Тарашкевич замолчал, прикрыв глаза рукой, словно вспоминая что-то.

— И что же, батюшка?

— Люди пошли на кладбище, чтобы отрыть могилы, но тогда случился паводок, небывало сильный. Вода стояла высоко, даже кладбище залило. Люди не смогли добраться до могил упырей… После этого осталось только бежать.

Кастусь молчал. Отец Ян тоже. По стенам ползали красные тени, отбрасываемые тонким огоньком лучины.

— Но бежать, когда здесь скотина и добро… Тогда на могилы опустили дубовые колоды — в народе говорят, что это не дает упырям подниматься, — и понадеялись, что это поможет. Не помогло. Упыри снова пришли, а утром от лихоманки слегла одна женщина.

— Что с ней сделали, отче?

Тарашкевич поджал губы, кашлянул в кулак, сказал бесцветным голосом:

— Убили, Кастусь. Не стали дожидаться, пока она превратится в упыря.

— Убили? Больную?

— Когда люди боятся за свою жизнь, — вздохнул священник, — они готовы на многое. После смерти той женщины мы все покинули деревню. Уплыли на челнах. Наш перевернулся. Я с матерью спасся, отец с моей сестрой — потонули. В деревню никто больше не вернулся. Говорят, упыри появляются там до сей поры.

Кастусь сидел, опустив голову. Священник молчал.

— А может, — подал голос Рагойша, — это не огненный змей?

— Понимаю, — посочувствовал священник. — Верить не хочется. Но ты же видел, что он сделал с женой? Кожа да кости! Под глазами круги темные, на ногах еле стоит. Еще несколько ночей — и она отправится за ним.

— А может, не в этом дело? — засомневался Кастусь. — Она ведь толком не ела с его похорон…. Да и плакала постоянно. Опять же горе, переживания. Немудрено, что она в таком состоянии. Я думаю, нормальная кормежка и хороший сон смогут…

— Да, — согласился Тарашкевич. — Если он перестанет приходить к ней, то Алеся скоро поправится. Но он не перестанет.

Кастусь прошелся по комнате, остановился у печи:

— Так что же нам делать?

— То, что не смогли сделать люди тогда, в деревне.

— Это значит — убить? — медленно проговорил Кастусь.

Тарашкевич кивнул.

— Но как же мы его убьем? Он же весь как из воздуха состоит!

— Это не он сам. Это его призрак, его дух. Адам, по сути живой, лежит в гробу и не гниет, а его призрак выходит и ищет кого-то, кто его накормит. Начинает с семьи, потом идет к остальным родственникам. Потом — к друзьям. Потом — просто к тем, кого знает. А у нас, — священник покачал головой, — у нас все друг друга знают. Один такой упырь может извести всех людей в округе.

— Выходит, мы должны отрыть гроб и…

— Поразить Адама в сердце. Тогда упырь перестанет приходить к Алесе. И она выживет.

— Но…

— Кастусь, — священник тяжко вздохнул, — ты сам все видел. Это дьявольщина, происки Злого.[35] С этим нельзя мириться. Ты жалеешь их…. Но можно ли жалеть гадюку? Надо ли пригревать ее на груди? Такая жалость — это искушение Сатаны. Он путает тебя, чтобы ты не смог убить его отродье. Если ты поддашься, он победит. Здесь, в нашем местечке, он — победит! Потому что один, без тебя, я не справлюсь.

— Да, — медленно кивнул Кастусь, — я понял. Может быть, сообщить в магистрат?

Священник махнул рукой:

— Не поверят. На Полесье, может быть, и поверили бы, а здесь — нет. Сделаем все сами. Идем.

Вскоре, неся лопаты, они подошли к ограде кладбища. Могила Адама Бочки белела свеженасыпанным холмиком у самых ворот.

А над могилой стояла Алеся, сжимая в руках маленький плотничий топорик. Лезвие топора поблескивало в лунном свете.

Священник и лекарь замерли.

— Как? — выдохнул Кастусь. — Почему?

— Видимо, смогла сбежать от бабки, — шепнул ему Тарашкевич. — Постой здесь.

Он шагнул навстречу к вдове.

— Дочь моя…

— Я знаю, — прошипела та. — Я знаю, что вы хотите сделать. Но я не отдам его вам. Только суньтесь!





Она взмахнула топором.

Кастусь сглотнул.

— Дочь моя, — священник медленно положил лопату на землю и сделал еще один шаг навстречу вдове, — твой муж умер. К тебе приходит его призрак, который питается твоей жизненной силой. Ты для него — всего лишь кормушка.

— Нет!!! — Топор рассек воздух. — Адам любит меня! Он приходит, потому что заботится обо мне!

— Ты погибнешь, дочь моя. — Тарашкевич сделал еще несколько шагов. — Он выпьет тебя досуха, и ты погибнешь.

— Нет!!! Мы всегда будем вместе!!!

— А потом он пойдет к другим. — Священник подходил все ближе.

Кастусь незаметно достал из-за пояса пистоль.

— Адам любит только меня! — взвизгнула Алеся. — Ему больше никто не нужен!

— Он всего лишь ЕСТ тебя. — До женщины оставалось не больше двух шагов. Батюшка протянул руку. — Дай мне топор.

— Адам — мой муж. Он заботится обо мне. Он увидел, как мне плохо, и пришел. Оттуда.

— Я помогу тебе. — Тарашкевич сделал маленький шаг. — Я помогу тебе выстоять. И спастись.

— Я люблю его. — В голосе Алеси послышались слезы. — Мне без него очень плохо.

Ее ноги подогнулись, и она опустилась на могилу. Заплакала. Священник присел рядом и осторожно коснулся ее плеча.

— Я понимаю твою боль. Мы понимаем. То, что мы хотим сделать, не радует нас. Но это нужно сделать.

Алеся дернула плечом, отбрасывая его руку.

— Мы сделаем это ради тебя и остальных, — продолжал говорить Тарашкевич. — Всего лишь один удар. Он не почувствует, но для него все кончится.

— Я люблю его, — сквозь слезы повторила Алеся, — зачем он меня бросил? Ведь он же знает, как мне плохо без него!

— На все воля Божья. Давай встанем. Нам надо начинать.

Священник почти поднялся, когда женщина резко толкнула его. Он упал, она взвилась и замахнулась на него топором.

— Не позволю!!!

Грохнул выстрел.

Алеся рухнула на могилу, распахнув руки, будто для объятия.

Тарашкевич вскочил и кинулся к женщине.

Кастусь трясущимися руками перезаряжал пистоль. Порох просыпался мимо, пыж никак не забивался, ствол ходил ходуном.

— Я убил ее, — всхлипывал лекарь. — Убил женщину. Убил…

Священник перевернул вдову на спину, ощупал ее голову.

На пальцах отца Яна Кастусь увидел кровь.

— О господи, — застонал эскулап и выронил оружие. — Что же я наделал…

Тарашкевич поднял голову и окликнул Рагойшу:

— Оставь, сын мой, успокойся.

— Как же так, — застонал Кастусь, — как же так…

Священник подошел к нему и, положив руку на плечо, заглянул в глаза. Он молчал, и под его пристальным взглядом Кастусь стал успокаиваться.

— Перестань, — наконец приказал отец Ян. — Ты не убил Алесю. Пуля лишь оглушила ее, чиркнув по голове.

Кастусь вздрогнул и рванулся к вдове. И правда, хотя кровь обильно заливала лицо женщины, она дышала, а рана была обыкновенной царапиной.

— Слава тебе, Господи, — перекрестился Рагойша, — не допустил греха.

— Не торопись, — сказал подошедший сзади Тарашкевич с лопатой в руках. — Все еще впереди.

— Что? О чем вы? — Кастусь медленно поднялся. — Я не стану убивать эту невинную душу.

— Я не о том, — священник воткнул лопату в землю. — Надо закончить то, зачем мы пришли. Давай отнесем Алесю с могилы и начнем.

Кастусь облегченно вздохнул, помог Тарашкевичу поднять вдову. Они отнесли ее на несколько шагов в сторону и аккуратно положили на траву.

— Как думаешь, — обратился священник к лекарю, — она скоро очнется? Не хочется, чтобы она видела, как мы…

Он не продолжил.

Кастусь кивнул понимающе, наклонился к женщине и приложил руку к ее горлу. Потом выпрямился и ответил:

— Сердце едва бьется, но бьется ровно. Она сильно ослабла, поэтому еще долго будет в забытьи. Думаю, мы успеем.

— Что ж, — отец Ян утер лоб, — тогда начнем.

Они вернулись к могиле. Священник прочитал молитву, он и врач перекрестились и принялись раскапывать землю.

* * *

Рассвет отец Ян и Кастусь Рагойша встретили недалеко от дома Алеси, неся женщину, которая все еще не приходила в себя.

Когда они подошли к калитке, из хаты выскочила растрепанная бабка Тэкля.

— Вой, вой, вой, — запричитала она, увидев кровь на лице. — Забилася моя Алесенька! Как же ж я, дура старая, заснуть могла?! Куда ж я смотрела! А Божа ж мой, Божа, а…

— Тише, тише, — взмахнул рукой Кастусь. — Она просто упала и сильно поранилась. Но ничего страшного. Отлежится и очнется.

— Да, — поддержал священник, — не стоит убиваться. Все хорошо. Теперь — все хорошо.

Тэкля не поняла его последних слов. Да это было и не важно.

Они занесли Алесю в хату, уложили на постель и вышли. Бабка Тэкля осталась внутри.

— Ну что ж, сын мой, — сказал Тарашкевич, — кажется, мы справились.

— Да. — Кастусь внезапно почувствовал, как сильно он устал. Ноги сами подгибались, тело ныло.

Лекарь опустился на завалинку.

Отец Ян присел рядом.

— Я хочу сказать, — начал он, но осекся, закашлялся, будто от кома в горле, после продолжил: — Спасибо, что не оставил меня. Один я бы не смог.

— Я бы тоже, — ответил Кастусь. — Я бы тоже.

Какое-то время они сидели молча, слушая, как потихоньку просыпается спасенное местечко. Уже пастух погнал коров на луг, где-то фыркали кони, которых запрягали в телегу. Начиналась жизнь.

Лекарь откинулся назад, закрыв глаза. Тянуло в сон. Священник покосился на него и поднялся:

— Идем, сын мой. Лучше спать дома.

Кастусь с сожалением потянулся, хрустнув суставами, и поднялся:

— Ваша правда, отец Ян.

Когда они немного отошли от дома Алеси, священник повернулся к лекарю:

— Я вот что подумал… Надо бы вернуться сюда вечером. Чтобы убедиться.

Рагойша замедлил шаг:

— Но ведь мы…

Священник перебил:

— Я просто хочу убедиться. Просто убедиться. Чтобы потом спокойно спать.

— Понимаю… Да, конечно, встретимся.

— Тогда я жду тебя на закате.

— Я буду, отец Ян. Я приду.

— Я знаю, сын мой. Я знаю. Они разошлись в разные стороны.

* * *

Кастусь поднялся с пенька, посмотрел на большие, как вишни, звезды и спросил у священника:

— Может быть, стоит уйти? Прежде он являлся гораздо раньше. Кажется, мы правда справились.

— Давай подождем еще. Я хочу быть уверен.

Рагойша пожал плечами, но опустился обратно. Стал ждать.

До рассвета они сидели молча. Когда солнце показалось над лесом, отец Ян встал:

— Все, можно идти. Господь явил свою милость — упырь не вернется.

Они выбрались из схованки и пошли прочь. Но не успели пройти и ста шагов, как из проулка выскочила женщина в сбившемся на затылок платке.

— Слава тебе Господи, — воскликнула женщина, хватая Рагойшу за рукав, — пан дохтур, идемте скорее, моему Язэпу худо. Я уж бегала до хаты вашей, стучала, да не открывал никто.

— Да-да, конечно, — пробормотал эскулап, спеша за женщиной.

— Как худо? — остановил их вопрос священника.

— Лихоманка у него, батюшка Ян, навалилась, значит, и грызет. Вчерась началася. Только странная она — жару нет, ознобу тоже. Вот и побегла я до пана дохтура.

Кастусь побледнел, глянул на священника. Тот поджал губы, нахмурился:

— Я с вами пойду. Может быть, молитва окажется сильнее снадобий.

* * *

Кастусь потер небритый подбородок и подошел к столу, на котором стоял гроб с покойником. Хведар Балыка умер третьего дня. Сгорел от непонятной лихоманки, как уже пятеро до него. И всего-то за полгода! Кастусь честно пытался лечить их. Ездил за советом в Вильню, к тамошним докторам, но те лишь разводили руками — в столице Великого княжества незнакомая болезнь тоже собирала пусть не богатую, но все же значительную жатву. Впрочем, как и в Менске,[36] в Полоцке, в Варшаве, в Кракове и других городах, селах и весях Речи Посполитой.

Лекарь тряхнул головой и поднес к носу Хведара маленькое зеркальце. Ждал долго — за это время успел трижды прочитать «Отче наш». Не торопясь прочитать, нарочито медленно. Зеркальце осталось незапотевшим.

Кастусь вздохнул и прикоснулся ко лбу мертвеца. Лоб был холодный. Как и полагается трупу.

— Ну пожалуйста, Господи, пожалуйста… — шептал эскулап, засовывая руку под спину трупа.

Парень замер на мгновение — и застонал. Под трупом было тепло. Не так, как под спиной живого человека, но все же — тепло. Хведар Балыка, переставший дышать три дня назад, уже посиневший лицом, продолжал греть. Сомнений нет — упырь.

Рагойша достал из печи раскаленную кочергу. Сегодня он решил попробовать новый способ — вдруг подействует, и человек проснется. Вылечится.

Кастусь взял руку Хведара — тяжелую, плохо гнущуюся, но вовсе не окоченевшую — и отвел ее в сторону. Закатал рукав нательной рубахи, оголяя руку выше локтя. Перекрестился и приложил кочергу к телу. Зашипело, пахнуло паленой плотью.

Но лицо Хведара не дрогнуло.

Доктор кинул кочергу на железный лист у печки и схватил зеркальце. Поднес его к ноздрям Балыки и замер в ожидании. Ждал долго — успел трижды прочитать «Отче наш». Не торопясь, нарочито медленно. Зеркальце осталось незапотевшим.

Лечение не помогло.

Кастусь выругался и швырнул зеркальце на пол. Оно разлетелось сотней осколков, но лекарь не обратил на это внимания. Он прошел к полкам, взял бутыль с водкой и сделал несколько больших глотков.

Сел на табурет. Сидел долго, глядя рассеянно перед собой, ломая пальцы.

Затем встал, вернулся к телу и распахнул ворот рубахи на нем. Взял со стола молоток и длинный гвоздь, приставил его к груди Хведара — прямо над сердцем. Сжимая молоток, перекрестился. Ударил.

Гвоздь возился в тело наполовину. Из раны побежала белая, как молоко, жидкость. Лицо Хведара не изменилось. Крови не было.

Кастусь ударил еще раз, и гвоздь полностью вошел в тело. Дело сделано.

Рагойша промокнул выступившую жидкость рушником и кинул его в печь. Там зашипело, комнату наполнил тяжелый, неприятный запах. Кастусь поморщился, сплюнул и запахнул рубаху трупа. Родные Хведара уже не будут его переодевать, а значит, не заметят гвоздя и ожога.

И упырь не станет приходить к ним по ночам. А значит, они смогут спать спокойно. Как спит сейчас Алеся Бочка, вдова Адама Бочки, который больше не навещает ее, не соблазняет, чтобы напитаться ее силой.

Кастусь прочитал над трупом заупокойную молитву, натянул кожух и шапку и вышел из хаты.

Он спешил в церковь.

Священник открыл сразу, едва Рагойша постучал. Наверное, ждал.

— Ну? — спросил Тарашкевич, едва доктор вошел в сени.

— Я забил ему гвоздь, — ответил Кастусь.

— Господи Боже, когда же это закончится? — простонал священник, привалившись к стене.

Постояв немного, он с трудом оторвался и, по-стариковски шаркая, пошел в хату. Лекарь последовал за ним. За прошедшие полгода отец Ян, и без того не молодой, сильно постарел. Каждый день он проводил в молитвах, обходил местечко с крестным ходом, ездил в епархию, чтобы молиться вместе с другими священниками.

Делал, что мог.

Войдя в комнату, Тарашкевич с трудом опустился на лавку, привалился спиной к стене.

Некоторое время священник и доктор молчали. Потом Рагойша нарушил тишину:

— Батюшка?…

— Да, сын мой.

— А правильно ли мы поступаем, отче? — быстро заговорил Кастусь. — Ведь они, упыри, суть больные люди. И я не убивать их должен, а лечить! А я грешник, батюшка, я убийца! Я… я… Мне людям в глаза стыдно смотреть — детям их, вдовам, матерям. Они же не простят мне никогда, если узнают!

Лекарь замолчал. Судя по тому, как заблестели его глаза в свете лучины, сдерживая слезы.

— Да, сын мой, — немного помолчав, ответил Тарашкевич глухим, полным боли голосом, — ты убиваешь их. А я благословляю тебя на это. И люди нам этого не простят. Ибо велик грех наш. Мы с тобой грешим, убивая людей. И то, что мы делаем это для спасения других — многих! — не оправдывает нас. Грех остается.

Кастусь дернулся, но сдержал рыдания — только две слезы покатились по щекам, отливая в свете лучины красным.

Тарашкевич тяжело вздохнул и продолжил:

— Я каждый день, каждую молитву прошу Господа, чтобы он сжалился над нами и защитил от мора. И когда-нибудь Господь услышит нас. А пока, раз мы не можем остановить болезнь, мы должны стоять на пути упырей и защитить людей от них. Убивая этих несчастных.

Кастусь спрятал лицо в ладонях. Священник продолжал говорить. Его голос скрипел, словно сухое, поломанное бурей дерево.

— Я, Кастусь, не смог спасти свою деревню. Но спасти это местечко мы можем. Поэтому — хоть мы и грешим и не наследовать нам Царствия Небесного — я никогда себе не прощу, если мы сдадимся и прекратим. Думаю, не простишь себе и ты. Мы должны стоять на пути этого зла.

Кастусь не ответил. Он отвернулся, но священник видел, что по щекам доктора ползут все новые и новые капли. Тарашкевич встал и положил руку на плечо Кастусю:

— Идем, сын мой. Помолимся, чтобы этот был последний.

Они подошли к иконе, висевшей в углу, опустились на колени и принялись молиться. Истово, отчаянно. С надеждой.

СОКРОВИЩА НА ВСЕ ВРЕМЕНА

— Итак, — произнес генерал, в чьей смуглой коже и хитром прищуре угадывалась татарская кровь, — вы обвиняетесь в присвоении сокровищ литвинских магнатов Радзивиллов. По приказу контр-адмирала Чичагова, командующего Дунайской армией, вы обязаны были захватить их родовой дворец в Несвиже и вывезти сокровища в Москву. Однако приказ вы не выполнили. Что скажете, Сергей Алексеевич?

Названный, хмурый мужчина лет сорока пяти в генеральском мундире, пожал плечами и буркнул:

— То же, что и при аресте. Невиновен.

Пятеро остальных членов бригадной комиссии Дунайской армии переглянулись, но промолчали.

Смуглый дознаватель покопался в бумагах, достал несколько листов:

— Свидетели утверждают, что до вступления ваших частей в Несвиж никаких подвод из дворца не отправлялось. Значит, Радзивиллы не успели вывезти сокровища до вашего прихода.

Сергей Алексеевич потер лицо, покрытое испариной, хрустнул пальцами и ответил:

— Мы несколько раз тщательно обыскали дворец, но сокровищ не было.

— Однако и Радзивиллы их не вывозили. Куда же они подевались?

Сергей Алексеевич пожал плечами. Его лицо покраснело, на лбу выступил пот.

— Послушайте, — подал голос генерал Андреев, — Сергей Алексеевич, мы же с вами друг друга чуть ли не с детства знаем. Ну как могло пропасть такое множество сокровищ!

— Да, — подхватил дознаватель, — по словам очевидцев, там одного оружия с инкрустацией можно было на три телеги нагрузить. Я уж не говорю про драгоценности, золото, деньги. Если Радзивиллы ничего не вывезли, они должны были это спрятать. А вы — найти. Ну?

Сергей Алексеевич тяжело вздохнул, с трудом сглотнул и сказал, держась за сердце:

— Господа, прошу отвести меня обратно в камеру. Мне дурно.

Члены комиссии переглянулись, потом налили ему воды и кликнули врача. Полковой доктор, осмотрев генерала, порекомендовал немедленно прервать допрос и дать обвиняемому несколько дней отдыха. «Арест оказался большим потрясением для генерала и едва не вызвал апоплексический удар, — пояснил врач. — Думаю, вы сможете продолжить через три-четыре дня».

Конвоиры, поддерживая Сергея Алексеевича под руки, отвели его в камеру и помогли лечь. Генерал, тяжело дыша, растянулся на постели и провалился в забытье.

Ему снился Несвиж.

* * *

Дворец Радзивиллов раскинулся среди огромного сада. Проезжая по широкой алее, мощенной камнем, Сергей Алексеевич Тучков, дежурный генерал Дунайской армии, не переставал удивляться:

«Чего этим литвинам не хватало? Землю не отняли, гербы оставили, только войско личное императрица повелела распустить — и всего-то! Они богаче иных великоросских дворян были. И на тебе — к Наполеону переметнулись. Говорят, Доминик за собственные деньги полк улан в Вильне сформировал. И теперь с французами драпает к границе. Надеется успеть. И ведь успеет! Если я тут хоть на один лишний час задержусь и не попаду к Борисову вовремя».

Вокруг палаца суетились солдаты, сгоняя в кучу угрюмую дворню. К лошади Тучкова подскочил майор и вытянулся во фрунт:

— Разрешите доложить, ваше превосходительство?

Генерал кивнул.

— Ничего не обнаружено! — выпалил майор и, кажется, сам испугался.

— Ну-ка, — насупился Тучков, — повтори.

— Ваше превосходительство, — зачастил офицер, — палац заняли сегодня на рассвете, три часа назад. Сопротивления не было. Я задержал управляющего, каштеляна по-ихнему, и отрядил солдат обследовать дворец. Ничего ценного не нашли. Как корова языком.

Генерал помолчал. Свита притихла, ожидая взрыва, — Сергей Алексеевич бывал раздражителен. Майор застыл по стойке смирно.

— Вот что, — неожиданно мягко произнес генерал, — дворец обыскать еще раз со всей тщательностью. Управляющего — допрашивать по всей строгости, пока не признается. Остальных — примерно допросить и, при надобности, — высечь. К обеду доложить. Не будет результатов — зашлю служить под Оренбург. В степь. Ну, ступай.

* * *

— Сергей Алексеевич, вы уверены, что вам уже лучше? — поинтересовался дознаватель. — Сможете отвечать на вопросы?

Тучков кивнул:

— Да, я хочу быстрее покончить с этим балаганом.

— Зачем вы так, — обиделся дознаватель, — ведь мы…

— Затем, — перебил генерал, — что я ничего себе не присваивал и приложил все силы, чтобы найти сокровища.

— Но не нашли, — спокойно отозвался дознаватель. — Значит, кто-то их взял. И кроме вас некому.

— Вы думаете, я один это все вывозил? — тем же тоном парировал Тучков. — Один собирал, один грузил, один вывозил из города?

— Конечно, нет, — дознаватель откинулся на спинку стула, — вам помогали.

— Кто? — усмехнулся Сергей Алексеевич. — Ангелы?

— Отнюдь. Например, это могли быть офицеры вашего штаба. Согласитесь, выглядит странным то, что почти все они погибли после того, как вы покинули Несвиж.

— Это армия, — отрезал Тучков. — Воюющая армия. Мой корпус всегда шел впереди, на острие атаки, а французы, сами знаете, хорошие бойцы.

— Знаю. А как вы объясните гибель полковника Гранина?

— Да никак. Пьян был, свалился с лошади и сломал шею.

— Это потомственный кавалерист-то? Полно, не смешите! — дознаватель всплеснул руками. — Не мог он так просто погибнуть. Скорее, ему помогли. Может, ему было что рассказать.

— Не было.

— Возможно, но как вы объясните гибель майора Лазарева?

— Засада.

— Вот как? — вскинул брови дознаватель. — А может, кто-то из своих подкараулил майора? Чтобы убрать лишнего свидетеля.

— А может, я на дуэль вас вызову? — подался вперед Тучков. — Мне и повод выдумывать не надо — пристрелю вас за поклеп.

Дознаватель усмехнулся:

— Зачем вам еще одно обвинение? Если с сокровищами еще не все понятно, то уж про дуэль-то все узнают. Придется и за нее отвечать…. Лучше скажите, где сокровища.

— Да не было там никаких сокровищ!

— Господи, Сергей Алексеевич, — выдохнул генерал Андреев, — ну не могли же они просто так раствориться.

Тучков дернулся, но не ответил. Промолчал он и следующие полчаса, глядя сквозь распахнутое окно на серое небо Менска. В итоге раздраженный дознаватель кликнул солдат, и они отконвоировали генерала в камеру.

* * *

За большим окном, украшенным витражами, вечерело. В камине потрескивали дрова. Сергей Алексеевич стоял у массивного стола мореного дуба в рабочем кабинете Доминика Радзивилла. Кроме стола, в кабинете было еще несколько грубых табуретов, на которых разместились офицеры штаба Тучкова. И больше ничего. Пропало все: портреты, ковры, часы, подсвечники, книги, оружие со стен. И так везде, в каждой комнате, в каждом зале, в каждой клетушке и келье дворца. Вывезли все, что представляло хоть какую-то ценность. И все, что можно было сдвинуть с места. Даже богато отделанные кресла.

— Итак, господа, — Тучков обвел взглядом присутствующих, — каковы итоги сегодняшнего дня? Ничего ценного не найдено, дворня все как один утверждают, что еще вчера — я подчеркиваю, еще вчера! — все было на месте. При этом ни один обоз Несвиж, а тем более дворец не покидал. Итак, куда делись сокровища Радзивиллов? Я вас спрашиваю!

Офицеры переглянулись, но промолчали. Потом один набрал воздуха в грудь и выдавил:

— Управляющий….

— Управляющий уже дважды терял сознание под батогами! — отрезал генерал и, повернувшись к одному из офицеров, добавил: — Вы бы попридержали своих казачков. А то засекут немчишку.

Офицер кивнул.

— Как бы там ни было, — продолжил Тучков, — управляющий по-прежнему ничего внятного не сказал. Талдычит, будто дятел, одно и то же — знать не знаю, ведать не ведаю. Вряд ли этот немец так предан Радзивиллу. А отсюда следует, что он говорит правду. Но как, дьявол вас разбери, можно было вывезти такую уйму вещей, чтобы никто не заметил?!

— Мещане говорят, отсюда есть тайный ход под землей, — подал голос артиллерийский полковник Мамонтов. — Будто бы он ведет да самого Слуцака.

— Будто бы! — передразнил его Тучков. — Они говорят, будто бы он и до Менска ведет. Или даже до Вильни! А нашли этот ход? Может, дворня выдала его? Управляющий? Нет, нет и нет! Сказки это все! Нет никакого хода. Перестаньте придумывать себе оправдания! Проспали сокровища, тетери! Чтоб вас!

Генерал хлопнул по столу ладонью и стал мерить комнату шагами — от стола к камину и обратно. Офицеры, не отрываясь, следили за ним, слаженно ворочая головами.

— Вот что, — произнес Тучков, остановившись посреди комнаты, — времени даю до завтрашнего вечера. Искать. Если не найдете хотя бы следы сокровищ, то… Свободны.

Офицеры, стараясь не шуметь, быстро ретировались. Сергей Алексеевич достал кисет и набил трубку. Этот чубук красного дерева с затейливой резьбой был единственной находкой во дворце. Видимо, те, кто вывез сокровища, не посчитали его достаточно ценным. Или просто забыли — Тучков лично нашел трубку в ящике стола в этом самом кабинете. Генерал не спеша докурил, выбил пепел и положил трубку на стол, рядом с кисетом.

Тучков отвернулся всего на минуту — взять свечу, стоящую на камине, а когда повернулся — трубки не было. Кисет по-прежнему лежал на столе.

А трубка исчезла.

Сергей Алексеевич недоуменно осмотрелся, но трубки не заметил. Только краем глаза ухватил стремительно мелькнувшую у стены тень. Генерал поднял свечку и осторожно приблизился. Стена была абсолютно глухая, без малейшего намека на дверь или лаз. Сергей Алексеевич постучал. Звук глухой — вряд ли за ней потайной ход. Тучков прошептал молитву и трижды перекрестился. А потом — на всякий случай — крепко выругался.

* * *

— Сергей Алексеевич, — устало ворчал смуглый дознаватель, — ну сколько можно? Мы уже третий месяц на одном месте топчемся. Вон прочие члены комиссии уже устали присутствовать на допросах, только протоколы читают. Вы уж признайтесь, да и дело с концом. Сколько уже можно, ей-богу!

— Мне не в чем признаваться.

— Понимаю. — Дознаватель покопался в бумагах на столе и положил перед собой лист. — А что вы скажете, если узнаете, что государь-император повелел не наказывать вас сильно, если вы вернете украденное или хотя бы признаете себя виновным и укажете — хотя бы намекнете на местонахождение сокровищ?

— Что скажу? — Тучков потер усталые глаза. — Скажу, что странно мне признаваться в том, чего я не делал, и возвращать то, что не крал.

— Но ведь кто-то крал, — грустно напомнил дознаватель. — Вы, Сергей Алексеевич, явно что-то знаете. Я это нутром чую, можете не отнекиваться. Вот и скажите мне, что вы знаете? Допускаю, что сами вы в этом деле не замешаны, но ведь что-то вы скрываете. И покрываете кого-то. Кого?

— Никого я не покрываю, — ответил Тучков, мимо воли пряча глаза. — И ничего не скрываю.

— Скрываете. И я узнаю, что именно. Рано или поздно, но узнаю. Времени у меня много.

Сергей Алексеевич вздохнул и промолчал.

* * *

— Разрешите доложить, ваше превосходительство, — вытянулся в струнку поручик Уваров.

Генерал молча кивнул. Поручик дожидался его с утра. Офицеры штаба боялись показаться на глаза Сергею Алексеевичу, вот и послали Уварова.

— Есть предположение о пропаже сокровищ, ваше превосходительство.

— Надо полагать, ничего более существенного вы не нашли, — съехидничал Сергей Алексеевич.

Уваров смутился, но продолжил:

— Мой денщик — литвин. Из этих краев происходит. Говорит, знает, куда ценности радзивилловские подевались. Я ему не верю, чушь городит, но…

— Отставить. Зови его сюда.

Уваров кликнул денщика, и тот аккуратно протиснулся в кабинет.

— Как звать? Давно в армии?

— Томаш Гмыза я. Пяць лет служу, ваша прэвасхазицельства.

Генерал поморщился: несмотря на солидный срок службы, денщик все равно говорил с очень сильным литвинским акцентом, «дзекая» и «гэкая».

— Что ты хотел мне рассказать?

Томаш немного помолчал, потом заговорил.

Поначалу Тучков вспылил и чуть не выставил Уварова с денщиком за дверь. Но Томаш говорил уверенно, спокойно, и было в его словах что-то, что заставляло ему поверить.

И Сергей Алексеевич поверил.

* * *

Дверь глухо лязгнула и отворилась.

— Ваше превосходительство, — осторожно позвал офицер, — к вам посетитель. Изволите пропустить?

Тучков вздохнул и отложил перо. Кого там черти принесли? Родные вроде были вчера, сказали, мол, мы ничему не верим, не мог ты приказ нарушить и себе все забрать. Да и остальные вроде уже перебывали все.

Вошел Чичагов. Арест Тучкова бросил на него тень, по столице упорно ходили слухи, что это он помогал (а то и приказал) Тучкову вывезти сокровища из дворца. Но в опалу Чичагов попал по другой причине.

По крайней мере официально.