– Нет, это Еремеев защищал святые для каждого человека вещи, когда был в Афгане. А ты, сынок, так, посвистел малость, да и все, – фыркнул Сухофрукт. – И хватит уже, уступи женщине место.

Вроде бы обычный старый алкаш, и даже голос не повысил, но Лестовский вдруг встал и отошел в дальний угол кабинета, где с грохотом отодвинул стул для посетителей и уселся, закинув ногу на ногу и по-ленински сцепив руки в замок.

– Я так понимаю, – продолжал дед с видом отличника, отвечающего урок, – то, что Еремеев – кавалер ордена Красной Звезды, это факт, верно? А убийца он или нет, еще неизвестно. Это нам и предстоит выяснить.

– Совершенно точно, – Ирина с улыбкой пододвинула ему тяжелую хрустальную пепельницу, – курите, пожалуйста.

– Но никакие боевые награды не могут оправдать того, что он сделал! – патетически воскликнул Лестовский из своего угла.

Адвокат уже уходила, но услышав эту реплику, остановилась в дверях:

– Никто и не говорит, что могут. Но вы, Владлен Трофимович, подумайте вот о чем…

– Слушайте, вы, – вдруг вскинулся Лестовский, – вы, женщина, согласились защищать не просто убийцу, а выродка, маньяка, и после этого у вас хватает наглости указывать мне, о чем мне думать!

– Э, сынок, послушай…

Вера Ивановна сделала успокаивающий жест и улыбнулась:

– Простите, товарищ, неудачно выразилась. Я хотела сказать, что мы должны учитывать боевое прошлое моего подзащитного. После того что ему пришлось пережить, его психика не может быть в таком же порядке, как наша с вами, несмотря на заключение психиатров. Как бы это сформулировать… Вот в войну минировали родные наши поля, чтобы преградить путь фашистам – это было правильно и необходимо, а после победы пришлось все разминировать, чтобы снова сеять хлеб. А вот с Еремеевым уже не то. Взяли парня – зарядили, и в пекло, а когда он отработал, выкинули обратно в мирную жизнь, а разминировать забыли. Если мы докажем, что он действительно творил все эти ужасы, то да, безусловно виноват и заслуживает высшей меры, но…

– Вы хотите сказать, что он виноват в том, что сделал, но не в том, кем он стал? – подсказала Ирина.

– Именно. И я к вам, Владлен Трофимович, так бесцеремонно обратилась, потому что думаю, что об этом как раз стоит написать. Сколько там еще продлится? Сколько таких ребят с искалеченной психикой вернется домой? Им надо помогать, а не делать вид, что их не существует, иначе они заявят о себе совсем не так, как хотелось бы простому обывателю.

Ирина приготовилась к новому залпу демагогии из уст Лестовского, но он вдруг просто сказал, что подумает об этом.

Адвокат ушла, Сухофрукт последовал за нею, и Ирина осталась наедине с журналистом.

– Разрешите мне искупить свою вину за то, что посягнул на ваш стол, – томно спросил он приблизившись, – и подвезти вас домой?

«О господи!» – подумала Ирина, отступая к двери.

– Ирина Андреевна, мне было бы очень приятно побыть вашим шофером!

– Сожалею, но это невозможно, – отрезала она, открыв перед ним дверь.

Лестовский ушел, но напоследок одарил ее таким томным взглядом, что стало ясно – он будет подкатывать весь процесс.

Завтра утром все начнется сначала. Снова придется выходить на крыльцо и, обмирая от страха, встречать Еремеева с конвоем, чтобы не допустить самосуда. Завтра даже опаснее, потому что люди поняли, что ждали не у того входа, и утром соберутся у того.

Отчаявшийся человек способен на многое, а толпа отчаявшихся людей – на все.

Ирина зябко повела плечами. Ей было очень страшно сегодня утром, когда она посмотрела в окно и увидела на крыльце адвокатессу и Сухофрукта, и поняла, зачем они стоят, и что долг требует от нее выйти вместе с ними. Ноги подгибались, а сердце колотилось где-то в горле, она даже вспотела так, что пришлось в туалете протереть подмышки.

В зале тяжелая, гнетущая атмосфера, потому что пришли не только родные убитых ребят, но и родители пропавших без вести. Им еще тяжелее. Еремеев молчит о самом важном, что только есть в их жизни, и они готовы на все, лишь бы только он заговорил.

Ирина покачала головой, нет, ничего не будет, никакого самосуда, потому что нет отцов. В зале одни женщины.



Ирина оделась, заперла кабинет и поспешила на улицу. В вестибюле ее вдруг окликнула Алла, безумно хорошенькая в каракулевой шубке, накинутой поверх прокурорской формы, на которой за целый день не появилось ни одной складочки.

Ирина растянула губы в улыбке. Как она все-таки сглупила, что не расписалась с Кириллом по-быстрому! И еще больше жалко, что отказалась от шубы, которую он хотел ей подарить после особо выгодной халтурки.

Ладно, надо хотя бы сделать счастливое лицо, если ничего другого нет.

– Аллочка, дорогая, я бы очень хотела с тобой пообщаться, но ты не хуже меня знаешь, чем меньше личных отношений между участниками процесса, тем лучше.

– Да ну тебя, Ирка! – засмеялась Аллочка, заправляя локон под каракулевую же, в тон шубки, шапочку. Этот комплект генеральской жены старил ее, прибивал обаяние, и Ирина решила при случае ненавязчиво об этом упомянуть.

Толкнув тяжелую дубовую дверь, она вышла на улицу. Аллочка оказалась рядом и бесцеремонно взяла ее под руку.

– Смотри, какая погода прекрасная, почти весна! Никто не посмеет нас осудить, если мы вместе пройдемся до метро. Тебе ж на метро?

«Надо было с Лестовским ехать, – Ирина мрачно взглянула на руку в черной лайковой перчатке, лежащую у нее на рукаве, – если спросит насчет моего развода, я ее в Фонтанку сброшу».

– Слушай, Ижевский дал, конечно! – весело сказала Ирина, чтобы увести разговор от личных достижений. – Такое дело раскрутил.

– Все равно обсос он последний, тварь конченая! Я хоть и обвинитель, но честно тебе скажу – мечтаю, чтобы этого Еремеева оправдали, лишь бы только Глебушка обосрался.

– Может, тебе отвод взять с таким-то настроением? – Ирина старательно засмеялась, показывая, что это шутка.

– Что ты! Я – сама объективность! Так-то дело крепкое, не подкопаешься, даже докладную не написать о некачественно проведенном следствии. Бесит вообще! А самое противное, что у него после этого процесса карьера попрет со страшной силой. Может, и в Москву пригласят перспективного кадра.

– Необязательно. У нас же не существует такого явления, как маньяки. Поймали отдельного спорадического выродка, и все. Больше такого никогда не будет.

– Ага. А в следующий раз: ой, что это? Никогда с таким раньше не сталкивались!

Алла поскользнулась, Ирине пришлось поддержать ее, чтобы не упала.

– И не только поэтому, – вздохнула Ирина, – на этом деле он показал себя слишком честным, смелым и принципиальным для успешного карьериста.

– Глебушка честный? Ой, я тебя умоляю! Земля еще не рожала более лживого слизняка.

– Аллочка, ты пристрастна! Ну обзывал человек твоего мужа Фисгармонией…

– Что?

– Ты не знаешь? Ижевский был убежден, что у него великолепное чувство юмора и острый приметливый глаз, и поэтому он обладает талантом давать людям прозвища. Так, знаешь, чтобы раз! – и припечатал. И все сразу забыли, как человека по-настоящему зовут. Твой муж любил классическую музыку и часто ходил в Филармонию, ну вот Глебушка и начал внедрять. Фисгармония то, Фисгармония се… «Как, ты не знаешь? Это же Левкина кликуха!»

– Фу…

– До того доходило, что если кто-то говорил, например: «Надо спросить у Левы Шмидта», – Глеб тут же подскакивал и уточнял: «Это у Фисгармонии?» Как будто когда говоришь «Лева Шмидт», то непонятно, что речь идет о Леве Шмидте.

– И что, прижилось?

– Что ты, нет, конечно!

– А других он так обзывал?

– Пытался. Парней он вообще не трогал, твой муж оказался счастливым исключением, потому что был миролюбив, а другие ребята и навалять могли. Но девчонкам доставалось.

– И тебе?

Ирина поморщилась:

– Да я уж не помню…

– Ну скажи, скажи!

– Ладно. Медуза.

– Слушай, так это комплимент!

– В смысле?

– Так для судьи взгляд, обращающий в камень – просто бесценное достоинство.

– Он имел в виду другую медузу. Я на физре бегала быстрее него, и он очень страдал, что, когда я бегу впереди, ему приходится смотреть на мою трясущуюся жопу.

– Ну так бросил бы курить и обогнал тебя.

– Не судьба. Сначала он хотел вообще студнем обозвать, но потом проявил смекалку. К счастью, никто не подхватил.

– Правильно, у нас все-таки универ был, а не колония, чтобы всем погоняла раздавать. Да и жопа у тебя что надо.

– Спасибо, – улыбнулась Ирина, – только если не прозвище, что ты на него тогда взъелась?

– Он рассорил меня с единственной подругой.

Ирина сочувственно вздохнула.

Они перешли Литейный и двинулись по улице Салтыкова-Щедрина, которую Ирина очень любила. Миновали голубоватый домик со строгими белыми колоннами по углам, стоящий чуть отступя от тротуара. Когда-то это была лютеранская церковь, а теперь кинотеатр повторного фильма «Спартак». На решетке перед сквером висит афиша, написанная тушью, от руки, как в сельском клубе. Верхний правый уголок свисает вниз, закрывает название фильма, что идет сегодня. А завтра покажут «Как украсть миллион».

Сходить, что ли? Попросить маму раз в жизни вспомнить о том, что она бабушка, и забрать ребенка из сада, а самой пойти в кино? Ну и что, что одной? Многие люди ходят в кино одни и не умирают от этого. Кирилл к ней, похоже, не вернется, так что ж теперь, совсем не жить? А можно позвать адвокатессу. Кажется, она очень даже неплохая тетка и, скорее всего, одинокая. Изнуренные семейной жизнью дамы тоже выглядят ужасно, но как-то иначе ужасно, чем одиночки, потерявшие надежду на счастье.

– Ира, але, ты куда пропала? – вдруг воскликнула Алла.

– Да-да, дорогая, слушаю тебя.

Пока дошли до Чернышевской, Алла рассказала грустную и неприглядную историю.

После школы пути ребят расходятся, дружба часто остывает, а порой и гаснет совсем, но Алла и Настя Старцева остались близкими подругами, несмотря на то, что Алла поступила на юрфак, а Настя – в медицинский. Только будущий врач не сильно радовалась своему успеху, потому что мечтала не об образовании, а о великой любви и счастливом замужестве, а между тем с ухажерами у нее складывалось плоховато. Бывают такие девушки: интересные, даже красивые, умные, эрудированные, воспитанные и хорошие, а парни смотрят на них как на пустое место.

Все девочки уже повыскакивали замуж, многие обзавелись детьми, а Настя оставалась одинока и очень от этого страдала.

«Знакомо», – горько усмехнулась Ирина и стала слушать дальше.

Алла знакомила Настю со всеми известными ей холостыми мужиками, исключая Глебушку, которого не считала достойной парой ни для одной живущей ныне женщины, но вмешалась судьба. После института Настю распределили в Бюро судебно-медицинской экспертизы, где они с Ижевским и столкнулись.

Начались отношения, немного странные, как и сам Глебушка. Настя была так счастлива, что наконец не одна, что уже не смотрела, с кем именно она не одинока. Просто выполняла программу счастливой влюбленной женщины, в которой, как известно, первым пунктом идет восхищение своим мужиком, а вторым – угождение ему же и демонстрация великих способностей домашней хозяйки. Настя была нежной, мягкой и ласковой и усердно прокладывала путь к сердцу любимого через его желудок.

Но верна пословица: «посади свинью за стол, она и ноги на стол». Вместо того чтобы радоваться, что ему в кои-то веки досталась нормальная адекватная и заботливая баба, Глебушка стал надувать губки. Как Настя ни старалась, все равно была для него недостаточно хороша. То ей следовало срочно похудеть, то отрастить волосы, то не носить свой лучший плащ, потому что она в нем выглядит как баба на чайник, то готовит она отвратительно. Настя сидела на диете, продала плащ, не стриглась и побуквенно изучала книгу «О вкусной и здоровой пище». Она твердо была убеждена, что Ижевский – ее последний шанс, и готова была на все, лишь бы не остаться одинокой.

«И снова знакомо», – вздохнула Ирина.

Алла пыталась достучаться до Настиного здравого смысла, объяснить ей, что нельзя полностью растворяться в человеке, но та сначала отмахивалась, потом злилась, а наконец и вовсе выдала, что Алла специально хочет, чтобы у нее ничего не получилось с Глебом, потому что ей удобно иметь под рукой одинокую подругу.

Впрочем, она быстро опомнилась и извинилась.

Так бы женщины и дружили дальше, но на беду Ижевский стал хвастаться своими отношениями с Настей, притом не в самом достойном ключе.

Он, например, рассказывал, что его девушка приезжает к нему мыть окна и считает это за великую честь. С умным видом изрекал, что предложение руки и сердца надо заслужить, чем его девушка сейчас и занимается, – в общем, не упускал случая донести до широкой общественности, что Настя лебезит и пресмыкается перед ним, лишь бы только он когда-нибудь соизволил на ней жениться.

Алла не стерпела и передала Насте эти разговоры. Она надеялась хоть этим разбудить в подруге женское достоинство, но снова ничего не вышло. Ижевский клялся, что Алла все выдумала, ничего такого он не говорил. Это, наоборот, Алла распространяет сплетни, потому что завидует своей подруге. Она вообще всегда держала Настю при себе как крепостную, а теперь не хочет, чтобы та обрела свободу.

А Настя слушала этот лютый бред и кивала.

Но все-таки женская дружба устояла. Алла больше не пыталась выступать против Глеба. Она с болью замечала, как Настя словно угасает, горбится, опускается. Подруга перестала краситься, потому что Глеб считал косметику «пошлятиной», перешла на брюки, хоть у нее были точеные ножки и вообще фигура, идеально созданная для юбок карандашиком, отказалась от каблуков. Модные стрижки сменились унылым хвостиком, перехваченным аптечной резинкой, – в общем, Настя потухла.

А хуже всего, что она махнула рукой не только на себя, но и на весь мир, кроме Глеба. До знакомства с ним это была умная женщина, живо интересовавшаяся не только своей специальностью, но и множеством других вещей. Она с удовольствием ходила на выставки, в театры, на новые фильмы, а теперь сидела дома и, кажется, даже книг не читала.

Раньше с ней всегда было о чем поговорить и посмеяться, а теперь она только поддакивала Глебу. Если он заявлял, что книга – чушь, то Настя немедленно с ним соглашалась, пусть даже рядом сидела Алла, которая прекрасно знала, что эта книга нравилась Насте еще с юности.

Алла переживала за подругу, но сделать ничего не могла. Если бы она хоть тоже была одинока и несчастна, то Настя, возможно, прислушалась бы к ней, но муж и маленький ребенок Аллы поставили между подругами непроницаемую стену.

День рождения Аллы оказался критической точкой. Она не хотела приглашать Глеба, который после того, как Лева устроился работать во «Внешторг», лез в их жизнь довольно-таки навязчиво. Шмидты с радостью бы больше никогда его не видели и ничего о нем не знали, но Глеб настырно лез в их дом. Завозил какие-то гнилые орехи, которые ему прислала бабушка из Кишинева, или шиповник – источник витамина С, или просто так стучался в дверь: «был по делам неподалеку, так дай, думаю, зайду!»

К сожалению, ни у одного из супругов не хватило окаянства захлопнуть дверь перед носом Ижевского, а когда Глеб стал встречаться с Настей, то стал еще бесцеремоннее. Однажды Алла не утерпела, сказала ему, что, для того чтобы дружить семьями, надо сначала создать семью. Вскоре она сильно пожалела об этих словах, потому что ей позвонила рыдающая Настя и стала упрекать, что Алла все испортила. Якобы Глеб вот-вот хотел ей сделать предложение, уже был почти на волосок, но Алла так грубо на него надавила, что все желание пропало. Он теперь не может не думать, что это Настя подговорила Аллу сказать такое, чтобы заставить его жениться, но он свободный человек и не позволит никому указывать, что ему делать.

Алла вспылила: «Когда мужчина хочет жениться, то он женится, а не изображает из себя мимозу!», но быстро опомнилась, оставила сына на Леву и рванула к Насте. И вроде бы ей даже удалось в тот раз достучаться до подруги, убедить, что унижение еще никого до добра не довело. Не хочет жениться, пусть катится! Алла думала, что Глеб, хоть и сволочь, все же не полный идиот, и понимает, что второй такой дуры, как Настя, ему вовек не найти, поэтому женится на ней, если поставить вопрос ребром. Уходя, она повторила, что в субботу ждет к себе Настю на день рождения вместе с Глебом.

Настя пришла одна, и на удивление в хорошем настроении. Она снова выглядела ухоженной и интересной, как в юности и даже лучше. Общаясь с Глебом, она сильно исхудала, и это ей шло. Потеряв детскую пухлость, лицо ее стало значительным и притягательным, поэтому гости наперебой ухаживали за ней. Провожать ее пошел недавно разведенный помощник прокурора, и Алла решила, что наваждение по имени Глеб наконец-то закончилось.

Она ошиблась.

На следующий день Алла закрутилась по хозяйству и только глубокой ночью сообразила, что Настя не позвонила ей. Это было странно. Такое событие, как новый ухажер, требовало всестороннего обсуждения с лучшей подругой, а тут – тишина. На следующий день Алла позвонила Насте на работу. Та разговаривала сквозь зубы и быстро попрощалась. Алла решила, что просто выбрала неудачный момент, и позвонила вечером домой, и тут услышала шквал обвинений в подлости и в том, что, оказывается, с первого класса заедала Настину жизнь. «Зря я сразу Глебу не поверила, что ты меня хочешь всю жизнь в крепостных девках продержать!» Эта высокопарная терминология тоже была от Ижевского, сама Настя в жизни так не выражалась.

Стало тихо. В кварцевых часах Холла была лампочка, но сколько он ни нажимал на крохотную кнопку, ничего разглядеть не мог, поэтому время для него текло невыносимо медленно. Стоять приходилось в на редкость неудобной позе. Шея и поясница ныли так, словно у него начался радикулит, руки затекли. С волнением Холл прислушивался к тому, что происходит в доме.

Сначала до него еще доносились неясные голоса, шум хлопающих дверей, потом на лестничной площадке опять потух свет, и какой-то человек спустился вниз, посвечивая себе карманным фонариком.

Когда стоять в обнимку с пожарным краном стало уже совсем невмоготу, Холл старательно сосчитал про себя до ста и вышел.

После встречи с доктором Этвудом генерал Хьюм решил, что домой возвращаться уже бесполезно — скоро утро, и попросил шофера отвезти его в Лэнгли. Как только он уселся в вертящееся кресло в своем кабинете, включилось переговорное устройство.

— Сэр?

Хьюм попросил найти Эмсли.

— Пусть немедленно позвонит мне. Откуда угодно. Ясно?

Эмсли, Брунинг и Фред (Роджер Эберли) — все они работали в отделе внутренних операций ЦРУ — подразделении, абсолютно независимом от других служб. Формально отдел подчинялся контрразведке, на деле ее начальник только утверждал программу ассигнований отделу и визировал решения по кадровым вопросам. Даже генеральному инспектору ЦРУ отказывали в доступе к документации отдела, начальник которого выходил непосредственно на аппарат заместителя директора управления. Отдел занимался запрещенными законом о национальной безопасности 1947 года операциями в Соединенных Штатах.

Его сотрудники получили право вести слежку за отдельными гражданами или даже за целыми организациями, подозреваемыми в том, что в их ряды просочились коммунисты. Отдел внутренних операции беспрепятственно перехватывал частную корреспонденцию и занимался прослушиванием телефонных разговоров, по лучив санкцию заместителя директора управления. В настоящее время отдел почти полностью переключили на антивоенные организации.

Генерал Хьюм никогда не забывал о скандале, которым окончилась операция “Хаос” — Джонсон и Никсон тоже пытались бороться с антивоенным движением, но довольно безуспешно. Хьюм поэтому старался быть вдвойне, втройне осторожным. Он предпочитал избегать рискованных акций одобрил работу с Филипом Никольсом, но возражал против операции, в центре которой оказался известный адвокат Холл. Однако ему пришлось поступить так, как от него требовали.

Ральф Хьюм спешил выполнить просьбу Орвила Этвуда не только потому, что был обязан этому человеку своим назначением на столь значимый пост. После долгих лет малоинтересной работы в армейской разведке, затем в разведывательном управлении министерства обороны и в Агентстве национальной безопасности он в должной мере оценил представившуюся при посредстве Этвуда возможность перейти в ЦРУ, которое обладало самыми большими материальными ресурсами для проведения крупномасштабных и аффективных операций. Заместитель директора ЦРУ прекрасно понимал, что доктор Этвуд выполняет волю могущественных калифорнийских магнатов, которые держат в руках значительную часть военной промышленности Соединенных Штатов. Дружба с Этвудом в силу этих причин была бесценной. Хьюм надеялся выйти в отставку четырехзвездным генералом.

В разгар прошлой избирательной кампании Этвуд попросил Хьюма, который работал тогда в военной разведке, подыскать несколько опытных людей для выполнения щекотливых заданий. Группу возглавил Фред, которого на несколько месяцев специально уволили из ЦРУ, чтобы соблюсти все формальности. Его помощниками стали Эмсли и Брунинг. Опытные сотрудники разведки проникли в Белый дом — там хозяйничал Грайнз — и контролировали каждый шаг тогдашнего президента. Уже позже, начав работать в Лэнгли, Хьюм узнал, что ЦРУ всегда держало в Белом доме своих людей, причем не только клерков или шоферов, но и высших сотрудников президентского аппарата.

Разумеется, Центральное разведывательное управление не было вторым, или, как его еще называли, “невидимым” правительством. Лэнгли всегда подчинялось приказам власть имущих. Но в Америке те, кто определяет политику страны, не обязательно сидят в Белом доме.

По просьбе Этвуда Хьюм велел агенту ЦРУ, который работал в Белом доме исполнительным директором отдела политики в области науки и техники, положить в сейф тогдашнего помощника президента по национальной безопасности Нельсона Ньюмена пакет с японским жемчугом, а потом позвонить в ФБР. Таким образом Ньюмена убрали, чтобы посадить в это ключевое кресло человека, который устраивал калифорнийских магнатов, — Адриана Корта. Агентом ЦРУ был и председатель Национального фонда искусств и гуманитарных наук, который передавал журналистам сведения о “брифинггейте” — с тем, чтобы скомпрометировать Генри Дугласа, Рэндольфа Хобсона и самого директора ЦРУ. Этих людей хотели убрать из администрации.

Дежурной службе наконец удалось отыскать Эмсли. Его немедленно соединили с Хьюмом.

— Вы мне нужны, Эмсли приезжайте немедленно, — приказал заместитель директора ЦРУ.

Бертис Холл спускался по лестнице на цыпочках, уповая на то, что люди, искавшие его, уже разошлись — сколько же можно ждать. Несколько раз он замирал, когда слышал какой-нибудь звук. Ему повезло. В этом доме стараниями неизвестного архитектора лестница — видимо, в целях противопожарной безопасности — имела отдельный выход на улицу. Совершенно обессиленный, еле переставляя ноги, Бертис Холл выскользнул на улицу. Человек, стоявший у лифта, оглянулся на шум хлопнувшей двери, но уже никого не увидел.

Бертис Холл, торопясь домой, поехал прямо через центр ночного Вашингтона. Машин было мало. По сравнению с такими мегаполисами, как Нью-Йорк, Чикаго или Лос-Анджелес, столица Соединенных Штатов — небольшой, можно сказать, провинциальный городок. Однако система регулирования дорожного движения функционировала идеально. У каждого светофора ему приходилось выстаивать полный срок, хотя он был один на всей улице. Нарушать правила он боялся, в нынешней ситуации ему ни к чему столкновения с полицией. В какой-то момент он не выдержал и съехал с магистрали на боковую улочку, решив, что так быстрее. Прямо на проезжей части два человека оживленно беседовали. Холл еле успел затормозить. В белом свете фар он увидел их лица. Одного из них Бертис Холл определенно знал.

— Да это же Роджер Эберли, — пробормотал Холл.

Вместо того, чтобы по привычке автомобилистов обругать неосторожных пешеходов, Холл вылез из машины и с вежливой улыбкой подошел к Эберли.

Второй человек отвернулся и отступил в тень.

Сенатор Плиммер был вне себя от возмущения. Он же говорил Фреду, что здесь их кто-нибудь может увидеть, и вот, пожалуйста, какого-то идиота бог принес. А может быть, это инсценировка Фред привел свидетеля, который, если понадобится, подтвердит, что присутствовал при их переговорах?

Плиммер горько улыбнулся. Эти люди хотят покрепче прибрать его к рукам, и ничего с ними не поделаешь.

Ему придется выполнить требование Фреда. Конечно, президент примет его и выслушает, но больше им друзьями не быть.

Значит, калифорнийцы не совсем довольны политикой Белого дома. Чем ближе переизбрание, тем больше беспокоится обитатель Белого дома: американцы хотят от президента каких-то шагов по укреплению мира. И президентские советники начали сочинять для него миролюбивые речи. Но даже эта риторика, понял Плиммер, беспокоит военно-промышленный комплекс. Президент должен отправить в отставку Генри Дугласа, поскольку тот занимает умеренную позицию в области национальной обороны, и директора ЦРУ-тот недостаточно активно занимается борьбой с антивоенным движением (слишком занят собственными финансовыми махинациями). Активизацию антивоенного движения следует приписывать советским агентам (и доказать такую связь должен новый директор ЦРУ), а затем политически и психологически использовать это против тех, кто старается наладить отношения с Москвой.

Сенатор Плиммер не сомневался, что президент выполнит все, чего от него требуют. Как бы ни хотелось ему приукрасить свой образ в глазах американцев и как бы ни были дороги ему помощники — Дуглас и директор ЦРУ. Эти двое, вспомнил Плиммер, единственные, кто связан с президентом много лет. Ничего другого ему не остается: скандал вокруг похищения документов показал, что с неугодным президентом можно расправиться. Как это сделали с Никсоном.

Плиммер вопрошающе посмотрел на Фреда. Они договаривались встретиться днем, на теннисном корте, но Фред все переиграл и поднял его из постели. Теперь, когда разговор закончен, сенатору не терпелось вернуться домой.

— Извините, мистер Холл. — Фред выдавил из себя улыбку. — Я должен закончить беседу с моим другом.

Фред подошел к Плиммеру.

— Ну, хорошо, сенатор. Мы, кажется, обо всем договорились. Завтра, как условились, я позвоню вам.

Плиммер вяло кивнул и быстро пошел по улице — его дом был совсем рядом.

— Как вы здесь очутились? — довольно бесцеремонно спросил Фред у адвоката. Он недоумевал, почему его люди упустили Холла. Ведь все было продумано до мелочей. Неужели Холл оказался умнее?

Фред слушал адвоката с нарастающим раздражением. Надо же, как элементарно Холл обвел их вокруг пальца. И сейчас они даже не попытались догнать машину Холла, хотя в ней был спрятан радиомаяк, включавшийся вместе с зажиганием специально для того, чтобы операторы из отдела внутренних операций всегда знали, где находится адвокат.

Фред счел нужным познакомиться с Бертисом Холлом для того, чтобы решить, в какой степени адвокат годится для той комбинации, которую они с генералом Хьюмом задумали. Фред нашел Холла подходящей кандидатурой и поручил своим подчиненным закончить это дело. Но они прошляпили. Придется все сделать самому. Плохо только, что Холл видел его с сенатором. Впрочем, адвокат как будто не узнал Плиммера.

— Интересная история, — протянул Фред, когда Холл закончил свой рассказ. — Ну что же, надо действовать. Отгоните вашу машину за угол — там она никому не помешает, и едем.

— А куда мы направляемся, — поинтересовался Холл, усевшись в машину Фреда.

Профессору Чейзу пришлось подняться необычно рано. Он хотел закончить все текущие дела, с тем чтобы днем вылететь в Нью-Йорк. В отеле “Уолдорф-Астория” он должен обедать с членами организации “Молодые консерваторы” и учредителями “Комитета по борьбе с опасностью”. Устроители обеда хотели обменяться мнениями относительно стратегии Соединенных Штатов в космосе. Такие обеды вошли в обычай у Чейза и Корта; до начала работы в администрации они оба входили в “Комитет по борьбе с опасностью” и принимали участие в разработке новой военной стратегии, доказывая, что в ядерной войне можно выиграть и что Соединенные Штаты должны быть готовы ее начать. Многие члены комитета теперь работали в администрации: в руководстве агентства по контролю над вооружениями и разоружению, в аппарате государственного департамента, в ЦРУ и министерстве обороны. Долгие годы они ожидали своей очереди за кулисами, чтобы выйти на авансцену, и при нынешнем президенте их час настал.

По просьбе Адриана Корта генерал Хьюм принял на работу в ЦРУ нескольких экспертов “Комитета по борьбе с опасностью”, которые подготовили ряд докладов об отставании американской военной мощи от советской; эти “секретные” документы были доведены до сведения журналистов — любимый прием в политической игре. Заниженные оценки состояния американской армии подготовили американцев к теории “окна уязвимости”, которую проповедовал нынешний президент. Независимо от степени достоверности формула “окно уязвимости” звучала достаточно убедительно — это был удачный лозунг для избирателей и оправдание для подготовки нового военного бюджета.

Бертис Холл отрицательно покачал головой.

— Нет. Нет, — повторил он. — Я больше туда не пойду.

— Почему? — спросил Фред. — Вы же сами хотели все выяснить. Несомненно, разгадка скрыта там, на десятом этаже.

Уже было светло. Бессонная ночь оставила отпечаток на лице адвоката. Он выглядел очень усталым и постаревшим. Фред привез его к тому же самому дому.

— Я больше туда не пойду, Эберли, — твердо сказал Холл.

Минуту они смотрели друг на друга. Потом Фред решился. Он вытащил пистолет — наплечная кобура была скрыта под серым твидовым пиджаком — и направил его на Холла.

— Выходите из машины.

Фред не без удовольствия наблюдал за внезапно побледневшим адвокатом. Он ожидал, что Холл начнет звать на помощь или, напротив, умолять отпустить его, но адвокат молчал.

На десятом этаже было пусто. Фред указал Холлу на дальнюю дверь. Адвокат вошел в комнату и остановился в изумлении. Огромная комната с зашторенными окнами была вся оклеена плакатами антивоенного движения. На большом столе стояла компактная множительная аппаратура, пол завален листовками и брошюрами, призывающими к ядерному разоружению.

Он обернулся и спросил у Фреда:

— Так что вы от меня хотите?

— Я от вас ничего не хочу, — скучным голосом ответил Фред. — Я сотрудник Центрального разведывательного управления. Моя задача — выявить преступные связи американского антивоенного движения с агентами Москвы. Сейчас я вызову полицию, которая вас арестует, поскольку я, к сожалению, лишен такого права.

Фред шагнул в комнату, подошел к окну, попробовал раздернуть шторы, но они не поддались.

— Что же вы так боялись заглянуть сюда, а, Холл? Вас здесь давно ждут. Приманку в виде Диркса вы лихо заглотнули; сидели у него на “хвосте” столько дней, как заправский агент из службы наружного наблюдения. Вы и в самом деле полагали, что он вас не замечает?

Фред вытащил из бокового кармана пиджака “уоки-токи”.

— Чтобы вы были в курсе, — продолжал он. — На ручке двери, на столе, на кнопках аппаратуры и на листовках есть отпечатки ваших пальцев. Точно так же, как и на тех черных сумках, где вперемешку с листовками лежит динамит да еще письмо Филипа Никольса, адресованное вам. Письмо примерно такого содержания: “Я делаю это во имя нашего движения. Если я погибну, ты продолжишь наше дело”. Несколько жильцов этого дома засвидетельствуют, что часто видели вас здесь. Они опознают и сумки. Впрочем, навряд ли вы решитесь что-либо отрицать.

— Это почему же? — зло нахмурился Холл.

— Неплохой парнишка ваш сын, а, мистер Холл? Вам, пожалуй, было бы неприятно узнать, что с ним произошел несчастный случай, не так ли? Это мой последний довод, и, надеюсь, достаточно убедительно.

Фреду, наконец, удалось раздвинуть шторы, и тусклый свет наступающего дня осветил его довольное лицо.

В этот момент дверь в комнату распахнулась от удара ногой, и Бертис Холл увидел человека в кожаной куртке, с пистолетом в руках. Прежде чем он успел что-либо сообразить, раздался выстрел.

Документ, который лежал на столе у Корта, когда он вернулся от президента, был доставлен спецкурьером.

Это была разработка по ведению пропагандистской кампании в связи с очередной встречей руководителей промышленно развитых стран капиталистического мира.

Корт одобрил документ. Еще вчера ему пришлось бы согласовывать все с Генри Дугласом, советником президента в ранге министра. Сегодня подписи Корта будет достаточно, потому что президент принял решение об отставке Дугласа, который вынужден отказаться от работы в администрации. Разумеется, не из-за причастности к скандалу вокруг похищения бумаг, а по чисто семейным причинам.

Министр обороны, спешно вызванный в Белый дом, нашел президента в хорошем настроении. Спикер палаты представителей высказал свои возражения по поводу расследования, проводимого конгрессменом Шэдди. “Я не вижу в этом особо важной проблемы”, — сказал он. Можно было ожидать, что расследование будет спущено на тормозах и скандал утихнет.

Президент попросил шефа Пентагона подготовить для него большую разработку по космическому оружию — для выступления по телевидению. Американцы должны одобрить его решение: начать производство нового поколения космического оружия — в целях обороны от русских, разумеется.

Эмсли не решился по телефону сказать Этвуду, что Фред — он же Роджер Эберли — мертв. Он предпочел приехать домой к Этвуду и коротко доложить о предпринятых им усилиях, стараясь выставить в лучшем свете свои действия.

Отпустив Эмсли, Орвил Этвуд подумал, что Фред как работник был сильнее. Акция с Филипом Николь-сом была на редкость удачной и по замыслу и по исполнению. Был нанесен серьезный удар по антивоенному движению и здорово напуганы обыватели. Но ничего не поделаешь. Фред слишком глубоко проник в игру с Плиммером. Ему стало известно значительно больше того, что полагалось знать работнику его ранга. Да и с этим адвокатом он непозволительно долго возился. Теперь все кончено. Уже в вечерних газетах появится сообщение о том, что ФБР раскрыло конспиративную квартиру, где люди, называвшие себя борцами за мир, готовили очередной террористический акт против мира и спокойствия американцев. Они же, между прочим, приторговывали наркотиками. Надо полагать, шум будет большой. Антивоенное движение внушало и администрации и калифорнийским магнатам серьезную тревогу. Оно захватило широкие круги американцев, и, чтобы скомпрометировать борцов за мир, потребуются большие усилия. Этвуду, с его широкими связями в ЦРУ и в министерстве юстиции, поручили именно эту задачу.

Тем более что других хлопот у него не будет. Раскручивание истории с похищением бумаг у Грайнза, которое чуть было не вышло из-под контроля (из-за того, что конгрессмен Шэдди решил сделать себе имя на этом расследовании), в ближайшие дни отойдет в тень. Журналисты, которые раскручивали это дело, больше не получат никакой новой информации. Многие видные промышленники, поддерживавшие президента, забеспокоились, когда комиссия Шэдди решила добиваться доступа к президентским архивам в Гуверовском институте войны, революции и мира, который и так подвергался критике со стороны либералов за разработку консервативных политических программ для нынешней администрации. В президентских бумагах можно было найти точные суммы пожертвований “Силиконовой долины” в избирательный фонд президента. Если бы эти цифры были преданы гласности, это повредило бы магнатам в глазах общественного мнения, да и президенту пришлось бы подчеркнуто демонстрировать свою независимость от пожертвований.

История с похищением бумаг сыграла свою роль. И нынешний президент и те, кто мечтает поселиться в Белом доме, осознали, насколько они уязвимы в том случае, если их политика отклоняется от линии, начертанной хозяевами “Силиконовой долины”, которые хотели единолично держать в руках рычаги государственной власти. Доктор Этвуд, один из многих посредников между калифорнийским бизнесом и администрацией, с удовлетворением отмечал в своих отчетах, что ныне в трех случаях из четырех Вашингтон следует курсу, полностью приемлемому для “Силиконовой долины”. Поэтому, собственно говоря, не так важно, кто станет президентом. Так или иначе ему придется следовать этой линии.

Доктор Этвуд попросил генерала Хьюма убрать Джози и Уинтерса, которые надеялись выманить у Плиммера полмиллиона долларов в обмен на видеопленки. Эту акцию взял на себя Эмсли. Помимо Плиммера, на пленках были запечатлены люди, которых никак нельзя было скомпрометировать в глазах общественности. Зато Этвуд располагал теперь весомыми аргументами для разговора с этими людьми, вряд ли кто из них откажется выполнить его просьбу. Имея в руках видеопленки, Фреду ничего не стоило заставить сенатора Плиммера сделать все, что от него требовалось. Плиммеру осталось провести еще одно заседание сенатской комиссии по делам вооруженных сил и утвердить дополнительные ассигнования на космическое оружие.

Этвуд уже знал, что президент прислушался к тому, что передал ему Плиммер. Отправил в отставку Генри Дугласа, Рэндольфа Хобсона и директора ЦРУ (его место займет Хьюм), готовится выступить с жесткой речью по космическому оружию. Пентагон накануне выступления президента сообщит об успешном испытании лазерного космического оружия. Оно уже проведено: лазерной установкой, смонтированной на борту летающей лаборатории, сбиты пять ракет. Одновременно ускоряются работы по созданию лучевого, высокоэнергетического и противоспутникового оружия. В промышленном производстве этих систем кровно заинтересованы в Калифорнии. После беседы с президентом министр обороны предупредил магнатов “Силиконовой долины”, что их ждут новые значительные заказы. В Вашингтоне опасались, что создание космического оружия вызовет оппозицию среди американцев. Но план, разработанный профессором Чейзом и генералом Шрайвером, кажется, удался, с облегченном подумал Этвуд: большинство американцев так прочно уверовали в существование “советской космической угрозы”, будто она и в самом деле существует.

Этвуд мысленно поздравил себя с удачей. Он сделал все, что мог, и вроде бы успешно справился со всеми проблемами. Конечно, скоро появятся новью трудности, но пока что он летит во Флориду отдыхать. Весь месяц там будет хорошая погода. Перспектива была настолько приятной, что даже несуеверный Этвуд скрестил средний и указательный пальцы правой руки, чтобы не сглазить.

Бертис Холл не понимал, что происходит: выстрел прозвучал, но он был жив. Он сделал шаг вперед и замер. На грязном ковре лежал труп Роджера Эберли. Его голова превратилась в сплошное кровавое месиво. Должно быть, пуля была разрывной. Холл беспомощно посмотрел на убийцу — невысокого человека в кожаной куртке. Тот, стараясь не испачкаться в крови, подошел поближе к трупу, бесстрастно осмотрел то, что еще недавно было человеком, бросил пистолет на пол.

Потом человек в темной кожаной куртке и такого же цвета перчатках повернулся лицом к адвокату.

— Зачем вы убили его? — негромко спросил Холл.

— При чем здесь я? На рукоятке этого “магнума” 45-го калибра отпечатки только ваших пальцев, — последовал ответ. — Этого вполне достаточно, чтобы Большое жюри, не колеблясь, предъявило вам обвинение в убийстве сотрудника Центрального разведывательного управления.

Бертис Холл покачал головой.

— Я ведь юрист. Слишком просто у вас получается — повсюду мои следы. Наносить чужие отпечатки на рукоятку пистолета или еще куда-нибудь — что-то я раньше не слышал о такой возможности.

— Неужели? — Убийца Роджера Эберли искренне удивился. — Да такие штуки проделывали еще во времена Конан-Дойля. Будет время, попросите из тюремной библиотеки рассказы о Шерлоке Холмсе, вам будет интересно.

Холл уже столько испытал за эту ночь, что, казалось, потерял способность поражаться. Но то, что произошло сейчас, не укладывалось у него в голове. Это было слишком жестоко и страшно. Он понял: те, кто устроил этот кровавый спектакль, не дадут ему выпутаться из этой истории.

Он, не отрываясь, смотрел на стоявшего перед ним убийцу. Коротко подстриженные усы, глаза почти без ресниц. Лицо порядочного человека, не какого-нибудь монстра. Холлу оно даже показалось знакомым. Как же он мог забыть!

Человек с такими приметами приходил к Филипу Никольсу в мотель перед тем, как этот несчастный так неудачно для себя попытался привлечь внимание американцев к страшным последствиям гонки ядерных вооружений. На его крови они нажили политический капитал. Теперь такая же роль уготована и ему, Холлу.

Бертис Холл, не сводя глаз с человека в кожаной куртке, медленно отступал назад, пока не наткнулся на подоконник.

— Это говорит Брунинг, — сказал человек в куртке, прижав к щеке потрескивающий “уоки-токи”. Брунинг с интересом разглядывал стоявшего перед ним адвоката. На фотографиях Холл выглядел моложе и бодрее. Вместе с Эмсли и покойным Фредом Брунинг осуществил акцию с Филипом Никольсом, который давно собирался выступить против “ядерного безумия Вашингтона”. Эмсли и Брунинг; выдав себя за единомышленников Никольса, уговорили его отложить демарш до рождества (чтобы Фред успел все подготовить). В отряде парковой полиции, который блокировал в тот день памятник Вашингтону, был снайпер из отдела внутренних операций ЦРУ, он и прикончил Никольса — по радиосигналу Фреда. Потом Брунингу пришлось немало повозиться с Узстлейком, который прилетел из Флориды выручать своего бывшего служащего. Шантаж не увенчался успехом, Уэстлейк взял да и умер прямо на глазах у Брунинга. Хорошо, что Фред придумал комбинацию с кокаином и притянул к делу адвоката. Фред был умный. Умный? Теперь все лавры достанутся им с Эмсли. Брунинг выполнил приказ, когда пристрелил Фреда. Сделал он это охотно: смерть начальника открывала перед его бывшими подчиненными хорошие перспективы. Особенно теперь, когда генерал Хьюм стал директором.

— Можно запускать полицию и приглашать журналистов, — закончил Брунинг и сунул передатчик в карман.



Холл понял, что его ждет. С неожиданной для Брунинга ловкостью он вскочил на высокий подоконник и выбросился из окна. Он умер от разрыва сердца, не успев коснуться земли; звон разбитого и посыпавшегося вниз толстого оконного стекла заглушил его предсмертный крик — во всем доме были прочные двойные рамы.

Из сообщения Эй-би-си:

“На середину января в Вашингтоне намечена грандиозная демонстрация участников антивоенного движения. Сторонники ядерного разоружения намерены потребовать от администрации резкого сокращения военных ассигнований, переговоров с Советским Союзом об ограничении гонки вооружений.

Представители Белого дома сообщили корреспондентам, что секретная служба, опасаясь террористических актов, направленных против президента, усилила меры безопасности в ответ на решение пацифистских групп провести демонстрацию. Семь самосвалов с песком установлены у главных ворот Белого дома. Вокруг Белого дома сооружаются дополнительные бетонные заграждения. Резиденция президента все больше начинает походить на хорошо укрепленную крепость”.



“Смена”, № 11–16, 1984 год.