– Следующий – наш! – закричала она.

— Что я могу сделать для тебя, Лефти?

— Я хочу свести тебя с Волли Болетти.

Дом номер одиннадцать – чуть в стороне от дороги. Грязно-бежевый фасад, гараж и сад на заднем дворе. В общем, как скажут позже, самый обычный дом.

Они склоняются друг к другу и о чем-то беседуют.



— Хороший ты парень, Полак! — говорит Левша.



Этот дом Отец купил у одной пожилой прихожанки Джолли. Ей стало не под силу работать в саду и подниматься по лестнице. Джолли с ней договорился.

— Один из лучших.

«Здесь поселится семья», – сказал он, и старушка очень порадовалась за нас.

— Кабрицкий хочет нанять человека для присмотра за девками в южной части его района.

— А, вот в чем дело.

Когда мы приехали, внутри еще стояла ее мебель. Под чехлами стулья, столы и кровати приобрели странные очертания и стали похожи на каких-то чудищ. Мы ходили за Отцом по пятам, из комнаты в комнату, пытаясь угадать предмет, прежде чем он его обнажит. Лодка, тело, кит. Перед нашим самым первым в доме на Мур Вудс-роуд ужином Отец нацепил один из чехлов себе на голову и так вошел в кухню, шатаясь и завывая. Он читал молитву, широко улыбаясь и держа руку на бедре Матери, чехол так и висел у него на плечах.

— Да.

После ужина мы с Эви распаковывали вещи. В коробках все перепуталось. Несколько комплектов унылой одежды, которая ужасно не нравилась нам обеим, и мы по очереди примеряли их, менялись футболками с Гэбриелом и Далилой, швыряя их через коридор. «Мифы Древней Греции» я завернула в джемпер, чтобы уберечь их частично от Отца – ведь это были истории о языческих богах – и частично от Далилы, которая непременно нашла бы способ или присвоить книгу, или уничтожить ее. Когда все стихло, я потихоньку пронесла сверток в комнату Итана.

Полак размышляет. (Денег, конечно, будет больше, намного больше, и можно будет попользоваться, но…) — Щекотливое дельце, — бормочет он. (Небольшое изменение в «политической обстановке», чье-нибудь предательство — и он окажется под ударом.)

В этом доме ему выделили отдельную комнату, но вещей, чтобы ее заполнить, ему не хватало. Он зачем-то выставил напоказ некоторые старые предметы. На подоконнике разместилась кучка пластмассовых апостолов. На стене очутился плакат со скелетом, который брат изучал еще в шестом классе. Угол комнаты Отец забил своими проповедями.

— Сколько тебе лет, Полак?

— Двадцать четыре, — врет он.

– Он, наверное, думает, что я буду все это читать, – сказал Итан и ногой отшвырнул их прочь.

– Хочешь, я покажу тебе кое-что и вправду крутое? – спросила я и развернула джемпер. – Мисс Глэйд подарила мне, но мы можем читать ее вместе.

— Чертовски молод, — замечает Волли.

Итан коснулся обложки, но не открыл книги.

— Мне нужно обдумать это дело как следует, — говорит Полак.

Впервые в жизни он не может принять решения.

– Детская, – бросил он. – Зачем мне ее читать?

— Я тебя не тороплю, но вакансия может закрыться на следующей неделе.

Я глядела на него во все глаза и ждала, что на его лице вот-вот появится улыбка. Но он посмотрел на меня без всякого выражения.

– Но они же тебе нравились, – проговорила я. – Я узнала о них только благодаря тебе.

— Я, возможно, рискну. Думаю, что до будущей недели вы никого не найдете.

– И что хорошего они мне дали? На твоем месте, Лекс, я бы их выбросил.

Однако на следующий день, когда он все еще обдумывает новое предложение, приходит повестка из призывного участка. Он мрачно ругается. На Мэдисон-стрит есть парень, который прокалывает барабанные перепонки, и он звонит ему. Но по дороге передумывает.

— А, к черту! Все надоело.

На Эви «Мифы» произвели куда большее впечатление. Вторую кровать надо было ждать еще месяц, поэтому в ту ночь, первую в нашей общей комнате, мы легли вместе, положив книгу между собой. Звуки нового дома тревожили меня: вода, шумевшая в трубах; деревья, скрипевшие в саду позади дома; половицы, стонавшие под чьим-то весом.

– В начале, – прочла я, – не было ничего.

Он поворачивает машину и спокойно возвращается назад. В душе у него нарастает любопытство.

Кажется, все обдумал, и вдруг на тебе… Он усмехается про себя. Нет такого дела, чтобы нельзя было справиться. Он успокаивается. В любой ситуации можно найти выход, если хорошенько поискать.

Я ждала, что в Холлоуфилде все пойдет по-другому. Я думала, мы сможем стать теми, кем захотим, ведь здесь нас никто не знал. Джолли часто бывал у нас, приходил без предупреждения, что-нибудь мастерил или ел вместе с Отцом за кухонным столом. Их разговоры были секретными; когда мы входили к ним, они обменивались особенными взглядами. Но по вечерам их голоса долетали до наших спален. Довольно часто звучали слова «возможность» и «начало». Мать разыгрывала из себя хозяйку – подносила им деликатесы, наполняла бокалы, выковыривая тесто из-под ногтей. Иногда по ночам я слышала третий голос, присоединявшийся к ним, – более мягкий и менее решительный. Итан теперь приветствовал Джолли крепким рукопожатием и называл его «сэр». Кроме того, он взял моду шутить над Гэбриелом, как это постоянно делали Отец и Джолли: они подбивали его выполнять разные задания, которые сами же и выдумывали, или помогать им в разных секретных миссиях – и то и другое неизменно оканчивалось для брата позорно.

Полак нажимает на гудок и, обгоняя грузовик, мчится вперед.

– Стой здесь и держи этот гвоздь, – велел Гэбриелу однажды Джолли, поднявшись по лестнице до ее середины. – Смотри только, не урони – на нем весь дом держится.

Спустя час Гэбриел все так же стоял, зажав в кулачке гвоздь, решительно и упрямо.

Зимой Итан послал его в сад искать сокровище, которое якобы закопал там прежний хозяин. Они с Джолли и Отцом слетелись в кухню, как на шабаш, и наблюдали за ним из окна.

– Смотри, Лекс, – поманил меня Итан, но я проигнорировала его.

Гэбриел вернулся в сумерках, весь бледный и удрученный, линии на ладошках все забиты грязью. Все загоготали – он тоже засмеялся. Он всегда смеялся, как будто был с ними заодно.

9

Я старалась избегать Отца и Джолли. В школу уходила, как и прежде, очень рано, чтобы успеть там помыться. После уроков собиралась не спеша. Я забирала Далилу, Эви и Гэбриела, и мы шли домой неторопливым шагом – мимо букинистического магазина, мимо мельницы, мимо двух шелудивых лошаденок, которые паслись в начале Мур Вудс-роуд – они глядели на нас с подозрением. Мать в эту школу не приходила. Они с Отцом поговаривали о новом ребенке, и Мать копила силы.

Несколько часов спустя, в полдень, вдали от места происшествия, солдаты с трудом тащили Уилсона. В течение всего утра они несли его под палящими лучами тропического солнца, обливаясь потом, теряя силы и волю. Они двигались уже автоматически, пот заливал глаза, язык присох к гортани, ноги дрожали. Потоки горячего воздуха поднимались над травой и подобно медленно текущей воде или маслу обволакивали тело. Казалось, что лицо окутано бархатом.

Школьные будни здесь были не так уж плохи. У меня появилась подруга – самая настоящая, – и это оказалось самым удивительным последствием нашего переезда. Кара с семьей перебралась в Холлоуфилд несколькими месяцами раньше; она носила брекеты, у нее был южный выговор, и она оказалась еще более неуклюжей, чем я.

Кара любила читать и разговаривать о книгах, играла на скрипке. На концертах, стоя перед всеми, она стеснялась и нервничала до тех пор, пока в ее руках не оказывался инструмент. Кара играла, раскачиваясь всем телом, и ребята из-за этого посмеивались над ней. Когда она заканчивала, возникало ощущение, будто она только что пробудилась ото сна. Слушая меня, Кара никогда не хихикала и ни с кем не переглядывалась. Ей не было дела до того, что я сидела тихо на уроках и отвечала, только если учителя меня спрашивали. Я тщательно обдумывала, о чем можно рассказывать, а о чем нет.

Воздух, который они вдыхали, был накален до предела и ничуть не освежал. Вдыхался не воздух, а какая-то горячая смесь, готовая вот-вот взорваться в груди. Они брели с поникшими головами, громко всхлипывая от усталости и изнеможения. После долгих часов такого испытания они походили на людей, идущих сквозь пламя.

– Мои родители работают, – говорила я.

Они волокли Уилсона судорожными рывками, как рабочие передвигают пианино, и с огромным трудом продвигались вперед, преодолевая пятьдесят, сто, а иногда даже двести ярдов. Затем опускали носилки, а сами стояли покачиваясь, с тяжело вздымавшейся грудью, стараясь поймать глоток свежего воздуха, которого не было. Через минуту они поднимали носилки и передвигались дальше на небольшое расстояние по бескрайним просторам зелено-желтых холмов. На подъемах они сгибались, казалось, не могли сделать и шага вперед и все-таки делали. Они снова выпрямлялись, продвигались еще несколько шагов и останавливались, глядя друг на друга. А когда приходилось спускаться под уклон, ноги дрожали от напряжения, икры и голень ныли от боли. Им нестерпимо хотелось остановиться, броситься на траву и пролежать остаток дня без движения.

Наш дом на Мур Вудс-роуд я описывала всегда очень пространно.

Уилсон был в сознании и страдал от боли. При каждом сотрясении носилок он стонал и метался, равновесие нарушалось, и носильщики начинали спотыкаться. Время от времени он ругал их, и они ежились от этих ругательств. Его стоны и крики как будто рассекали раскаленный воздух и побуждали товарищей сделать еще несколько шагов вперед.

– Я, кажется, знаю. Это тот, который в самом низу, там еще лошади.

Я неопределенно кивнула.

— Проклятие! Я же все вижу. Разве так, черт возьми, обращаются с раненым? Вы только трясете меня и загоняете весь гной внутрь! Стэнли, ты нарочно так делаешь, чтобы измучить меня. Низко и подло так обращаться с раненым другом…

Кара вздохнула:

Его голос становился слабым. Время от времени при внезапном толчке он вскрикивал.

– А я до смерти боюсь лошадей.

— Проклятие! Оставьте меня в покое. — От боли и жары он хныкал как ребенок. — Я бы не стал так обращаться с вами, как вы со мной. — Он откидывался назад с открытым ртом; воздух из его легких вырывался с шумом, как пар из чайника. — Да осторожнее же! Сукины вы дети, осторожнее!

— Мы делаем все, что можем, — ворчал Браун.

Я улыбнулась.

— Ни хрена вы не можете, черт вас возьми! Я припомню вам это, сволочи…

У Далилы дела шли хуже, чем у меня, – она никак не могла понять, почему она больше не самая популярная девочка в классе, – но все же лучше, чем у Гэбриела. Из младшей школы до меня долетало, что Гэбриел глупый и что его легко одурачить. В младших классах учили читать, собирая слова в группы – от простых к сложным. В его классе почти все уже дошли до шестой группы, в которую входили такие слова, как ДЕЛЬФИН и ПИНГВИН. Гэбриел же все еще топтался на словах типа БАК, КОТ – в унылой группе номер два. Когда наставал его черед читать, он подносил листок к самым глазам, и это открывало его одноклассникам самые широкие возможности. Можно было ткнуть его, как быка на арене, и он не определил бы, кто это сделал. Можно было написать что-нибудь про него прямо на листке с заданиями – он все равно не прочитал бы, хоть размахивай этим листком перед самым его носом.

Они протаскивали носилки еще на сто ярдов, потом опускали их на землю и тупо смотрели друг на друга.

– Не понимаю, – сказала Кара, наблюдая за ним через площадку: он крутился вокруг дежурной воспитательницы, как будто предчувствовал угрозу нападения. – Ты же одна из самых блестящих учениц в школе.

Уилсон ощущал болезненную пульсацию в ране. Мускулы живота ослабли от боли. Его всего лихорадило. От жары руки и ноги сделались свинцовыми и причиняли страдания, в груди и горле скопилась кровь, а во рту все совершенно пересохло. Каждый толчок носилок действовал на него как удар. Он чувствовал себя так, как будто в течение многих часов боролся с человеком намного сильнее себя, и теперь силы его иссякли. Он часто был на грани потери сознания, но каждое неожиданное сотрясение носилок вызывало жгучую боль, и он снова приходил в себя, с трудом сдерживал рыдания.

«И именно по этой причине мне нельзя вмешиваться» – думала я.

Временами он замирал и стискивал зубы в ожидании очередного толчка. И когда происходил толчок, ему казалось, что по воспаленным нервам прошлись напильником. Ему чудилось, что в испытываемой им боли виноваты люди, несущие носилки, и он ненавидел их. Такое же чувство на какой-то момент испытывает человек к предмету, о который ушибает ногу.

Я сумела подняться по социальной лестнице на довольно шаткую ступень Холлоуфилда; наличие подруги укрепляло мое положение так же, как зависть и уважение одноклассников. По вечерам я читала Эви или слушала Итана, по выходным мы собирались в «Лайфхаусе» – шлифовали скамьи песком, красили стены или молились за успех. Я потратила достаточно времени, чтобы выглядеть нормальной. Эта мысль подбадривала меня, когда я видела, как Гэбриел в одиночестве обедает в школьной столовой или сидит у нас в кухне и читает все ту же вторую группу слов, водя пальчиком по буквам. Но она совсем не грела меня по ночам, когда я оставалась в незнакомой комнате, наедине с собой.

— Сукин ты сын, Браун.

— Заткнись, Уилсон.





Браун шатался и спотыкался на каждом шагу, чуть не падал.

Пальцы, сжимавшие ручки носилок, медленно разжимались, и, когда он чувствовал, что носилки вот-вот выскользнут из рук, он кричал: «Стой!» Опустившись на колени возле Уилсона, он пытался отдышаться и растирал руку онемевшими пальцами.

Это случилось в конце весеннего триместра; как-то раз мы с Эви ждали Далилу и Гэбриела после уроков, валяясь на траве. Время, в которое мы возвращались домой, давно миновало; даже самые припозднившиеся родители уже расходились, держа школьный ранец в одной руке и маленькую ладошку в другой.

— Потерпи, Уилсон, мы делаем что можем, — задыхаясь говорил он.

– Может, они уже ушли, – сказала я.

— Ты сукин сын, Браун! Ты же трясешь меня нарочно.

– Как это? – спросила Эви. – Они всегда нас ждут.

Брауну хотелось закричать либо ударить Уилсона по лицу. Язвы на его ногах открылись, кровоточили и всякий раз, когда он останавливался, причиняли нестерпимую боль. Дальше идти не хотелось, но он видел, что товарищи смотрят на него, и говорил: «Пошли, пошли, ребята».

– Значит, нужно пойти и поискать их.

Так они тащились под горячими лучами полуденного солнца в течение нескольких часов. Постепенно и неотвратимо угасали их решимость и воля. С огромными усилиями они двигались в этом мареве, связанные друг с другом невольным союзом бессилия и злобы.

Она растянулась на траве, щурясь на солнце.

Когда один из них спотыкался, остальные ненавидели его: ноша сразу же становилась тяжелее, а стоны раненого выводили из состояния апатии и подстегивали словно кнутом. Им становилось все труднее и труднее. Порой от приступов тошноты глаза застилала мутная пелена. Темнела земля впереди, учащенно билось сердце, рот сводило от горечи. Они в оцепенении механически переставляли ноги, страдая больше Уилсона. Каждый был бы рад поменяться с ним местами.

– Тебе ближе.

В час дня Браун велел остановиться. Ноги его настолько одеревенели, что каждую минуту он мог рухнуть на землю. Они поставили носилки с Уилсоном, а сами распластались рядом и жадно хватали ртом воздух. Вокруг дышали зноем раскаленные холмы, попеременно подставлявшие солнцу свои склоны. Воздух, казалось, остановился. Время от времени Уилсон что-то бормотал или просто вскрикивал, но никто не обращал на него внимания.

– А ты младше.

Отдых не принес облегчения. И если раньше благодаря огромным усилиям удавалось преодолевать усталость, то теперь они уже ничего не могли с собой поделать. Настало полное изнеможение. Они слабели с каждой минутой, к горлу подступала тошнота, они готовы были вот-вот потерять сознание. Постоянно повторявшиеся приступы озноба сотрясали все тело, и тогда казалось, что жизнь покидает их.

Она кинула в меня пучком травы:

Спустя какое-то время, примерно час, Браун сел, проглотил несколько соленых таблеток и выпил почти половину воды из своей фляги. Соль неприятно заурчала в желудке, но он почувствовал некоторое облегчение. Когда он встал и пошел к Уилсону, ноги дрожали и казались чужими, как у человека, вставшего с постели после долгой болезни.

– А ты вреднее.

— Как ты себя чувствуешь, парень? — спросил он.

Эви глянула в сторону, затем посмотрела куда-то за меня, и лицо у нее вытянулось.

– Лекси, – только и вымолвила она.

Уилсон пристально посмотрел на него. Ощупывая пальцами лоб, он снял намокшую повязку.

— Вам лучше оставить меня, Браун, — прошептал он слабым голосом.

Через площадку к нам направлялась директриса. Она подошла к самой траве, присела на корточки и поманила нас к себе.

– У нас произошел серьезный инцидент, – сказала она.

Последний час, лежа на носилках, он то терял сознание, то начинал бредить, и теперь силы покинули его. Ему не хотелось, чтобы его несли. Он хотел, чтобы его оставили здесь. Неважно, что с ним будет. Единственное, о чем он думал, чтобы его больше не трогали, чтобы он перестал бояться носилок, которые заставляли его невыносимо страдать.

Инцидент заключался в следующем: накануне вечером Далила взяла отцовскую Библию короля Якова в твердом переплете и положила в свой ранец. После уроков, когда наступило игровое время, она пошла в раздевалку, сняла с крючка ранец, извлекла оттуда фолиант и, держа его в руках, направилась к самому жестокому из обидчиков Гэбриела.

Браун явно поддавался этому искушению. Он поддался ему настолько, что даже боялся поверить Уилсону.

– На, почитай! – И с этими словами врезала книгой ему прямо по лицу.

— О чем ты говоришь, парень!

Уголок книги повредил мальчику глазное яблоко. Зубы были выбиты. Наш Отец уже ехал в школу. Мы ждали его под дверью директорского кабинета, сидя на стульях, на которых обычно сидели хулиганы. Сопливый Гэбриел молился, сложив руки. Далила расправила плечи и вздернула подбородок – так, как это нравилось Отцу.

— Оставьте меня, ребята, ну оставьте же. — На глазах Уилсона навернулись слезы. Безразлично, как будто речь шла вовсе не о нем, он покачал головой. — Я задерживаю вас, оставьте меня здесь. — Вновь все перепуталось в его сознании. Ему казалось, что он находится в разведке и отстает от отряда из-за болезни. — Когда человек собирается вот-вот сдохнуть — он обуза для других.

– Что ты натворила? – спросила я, как только за директрисой закрылась дверь, и Далила резко повернулась ко мне.

К Брауну подошел Стэнли.

– «Прогони кощунника, и удалится раздор, и прекратятся ссора и брань!»^[32] – воскликнула она.

— Что он хочет? Чтобы мы оставили его?

Интересно, директрисе она ответила так же?

— Ну да.

— Ты думаешь, надо это сделать?

Прежде чем увидеть Отца, мы услышали его шаги. Каждый следующий – тяжелый и неспешный – приближал его гораздо быстрее, чем этого можно было ожидать по предыдущему.

Браун возмутился.

Когда он появился на пороге, Далила встретила его стоя, готовая принять любое наказание, которое он мог придумать, пока ехал. Но с этим Отец не торопился. Обойдя ее, он вручил мне ключи и постучал в дверь директорского кабинета.

– Вон! – бросил он нам.

— Проклятие, Стэнли! Что с тобой, черт возьми? — Но сам он вновь почувствовал искушение. Им опять овладела страшная усталость. Не было никакого желания идти дальше. — Ладно, ребята, пошли! — крикнул он. Потом увидел спавшего невдалеке Риджеса, и это привело его в бешенство. — Вставай, Риджес! Когда ты перестанешь валять дурака?

Мы молча проследовали к фургончику и расселись в нем по местам. Через несколько минут двери школы распахнулись. Отец шел к нам через детскую площадку, мимо детского городка и скамеек. Он захлопнул за собой дверь фургончика, взялся за руль, но мотор не завел.

Медленно, лениво Риджес проснулся.

– В следующий раз оставь месть Господу Богу! – сказал он и взорвался хохотом.

— А что, отдохнуть нельзя? — откликнулся он. — Подумаешь, человек решил немного отдохнуть… — Он встал, застегнул ремень и пошел к носилкам, — Ну, я готов.

Они потащились дальше. Отдых не пошел им на пользу. Уже не было той настойчивости и упорства, которые гнали их вперед. Теперь, пройдя всего несколько сот ярдов, они чувствовали такую же усталость, как перед привалом. От палящих лучей солнца кружилась голова, от слабости они валились с ног.

Отец стучал по рулю так, что сотрясался весь фургончик. Далила заулыбалась, сначала напряженно, потом во весь рот. Ее отстранили от занятий на неделю и заставили писать официальное письмо с извинениями, но дома она шествовала всюду, как торжествующий ангел правосудия. Архангел Рагуил^[33] в миниатюре. Поскольку в школу она не ходила, Отец позволил ей покрывать лаком крест для «Лайфхауса», а сам в это время стоял над ней и пересказывал Джолли всю историю.

Уилсон стонал беспрерывно, и это причиняло им еще большие страдания. От слабости их мотало из стороны в сторону. При каждом стоне они вздрагивали и чувствовали себя виноватыми. Казалось, что боль, которую терпит Уилсон, передается им через ручки носилок. Первую половину мили, пока еще хватало сил разговаривать, они постоянно переругивались. Любое действие одного вызывало раздражение других.



— Гольдстейн, какого черта ты не смотришь себе под ноги? — кричал Стэнли после неожиданного рывка носилок.

* * *

— Смотри лучше сам!

Дети, ворвавшиеся в сад, разбудили меня, поэтому в клинику я приехала рано. Гэбриел завтракал, посетителей в столовую не пускали, поэтому я села на стул возле окна и стала ждать. Окно его палаты выходило на парковку, интерьер был предельно прост – ничего лишнего. Еще более унылым его делали закругленные углы и привинченная к полу мебель – для безопасности. Коротенькая вереница детей прошла под окошком в сопровождении медсестер. Одна из девчушек держала в руке плюшевого мишку, свободной же толкала игрушечную тележку.

— Ну чего вы все грызетесь, лучше бы держали как следует, — ворчал Риджес.

— А-а-а, заткнись! — кричал Стэнли.

– Здесь есть и детское отделение, – сказал Гэбриел.

Он оставил дверь открытой и сейчас устраивался на кровати.

Тогда вмешивался Браун.

— Стэнли, ты слишком много треплешься. Ты бы лучше за собой смотрел.

– Нас всех следовало отправить в подобное место. С самого начала. Тогда, может, у нас и появился бы шанс.

Ожесточенные друг против друга, они продолжали свой путь.

– Но мы же не были сумасшедшими, – возразила я.

– Да брось, Лекс, неужели?

Уилсон вновь стал бормотать, а они мрачно его слушали.

– Оливер придет сегодня?

— Ребята, ну почему вы меня не оставите? Человек, который не может поднять своей руки, ни черта не стоит. Я только задерживаю вас. Оставьте меня — вот все, о чем я прошу. Я как-нибудь сам справлюсь, и нечего вам беспокоиться. Оставьте меня, ребята….

«Оставьте меня, ребята…» — эти слова пронзали насквозь, и казалось, что пальцы вот-вот расслабнут и отпустят носилки.

– Не знаю, а что?

— Что за чепуху ты несешь, Уилсон! — сказал Браун, задыхаясь.

– Он бывает у тебя каждый день?

Однако каждый из них вел упорную борьбу с самим собой.

– Я ему очень нужен. Ты просто не понимаешь, Лекс.

Гольдстейн споткнулся, и Уилсон закричал на него:

– Ну, допустим, не понимаю. Объяснишь?

— Гольдстейн, негодяй, ты сделал это нарочно! Я видел, сволочь! — В сознание Уилсона запало, что сзади с правой стороны носилок идет человек по фамилии Гольдстейн, и, когда носилки наклонялись в эту сторону, он выкрикивал его имя. Сейчас это имя вызвало в памяти Уилсона ряд ассоциаций. — Гольдстейн, паршивый ты человек, не захотел тогда выпить. — Он слабо хихикнул. Тонкая струйка крови показалась в углу его рта. — Черт возьми, старина Крофт так и не узнает, что я обдурил его на бутылку.



Гольдстейн сердито покачал головой. Он мрачно ступал вперед с опущенными вниз глазами. «Они никак этого не могут забыть, никак», — повторял он про себя, чувствуя неприязнь ко всем окружающим его. Разве ценит этот Уилсон все, что они делают для него?

* * *

Уилсон опять откинулся на носилках, прислушиваясь к коротким сдержанным стонам своих товарищей. Они надрывались из-за него. На какой-то момент он отчетливо понял это. Затем эта мысль исчезла. Однако где-то глубоко в его сознании она осталась.

Так начались самые счастливые годы в жизни Гэбриела. Даже сейчас – даже зная, чем все это закончилось, – он благодарил судьбу за них. Оливер представил его своим друзьям – разношерстной компании изгоев, живущих в подозрительных квартирах и рабочих общежитиях. У Блэйка была фотостудия в Сохо. Крис оказалась той самой девушкой, которая плакала в приемной Оливера, когда Гэбриел впервые приехал в Лондон.

— Ребята, я все время о вас думаю, о том, что вы делаете для меня. Ну зачем вам возиться со мной? Оставьте меня, вот и все. — Не услышав ничего в ответ, он возмутился: — Проклятие! Я же сказал вам, оставьте меня. — Он ныл как капризный ребенок.

– О господи, это был просто кошмарный день, – поделилась она, когда их повторно представили друг другу.

Гольдстейну хотелось бросить носилки. «Уилсон ведь сказал, чтобы мы оставили его», — думал он. Но потом слова Уилсона разжалобили его. При отупляющем зное, в состоянии полного изнеможения он не мог ясно думать, и в его голове проносились нестройные мысли: «Нельзя его бросать, он ведь добрый парень…»

Пиппа участвовала в «Большом брате».

– В шестом сезоне, – уточнила она, что, впрочем, ни о чем не говорило Гэбриелу.

Потом Гольдстейн уже ни о чем не мог думать, кроме усиливающейся боли в руке, которая мучила его и отдавалась в спине и натруженных ногах.

Уилсон провел кончиком языка по сухим губам.

Многие, как он отметил, работали с Оливером в прошлом, но никто из них не работал с ним сейчас.

— Ох, ребята, пить хочется, — простонал он и скорчился на носилках. Подняв лицо к сверкающему свинцом куполу неба, он глотал слюни, предвкушая удовольствие, которое получит, когда выпьет хоть один глоток воды. «Если только мне дадут воды, все мучения сразу кончатся». — Ребята, дайте воды, — бормотал он. — Дайте хоть немного.

Они собирались по вечерам, каждый из которых, как правило, заканчивался какой-то историей.

Как-то раз, под утро, они забрели в студию Блэйка и выпендривались перед камерой в кожаных вещах, приготовленных для съемки каталога – она должна была состояться позже, этим же днем.

Они почти не слушали его. Весь день он просил пить, но никто не обращал на это внимания. Уилсон откинул голову назад и водил распухшим языком по пересохшим губам.

— Пить, — молил он и какое-то время терпеливо ждал. От сильного головокружения ему казалось, что он вертится на каруселях. — Черт возьми, дайте мне воды!

Временами, когда их вышвыривали из клубов, их прибивало к Далиле – трезвая как стеклышко, она раздавала им бутылки с водой, – подумать только! Он смутно помнил – все воспоминания тех дней казались смутными, – как пытался объяснить ей, что же с ними приключилось, но она каждый раз прикладывала палец к губам и говорила:

— Успокойся, Уилсон, — пробурчал Браун.

– Ш-ш-ш, не будем об этом сейчас. – И снова оставляла в его мобильнике свой номер.

— Воды дайте, сволочи…

Как-то раз, в воскресенье – время было около полудня, а они не спали со вчерашнего дня, – они сели в «Ауди» Оливера и, добравшись по М40 до места, где проживал Итан, совершили налет на его дом. Сосед, увидевший Гэбриела с белыми, как у всех Грейси, волосами и телевизором в руках, махнул ему, и Гэбриел ответил кивком. По дороге домой они пересказывали друг другу этот эпизод, как видел его каждый со своей колокольни, и громко хохотали.

Стэнли остановился, его ноги больше не выдерживали. Носилки поставили на землю.

(– А если ты обокрал психопата, это все равно считается кражей? – спросил меня Гэбриел.

— Ради бога, дайте ему воды! — крикнул Стэнли.

– Да, – ответила я.)

— Нельзя ему воды, он ведь ранен в живот, — возразил Гольдстейн.

— А что ты понимаешь в этом?

Смену деятельности Гэбриел представлял совсем по-другому. Оливер объяснил, что и как, когда в первый раз пришел к нему в квартиру. В то время там не было ничего, кроме матраса, кресла и телевизора, и они занимались любовью в прихожей, прямо на полу – так ему не терпелось.

— Нельзя ему воды, — повторил Гольдстейн, — это убьет его.

– Я уже все подготовил. Это будет не очень-то легко, – сказал Оливер.

Одной рукой он перебирал волосы Гэбриела, другая путешествовала по изгибам его тела – от бедер к паху и обратно.

— Воды нет, — сказал Браун, тяжело дыша.

— До чего мне все осточертело! — крикнул Стэнли.

– И кое-что может показаться аморальным.

– Ценность морали сильно преувеличена, – улыбнулся желавший ему угодить Гэбриел.

— Немного воды не повредит Уилсону, — заметил Риджес. Его лицо выражало смешанное чувство презрения и удивления. — Человек без воды может умереть. — А про себя подумал: «И что они так волнуются?»

– Все это ненадолго, – обещал Оливер. – Потом твоя карьера снова взлетит.

— Браун, я всегда считал тебя дерьмом. Не можешь дать раненому человеку воды! — сказал Стэнли как бы в пространство. — Своему старому приятелю Уилсону. Потому что какой-то там доктор запрещает это! — За его словами скрывалось смутное чувство, в котором он даже себе не мог признаться. Он чувствовал, что все не так просто, что Уилсону может грозить опасность, если дать ему воды. Но он старался об этом не думать и убеждал себя в своей правоте. — Можно же хоть немного облегчить человеку страдания! Браун, что ты, черт возьми, его мучаешь? — В нем поднималось волнение и сознание необходимости что-то делать.

— Дай же ему воды, что тебе стоит?

Нет. Работа определенно оказалась совсем не такой. По большей части она заключалась в том, чтобы ждать.

— Это будет убийство, — сказал Гольдстейн.

Гэбриел подвозил девушек, миниатюрных и молчаливых, к отелю и ждал, когда они выйдут оттуда. Сидел в пустых, без мебели, домах и ждал курьера с какой-то посылкой. Однажды он притащил рюкзак в жуткую квартиру в Кройдоне; человек, которому этот рюкзак предназначался, был похож на бритого кота; он пригласил его войти, затем запер дверь на замок и сказал:

— Заткнись ты, жидовская морда! — в бешенстве проговорил Стэнли.

– А ну-ка станцуй для меня!

— Ты не имеешь права разговаривать со мной так, — глухо проговорил Гольдстейн. Он дрожал от гнева, но где-то в глубине у него оставались воспоминания о прошлой ночи, когда Стэнли был с ним так дружелюбен. «Никому из них нельзя доверять», — подумал он с горьким чувством. По крайней мере на этот раз он был в этом уверен.

– Извините? – не понял Гэбриел.

— Ну хватит, ребята, пошли дальше, — вмешался Браун и, прежде чем они могли что-либо возразить, нагнулся к носилкам. Им пришлось занять свои места.

– Один танец, и ты свободен.

И вновь они тащились вперед под слепящими лучами полуденного солнца.

Откуда-то появился еще один мужчина, он улыбался первому. По этой улыбке Гэбриел понял, что они хорошо друг друга знают. Во втором проглядывало нечто такое, отчего Гэбриел испугался его сильнее, чем первого, – властность в походке; в том, как он передвигался по комнате. Он проверил рюкзак, вытащил из холодильника банку пива и улегся на диван.

— Дайте воды, — хныкал Уилсон.

Стэнли снова остановился.

– Это и есть посыльный Оливера? – спросил он.

— Давайте дадим! Ему будет легче, — предложил он.

– Да. Он сейчас для нас станцует.

Второй засмеялся.

— Замолчи, Стэнли! — замахал на него Браун. — Пошли дальше и прекратим весь этот разговор.

– Друг наш Оливер, – протянул он. – Ты передай ему, что мы очень ждем встречи.

Стэнли уставился на него. В своем изнеможении он чувствовал дикую ненависть к Брауну.

Гэбриел вылетел из комнаты, защелкал замком. Вслед ему раздался гогот.

Уилсон вновь почувствовал жгучую боль. В течение какого-то времени он лежал спокойно, и даже постоянная тряска носилок не беспокоила его. Мысли о себе куда-то исчезли. Он чувствовал, как пульсирует рана, и ему казалось, что живот сверлят каким-то острым предметом. Посверлят-посверлят, потом перестанут, затем снова начинают сверлить. Слыша собственные стоны, он не узнавал своего голоса. Было невыносимо жарко. По временам ему чудилось, что носилки плывут по реке. Ему хотелось воды, язык судорожно метался в пересохшем рту. Он был глубоко убежден, что его ноги находятся в огне, и беспрестанно пытался выдернуть их оттуда, а потом потирал одну о другую, как бы гася пламя.

— Погасите, погасите, — бормотал он время от времени.

Начались новые тяжелые приступы боли, появились спазмы в нижней части живота. При каждом приступе пот с него лился градом. Поначалу он боролся с детским страхом наказания, и все-таки кишечник опорожнялся, наступало состояние облегчения и невероятного блаженства. На какой-то миг ему показалось, что он лежит, прислонившись к сломанному забору возле отцовского дома, и теплое южное солнце пригревает, создавая ощущение сладкой истомы во всем теле.

— Эй вы, черномазые, как зовут мула? — бормотал он, слабо хихикая, и, совершенно обессиленный, затихал.

Или, схватившись за носилки, он видел перед собой проходящую мимо цветную девушку и оборачивался ей вслед. Или ему казалось, что рядом сидит женщина и гладит ему живот…

Острая нестерпимая боль пронзила поясницу. Боль разрушила все галлюцинации, и появилось какое-то неясное беспокойство, даже страх — в первый раз он осознал, что наделал в штаны, лежа на носилках. Он представил себе картину разлагающихся внутренностей, и его охватил ужас.

— И почему, черт возьми, это должно было случиться именно со мной? Что я такого сделал? — Он поднял голову. — Браун, как ты думаешь, через рану может выйти из меня весь гной?

Но никто не ответил ему, и он опять откинулся назад, горько размышляя о своей ране. Неприятные воспоминания волновали его, и он вновь осознал, как неудобно лежать на носилках и какого напряжения стоит оставаться на спине в течение долгого времени. Он сделал слабую попытку перевернуться, но это было слишком мучительно. Казалось, кто-то надавил ему на живот.

— Отойдите! — закричал он.

Затем он почувствовал точно такую же тяжесть, какую чувствовал в груди и животе ночью много недель назад, когда японцы пытались форсировать реку, а он поджидал их, лежа за пулеметом.

«Мы идем убивать тебя, янки!» — кричали те Крофту, и теперь, вспоминая об этом, он содрогался и закрывал лицо руками.

— Нам нужно остановить их, они уже подходят! — Он извивался на носилках. — Банзай-ай-ай! — кричал он, издавая булькающие звуки.

Носильщики остановились и опустили его на землю.

— О чем он вопит? — спросил Браун.

— Я их не вижу, не вижу! Где, черт возьми, осветительные ракеты? — продолжал кричать Уилсон. Левой рукой он как бы хватал рукоятку пулемета, вытягивая указательный палец к спусковому крючку. — Кто сидит за другим пулеметом? Я не помню…

Риджес покачал головой.

— Он говорит о том бое с японцами, который был на реке.

Паническое состояние Уилсона передалось другим. Гольдстейн и Риджес, которые были в ту ночь на реке, с беспокойством уставились на Уилсона. Огромные массивы голых холмов, окружавших их, казалось, предвещали недоброе.

— Надеюсь, мы не наткнемся на японцев, — проговорил Гольдстейн.

— Об этом не может быть и речи, — заметил Браун. Он вытер пот, стекавший на глаза, и безнадежно уставился в пространство. — Кругом никого…

Он тяжело дышал. Бессилие и отчаяние охватили его. А что, если они попадут в засаду?.. Хотелось разрыдаться. Ведь это с него спросят, а он ничего не может сделать. Позывы тошноты прекратились сами по себе, и теперь от каждой голодной отрыжки он обливался холодным потом, испытывая при этом некоторое облегчение. Он не мог позволить себе никакой слабости и сказал:

— Нужно идти дальше, ребята.

Из-под влажного носового платка Уилсон едва мог видеть окружающее. Зеленовато-коричневого цвета платок просвечивал на солнце желтыми и черными пятнами, которые резали глаза. Ему казалось, что воздуха не хватает и он задыхается. Опять его руки дернулись к голове.

— Проклятие! — кричал Уилсон. — Надо подвигать этих японцев, если мы хотим найти хорошенький сувенирчик. — Он снова заворочался на носилках. — Кто положил этот мешок на мою башку? Ред, нехорошую штуку ты сыграл со своим приятелем. Я ничего не вижу в этой чертовой пещере, ну сними же этого японца с моей головы.

Платок сполз на нос, и Уилсон зажмурился от ослепительного солнца, а затем совсем закрыл глаза.

— Осторожно, змея! — вдруг закричал он, ежась от страха. — Ред, прицелься как следует, слышишь, смотри не промахнись. — Он еще что-то пробормотал и затем весь как-то расслабился.

Браун опять накрыл лицо Уилсона платком, но тот попытался стряхнуть его.

— Мне нечем дышать. Проклятие, они стреляют в нас! Тэйлор, ты умеешь плавать, черт возьми, дай мне зацепиться за катер!

Алафрида вскинулась и нахмурила лоб:

Брауна затрясло. Уилсон говорил о вторжении на остров Моутэми. Браун вспомнил, как захлебывался соленой водой, как его пронизывал ужас, тот самый, который охватывает человека перед смертью. На миг он почувствовал, будто действительно глотает воду и сам удивляется тому, что не может удержаться и не глотать ее, она попадает в горло независимо от его желания. «Вот причина всего того, что происходит сейчас», — думал он с горечью.

— Ну-ка, любезный мой, приведи этого соглядатая в дом, — скомандовала ведьма таким властным тоном, что Конану оставалось только кивнуть, подтверждая указания Алафриды. Старуха проворчала под нос: — Хорошо, хоть поймали, а не на меч насадили... Уверена — это мой постоялец. Других чужаков в Одаль-фьорде быть не может!

Воспоминания всегда порождали в нем страх и слабость. Браун понял тогда, как он беспомощен в разрушительном вихре войны, и теперь никак не мог освободиться от сознания этого. Превозмогая страшную усталость, он внушал себе, что Уилсона необходимо доставить на место, но сам почти не верил в это.

— Пустите! Да отпустите же, говорю вам! Я живу здесь! Дикари! — эти крики мы услышали задолго до того, как таинственного незнакомца весьма грубо втолкнули в дверной проем. — Ублюдки! Варвары!

Вопил человек на чистейшем аквилонском, периодически сбиваясь на нордхеймский. Наконец, дверь распахнулась, Визимар отвесил изловленному злодею роскошного пинка и тот влетел в обиталище Алафриды, будто камень из пращи. Споткнулся, упал у ног поднявшегося с лавки Конана.

В течение всей второй половины дня они продолжали идти. Около двух часов пополудни пошел дождь, и земля под ногами моментально превратилась в жидкую грязь. Поначалу дождь принес облегчение. Они радовались влаге, которая освежала разгоряченные тела, и с удовольствием шевелили пальцами ног в слякоти, проникавшей в ботинки. Влажная одежда была приятной. Первые несколько минут прохлада казалась спасительной. Но дождь не прекращался, земля стала слишком вязкой, а одежда неприятно липла к телу.

Ноги разъезжались в грязи, ботинки отяжелели от приставших к ним комьев земли. Они были слишком утомлены, чтобы сразу заметить, насколько труднее стало идти, и продолжали двигаться по инерции, но спустя полчаса шаги их замедлились, и они уже почти не продвигались, совершенно обессилев. Иногда они просто топтались на одном месте, при этом нарушалась координация движений.

— Кыш отсюда, бездельники! — обращаясь к своим, цыкнул Геберих, которого мы пригласили на трапезу. Визимар и еще двое дружинных состроили обиженное выражение на скуластых физиономиях, однако подчинились.

Когда приходилось взбираться вверх, они делали один-два шага, затем останавливались, с трудом переводя дыхание и тупо уставившись друг на друга; ноги все глубже увязали в грязи. Через каждые пятьдесят ярдов Уилсона опускали на землю, отдыхали несколько минут и лениво тащились дальше.

— Я ж предупреждала, — спокойно сказала

Дождь перестал, и вновь выглянуло солнце. Его яркие лучи нагревали мокрую траву и землю, и от них поднималось испарение в виде небольших неподвижных облачков. Люди жадно вдыхали тяжелый влажный воздух и едва продвигались вперед, непрестанно ругаясь и оскорбляя друг друга. Их руки помимо воли опускались все ниже и ниже.

Он вывалился в темный подъезд, затем на улицу – в вечер, а когда звонил Оливеру, руки у него все еще тряслись. Оливер извинился; сказал, что те парни порой доставляют хлопоты. Нет, больше ему не придется их видеть. Он говорил как-то невнятно, голос скрипел, будто Оливер только проснулся.

Гэбриел вдруг почувствовал: в нем тоже вот-вот проснется то, что вовсе не исчезло, как ему казалось, а просто крепко спало.

Дальше так продолжаться не могло.

До Гэбриела дошли слухи о финансовых затруднениях Оливера. Тот часто интересовался, нельзя ли перехватить тысчонку-другую у Коулсон-Браунов.

Алафрида, потянув носом. — Постоялец...

– Заставь их почувствовать, что они чертовски виноваты перед тобой, – говорил он, но Гэбриел точно знал: это дохлый номер.

— Та-ак, — протянул Конан, поднимая человека за плечи. — Прошу, почтенный, простить за столь невежливое обращение. Мы, знаешь ли, имеем основания опасаться чужаков.

— Ак... Аквилонцы? — сказал, запнувшись, «постоялец» нашей ведьмы. Недоверчиво оглядел нордхеймский наряд Конана, перевел взгляд на меня — я сохранил верность столичным традициям, оставшись в синем бархатном колете пошитым по последней дворянской моде.

Однажды, жалуясь Пиппе и Крис на свое жилище в Кэмдене – в каркасе кровати плесень, за окнами машины шумят, вода в душе идет такой тонкой струйкой, что только руки можно помыть, – он позавидовал вслух тому, что у Оливера такая квартира, и рядом с Темзой. Женщины вдруг переглянулись, и брови у обеих удивленно приподнялись.

– Насколько я знаю, – сказала Пиппа, – Оливер полный банкрот.

На вид незнакомцу было лет пятьдесят. Светлые умные глаза, окладистая бородка, бывшая когда-то рыжеватой, а теперь превратившаяся в сиво-седую. Не худощав, но и не толст — скорее, крепок. Одет, как и положено на холодной Полуночи, в меха и кожу — видно, что одежду шил сам, слишком неумелый покрой. На поясе — пустые ножны от охотничьего кинжала (само оружие наверняка отобрали Визимар сотоварищи). Ладони в крови, однако кровь не свежая, а засохшая — скорее всего, звериная.

– Ты поаккуратней со своими заработками. Я серьезно, Гэйб.

— Вы кто, аквилонцы? — повторил человек. — Вы приехали... приехали за мной?