— Я буду по тебе скучать, — прошептал он.

Река.

Лошадь тихонько заржала и ткнулась носом в шею мальчика.

Озомена постаралась отделаться от этой странной мысли. Девочка, река, фиолетовое небо… Да нет, она просто потеряла сознание, и ей все это привиделось. Стыдно, конечно, грохаться в обморок, но все же это лучше, чем проскользнуть в другой мир подобно юркому сому, в мир настолько реальный, что ты даже вернулась оттуда промокшей до нитки. Мир, где за ней гналась чудовищная машина с явно не благими намерениями. Что бы случилось, если б Озомене не удалось убежать? И как сказывается умирание в видениях на реальной жизни?

Дэвид подошел к старому дереву и оглянулся на Лесника.

— Смогу я когда-нибудь вернуться сюда? — спросил он, и в ответ Лесник сказал нечто очень странное:

Озомена с ужасом смотрела на свою одежду. Теперь Приска точно убьет ее, и она умрет самой что ни на есть настоящей смертью. Гольфы набрякли от воды и набившегося в них песка, каждый шаг давался с трудом: белые грязные мыски вылезали из сандалий, словно языки мучимых жаждой животных. Озомена натянула гольфы повыше, чувствуя, как щиплет кожа на щиколотках и икрах.

— Большинство людей в конце концов возвращаются сюда.

Сестры вышли на улицу, заполненную детскими голосами и стуком мячей. Занятия закончились, и школьники рванули за ворота, на свободу – к парковке под старой укпакой[87], к дороге, по которой хоть изредка, но проходят машины. Братья же из Нибо-Нисе выбрались на волю задними дворами, так что Озомена зря боялась, что Бенджамин поджидает ее, чтобы закончить драку. От усталости она еле держалась на ногах.

– Беги в класс, забери свой рюкзак. И поспеши, – хмуро велела Мбу.

Он поднял на прощание руку, и Дэвид, глубоко вздохнув, шагнул в ствол дерева.

– Ага. – Озомена сделала шаг, споткнулась и едва не впечаталась лицом в асфальт.

– Господи, поверить не могу, что леопард в нашей семье – это ты, – скривившись, сказала Мбу и зашагала к машине.

Озомена даже спрашивать не стала, откуда Мбу все про нее знает. Да потому что Мбу – она такая: все знает.

Сначала были только запахи мускуса, земли и гнилой листвы. Он дотронулся до внутренней стороны дерева и ощутил под пальцами шероховатость его коры. Ствол был огромным, но мальчик сделал лишь пару шагов и стукнулся о деревянную поверхность. У него все еще болело плечо, там, где его пронзил ногтями Скрюченный Человек. Дэвида охватила паника. Выхода отсюда не было, но Лесник не мог обмануть его. Нет, это, должно быть, какая-то ошибка. Он решил вернуться, но посмотрел назад и увидел, что вход исчез. Ствол окружал его со всех сторон, он был замурован в дереве. Дэвид принялся звать на помощь и бить по дереву кулаками, но его крики отдавались эхом и отскакивали ему в лицо. Даже затихнув, они насмехались над ним.

Всю дорогу Озомена гадала, что же с ней произошло. В каком мире она побывала и как такое могло случиться? Кто была та девочка? Несмотря на жару, Озомена поежилась. Она пропустила половину сегодняшних занятий. Так что и в этом мире, как и в других, возможно существующих, она все прошляпила.

Но вдруг появился свет. Дерево по-прежнему было замкнуто со всех сторон, а свет шел откуда-то сверху. Дэвид поднял голову и увидел что-то сверкающее, как звезда. Оно росло у него на глазах, спускаясь все ниже и ниже. А может, это он рос, восходя к свету, ведь все его чувства перепутались и пришли в смятение. Он услышал незнакомые звуки — стук металла о металл, скрип колес, и ощутил совсем рядом с собой резкий химический запах. Он видел свет, бугорки и трещины древесного ствола, но постепенно осознавал, что глаза его закрыты. Если это так, что он увидит, открыв глаза?

Первая невеста

И Дэвид открыл глаза.

Нельзя сказать, чтобы Чиненье была воровкой, но все же не скажешь, чтобы она ею не была. Чиненье предпочитала думать, что просто коллекционирует чужие вещи.

Он лежал на металлической кровати в незнакомой комнате. Два больших окна выходили на широкую лужайку, где одни дети гуляли с нянечками, а других катали в креслах одетые в белое санитары. Рядом с его кроватью стояли цветы. В правое предплечье была воткнута игла, соединенная трубочкой с бутылкой на стальной стойке. Голове было как-то тесно. Дэвид поднял руку и вместо волос нащупал бинты. Он медленно повернулся влево. От этого движения заболела шея и в голове неприятно застучало. Рядом с ним на стуле спала Роза. Ее одежда помялась, волосы были немытые и сальные. На коленях у нее лежала книга, заложенная красной лентой.

Она не крала по-крупному. Не пыталась ничего взять, если знала, что ее могут застукать. Чиненье промышляла по мелочи, отдавая предпочтение блестящим предметам. И уж никак она не могла заставить себя украсть что-нибудь для пользы собственных родителей. Однажды у соседки из комода пропал лифчик, а уличные мальчишки, они такие глазастые, все рассказали. И вот к дому, где жила Чиненье, пришла целая толпа, от которой отделилось несколько человек – именно они и обыскали уголок Чиненье. Лифчик они нашли – большого размера и весь обшитый пайетками. Скорее уж это был предмет одежды в стиле бурлеск, а не нижнее белье. «И зачем он тебе только сдался?» – спросил тогда отец, но, как всегда, Чиненье не смогла назвать причину своего поступка. Ее просто тянуло украсть этот лифчик, и все тут. В предвкушении кражи в ней все пело и взывало, и кровь горела в жилах, пока Чиненье не заполучила то, что хотела. У нее спросили тогда, откуда она узнала, где лежал лифчик, но и тут Чиненье промолчала. Этот предмет прислала соседке сестра из Америки. Чиненье вытащила его из мешочка с завязочками и была такова.

Дэвид попробовал заговорить, но в горле так пересохло, что он не смог вымолвить ни звука. Он повторил попытку и издал какой-то лошадиный хрип. Роза медленно открыла глаза и посмотрела на него с изумлением.

— Дэвид? — сказала она.

И уж тут отец не выдержал. Тем вечером он снял ремень и исполосовал Чиненье все спину. И он еще сказал: «Уж если ты забралась в чужой дом, ты что, не могла украсть что-нибудь поприличней? Уж если злобный дух нашептывает тебе на ушко: «укради», почему он не укажет место, где лежит золото или доллары?» Отец сказал это тихо, чтобы никто не услышал и не подумал, будто он подговаривает дочь на воровство. А болтал он такие вещи просто из-за бедности. По этой же самой причине он играл на деньги. А еще мечтал подобрать на улице хоть одну банкноту, или даже бумажник с деньгами, или того пуще – целый мешок с деньгами, брошенный грабителями в пылу погони. Он был простым водилой, а стало быть, бедняком. Оттого-то, долгими месяцами находясь в рейсах, он заглядывал то к одной, то к другой подружке, чтобы поласкать свое эго и обрюхатить их, прежде чем вернуться к своей сварливой жене.

Чиненье пыталась, правда. Она не хотела больше ничего красть. Но когда увидела в руке своей подруги драгоценность, у нее аж слюнки потекли и в голову ударила кровь, до головокружения.

Он никак не мог заговорить. Роза налила из графина воды в стакан, поднесла к губам мальчика и поддержала ему голову, чтобы он смог попить. Дэвид увидел, что она плачет. Несколько слезинок капнуло на его лицо, когда она убирала стакан, и Дэвид ощутил их вкус.

— Ах, Дэвид, — прошептала она. — Мы так беспокоились.

– Нравится? – спросила Трежа. – Это мне дядя подарил. Я не стану это носить, пока мы отсюда не уедем, уж больно неуместно.

Она нежно поглаживала его по щеке. Роза все еще плакала, но было видно, что, несмотря на слезы, она счастлива.

Чиненье разыграла полное безразличие, но перед глазами все время стояло это ожерелье из камня с золотыми и зелеными прожилками. В тот день она даже помогла Треже прибраться в комнате, лавируя меж коробок с продуктами, поставленных одна на другую до самого потолка.

— Роза, — сказал Дэвид.

Она наклонилась к нему.

В ту ночь она долго ворочалась в постели. За занавеской отец удовлетворял ее вечно недовольную мать, выплескивая свое отчаяние из-за очередного проигрыша с таким неистовством, что деревянные ножки кровати со скрипом елозили по голому бетонному полу. Чиненье лежала между двух своих сестер, рисуя в воображении сияющее ожерелье. Она никогда ничего не планировала, а просто ждала удобного момента.

— Да, Дэвид, что ты хочешь сказать?

И такая возможность появилась за два дня до отъезда Трежи. Уже ходили слухи, что финансовое положение ее матери улучшилось, но какое было дело до этого Чиненье, если ей нужно ухватить реальную, осязаемую добычу? Она просто поглядывала и ждала, совершив прыжок в нужный момент. Чиненье видела, как Трежа положила ожерелье в карман платья, повесив его на спинку стула. Главное – побыстрее засунуть руку в карман, и вот уже драгоценность переходит к Чиненье. Платье соскользнуло на пол, и Чиненье быстро подхватила его, поранив до крови пальцы о шероховатый бетон. Вспотев от страха и одновременно ликуя, девочка выковыряла микроскопические камешки из-под ногтей и сунула пальцы в рот, чтобы остановить кровь. Ночью, пока все спали, она гладила ожерелье, всматриваясь в лучик света внутри – тонкий, с булавочную головку. А потом она заснула.

Он взял ее за руку.

Ветер, обдувающий ее, прилипал к коже подобно меду, а небо, увиденное ею при пробуждении, имело странный цвет, перекликающийся с болью, что уже разливалась по всему телу. Оглянувшись, Чиненье сразу поняла, что душа ее пропала. В горле пульсировала боль, а украденный ею камень на подвеске вре́зался в кожу, вкручиваясь все глубже и распространяя по всему телу волны греховности. Чиненье потянула за шнурок, пытаясь выдернуть камень, но лишь содрала кожу. Девочка чувствовала, как из нее высекается ее изначальная суть. И тогда она заколотила себя по груди, исцарапав ее чуть ли не до кости, но так и не смогла извлечь камень. По крови распространялась горечь от совершенного поступка, и она уже чувствовала собственный гнилостный запах.

— Прости меня, — попросил он.

И провалился в глубокий сон.

Она сидела и плакала, вспоминая свою маму, сестер и братьев, а еще подругу, у которой она украла это странное украшение. Выходит, слухи о ней и о происхождении свалившегося на нее богатства были правдой. Чиненье все сидела и сидела под фиолетовым небом… Она даже не увидела, откуда появилась та девочка, просто возникла ниоткуда. Она была совсем ребенком. Чиненье пыталась спросить у нее, как отсюда выбраться, но, сколько она ни кричала, девочка ее не слышала.

А потом они побежали. Девочка определенно бежала не в ту сторону, а Чиненье не хотела, чтобы ее схватило нечто, по звуку похожее на камнедробилку: она слышала, как перекатываются в металлической глотке машины и царапаются друг о друга валуны. И от этого живот Чиненье переполнялся водой, вода стекала по ее ногам, из-за чего она несколько раз поскользнулась, хотя и не упала.

XXXIII

Земля сотрясалась от грохота, отдаваясь во всем теле. Чиненье бежала, а грохот догонял ее. Чиненье была самой крепкой из всех сестер – как-никак, первенец. Она привыкла к тяжелой домашней работе, привыкла уворачиваться от тумаков родителей, но сколь бы быстро она ни бежала, грохот преследовал ее неотступно, пока ноги Чиненье не отяжелели и она уже больше не могла бежать.

ОБО ВСЕМ УТРАЧЕННОМ И ОБРЕТЕННОМ

В последующие дни отец часто рассказывал о том, как близок был Дэвид к тому, чтобы навсегда их покинуть. Как они не могли найти его после крушения, как уверились в том, что он заживо сгорел в обломках рухнувшего самолета, как отчаялись, не обнаружив ни единого следа. Как искали его по всему дому, в саду, в лесах и полях вместе с друзьями, полицейскими и даже незнакомыми людьми, неравнодушными к чужой боли. Как они искали в его комнате хоть какой-то намек на то, куда он подевался, и как наконец обнаружили полость за стеной углубленного сада. Там и лежал в земле Дэвид, который каким-то образом пролез туда через брешь в каменной кладке и оказался замурован после обвала.

Врачи говорили, что с ним случился очередной припадок, возможно, вследствие травмы из-за крушения, и он впал в кому. Дэвид погрузился в глубокий сон на много дней, пока не очнулся и не произнес имя Розы. И хотя все обстоятельства его исчезновения объяснить было невозможно — прежде всего, что он делал в саду и откуда у него на теле некоторые из шрамов, — родные просто радовались его возвращению. Он так и не услышал ни единого упрека. Лишь много позже, когда опасность миновала и он снова вернулся домой, Роза и отец, оставшись ночью вдвоем в своей спальне, завели разговор о том, как сильно этот случай изменил Дэвида. Мальчик стал спокойнее и внимательнее к окружающим, он смягчился по отношению к Розе, начал проявлять сочувствие к ее непростым попыткам найти свое место в жизни Дэвида и его отца. Теперь он был более чутким к внезапному шуму и потенциальным опасностям и заботился о тех, кто слабее его, особенно о Джорджи, своем сводном брате.



Шли годы, Дэвид рос, превращаясь из мальчика в мужчину и слишком быстро, и слишком медленно: слишком медленно для себя и слишком быстро для отца и Розы. Джорджи тоже рос, и они с Дэвидом стали близки, как родные братья, даже когда их отец и Роза пошли каждый своим путем, как иногда поступают взрослые. Они разошлись полюбовно, и ни один из них не связал себя новым браком. Дэвид поступил в университет, а его отец купил домик на берегу ручья, где мог удить рыбу после выхода на пенсию. Роза и Джорджи жили в старом большом доме, и Дэвид навещал их так часто, как получалось, один или вместе с отцом. Если позволяло время, он заходил в свою старую спальню и прислушивался к шепоту книг, но они хранили молчание. В хорошую погоду он спускался к руинам углубленного сада, кое-как отремонтированного после крушения самолета, и все же совсем не такого, как прежде. Дэвид молча смотрел на трещины в стенах, но никогда не пытался снова попасть туда. И никто не пытался.

Но со временем Дэвид обнаружил, что в одном Скрюченный Человек не солгал: в жизни Дэвида было столько же печалей, сколько радостей, столько же страданий и сожалений, сколько побед и удовлетворения. В тридцать два года Дэвид потерял отца; сердце отца остановилось, когда он с удочкой в руках сидел на берегу ручья, на солнце, так что через несколько часов после смерти его кожа была еще теплой — таким его и обнаружил случайный прохожий. Джорджи пришел на похороны в военной форме, потому что на востоке началась новая война и он стремился выполнить свой долг. Джорджи отправился в далекую страну и погиб там вместе с другими юношами, чьи мечты о почестях и славе закончились на грязном поле брани. Его останки привезли домой и похоронили на деревенском кладбище, а сверху поставили маленький каменный крест с датами жизни и смерти и надписью: «Любимому сыну и брату».

Глава 15

Дэвид взял в жены женщину с темными волосами и зелеными глазами. Звали ее Элисон. Они вместе продумали, какой будет их семья, и для Элисон настало время дать жизнь ребенку. Дэвид очень беспокоился о них обоих, ибо из головы у него не выходили слова Скрюченного Человека: «Все, кто тебе дорог — любимые, дети, — останутся на обочине, и твоей любви не хватит, чтобы их сохранить».

Роды были тяжелыми. Сын, которого они решили назвать Джорджи, в честь дяди, оказался слишком слаб, чтобы выжить, а Элисон, давая ему жизнь, лишилась своей собственной. Так что пророчество Скрюченного Человека сбылось. Дэвид больше не женился, и детей у него не было. Он стал писателем и написал книгу. Он назвал ее «Книгой потерянных вещей», и это та самая книга, которую вы держите в руках. Когда дети спрашивали, правду ли он написал, он отвечал им: да, правду, насколько что-то вообще может быть правдой в этом мире. Ибо все описано так, как он запомнил.

Трежа: ранее

И все эти дети в определенном смысле становились его детьми.

Насчет Чиненье совесть меня не мучает, я же знаю, чем она занималась. Она ходила с мальчишками к недостроенному зданию и за пять найр позволяла им делать руками алулуману в своих трусиках. Ну разве это жизнь? Да еще папа у нее никчемный, брюхатит женщин направо и налево. Так что он только обрадуется, что в его семье на один голодный рот меньше. Ведь особых денег он в дом не приносит. Каждый раз, когда он возвращается из рейса, его жена снимает сережки, завязывает потуже свое платье-палантин и приветствует его словами: «Ну что, деньги привез?» И они сразу же начинают ругаться.

Когда Роза состарилась и ослабела, Дэвид стал ухаживать за ней. Она умерла, оставив свой дом Дэвиду. Он мог бы продать его, ведь к тому времени дом стоил целую кучу денег, но не стал. Он поселился в нем и на первом этаже устроил себе маленький кабинет. Дэвид много лет благополучно жил в этом доме и всегда отворял звонящим в дверь детям — иногда они приходили с родителями, иногда одни, — ведь дом был очень известным, и многие мальчики и девочки хотели его увидеть. Самых хороших он водил в сад, хотя все трещины в кладке давно были заделаны, потому что Дэвид не хотел, чтобы дети заползали туда, рискуя попасть в беду. Он рассказывал им об историях и книгах, объяснял, что истории хотят быть рассказанными, а книги — прочитанными, что в книгах содержатся все необходимые сведения о жизни, о стране, про которую он написал, обо всех землях и государствах, которые они могут себе вообразить.

Нельзя сказать, чтобы я обманула Чиненье. Я ведь ее предупреждала – хоть одно семечко украдешь, станешь женой духа. Но она все-таки не удержалась, и вот теперь ее забрали духи. Народ судачит, будто она убежала с каким-то из парней. Да она у всех воровала, не жалко ее.

Но вот маму ее мне жалко, потому что после того, как пропала Чиненье, муж ее кричал на нее, оскорблял на чем свет стоит, все слышали. Он сказал, что это она научила дочь заниматься проституцией, это из-за нее она уже попробовала мальчиков и вошла во вкус. Он хотел прогнать жену, но соседи за нее заступились.

Одни дети понимали это, другие — нет.

– Где бы ни была сейчас Чиненье, вот там пусть и остается! – кричал ее отец.



Прямо сейчас мама Чиненье сидит перед домом, чистит земляные орехи, и у меня аж сердце сжимается. Чиненье ей всегда во всем помогала – мела двор, стирала, мыла малышей, пока ее мама жарила земляные орехи или готовила укву[88]. Плохо, конечно, что Чиненье ходила с мальчишками и позволяли им делать руками сами знаете что, но в остальном мать воспитала ее труженицей. И нельзя сказать, что я прямо-таки отдала ее в жены духу. Она сама взяла ожерелье, так что моей вины тут нет. Кстати, мы с мамой отсюда съезжаем, так что бай-бай, хозяюшка. Мама с ней полностью расплатилась и даже сверх меры, а хозяйка начала уговаривать – мол, может вам не стоит уезжать? Мол, оставайтесь, я отдам вам еще и комнату Омаличи, нам столько места не надо, если Омалича не собирается рожать ей внуков.

Со временем Дэвид и сам стал болезненным и слабым. Он больше не мог писать, потому что память и зрение подводили его, не мог даже ходить слишком далеко, чтобы встречаться с детьми, как делал когда-то. (Об этом Скрюченный Человек тоже поведал ему, и все было именно так, словно Дэвид заглянул в зеркальные глаза женщины из подземелья.) Доктора ничего не могли поделать и только слегка облегчали ему боль. Дэвид нанял сиделку, чтобы она за ним ухаживала, его навещали друзья. Когда конец приблизился, он попросил, чтобы ему приготовили постель в большой библиотеке наверху, и каждую ночь спал, окруженный книгами, которые любил в детстве и во взрослой жизни. Еще он тихо попросил садовника выполнить одно задание, но никому об этом не рассказывать, и садовник все сделал, потому что очень любил старика.

Моя мама и рта открыть не успела (мол, не стоит беспокоиться), как Омалича начала распевать обидные песенки перед своей свекровью, а хозяйка подняла такой шум, так стала ругаться, что ужас. Вот так в свой последний вечер там мы стали свидетелями разыгравшейся драмы.

В самые темные ночные часы Дэвид лежал без сна и прислушивался. Книги снова начали шептать, но теперь он не испытывал страха. Они говорили тихо, обращая к нему слова утешения и поддержки. Иногда они рассказывали его любимые истории, но теперь среди этих историй была и его собственная.

– Как же я рада, что мы уезжаем из этой помойки, – говорит мама.

Однажды ночью, когда дыхание его стало совсем слабым, а свет в глазах начал меркнуть, Дэвид встал с кровати и медленно побрел к двери, остановившись по дороге, чтобы взять книгу. Это был старый альбом в кожаном переплете, где хранились фотографии и письма, открытки и безделушки, стихи и рисунки, пряди волос и пара обручальных колец — всевозможные реликвии долгой жизни, на этот раз его собственной. Шепот книг звучал все громче, голоса фолиантов слились в громкий восторженный хор, ибо одна история подходила к концу и вот-вот настанет время родиться новой. Старик, проследовав мимо, погладил на прощание корешки, а потом вышел из библиотеки и из дома, чтобы в последний раз пройти по влажной летней траве к углубленному саду.

Она сидит на кровати, расчесывает волосы. Соседка Люси размягчила ей их специальным средством, и теперь волосы достают маме до лопаток. Мама все расчесывает их, расчесывает, и они даже не перепутываются. В них появился блеск, как после розового масла или как у белых людей, и вообще мама снова становится похожей на Бьянку Оно. Мама закалывает волосы на макушке и покрывает голову платком, чтобы пропитка подольше держалась на волосах, не давая им кудрявиться мелким бесом.

В одном из углов сада садовник проделал брешь, достаточную, чтобы туда пролез взрослый человек. Дэвид встал на четвереньки и, превозмогая боль, пополз в образовавшуюся пещеру, пока не оказался в полости за кирпичной кладкой. Там он сел и стал ждать. Сперва ничего не происходило, и он боролся со сном, но через какое-то время забрезжил свет, и в лицо ему подул прохладный ветерок. Он вдыхал аромат древесной коры, свежей травы и распустившихся цветов. Перед ним раскрылось дупло, он сделал шаг и оказался в чаще леса. Здесь все и навсегда изменилось. Не было порождений ночных кошмаров, животных, ставших подобиями людей и поджидавших неосторожного путника. Не было ни страха, ни бесконечных сумерек. Исчезли даже цветы с детскими лицами, ибо кровь детей больше не проливалась в укромных местах, а их души упокоились. Лучи заходящего солнца расцветили небо алым, багровым и оранжевым, явив великолепную картину мирного завершения летнего дня.

Перед Дэвидом стоял человек. В одной руке у него был топор, в другой гирлянда из цветов, собранных в лесу и скрепленных длинными травяными стеблями.

Я трогаю свои волосы. Я их хорошенько помыла, хозяйка отперла для нас бак с водой, не стала жадничать. Мама втерла мне в кожу головы масло, но чтобы выпрямить их, длины еще недостаточно.

— Я вернулся, — сказал Дэвид, и Лесник улыбнулся.

— Большинство людей в конце концов возвращаются, — отозвался он.

Мужчины во дворе обсуждают новости, спорят, мечтая, как бы все было, если б они управляли Нигерией. Мама фыркает.

Дэвид поразился тому, как Лесник похож на его отца. Прежде он этого не замечал.

А еще Дэвид увидел свое отражение в глазах Лесника, и это был не старик, а молодой человек. Ведь в глазах отца ты всегда остаешься ребенком, сколько бы тебе ни было лет и сколько бы времени вы ни находились в разлуке.

– Большинство из них так и продолжат жить, как жили. Сплошное хождение по кругу. Джанголова[89] остановится лишь с их смертью.

Дэвид шел за Лесником лесными тропинками, через поляны и ручейки, пока они не подошли к хижине, из трубы которой лениво поднимался дымок. На лугу перед домом мирно пощипывала траву лошадь. Она подняла голову, увидела Дэвида, радостно заржала и, потряхивая гривой, пустилась рысью через луг приветствовать его. Дэвид подошел к изгороди и прижал свою голову к голове Сциллы. Сцилла закрыла глаза, когда он поцеловал ее в лоб. Потом он направился к дому, и она пошла следом за ним, то и дело осторожно касаясь его плеча, как будто напоминала о своем присутствии.

– Наверное, – соглашаюсь я.

– А ты, главное, делай все как я велю. – Мама понижает голос, чтобы нас не услышали. – Пусть дух пляшет под нашу дудку. Главное, ничего ему не обещай и ничего не давай. Стоит только начать, и мужчины наглеют. – Мама ложится на жесткую скрипучую кровать. – Скоро мы будем нежиться в мягких постелях. Будем жить как прежде, даже лучше.

Дверь отворилась, и из хижины вышла женщина. У нее были темные волосы и зеленые глаза. В руках она держала новорожденного младенца, цеплявшегося за ее блузку, ибо в этом месте целая жизнь всего лишь мгновение и каждый мечтает о своих небесах.

– Да, а я вернусь в школу.

И теперь, когда все утраченное было обретено заново, Дэвид закрыл в темноте глаза.

Но мама уже спит. Я лежу на матрасе на полу и мечтаю о школьной форме с фартуком, о том, как стану семиклассницей. Папа хотел, чтобы я попала в государственную школу где-нибудь в Ониче, но мне больше хотелось в Энугу[90]. Я как раз доучивалась в шестом классе начальной школы, когда случилась беда с папой. Немножко обидно, что я не успела сдать вступительные в среднюю школу и мои одноклассницы уже обогнали меня на два года. Но главное, слава богу, что я продолжу учебу.

Утром кто-то метет двор под нашим окном. По идее, сейчас очередь Чиненье, и я думаю, что, может быть, дух отпустил ее. Я встаю и выглядываю на улицу, но вижу там Келечи, младшую сестренку Чиненье. Она работает, примотав к спине годовалого братика, но ноги его болтаются слишком низко, и все время приходится поправлять его. Наконец Келечи сдается и приседает, чтобы перевязать обмотку. Но она совершает ошибку, начав разматывать сверху: ребенок уже стоит на земле, но пошевелить ногами не может – и вот он опрокидывается навзничь, ударившись головой. Двор оглашается детским плачем.

– Закрой дверь, – со вздохом говорит мама. – Слышать этого не могу.

Кто-то дает Келечи шлепка, определенно ее бабушка.

Фургончик мы ожидали утром, но водитель заявился лишь после полудня.

– Так вы еще и один приехали? – возмущается мама. – А кто же будет таскать вещи? Мне здоровье не позволяет.

Ясно же, что водитель не взял напарника ради экономии.

– Мадам, у вас есть дочка, пусть она и поможет, верно, девочка? – говорит водитель, не спуская глаз с мамы, словно она какое-то чудо в перьях.

В итоге нам помогал Ифеаний, начал затаскивать в машину коробки и ямс. А я говорю водителю, что это еще не все, и в его глазах появляется уважение. Мама дарит Ифеанию пачку Choco Milo[91], но он как-то вяло реагирует, даже спасибо не сказал. Вообще-то выглядит он неважно – глаза слезятся, и передвигается он на негнущихся ногах, словно на маскараде изага[92]. В углу рта у него появилась болячка. Мухи кружат вокруг нее, но Ифеаний даже не отмахивается.