— Генерал Вашингтон согласился возглавить это общество только на условии, что оно не будет касаться политики, — уточнил Гамильтон. — Он также настоял на том, чтобы из устава был убран пункт о передаче членства в обществе по наследству. Действительно, этот пункт создавал у многих опасение, что общество превратится в институт наследственной аристократии в Америке. Страсти за и против разгорелись не на шутку и продолжают бурлить.
— Да ничего, не страшно, — с некоторым унынием откликается приезжий Саша. — Перебьюсь как-нибудь. Клопов там нет?
— Мне кажется, — сказал Троп, — раскол прошел между теми, кто боится усиления власти центрального правительства, и теми, кто считает, что страна не может выжить при такой разрозненности между штатами.
— Что вы! Это же музей!..
— Безусловно. На сегодняшний день Общество Цинциннати — единственное общенациональное объединение, обладающее достаточными денежными и интеллектуальными рессурсами. Конечно, оно внушает страх тем, кто хотел бы оставить Конгрессу лишь иллюзию законодательной власти. Представьте, сколько местных политических заправил почувствуют себя обделенными, если им придется подчиняться законам, принимаемым в столице не штата, а страны.
Выйдя из мастерской художника, друзья снова окунулись в июльскую жару. Они пошли вниз по Бродвею, в сторону Уолл-стрит, где располагались дом и контора преуспевшего нью-йоркского адвоката Аарона Бёрра. Роберт Троп сблизился с ним после войны, когда они вместе готовились к сдаче адвокатских экзаменов. Гамильтону не раз приходилось стоять лицом к лицу с Бёрром во время судебных баталий, и он с уважением относился к юридической эрудиции и цепкой логике своего оппонента. Потом они вместе заседали в Ассамблее штата Нью-Йорк, но там Бёрр оставался в тени, избегал выступать с речами и заявлениями.
Они останавливаются перед совсем уже феноменальными, как в паровозном депо, воротами на ржавых пудовых петлях. Пока молодой человек в летнем костюме возится с запором низенькой калитки, Саша читает вывески на воротах. На левой воротине строго блестит толстым стеклом солидная синяя вывеска: «НИИЧАВО АН СССР. ИЗБА НА КУРИНЫХ НОГАХ. ПАМЯТНИК СОЛОВЕЦКОЙ СТАРИНЫ». На правой воротине висит ржавая жестяная табличка «ул. Лукоморье, д. №13, Н. К. Горыныч», а под нею красуется кусок фанеры с надписью чернилами вкривь и вкось: «КОТ НЕ РАБОТАЕТ. Администрация».
— Знаешь, Александр, — сказал вдруг Роберт, — мне кажется, что вам лучше встретиться и поговорить наедине. Я отношусь к Аарону очень дружески, но имел возможность изучить его характер за шесть лет знакомства. Это человек-сфинкс, человек-улитка. Его инстинкт затаиваться при малейшей тревоге, видимо, созрел уже в детстве. Представь себе, когда ему было два года, он потерял не только родителей, но и почти всех близких родственников, одного за другим. В разговоре с одним собеседником ему легче сориентироваться, очертить круг тем, которых можно касаться без опасений. Двое — это уже толпа, аудитория, и он может замкнуться, привычно уползти в свой домик.
— Хорошо, я пойду один. Но по крайней мере расскажи мне подробнее о его взглядах, вкусах, семье.
— Это что у вас тут за КОТ? — спрашивает Саша. — Комитет оборонной техники?
— Он женился четыре года назад на женщине старше его, вдове британского офицера. Насколько я знаю, Феодосия Превост стала его возлюбленной, когда ее муж был еще жив и служил в Вест-Индии. Ты мог встречаться с ней: это та самая дама, которая предоставила Вашингтону свое поместье Эрмитаж для устройства штаб-квартиры после битвы под Монмутом. Супруги Бёрр — страстные поклонники французских просветителей, особенно Жан-Жака Руссо и его трактатов о воспитании детей. Свою трехлетнюю дочь они уже научили читать и писать. Готовятся дать ей дома такое же образование, какое молодой человек получает в Гарварде или Оксфорде. То есть идут дальше Руссо, который в своих трактатах проблем образования для женщин не касался.
— В Нью-Йоркской ассамблее Аарон Бёрр был выбран председателем комитета по пересмортру законов штата. Вспоминаю, что он призывал к освобождению негров, но не получил достаточной поддержки.
Молодой человек в костюме смеется.
— Его отношение к рабству явно отрицательное. Он владеет двумя-тремя рабами, которых использует в качестве домашних слуг. Но ведь точно так же и многие члены нашего Нью-Йоркского общества освобождения, включая меня, Джона Джея и других, имеют слуг-рабов. Своих невольников Бёрр не только обучил грамоте, но даже планирует послать одного — музыкально одаренного — учиться играть на скрипке.
— Сами увидите, — говорит он. — У нас тут интересно. Прошу.
— Седьмая статья мирного договора с Британией гласит: «Британцы не имеют права увозить захваченную в Америке собственность или негров». Ссылаясь на эту статью, южные плантаторы требовали возврата и тех рабов, которые бежали к англичанам добровольно и получили свободу. Это была явная ошибка наших дипломатов в Париже — оставить рабовладельцам такую лазейку, не включить в седьмую статью соответствующую оговорку.
Они протискиваются в низенькую калитку и оказываются на обширном дворе, в глубине которого стоит дом из толстых бревен, а перед домом — приземистый необъятный дуб с густой кроной, совершенно заслоняющей крышу. От ворот к дому, огибая дуб, идет дорожка, выложенная каменными плитами, справа от дорожки огород, а слева, посередине лужайки, черный от древности и покрытый мхом колодезный сруб. На краю сруба восседает боком, свесив одну лапу и хвост, гигантский черно-серый разводами кот.
— Тебе не раз приходилось защищать в судах лоялистов, чью собственность штаты пытались конфисковать. Так что ты можешь представить себе, на какие ухищрения пришлось пускаться Феодосии Превост — жене британского офицера, — чтобы сохранить за собой поместье в Нью-Джерси. Думаю, ее дружба с генералом Вашингтоном сыгарала тут немалую роль. Замужество с бывшим полковником Континентальной армии тоже пошло на пользу. Супруги Бёрр выглядят очень дружной парой, разделяют вкусы и чувства друг друга. Правда, здоровье обоих оставляет желать лучшего. Я не представляю себе, как Аарон, с его субтильностью и нервностью, смог остаться живым в зимнем походе в Канаду. А в битве под Монмутом он рухнул на землю, сраженный не картечью или ядром, а тепловым ударом.
— Здравствуйте, Василий, — вежливо произносит, обращаясь к нему, молодой человек в костюме. — Это Василий, Саша. Будьте знакомы.
— Еще пять минут — и нас с тобой постигнет та же участь. Но, слава богу, мы уже дошли. Там через дорогу — славное кафе, охладись перед тем, как отправишься в Общество Цинциннати. Увидимся завтра на торжествах.
Аарон Бёрр встал навстречу гостю из-за стола, перехватил на полпути от двери, пожал руку. Его гладко выбритое лицо, густые черные брови и яркие губы придавали ему вид оживленный и моложавый, но по ранней лысине можно было догадаться, что джентльмен этот уже вступил в свой четвертый десяток. Камзол, жабо, панталоны, чулки, башмаки — все соответствовало последней французской моде, однако без экстравагантных излишеств. Казалось, внешний облик должен был говорить окружающим: «Мне нет нужды куда-то карабкаться и кого-то обгонять — достаточно быть просто элегантным».
Саша неловко кланяется коту. Кот вежливо-холодно разевает зубастую пасть, издает неопределенный сиплый звук, а потом отворачивается и смотрит в сторону дома.
— Идя сюда, — сказал Гамильтон, — я окинул мысленным взором наши с вами судьбы и поразился их сходству. Мы оба рано осиротели, оба попали на войну со студенческой скамьи, оба сражались в Манхэттене и на Лонг-Айленде, оба мерзли в Вэлли Фордж, оба чуть не сварились заживо во время Монмутского боя. И после войны адвокатский диплом получили почти одновременно, сидели бок о бок в нью-йоркской ассамблее, двадцать раз оказывались вместе в одних и тех же судебных залах. Остается только дождаться, когда наши дети подрастут и начнут жениться друг на друге, чтобы повязать нас еще и родственными узами.
— А вот и хозяйка, — продолжает молодой человек в костюме. — По здорову ли, бабушка, Наина свет Киевна?
— Как здоровье миссис Гамильтон? Новорожденный растет нормально? Если не ошибаюсь, это у вас уже третий?
— Да, Александр-младший в свои два месяца уже пытается перекричать отца. Хотя вы на собственном опыте знаете, насколько это нелегко. Наш общий друг Роберт Троп всегда корит меня за то, что в суде я часто заговариваюсь, не умею вовремя прервать речь. И ставит в пример вас. «Учитесь у Бёрра экономить слова», — говорит он.
Хозяйке, наверное, за сто. Она неторопливо идет по дорожке к молодым людям, опираясь на суковатую клюку, волоча ноги в валенках с галошами. Лицо у нее темное, из сплошной массы морщин выдается вперед и вниз нос, кривой и острый, как ятаган, а глаза бледные и тусклые, словно бы закрытые бельмами.
— А я, наоборот, завидую вашему красноречию. Наверное, многим моим клиентам кажется, что я отстаиваю их интересы недостаточно энергично. Когда вы защищали лоялиста Ваддингтона против иска вдовы Рутгерс, все были уверены, что вдова выиграет. Помилуйте: британцы в Нью-Йорке конфисковали пивоварню, принадлежавшую семье патриота, сдали ее предателю лоялисту — о чем тут спорить? Конечно, Ваддингтон, зарабатывавший на ней все эти годы, должен был компенсировать вдове ее потери.
— Здорова, здорова, внучек, Эдик Почкин, что мне сделается? — произносит она неожиданно звучным басом. — Это, значит, и будет новый программист? Здравствуй, батюшка, добро пожаловать.
— Для меня это дело имело огромное, принципиальное значение. Иск вдовы Рутгерс был подан на основании закона, принятого нью-йоркской ассамблеей весной 1783 года. Этот так называемый закон вторжения позволял патриотам, чья собственность оставалась на оккупированной территории, взыскивать с тех, кто пользовался их имуществом или нанес ему ущерб. Но он был принят уже после подписания мирного договора с Британией. А по условиям этого договора, ратифицированного Конгрессом, такие иски не должны были иметь места. Мои аргументы сводились к тому, что штатная ассамблея превысила свои права. Она не должна была, не имела права принимать закон, противоречивший обязательствам, взятым на себя Континентальным конгрессом. И судьи приняли мою сторону.
— Судьи — да. Но не местные политики во главе с губернатором Клинтоном. Та волна поношений в ваш адрес, которая катится сегодня по страницам наших газет, конечно, инспирирована ими. Вас обвиняют в том, что вы с такой страстью защищаете богатых лоялистов лишь потому, что они в отличие от бедных патриотов способны платить высокие гонорары.
Саша снова кланяется. Вид у него ошарашенный: старуха слишком уж колоритна. Голова ее поверх черного пухового платка повязана веселенькой косынкой с изображениями Атомиума и с разноязыкими надписями «Брюссель». На подбородке и под носом торчит редкая седая щетина.
— Среди моих обвинителей десятки, если не сотни, именно тех, кто нажился, скупая по дешевке конфискованные дома и земли лоялистов. Дух ненависти и мщения захватил ньюйоркцев до такой степени, что ассамблея, как вы знаете, постановила лишить бывших лоялистов права голоса и препятствовать получению ими американского гражданства. Наша революция беспрецедентна в мировой истории. Весь мир следит за политическим экспериментом американцев. И что он увидит? Что на смену тирании монарха пришла тирания толпы?
— Позвольте вам, Наина Киевна, представить… — начинает Эдик, но старуха тут же прерывает его.
— Преследование бывших лоялистов невыгодно и в чисто прагматическом аспекте. Они продолжают покидать город и штат, увозят свои деньги и свои предприятия. Умеренное налогообложение могло бы принести больше пользы. Но в конечном итоге политическая жизнь штата будет, мне кажется, определяться тремя кланами богатейших землевладельцев: Клинтонов, Ливингстонов и Скайлеров.
— Именно! Именно об этом я и хотел говорить с вами. Согласны ли вы с тем, что на сегодняшний день политические предпочтения этих кланов определились достаточно ясно? Что вокруг губернатора Клинтона сплотились те, кто будет любой ценой отстаивать суверенность штатов, их назависимость от федеральной власти, воплощенной в Континентальном конгрессе? А вокруг Ливингстона и Скайлера — те, кто понимает необходимость иметь в республике сильное центральное правительство, обладающее правом вводить новые налоги, учредить общенациональный банк, иметь вооруженные силы и флот?
— А не надо представлять, — басит она, пристально разглядывая Сашу. — Сама вижу. Привалов Александр Иванович, одна тысяча девятьсот сорок шестой, мужской, русский, член ВЛКСМ, нет, нет, не участвовал, не был, не имеет, а будет тебе, алмазный, дальняя дорога и интерес в казенном доме, а бояться тебе, брильянтовый, надо человека рыжего, недоброго, а позолоти ручку, яхонтовый…
— Да, пожалуй, расклад сил именно таков.
— Гм! — громко произносит Эдик, и бабка сразу замолкает.
— И к какому из этих двух направлений склоняется видный нью-йоркский политик Аарон Бёрр? Сделал ли он свой выбор?
Бёрр помолчал, поглаживая пальцем медную крышку чернильницы, потом устремил взгляд в окно.
Воцаряется неловкое молчание, и вдруг кто-то негромко, но явственно хихикает. Саша оглядывается. Кот по-прежнему восседает на срубе и равнодушно смотрит в сторону.
— Пять минут назад, мистер Гамильтон, вы употребили слово, которым сам я пользуюсь крайне редко: «принцип». «Дело имело принципиальное значение», — сказали вы. И в политических и в юридических коллизиях бурление противоборствующих сил настолько непредсказуемо, что мне трудно сказать себе: «Ты должен придерживаться такого-то курса из принципа». Когда Колумб поплыл на поиски нового пути в Индию, его принципом было двигаться на запад. Но он прекрасно отдавал себе отчет в том, что при неблагоприятном ветре придется делать галсы то на север, то на юг. Только умение маневрировать дало ему возможность открыть новый континент.
— Можно звать просто Сашей, — выдавливает из себя новый программист.
— Умение маневрировать в политическом океане — важнейшее искусство, согласен. Но в чем состоит его конечная цель? Надеюсь, мы солидарны в том, что конечная наша цель — создание сильного, свободного и процветающего государства?
— И где же я его положу? — осведомляется старуха.
— Безусловно. Однако я еще не готов исключить в этом маневрировании все формы правления, кроме республиканского. Если подует холодный ветер анархии из тех туч мятежа, которые сейчас назревают в Массачусетсе, мы будем вынуждены снова задуматься о преимуществах монархического строя.
— В запаснике, конечно, — говорит Эдик. — Пойдемте, Саша…
— Как?! Вы были бы готовы даже возродить власть короля?
Они идут по дорожке к дому, старуха семенит рядом.
— Я предпочел бы королеву. В последние месяцы мы с женой прочли много книг о правлении женщин и находимся под очень сильным впечатлением. Возможно, скрытое чувство мужского соперничества и недоверия, всегда существующее между монархом и его сановниками, ослабевает, когда на трон восходит женщина. Елизавета Английская и Мария Терезия Австрийская привели свои страны к мощи и процветанию. В Российской империи в нашем веке женщины восходят на трон одна за другой. Нынешняя императрица Екатерина расширила границы своей державы, победила вечного врага цивилизованного мира — турецкого султана, собрала в своей Академии наук лучших европейских ученых, переписывается с французскими мыслителями. Здесь есть над чем задуматься.
— А отвечать кто будет, ежели что? — вопрошает она.
Лицо говорившего выражало мечтательность, но в интонациях можно было расслышать и нотки иронии.
— Ну ведь обо всем же договорились, — терпеливо поясняет Эдик. — Вам же звонили. Вам директор звонил?
«Не разыгрывает ли он меня? — подумал Гамильтон. — Императрица в Америке — хорошая тема для политической каррикатуры, для анекдота».
Но вслух сказал:
— Звонить-то звонил, — бубнит бабка. — А ежели он что-нибудь стибрит?
— Уверен, что миссис Бёрр при ее образованности могла бы справиться с такой ролью прекрасно. Не скажу того же о своей супруге. У нее серьезные проблемы с географией. Если бы сановники посоветовали ей завоевать Флориду, она могла бы послать армию через Канаду.
— При следующей встрече с миссис Гамильтон непременно передам ей, как муж клевещет на нее. Оправилась ли она после последних родов?
— Наина Киевна! — с раскатами провинциального трагика восклицает Эдик и поспешно подталкивает Сашу на крыльцо. — Вы проходите, Саша, проходите, устраивайтесь…
— Да, чувствует себя прекрасно. На сан импратрицы пока, слава богу, не претендует. Наоборот, в настоящий момент находится в тюрьме.
Саша машинально вступает в прихожую. Света здесь мало, виден только белый телефон на стене и какая-то дверь. Саша толкает эту дверь, видит ручку на цепочке и отшатывается, машинально сказавши: «Виноват». За спиной у него Эдик напряженным шепотом втолковывает старухе:
— Как?! За что? — изумился Бёрр.
— Это наш новый заведующий вычислительным центром! Ученый!
— За доброту. Один бедный художник, Ралф Эрл, так пропился и проигрался, что оказался в камере за долги. И несколько сердобольных дам решили помочь ему — заказать свои портреты. Теперь по очереди навещают его и позируют в свете, падающем через решетку.
— Ученый… — брюзжит бабка. — Я тоже ученая! Всяких ученых видала…
— Непременно расскажу об этом Феодосии. Уверен, что она захочет присоединиться.
— Наина Киевна!.. Саша, не туда, сюда, пожалуйста, направо…
Они входят в запасник. Это большая комната с одним окном, завешанным ситцевой занавесочкой. У окна — массивный стол и две дубовые скамьи, на бревенчатой стене — вешалка с какой-то рухлядью: ватники, вылезшие шубы, драные кепки и ушанки; в углу большое мутное зеркало в облезлой раме, а у стены справа — очень современный низкий диван, совершенно новенький.
— О, смотрите-ка! — восклицает Эдик. — Диван поставили! Это хорошо…
Он с размаху садится на диван, несколько раз подпрыгивает, и вдруг выражение удовольствия на его лице сменяется удивлением, а удивление — тревогой.
— Как это так? — бормочет он. — Позвольте…
Он ощупывает ладонями обивку, вскакивает, становится на колено, запускает руку под диван и что-то там с натугой поворачивает. Раздается странный звук, словно затормозили пленку в магнитофоне. Эдик неторопливо поднимается, отряхивая руки. На лице у него озабоченность. И тут в комнату заваливается старуха со стопкой постельного белья.
— А ежели он тут у меня, скажем, молиться зачнет? — воинственно вопрошает она прямо с порога.
— Да нет, не начнет, — рассеянно говорит Эдик. — Он же неверующий. Слушайте, Наина Киевна, откуда здесь это? — Он показывает на диван. — Давно привезли?
— Опять же вот диван! — сейчас же подхватывает старуха. — Как завалится он на этот диван…
— Это не диван, — говорит Эдик. — Между прочим, Саша, вы действительно воздержитесь от этого дивана… Позвольте, — говорит он, озираясь. — Здесь же была раскладушка…
Ночь. В окно сквозь ветви дуба глядит огромная сплющенная луна. Вдали лают собаки, из-за стены доносится молодецкий храп. Затем где-то в доме бьют часы — полночь.
Саша, укрывшись простыней, лежит на раскладушке, листает толстую книгу, зевает. На полу — раскрытый чемодан, в нем книги вперемешку с носками и галстуками. Когда часы начинают бить, Саша поднимает голову и считает удары, потом сует книгу под раскладушку, приподнимается и тянет руку к выключателю. Раскладушка угрожающе трещит. Саша гасит свет, энергично поворачивается на другой бок, и в то же мгновение раскладушка с лязгом разваливается.
Тишина. Потом храп за стеной возобновляется, Саша, чертыхаясь вполголоса, выбирается из простыни и пытается поднять раскладушку. В руках у него разрозненные детали. И снова, как давеча, слышится явственное хихиканье. Саша резко оборачивается и успевает заметить на фоне окна огромную кошачью голову — наставленные уши, торчащие усы и блеснувшие глаза. И снова в окне только луна да ветви дуба.
— Тьфу-тьфу-тьфу, — произносит Саша через левое плечо.
Он подбирает с пола тощий матрас, подушку, простыни и в нерешительности оглядывает комнату.
Диван.
Несколько секунд Саша еще медлит, а затем твердыми шагами направляется к дивану. Расстилает постель, несколько раз с силой нажимает на диван, словно пробуя его на прочность, и укладывается. Глаза его закрываются, на физиономии появляется блаженная улыбка. И в то же мгновение вновь возникает звук заторможенной магнитофонной пленки, переходящий в обстоятельное откашливание.
— Ну-с, так… — произносит хорошо поставленный мужской голос. — В некотором было царстве, в некотором государстве был-жил царь по имени… мнэ-э-э… Ну, в конце концов, неважно. Скажем, мнэ-э-э… Полуэкт…
Саша некоторое время слушает с открытыми глазами, потом осторожно встает, пригнувшись, подкрадывается к окну и выглядывает. Спиной к дубу, ярко освещенный луной, стоит на задних лапах кот Василий. В зубах у него зажат цветок кувшинки.
— Мнэ-э-э… — тянет он, задумчиво подняв глаза к небу. — У него было три сына-царевича. Первый… мнэ… Третий был дурак, а вот первый?
Кот трясет головой, потом закладывает передние лапы за спину и, слегка сутулясь, плавным шагом направляется прочь от дуба.
— Хорошо, — цедит он сквозь зубы. — Бывали-живали царь да царица… У царя, у царицы был один сын… Мнэ-э… Дурак, естественно…
Кот с досадой выплевывает цветок и, топорща усы, потирает лоб когтистой лапой.
— Пр-роклятый склероз, — говорит он. — Но ведь кое-что помню! «Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь — на обед, молодец — на ужин…» А дальше? — Кот делает фехтовальные движения. — Три головы долой, Иван вынимает три сердца и… и… — Плечи его поникают. Он глубоко вздыхает и поворачивает обратно к дубу. В лапах у него вдруг оказываются массивные гусли.
— Кря-кря, мои деточки, — поет он, пощипывая струны. — Кря-кря, голубяточки! Я… мнэ-э-э… Я слезой вас отпаивала… Вернее, выпаивала… — Некоторое время он марширует молча, стуча по струнам, потом немузыкально кричит: — Сладок кус недоедала! — Прислоняет гусли к дубу и чешет задней лапой за ухом. — Труд, труд и труд! — провозглашает он.
— Только труд! — Он снова закладывает лапы за спину и идет в сторону от дуба, бормоча: — Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе Багдаде жил-был портной по имени… — Тут он встает на четвереньки, выгибает спину и злобно шипит, стуча лапой по лбу. — Вот с этими именами у меня особенно отвратительно! Абу… Али… н-ну, хорошо, скажем, Полуэкт…
Голос его прерывается протяжным пронзительным скрипом и отдаленным рокочущим «Ко-о, ко-о, ко-о…». Изба вдруг начинает раскачиваться, как лодка на волнах, двор за окном сдвигается в сторону, а из-под окна вылезает и вонзается когтями в землю исполинская куриная нога — проводит в траве глубокие борозды и снова скрывается. «Ко-о, ко-о, ко-о» переходит в звук тормозящейся магнитофонной пленки и затем в пронзительный телефонный звонок.
Саша сидит на полу рядом с диваном, запутавшись в простыне, и очумело вертит головой. Телефон в прихожей звенит беспрерывно.
Саша наконец вскакивает, выбегает в прихожую и хватает трубку.
— Алло! — хриплым со сна голосом говорит он.
— Такси вызывали? — гнусаво осведомляется трубка.
— Какое такси?
— Это два-семнадцать-шестнадцать?
— Н-не знаю…
— Такси вызывали?
— Нет… Не знаю… Откуда мне знать?
В телефоне гудки отбоя. Саша вешает трубку, некоторое время с сомнением смотрит на телефон, потом возвращается в комнату и… остолбеневает на пороге.
Диван исчез.
На полу, там, где стоял диван, валяется постель. И больше ничего.
Саша оторопело смотрит, потом осторожно подходит, нагибается и ощупывает и похлопывает ладонью то место, где стоял диван.
— По-моему, я на нем спал, — говорит он вслух. — Даже приснилось что-то…
Он подходит к окну, раздвигает занавески и выглядывает. Двор залит лунным светом и пуст. Тишина, храп за стеной, в отдалении лают собаки. Саша стоит у окна, растерянно теребя бороду.
Резкий стук в наружную дверь заставляет его обернуться. Он снова выходит в прихожую, осторожно отодвигает засов.
На крыльце перед ним стоит невысокий изящный человек в светлом коротком плаще и в огромном черном берете. Узкое длинное лицо, усы стрелками, выпуклые пристальные глаза.
— Прошу прощения, Александр Иванович, — с достоинством произносит он, коснувшись берета двумя пальцами. — Я отниму у вас не больше двух минут.
— Да-да… прошу… — растерянно говорит Саша, пропуская незнакомца в прихожую.
Незнакомец делает движение пройти в комнату, но Саша поспешно заступает ему дорогу.
— Извините, — лепечет он. — Может быть, здесь… А то у меня там, знаете, беспорядок… даже сесть толком негде…
— Как негде? — Незнакомец резко поднимает брови. — А диван?
Некоторое время они молча смотрят друг другу в глаза.
— М-м-м… Что — диван? — шепотом спрашивает Саша.
Незнакомец все смотрит на него, то высоко задирая, то низко опуская брови.
— Ах вот как… — медленно произносит он наконец. — Понимаю. Жаль. Что ж, еще раз прошу прощения.
Он снова прикладывает два пальца к берету и решительно направляется прямо к дверям уборной.
— Куда вы? — бормочет Саша. — Вам не туда… Вам…
— Ах, это безразлично, — говорит незнакомец, не оборачиваясь, и скрывается за дверью.
Саша машинально зажигает ему свет. Стоит несколько секунд с обалделым видом, потом резко распахивает дверь. В уборной никого нет. Мерно покачивается фаянсовая ручка.
Саша, пятясь задом, возвращается в свою комнату.
— Стаканá нет? — раздается за его спиной хриплый голос.
Саша оборачивается.
Верхом на скамье под зеркалом сидит какой-то тип в кепке, сдвинутой на правый глаз. Щетина. К нижней губе прилип окурок.
— Стаканá, говорю, нет? — повторяет тип.
Саша молча трясет головой.
— Значит, с горлá будем, — оживляется тип. — Ну, давай.
Саша подходит к нему и останавливается, выпятив челюсть.
— А собственно, кто вы такой? — спрашивает он. — Что вам здесь надо?
Тип обращает взор на то место, где раньше стоял диван.
— Чего мне здесь надо, того уже здесь нету, — произносит он с сожалением. — Опоздал, понял? Надо понимать, Витек перехватил. Так шефу и доложим. — Он снова обращает глаза на Сашу. — Этого, значит, не держишь, — говорит он, щелкая себя по шее. — И красного тоже нет? Жаль. Обидел ты меня, друг. — Он глубоко запускает руку в зеркало и, оживившись, извлекает оттуда водочную бутылку. Встряхивает ее, смотрит на свет. Бутылка пуста. — А кто это там приходил? — спрашивает он, ставя бутылку на стол.
— Не знаю, — отвечает Саша, следя за его действиями, как зачарованный. — В берете какой-то…
Тип понимающе кивает.
— Кристобаль Хозевич, значит. — Он снова запускает руку в зеркало. — Тоже, значит, опоздал. Во Витек дает… — Он сосредоточенно шарит в «зазеркалье» и бормочет: — Всех сделал. Шефа моего сделал, Кристобаля Хозевича — и того сделал… — Лицо его вновь озаряется, и на свет появляется еще одна бутылка, опять пустая. Тип ставит ее рядом с первой и несколько секунд любуется ими. — Это же надо — сколько старуха пьет! Как ни придешь, меньше чем две пустышки не бывает… А одеколона у тебя тоже нет? — спрашивает он без всякой надежды, вытягивая из кармана авоську.
— Нет, — говорит Саша, наблюдая, как тип деловито укладывает бутылки в авоську. — А что здесь вообще происходит? Где диван? Куда это я вообще попал? На чем я теперь спать буду, черт подери?
Тип вдруг вскакивает, сдергивает с головы кепочку и прячет руку с авоськой за спину. Лицо его принимает испуганно-почтительное выражение.
— Пардон, — говорит он кому-то, глядя поверх Сашиного плеча.
Саша оглядывается. У дверей, куда смотрит тип, никого нет.
— Пардон, — повторяет тип, пятясь. — Айн минут, мерси, гуд бай.
Спина его упирается в зеркало, но он продолжает пятиться и вдруг проваливается в «зазеркалье», мелькнув в воздухе стоптанными сандалиями.
Саша медленно подходит к зеркалу, осторожно заглядывает в него. Отшатывается: своего отражения он в зеркале не видит. Видит стол, дверь, постель на полу — все что угодно, кроме себя. Он осторожно тянет руку к тусклой поверхности, упирается в твердое, и отражение сейчас же возникает. Мотнув головой, Саша изнеможенно опускается на скамью и сейчас же с криком вскакивает, держась рукой за трусы.
На скамье лежит, покачиваясь, блестящий цилиндрик величиной с указательный палец.
Саша берет его и принимается оглядывать со всех сторон. Цилиндрик тихо потрескивает. Саша стучит по нему ногтем, и из цилиндрика вылетает сноп искр, комната наполняется невнятным шумом, слышны какие-то разговоры, музыка, смех, кашель, шарканье ног, смутная тень на мгновение заслоняет свет лампочки, громко скрипят половицы, а по столу пробегает огромная белая крыса. И все снова стихает.
Саша, закусив губу, осторожно поворачивает цилиндрик, чтобы посмотреть на него с торца, и в то же мгновение комната перед его глазами стремительно поворачивается, тьма, грохот, летят искры, и Саша вдруг оказывается сидящим в очень неудобной позе в противоположном углу комнаты под вешалкой. Вешалка, секунду помедлив, с шумом обрушивается на него.
Раскачивается лампочка на длинном шнуре, на потолке явственно темнеют следы босых ног. Саша, заваленный тряпьем, смотрит сначала на эти следы, потом на свои голые пятки. Пятки вымазаны мелом. Саша рассеянно отряхивает их, глядя на цилиндрик. Цилиндрик стоит посреди комнаты, касаясь пола краем торца, в положении, исключающем всякую возможность равновесия. Он раскачивается и тихо потрескивает.
Тогда Саша выбирается из-под тряпья, выбирает наугад какую-то ушанку и осторожно накрывает ею цилиндрик. Руки у него трясутся.
— В-вот это в-вы н-напрасно, — раздается голос.
— Что — напрасно? — раздраженно спрашивает Саша, не оборачиваясь.
— Я г-говорю про умклайдет. Вы н-напрасно накрыли его шапкой.
— А что мне еще с ним делать? — спрашивает Саша и наконец оборачивается. В комнате никого нет.
— Это ведь, к-как говорится, в-волшебная палочка, — поясняет голос. — Она т-требует чрезвычайно осторожного об-обращения.
— Поэтому я и накрыл, — говорит Саша. — Да вы заходите, товарищ, а то так очень неудобно разговаривать.
— Б-благодарю вас.
Около дверей, как раз там, куда глядел тип в кепочке, неторопливо конденсируется из воздуха величественный человек преклонных лет в роскошном бухарском халате и комнатных туфлях. Он огромного роста, благородное чрево распирает шнур с кистями, великолепные седины, савао-фова бородища волной, огромные ладони привычно засунуты за шнур. Голос у него рокочущий, глубокий, он заметно заикается. Светлые глаза смотрят приветливо и благожелательно.
— Вы знаете, дружок, я, наверное, должен извиниться, — говорит он. — Я тут у вас уже полчаса торчу, надеялся — обойдется как-нибудь… Этот диван, черт его подери, так я и знал, что вокруг него начнется скандал. Халат накинул — и сюда.
— Насчет дивана вы опоздали, — с сожалением говорит Саша. — Украли его уже.
Человек в халате величественно отмахивается.
— Да он мне и ни к чему. Я, знаете ли, опасался, что они здесь все передерутся и в суматохе вас, так сказать, затопчут… Уж очень, знаете ли, страсти накалились. Вот видите, Корнеев умклайдет здесь потерял… волшебную свою палочку… а это, дружок, не шутка.
Оба одновременно поднимают глаза и смотрят на отпечатки на потолке.
— Курс управления умклайдетом занимает, знаете ли, восемь семестров, — продолжает гость, — и требует основательного знания квантовой алхимии. Вот вы, дружок, программист, умклайдет электронного уровня вы бы освоили без особого труда, но квантовый умклайдет… гиперполя… трансгрессивные воплощения… обобщенный закон Ломоносова-Лавуазье…
— Он сочувственно разводит руки.
— Да о чем речь! — восклицает Саша. — Я и не претендую! — Он спохватывается. — Может, вы присядете?
— Благодарю вас, мне так удобнее… Но вся эта премудрость в ваших руках. Поработаете у нас годик-другой… — Он прерывает самого себя. — Вы знаете, Александр Иванович, я бы все-таки просил вашего разрешения убрать эту шапку. Мех, знаете ли, практически непрозрачен для гиперполя…
Саша поднимает руку.
— Ради бога! Все, что вам угодно. Убирайте шапку, убирайте даже этот самый… кум… ум… эту самую волшебную палочку! — Он останавли— вается.
Шапки нет. Цилиндрик стоит в луже жидкости, похожей на ртуть. Жидкость быстро испаряется.
— Так будет лучше, уверяю вас, — объявляет незнакомец в халате.
— А то, знаете ли, могло так бабахнуть… А вот забрать умклайдет я не могу. Не мой. Условности, черт бы их подрал. И вы его лучше больше не трогайте. Бог с ним, пусть так стоит.
Саша в полной готовности отчаянно машет руками.
— Да, я ведь еще не представился, — продолжает незнакомец. — Киврин Федор Симеонович. Заведую у нас отделом Линейного счастья.
Саша застывает в почтительном изумлении.
— Федор Симеонович? — бормочет он в восхищении и растерянности.
— Ну еще бы!.. Я вот только позавчера вашу статью… В «Успехах физических наук»… Ну, знаете, эту… о квантовых основах психологии…
— Знаю, знаю, — благодушно говорит Федор Симеонович. — И как вам эта статейка?
Саша не в силах говорить и всем своим видом демонстрирует крайнюю степень почтительного восторга.
— Да… гм… Пожалуй, — басит Федор Симеонович не без некоторого самодовольства. — Недурственная получилась работка. У нас, знаете ли, в институте, Александр Иванович, очень неплохо можно работать. Отличный коллектив подобрался, должен вам сказать. За немногими исключениями. Вот, скажем, даже Хома Брут… вот этот, в кепочке, с бутылками… Ведь на самом деле механик, золотые руки, потомственный добрый колдун… Правда, привержен… — Федор Симеонович щелкает себя по бороде. — Дурное влияние, черт бы его побрал… Ну, это вы все узнаете. Мы вас тут с распростертыми объятьями… А то ведь чепуха получается. Машину поставили наисовременнейшую, «Алдан-12», а наладить никак не можем, кадров нет. В институте у нас в основном уклон, знаете ли, гуманитарно-физический. Чародейство и волшебство главным образом, а новые методы требуют математики! Я вот все линейным счастьем занимаюсь, а с вашей машиной, глядишь, и за нелинейное возьмемся…
Саша чешет затылок.
— Я, знаете, насчет чародейства и волшебства не очень… Был у нас спецкурс, но я тогда болел, что ли… Вообще я это как-то в переносном смысле понимал… как иносказание…
Федор Симеонович добродушно хохочет.
— Ничего, разберетесь, разберетесь. Любой ученый, знаете ли, в известном смысле маг и волшебник, так что у нас и в переносном смысле бывает, и в прямом. Вы — молодец, что приехали. Вам у нас понравится. Вы, я вижу, человек деловой, энергичный, работать любите…
Саша стесняется.
— Да, конечно… — говорит он. — Но сейчас что об этом? Там видно будет… — Он озирается, ища, как бы переменить тему разговора.
— Вот диван пропал, — говорит он. — Вы мне не скажете, Федор Симеонович, что все это означает? Диван… суета какая-то…
— Ну, видите ли, это не совсем диван, — говорит Федор Симеонович. — Я бы сказал, это совсем не диван… Однако ведь спать пора, Александр Иванович. Заговорил я здесь вас, а ведь вам спать хочется…
— Ну что вы! — восклицает Саша. — Наоборот! У меня к вам еще тысяча вопросов!
— Нет, нет, дружок. Вы же устали, утомлены с дороги…
— Нисколько.
— Александр Иванович, — внушительно произносит Киврин. — Но ведь вы действительно утомлены! И вы действительно хотите отдохнуть.
И тут глаза у Саши начинают слипаться. Он согласно кивает головой, вяло бормочет: «Да, действительно, вы уж меня простите, Федор Симеонович…», кое-как добирается до неведомо откуда появившейся застеленной раскладушки, ложится, подкладывает ладонь под щеку и, блаженно улыбаясь, засыпает.
Федор Симеонович, оглаживая бороду, некоторое время ласково смотрит на него, потом достает из воздуха большое яблоко, кладет рядом с Сашей и исчезает.
Становится темно и тихо.
Сильный грохот. Саша открывает глаза и поднимает голову.
Комната полна утренним солнцем.
Дивана по-прежнему нет, а посередине комнаты сидит на корточках здоровенный детина лет двадцати пяти, в тренировочных брюках и пестрой гавайке навыпуск. Он сидит над волшебной палочкой, плавно помахивая над нею огромными костистыми лапами.
— В чем дело? — спрашивает Саша хриплым со сна голосом.
Детина мельком взглядывает на него и снова отворачивается. У него широкое курносое лицо, могучая челюсть, низкий лоб под волосами ежиком.
— Не слышу ответа! — зло говорит Саша, приподнимаясь.
— Тихо, ты, смертный, — откликается детина. Он прекращает свои пассы, берет умклайдет и выпрямляется во весь рост. Рост у него — под лампочку. И весь он кряжистый, широкий, узловатый.
— Эй, друг, — говорит Саша. — А ну-ка положи эту штуку на место и очисти помещение!
Детина молча смотрит на него, выпячивая челюсть. Тогда Саша откидывает простыню и делает движение, чтобы вскочить. Раскладушка от толчка разваливается, и Саша опять оказывается на полу.
Детина гогочет.
— А ну, положи умклайдет! — рявкает Саша, поднимаясь.
— Что ты орешь, как больной слон? — осведомляется детина. — Твой он, что ли?
— А может, твой?
— Ну, мой!
Сашу осеняет.
— Ах ты, скотина! — говорит он. — Так это ты диван спер?
— Не суйся, братец, не в свои дела, — предлагает детина, запихивая умклайдет в задний карман брюк. — Целее будешь.
— А ну, верни диван! Мне отвечать за него, понял?
— А пошел ты к черту, — говорит детина, озираясь. Саша, подскочив, хватает детину за гавайку. Детина сейчас же хватает Сашу за майку на груди. Видно, что оба не дураки подраться.
Но тут дверь распахивается и на пороге появляется грузный рослый мужчина в лоснящемся костюме. Лицо у него надутое, бульдожье, движения властные, хозяйские, уверенные, под мышкой — папка на «молнии».
— Корнеев! — говорит он прямо с порога. — Где диван?
Детина и Саша сразу отпускают друг друга.
— Какой еще диван? — вызывающе осведомляется детина.
— Вы мне это прекратите, Корнеев! — объявляет мужчина с папкой.
— Сами знаете, какой диван.
Он проходит в комнату, а за ним входят: Эдик Почкин, очень серьезный и сосредоточенный; плешивый и бородатый, странного вида человек в золотом пенсне и смазных сапогах; Хома Брут в своей кепочке, сдвинутой на правый глаз. Саша кидается одеваться. Пока он одевается, в комнате развивается скандальчик.
— Не знаю я никакого дивана, — заявляет Корнеев.
— Я вам объяснял, Модест Матвеевич, — говорит Эдик человеку с папкой. — Это не есть диван, это есть прибор…
— Для меня это диван, — прерывает его Модест Матвеевич, достает записную книжку и заглядывает в нее. — Диван мягкий полуторный, инвентарный номер одиннадцать-двадцать три. Диван должен стоять. Если его будут все время таскать, то считайте: обшивка порвана, пружины поломаны.
— Там нет никаких пружин, — терпеливо объясняет Эдик. — Это прибор. С ним работают.
— Этого я не знаю, — заявляет Модест Матвеевич, пряча книжку. — Я не знаю, что это у вас за работа с диваном. У меня вот дома тоже есть диван, и я знаю, как на нем работают.
— Мы это тоже знаем, как вы работаете, — угрюмо говорит Корнеев.
— Вы это прекратите, — немедленно требует Модест Матвеевич, поворачиваясь к нему. — Вы здесь не в пивной, вы здесь в учреждении!
— Терминологические споры, товарищи, — восклицает вдруг высоким голосом плешивый, — могут завести нас только в метафизический тупик! Терминологические споры мы должны, товарищи, решительно отмести, как несоответствующие и уводящие. А нам, товарищи, требуются какие споры? Нам, товарищи, требуются споры с одной стороны соответствующие, а с другой — наводящие. Нам требуются принципиальные споры, товарищи!
— Вы мне это прекратите, товарищ профессор Выбегалло! — решительно прерывает его Модест Матвеевич. — Нам тут не требуется никаких споров. Нам тут требуется диван, и немедленно.
— Правильно! — подхватывает профессор Выбегалло. — Мы решительно отметаем все и всяческие споры, и мы требуем, общественность требует, наука требует, товарищ Корнеев, чтобы диван был немедленно ей возвращен. В распоряжение моего отдела.
Все четверо начинают говорить разом.
Э д и к. Модест Матвеевич, это не диван! Это транслятор универсальных превращений! Ему не в музее место, его здесь вы по ошибке поместили, мы на него заявку еще два года назад написали!..
К о р н е е в (Выбегалле). Ну да, конечно, в ваш отдел. Чтоб вы на нем спали после обеда и кроссворды решали! Вы же с ним обращаться не умеете, опять все на Брута свалите вашего, а он его пропьет по частям!..
М о д е с т М а т в е е в и ч. Вы мне это прекратите, товарищи! Диван есть диван, и кто на нем будет спать или там работать, это решает администрация! Я лишнюю графу в отчетности из-за ваших капризов вводить не намерен! Мы еще назначим комиссию и посмотрим, может быть, вы его повредили, пока таскали, товарищ Корнеев!..
В ы б е г а л л о. Я ваши происки, товарищ Корнеев, отметаю решительно, раскаленной метлой! Я такую форму научной дискуссии не приемлю! Принципиальности у вас не хватает, товарищ Корнеев! Чувства ответственности! Нет у вас гордости за свой институт, за нашу науку!..
Пока продолжается этот гомон, Саша оделся и, широко раскрыв глаза и приоткрыв рот, слушает, застегивая верхнюю пуговицу на рубашке.
Хома Брут тоже не вмешивается. Он прислонился к притолоке, достал из-за уха сигаретку, раскурил ее от указательного пальца и через дымок подмигивает Саше, ухмыляется и кивает в сторону спорящих, как бы говоря: «Во дают!»
Тут Модест Матвеевич замечает развалившуюся раскладушку. Все замолкают. В наступившей тишине Модест Матвеевич озирает по очереди всех присутствующих. Взгляд его останавливается на Саше. Саша, не дожидаясь вопросов, виновато произносит:
Прощаясь, Гамильтон не удержался и обронил на пороге:
— Могу ли я похвастать друзьям, что мне на несколько секунд удалось чем-то удивить самого Аарона Бёрра?
Кисловатая ответная улыбка ясно дала ему понять, что иронию в этом доме приветствуют и ценят лишь до тех пор, пока она не обращена на хозяина.
Вернувшись домой, Гамильтон прошел в свой кабинет и перебрал полученную почту. Письма от Джеймса Мэдисона опять не было. Но его и не следовало ждать. То, что они замышляли, требовало пока строжайшей секретности, а служащие почтового ведомства не отличались большой щепетильностью.
Успешное завершение приватизации, проведенное под руководством Мордашова, совпало с выходом закона об акционерных обществах. Этот закон запрещал совмещать должности гендиректора и председателя совета директоров. В результате Липухин предложил уже заслужившему доверие преемнику занять место директора «Северстали».
Еще меньше надежды было на получение конверта из Лондона, от сестры жены. Но ожидание его всегда придавало разбору почты привкус волнующей тайны. Год назад Анджелика Черч с мужем и детьми посетила Америку, и ему удалось съездить в Филадельфию, чтобы повидать их. Пять прошедших лет не ослабили ни ее красоты, ни ожидания чудесного в блестящих глазах, ни его запретного чувства к ней. Вслед отплывавшему кораблю он отправил грустное письмо:
Впрочем, рабочий класс комбината подобный шаг «бывалого» директора трактовал тогда по-своему. Говорили, что Липухин решил переждать непонятное рыночное межсезонье, отведя Мордашову тривиальную роль зиц-председателя.
Но Юрий Липухин не мог и предполагать, что к этому моменту положение фигур на шахматной доске, которую он считал своей, изменилось. Причем самым радикальным образом. Работая над приватизацией «Северстали», Мордашов приобретал какие-то акции для предприятия, но в большей степени для себя. К началу 1996 года контрольный пакет бумаг «Северстали» оказался у руководимой Мордашовым компании «Северсталь-Инвест». То есть де-юре Алексей Мордашов стал владельцем комбината. И в ответ на предложение стать директором Мордашов довел эту новую информацию до сведения руководства.
«Боюсь, что Вы окончательно покинули Америку и тех, кто любит Вас здесь. Тягостное предчувствие, что Вы никогда уже не вернетесь томило меня, когда я провожал Вас в Филадельфии. Если я только не выберусь в Европу, я могу никогда больше не увидеть Вас. Представьте себе горечь тех, кто связан с Вами узами близкого родства, но и мою тоже — ибо моя привязанность к Вам ничуть не слабее. Чувства Вашей доброй и любящей сестры Элизабет я даже не берусь описать». В зале, арендованном Обществом Цинциннати для празднования Дня независимости, все убранство было выдержано в белых и голубых тонах. Председательствовавший барон фон Штойбен восседал в кресле с голубым сиденьем и белой оторочкой. Оно было установлено на возвышении, к которому вели полукруглые ступени, выкрашенные в те же цвета. На квадратном столе белели две подушки со светло-синей бахромой. На одной лежали значки с изображением золотого орла, изготовленные во Франции инженером Ленфаном, на другой — пергаментные дипломы для новых членов общества. Фанфары и барабаны на балконе исполнили туш. Распорядитель подвел кандидата к возвышению. Фон Штойбен спросил его, готов ли он присоединиться к Обществу Цинциннати и служить его целям: укреплению дружбы между боевыми товарищами и благотворительной помощи семьям инвалидов и погибших. Кандидат торжественно пообещал следовать уставу, после чего ему дали в левую руку флаг общества и подвели к столу, где он правой рукой подписал соответствующее обязательство. Фон Штойбен прикрепил к его петлице значок с орлом, висевший на бело-голубой ленточке, вручил диплом и торжественно произнес: — Прими этот знак как признание твоих заслуг и в память о празднике нашей славной независимости.
Обстоятельства этих событий очевидцы пересказывают по-разному. Говорят, что Мордашов особенно не церемонился со старым руководством комбината, а прямо сообщил: «Хозяин теперь я. Кого это не устраивает – может поискать себе другое место работы». Мордашов такие рассказы воспринимает в свойственной ему манере – удивленно округляя глаза и заливаясь веселым смехом: А что вы находите в этом такого? Я же не нелегально этим занимался, это утвердил совет трудового коллектива, так что это была не самодеятельность.
Фанфары и барабаны сопровождали каждого кандидата, спускавшегося с возвышения.
Действительно, а что в этом такого? Даже наоборот, надо отдать Алексею Александровичу должное: сумел приватизировать один из крупнейших металлургических комбинатов страны без лишнего шума, крови и стрельбы, как это зачастую тогда происходило.
Слуги разносили бокалы с вином.
Изменив свое положение на комбинате, Мордашов решил изменить и свою семейную жизнь. В 1996 году он официально развелся с женой. Сыну Илье на тот момент было 10 лет. Ровно столько понадобилось Алексею Мордашову для того, чтобы проделать путь от нищего студента до владельца одного из самых мощных и прибыльных металлургических предприятий России. Внешне эти десять лет не были отмечены никакими неожиданными событиями и опасными поворотами. Но это только видимость. «Северсталь» была центром противостояния основных сил, деливших рынок.
После каждого тоста с улицы долетал залп артиллерийского салюта.
В конце 1992 года в Череповец приехал Владимир Лисин, представлявший в то время интересы «Trans World Group», проводившей политику агрессивной экспансии в металлургической отрасли России. Лисин приехал якобы для того, чтобы обсудить некий проект, связанный с московской недвижимостью, но его миссия была скорее разведывательной. Вслед за ним на комбинат нагрянул сам шеф «TWG» Михаил Черной с предложениями организовать для «Северстали» торговое финансирование и офшорные схемы. Липухин отказал Черному, но на этом попытки «TWG» «войти» на комбинат не закончились. От имени «TWG» «Северсталь» с определенной периодичностью навещали Искандер Махмудов и Олег Дерипаска. Однако и они ушли ни с чем. От силовых атак «TWG» «Северсталь» спасло, можно сказать, счастливое стечение обстоятельств. «TWG» на тот момент вела боевые действия на нескольких фронтах – и открывать еще один было неблагоразумно.
Пили за здоровье генерала Вашингтона, короля Людовика XVI, барона фон Штойбена.
Было много объектов, за которые шла борьба, и нам просто не уделили должного внимания, – объясняет Мордашов причину того, что ему удалось пережить эпоху передела собственности без потрясений. Но в этом объяснении есть доля лукавства. Помимо «TWG» интерес к комбинату проявляли другие игроки на металлургическом рынке, сомнительные международные дельцы, местные преступные группировки.
Когда очередь произносить тост дошла до Гамильтона, он поднял бокал и сказал:
— Да поможет Провидение нашему Конгрессу сохранить союз американских штатов!
Мордашову удалось каким-то чудом избежать столкновений с группировками, заинтересованными в контроле над комбинатом. Иногда, зная, что ему звонят представители той или иной крупной группы, чтобы пригласить в Москву на переговоры, он просто не брал трубку. Такое молчание могло продолжаться неделями. Нужно было обладать крепкими нервами, чтобы выдержать подобную игру в молчанку. Впрочем, кроме внешнего круга интересов, существовал еще один, куда более значимый и тонкий, – круг внутреннего противостояния. Молодой директор «Северстали», по сути, находился во враждебном окружении и, отлично понимая это, вел свою игру, которая была направлена на завоевание и укрепление его власти и разрушение влияния старого руководства. Так что десятилетний период становления Мордашова в качестве собственника комбината был периодом внутреннего перерождения.
Я стал наглым, циничным, более жестким и более уверенным в себе, – говорит Мордашов о том, что происходило с ним в эти «тихие» годы. – Мои моральные качества ухудшаются, несомненно. Но, наверное, если бы я был скромным, деликатным – я бы не был директором, а «Северсталь» не была бы «Северсталью».
В тот же день председатель Конгресса Натаниэль Горхэм устроил отдельное празднование в своем доме, в нескольких кварталах к северу. Туда были приглашены иностранные дипломаты, главы департаментов, власти штата Нью-Йорк. Общество Цинциннати тоже послало делегацию из четырех членов приветствовать правительство страны в день торжественного юбилея. Их встретили с холодной вежливостью. Объединение бывших офицеров внушало многим политикам серьезные опасения. Не замышляют ли они захват власти? Не готовят ли под дымовой завесой благотворительности военный переворот?
Вначале приходит власть, потом деньги, а за ними – вседозволенность, – объясняла Елена Мордашова причины развода спустя несколько лет после того, как рассталась с мужем. – Самое опасное для начинающего бизнесмена – «кессонная болезнь». Это когда вылетел пробкой вверх, огляделся: а можно-то всё. И будем – всё! У мужа появились служебная машина и личный секретарь. Ну и сразу – он же молодой, красивый – девчонки на нем стали виснуть. Однажды на комбинате было торжество, мы пришли вдвоем, но весь вечер Алеша резвился на моих глазах с молоденькой танцовщицей. Было ужасно обидно. А потом он вообще перестал брать меня с собой.
Как-то Елена вернулась с дачи домой и обнаружила следы пребывания в квартире посторонней женщины. Спросила у мужа: «Кто был?» – «Секретарша Оля». – «Что делали?» – «Чай пили». Сцен ревности не было, ну разве что только одна.
Несколько дней спустя Гамильтон помогал жене укладывать детей, читал Филипу отрывок из книги «Гулливер в стране лилиппутов», когда раздался стук в дверь и слуга доложил о позднем посетителе: «Мистер Роберт Троп».
Это когда муж прямо на моих глазах начал договариваться о свидании с одной женщиной, – вспоминает Елена. – В той ситуации семью спасла свекровь, она сказала сыну: «Если что, я выберу Лену и Илью»…
Но и это не помогло.
— Глядя на тебя и на твою семейную жизнь, — сказал пришедший, — я понемногу избавляюсь от своего страха перед женитьбой. С детьми и женой ты выглядишь таким счастливым — можно только позавидовать.
Муж пережил еще несколько романов и влюбленностей. Я догадывалась, что его гложет. Все годы он давал мне понять, что я испортила ему жизнь, что вынудила его на себе жениться. На самом деле я Алексея за собой, как теленка на привязи, не тащила. Все у нас было – и любовь, и семья…
Каждый день Елена просыпалась с надеждой на чудо, которое вернет любовь, нежность и доверие в их отношения. Каждый день в течение нескольких лет ее ждало жестокое разочарование. Муж не ночевал дома. Или обрушивался на жену с грубостями и упреками.