Эд Макбейн

Хохмач

Глава 1

Весна на этот раз вела себя, как девушка из порядочного дома, по крайней мере, так было в апреле.

Что бы там ни утверждали поэты, но в этом году не было ни гроз, ни шума, ни треска. Весна проявила максимальную деликатность и вошла в город с широко распахнутыми невинными глазами, и столько было в ее взгляде трогательной непорочности, что вам хотелось обнять ее и защитить, потому что выглядела она ужасно одинокой и перепуганной среди всей этой путаницы, среди чужих и грубых людей; ее, похоже, пугал вид домов и улиц, и вас не мог не растрогать нежный облик этой сказочной красавицы, которая появилась буквально из ниоткуда, как-то сразу возникнув из грязи и слякоти уходящего марта.

Окутанная туманной дымкой, она расхаживала по городу, который неожиданно покрылся зеленью и стал вдруг демонстрировать назойливое гостеприимство. Она расхаживала в полном одиночестве и проникала в людские души в свойственной только ей манере, и делала это так деликатно, что люди, чувствуя ее приближение, покорно распахивали перед нею самые сокровенные тайники своей души и, позабыв на время обо всех неприятностях, что поджидали их на улицах и в серых коробках городских зданий, находили в сердце своем нежность и протягивали ее навстречу весне, чтобы хоть на мгновение дать им соприкоснуться. Однако чудо это было мимолетным.

И вот именно в такой миг весна решила прогуляться по аллеям Гровер-парка, прикрыв светлой туманной дымкой его лужайки и дорожки, окаймленные деревьями с едва начавшими распускаться точками, и наполняя гонким ароматом воздух. У озера, там, где у выхода на Двенадцатую улицу стоит статуя Дэниела Уэбстера, как по мановению волшебной палочки, зацвели заросли дикой вишни. А далее, по направлению к центру, где на парк выходила Гровер-авеню со зданием 87-го полицейского участка, уже вспыхнули желтым цветом какие-то буйные заросли, хотя японский остролистник вдоль дорожек все еще дожидался настоящего тепла.

Что касается детектива Мейера, то для него весна была загадочной и далекой чужестранкой, впрочем, как и для его коллеги – детектива Стива Кареллы.

Одним словом, можно с уверенностью сказать, что оба они воспринимали весну как весьма странное, экзотическое существо, довольно соблазнительное, но в то же время нереальное; пусть привлекательное и манящее, но окутанное таинственностью. А весна тем временем пересекла шоссе, отделяющее полицейский участок от Гровер-парка, осторожными шажками аристократки, гуляющей по лугу в желтом шифоновом наряде, обошла парк и вошла в дежурную комнату, сразу наполнив ее ароматом неземных духов, шуршанием шелка и заставив всех присутствующих отвлечься от своих обыденных дел.

Стив Карелла оторвал взгляд от полок с папками, и ему вдруг припомнилось то далекое время, когда он в тринадцать лет впервые поцеловался. Было – это как раз в апреле, много-много лет назад.

Мейер Мейер бросил взгляд сквозь забранное решеткой окно на покрытые мелкими листиками деревья парка и попытался вновь сосредоточиться на том, что говорит ему человек, сидящий на жестком стуле напротив, но тут же бесславно проиграл эту короткую схватку с весной, плюнул на все и мечтательно уставился в окно, размышляя о том, как здорово живется человеку, которому семнадцать лет.

Человек, сидевший напротив Мейера Мейера, звался Дэйвом Раскиным. Он был счастливым обладателем нескольких лавок и мастерских готового платья, а также двухсот десяти фунтов живого веса, которые не очень равномерно распределялись на шести футах двух дюймах его тела и, кроме того, были втиснуты в настоящее время в светло-голубой летний костюм.

На непритязательный вкус, он обладал даже довольно приятной внешностью: с высоким лбом, обрамленным гривой седеющих на висках волос, с чуть заметными залысинами; крупным носом, как бы вырубленным топором; ртом оратора и волевым подбородком, которые были бы вполне уместны на каком-нибудь римском балконе в 1933 году. Он попыхивал ужасно вонючей сигарой, пуская дым в сторону Мейера. Время от времени Мейер рукой пытался развеять нависающие над ним клубы, однако Раскин, по-видимому, совсем не придавал значения таким мелочам. Он продолжал как ни в чем не бывало посасывать изжеванный конец сигары и упорно выпускал струи дыма в направлении Мейера. Да, трудно воображать себя семнадцатилетним и восхищаться весной, глотая сизый дым и стараясь понять, что тебе говорит посетитель.

– Вот Марчия мне и говорит: ты ведь работаешь на территории его участка, участка Мейера, – продолжал тем временем Раскин. – Так чего же тебе бояться? Ты рос вместе с его отцом, ты был его другом детства, так что тебе бояться его сына? Кто он там сейчас – детектив? И ты должен его бояться? – Раскин пожал плечами. – Вот прямо так Марчия мне и сказала.

– Понятно, – отозвался Мейер и помахал перед лицом рукой, пытаясь развеять дым.

– Хотите сигару? – спросил Раскин.

– Нет, спасибо, не хочется.

– Это очень хорошие сигары. Мне прислал их зять из Нассау. Он повез туда мою дочь в свадебное путешествие. Очень приятный молодой человек. Он – врач-дантист. Большой специалист по периодонтиту. Вы знаете, что такое периодонтит?

– Да, знаю, – ответил Мейер и снова помахал перед лицом рукой.

– И Марчия, как всегда, права. Я ведь и в самом деле вырос вместе с Максом, твоим отцом, упокой Господь его душу. И почему это вдруг я должен теперь бояться прийти к его сыну Мейеру? Я же лично был приглашен, когда тебе делали обрезание, представляешь? Так разве я должен бояться прийти к тебе, чтобы посоветоваться по поводу возникшей у меня проблемы, если твоего отца я знал еще ребенком? Чего мне боятся? Послушайте, вы и в самом деле решительно отказываетесь от сигары?

– Самым решительным образом.

– Это очень хорошие сигары. Мой зять прислал их мне из Нассау.

– Я благодарю вас, мистер Раскин, но мне не хочется. Но все равно благодарю вас, мистер Раскин.

– Дэйв... Зовите меня просто Дэйвом.

– Хорошо, Дэйв. Так в чем же у вас возникли затруднения? Я хочу сказать, какое же дело привело вас сюда? К нам в дежурку?

– Ко мне прицепился какой-то хохмач.

– Кто?

– Самая настоящая язва.

– Я не совсем понимаю вас.

– Мне, понимаете, постоянно звонят по телефону, – сказал Раскин. – Звонят по три-четыре раза в неделю. А когда я снимаю трубку, то там неизвестный мне голос спрашивает: “Это мистер Раскин?” Я, естественно, отвечаю “да”, и сразу же этот голос кричит: “Если ты не уберешься из этого помещения к тридцатому апреля, я тебя пришью!”, а потом он себе спокойно вешает трубку.

– А голос в трубке – мужской или женский? – спросил Мейер.

– Мужской.

– И больше он ничего не говорит?

– Нет, больше он не говорит ни слова.

– А чем так хорошо это помещение?

– А что в нем может быть хорошего? Это небольшая каморка на Калвер-авеню. Если хотите знать, то там полно крыс; правда, крысы эти до того здоровущие, что это просто не крысы, а самые настоящие крокодилы. Можете зайти как-нибудь и полюбоваться на них. Помещение это я использую как склад для готового платья. А кроме того, там у меня работают несколько девушек-гладильщиц.

– Значит, если я правильно вас понимаю, в помещении этом нет ничего особо привлекательного?

– А кто его знает? Может, его облюбовали какие-то другие крысы. Но это же не значит, что можно так вот звонить ни с того ни с сего к человеку и угрожать ему.

– Понятно. Ну что ж... Скажите, а у вас нет кого-нибудь, кто мог бы желать вашей смерти?

– Моей смерти? Не смешите меня, – сказал Раскин. – Меня все вокруг любят и уважают.

– Это я понимаю, – сказал Мейер, – но может же найтись какой-нибудь псих или чокнутый среди всех этих хороших людей, которому могла бы взбрести на ум идея, что неплохо было бы от вас избавиться?

– Совершенно исключено.

– Понятно.

– Я, видите ли, вполне солидный человек. Каждую неделю я посещаю синагогу. У меня хорошая жена, очень приятная дочь и зять – большой специалист по периодонтиту. Я держу два магазина в этом городе, а кроме того, еще три – на рынках в Пенсильвании. Склад находится прямо тут, рядом с вами, на Калвер-авеню. Я – солидный человек, Мейер.

– Это само собой разумеется, – успокоил его Мейер. – Но все-таки, скажите мне, Дэйв, а не может ли кто-то из ваших друзей просто подшутить над вами и устроить такой маленький розыгрыш?

– Розыгрыш? Нет, не думаю. Все мои друзья, простите за выражение, самые настоящие угрюмые зануды. Я, знаете, скажу вам чистую правду, Мейер. Не подумайте, что я хочу подольститься к вам, но когда умер ваш папаша, когда мой самый близкий друг Макс Мейер отошел, так сказать, в мир иной. Господи, храни его душу, мир потерял очень веселого человека. И это – святая правда, Мейер. Это был настоящий весельчак, всегда улыбающийся, всегда готовый подшутить или разыграть кого-нибудь. Веселье так и било из него.

– Да, этого у него было предостаточно, – поспешил согласиться Мейер, надеясь, что отсутствие энтузиазма не слишком отразилось на его лице. Это ведь именно весельчак Макс Мейер решил в отместку судьбе за то, что та наградила его таким поздним ребенком, наречь новорожденного Мейером, при том, что и фамилия его была Мейер. Ничего не скажешь, милая шуточка, лучше и не придумаешь. Когда на церемонии обрезания тридцать семь лет тому назад папаша объявил об этом своем решении, то все гости наверняка чуть не полопались со смеху, включая и сидящего сейчас перед ним Раскина. Что же касается самого Мейера Мейера, которому предстояло расти и взрослеть с таким именем, то ему было не до смеха. Упорно и безропотно, подобно альбатросу, он нес свою ношу по жизненному пути. Он терпеливо сносил удары судьбы и насмешки, сыпавшиеся на него со всех сторон, особенно от тех, кто считал, что человек с таким именем не заслуживает симпатии. Он нес это испытание подобно гербу на щите, и девиз его был: “Мейер плюс Мейер плюс Терпение”. Вот три слагаемых, составлявших психологический портрет детектива второго разряда, который успешно и добросовестно трудился в Восемьдесят седьмом полицейском участке, настойчиво и скрупулезно распутывая каждое порученное ему дело до конца. И это терпение помогало ему в работе так же, как другим помогает хорошо подвешенный язык или приятная внешность.

Таким образом, странное его имя в конечном счете не слишком повредило ему. Само собой разумеется, что носить такое имя было не очень-то приятно, но, тем не менее, он все-таки выжил, и даже стал хорошим человеком и хорошим полицейским. Постоянные треволнения не нанесли ему невосполнимого ущерба, не считая, правда, того, что в свои 37 лет Мейер был уже совершенно лысым. Конечно, какой-нибудь знаток Фрейда мог был предположить, что облысение – это результат многолетней сублимации. Но откуда, черт побери, взяться таким интеллектуалам в дежурке для детективов полицейского участка и кому они там нужны?

Смирившись за долгие годы с тем, что ненависть к отцу все равно не изменит его имени, он снова пережил щемящее чувство утраты, позабыв на мгновенье о всех своих обидах, о том, что живет он со своим именем как с клеймом. Вспоминая отца, он попытался придать ему облик мягкого и приятного во всех отношениях человека.

Именно поэтому Мейер сейчас с таким терпением слушал, как Раскин восхваляет этого шута горохового, который по стечению обстоятельств оказался его отцом, но при этом в глубине души он не верил ни единому его слову.

– Нет, этот совсем не похож на человека, который решил подшутить над кем-то, – продолжал тем временем Раскин. – Вы что думаете, если бы речь шла о шутке, то я оказался бы тут? Что, у меня нет никаких других дел, кроме как сидеть сейчас тут у вас и трепаться о разных розыгрышах?

– В таком случае Дэйв, что же вы сами об этом думаете? Вы считаете, что этот человек и в самом деле собирается убить вас, если вы не освободите это помещение?

– Собирается убить меня? Кто вам мог сказать такую глупость? – Мейеру даже показалось, что Дэйв Раскин при этом заметно побледнел. – Убить? Меня?

– А разве он не говорил вам, что он собирается убить вас?

– Нет, он, конечно, говорил так, но...

– И разве не вы мне только что сказали, что не считаете его слова шуткой?

– Ну я, конечно, говорил, но...

– Значит, судя по всему, вы и в самом деле считаете, что он собирается убить вас, если вы не покинете это помещение. В противном случае вы сюда и не заглянули бы, разве не так?

– Конечно, не так! – раздраженно возразил Раскин. – Если послушать вас, то получается, что все это именно так. Но если вы хотите узнать мое мнение, то лично я считаю, что это совсем не так. Дэйв Раскин и не подумал бы приходить сюда, если бы он решил, что кто-то хочет убить его.

– В таком случае, зачем же вы пришли сюда, Дэйв?

– Потому что этот занюханный хохмач, эта чумная язва, этот подонок, который звонит ко мне по два-три раза на неделе, совершенно запугал моих девушек. У меня там три пуэрториканки, которые заняты на глажке, и работают они как в этом самом помещении на Калвер-авеню. И каждый раз, когда, позвонив, эта гнида не застает меня на месте, он кричит в трубку этим девчонкам: “Передайте вашему сукину сыну Раскину, что я убью его, если он не уберется из этого помещения!” Просто псих, понимаете? Но девушек моих он уже успел запугать до смерти. Они просто не в состоянии работать!

– Ну хорошо... Так что же, по-вашему, я должен сделать? – спросил Мейер.

– Выяснить, кто это такой. А потом прищучить его и заставить прекратить эти дурацкие звонки. А чего же еще я могу от вас добиваться? Он же постоянно грозит мне!

– Так, понятно. Но я не думаю, что в его действиях наберется достаточно оснований для возбуждения дела о вымогательстве, а в этом случае я не могу... Скажите, а этот тип не предпринимал никаких попыток привести в исполнение свою угрозу?

– А что же вы собираетесь делать? – спросил Раскин. – Сидеть себе спокойно и дожидаться, когда он и в самом деле убьет меня? Этого вы добиваетесь, да? А потом устроите мне красивые похороны?

– Но вы же сами сказали, что не воспринимаете всерьез его угроз.

– Что он убьет меня? Нет, так я не думаю. Ну, а предположим, что это так и будет, а, Мейер? Послушайте, ведь город просто кишит разными психами, и вы это знаете лучше меня, так или не так?

– Да, конечно.

– Вот и предположим теперь, что этот сумасшедший явится вдруг ко мне с ружьем там, или с ножом, или еще с чем-нибудь, и что тогда? Тогда я стану героем одного из тех дел, о которых пишут в газетах. Я буду одним из тех несчастных, которые идут в полицию, а им, как и полагается, говорят, чтобы они шли себе спокойно домой и ни о чем не беспокоились, да?

– Но, Дэйв...

– Что Дэйв? Что Дэйв?.. И какой я тебе Дэйв, если я помню, как ты барахтался в пеленках? Нет, вы только посмотрите: я прихожу сюда и говорю, что какой-то тип собирается убить меня. Он все время звонит мне и предупреждает об этом. Ведь такое у вас должно называться попыткой к совершению убийства, так?

– Нет, это не подпадает под категорию попытки к совершению убийства.

– Под попытку не подпадает, под вымогательство тоже не подпадает... А подо что же это тогда подпадает, хотел бы я знать?

– Скорее всего под хулиганство, – сказал Мейер. – Он употребляет оскорбительные выражения, грозит вам и ведет себя вызывающе. – Мейер на какое-то мгновение задумался. – А впрочем, не знаю, возможно, что действия его подпадают и под статью о вымогательстве. Ведь он пытается выселить вас из занимаемого вами помещения, прибегая для этого к угрозам, так ведь?

– Вот именно. Значит, вам остается только арестовать его, – констатировал Раскин.

– А кого именно? – спросил Мейер.

– Ну, того, кто мне постоянно звонит.

– Видите ли, мы ведь так с вами и не выяснили, кто же он такой, так ведь?

– Так нет ничего проще, – сказал Раскин. – Выясните, откуда он будет звонить в следующий раз.

– Внутри города это невозможно сделать, – ответил Мейер. – Здесь все линии автоматизированы.

– Так что же нам делать?

– Не знаю, – ответил Мейер. – Скажите, а он звонит вам в определенное время?

– До сих пор все звонки от него были в послеобеденное время. Примерно к концу рабочего дня, между четырьмя и пятью часами.

– Ну хорошо, – сказал Мейер. – Давайте сделаем так: по пути домой я загляну к вам сегодня же или завтра. И посижу у вас, подожду звонка. Может, что и выйдет, если тип этот не отказался, конечно, от своей идеи. А где находится это ваше заведение?

– На Калвер-авеню, в доме номер 1213, – сказал Раскин. – Вы его сразу увидите: в этом доме банк, а моя мастерская находится прямо над его конторой.

* * *

Играющие на улицах ребятишки то и дело вопили своими звонкими голосами: “С первым апреля!”, будучи в полном восторге от веселого праздника шуток и розыгрышей. Сегодня, как и в любой другой день, они носились по лужайкам и аллеям Гровер-парка, забирались на живописно разбросанные валуны, прятались за деревьями и кустами.

– Берегись, Фрэнки! Из-за камня на тебя тигр бросается! – крикнул один из них и, не дождавшись реакции товарища, завопил: – С первым апреля!

– Посмотри наверх, Джонни! На тебя орел пикирует! Орел! С первым апреля!

Они носились по негустой еще траве, и тут один из них скрылся в рощице стоявших особняком деревьев, и почти сразу же оттуда донесся его голос, испуганный и тревожный:

– Фрэнки! Тут кто-то мертвый лежит!

Однако на этот раз никто не выкрикнул “С первым апреля!”

Глава 2

Джентльмен, обнаруженный в Гровер-парке, был одет разве что в расчете на приближающуюся летнюю жару, а если выразиться точнее, то он был в достаточной степени для нее раздет, но это уж как посмотреть. Однако в любом случае вы не обнаружили бы на нем ничего, кроме ботинок черного цвета и белых носков, а наряд этот мало чем отличается от наготы, если говорить о человеке, который появляется в нем на улицах большого города. Впрочем, обстоятельство это не очень-то смущало джентльмена, как не тревожило его и определенное нарушение некоторых общепринятых норм. Дело в том, что джентльмен этот был мертв.

А вернее, если судить по беглому осмотру ран на его груди, он был убит выстрелом из охотничьего ружья с очень близкого расстояния. Лежал он на спине под деревьями, а вокруг него сгрудилась кучка экспертов, специалистов по делам о насильственной смерти. На их лицах отражалось отвращение, негодование, скука или безразличие, но в подавляющем большинстве – сочувствие. Карелла тоже был в числе этих полицейских и тоже рассматривал труп нагого мужчины. Прищуренные глаза Стива превратились в узенькие щелочки, хотя под деревьями почти не было солнца, а выражение лица было мрачным и злым, но с некоторым налетом неловкости. Он пристально смотрел на труп, а в голове у него все время вертелась навязчивая фраза: “Никто не должен стать жертвой убийства в апреле”. Одновременно с этим он автоматически отмечал про себя расположение ран на груди убитого, не преминув заметить одно большое входное отверстие, а вокруг него несколько более мелких сделанных отдельными картечинами, отклонившимися от направления основного заряда. Большая рана свидетельствовала о том, что выстрел был произведен с расстояния от одного до трех ярдов. Если бы выстрел был сделан с расстояния менее одного ярда, то рядом с отверстием было бы много следов, походящих на татуировку, а кожа вокруг была бы обожжена. А если бы стреляли с расстояния, превышающего три ярда, картечины успели бы уже разлететься в стороны, и следы их оставили бы так называемые “созвездия” на груди жертвы. Держа в памяти все эти данные наряду со многими прочими сведениями, Карелла спокойно и невозмутимо производил прикидки, в то время как другая часть его сознания детально анализировала ситуацию, рассматривая это тело, тело, которое когда-то было человеком и которое лежало сейчас перед ним в отвратительной наготе: просто какая-то груда мяса, туша, словом, нечто такое, что никак нельзя назвать человеком. У этой груды мяса была отнята кем-то жизнь и теперь в телесной оболочке не скрывалось ничего, кроме самой смерти. Карелла провел ладонью по лбу, хотя там не было и признаков пота.

Здесь, под деревьями, где работали сейчас полицейские, было довольно прохладно. Постоянно мигали вспышки фотоаппаратов. Землю посыпали толченым мелом, и на почве сразу же обозначился силуэт тела. Сотрудники технической лаборатории тщательно обследовали кустарник в поисках следов. Несколько человек стояло в стороне. Разбившись на группки, они обсуждали перипетии проходившего сейчас матча боксеров-тяжеловесов, судачили о скачках и хвалили прекрасную погоду, что так неожиданно установилась на этой неделе. Одним словом, они говорили о чем угодно, но только не о смерти, которая глядела на них с полянки между деревьями. Тем временем эксперты завершили свою работу, то есть сделали все, что они могли сейчас сделать. Труп положили на носилки и понесли по дорожке к перекрестку, где уже дожидалась санитарная машина, известная среди полицейских как “мясовоз”. На ней тело и доставили в главную городскую больницу для вскрытия.

Карелла мысленно представил себе анатомический театр: сверкающие столы из нержавеющей стали с желобками для стока крови, собираемой в специальный чан в дальнем конце зала, и подумал о том, до чего же стерильно-безразличны эти чертовы столы. Затем ему припомнились скальпели, которыми производится вскрытие, пальцы его непроизвольно сжались в кулаки, и он снова подумал: “Черт возьми, нельзя убивать в апреле”. Подойдя к полицейской машине, припаркованной у обочины, он сел в нее и в плотном потоке машин двинулся в сторону участка. Свободное место для стоянки ему удалось отыскать не ближе, чем за два квартала. Припарковав машину на Гровер-авеню, он отправился пешком к зданию полицейского участка.

Каким-то странным образом старое, покрытое налетом городской пыли здание гармонировало с наступающей весной. Его серые тона казались более мягкими на фоне яркой голубизны неба. Два зеленых стеклянных шара фонарей перед входом приобрели голубоватый оттенок, а выведенные белым цифры “87” на каждом из шаров словно были частью пышного облака, зависшего почти в полной неподвижности в сияющем весеннем небе. Однако ощущение это моментально улетучилось, как только Карелла поднялся по низким ступенькам на крыльцо и прошел в канцелярию. Эта комната с высоким потолком, лишенная какой-либо обстановки, кроме стола сержанта Дэйва Мерчисона, который сейчас и сидел за ним, скорее всего напоминала мрачный и безрадостный айсберг. Карелла кивнул на ходу сержанту и пошел по направлению, указанному стрелкой с надписью, гласящей, что дежурная комната детективов находится на втором этаже. Впрочем, Карелле указатель не требовался. Он знал здесь все назубок. Он поднялся по железным ступенькам, впервые обратив вдруг внимание на то, как стучат по железу подковки его ботинок, повернул налево в коридор второго этажа, прошел мимо стоящих вдоль стен скамеек, мимо мужского туалета и тут чуть было не столкнулся с Мисколо, который выходил оттуда, застегивая на ходу брюки.

– Вот здорово, а я как раз разыскиваю тебя, – сказал он.

– М-м-да? – отозвался Карелла.

– Ладно, ладно, не делай только такой мрачной мины. Зайди-ка на минутку в конторку, хорошо?

Конторкой он называл крохотную канцелярию отдела детективов, маленькую комнатенку с надписью на двери, и расположенную у самой перегородки в коридоре, за которой находилось дежурное помещение. Канцелярией этой заведовал Альф Мисколо, и дела свои он вел с дотошностью и неумолимостью владельца конюшни чистокровных арабских скакунов. Однако, к величайшему его сожалению, вместо лошадей у него в подчинении была всего лишь горстка полицейских, которые поочередно дежурили в канцелярии. Вот если бы в распоряжении Мисколо была, скажем, хотя бы сотня подчиненных, которых он мог бы засадить за работу, преступность в этом честнейшем городе была бы искоренена в ближайшие же два дня. В тесном контакте с криминальной лабораторией, расположенной в центре города на Хай-стрит, вместе с бюро по опознанию преступников, а также при помощи составленных им досье на преступников, Мисколо думал добиться того, что никто не сможет совершить преступление, не рискуя моментально быть обнаруженным и оказаться за решеткой. Во всяком случае, он так считал.

Конторка на этот раз оказалась пустой. Вдоль одной стены стояли полки, сплошь уставленные зелеными папками, напротив примостились два письменных стола. В дальнем конце комнаты было огромное окно, забранное снаружи металлической сеткой, на которой десятилетиями оседала пыль и грязь. По случаю апреля окно это было распахнуто настежь.

– Славный денек сегодня, правда? – воскликнул Мисколо. Он с восхищением покачал головой.

– Ну ладно, что у тебя там? – сказал Карелла.

– У меня, собственно, два вопроса.

– Давай выкладывай их.

– Ну, в первую очередь, я хотел поговорить о Мэй Риардон.

– А что с ней?

– Ну, видишь ли, Стив, ты и сам знаешь, что Майк Риардон долго проработал у нас, пока его не застрелили. Я очень любил Майка. Да его все любили. Ты ведь тоже к нему хорошо относился.

– Да, правильно, – подтвердил Карелла.

– А после его смерти Мэй осталась с двумя детьми на руках. Жизнь у нее не сахар, Стив. Ну, она подрабатывает тут в участке уборкой, стиркой белья, но много ли, черт побери, ей за это платят? Думаешь, на это можно прилично содержать двоих детей? Вот возьмем, Стив, к примеру, тебя. У тебя тоже жена и двое ребят. И вот если, не дай бог, конечно, но предположим, что такое произошло с тобою, так тебе хотелось бы, чтобы твоя Тедди жила на те гроши, что ей платили бы за уборку здесь? Скажи честно – тебе хотелось бы? А?

– Нет, не хотелось бы, – сказал Карелла. – А чего ты-то от меня хочешь?

– Вот я и решил, что мы могли бы выделять какие-то суммы из наших заработков, чтобы каждую неделю ей можно было добавлять к тому, что она получает за уборку и стирку. Чтобы в этом участвовали все: и патрульные полицейские, и ребята из нашего отдела. Как бы ты отнесся к этому, Стив?

– Можешь на меня рассчитывать.

– А не переговоришь ли ты на эту тему с другими быками... с детективами я хотел сказать?

– Нет, погоди...

– С патрульными я и сам поговорю. Ты уговори только детективов. Ну, что ты на это скажешь?

– Проповедник из меня никуда не годный, ты же знаешь, Мисколо.

– А никаких тут проповедей и не нужно, Стив. Просто нужно хоть немного помочь этой несчастной девочке. Ты хоть видел ее когда-нибудь, Стив? Ирландка до мозга костей, просто слезы навертываются!

– С чего это?

– А я и сам не знаю. Ирландки всегда доводят меня до слез. – Он недоуменно пожал плечами. Мисколо трудно было назвать красивым. Массивный нос и кустистые брови на полном лице, толстая и короткая шея, настолько короткая, что казалось, будто голова его посажена прямо на плечи. Да, красивым он не был. И все-таки в тот момент, когда он заговорил об ирландских девушках и особенно когда он так беспомощно пожал плечами и развел руками, он вдруг стал очень привлекательным. Заметив, что Карелла с недоумением уставился на него, он смущенно поглядел в сторону и поспешно добавил: – А откуда мне знать? А может, девчонка, с которой я переспал впервые, была ирландкой – откуда мне знать?

– Вполне возможно, – сказал Карелла.

– Значит, переговоры с быками ты берешь на себя, договорились?

– Ладно, договорились, – сказал Карелла.

– Вот и прекрасно. Господи, у нас ведь пока договоришься хоть о чем-нибудь, с тебя семь потов сойдет.

– А какой у тебя второй вопрос?

– Что?

– Второй вопрос. Ты ведь сказал, что у тебя ко мне два вопроса.

– Да, я в самом деле так говорил, – Мисколо растерянно поморщился. – Просто вылетело из головы. Но я обязательно припомню.

– Значит, у тебя пока все?

– Да. Ты сюда пришел прямо с улицы?

Карелла кивнул.

– Ну, и как сегодня на улице?

– Нормально, – сказал Карелла.

Он помедлил еще минутку, а потом поднялся со стула и, махнув рукой Мисколо, вышел в коридор. Толкнув дверь в перегородке, он с ходу бросил свою шляпу на вешалку, но шляпа не удержалась на крюке, а когда он хотел поднять ее с пола, Берт Клинг уже нагнулся за ней.

Рекс Миллер

– Спасибо, – кивнул ему Карелла. Снимая на ходу пиджак он направился прямо к столу Мейера.

ГРЯЗЬ

– Ну, что там у них? – спросил Мейер.

– Очень похоже, что убийство, – ответил Карелла.

Предисловие

– Мужчина или женщина?

– Мужчина.



– И кто именно?

Пролог

– Личность не установлена, – сказал Карелла. – Он был убит выстрелом из ружья с близкого расстояния, во всяком случае, я так считаю. Когда его обнаружили, из одежды на нем были только носки с ботинками. – Карелла пожал плечами. – Пожалуй, мне лучше всего сейчас заняться составлением отчета. Знаешь, Мейер, я не застал там никого из управления по расследованию убийств. Можно подумать, что они вообще решили все переложить на наши плечи, как ты думаешь?

– А кто их знает? Они любят шум поднимать, а толку от них мало. Знают прекрасно, что официально труп будет числиться за тем участком, на территории которого он обнаружен.

– Ну что ж, в таком случае этот труп будет числиться за нами, – сказал Карелла и подтянул к своему столу тележку с пишущей машинкой.

– Труп отправили на вскрытие? – спросил Мейер.

Сначала она почувствовала чье-то присутствие. Еще не видя никого.

– Ага.

Чем-то завоняло. Смрад шел из-за угла, предвещая физическое появление неизвестного отвратительным потоком воздуха. Она захлебнулась зловонием. Это было какое-то жуткое сочетание запахов разлагающегося тела, канализации и протухшей пищи. И ещё — она ощутила мерзкий запах зла. Увидев этого человека, она вздрогнула, почувствовав невыразимое отвращение. Когда он подошел к прилавку в смердящем водовороте ядовитого воздуха, она, пытаясь держать себя в руках, все же улыбнулась, решительно и вежливо — как ее учили.

– И когда, как ты думаешь, будет готово заключение судебно-медицинской экспертизы?

Человек промычал односложное имя, явно не свое. Она что-то промямлила в ответ, отдавая ему заказ и проверяя стоимость — ровно сорок долларов до пенни. Он отсчитал деньги и протянул ей точное количество в отвратительных, пропитанных потом, мятых банкнотах. Пересиливая себя, она взяла, поблагодарив, бросила деньги в кассу, одновременно подумав о том, что нужно немедленно вымыть руки. Он подхватил гигантской лапой огромный пакет с едой и, тяжело ступая, вышел, оставляя за собой шлейф тошнотворного запаха и парализующего страха перед некой совершенно необъяснимой угрозой. Для нее он теперь навсегда останется «сорока долларами за пирожки с яйцом».

– Не знаю. Какой у нас сегодня день?

Во Вьетнаме его называли Каторжником. Говорили, что в прошлом, в тюрьме Марион, он набрал человеческих жизней по одной за каждый фунт своего тела, а весил он пятьсот фунтов. Этот человек олицетворял собой Смерть — демоническую, неудержимую, жаждущую крови и очень, очень, очень реальную…

Мейер пожал плечами:

– Берт! Что у нас сегодня?

Без труда он взломал дверь чужой машины и, бросив пакет с едой на заднее сиденье, с грохотом сел за руль. Подумал, насколько легко можно было бы убить ту продавщицу за прилавком: как приятно было бы запустить чем-нибудь острым в ее горло, распороть тело между грудей, раскроить живот, потом выпотрошить и отделить те лакомые кусочки, которые он любит больше всего… И с мыслью об этом он оглушительно расхохотался.

– Первое апреля, – отозвался Клинг. – Стив, тут какая-то дама звонила и говорила насчет...

Эд и Эдди Линч

– Я спрашиваю, какой у нас сегодня день недели? – не дал ему закончить Мейер.

Она была из тех женщин, которые обладают способностью быть совершенно разными в зависимости от настроения, одежды, времени суток и еще Бог знает чего. С ней можно было проболтать целый час и потом не вспомнить ни одной темы из разговора. Но зато в свои тридцать восемь лет Эдит Эмелин Линч была достаточно красива — хрупкая скромная нянюшка, в чьи обязанности входит водить детей в церковь по средам.

– Среда, – сказал Клинг. – Стив, так эта дама, ну та, что звонила примерно с час назад, говорила что-то о химчистке и о каком-то поддельном счете.

Но если бы вы вдруг увидели ее при свете луны (если ее чувство собственного достоинства истощено, дайте ей несколько минут, чтобы взять себя в руки), совсем другая Эдди предстала бы перед вами, прохаживаясь на длинных, стройных ногах, которые не могут не волновать. Словом, увидеть — и умереть!

– Хорошо, я потом перезвоню ей, – сказал Карелла.

Сейчас вам лучше остаться в этом состоянии, поскольку, глядя на ее разбросанные по широкому, довольно привлекательному, хотя и не особенно хорошенькому личику локоны, можно понять, что она не в форме. В этот день она ощутила особенно острые муки одиночества, несмотря на то, что Эд покинул ее много недель назад.

Начав протирать пыль с зеркала в коридоре, Эдди вдруг заметила нечто вроде тени, мелькнувшей в стекле.

– Так когда же, по твоим расчетам, у нас будет заключение экспертизы? – снова спросил Мейер.

— Господи! Что же это? — воскликнула она в страхе, почувствовав, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Но Бог миловал, и уже через секунду Эдди поняла, что это всего лишь Вердо опять подглядывал в окно.

– Наверное, завтра. Если, конечно, за сегодняшний день не будет слишком много трупов.

Энди Паркер сидел у автомата с газированной водой, забросив ноги на стол, и рассматривал яркий журнал с фотографиями кинозвезд. Наконец он бросил журнал на пол и, потянувшись, сказал:

Вердо был совершенно безобидным, но неисправимым старым юбочником, который не пропустил еще ни одной женщины в округе, чтобы не пощупать ее. Поколение матери Эдди прозвало его «любопытной Варварой». Действительно, любопытство его не знало предела. А подглядывать в окна было его первейшим хобби. Он ничем не занимался и, несмотря на бесконечные вызовы в полицейский участок и довольно приличный срок отсидки, не совершил ни одного преступления серьезнее, чем общее нарушение общественного порядка. Его мелкие прегрешения (типа подглядывания в окна) терялись в большом городе, где даже фешенебельный пригород имел свою справедливую долю беспорядка, кучу бездельников и негодяев разных мастей. Однако кто знает? Может быть, однажды Вердо высмотрит что-то, что круто изменит его жизнь, и уже не ограничится просто подглядыванием в окна, а войдет в дом и начнет действовать?

– А знаете, с кем бы я не прочь оказаться на сеновале?

– С первой попавшейся, – тут же отозвался Карелла, который уже начал печатать свой отчет.

– Тоже остряк нашелся, – сказал Паркер. – Я вот тут просматривал всех этих кинозвезд и в целом журнале нашел одну единственную бабенку, на которую мне не жалко было бы потратить время. – Он повернулся к Клингу, который пытался читать книжку в мягкой обложке. – Берт, знаешь, о ком я говорю?

Как-то, похихикав с девчонками за чашкой кофе над своими историями, Вердо нанес Эдди визит вежливости — и тут ему стало уже не до смеха. Дело в том, что Эдди обнаружила следы, которые появлялись время от времени вокруг их дома. Потом она вычислила, что эти следы оставлял Вердо, когда тащил свой деревянный ящик с инструментами. И тогда постоянные шутки по поводу его «странной работы» лишили ее покоя — ведь этот мерзкий старикашка бродил повсюду, в основном по ночам, подглядывал в окна, и одному Богу известно, что у него на уме. Эду это тоже не нравилось. Наконец они вызвали полицию, и Вердо забрали.

– Да помолчи ты немного, видишь же – человек читает, – сказал Клинг.

Он пообещал не появляться около дома Эдди, и с тех пор его никогда там не видели. Обычно он был кроток и постоянно извинялся, этот безобидный старикашка, хотя Эдди знала, что там, на улице, он по-прежнему пугает домохозяек и детей до полусмерти. Вероятно, не такой уж он и безобидный, наверняка не одну женщину довел до сердечного приступа, подумала Эдди.

– Хотелось бы мне, чтоб хоть кто-нибудь из присутствующих попробовал поработать, – сказал Мейер. – Эта чертова дежурка начинает все больше напоминать мне загородный аристократический клуб.

Размышляя о том, что рано или поздно она и сама получит удар, Эдди взяла тряпку, побрызгала моющее средство на зеркало и начала его протирать. Она всегда делала так при Эде. При мысли об этом воспоминания опять нахлынули на нее. Она зажмурила глаза и представила, что эта тень, испугавшая ее, принадлежит Эду, потихоньку подбирающемуся к ней, как это он любил делать. Она вспомнила их последнюю встречу и то, как хорошо им было вместе.

– А я как раз и занят работой, – сказал Клинг.

– Вот-вот, оно и видно.

Тогда Эд пришел домой раньше обычного. Ли еще находилась в гостях у Дженни, и они могли посвятить почти весь уик-энд друг другу. Они никогда не считали себя страстными любовниками. И хотя им было приятно заниматься сексом, они не увлекались им. Сначала Эдди это беспокоило, но потом, несмотря на заверения других женщин и на то, что печатали в журналах, на которые она подписывалась и которые иногда брала в овощном магазине, она инстинктивно поняла, что у них с мужем все нормально. Они не выдумывали новых любовных утех, Эд удовлетворялся простым старомодным способом. Был ласков, но никогда не увлекался и не тратил на ласки все время. Другими словами, секс приносил им радость, но не стал основным в их совместной жизни.

– В этих рассказах описывается дедуктивный метод.

– Какой еще метод?

Эдди вспомнила, каким прозаичным и скучным оказался их последний разговор. Они говорили о том, что Ли вернется с гриппом, о контракте, который Эд получил у Фарма Ратмуссона, о предложении Сэнди и Майка в этом году вновь поехать к Гатлинбург всем вместе, о повышении цен, о том, как опять приходили из секты иеговистов и предупреждали, что нельзя ездить автостопом, и о всякой чепухе, типичной для обсуждения супружеской парой. Она вспомнила слова Эдда о том, что им нужны новые замки, а цепочки на двери совершенно бесполезны. Выражение «замок намертво» задержалось у нее в голове. Сейчас эти слова приобрели особый смысл. Замок намертво…

– Дедуктивный метод раскрытия преступлений. Неужто ты никогда не слышал о Шерлоке Холмсе?

Она подумала, до чего же страшно оставаться одной в большом доме с огромным количеством окон и тенями крутом, особенно в это время, когда соседей нет дома. Она вспомнила об истории, прочитанной в последней вечерней газете, о маленьком мальчике, которого похитили недалеко от их дома. А что, если бы это случилось с ее Ли? Господи! От этой мысли хотелось плакать. Она подумала, что никто нигде не может чувствовать себя в безопасности. Но почему, почему Эд? Ведь он был таким замечательным человеком!

– Все здесь слышали о Шерлоке Холмсе, и не раз, – заверил его Паркер. – Так знаешь, какую из этих бабенок...

– Мне здесь попался один очень интересный рассказ, – сказал Клинг. – Ты, Мейер, читал его?

«Жертва какого-то ритуального обряда», — предположил детектив, описывая, как искалечили Эда. Между прочим, родители Майка тоже погибли похожим образом. Майк был лучшим другом Эда, а его жена Сэнди ехала ее лучшей подругой. Образовалась отличная компания, потому что даже их дети могли играть вместе: восьмилетняя дочь Эдди и чуть помладше — Сэнди. Родители Майка выиграли, участвуя в викторине, турне по Японии, но самолет разбился о гору Фудзи, и все пассажиры погибли. В этой массовой смерти было что-то почти ритуальное. Затем кто-то совершил нечто подобное и с Эдом.

– А как он называется?

– “Союз рыжих”, – ответил Клинг.

Эдди опять брызнула жидкость на зеркало и поймала себя на том, что усиленно трет одно и то же место. Зеркало засверкало. Почувствовав, что задыхается, она пододвинула стул и опустилась на него, но почти сразу же вскочила. Перестань жалеть себя, крошка! Тебе нужно прибрать в доме, сходить в магазин, и, наконец, у тебя есть восьмилетняя хорошенькая дочка, о которой надо заботиться! И никто это не сделает за тебя, пока ты здесь рассиживаешься… Она резко встала и погрузилась с головой в домашние дела.

– Нет, – сказал Мейер. – Я вообще не читаю детективов, чтобы не чувствовать себя полным идиотом.

Хорошо, что Ли Анна никогда не увидит те старые газеты, пестревшие заголовками: «Найден изуродованный человек…». Они ужасны. Но бульварная пресса облагородила мерзавца, назвав его «Убийцей Одиноких Сердец». Эта фраза все еще висела над Эдди, как туча с кислотным дождем. И вот теперь, через два года, этот эпитет вновь замелькал в газетах. Значит, негодяй до сих пор на воле — изверг, убивший Эда и забравший его сердце.

* * *

Заключение судебно-медицинской экспертизы о вскрытии трупа попало в участок только в пятницу, третьего апреля. И тут же, как по мановению волшебной палочки, раздался звонок младшего медицинского эксперта. Как раз в тот самый момент, когда конверт из плотной белой бумаги, содержащий заключение, оказался на столе Кареллы.

Смерть

Туман сгущался, начал накрапывать дождь. В сырой мгле казалось, что мокрые деревья образуют нечто вроде огромного зловещего савана. Ночные звуки стали резче. Воздух наполнился запахом тухлой рыбы и присутствием Смерти — обозначилась страна трупов.

– Восемьдесят седьмой полицейский участок, детектив Карелла, – сказал Карелла в трубку.

Призрачная луна исчезла. Света почти не было, и все-таки он узрел, он УВИДЕЛ каждую травинку, каждую покрытую слизью веточку, каждую прожилочку листьев, каждый фрагмент мокрого узора, созданного дождем, сверкающим и танцующим на листьях. Он увидел все. И это было не просто умение видеть ночью. Он видел не физически. Скорее, чувствовал нутром. Как бы осязая атомы и молекулы воздуха, материю и ничтожность темноты, теперь он овладел ночью. Он ощущал присутствие Смерти, медленно вдыхая в себя этот ночной мир. Он слышал, как деревья шепчутся и смеются в мокрой черноте. Эта ночь — прощальный звон и отрывистый смех вампира, и поэтому Смерть начинает улыбаться своей огромной сияющей улыбкой (с ямочками на щеках). Смерть — затаившаяся, черная, маслянистая, ждущая в дебрях, чуть дыша, не двигаясь, безгранично терпеливо, Смерть — как невообразимое зло. Она подкарауливает, следит за каждым движением того, кто тихо идет в ночи где-то за огромным треугольным саваном джунглей, идет через рисовые поля за посадки деревьев.

– Стив, это Пол Блейни.

Тик… Тик…

– Здравствуй, Пол.

Но он, ее слуга, сейчас не в джунглях, он ведет украденную машину. Едет осторожно, но бесцельно, по немым улицам незнакомого города. Его чувства напряжены, сконцентрированы. Он никогда не теряется — внутренний компас всегда безошибочно указывает ему путь. Его ум — это сложное устройство, которое ищет тепло; он может успокоиться, только ощутив тепло человеческого сердца. Ему нравится ехать вот так, без цели, по этим уютным улочкам. Его улыбка широка и обаятельна. Он сияет при мысли о людях, живущих в этих домах.

– Ты уже получил заключение?

Да, Смерти нравится ехать по незнакомым темным улицам ночью, разглядывая достопримечательности, как если бы вы вместе с любимой пошли посмотреть на рождественские огни накануне холодного и снежного декабрьского праздника. У вас хорошее настроение. Ваше сердце радуется при виде ярко освещенных дворов и домов, разукрашенных разноцветными картинками и библейскими сценками. Оно настраивается на праздник при виде золотых огней, домов, полных любящих семей. И Смерти нравится это.

– Не знаю. Только что санитар бросил какой-то конверт на мой стол. Может быть, это оно и есть. Погоди-ка минутку, ладно?

Карелла вскрыл конверт и достал из него заключение медэксперта.

Для Смерти этот путь мимо строений праздной Америки — своего рода путешествие по красотам и историческим местам этой незнакомой страны. Смертоносному существу странно смотреть на мирный пейзаж ночью — оно будто обозревает далекую планету. Кто живет в том доме со сверкающими огнями? Чем занимаются сейчас люди в этом дорогом, уютном, прекрасно отделанном доме? Он чувствует, что людям там хорошо (он представил себе длинный шведский стол, уставленный блюдами с человеческими внутренностями). Он угадывает это в незнакомом пейзаже: бесконечное разнообразие безоружных людей, таких счастливых в своих маленьких, ярко освещенных пристанищах, якобы защищенных от всех зол до смешного тонкими стенами, хрупкими дверями, уставленных телевизорами, всевозможными безделушками… Но он от них свое возьмет. Эти люди — его, и он должен ощутить их дрожь. Да, если он не может остановить исходящий изнутри поток жара, он просто обязан отправиться в новое путешествие, выбить чью-то дверь и удовлетворить свой ненасытный, внушающий страх аппетит.

– Да, это оно, – сказал он.

И он позволил этому потоку захлестнуть себя.

– Вот и прекрасно. Я, собственно, звоню вам, чтобы извиниться. У нас тут полная запарка, и пришлось делать все по порядку, Стив. Твой был убит выстрелом из охотничьего ружья, так ведь?

Он вышел из машины и двинулся через темноту на своих сильных, размером с дерево каждая, ногах, быстрее, чем кто-либо живой мог себе представить. В правой руке он зажал тяжелую цепь от трактора. Через несколько минут он увидит этих маленьких людишек, бредущих в черноте, и почувствует сильное человеческое сердцебиение совсем рядом — от восторга он встряхнул головой.

– Ага.

Грубые, толстые пальцы, напоминающие огромные стальные сигары, щелкнули звеньями цепи и ударили. Он услышал вскрик, и его лицо озарилось радостью. Он прекрасно владел своим телом — этой горой мускулов, каждая мышца была ему подвластна, каждое движение рассчитано — результат многих лет работы над собой. Послышался щелчок — это он ударил цепью, раскалывая человеческую голову пополам, разбрызгивая кругом горячую кровь.

– Терпеть не могу ран, сделанных из ружья. Можно подумать, что стреляли из пушки. Ты никогда не обращал внимания на это? Особенно, если выстрел был сделан с близкого расстояния.

– Ну, пистолет сорок пятого калибра тоже делает порядочную дыру, – сказал Карелла.

Ее желанный запах разжег жуткий огонь в его мозгу. Убийца отбросил цепь и с диким остервенением и сноровкой повара глубоко вскрыл длинным охотничьим ножом тело жертвы, вырвал еще бьющееся сердце, отдирая мясо и потроха, выбрасывая окровавленные органы и кости. Полноводная река смерти наводнила ночь. И ничто, казалось, не в состоянии было остановить эти потоки.

– Да и тридцать восьмого тоже. Но выстрел из ружья мне почему-то кажется еще более отвратительным. Ты видел, какую дыру сделали у вашего клиента?

Джек Эйхорд — перевоспитанный пьяница

– Да, видел, – сказал Карелла.

Лет девять назад я бы не мог отказаться от сильного, дурманящего теннессийского виски. Я и сейчас помню, как оно выглядит в стакане, такое медово-золотое, янтарного цвета, с кубиками льда. Первый глоток обжигает внутренности, распространяя тепло. Господи, как же я любил выпить! И как не хотел бросать.

– А когда стреляют в упор, то раны получаются еще страшнее. Господи, у меня бывали случаи, когда эти типы засовывали ружейный ствол в рот, а потом нажимали на спусковой крючок. Пренеприятнейшее зрелище, уверяю тебя. Не веришь?

– Верю, верю.

Но однажды я решил изменить свою жизнь. Девять лет назад. Я очень хорошо помню тот день — понедельник, как раз один из тех, что толкают на самоубийство. Настроение отвратительное, безнадежно мрачное и удручающее. Еще один номер гостиницы. Еще один ужасный день, полный депрессии, с большим количеством неприятных сюрпризов, затаившегося ужаса, от которого хочется укрыться в комнате и закрыть все ставни. Помню, что в один из таких же дурацких промозглых дней (тогда я учился на шестом курсе), одевшись в свитер и толстое, тяжелое пальто, нахлобучив шапку и укутавшись в шарф, я брел, не зная куда, устав от быстро пролетевших недель ничегонеделания, ожидая наступления каникул, когда можно наконец расслабиться, пожить в полную силу… Итак, в тот понедельник у меня было именно такое скверное чувство и даже во сто раз худшее. Мне пришла в голову мысль опохмелиться.

– Тогда вступает в действие вся взрывная сила расширяющихся газов. Это я говорю о так называемых контактных ранах. – Блейни сделал паузу, и Карелла ясно представил себе бездонно синие глаза этого человека, глаза, которые каким-то странным образом соответствовали его занятию – бесчувственному вскрытию трупов. Это были лишенные эмоций глаза, которые бесстрастно следят за работой, проделываемой монотонно и хладнокровно. – Ты слушаешь? В общем, на этот раз это не было контактной раной, но стрелявший стоял очень близко от своей жертвы. Ты знаешь, как снаряжается ружейный патрон, так ведь? Так вот, я хочу сказать, что между порохом и зарядом дроби или картечи помещается плотная прокладка, которая не дает рассыпаться пороху и смешаться с дробью. Обычно ее делают из фетра или другого подобного материала.

– Да, знаю.

Я пошел куда-то в восточном направлении, точно не зная куда, чтобы выпить на последние деньги. А потом сидел в гостинице, кишащей тараканами, где-то в девять утра и пил «Черного Джека». Бесцельно и безнадежно. Я не знал, почему проснулся так рано, зачем сижу в этой грязной гостинице, не помнил, что было вчера. Наконец я вышел, забрался в свою машину, внутри которой воняло, как на винно-водочном заводе. С этого момента все и началось.

– Так вот, эту чертову прокладку прогнало по всему пути вместе с картечинами.

– По какому пути? Я что-то тут не понимаю.

– По пути заряда, – сказал Блейни. – Ну в грудь. По пути картечин. Эта прокладка тоже вошла внутрь тела. Прошла весь путь.

До сих пор помню ощущение тех холодных сидений. Мое горячее дыхание смешивалось с ветром — у меня и раньше бывала лихорадка, но такой не было никогда. Казалось, все тело рассыпается на куски. Я чувствовал, как каждая клетка моего организма разрывается от боли. И как раз здесь, на переднем сиденье моего «Чеви», именно здесь мне пришло в голову, что я стал алкоголиком. В пугающий момент отрезвляющей реальности я осознал, что забыл, кто я такой. Я не был точно уверен, кто находится в моей шкуре. Вспомнил свое имя, но более ничего. Это настолько выбило меня из равновесия, что я испугался и протрезвел.

– Ага.

– Понимаешь теперь, – сказал Блейни, – так вот, эта чертова прокладка вошла вместе с картечинами прямо внутрь грудной клетки этого типа. Так что, представляешь себе, с какой силой она влетела туда, и как близко должен был для этого стоять тот, кто стрелял.

Я помню, как опустил стекло в машине, как в голове стучали сотни барабанов, как меня вырвало. Это был последний раз, когда я серьезно напился. Но все же теперь я иногда пью холодное пиво, стакан или два. Иногда даже три. Но память о том тошнотворном состоянии сохранилась до сих пор. С того самого памятного дня я решил как-то организовать свою жизнь. Я вернулся в Мидуэст в полицию и женился на девушке, которая ждала от меня ребенка.

– А нельзя ли у вас там определить, какого калибра было ружье?

Многие удивляются, как я смог бросить пить «так легко». Попробую объяснить. Вы курите? Если да, то представьте себе, что к вам пришел врач, которому вы полностью доверяете, и говорит: «Отлично, дружище, если вы выкурите еще одну сигарету, то умрете. Тотчас. Все. До свидания». Если вы не составляете исключения, то даже те, кто выкуривал по пять пачек в день, бросят курить. Страх — удивительная вещь. Представьте себе следующее: умирающий курильщик написал на пачке сигарет, что если вы будете смолить так же, как он, курение убьет и вас. Это, конечно же, сработает более эффективно, чем пространные объяснения о вреде курения того, кто сам не курит. Так вот, у меня даже не возникало мысли выпить. Я с этим завязал.

– По этому поводу придется вам обратиться в лабораторию, – сказал Блейни. – Я уже переслал туда все, что мне удалось вытащить из этого малого, вместе с его носками и ботинками. Так что ты уж извини меня за задержку с заключением, Стив. В следующий раз попытаемся нагнать упущенное.

Но все же мне нравилось думать о выпивке. Я действительно любил это дело. Мне даже нравилось совершать мысленно прогулки в какой-нибудь темный, пропахший потом бар где-то около половины третьего и представлять, как бармен наливает двойную или тройную порцию в мой стакан. Может быть, именно подобные ритуалы не позволяют пьянице выйти из этой системы. Но вполне вероятно, что он не может жить без выпивки из-за химического состава своего тела. Сам я никогда не сомневался, что каждый дюйм моего тела требовал алкоголя. Как в старом анекдоте о главном различии между алкоголиком и пьяницей — пьяница всегда пьет один. Думаю, что я пьяница, а не алкоголик. Скорее, перевоспитанный пьяница. Но не надо давить на удачу, а то, чем черт не шутит, все это опять вернется!

Чтобы вновь не запить, я страхуюсь картиной того дня, когда сидел в холодной машине, хватая ртом воздух и ощущая стук целой дюжины кувалд по собственной голове, задыхаясь от тошнотворного запаха в машине и пытаясь вспомнить, кто я, что я и куда направляюсь.

– Ладно, спасибо, Пол.

Как обычно, я проснулся один — я никогда не пользуюсь услугами проституток. Не тратя времени даром, сразу приступил к работе. Сейчас работа для меня — это вся жизнь. Я слишком долго обходился без Джоан и поэтому выкинул из головы все воспоминания о ней. Джоан была великолепна, соблазнительна и очень любила тратить деньги. Я забыл ее. Сначала в этом мне помогала работа, потом выпивка, потом опять работа. Оглядываясь на прошлое, которое меня уже больше не беспокоит, я понял, что кроме физической совместимости у нас не было ничего общего. Конечно, секс преобладал в нашей жизни, но Джоан совершенно правильно думала, что это еще не все.

– А погодка на улице стоит просто отличная, правда?

Она начала работать над собой, стремясь стать еще более сексуальной, она посещала курсы, где ее учили готовить пищу для гурманов, читала книги по самоусовершенствованию. Мы просыпались каждое утро, пытаясь определить, что для меня важнее, — работа или Джоан, и, чтобы доказать последнее, она обычно насиловала меня перед тем, как я выпивал чашку кофе. Сначала это было ее неизменной обязанностью, но лишь до тех пор, пока у нее не появились конкурентки. Однажды я ушел со шлюхой и не ночевал дома, с тех пор наши отношения дали трещину. Достаточно было любого звонка, чтобы вывести ее из себя. И однажды вечером телефон зазвонил в тот момент, когда Джоан проводила один из своих великих кулинарных экспериментов, и она услышала от меня, что я пойду своим путем. Все было кончено.

– Да.

Сейчас смешно все это вспоминать. Она взяла что-то из столового сервиза, подаренного ее матерью, вышла мне навстречу и разбила посуду о мою голову, обозвав сукиным сыном. Затем убежала в спальню, хлопая дверями. Казалось, все это несерьезно.

– Ну ладно, Стив не буду тебя больше задерживать. Всего доброго.

– Всего доброго, – сказал Карелла. Он положил трубку и взял со стола заключение медицинского эксперта. Читать его было неприятно.

Она меня не сильно покалечила. У меня прочный череп, многие коллеги имели возможность в этом убедиться. Но наши отношения разбились, как тот фарфор. Оставалось только пожать плечами и раствориться.

Теперь, просыпаясь, я старался побыстрее выбраться из своих маленьких апартаментов, куда приходил только на ночь. Из человека, пристрастившегося к алкоголю, я превратился в человека, пристрастившегося к работе, — и укрепил свое здоровье при таком режиме. Но это не сказалось на моей карьере. Правда, пару раз мне везло, и я повысил свой авторитет, частично незаслуженно, раскрыв несколько определенных типов убийств, так называемых «серийных» убийств, и стал экспертом-выскочкой.



Глава 3

После того как Джек Эйхорд «завязал» с алкоголем, выпив последнюю рюмку виски, он с головой погрузился в работу, делая все, чтобы стать классным детективом. В городе, где все зависело от того, есть ли у вас «рука» и даете ли вы «законную» взятку (неважно, в виде яблок или земляных орехов, целых гардеробов или музыкальных центров), и где шел естественный процесс роста мошенничества и распространения фальшивых денег, Эйхорд был явным анахронизмом.

Трое из четырех партнеров, играющих в американский покер, чувствовали, как у них все нарастает раздражение. Дело здесь было отнюдь не в том, что им не хотелось проигрывать – плевать им на проигрыш! Просто все они проигрывали четвертому – человеку со слуховым аппаратом, – и именно это было особенно унизительно для них. Возможно, что более всего их бесила та невозмутимость, с которой он относился к игре. Выражение его довольно приятного лица как бы говорило им, что они просто обречены на проигрыш, несмотря на весь их опыт и на то, что фортуна изредка улыбалась и им.

В этом среднем городишке Дикого Запада полиция много лет смотрела сквозь пальцы на коррупцию и воровство в своих рядах, поскольку считалось, что лучше делать вид, что работаешь за такие гроши при отсутствии надбавок за вредность, чем требовать прибавки. Никто и не заикался об этом. Все шло само собой. Всеми махинациями руководила верхушка, коррупция распространялась вниз через президентов компаний и просачивалась в среду рядовых полицейских, постовых и детективов.

Чак, самый плотный и здоровый из всей четверки, мрачно разглядывал свои карты, а потом бросил взгляд на глухого, который сидел напротив. Он был одет в брюки из серой фланели и темно-синий блейзер, под которым виднелась безукоризненно белая рубашка с расстегнутым воротом. Выглядел он так, будто только что сошел с борта роскошной яхты. Казалось, что в любой момент к нему может подойти лакей и подать на подносе какой-нибудь коктейль. Похоже было и на то, что в сданных ему четырех картах наклевывается “стрит”.

Но Эйхорд остался принципиальным — он наплевал на коррупцию и сосредоточился только на раскрытии убийств. И его совершенно не волновало, есть ли комбинаторы в полиции. Хотя ему были противны взятки, он знал, что ничего не сможет изменить, и поэтому спокойно спал по ночам. Себе он набрал небольшой штат, чтобы не привлекать внимания. И никто не интересовался ни им самим, ни его мелким колдовством при расследованиях.

Они играли в американский покер, в котором раздается поочередно по пять карт. Двое партнеров спасовали после третьей карты, и сейчас игру продолжали только глухой с Чаком. Бросив взгляд на три открытые карты глухого, Чак прикидывал его комбинацию: на столе лежали валет пик, трефовая дама и бубновый король. Он был почти уверен, что четвертая карта, лежавшая рубашкой кверху, наверняка была либо десяткой, либо тузом, но скорее все-таки десяткой.

К Эйхорду хорошо относились, что признавал даже самый последний полицейский. Джек никогда не считал себя белым рыцарем или неким мстителем, преследующим преступников. Он не удостоился особого внимания даже тогда, когда его завербовали в команду «Мактафф». Да и сам Эйхорд не думал, что как профессионал он выше своих коллег, поэтому ладил со всеми. Эгоистичного человека может интуитивно распознать даже самый тупой полицейский, но Джек не был эгоистом. Он стремился только честно выполнять свою работу. Он очень любил раскрывать убийства.

Про себя Чак считал, что рассуждает он вполне логично. Сам он сидел, выложив на столе пару тузов и шестерку треф. Четвертая его карта, лежавшая на столе рубашкой кверху, была третьим тузом. Таким образом, его карты были старше незавершенного “стрита” глухого. Даже если у глухого четвертой картой была десятка, это означало, что у него на руках четыре порядковых карты, к которым может прийти либо туз, либо девятка. Вероятность этого была невелика. Если же закрытой картой тоже был туз, то продолжить комбинацию можно было только с одной стороны, а это совсем уменьшало шансы глухого. А кроме того, и у самого Чака была возможность прикупить еще шестерку, тогда у него получился бы “фулл”, или четвертого туза, что давало бы ему “карре”, а обе эти комбинации бьют “стрит”.

Аббревиатура «Мактафф» применялась в полиции для специальных уполномоченных отдела по расследованию особо опасных преступлений, который был создан в основном для раскрытия убийств, совершенных с особой жестокостью. Подразделение это быстро заняло особое, привилегированное положение — сразу начала действовать хорошо организованная сеть точно таких же небольших агентств по всей стране. Мактафф символизировал веру обывателей в непременную поимку преступника — и раскручивалась частично театрализованная, частично реальная круговерть компьютеризированной противопреступной машины. Отдел также занимался преступлениями в сфере налогов и даже борьбой с терроризмом, формально считавшимися исключительной прерогативой федеральных агентов. И хотя отдел считался элитным подразделением, Эйхорд не относил себя к элите. Скорее, к одному из винтиков большой полицейской машины. Он жил, чтобы работать. Он имел свое «я», как, впрочем, и все люди, но его сутью стало здоровое «я», которое гордилось выполненной работой, а не почестями; ему было наплевать, что о нем думали другие. Конечно, в какой-то мере Эйхорду хотелось, чтобы его любили, но все же основной наградой для него было раскрытие преступления, а не похвала близкого друга, что в принципе плохо укладывается в человеческом сознании. Поэтому он работал по шестнадцать часов в сутки.

– Ставлю сотню на тузов, – сказал он.

Мактафф и его двойники по всей Америке не имели извечной привычки отягощать себя нераскрытыми преступлениями. Но произошло нечто странное. Казалось, серия убийств выпрыгнула из шестидесятых годов, как какая-то аномалия или мутация, причиной которых явились неустроенные человеческие судьбы эпохи вьетнамской войны. «Умерщвление по знакам зодиака», «Семья Мэнсонов убивает»… Серия изощренных убийств захлестнула страну от восточного побережья до Калифорнии. Двадцать шесть трупов во Флориде. Еще тридцать пять в Чикаго. Двести здесь, триста или четыреста там. Убийства становились все более изощренными. И, как известно, чем больше крови, тем страшнее и невероятнее рассказы о ней. Как и терроризм, эпидемия массовых убийств была воспринята в качестве духовного удара по нации. Люди пытались понять смысл ужасов «преподобного Джона» и его проповедей массового самоубийства, и стиль преступлений клоуна — убийцы мальчиков по имени Джон Уэйн. Все эти преступники уже начали забываться, но могли прояснить новую загадку.

– И еще сто сверху, – отозвался глухой.

Полицейские силились понять, в чем дело. Работали с психоаналитиками и астрологами, с мошенниками и ясновидцами, психологами и воротилами шоу-бизнеса, со всеми, кто хоть как-то мог бы помочь разгадать новую серию убийств, от которых трясло всю страну. Был ли убийца один или их несколько? Кто он? Откуда пришел? Как скоро его найдут? Компьютеры работали на пределе возможностей, множество фактов и объяснений закладывалось в них, стиралось и опять закладывалось — но ничего не получалось. Вот тогда-то и появился Джек Эйхорд, профессиональный детектив, новая знаменитость восьмидесятых, гениальный расследователь жутких случаев, называемых «серийными убийствами». Справедливости ради скажем, что несколько из них все же были раскрыты. Однако гораздо большее число дел было заложено в компьютерные файлы «Открытые» — убийцы пока гуляли на свободе. Ма нанесла удар ножом Па в соседнем ночном баре при драке — такого плана дела быстро закрывались. Бубба застрелил Тирону при восьми свидетелях — расследование подобных преступлений тоже заканчивалось достаточно быстро. Но вот, скажем, найден труп некоего Джона Доу в салоне заброшенной машины на Южной улице, дом 28, — такие бессистемные убийства заносились в общие файлы, создавая путаницу.