Спал я плохо, снилась Тоня в белом подвенечном платье, рядом стоял Гошка, и священник держал над ними венцы… Это ведь нельзя, чтобы священник?
Проснулся в холодном поту, в дверь кто-то яростно стучал, голос бывшей любимой трещал, как догорающее полено в камине: «Катин, Игорь пропал, ты слышишь, не ночевал, я не знаю, что со мной будет, да открывай же ты, бесчувственный человек!»
Открыл, она влетела ракетой, бросилась на шею: «Катин, родной, любимый, что же это, что…» — и еще говорила, лепетала что-то, я же пытался успокоить, и медленно полз к сердцу тромб: так и есть, так и есть, так и есть…
Мы ждали до завтрака, потом до обеда, ждали до позднего вечера. Ночью я оставил ее на попечение врача и пошел в милицию. Дежурный, а после него начальник уголовного розыска разговаривали сочувственно, доверительно, обещали сделать все, что возможно.
Господи… А что, собственно, возможно? Проверить морг, больницы, берег моря, прочесать сады и парки, покрутиться в притонах — и все?
Они это тоже понимали, но уверяли, настаивали, были очень-очень искренни. По-настоящему. Мне не в чем их было заподозрить…
…Утром Вася (я так всегда называл Василису в прошлом) сообщила, что исчезла Тоня, секретарь начсанатория. Якобы ее и Гошку видели накануне вместе.
Снова позвонил начальнику розыска: все верно, такими сведениями милиция уже располагает, поиск ведется, результатов пока нет…
Они так и не появились, эти результаты. Никогда. Оба исчезли, и причина этого исчезновения осталась тайной.
Преступление?
Случайность?
Несчастный случай?
Да нет же, нет, в результате несчастного случая трупы находят, обнаруживают в колодце, на дне реки и Бог знает где еще. Даже преступление оставляет следы. Здесь же не было никаких следов. Ушли и не вернулись.
Начрозыска сказал: «Тысячи и тысячи людей пропадают без следа. Жизнь такая. Безысходная… У вас есть собственная версия?»
Не знаю… Иногда мне кажется, что она у меня действительно есть. Но разве мог я сказать о своих подозрениях этому коренастому, со спортивной фигурой человеку…
Здесь, в Гурзуфе, я больше не занимался делом лейтенанта Зотова…
11
…Ночи слились в одну, и не было дня, одна только давящая, обволакивающая мука: Игорь, сынок, мне не пережить того, что случилось, лучше бы я умерла… Но дни идут за днями, и даже знакомые, а потом и друзья все реже и реже напоминают, произносят твое имя. Стали забывать… В конце двадцатого века время летит невероятно быстро, наверное, мы исчерпали себя, и эксперимент Господа должен окончиться. Наступают последние времена…
…но о старухе, которая обещала прийти и рассказать (что? не знаю — просто надежда, надежда теплилась, разве этого мало?), я не забывала ни на минуту. И звонок раздался еще раз. Шамкающий голос (ей было, судя по всему, далеко за восемьдесят) произнес тихо-тихо: «Работаешь завтра, Зинаида Сергеевна? Так я подойду, чтой-то левый нижний коренник забарахлил…» Я хотела спросить: не обманешь, как в прошлый раз? Но не спросила, не хватило сил, и голос пропал, мягкая дремота обволокла, словно вата, я села и как будто заснула, когда же очнулась — увидела в левой руке трубку телефона и услышала приглушенные короткие гудки.
…На работу летела опрометью, в коридоре, у двери кабинета сидели две старушки, я посмотрела на них, и они отпрянули, словно я их, бедных, испугала своим горько ошеломленным лицом.
Потом каждая — с перерывом в полчаса — села в кресло, я ждала, но ни одна со мной не заговорила, только в черном кружевном платке буркнула зло: «С ума все посходили, вот что! И вы, доктор…»
И все.
…Не помня себя, я спустилась по лестнице, навстречу — главная, величественная, словно Екатерина Вторая с картины Боровиковского. «Куда Вы, милочка?» — «Больна, извините…» Она взглянула, словно прострелила насквозь.
Оделась, вышла на улицу. Нужно было проехать на трамвае до ближайшей булочной, купить хлеба, это две остановки. Мягко прогромыхал трамвай, сунула руку в карман жакета — там я всегда храню талоны, — вынула, оторвала, пробила и… И вдруг увидела у ног свернутую вчетверо бумажку — вероятно, она вылетела, когда я доставала талоны. Почерк был… В тот миг я не обратила на этот почерк ни малейшего внимания, вспомнила позже: косой, четкий, ровный — буковка к буковке.
«Завтра, 9.00, Елисеевский, винный отдел, у прилавка».
Как эта записка попала в мой жакет? Господи… Кто-то (кто знает меня и мою одежду) положил записку. Подложил, точнее…
Я выскочила, едва открылась дверь, мне было уже не до хлеба. Сердце стучало так, что поняла: не добегу, умру. В гардеробе увидела Анисью, старую нашу бабку-одевальщицу. Схватила за руку:
— Кто передал мне записку?
— За… не-е, — обомлела она. — Нет. Вам велели отдать билеты в театр — кассирша, которую вы давеча лечили: дама средних лет, в очках, представительная такая… Я говорю — поднимитесь, мол, отдайте сами.
— Куда? Куда были билеты?
— Не видала… И говорит: сурприз, мол. Надо неожиданно. А то выходит как взятничество. Ну я проводила ее к твоему жакету. А что? Украла чего? Деньги? — Анисья ахнула.
— Нет, милая, спасибо, только и вправду неожиданно… — я ушла.
Билеты… Ей нужно было оставить мне записку. Но… ведь не бабушка, «дама» средних лет.
Не знаю… Трещит голова, ничего не соображаю. Но… На это свидание нужно идти, а там — видно будет…
12
…Просыпаюсь, голова тяжела. Где Джон? Кричу дурным голосом:
— Гд… Где…
Подходит нечто в белом халате (не понимаю, кто это… мужчина, женщина? Очевидно «оно»).
— Что вы хотите?
— Где… Джон?
— Кто? Простите.
— Джон, Джон Стюарт, он только что лежал рядом со мною?
«Оно» нажимает кнопку звонка, это в стене, вроде выключателя, и тут же появляется еще одно «оно», с усами… Так, но ведь если с усами — это «он»? Врач, что ли? Господи, где я, что со мной, это больница, психушка, мне становится страшно.
— Доктор…
«Оно» произносит это слово одновременно со мною, и слово сразу становится монстром, нетопырем, вурдалаком с красно-кровавыми ушами и гвоздями красного цвета в голове, там, где темечко…
— Мне кажется, снова бред, — значительно произносит «оно».
— Укол, — доктор поворачивается спиной, он явно хочет уйти.
Я кричу ему в спину:
— Доктор, что со мной, я имею право знать, я требую прокурора, милицию, я…
— Голубчик (он не поворачивается ко мне, что за ерунда — почему он не поворачивается и почему его голос доносится словно из преисподней), вы тяжело больны…
— Позовите мою мать! — я кричу, но «оно» наклоняется ко мне, к лицу и жалостливо произносит:
— Голос едва звучит, я боюсь, у него начинается отек…
Отек? Какой отек, у меня свободное дыхание, я же чувствую… И, словно подслушав мои мысли, доктор (он по-прежнему стоит спиной ко мне) цедит сквозь зубы:
— Это незаметно сначала, мой милый… А ваша матушка ходит к вам каждый день. Не помните?
О Господи… Значит, я и вправду болен, у меня что-то с мозгом, но вот я чувствую (или мнится мне?), как мягко и совсем не больно погружается в предплечье игла, и, проваливаясь, слышу:
— Теперь не долго… Позвоните, иначе есть риск.
И в полной темноте:
— Память работает, а этого совсем не нужно, вы поняли?
Нет, все это кажется мне, я ничего не слышу, а птички поют, и шелестит листва, и прорывается сквозь нее синее-синее небо… Как легко здесь дышится, на Ваганьковом, старом нашем московском кладбище, где лежит не слишком любимый мною Высоцкий и любимый, всеми забытый художник, что писал свои маленькие картины не кистью, а драгоценной мозаикой.
Вот и 21-я аллея, видны два языческих идола над могилой министра внутренних дел и его жены, и памятник заму из госбезопасности тоже виден — вон он, каменный командор, победитель слабых и слабак перед псевдосильными, а вот и…
Захотелось перекреститься и произнести подслушанное где-то и когда-то: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!»
Могилы нет. Мертвая Люда Зотова куда-то делась. Все могилы, все памятники на месте: крест черного гранита (или мрамора — не разбираюсь) над военным инженером, похороненным в 21-м еще году, пропеллер над летчиком тридцатых, а на месте Люды… старая ржавая ограда, крест (из рельсов) с венком, проржавевшим лет еще 40 назад и табличка: Анастасия Алексеевна Яблочкина, артистка, 1890—1940».
Нет. У меня не потемнело в глазах, я не удивился, не испугался, я просто сел на полусгнившую скамейку и стал думать, напрягая изуроченный свой мозг из последних сил.
Я не видел могилы Зотовой?
Была ошибка, могила в другом месте.
Я болен? Психически, разумеется…
Нет, нет и нет… Все не так. Могила и в самом деле исчезла. Но это значит, что странный звонок старухи, странное поведение начальника Темушкина, завуча, директора 31-й школы сливаются в единое целое, образуют нерасторжимую цепь косвенных доказательств, улик, свидетельствующих о том, что совершено уголовное преступление.
Кстати, а где венки, ленты с надписями «Комсомольцы 31-й школы…» и так далее? Я же помню, помню их, и значит, все было, все на самом деле, я не сошел с ума…
Итак: совершено преступление, в нем участвовала государственная организация (обычный преступник, и даже группа, и даже так называемая мафия не смогли бы убрать могилу, заменить ее другой, столь тщательно замести следы).
Так… Надо искать следы лент и венков — это просто, их заказывают, ведут учет.
Трупа Зотовой в могиле, конечно, нет. Они… Они не дураки, на всякий случай тело, конечно, убрали. И все же сколь бы тщательно они это ни делали, следы остались. Что-то осталось — пока не знаю, что-то сохранилось, сохранилось наверняка, ибо и семи пядей во лбу допускают ошибки, на этом всегда настаивал мой преподаватель криминалистики…
Может быть, и свидетели есть. Их следует только отыскать.
Отыщем…
Кто-то спросил (сзади, с явным акцентом):
— Что-то случилось? У вас опять такое лицо…
Это он, тогдашний… (Это — Джон, это сейчас выяснится, через минуту.)
— Случилось. Вы помните нашу первую встречу?
— Конечно. Yes of course…
Англичанин. Стоит ли мне… А-а-а, чушь все это, шпиономания параллельного ведомства, пошли они, надоело…
— Помните, где я стоял, как?
— Yes, да. Вы стояли… — Я вижу, как меняется его лицо. Это не изумление, это что-то совсем другое, не могу сформулировать. Он бормочет что-то по-английски, я не понимаю ни слова — это следствие обучения с 5-го по 10-й класс и еще два года в школе милиции. Ве-ли-ко-леп-но…
Он чувствует мое состояние.
— Don’t understand? — улыбнулся. — Здесь была могила (продолжает по-русски)… девочка… ее звали (сморщил лоб)… Зо-то-ва… Лю-да… Так?
— У вас профессиональная память.
— Yes, sir. Я десять лет служил в Особом отделе Скотленд-Ярда. Это общая контрразведка.
У меня вырывается:
— Вы… шпион? Агент разведки?
— No… — улыбается. — Нет, конечно. Согласитесь, если бы это было так — зачем бы мне посвящать вас в свое прежние дела? Нет.
Логично, хотя — кто их там разберет. Учили: всякий-разный оттуда — потенциальный агент. Ладно. Глупости.
— Вы… спецслужба, — продолжает он.
— Милиция.
— Тогда — легче. Исчезла, да? Преступление?
— Возможно. А что вы делаете здесь?
— В Москве? Служу в посольстве. Аппарат культуратташе. То — прошлое, — улыбнулся (славная у него улыбка, чистая, светлая — он нормальный человек из нормального мира). — Вы думаете, что я говорю вам неправду?
— Нет… (хотя — хорошо, что он объяснил). Я имел в виду другое. Что вы делаете здесь, на кладбище?
— А-а… Да, конечно. Мы хоронили нашу… как по-русски? Сотрудницу, вот. Прекрасная машинистка. Вера Павловна Григорьева, ей было 28 лет…
— Но… вы пришли еще раз? К… русской?
— Пришел… Оставим это, ладно? Что вы подозреваете?
Рассказываю ему все. Заканчиваю allegro moderato: уволен. Подозреваю, что в связи со звонком, поисками, любопытством.
Долго молчит.
— Нужно составить план, — улыбается. — Не бойтесь. Мы — частные лица. Я покидаю страну через месяц — это все, что у нас с вами есть в смысле совместной работы.
Весьма неожиданно, но я бодро отвечаю:
— Согласен.
Мы обсуждаем, как, где и когда будем встречаться. Договариваемся: звонить будет он из телефона-автомата. По возможности менять голос. Время: «Семен, ты остался мне должен 10 рублей 30 копеек, бесстыдник. Приеду — убью. Не туда? Извините…» И — варианты. Рубли — часы, копейки — минуты. По четным дням убавляем у рубля «2». По нечетным — прибавляем «1». Место встречи: по четным — фонтан напротив ГАБТа, по нечетным — ЦУМ, 3-й этаж. «Хвост» всегда тщательно отрабатывать и исключать. Но — не «отрываться». Заметил — переждать, уйти домой, не обнаруживая, что «засек». Кроме случаев исключительных.
Пожали друг другу руки, он ушел.
Я долго стоял в раздумье: идти в контору кладбища или нет? Потом решил: непременно; пока есть служебное удостоверение — есть и работа и польза. Я должен торопиться…
13
…В последний момент дикая мысль, глупость: иду одна, а ведь сын исчез, возможно — и не жив вовсе, может быть, и со мною хотят покончить…
Из автомата позвонила Юрию Петровичу: «Прошу приехать, у меня новый материал для пломб», — наивно, конечно, если его телефон прослушивают — каюк, но… Чего Господь ни утвердит, когда Сатаны нет.
Говорит мертвым голосом: «Не приеду. Мои коренные зубы пропали совсем, так что лечения вашего и вообще — не надо. Надоело…»
Поняла: что-то случилось. «Коренные зубы»? Неужели — дети или близкие?
— Приезжайте, вам легче станет…
Повесил трубку, решила подождать ровно час: приедет — ладно, на нет и суда нет…
Через 40 минут заглянул в кабинет:
— Доктор Зотова работает? Здравствуйте… Пенсионеру, награжденному тремя орденами «За службу Родине», можно и без очереди, надеюсь?
Кто-то буркнул в коридоре, но он вошел, сел в кресло, обвел кабинет внимательным взглядом: «Будем надеяться, что сюда мои друзья не добрались».
— Разве в МВД…
Прервал:
— Не в МВД, а в… В общем, ладно. Я из… Особого отдела МВД, то есть из КГБ, ясно? Теперь можно, я уж два дня как… изгнан. По возрасту. — Оживился: — У нас ведь знаете как? Подполковник — максимум до сорока пяти, а я уж и перебрал — сорок семь с половиной, так-то вот…
Показала записку, он впился, велела открыть рот, подвела бор:
— У вас один снизу, два сверху… Сделаем?
— Так вывалится через неделю?
— Нет. Вам я сделаю навсегда.
— А другим?
Другим… Лишь бы дошли до выхода из поликлиники. Я, конечно, не права, но что поделаешь?
— У меня осталось собственных материалов на 20—30 пломб. И столько же старых немецких боров. На Западе такой техникой давно не пользуются… Но если сделать хорошо… У меня стоит такая пломба с 1965 года, мне было всего 15 лет тогда…
— У меня сын исчез… Может, уже… — махнул рукой.
— Ничего себе… — Я вспомнила про «коренников». — Вы считаете, что у нас с вами… одно и то же?
— Не знаю… Вам… — взглянул на часы, — пора, опаздывать нельзя… — Вгляделся пристально, будто видел впервые, и добавил со значением: — Нам… пора, идемте.
— Ладно. Но я вас… долечу.
— Видно будет…
Он здорово собой владеет, этот бывший чекист.
Спустились по лестнице, привычным движением он подал мне пальто.
— О-о…
— Да будет вам… Вы уж совсем нас людьми не считаете…
Сели в трамвай, через пять минут пересели на троллейбус и еще через полчаса вышли на Пушкинской площади. До назначенного времени оставалось 6 минут…
14
…И я снова выбираюсь из небытия — нет, мне это кажется, мнится, как и в прошлый раз, — это только сон…
Как и в прошлый раз? Разве он был?
И кровать рядом, какой-то человек постанывает в тяжелом бреду: «Нет-нет, отец… Зоя, Зоенька, я…» Это не Джон..
Джон? Так… Джон… Я не помню, кто это… Неважно, не имеет значения, настанет миг, и я все вспомню, все!
Но откуда такая уверенность, убежденность?
Не знаю… Вон он, уходит по аллее — прямые плечи, шляпа, в руке трость (или зонт — не могу понять), фигура атлета — ну да, он же из спецслужбы… А я был так откровенен с ним, так откровенен, раскрыт…
А если…
И я чувствую, как во мне поднимается бурно, тяжело, непримиримо нечто неведомое… Хватит. Достаточно. Человек служит делу всеобщего воскрешения. От тьмы, подлости, зависти и воинствующего невежества, злобы, ненависти и убийства. Но это все присуще сегодня не им, оттуда…
Как болит голова… Над кронами высоких деревьев плывут черные облака, и солнца совсем не видно, начинается дождь, нужно идти…
Куда… Я не знаю, в голове пусто, она звенит, как парус под ударами ветра…
Стоп. Идти нужно в контору кладбища. Я просто забыл… Я ведь болен, тяжело болен, я знаю, вон на тумбочке поблескивают пузырьки и склянки и пачка порошков — я ведь помню, их упаковывают в тоненькие полупрозрачные пакетики… И это лицо — нет, рожа, с бульдожьими складками щек, маленькими глазками и стоячим воротником генерального кителя послевоенного образца…
Что, брат, хотя какой ты мне брат? — убивал, лишал, ссылал и расправлялся, а теперь лежишь тут и догниваешь, хотя чего там — давно уже сгнил, и соратники твои сгнили, и верховные начальники-палачи — тоже, и скоро-скоро всем вам будет амба, потому как — сколько можно… Налей нам вина, виночерпий, всему приходит конец… Какой-то поэт военных лет, Симонов, что ли? Не помню, я не силен в поэзии…
Рожа — лицо — лик — личность — человек… Не могу уйти от тебя, в тебе — Судьба.
А Джон уже скрылся, исчез, растворился, бедный Джон, они говорят, что ты умер…
Не верю. В этой схватке мы должны победить вдвоем…
Контора, вот она. Вхожу.
— Здравствуйте, мне книги учета за этот год и за прошлый, — кладу на стол удостоверение — еще не сдал, потому что не прошел комиссии, а может, мне объявили об увольнении, а приказ начальника ГУВД еще не подписан? Откуда я знаю… Удостоверение у меня, и я обязан воспользоваться им хотя бы единственный раз праведно…
— Вот, пожалуйста, — смотрит внимательно, глаза прозрачные, мысли нечитаемые, все непроницаемое. — А что, собственно… Может быть, я смогу?
Что это? Обычная их угодливость перед «представителем власти»? Или…
«Или» — это слишком явно прочитывается в его напряженной позе, застывших плечах, он словно пружина капкана, готового захлопнуться.
— Ерунда… Как вас? Валентин Валентинович? Просто Валя? А я… вы же прочитали? Ну и ладно… Мне уголок какой-нибудь, я просмотрю и уйду.
Он подводит меня к пустому столу и предупредительно включает настольную лампу:
— У нас здесь темень египетская. Тьма. Позовите, если что…
Книги толстые, амбарные, хоронят много. Люди должны умирать, увы… Раньше — от старости и болезней, теперь — от тоски… Кипучая — могучая — она способствует, она умеет… Похороны — ее профессия…
Открываю, листаю, сколько миров Божьих сокрылося — исчезло… Иванов — Петров — Сидоров… Сидоров — Петров — Иванов… Читай вперед, читай назад — один получится ответ… Но зачем, Господи…
…Зотовой Люды здесь не хоронили. Ни в 1987-м, ни в 1988-м. И вообще никогда. Этой девочки просто не было. Она не родилась. А кто не родился — не может умереть.
Гениальная мысль…
Но бабка? Она-то была? Или хриплый голос из прошлого века — тоже мое больное воображение?
Кричат ночные птицы за окном…
15
…Двери тяжелы́, но он толкнул их небрежно, и они легко повернулись; мы вошли, покупателей не много — что покупать, продуктов с каждым днем все меньше и меньше, прилавок слева, прилавок справа, остров колбасы в центре — бывшей, конечно, сейчас он пуст, и крышка ларца наверху, хрусталь, листья из золота, ушедшая жизнь, где ты…
За стеклами винного отдела стерильный блеск, вино, водка, шампанское — это тоже в прошлом…
— Ее здесь нет… — тихо произносит Юрий Петрович, он стоит в двух шагах и напряженно разглядывает зеркальное стекло витрины. Вид у него загадочный, взгляд сосредоточенный, а мне начинает казаться, что от этого его взгляда вот-вот выстроятся в прежние шикарные порядки — почти войсковые — бутылки с яркими этикетками…
— Идите за мной… — голос за спиной, словно зов преисподней, шарахнулась испуганно — где, кто, ничего не понять, и сразу страшно.
Налево, за угол прилавка, в хлебный отдел метнулась широкая юбка…
Ноги ватные, заставляю себя передвигаться… силой воли? (чем еще?) шаг, еще, быстрее, быстрее, о своем спутнике забыла, главное сейчас — не упустить проклятую ведьму — обманщицу, призрак с могильным голосом. Вот она, старая дура с тонкой девичьей талией и длинными волосами без единого седого, колышется юбка, стой, да остановись ты, сатана…
Она оборачивается…
Боже… Боже ты мой… Это девушка, но ведь этого не может быть… И тем не менее — она идет ко мне. Она все ближе и ближе, и я невольно делаю шаг назад.
— Не бойтесь… — У нее зеленые глаза и волосы — теперь я вижу — с бронзовым отливом — Валькирия… На вид ей не более 20-ти…
— Кто… вы?
— Я звонила вам. Я дважды была у вас. В поликлинике.
— Сидели у меня… в кресле?
— Да.
— Не верю.
— Неважно это… Вашему сыну позвонила я. Здесь нельзя разговаривать, я вам… Вы получите телеграмму. Там будут цифры. По четным дням убавляем «два». По нечетным — прибавляем единицу. Место встречи — в церкви у Третьяковки. Она всегда открыта. Меня не ищите. Я всегда буду подходить сама…
Произнесла — и исчезла, словно провалилась.
Юрий Петрович берет меня под руку, выводит в переулок. Мы идем, все убыстряя и убыстряя шаг. Наконец он говорит:
— Это серьезно. Я не знаю, в чем тут дело, но исчезли люди, столько людей…
— Ваши… тоже?
— Зинаида Сергеевна, вы хотите, чтобы я прочитал вам лекцию из истории своей бывшей конторы? Давайте решим: мы принимаем предложение этой… старушки? — Он улыбается, а я слышу только такое долгожданное «мы»…
— Принимаем.
— Я найду вас. Не бойтесь, теперь появилась надежда.
Уходит. Я долго смотрю ему вслед — он высок, не по возрасту быстр, строен… Красивый…
Впрочем, что это я… Глупо, очень и очень глупо. Не девочка. Но… Может быть, именно поэтому?
16
…И я вспомнил (или только почувствовал, ощутил, может быть…), как луч солнца опускался, дробясь, сквозь листву и как светлые пятна расплывались и исчезали, и казалось, что тропинка живет, двигается, единственное живое существо здесь, в царстве мертвых…
— Я люблю все, что связано со смертью… — тихо сказала она. — Ты должен понять: в этом городе-осьминоге, где вместо любви — алчность и злоба, только грядущее существует для нас, только звук последней трубы… — заглянула в глаза и рассмеялась переливчатым звонким смехом. — Страшно? Ну, будет… — Погрустнела: — Мы проиграли эту схватку… На их стороне металл, изощренность, деньги и зависть. Она — главное их оружие, основа. Они всегда заглядывают в замочную скважину, это их принцип — кому и сколько… Мы погибнем, но ведь мы знаем: несмотря ни на что, мы останемся такими, какими нас создал Господь, а не теми, кого они выводят в своих ульях…
…и мне кажется, что я люблю ее, потому что так со мной не говорил никто и никогда и мне никто не открывал столь простых истин…
И я повторяю, как заклинание: я красивых таких не видел…
…Позвонил Джон (я знаю, что это он, хотя слышу его голос всего второй или третий раз в жизни): «минус единица» — «да» — «нет», и еще что-то…
…Нужно проверить мастерские. Теперь «друзей» может выдать только промах, ошибка, но ведь сами они ее никогда бы не допустили — опытные, умелые, с «традициями» и специальным принципом подбора кадров — они всегда заранее уверены в успехе, потому что «партия никогда не ошибается», а они — ее несомненная часть…
Но есть и другое: они всегда опираются «на народ», они без народа — ноль (сами ежечасно повторяют на всех углах!), а этот народ (тот, что служит им — по злобе или недоразумению) давно уже спился и выродился…
Они ищут виноватых, инспирируют свои креатуры, и те бесятся, утверждая: есть планетарное правительство…
Возможно, и есть. Не знаю. Но сумма безликих, плотных, не прозрачных тупиц и ненавистников действительно есть. Великих или совсем ничтожных. И если опора на них — я найду ошибку. Когда истина для всех только в вине и в объективированном сознании — тогда ошибки и просчеты неизбежны…
…Это она объяснила мне.
…Я вхожу. Грязно. Цех по изготовлению. Здесь делают то, что будет лежать поверх наших истлевающих тел. Большинства из нас. У меньшинства совсем иное качество похоронной мишуры, и делают это иное совсем в другом месте…
…Какие-то люди — женщины (опухшие от бессмысленной работы и дурной пищи, беготни по магазинам и визга вечно ссорящихся «молодых»), мужчины без лиц — вон двое старательно гнут на болванке замысловатую основу будущего венка. И я думаю: кто-то над нами гнет «основу» смыслу вопреки вот уже который год подряд…
…Но где эта ошибка, просчет?.. Я знаю, что здесь, я как медиум, ведомый Высшей силой, чувствую приближение искомого…
На столе? Увы, только обрезки и обрывки синтетической хвои и лепестков райских (в представлении похоронной службы), обрезки проволоки и куски фанеры — она есть твердая основа «липы», которая поверху…
…А здесь — ленты. Белые, красные, даже синяя (интересно, для какой секты?). Скорее всего — умер член одной из вновь народившихся демократических партий…
Какая, в сущности, галиматья…
…И я замираю, словно звуки экспромта-фантазии Шопена — вот, вот — сейчас…
Обрывок белой ленты. Смазанный неверным движением черный шрифт: «Зотовой Лю…» Он лежит под верстаком — невероятно…
И все же — факт, как сказал бы самый великий большевик. То есть безразличие исполнителя, проявившееся столь неожиданно…
Все рассчитали, проверили и подготовили. А вот вторжение «старушки» и потом наше с Джоном противодействие и алкоголизм верных своих «штучников»-штукарей в расчет не взяли… Подбираю с пола (для сравнения) еще один обрезок ленты. Кажется — все…
Оглядываюсь: все заняты строительством небытия. Светлого небудущего. И я ухожу — тихо и незаметно, так же, как и пришел…
…ЦУМ, 3-й этаж, я сразу вижу Джона, он обсуждает с хорошенькой продавщицей какую-то проблему — наверное, хочет купить кооперативные штаны взамен своим английским. Заметил, подошел, теперь мы стоим на лестнице, мимо снуют покупатели, которым нечего покупать…
Рассказываю. Показываю.
— У нас есть система банковских сейфов. Содержимое не выдадут никому, даже госпоже Тэтчер или ее величеству… Рискнешь?
Я незаметно передаю ему мягкий клочок, и мы расходимся…
17
…Это слово прилипчиво как банный лист, и это слово «странный», тут все понятно, и не надо вспоминать школьную абракадабру: «странный» от «странствовать», от «странник». То есть «путешественник». Разве нет? Видимо, все же — нет, потому что Зина (на тебе… «Зина». Я спятил… Да разве она путешественница? Она просто странная. Не совсем понятная…).
Так: я догадался. Странники («ведь каждый в мире странник: зайдет, уйдет и вновь оставит дом…») — их ведь ненормальными считали. Нормальные люди сидят дома и едят суп. Именно поэтому у нас столько лет существует прописка паспортов — она препятствует возникновению сумасшедших. Нация должна быть здорова…
Господи ты Боже мой, ну чего я в ней нашел? В возрасте уже — 38 лет, сын почти преступник, на мою голову уже свалилось невероятно тяжелое, и свалится еще больше, мальчик я, что ли? У меня пенсия, уважение домкома, где я состою на учете для получения привилегированного продовольствия «в виде колбасы и мясных консервов» — ну и хватит! Надо сходиться с Васей, ей тяжело, она не меньше меня переживает исчезновение Гошки…
Я хороший человек. Я мыслю, как вполне бывший (некогда в употреблении) карающий меч диктатуры пролетариата. Однажды я пошутил на эту тему и наткнулся на два острия сразу — то были зрачки нашего партийного бонзы. Он сказал: «Все в прошлом. Наших там осталось, как об этом сказал товарищ, — он назвал фамилию очередного, — 20 тысяч, нет места, нет острия, нет диктатуры. Есть мы, простые советские люди…»
Я молча ткнул пальцем в его почетный знак, и он улыбнулся:
— Дань традиции. Функции — другие. Тебе, Юра, на пенсию пора…
Черт с ними со всеми. Ее глаза… Ее фигура (а как сохранилась, а?), ее милый, ласковый голос…
…Я вызвал Лиховцева на встречу. Он явился на станцию метро «Маяковская», и мы долго ходили по перрону. Какая уютная была у меня «ЯКа»
[3]… Лиховцев работал со мной не за деньги (хотя у резидента контрразведки постоянный оклад, а не разовое вознаграждение, как у большинства агентурных работников), он был артист — еще в милиции виртуозно вербовал воров, проституток и объектовую агентуру — в таксопарках, на стадионах — среди обслуги и тому подобное. Он раскрывал преступления исключительно оперативным путем, а когда вышибли на пенсию (опорочил партаппаратчика, свистнувшего себе на дачу 20 кубометров бруса 10×10 — острейший дефицит, кто в это влипал — тот знает!) — пришел к нам, попал ко мне.
У него неприятное лицо — типичный начальник уголовного розыска: коротконогий, щекастый, лоб низкий, волосы набок — вроде вратаря Хомича в 1947 году, но он гений и доказал это в который уже раз… Лапидарен, как телеграфный аппарат.
— Вышел на Темушкина. Согласен на встречу. Даст показания. Обеспечишь безопасность?
— Нет. Я же не у дел.
— Ладно. Поговорю. Мне сказал так: приказали забыть. Бабку эту, которая звонила Зотову, — смотрит исподлобья. — Крупная история, Юра…
— Крупная.
— Надеешься?
— Надеюсь.
— Я пошел, — дождался, пока створки дверей поехали, прыгнул… Старый прием… Наши из «семерки»
[4] всегда улыбались, когда писали сводку: раз «объект применял такой наивный «отрыв» — значит, он заранее расставался со страной пребывания. Сообщали в МИД и выдворяли, ведь «проверка» — сигнал принадлежности к спецслужбе…
…Темушкин все подтвердил: был звонок в отделение о Зотовой Люде, была попытка Игоря провести проверку, в результате поступило распоряжение ГУВД: найти предлог и уволить. Оно было негласным. Причастность моей бывшей конторы не установлена…
…и я долго размышлял о том, что совесть в каждом из нас существует неизбывно. Ее можно умело подавить, растоптать даже, но ее нельзя выкорчевать совсем. А ведь они стараются в поте лица своего… Вотще.
…И мы все видим один и тот же сон. Это и есть жизнь…
18
Получила телеграмму, она непонятна, в ней какие-то цифры, сегодня 20-е число, и я убавила «2».
…А церковь была так красива, так благостна, со своими огромными люстрами, мерцающими лампадами и светом, светом…
От главного нефа слева, у иконы над лесенкой и балюстрадой шла служба, и тонкий, светящийся батюшка с неземным лицом пел молитву: «Спаси, Господи, люди Твоя…»
…Она появилась внезапно и неизвестно откуда. Я почувствовала легкое прикосновение и оглянулась: палец у губ, полуулыбка и все тот же тревожащий душу свет. В лице, в глазах, во всем облике…
— Я хотела сказать вам, что ваш сын спасен будет. А силы, которые его удерживают теперь, — разрушатся…
Она это произносит странно — возвышенно, убежденно, у нее и лицо становится другим — как будто она посвящена во что-то или приобщилась неведомой тайне…
— Вам теперь следует исповедаться и причаститься, — говорит она мягко, но в мягких словах — власть…
И я иду следом за ней к батюшке, тому самому, он стоит слева от алтаря. Он спрашивает меня о чем-то — не слышу ни слова, но отвечаю: нет, нет, нет…
Он накрывает мою голову, и я сразу вспоминаю то, чего не знала никогда, — это епитрахиль. И вновь слышу его голос: «Милостив буде мне, грешному, Боже…» Это молитва Господа обо мне.
И снова чей-то голос: «Не в осуждение, но в оставление грехов…» И я ощущаю, как в меня входит что-то невероятно прекрасное, неведомое мне, но тот же голос (или кажется мне?) объясняет: «Примите, ядите, се тело мое Нового Завета…»
…Я спрашиваю:
— Как мне называть тебя?
Она отвечает:
— Нина.
Она говорит:
— Не бойтесь ничего. Ибо Господь не в силе, а в правде. У них — сила. Но правда — у нас…
— У… «у нас»? — переспрашиваю я невольно.
— У добрых людей, — покорно уточняет она. — Помните? Христос к каждому обращался: «Добрый человек».
— Но это же только в романе! — вырывается у меня. — Он же не мог не знать, что тот, к кому обращается Он так, на самом деле зверь лютой?
— Он знал… Но Он хотел, чтобы шанс на спасение был дан каждому. Его слово могуче, оно лечит души и исцеляет тела…
Она смотрит на меня, и я чувствую, как немеет язык и проваливаются куда-то злые слова…
— Я выбрала вашего сына, чтобы он понял Любовь. Ту, которая возвышает, и ту, которая нисходит. Мы должны попрощаться, Зинаида Сергеевна…
— Да, Нина, да-да, конечно…
Господи… Что пригрезилось мне, откуда взялось…
Хорошенькая девочка, и все, и все, но зачем втянула она Игоря во все это, зачем…
…Дома меня ожидает Юрий Петрович. Как он вошел? Ключи у меня в сумке… Нет, я сошла с ума!
— Я давала вам ключ?
Он улыбается: