— Ты его слова повторяешь?

— Это все знают, Антош, но стесняются говорить. Давай обсуждать по-взрослому, цивилизованно. Алиса будет жить со мной, это не обсуждаемо. Видеть ее сможешь хоть каждый день. Подрастет, будешь брать ее к себе на какое-то время, на выходные, например. Оптимальный вариант, все остальное хуже и для тебя, и для Алисы. Для всех. Что тебя не устраивает?

Антона все не устраивало, а больше всего собственное состояние. Желание бороться куда-то улетучилось, вместо него — пустота. Не хочется ничего говорить, хочется лечь и заснуть. Это понятно, он очень плохо спит в последнее время, просыпается среди ночи, долго лежит, смотрит в темноту…

Он так и стоял, отпивая кофе, глядя в чашку, и молчал.

— Мне завтра рано вставать, — сказала Настя.

— Я елку заказал, около двенадцати привезут.

— И без тебя привезут, я расплачусь.

— Вы поставить не сможете. Я поставлю и уеду.

— Как скажешь. Я пойду лягу.

Настя ушла в зал, Антон устроился в супружеской (бывшей супружеской) комнате, на постели, которая вся пахла Настей, он лег ничком, вдохнул этот запах, вжался в него лицом.

Елку привезли в первом часу. Антон достал с балкона металлическую четырехлапую подставку, комель елки не влезал в полый цилиндр подставки, Антон обстругал его ножом, угнездил, выровнял, закрепил винтом, что был сбоку цилиндра, потом они с Алисой повесили электрическую гирлянду и немного игрушек. И все это в тишине, в молчании — Настя лежала на диване, лицом к стене. Или спала, или делала вид, что спит — иначе пришлось бы участвовать в установке и наряжании, и это было бы семейно, как раньше, поэтому незачем травить себя и других.

— С наступающим, — сказал Антон, сидя на полу и глядя на мерцающие огоньки.

— С наступающим, — сказала Алиса, стоя сзади, обнимая отца за шею. И поцеловала щеку. — Все, мне спать пора.

— Мне тоже. Поеду. Дверь закроешь?

— Да.

Антон одевался и обувался торопливо. Пусть уже кончится скорее этот мучительный вечер.

Казалось, что и Алисе хочется, чтобы отец ушел, потому что и для нее все это мучительно. Или просто устала, дети быстро устают от всего, в том числе от печали.

22

Галатин услышал сквозь сон:

— Русланыч!

Открыл глаза и увидел над собой голову Виталия. От головы исходил теплый спиртной дух, голова смотрела виновато, но весело. Словно упреждала: сначала огорчу, однако тут же и утешу!

— Такое дело, Русланыч, выпил я. Случайно, но не нарочно. Человеческий фактор, понимаешь?

Галатин не понял, но кивнул.

— Придется мне до утра тормознуться, а у тебя два выбора — или тут, или в доме. Тут спокойней, удобней, тем более что погода под ноль, я сам до минус десяти в кабине сплю. Вон под той штукой.

Виталий показал на объемистый полиэтиленовый сверток в углу.

— Ты достань, достань!

Галатин приподнялся, дотянулся до свертка, вытащил из него и с усилием развернул необыкновенно толстое, тяжелое одеяло.

— Верблюжье, не хвост собачий! — похвастал Виталий. — Купили с женой для себя, чтобы зимой спать, но оказалось невозможно — такое жаркое, что хоть по всему дому отопление отключи, а все равно под ним потеешь. И она мне его для дороги отдала. В кабине — самое то. Ты попробуй.

Галатин укрылся, тепла пока не почувствовал, зато одеяло давило грузно, как мать сыра земля.

— Шалашиком сделай, — посоветовал Виталий.

Одеяло было настолько плотное и жесткое, что, действительно, держало форму шалашика. В предстоящей ночевке почудилось что-то детское, приключенческое.

— Отлично, — сказал Галатин. — Завтра во сколько двинемся?

— Как поспим, так и поедем. В конце концов, люди живут не чтобы все время работать, а жить тоже надо!

Виталий этими словами уверенно оправдывался — не перед Галатиным, а перед кем-то еще, кого он сейчас видел в мыслях. Возможно, перед работодателем Иваном Сольским. Или перед женой. А может, и перед самим собой.

— Тут что-то трещит у тебя. Или шуршит, — сказал Галатин.

— Это рация. Если кто вызовет, не отвечай. Не вызывали?

— Нет.

— Вот и хорошо. Ну, спокойной ночи, не сердись, что так получилось.

— Да ничего. Один вопрос — насчет туалета.

— В доме удобства есть, но не работают, да и зачем, тут везде — природа! Зашел за кузов, и наслаждайся. А если по-серьезному захочется, я калитку не буду закрывать, в конце двора слева — домик с дыркой. Полный комфорт, не то что на трассе бывает. Я стоял один раз под Самарой, спереди машины, сзади, с боков, везде! И меня ужасно приспичило. Прямо задницу разрывает, не могу терпеть. И свернуть, чтобы встать, некуда, там отбойники по бокам. Думаю — сейчас будет совсем затор, побегу в кузов, там пристроюсь. А затора нет, медленно, но двигаемся. Что делать? Достал пакет, кое-как изловчился, одной рукой рулю, а другой…

— Виталя! — послышался от дома женский голос.

— Потом расскажу, — заторопился Виталий. — Беспокоится женщина! Спокойной ночи.

— И тебе того же.



Ночь, непроглядная ночь накрыла от края до края Российскую Федерацию, азиатскую страну с европейским населением. И каждый, засыпая или еще бодрствуя, думал о своем, и мысли эти, если вглядеться, ничем не отличались от каких-нибудь французских, китайских или бразильских.

Вот девочка Алиса лежит в своей постели и грустит точно так же, как грустит ее ровесница Жюли в Париже или девочка Лиу в Пекине, или девочка Паула в Рио-де-Жанейро, у которых та же история: папа расходится с мамой, и с этим ничего нельзя сделать.

А вот мятущаяся Настя никак не может заснуть и сердится на себя: она ведь все твердо решила, назад пути нет, откуда же эти сомнения, откуда эта подлая мысль: вдруг я ошибаюсь? И так же, абсолютно так же сомневаются мама Жюли Камилла, мама Лиу Кианг, мама Паулы Летисиа, и задают себе вопрос: вдруг я ошибаюсь?

А вот Антон одиноко едет по ночному городу, растерянный и не верящий, что все кончено, как не верят и его французский собрат по несчастью Жак, и китаец Ли Веймин, и бразилец Габриэл. Почему так резко изменилась моя Настя, моя Камилла, моя Лиу, моя Паула? — думают они. Равнодушно соглашаются с обвинениями, откровенно признают свою непорядочность, терпят грубость — почему? Как почему! — озаряет Антона, Жака, Веймина и Габриэла. Они нарочно это делают! Они хотят показать себя хуже, чем есть на самом деле! Для чего? Для того, чтобы мы, Антон, Жак, Веймин и Габриэл считали Настю, Камиллу, Лиу и Паулу стервами, чтобы не жалели о них, чтобы облегчить расставание — со стервами разойтись проще! Но, думают Антон, Жак, Веймин и Габриэл, если они так нас жалеют, если хотят смягчить разрыв, значит, не все угасло! Больше того, они не нам показывают злую и непреклонную решимость, они убеждают в ней себя! И Антон, Жак, Веймин и Габриэл улыбаются, представляя, как они дадут понять Насте, Камилле, Лиу и Пауле, что раскусили их.

А отцы Антона, Жака, Веймина и Габриэла едут к ним на выручку, и это вполне допустимое совпадение, учитывая, сколько людей живет на свете и сколько отцов в одно и то же время спешат спасать своих детей.

Их сильнее других терзает тревожная бессонница, но вот засыпают и они.

Засыпает в объятиях красавца-мужа железнодорожная красотка-кассирша, которая не продала Галатину билет, и она вдруг говорит:

— Сегодня такой чудик приходил. Сам старик, а в шляпе такой ковбойской и весь, как ковбой.

— Чудиков у нас хватает, — сонно отвечает муж.

Одиноко засыпает дежурная по вокзалу, ни о чем не думая и ни о чем не печалясь, потому что ей не о чем думать и печалиться.

Спит Руслан Ильич, у которого сон мало чем отличается от яви.

Засыпает Нина, мучась от того, что сказала отцу, будто ее ничто не мучает, на самом деле это не правда, это лишь идеал, которого она хочет достичь так, как достиг этого Гера, только что деловито насытившийся любовью и деловито нырнувший в сон — счастливый человек!

Лежит без сна рядом с супругой Иван Сольский, озабоченный думами о завтрашнем дне и хлебе насущном. Татьяна тоже не спит, у нее занятная особенность — не может заснуть раньше мужа. Сколько раз говорил ей Иван: «Не жди ты меня, спи, я, может, всю ночь ворочаться буду!» — «И я поворочаюсь, — отвечает Татьяна. — Нечестно будет — ты думаешь, работаешь, а я дрыхну!»

Паша Любезкин видит очень странный сон, он видит тюрьму, похожую на крепость, которую осаждают орды врагов, осаждают красиво и мощно, как в давнишней рекламе банка «Империал», а цель у них — выгнать сидельцев и занять их камеры. Паша стоит на крепостной стене и призывает: «Не отдадим нашу альма-матер! До последней капли крови будем биться!» — «Да!» — отвечают, потрясая щитами и топорами викинги, неизвестно откуда появившиеся на стене. На этом сон обрывается, чем дело кончилось, неизвестно.

Тяжело, болезненно, со стонами и всхлипами спит Буренцов, а рядом сидит любящая и ненавидящая его дочь Полина.

Тихо и спокойно спит жена Виталия Лариса, привыкшая к поездкам мужа и к тому, что он всегда благополучно возвращается. И вдруг открывает глаза. Будто кольнуло ее что-то или услышала громкий посторонний звук. Она не знает и не догадывается, что Виталий ночует в чужом доме, да и не о нем сейчас думает. У нее странное ощущение — что где-то в мире происходит что-то, о чем она понятия не имеет, но это что-то касается и ее жизни. И не только в этом мире, то есть на земном шаре, а где-нибудь в космосе. Летит метеорит к Земле, а мы и не знаем, думает Лариса. Шарахнет, и вымрем, как динозавры. С другой стороны, если столько тысяч лет на шарахало, может, и сейчас обойдется, успокаивает себя Лариса, но заснуть никак не может.

Не спит и рассказчик, то есть автор этого текста, то есть я. Застыл я за столом, гляжу я в календарь и прикидываю, как успеть, как этот текст закончить к осени, и другие, не менее важные, да еще хорошо бы привести в порядок дачу, недавно купленную в Подмосковье, у станции Икша. Дача обычная, от советских времен, без удобств, поэтому бабушка-хозяйка продала ее довольно дешево. Муж бабушки лет уж десять как умер, оставив после себя богатое наследство заботливого хозяина. К примеру, в металлическом кузове-фургоне, снятом когда-то с какой-то машины и приспособленном под склад ценностей, обнаружились груды и завалы в виде обрезков шлангов, проводов, веревок, кабелей, досок, труб, фанеры, а также несколько бумажных мешков с окаменевшим цементом, бесчисленное количество банок и коробок с гвоздями, винтами, хомутами и хомутиками, шурупами, дюбелями, а еще полдюжины ножовок по дереву и металлу, двуручных пилы — две, молотков — четыре, старых перчаток и рукавиц — не считано, два топора с ручками и три без ручек, отвертки всех мастей, причем каждой масти тоже по две-три штуки, а трехгранных напильников, ржавых и совершенно одинаковых, хранилось в отдельном ящичке, я специально посчитал, девять штук. Там много еще чего было; когда я впервые открыл с трудом поддавшуюся, ржаво заскрипевшую дверь, бабушка была рядом, глянула, тут же отвернулась и сказала в сторону: «Лет пять не открывала. Вы уж сами разбирайтесь, что вам надо…»

А над календарем у меня висят часы. И в кухне часы, и в комнатах, и на руке, и в телефоне, и в ноутбуке, и в планшете, и я всегда знаю время, и дамоклово слово висит надо мной: успеть.

Я вдруг вспоминаю очень давнее и, казалось, совсем забытое. Мама и папа ведут меня и брата на станцию «Разбойщина» из одноименного поселка под Саратовом, где мы тогда жили. Мы собрались в город, в зверинец. Мне лет пять или шесть, я никогда не был в зверинце, я очень туда хочу, я тороплю родителей: «Давайте быстрей, опоздаем же!» Поезда, то есть электрички, ходили тогда не часто, вот я и волновался. Представлялось страшное: электричка уйдет без нас, следующую родители не будут дожидаться, у них слишком много дел даже в выходные дни, мы вернемся, они пообещают поехать через неделю, а через неделю зверинец увезут, он же передвижной, и я никогда не увижу настоящих зверей. Я чуть не плачу, но креплюсь, я вообще редко плакал в детстве, не потому, что рос мужественным, а — поводов было мало, я повторяю: «Опоздаем, давайте быстрее!» — и забегаю вперед по асфальтовой тропинке, идущей вдоль акаций, заглядываю вперед — когда уже покажется одноэтажное здание станции, выкрашенное в желтое и белое? Старший брат, будущий военный, молчит, у него характер тверже моего, он выдержаннее, хотя я чувствую и вижу, что он тоже волнуется — очень уж серьезен.

Мы не только успели, мы еще довольно долго ждали электричку.

А зверинец меня разочаровал. Смутно припоминаю облезлого льва, который вяло ходил туда-сюда, равнодушно скользя по людям тоскливыми глазами, неожиданно маленького серого слона с морщинистой кожей, он был чуть больше тех быков-производителей, каких я видел у отца на ферме, помню лису, вовсе крохотную, как дворняжка. Где пышная рыжая шерсть, где хитрая мордочка? — я не раз видел это в мультфильмах и на иллюстрациях к сказкам и рассказам о животных. Ничего этого не обнаружилось в настоящей лисе, которая то лежала в пыльном углу вольера, то вставала, делала круг и возвращалась на место, словно в очередной раз убедившись, что выхода нет.

Больше всего меня удивил запах — пахло не чем-то звериным, а точно так же, как в нашем хлеву, где родители, зоотехники с высшим образованием и крестьянским прошлым, держали корову, овец и кур.

Я ждал удивления, легкого страха, радости от встречи с настоящими дикими животными. Не было ни удивления, ни страха, ни радости, только жаль было бедных зверей, которые выглядели исполняющими предписанные им роли, причем исполняющими неохотно.

Имелись там еще какие-то животные, но я их сразу же забыл, а вот как шли к станции вдоль акаций, как я торопил, забегал вперед, боялся не успеть, как жгло меня, маленького, нетерпение и ожидание чуда — помню ясно. И отчетливо, будто в кино на экране, вижу и тропинку, и акации, и маму, и папу, и брата, и то, что я был в коричневых сандалетах с металлическими белыми пряжками. Да, и еще рубашку помню, она мне очень нравилась — в голубую полоску, легкая, гладкая, наверное, шелковая, очень приятная телу. Родители называли ее «шведкой».

23

Виталий разбудил Галатина рано. Он был хмур и озабочен.

— Ребята предупредили — посты стоят, грузы проверяют.

— У нас что-то не так?

— Все так. Ну-ка, давай я кузов открою, а ты глянешь.

— На что?

— На все.

Виталий пошел открывать двери фургона, а Галатин обулся, надел куртку, вылез из кабины, потопал ногами, разминаясь, отошел в сторону, к забору, куда наведывался перед сном, увидел в сугробе под светом фонаря желтое пятно с темной дыркой посередине. Отметился туда же и, застегиваясь, пошел к фургону.

— Залезь и посмотри, — сказал Виталий.

Галатин поднялся по ступенькам внутрь, увидел ряды черных пластиковых бочек, накрытых крепежной сеткой. На бочках были наклейки с надписями «Ротбанд».

— Допустим, ты инспектор, — сказал Виталий. — Какие мысли возникнут?

— Никаких. Я не инспектор. Я даже что такое ротбанд, не знаю.

— Кто бы сомневался. Попробуй открыть.

Галатин подошел к переднему ряду, к одной из бочек, крышка которой, как и у других, крепилась боковыми металлическими защелками. Они были тугие, Галатин, просунув руки в крупные ячейки сетки, с усилием перевел защелки в верхнее положение, попробовал открыть крышку — не получилось, она сидела плотно.

— Подцепить чем-то надо, — сказал Галатин.

— А нечем! — с вызовом ответил Виталий.

— Это ты так инспектору скажешь?

— Так и скажу. Мое дело везти, а не вскрывать. Вам надо, вы и ищите, чем курочить!

Галатин уцепился пальцами в край крышки, потянул вверх. Она начала подаваться, Галатин приналег, упираясь ногами, послышался пластмассовый натужный скрип, крышка наконец выскочила из пазов, отлетев вверх и забултыхавшись в сетке.

— Что видишь? — спросил Виталий.

— Порошок. Вроде цемента.

— Другие бочки будешь проверять?

— Зачем?

— Вопрос логичный. Ладно, закрывай и слазь.

Галатин закрыл бочку, слез, отряхнул руки. Хотел было зачерпнуть снега, но вспомнил о желтом пятне и передумал. Сугробы-то белые, но это не первый снег, под ним, возможно, есть и другие желтые пятна, сейчас невидимые.

— Пойдем перекусим и поедем, — сказал Виталий. — Юлька там приготовила…

Юлькой оказалась молоденькая женщина, на вид ей было лет двадцать, а то и меньше. Виталий велел:

— Руки дай умыть ему.

Юля схватила ковшик, Галатин подошел к умывальнику. Давно он не видел таких допотопных мойдодыров: сверху оцинкованная емкость для воды, под ней белая эмалированная раковина, вся в сколах и желтых подтеках, под раковиной шкафчик грязно-серого цвета, где таится сливное ведро. На краю раковины, в пластмассовой ванночке-мыльнице, в лужице розовой жижи — мыло с пятнами грязи на поверхности. Галатин мужественно взял его, чувствуя снизу размокшую мягкую слизь, подставил руки, Юля поливала, а он сначала вымыл само мыло, поворачивая его в руках, а потом и руки. Юля подала цветное полотенце, мокрое и плохо впитывающее влагу, Галатин после него украдкой вытер руки еще и о куртку, когда снимал ее и вешал на гвоздь у двери.

Он сел напротив Виталия за небольшой стол, накрытый клеенкой, исподволь осматривался.

Если в доме Виталия и Ларисы все было чисто, просторно, уютно, все вещи друг к другу были приспособлены, то этот дом казался временным жильем, где то и дело сменялись хозяева, и каждый притащил что-то свое, каждый устраивал пространство по-своему. Здесь была газовая плита со шлангом, который вел в стену — наверное, к баллону, стоящему на улице. Между плитой и входной дверью, в нише, отгороженной полиэтиленовой шторой (желтые утята на голубом фоне), размещался санузел. Над шторой виднелась изогнутая никелированная труба душа, а в щель между шторой и стеной просматривался задний край унитаза с частью сливного бачка. Из санузла густо пахло гниловатой сыростью, моющими средствами и аммиаком.

Стоял тут диван из семидесятых, а то и шестидесятых годов — две плоскости под тупым углом друг к другу, две боковины-трапеции, на одной деревянная полированная планка сверху, на другой планки нет, только паз со скопившимися в нем пылью и мелким мусором. Бордовая обивка дивана накрыта покрывалом агрессивной расцветки — черные и красные квадратики в шахматном порядке. Впрочем, расцветка не резала глаза, как могла бы, потому что засаленные красные квадратики стали тускло-бурыми, а черные темно-серыми. Новенький коврик лежал перед диваном, с вычурным геометрическим рисунком в духе композиций Кандинского. А у дверей двух комнат, что были за стеной, красовались круглые разноцветные коврики, сплетенные из обрывков тряпок. Меж дверьми стоял полированный двухдверный шкаф без ручек, с торчавшим из гнезда замка ободком ключа, этот шкаф тоже был из прошлого, из семидесятых. А в углу, за окном, под которым стоял обеденный стол, кто-то начал сооружать вполне современный кухонный интерьер: сверху два шкафа с дверками матового стекла, под ними длинная столешница, обклеенная пленкой под мрамор, была здесь и мойка с краном, но использовалась не для мытья, а для хранения горы грязной посуды. Ящики и дверцы нижних шкафов были форсистые, лаковые, алые, зеркально отражающие стену и пол, который состоял из трех частей — перед зоной кухни была полоса желтого ламината, имитирующего свежеструганное дерево, две трети пространства застелены линолеумом под малахит, с белыми прожилками, а у порога перед дверью в сени прибит гвоздями большой лист некрашеной фанеры.

У дальней стены, где были окно и дверь во двор, в огород или сад, стояла елка, небольшая, в половину человеческого роста, поэтому поставленная на табуретку, прикрытую разноцветной мишурой — будто толстые гусеницы свисали. На елке мерцающая гирлянда, серпантин и дюжина больших, размером с крупное яблоко, шаров красного, синего и золотого цвета. Галатин вспомнил, что и в доме Виталия стояла такая же елка, и тоже на подставке, с такими же гусеницами мишуры, такими же шарами и такой же гирляндой.

А у вершины елки стояла на ветке, прислонившись к стволу, довольно большая кукла Снегурочки, очень старая, в пожелтевшей белой шубке, но румянец еще сохранился на ее личике. Галатин вспомнил, как в детстве точно такая же Снегурочка заворожила его, пяти или шестилетнего. Она была красивая, с голубыми глазами, шубка блестела и казалась покрытой застывшим сахарным сиропом. Вася не удержался и, когда никто не видел, снял Снегурочку, лизнул ее. Оказалось не очень приятно и липко. Шубка похрустывала при нажатии, Вася дотронулся до личика, оно было очень твердым. Вася постучал пальцем, услышал пустой звук. Ему стало интересно, что за тельце у Снегурочки под шубкой. Ручки и ножки у нее гнутся — почему? Вася унес куклу к себе в комнату, залез под стол и начал исследовать. Он хотел только заглянуть под шубку, но та сразу же порвалась. Под нею оказалась вата. Раз уж кукла все равно испорчена, терять было нечего, Вася рвал и щипал плотно накрученную вату. И увидел скелет куклы — руки и ноги проволочные, а туловище фанерное, голова дыркой крепилось на деревянном штырьке. Вася зачем-то решил отделить голову, она была не только насажена, но и приклеена, он рвал, рвал и оторвал, голова упала. Лежащая отдельно на полу, она почему-то показалось страшной. Только теперь до Васи дошло, что он наделал. Сходил за парой газет, сложил туда все, умял, скомкал и выкинул в форточку. Мама потом искала ее, расстраивалась, Вася не выдержал и признался, расплакался.

«Но зачем?» — не понимала мама.

А отец тут же ей объяснил:

«Парень исследует мир, все в порядке».

Конечно, маленький Вася не запомнил точных слов отца, но примерно так он сказал. И Вася успокоился, а мама, любившая восстанавливать порядок, вскоре купила точно такую же Снегурочку.



На столе было изобилие. Юля словно заочно соревновалась с Ларисой — подала и щи, и картошку-пюре, и котлеты, и соленые помидоры с огурцами. Виталий даже заворчал:

— Зачем ты, я в дорогу не ем много, в сон потянет.

— Сколько хочешь, сколько и съешь, — ответила Юля. — А товарищ пусть закусит как следует.

— Да нет, я тоже не очень… Картошечки чуть-чуть, котлетку, и все.

— Ну, как скажете.

Мужчины завтракали, а Юля села на стул рядом с Виталием, лицом к нему, села по-девчоночьи, подтянув на сиденье стула ноги и обхватив колени руками. Сидела и смотрела, как ест Виталий. Тот, вроде бы, не обращал внимания, но вдруг со стуком положил ложку на стол, повернулся к Юле и сердито спросил:

— Ну, чего?

— Ничего.

— А чего тогда?

— То есть?

— Дырка вот тут будет, — Виталий показал пальцем на свой висок.

— Смотреть нельзя?

— Есть мешаешь.

— Аппетит, значит, порчу? — спросила Юля с каким-то намеком.

— Не портишь, а… Давай потом.

— Само собой. Потом. Всегда потом.

— Тебе сейчас охота?

— Мне всегда охота.

Юля рассмеялась, услышав в собственных словах не то, что собиралась сказать.

Виталий тоже усмехнулся.

Зубы у Юли были очень белые, а смех звонкий, она похожа была на школьницу, которая хотела всерьез раздразнить учителя, но не выдержала и смехом все испортила.

— Девчонок разбудишь, — упрекнул Виталий.

— Да им хоть в уши свисти, до обеда спать будут. Любят поспать. Это понятно, — Юля вздохнула и сказала Галатину, поделившись с ним, как с близким. — Малокровие у них. Что ни делаем, не помогает. И кормим нормально, и лекарства правильные, да, Виталь?

Виталий, метнув взгляд на Галатина, ответил:

— Врачи сами не знают, что делать.

— А кто врачи? — горячо подхватила Юля. — Я в город возила, полдня ждали, а потом принимает какая-то Мумбарака Кумбарамовна, не выговоришь, она не то что лечить, она по-русски нормально не говорит!

— Имела право потребовать другого врача! — наставительно сказал Виталий.

— Так они тебе и дадут! А если и дадут, будет опять какая-нибудь нерусь, обидится за свою и так налечит, что еще хуже выйдет!

— Ладно, не нагнетай, в конце концов, у них ответственность. Если не тот рецепт выпишет, привлечь можно.

— Тебе легко говорить, ты не видишь, как девочки мучаются!

— Не начинай, ладно?

— Я не начинаю, а…

Юля замолчала, повернула голову в сторону и вверх, пару раз шмыгнула носом. Но тут же улыбнулась, сказала Галатину:

— Вы извините. Это мы так, в порядке профилактики.

Галатин, закончив завтрак, поблагодарил и встал, чтобы одеться, уйти первым и не видеть, как прощаются Юля и Виталий. Но и Виталий тут же встал, и тоже пошел к двери. Юля, спрыгнув со стула, подбежала к нему, обняла, встала на цыпочки, чтобы поцеловать. Виталий подставил щеку. Видно было, что он и стесняется, но и лестно ему, что такая симпатичная и юная женщина его любит, поэтому не сопротивлялся, когда Юля повернула ладошкой его лицо и поцеловала в губы.



В машине Виталий молчал, хмуро глядя на дорогу. И Галатин молчал.

Только когда выехали из села, Виталий сказал:

— Ты, Русланыч, если что думаешь, лучше не думай.

— Я и не думаю.

— Вот и хорошо. Некоторые вещи легко понять, но трудно объяснить.

Галатин, несмотря на обещание не думать, задумался над загадочными словами Виталия.

Да и сам Виталий, похоже, был озадачен собственным изречением, но вскоре лицо его стало безмятежным, просветленным — все сложное осталось позади, а впереди привычное и спокойное движение, впереди дорога, которая ничего от тебя не требует, не хочет, ничем тебя не побеспокоит — если, конечно, правильно себя вести.

Они выехали в темноте, но с каждой минутой и каждым километром становилось светлее. Машин встречалось немного, все больше трудовые, грузовые, а иногда ехали по совсем пустой дороге, будто были одни в своем путешествии.

Галатин вспоминал, как ездил с отцом, у которого был сначала «Москвич-408», потом «Москвич-412», потом жигули-копейка, а потом и люкс советского автопрома, люкс не по объективным качествам, а по статусу в глазах потребителей, «шестерка». Четверть века ездил на ней Руслан Ильич и продал, когда по здоровью не мог уже водить, а сын Василий так и не научился. Пробовал отец учить сына, раза три или четыре сажал за руль в подростковом и юношеском возрасте, Василий и сам вроде бы хотел, но быстро обнаруживалось, что скоординировать движения, вовремя на одно нажать, а другое отпустить, он не в силах, отец смешливо сердился и называл Василия пьяным осьминогом. «Да я бы и осьминога научил, — говорил он, — а ты чем больше пробуешь, тем хуже получается. Нет, вижу я, не твое это, лучше и не пытаться!» Через какое-то время все же предпринимал новую попытку — с тем же огорчительным результатом. Вот и продал Руслан Ильич машину, а потом и дачу, куда не на чем стало ездить. Василий, не захотел взять дачу на себя, не захотели и выросшие к тому времени Антон с Ниной, будучи насквозь городскими и не имея интереса к грядкам, цветникам, яблоням и вишням.

А ездить с отцом, сидеть рядом и смотреть в окно Василий всегда любил. За городом смотрел на поля, сады, лесополосы, в городе на дома и людей, гадая, как они живут и надеясь, что живут хорошо.

— Петровск, — сказал Виталий.

— А?

— К Петровску подъезжаем.

— Интересно, я ни разу там не был.

— И не будешь, мы мимо просквозим.

Тут Виталию позвонила Лариса. Он говорил с нею так, будто был недоволен, что отвлекают от дела, но слышалась в голосе и грубоватая ласковость:

— Еду, Ларис, ничего особенного. Отдыхал, конечно. Вот ты, ей богу! Нет, голодный! А чего спрашивать тогда? Как Оксанка там? Понятно. Хорошо. Ну все, пока.

Сразу же после этого позвонила и Юля. Голос Виталия был точно таким же, как и в разговоре с женой:

— Час прошел, а ты уже… Юль, я за рулем, потом расскажешь. Я же говорил: завтра утром или к обеду. Давай, пока. Я тоже. Хорошо. Все, не могу говорить, менты впереди.

В самом деле, у обочины стояла полицейская машина, а возле нее двое служивых в теплых серых куртках и шапках; один из них поднял полосатую палку и помахал ею, будто подманивая к себе. Виталий подрулил, остановился. Достал папку с документами, вылез из кабины, пошел к полицейским.

Он показывал документы, а Галатин, чтобы немного размяться, вылез из кабины. Полицейские посмотрели на него. Один, сержант, был молодой, худенький, скучный, на ногах — унты. Не по форме, но, может, у человека ноги больные, мерзнут. Второй, лейтенант, был чуть старше напарника, но тоже молодой, высокий, полицейская форма шла ему, что случается редко, и даже куртка не казалась мешковатой — не исключено, что лейтенант подгонял ее по фигуре. Оба были без масок, как и Виталий, поэтому и Галатин не надел маску. Должно быть, на трассе не так строго блюдут антивирусные правила: на свежем воздухе и морозе в опасность заражения как-то не верится.

— Здравствуйте, — сказал полицейским Галатин. — С наступающим вас!

— Добрый день, — ответил за двоих лейтенант. — Вместе едете?

— Он к родственникам в Москву, — поторопился объяснить Виталий. — Я взял человека попутно, не запрещается же. Ведь нет?

— Пока нет, — сказал лейтенант. — Документы можно посмотреть?

— Чьи? — не понял Галатин.

— Ваши.

— Зачем?

— Русланыч, чего ты? — упрекнул Виталий. — Тебе трудно?

— Мне нетрудно, но хотелось бы знать причины и основания, — сказал Галатин. — Насколько я знаю, проверка документов у граждан, особенно если они не водители, не входит в обязанности дорожной полиции!

Сержант кисло скривился: ну вот, опять байда начинается! Лейтенант был выдержаннее, он даже улыбнулся.

— Мы не дорожная полиция. Основание — антитеррористическая операция. Можете не показывать документы, тогда поедем в отдел для установления личности.

— Да покажет он! — заверил Виталий. — Русланыч, время дорого, давай!

— Если бы мой товарищ так не спешил, я бы поспорил, — сказал Галатин. — Пожалуйста, ознакомьтесь.

Он достал из кармана куртки паспорт и протянул лейтенанту.

Галатин забыл, он совсем забыл, что вложил в паспорт свернутые справки. Все, сколько было. А лейтенант уже рассматривал паспорт, изучал данные, а потом развернул и листки.

— Глянь, Сережа, — сказал он. — Гражданин наперед запасся! Умно!

Сержант без интереса посмотрел и кивнул, выразив этим скупым движением и подтверждение увиденного беззакония, и привычку к нему.

— Это я… Понимаете, на самом деле эти справки вообще не нужны! — Галатин старался говорить шутливо-безбоязненным голосом, давая понять, что дело пустячное и не стоит особого внимания. — Это я так, на всякий случай!

— Случай, не случай, а налицо поделка документов.

— Блин! — вырвалось у Виталия. Он тут же объяснил причину возгласа. — Это я ему велел сделать, товарищ лейтенант. Типа, для страховки. Они, если подумать, действительно не нужны, можно хоть выкинуть. Какие документы, это так, распечатка, бумажки! Давай порву и забудем, ладно?

— Какой ты шустрый. Может, и паспорт порвать?

— Товарищ лейтенант, я, конечно, не юрист, — оговорился Галатин, — но, мне кажется, эти справки не такие документы, за которые…

— Статья триста двадцать семь, — прервал Галатина лейтенант, поняв, что тот хотел сказать. — До двух лет или штраф до восьмидесяти тысяч.

— Твою-то! — сокрушенно сказал Виталий — он сразу догадался, к чему клонит лейтенант. — Хлопцы, я вас понимаю, служба, работа, всем жить надо, но из-за такого пустяка… Неужели не договоримся?

— Не договоримся! — ответил за лейтенанта Галатин, в котором мгновенно вспыхнуло жгучее гражданское чувство, такое жгучее, что заслонило даже цель его поездки, желание как можно быстрее попасть к любимой Алисе и к Антону. — Ты, Виталя, не волнуйся. Езжай без меня, а я поеду с ними в отдел, посмотрим там, что это за статья и можно ли ее применить к этой глупой канцелярии. Очень сомневаюсь!

— Ты, отец, какой-то прям не пуганный, — с легким удивлением сказал сержант.

— Я прям пуганный! — возразил Галатин с напором многое пережившего человека. И он не совсем лгал, потому что говорил не только от себя, но от всего своего поколения, претерпевшего идеологическое давление советского времени, беспредел девяностых, неприметный, но настойчивый мухлеж нулевых, откровенно наглый шантаж десятых годов и заблаговременно начавшееся завинчивание гаек в двадцатых — когда они еще не наступили. Его сверстники из тех, кто остался жив, навидались и натерпелись всякого, от тюрьмы до сумы, а что самого Галатин бог уберег, и он ни разу в жизни не попадал в опасную ситуацию, так это случайность, везение, а может, хотелось думать Галатину, результат честности его позиции, которая позволила избегать сомнительных положений. Гражданского долга не чурался, но нарочно на рожон не лез, вот и все. А сейчас, повторяем, он говорил от лица поколения, поэтому не было в его голосе ни звука фальши.

— Я пуганный, но не напуганный! — с достоинством сказал он. — Если у вас претензии по закону — отвечу! Если не по закону — ответите вы!

— Да твою-то, Русланыч, уймись! — закричал Виталий. — Ребят, не слушайте его, он не в себе, у него жена умерла, в Москву к детям едет! Задержат тебя суток на пять, не доедешь ни до кого! — пригрозил он Галатину. — Давай, иди в машину, грейся, а мы тут побеседуем. Пусть идет, ребята, у него аденома простаты, застудится, обоссыт мне всю кабину! — на ходу фантазировал Виталий.

Галатин так изумился, что даже не возразил, а на лейтенанта аргументы Виталия подействовали, он вернул паспорт. И справки тоже вернул.

— Идите, ладно, — сказал он.

Галатин, взяв паспорт и справки, помедлил. Он понимал, что происходит что-то нехорошее, но не знал, как этому помешать. И в отдел полиции не хотелось ехать, если честно. И Виталия подводить не с руки. И об Алисе вспомнилось.

— Иди уже! — взмолился Виталий

И Галатин пошел.

Он наблюдал из кабины, как Виталий и лейтенант о чем-то договариваются, после чего пошли вдоль машины, скрылись за кузовом. Через пару минут Виталий влез в кабину, открыл бардачок, швырнул туда папку, включил двигатель, поежился, потер руки, согреваясь. Видно было, что злится, но злость придерживает. И даже заулыбался, трогаясь и маша рукой полицейским, прощаясь. Лейтенант тоже дружески махнул рукой, а сержант проигнорировал.

Отъехали, и Виталий дал себе волю:

— Это что такое было, Русланыч?

— Я хотел…

— Не колышет, чего ты хотел! Ты не сам по себе едешь, а со мной! И не должен мне вредить, понимаешь, нет?

— Понимаю, но лебезить перед ними…

— При чем тут лебезить? Мент — он как некрасивая баба, которую никто не любит! И баба капризная, хотя красивые такие же! Бабам что нужно? Ласка и деньги! Ментам — то же самое! А ты их дразнишь. Короче, десятка с тебя, и считай, что легко отделался.

— Десять тысяч? Не многовато?

— Хорошо, вернемся, дашь им восемьдесят!

Галатин достал бумажник, из него две красных пятитысячных купюры, отдал их Виталию, сказав:

— Паскудно это все.

— Само собой. Но мозги надо иметь? Своими руками бумажки эти им сунул! Они для этого, что ли? Они на случай, если спросят, а не спрашивают — не фиг показывать! Особенно если передним числом сделаны!

Галатин не стал спорить — после драки кулаками не машут. Спросил, уводя от неприятной темы:

— А как думаешь, у них и правда антитеррористическая операция?

— Черт их знает. Вряд ли сами придумывают, начальство спускает. Это у них в среднем раз в месяц. Начальство же знает, что пацанов подкормить надо, вот и объявляют антитеррор. Ты хоть раз в теракт попадал?

— Нет, конечно.

— И я не попадал. И никто, кого я знаю, не попадал. Ни разу в жизни. Но мы все время про эту угрозу слышим, правильно?

— Не все время, но часто.

— Вот! Часто! А про СПИД ты слышал что-нибудь? И я не слышал. Будто нет его! У Ларисы тетка по этой части работает, она говорит: вы не представляете, что творится! И СПИД, и проституция, и что хочешь! Гонорея и сифилис — вообще пустяк! А наркомания? Цветет и процветает! Люди тысячами дохнут! А на дорогах сколько гибнет? Я ни одного погибшего от террора не встречал, а трупов в авариях знаешь, сколько навидался? За один месяц по миру гибнет столько, сколько террористы за сто лет не убили! Или — про пищевые отравления слыхал что-нибудь?

— Бывают.

— Бывают? Та же тетка рассказывала: по статистике миллионы погибают в мире от гнилья, в том числе у нас! Постоянно! Она в курсе, как начнет про это говорить, сразу в мозгах просветляется. Кандидат наук, очень умная женщина, — с уважением сказал Виталий. — Недаром одна живет, без мужа, хотя молодая, ненамного старше Ларисы. И симпатичная, красивая даже.

Виталий щелкнул языком, вспоминая красоту тетки жены, и тут же тряхнул головой, словно зачеркнул возникшие в уме неуместные мысли. И подытожил:

— Выдумки все это. Я про терроризм. То есть не выдумки, что-то есть, но не в таком количестве, как нам говорят. Я, знаешь, один раз подумал: вот я, допустим, террорист. Хочу ущерб нанести, напугать, людей поубивать. Способов — куча! Сказать, какие?

И Виталий перечислил доступные и легкие способы безнаказанного убийства десятков и сотен людей, которые мы по понятным причинам пересказывать не будем. Галатин, никогда не думавший в эту сторону, поражался: а ведь правда, как легко привести в исполнение то, о чем говорил Виталий, было бы желание! Значит, не так сильно это желание у террористов? Или у них другие цели? Но почему тогда терроризм не сходит с повестки дня? И Виталий, будто услышав эти мысли, сказал:

— Нам для того голову дурят, чтобы мы про настоящий террор забыли! Налоги наши — вот где террор! «Платон» — вот где террор! Слышал про него?

— Сольский рассказывал.

— Ну да, он на своей шее знает. Что с бизнесом делают — вот где террор! Цены на горючку — террор! Пенсии какие у людей — чистый террор! Да чего не возьми! Дочка про школу начнет рассказывать — тоже террор, заманали их там контрольными, тестами, проверками, учить некогда, только проверяют. А здравоохранение наше — не террор?

Виталий долго еще перечислял виды террора, и из горячих его речей можно было сделать вывод, что вся жизнь в России есть тотальный террор государства по отношению к гражданам.

— А мы Америку с Европой осуждаем, — поддакнул Галатин.

Но поддачка оказалась не в кон, Виталий взъярился и в два счета доказал Галатину, что в Европе и Америке террор похуже нашего, поскольку там людей специально развращают гомосексуализмом, порнографией, ставят во всех городах мечети, у родителей отбирают детей, если они их случайно шлепнут по попке, а в детских садах запрещают мальчиков называть мальчиками, а девочек девочками.

— А как же? — спросил Галатин.

— Да шут их знает. Ну, типа, наверно, ребенок. Ребенок Маша, ребенок Саша. Только по-ихнему — Мари, Саша, как-то так. Совсем либерасня офигела у них, заставляют белых людей неграм в ножки кланяться. Не поклонился — с работы выгонят, а негритосы на улице вусмерть забьют, и им ничего не будет!

Галатин слушал, не перебивая. Он понял, что в голове Виталия страшная каша, сваренная из того, что тот слышит по радио на разных волнах во время многочасовых и многодневных своих поездок. Только что говорил разумные и здравые вещи, но вот пошла фантастическая чепуха, и тут же опять все здраво и дельно, и опять феерическая чушь…

Лишь когда Виталий утомился и умолк, Галатин сказал с мягкой укоризной:

— Ты, конечно, прав. Но получилось, что мы тоже на терроризм поработали. Взятку дали. Разве нет?

— А чем мы лучше? Я о том и говорю: везде терроризм.

— И при Сталине так же было. Ты правильно заметил — тот терроризм, про который говорят, он придуманный. А Сталин врагов народа придумал. Та же схема — отвлечь людей от настоящих проблем.

— Неправда! Тогда враги настоящие были! Одних сионистов сколько, на все должности проникли!

Тут Виталий осекся и пристально посмотрел на Галатина.

Галатин понял его взгляд, засмеялся:

— Я русский, Виталя.

— Да? А что-то в тебе есть… Как сказать… Что-то такое ехидное, еврейское. Нет, они нормальные тоже были, мы, если подумать, даже хуже их. Но при Сталине дружба народов была! Где еще, в какой стране православные с мусульманами так уживались? А почему? Потому что — дисциплина, контроль и совесть! Согласен?

— Нет.

— Почему?

Галатин объяснил, почему. Виталий возразил. У них разгорелся спор — жаркий, но без перехода на личности. На личности можно перейти там, где есть возможность с человеком, поругавшись, тут же расстаться, а тут не расстанешься, долго еще ехать вместе.

Галатин, умевший одновременно и говорить, и размышлять, подумал: а ведь легко представить Виталия, неглупого, работящего, заботливого, исполнительным лагерным надзирателем, а то и следователем, который свято верит в необходимость репрессировать врагов. И попадись ему Галатин зеком, не стал бы тратить время на доказательства необходимости дисциплины, контроля и совести, а дал бы по морде и раз, и два, а потом добавил бы ему, лежащему, сапогом под дых — чтобы быстрее дошло.

Слава богу, что другое время, хотя люди те же.

24

Лейтенант и сержант трудились до самого Нового года, зарабатывая себе отдых. Оба щедро одарили своих близких. Лейтенант преподнес пятилетнему сыну «Лего», дорогое, со множеством деталей, сама коробка была в рост мальчику, а жене — духи, тоже дорогие, жена радовалась, обняла лейтенанта, поцеловала, а духи через неделю переподарила своей матери, чего лейтенант не заметил — мужчины таких вещей не замечают. А сержант горделиво вручил своей девушке новый смартфон, и девушка тоже радовалась, целовала и обнимала его, и, пока он принимал душ перед тем, как лечь с девушкой в постель, она надежно спрятала коробку с другим смартфоном, точно таким же, который ей подарил другой мужчина.

25

Насте снится, что она заболела, лежит в жару и в поту, хочет подняться, но не может, ей страшно, а позвать некого. Дочь звать нельзя — напугается, да и толку от нее мало. Надо кому-нибудь позвонить. Настя ищет глазами телефон и видит, что он под диваном. В реальности она не могла бы его увидеть, а во сне может. Но как достать его оттуда? Настя перекатывается к краю дивана, а края все нет. Она катится и катится, наконец достигает края, но это не край дивана, а край водопада. Широкий поток льется куда-то в бездну, вода с силой тащит Настю, она держится за камень. Но не боится, она много раз видела в кино, как герои бросаются в этот поток и благополучно выныривают. Поэтому решительно отталкивается от камня, летит в падающей воде, успев заметить, что окружающее кажется неподвижным, и это понятно, она ведь движется с той же скоростью, что и вода. Настя успевает сквозь прозрачные струи полюбоваться далекой зеленой долиной, заодно пьет воду, очень холодную, но при этом не имеющую никакого вкуса. Это ее удивляет. Удивляет и то, что она никак не упадет. Она мерзнет. Она видит себя встывшей в ледяную прозрачную глыбу, часть мгновенно замерзшего водопада. Летает вокруг и рассматривает себя, как не себя, как экспонат. Замечает, что экспонату перед заморозкой не очень хорошо сделали эпиляцию, особенно в зоне бикини. Волоски, прижатые тесным обхватом льда, кажутся слишком заметными, некрасивыми, как тонкие черные червячки. Настя молотком, неизвестно как оказавшимся в руке, да нет, не молотком, ледорубом с острым наконечником, ударяет по льду, но на нем остается лишь небольшая зазубринка, будто это не лед, а алмаз. Тут же вместо водопада, то есть ледостоя, Настя видит перстень в алом футляре. Перстень с очень крупным бриллиантом, сверкающим так, что кажется — острые лучики осколками попадают в глаза, немного больно, но и смешно. Настя смеется и кашляет.

Она просыпается от кашля. Приподнимается, откашливается. Сразу же понимает, что и впрямь заболела. Жар, пот, голова тяжелая и немного кружится, во рту незнакомый привкус. Настя облизывает изнутри губы и зубы — вкуса нет. Она подносит к лицу руку — никакого запаха. А должен быть, Настя всегда на ночь смазывает руки увлажняющим, приятно пахнущим кремом. Или вчера не смазала, забыла? Значит, уже вчера все пошло не так, как надо?

Главное — не впадать в панику. Да, наверное, это ковид. Было бы странно, если бы он не настиг: Настя ни на день не прекращала работу, встречалась с множеством людей, помогая Мите, видя, как и он в эти предновогодние недели старается завершить дела, не оставить долгов следующему году. Это и примета плохая, и за душу тянет: Митя, как и Настя, не любит ничего неоконченного.

Настя взяла телефон посмотреть время. Семь минут шестого. Что ж, маловато поспала, но случалось и меньше. Выпить кофе, привести себя в порядок, принять парацетамола. Но сначала встать. Это легко и просто, Настя, прирожденный жаворонок, никогда не имела привычки нежиться, дремать после сна. За это ее хвалили и обе бабушки, и мама. И не только пробуждение, все дела у нее так. Решила — сделала. Задумала кончить школу с золотой медалью, хотя для поступления в вуз хватило бы отличного аттестата и ее знаний, — кончила с золотой медалью. Решила после университета стать кандидатом наук — стала. Наметила довести тело до совершенства в пределах, дозволенных природой, без всяких операций и коррекций, только упражнениями и диетой — довела. Поставила цель не откладывать замужество, чтобы быстрей миновать мешающие работе беременность и раннее материнство, а для этого выбрать из имеющихся молодых людей самого порядочного, симпатичного и здорового — исполнила. Почувствовала, что тесно в Саратове, что пора перебираться в Москву — перебралась, взяв Антона и Алису. Поняла, что нужно устроиться в крепкую государственную структуру, — устроилась. Всегда была хозяйкой положения, исполняла задуманное, не считая некоторых мелочей, но при этом благоразумно не впадала в гордыню, регулярно посещала церковь, молилась и ставила как благодарственные, так и уповательные свечки, упрекая Антона, что тот вне веры — за это теперь и поплатился, пусть не удивляется! Кстати, с религией у Насти тоже устроилось, как и с другими важными проектами ее жизни: не чувствуя, что верит, она не хотела обманывать себя и допустимого, но еще не утвердившегося в душе Бога, сначала посоветовалась с бабушкой Лизой, которая по маме. Бабушка Лиза сказала: «Не выдумывай ничего, верь, да и все. Порядочные люди верят, и ты верь». Настя посоветовалось и с бабушкой Зиной, которая по отцу. Та почему-то испугалась, будто ее в чем-то уличили, и сказала, что ничего в этом не понимает, лучше обратиться к священнику. Настя обратилась. Священник был удивительно чернобород, ослепительно белозуб, молод и красив. С любующейся улыбкой глядя на Настю, он сказал:

«Раз спрашиваешь о пути к Господу, значит, догадалась, что путь есть. Уже хорошо. Готовься».

Объяснил, как готовиться, посоветовал читать Новый Завет, в первую очередь, конечно, Евангелия.

«Уже читала, — сказала Настя. — И Новый Завет, и Ветхий».

«Вижу, старательная, — похвалил красавец-поп. — Евангелия еще почитай, а Ветхий Завет больше не трогай. Он у нас как отправная станция. Но ведь отправились — надо ехать. Вот мы и поехали дальше. Помни только — сердцем все надо понимать. Не лгать. Ты потом ко мне придешь, все о себе сказать придется, всю правду. Готова?»

«Пока не знаю».

«Не то страшно, что в человеке разные мысли бродят, а то, что он их прячет, — журчал священник тихим, завораживающим баритоном. — Греха надо не бояться, не кричать караул, а спокойно смотреть ему в глаза и говорить: не достигнешь! И справишься. А если вдруг нет, если упадешь, всегда можно подняться. Повторяю: мысль — еще не грех. Ты вот, наверно, смотришь на меня и думаешь: какой мужчина эффектный, вот бы с ним замутить! Думаешь?»

«Если честно, да. Нет, замутить не хочу… То есть в глубине думаю про это, — Настя спохватилась, что ее слова могут показаться красавцу обидными, — но я справляюсь».

«Вот и хорошо. И я справляюсь. Ты красивая, молодая, а я человек, я мужчина, и не хочу, а бесы дергают. Но я не боюсь. Подергают и отстанут. И от тебя отстанут, а то, я вижу, ты аж возбудилась. Не бойся правды, признайся».

Настя по прихоти подсознания в это время думала о том, можно ли отбелить зубы до такого же молочного цвета, как у попа, но призналась в возбуждении, которого не было, — угадала, что батюшке этот ответ будет приятен.

«Ничего страшного, — утешил ее священник. — Даже объяснимо. Христос — жених твой истинный, не ты первая чувствуешь легкие эротические переживания от прикосновения к Нему и Его представителям, в том числе ко мне. Что поделать, душа в теле живет, психофизика!»

Так Настя вошла в лоно церкви, и еще не раз встречалась и беседовала с красавцем-попом, почерпнув самое важное: от грехов не убережешься, это было бы слишком самонадеянно, лишь бы осознавать их и каяться. И любить Бога, и верить в конечную справедливость.

Она настолько привыкла быть хозяйкой своей жизни, что и Алису себе запланировала. С первых дней беременности была уверена — будет дочка. Дочка и получилась.

Иногда Насте было даже не по себе оттого, что все идет полностью по плану, поэтому, когда обнаружила, что Дмитрий Алексеевич Согдеев относится к ней теплее, чем нужно по службе, восприняла это как долгожданное испытание на прочность. Готовилась сопротивляться. Разыгрывала в уме сценки в духе мелодраматического сериала: самоуверенный босс пытается соблазнить подчиненную женщину и лаской, и шантажом, и прямыми угрозами, а она — ни в какую. Хоть увольняйте. Но учтите — я пойду в суд, я расскажу все своей знакомой блогерше, у которой сто тысяч подписчиков, она ославит вас на весь свет.

Все вышло просто и как-то фатально: Дмитрий Алексеевич взял Настю с собой в командировку, вечером позвал в свой номер-люкс, поужинали, выпили шампанского, она собиралась уйти, и тут он сказал:

«В отношениях с женщинами не терплю суеты и насилия. Да и зачем, если мы друг другу нравимся? Останься. Все равно к этому придет».

Он сказал это спокойно и уверенно. Ясно было, что не привык к отказам, но и отказ готов принять мудро, не допуская ущерба самолюбию. Так и Настя всегда поступала — решаясь на что-то, не накачивала себя фальшивой стопроцентной уверенностью, заранее допускала возможность срыва попытки, но никакую попытку не рассматривала как последнюю. Умный боец жизни всегда готов временно отступить перед будущим наступлением. Правда, получалось, что на этот раз не она спланировала, а ее спланировали, но Насте и это нравилось. Устаешь, когда все подчиняется твоей воле, хочется и самой подчиниться, особенно если человек объективно сильнее тебя.

И подчинилась, и очень скоро поняла, какое это наслаждение — оказаться в руках того, кто все за тебя решит, человека мощного, человека, за которым стоит не что-нибудь, а большое государственное дело. Другой масштаб и объем жизни, другие люди вокруг, все другое. Другая жизнь, говоря просто.

Итак, надо встать.