она услышала, что доктор Томас Кранмер должен был сменить Уорхэма на посту архиепископа Кентерберийского. Уорхэм до самой смерти осторожно поддерживал мать Марии, а вот Кранмера Генри Поул характеризовал как религиозного радикала, ставленника Болейнов и того самого человека, который посоветовал королю узнать мнение университетов по поводу его Великого дела. Кранмер действительно мог оказывать на короля очень опасное влияние. По словам Генри Поула, университеты, скорее всего, подкупили огромными субсидиями, чтобы ученые мужи объявили брак короля недействительным, и, похоже, большинство из них высказались в его пользу.

В общем, поднялся я по лестнице, вежливо постучал в дверь, и вдруг: ба-бах! – громыхнул изнутри сорок пятый. Причем проклятая разрывная пуля, пробив филенку, здорово поцарапала мне мочку левого уха! Кажется, я уже говорил, что меня страшно раздражает, когда в меня стреляют, не имея на то самых веских причин. В таких случаях мое терпение истощается крайне быстро! Вот почему, не ожидая дальнейших проявлений гостеприимства, я яростно взревел, одним ударом вышиб дверь и, ступая по ее обломкам, вошел в комнату.

Тем не менее Мария усиленно пыталась убедить себя в ничтожности их заявлений по сравнению с мнением папы. Только папа имеет право решать такие вопросы. Одному Богу известно, почему папа так долго тянет с ответом, но он наверняка скоро вынесет решение. Мария молилась, чтобы оно не появилось слишком поздно, так как сердцем чувствовала, что грядет нечто страшное. Все знамения были недобрыми.

Поразительное дело! В комнате никого не было! Совсем никого! Хотя в тишине мне явственно слышался какой-то булькающий звук. Тогда я напрягся и припомнил, что обломки двери вроде как чавкали под моими ногами. Ага, подумал я, значит, кто бы там ни был внутри, его просто прихлопнуло дверью, когда та слетела с петель!

1533 год

Ну ладно. Я нагнулся, пошарил под обломками, схватил подлеца за шиворот и вытащил на свет Божий. Можете быть уверены, им оказался не кто иной, как Балаболка Карсон. Парень висел у меня в руке как тряпка, глаза у него были совсем стеклянные, а морда – замороженная и пустынная, как вершины Гумбольта зимой; но все же он продолжал делать какие-то рассеянные телодвижения, пытаясь еще разок выпалить в меня из своего шестизарядного, пока я не отобрал у него эту цацку.

В феврале в день, когда Марии исполнилось семнадцать лет, в Хансдон, где она встречала уже второе Рождество без матери, прибыл гонец, на котором не было никакой ливреи. Мария, которая руководила развешиванием гобелена в зале, увидела вошедшего в дом незнакомого мужчину. Дворецкий тут же отправил незнакомца к леди Солсбери, и уже позже Мария узнала, что этого человека звали мастер Хейворд.

– Какого черта? – сурово спросил я, слегка встряхнув его за шиворот. Парня колотила дрожь, да так, что аж зубы стучали. – Да что такое с тобой стряслось? Напился до чертиков или еще что, раз в старых приятелей через дверь стреляешь?

Когда леди Солсбери присоединилась к Марии за обедом в ее частных покоях, та сразу поняла, что случилось неладное.

– Опусти меня на пол, Брек, – выдохнул он. – Я понятия не имел, что это ты. Я думал там, за дверью, Волк Фергюссон пришел за моим золотом.

– Мне неприятно вам это говорить, но при дворе ходят слухи, что Анна ждет ребенка, – сообщила воспитательница.

Ладно. Отпустил я его. Он тут же схватил здоровенную бутыль кукурузного пойла и хлебнул приличную порцию прямо из горлышка, причем руки у него тряслись так, что добрая половина виски, так и не попала ему в рот, растекшись мутными ручейками по несвежей шее.

– Ждет ребенка? – эхом повторила Мария.

– Это еще что такое? – поразился я. – Разве ты не собираешься предложить мне глоток, чтоб ты лопнул?!

– Боюсь, что так. Я получила тайное сообщение от леди Эксетер. Она опасается, что готовится какое-то беззаконие.

– Но папа еще не вынес решения! Что они могут сделать?

– Ты уж прости меня, Брекенридж, – вдруг заскулил он. – Я так извелся, уже не соображаю, что делаю! Вот, живу в этой комнате целую неделю и боюсь нос отсюда высунуть. Видишь те сумки из бычьей кожи? – Он показал на кровать, где и в самом деле валялись какие-то мешочки. – Так вот, они под завязку набиты золотыми самородками! Я тут решил заделаться старателем и больше года ковырялся в здешних ущельях, а потом мне привалил фарт. Но все это не принесло мне ничего хорошего.

– Учитывая, что ваш отец назначил себя верховным главой Церкви Англии, я уже ничему не удивлюсь, – уныло проронила леди Солсбери.

– Постой, ты о чем? – Ну никак мне было не понять парня!

Марии буквально хотелось выть, она чувствовала себя плотиной, которую вот-вот прорвет. Ей оставалось только молиться, чтобы это оказалось неправдой, а слухи о так называемой беременности были досужими домыслами.

– В здешних горах полным-полно разбойников, – наконец начал объяснять Карсон. – Они грабят и убивают всякого, кто пытается вывезти отсюда золото, а чертовы дилижансы, бывает, по нескольку раз по дороге в один конец останавливают, так что уже давно никто не решается посылать золотой песок с кучерами. Когда у кого-нибудь набирается хорошая порция песка, он ждет удобного момента и ночью, тайком, уходит отсюда через горы, погрузив свое золото на вьючных мулов. Бывает, что человеку повезет, а бывает – нет. Я тоже собирался попытаться, но этот лагерь нашпигован лазутчиками бандитов, и я точно знаю – они меня выследили! Мне страшно решиться на побег, но еще страшней оставаться тут. Ведь они могут потерять терпение и тогда просто перережут мне глотку прямо в лагере. Когда ты постучался, я как раз решил, что это они пожаловали сюда по мою душу. А Волк Фергюссон у них главарь. Вот я и сижу здесь, придавив свое золото своей же задницей. Денно и нощно с парой пушек в руках. Еле уговорил бармена, чтобы тот таскал мне жратву и выпивку прямо наверх. Знаешь, Брек, я чертовски близок к тому, чтобы свихнуться!

– Как вы думаете, моя мать в курсе? – Марии инстинктивно хотелось оградить королеву от неутешительных новостей.

И он снова задрожал как припадочный, и начал хнычущим голосом проклинать все на свете, и хлебнул еще изрядную порцию виски, и взвел курки своих револьверов, и уселся на свои сумки с золотом, и вытаращился на зияющий дверной проем, продолжая трястись так, словно там, в проеме, он вдруг узрел привидение. Или даже два.

Леди Солсбери покачала головой:

– Какой дорогой ты бы пошел, если б решился смыться отсюда? – встряхнул я Карсона за плечо.

– Мне не дано это знать. Леди Эксетер пишет, что ее милости по-прежнему запрещено принимать посетителей или контактировать с внешним миром. Я даже не знаю, где она находится.

– Вверх по лощине, что начинается к югу от лагеря, потом – по старой индейской тропе, которая вьется прямо по дну Ущелья Снятых Скальпов, – стуча зубами ответил Карсон. – А потом надо дать хорошего кругаля, выйти к Уофетону и уже там ловить дилижанс. Если попал в Уофетон – считай, спасся!

После этих слов Мария уже разрыдалась по-настоящему. Чем ее дорогая матушка заслужила подобное отношение?

– Ладно, – сказал я. – Вывезу твое золото.

* * *

– Но эти бандиты убьют тебя! – воскликнул он.

Апрель выдался достаточно теплым, и Мария взяла свои книги в сад, чтобы там поработать над переводами. Не успела она немного погреться на солнышке, как увидела леди Солсбери, торопливо идущую по гравийной дорожке.

– Не-а, – ответил я. – Не убьют. Во-первых, откуда им знать, что я везу золото. А во-вторых, я сделаю из них свиную отбивную, если они как-нибудь прознают про во-первых и чего-нибудь от меня захотят. Здесь все золото, какое у тебя есть? Небось, всего фунтов полтораста?

– Мария! – позвала она.

– А что, мало? – поразился он. – В конюшне позади салуна у меня стоят лошадь и вьючный мул, а тот мул…

Увидев ее испуганное лицо, Мария приготовилась к худшему. Папа принял решение не в пользу матери! Или ей, Марии, нужно прибыть ко двору и прислуживать Ведьме… Или, что самое страшное, внезапно скончалась матушка.

– На кой черт мне вьючный мул? Капитан Кидд увезет эту сущую безделицу и даже не заметит.

Тяжело опустившись на скамейку рядом с Марией, леди Солсбери сказала с тяжелым вздохом:

– Даже если при этом ты сядешь на него верхом? – недоверчиво переспросил Балаболка.

– У меня сообщение от сына. В Пасхальное воскресенье леди Анна в сопровождении шестидесяти фрейлин отправилась во главе процессии к мессе, разодетая в королевские одежды из темно-красного бархата и в королевской короне.

Марии казалось, что она вот-вот потеряет сознание. В глазах потемнело, в голове зазвенело, словно от удара.

– Даже если при этом ты сядешь верхом на меня! – раздраженно сказал я. – Ты же прекрасно знаешь, что за конь мой Кэп Кидд, так зачем задаешь такие дурацкие вопросы! Подожди здесь, пока я схожу за чересседельными сумками!

– Нет! Нет! – воскликнула она. – Его святейшество не мог вынести решение в пользу отца!

Капитан Кидд задумчиво жевал сено в корале позади отеля. Я подошел к нему, чтобы забрать сумки, гораздо большие по размерам, чем это обычно бывает. А как же еще. Должны же размеры багажа соответствовать размерам его владельца! Мои сумки, из сложенной втрое шкуры матерого лося, были сшиты и простеганы толстым ремнем из сыромятной кожи, так что выбраться изнутри не смогла бы даже дикая кошка, попади она туда.

– Папа вообще не вынес решения! – Глаза леди Солсбери сердито вспыхнули. – Ведь иначе об этом наверняка было бы сделано торжественное объявление. Насколько всем известно, король стал двоеженцем.

Ладно. Подходя к коралю, я заметил приличную толпу зевак, таращившихся на Капитана Кидда, но не придал этому никакого значения, ведь такой конь и должен привлекать к себе всеобщее внимание.

Мария тревожно огляделась по сторонам в страхе, что их могут услышать. Но рядом никого не было. Она не ожидала, что отец зайдет так далеко, от потрясения у нее скрутило живот.

Пока я стаскивал сумки со спины моей лошадки, какой-то долговязый малый с омерзительными длинными бачками соломенного цвета вдруг подошел к изгороди и спросил:

– Если это вас хоть немного утешит, большинство людей были потрясены не меньше вас. По словам Генри, они явно не знали, то ли смеяться, то ли плакать, и все вокруг шушукались. Кое-кто выражал леди Анне свое почтение, но остальные просто таращились на нее.

– Это твой конь, что ли?

И немудрено! И как только у Ведьмы хватило наглости появиться при дворе в короне, на которую она не имеет права?! Кровь бросилась Марии в голову. Если бы Анна была здесь, Мария воткнула бы ей в сердце кинжал или задушила бы ее голыми руками.

– Ежели не мой, тогда, значит, ничей! – находчиво ответил я. – А что?

* * *

– А то, что очень уж он похож на моего любимого конька, украденного с моего ранчо шесть месяцев тому назад! – внезапно заявил во всеуслышание этот нахал.

Словно в насмешку, весна украсилась цветами, представ во всем своем блеске. Но Марии, согнувшейся под бременем несчастий и страха неизвестности, было не до природных красот.

Тут я узрел, что человек десять или пятнадцать зевак, парни довольно опасного вида, зашли в кораль, окружив нас с долговязым плотным кольцом. От испуга я растерялся, выронил сумки и сам не помню, как в руках у меня вдруг очутилась пара моих шестизарядных. Со взведенными курками, конечное дело. А как же еще. И только потом я сообразил, что если меня втянут в свару, то после, чего доброго, могут и арестовать по подозрению в убийстве, а это помешает мне спокойно вывезти золото Балаболки.

Одним чудесным майским днем Мария сидела в саду с доктором Фетерстоном, который проверял, насколько хорошо она знает нюансы риторики. Внезапно она увидела приближающихся всадников в сопровождении верховых в ливреях с королевской эмблемой. Когда всадники подъехали к дому, она узнала лордов из Тайного совета. В далекие счастливые времена эти люди нянчились с маленькой принцессой и всячески баловали ее. Страх ледяной рукой сжал сердце Марии. Интересно, что им здесь нужно?

– Ладно, – миролюбиво сказал я. – Если это твой конь – можешь сам вывести его из кораля.

– Конечно могу! И не только могу, я его выведу! – самоуверенно заявил он, сопроводив свои слова гнусной руганью.

У доктора Фетерстона, похоже, возник аналогичный вопрос.

– Верно, Билл! Валяй! Все по закону! – поддакнул кто-то из зевак. – Не позволяй этому грязному горному гризли ущемлять твои гражданские права!

Тут я заметил, что кое-кому в толпе все происходящее шибко не нравится, да видать, эти парни были слишком запуганы, чтобы сказать хоть слово.

– Вам, пожалуй, лучше удалиться и поискать леди Солсбери, – сказал он. – Мы встретим их вместе.

– Ну, как знаешь, – неохотно бросил я долговязому Биллу. – Вот тебе риата. Перелезай через изгородь, накидывай аркан на коня, и он твой!

Когда Мария вошла в большой зал, там ее ждали советники, потевшие в своих красивых мантиях и золотых цепях. Она с облегчением увидела, что при поклоне они сняли шапочки. Набравшись смелости, она обратилась к ним:

Этот мелкий хулиган подозрительно взглянул на меня, но все же взял веревку, перелез через изгородь и направился в сторону Капитана Кидда, который как раз закончил проедать себе проход в здоровенном стогу сена, наметанном прямо посреди кораля.

– Какая неожиданная радость, милорды.

Заметив подозрительную личность, Капитан Кидд вскинул голову, прижал уши и продемонстрировал всем свои великолепные зубы. Билл остановился как вкопанный, слегка сбледнул с лица и пробормотал:

Вперед выступил герцог Саффолк, ставший ей дядей путем женитьбы на сестре ее отца, тете Марии. Этот цветущий здоровяк внешне был очень похож на короля и пользовался его безграничным доверием.

– Я… я тут подумал немного… В общем, теперь мне кажется, что такого… коня… нет! О Боже! Такой твари у меня отродясь не было!

– Миледи принцесса, мы приехали по поручению короля, и нам велено известить вас, что архиепископ Кентерберийский аннулировал брак короля с вашей матушкой, объявив этот брак недействительным и противоречащим Божественному закону. Архиепископ также нашел брак его милости с леди Анной Болейн безупречным и действительным.

– А ну накидывай аркан! – взревел я, чуток приподняв дуло одного из своих шестизарядных. – Кому говорю! Ты сказал, что конь твой; а я говорю – он мой! Выходит, один из нас конокрад. Да к тому же еще и лжец! И теперь мне вздумалось узнать кто! Ну! Двигай вперед, пока я не провентилировал твою хрипелку раскаленным свинцом!

Мария дрожала от ярости:

Проходимец взглянул на меня, потом еще разок на Капитана Кидда и позеленел окончательно. Затем он снова перевел взгляд на мой сорок пятый – а его дуло уставилось прямехонько на длиннющую тощую шею жулика, по которой, ну в точности как мартышка по шесту, так и сновало вверх-вниз адамово яблоко, – судорожно сглотнул и начал осторожно подкрадываться к Капитану Кидду, сжимая риату в одной руке и успокаивающе выставив вперед другую.

– А его святейшество вынес решение по данному вопросу?

– Тпрру, мальчик! – заговорил он слегка дрожащим голосом. – Тпрру, старина! Тпррруу, мой хороший… Уввау-у! – вдруг взвыл он ужасным голосом.

– У папы нет полномочий отправлять правосудие в подобном деле, – со смущенным видом ответил герцог Саффолк.

Еще бы!

– Кто вам такое сказал?

– Таково мнение университетских богословов, а также и самого архиепископа Кентерберийского.

Капитан Кидд щелкнул челюстями, одним махом выдрав у Билла приличный клок волос. Тот мигом отшвырнул риату и тут же ударился в позорное бегство, но Капитан Кидд успел развернуться и резко взбрыкнул, угодив обоими копытами тютелька в тютельку в задницу нахала. Отчаянный крик негодяя, перелетевшего через изгородь лишь затем, чтобы рухнуть головой вперед в лошадиную поилку, был нестерпимо дик и страшно ясен в наступившей вдруг мертвой тишине.

Мария вскинула голову и выпрямилась. Она как-никак английская принцесса, наследница трона, и она уже была сыта по горло этим вздором.

Пару минут спустя Билл кое-как выбрался из корыта. С малого потоками лились вода, кровь и жуткие богохульства.

– Милорд герцог, боюсь, они все ошибаются, и даже милорд архиепископ. – Когда-нибудь, мысленно поклялась себе Мария, Кранмера призовут к ответу за это беззаконие. – В подобных делах папа является единственным авторитетом, и могу вас заверить, что я не признаю королевой никого, кроме своей матери.

– Твою мать! – прохрипел он, бессильно грозя мне издали дрожащим кулачком. – Проклятый убийца! За такие надругательства я лишу тебя жизни!

– Ваше высочество, прошу вас пересмотреть свою точку зрения. Уверен, вы не хотите навлечь на себя гнев короля.

– Никогда не имел привычки вступать в бессмысленные препирательства с конокрадами, – фыркнул я, подобрал с земли оброненные мною чересседельные сумки и стал проталкиваться через кучку дружков Билла, которые все вдруг сделались дико вежливыми и суетливо отпихивали друг друга, чтобы очистить мне дорогу.

Ярость Марии вспыхнула с новой силой.

Кроме того, я заметил, что, если даже, по своей неуклюжести, я ненароком и отдавил кое-кому из этих парней все пальцы на ногах, они ругались ну совсем шепотом, скромно отводя глаза в сторону и делая вид, будто ищут в кармане табакерку. Еще бы! Ведь взрослые же люди! Давно пора было научиться побыстрее отдергивать свои поганые копыта, коли уж им так не нравилось, когда на них кто-нибудь случайно наступал!

Я притащил чересседельные сумки в комнату Балаболки и поведал о своей небольшой размолвке с Биллом в надежде малость развеселить парня. Но он почему-то опять весь затрясся и сказал:

– О Боже, Брек! Ведь это же один из парней Волка Фергюссона! Он просто хотел узнать, какая из лошадей в корале твоя! Этот трюк стар, как мир, вот почему честные люди не дали себе труда вмешаться. А сейчас бандюгам ничего не стоит тебя выследить! И уж теперь нам точно придется дожидаться ночи!

– Пески времен, приливы и отливы, а также Элкинсы никогда никого не ждут! – презрительно фыркнул я, заталкивая золото в сумки. – А если этот гнусный койот с мерзкими желтыми бакенбардами жаждет приключений на свою… шею, так он их получит! В обе руки! А ты завтра утром садись в дилижанс и вали прямиком в Уофетон. Ежели меня там еще не будет – жди. Днем раньше, днем позже, но я непременно появлюсь. И не трясись ты так из-за своих глупых самородков. В моих сумках они сохранятся надежнее, чем в банковском сейфе!

– Да не ори ты так громко! – принялся умолять меня Карсон. – Этот долбаный лагерь битком набит шпионами, и кто-нибудь из них наверняка караулит внизу!

– Но я не умею говорить тише, чем шепотом, – с достоинством возразил я.

– Твой бычий рев может сойти за шепот разве что на Медвежьей Речке! – поникшим голосом заметил Карсон, утирая рукавом пот со лба. – Но я готов биться об заклад, что на любом конце нагорья его сейчас услышал даже глухой!

Эх! Какое все-таки это прискорбное зрелище: бегающие глаза насмерть перепуганного друга!

На прощание мы пожали друг другу руки, и я покинул бедного мученика, оставив его обреченно вливающим в глотку местное красное пойло. Стакан за стаканом, словно воду. И я перекинул сумки через плечо, и протопал вниз по лестнице, и бармен тихо сказал мне, перегнувшись через стойку:

– Остерегайся Билла Прайса, парень! Он был здесь всего минуту назад и улетучился, заслышав твои шаги. Этот тип долго не забудет тебе то, что сотворил с ним твой конь!

– Ага, – согласился я. – Не забудет. Это точно. Он станет вспоминать об этом всю жизнь. Всякий раз как попытается сесть.

И я пошел в кораль, и увидел там толпу, завороженно следящую за тем, как старина Кидд трескает сено, и один малый заметил меня, и завопил:

– Эй, парни! Смотрите, кто к нам пришел! Мальчик-с-пальчик! Сейчас он будет седлать того монстра-людоеда! Эй, Том! Ну позови же сюда ребят из бара!

Тут же, повысыпав на улицу из всех салунов, к коралю понабежала еще одна большущая толпа старателей. Они тесно сгрудились у изгороди и принялись заключать пари, сумею ли я заседлать Капитана Кидда или он раньше вышибет мне мозги. Все-таки у всех старателей крыша набекрень, подумал я. Ведь они же прекрасно знали, что я явился в ихнюю Мышиную Пасть верхом на Кэпе; выходит, по крайней мере один-то раз сумел же я его как-то заседлать! Тьфу!

И конечное дело, я его снова заседлал, и забросил ему на спину чересседельные сумки, и взгромоздился на него сам, и он раз десять встал на дыбы, и потом перекатился через спину, как он делает всякий раз, когда я сажусь в седло после долгого перерыва, – это вообще-то ничего не значит, это он так резвится, – но при виде этого дурни-старатели взвыли, словно таща диких команчей. Но еще громче они завопили, когда Кэп случайно вынес меня (себя, конечно, тоже) из кораля прямо сквозь изгородь, отчего один прогон этой ужасно хлипкой загородки вдруг рухнул вместе с парой дюжин зевак, устроившихся на верхней жерди. Дурни орали так, будто стряслось нечто ужасное. Но ведь ни я, ни Капитан Кидд вообще никогда не ищем, где ворота! Мы всегда идем, а точнее, ломимся кратчайшим путем.

Но эти старатели… Какое-то ужасно хилое племя! Выезжая из лагеря, я оглянулся и увидел, как толпа макает пятерых или шестерых парней в лошадиную поилку, чтобы привести в чувство. А всех-то делов – Кэп Кидд ненароком на них наступил!

Это незначительное событие, по-видимому, настолько взбудоражило публику, что никто не потрудился заметить, как я выехал из поселка. Меня это даже очень устраивало, так как по натуре человек очень скромный, стеснительный и даже стыдливый и никогда не гонялся за дешевой популярностью!

Парня, которого они называли Биллом Прайсом, за все это время поблизости так и не обнаружилось.

Ну ладно. Выбрался я с плато, поднялся по южному распадку, попал в какую-то сильно поросшую лесом местность и начал ломать голову, как бы мне найти ту индейскую тропу, о которой толковал Балаболка, как вдруг совсем рядом кто-то сказал:

– Эй!

Я резко обернулся на голос, в обеих руках по пушке, и тут из зарослей выезжает какой-то длинный, тощий старый хрыч, густо поросший черными бакенбардами.

– Кто ты таков и что ты имел в виду, когда крикнул мне «эй?» – вежливо поинтересовался я.