— Я думаю, в этой заботе, во всяком случае, нет ничего дурного.
— Поздняя забота, друг мой… Репутация певицы! Да если бы я была совсем святою или если б я была совсем последней грешницей, репутация моя осталась бы все одна и та же. Никто, а уж тем менее вы, не можете защитить ее.
— Я далеко не согласен с вами!
— Ну и хорошо, довольно об этом! — вдруг как бы рассердясь воскликнула Груня.
Они замолчали и молчали так всю небольшую дорогу до Троицкого переулка.
Карета остановилась. Прежде чем Владимир успел поддержать Груню, она уже в один легкий прыжок была у подъезда. Луна освещала ее высокую, закутанную в бархат фигуру. Из-под пушистого меха, в который она спрятала лицо свое, глядели только ее огромные черные глаза и блестели в лунном свете.
— К вам?! — тревожно, мучительно, почти желая, чтобы она ответила «нет», спросил Владимир.
— Ко мне, — прошептала она.
Двери растворились. Когда они поднялись на третий этаж, Катя уже встречала их со свечою.
Она окинула и Груню и, главное, Владимира веселым, ласковым взглядом и объявила, что самовар кипит и что все приготовлено.
— Где будете чай кушать, в столовой или в будуаре? Принеси туда! Да и вот что, пожалуйста, никого не принимай!
Груня обратилась к Владимиру:
— Я уверена, что кто-нибудь из этих господ непременно явится, тем более что ведь еще довольно рано.
Они прошли в комнату-бонбоньерку, которая теперь, вечером, озаренная мягким светом фонарика и зажженной Катей лампой под абажуром, потеряла свой пошлый характер и глядела очень заманчиво и уютно.
Скоро Катя внесла и поставила на столик поднос с миниатюрным серебряным самоварчиком, сандвичами и печеньем.
— Прикажете разлить?
— Налей.
Катя разлила чай в две маленькие прозрачные чашечки, а затем, с особенно скромным видом, неслышно удалилась.
Владимир глядел на Груню. Она в усталой позе откинулась на низеньком кресле.
— До того устала, что даже нет сил пойти и переодеться! — выговорила она.
Она была перед ним в черном бархатном, покрытом кружевами платье; с ее обнаженной шеи соскользнула легкая накидка; она уронила на колени свои полные, казавшиеся теперь даже чересчур белыми, будто фарфоровыми, руки…
И опять, как и в карете, они молчали, молчали долго и совсем не замечали своего молчания.
Наконец Груня протянула было руку к чашке с чаем, но сейчас же и позабыла об этом своем движении. Она только привела в порядок спустившуюся накидку и грациозно в нее спряталась.
— Так что же такое вы нашли сегодня в моем пении, вы мне не сказали? — спросила она. — Я хочу знать.
— Рассказать это довольно трудно. Прежде всего мне почему-то показалось, что сегодня для вас, Груня, какой-то особенный день. Я не знаю, что это может быть… какие-нибудь воспоминания… не знаю.
— Да, сегодня для меня особенный день! — медленно слово за словом выговорила Груня. — А потом что же?
— Потом… потом… уж это прямо ко мне относится, это уже мое собственное, совсем глупое ощущение… не следовало бы даже и говорить… мне показалось, что вы вторую арию пели для меня… Видите, какого я о себе мнения!
— Вы угадали! — воскликнула Груня. — Я ее пела только для вас, для вас одного. Да и не ее одну… сегодня весь вечер для вас пела…
С ее плеч снова упала накидка, и она этого не заметила. Лицо ее преобразилось, щеки вспыхнули, померкшие было глаза загорелись. Она с выражением чего-то невыносимого и неизбежного схватилась рукой за голову, потом быстрым, порывистым движением привлекла к себе Владимира и крепко держала его, будто боялась, что вот он вырвется и исчезнет.
— Слышите, для вас, для вас одного!.. Я вам там, перед этой толпой сказала все!.. Вы были недовольны мною… вы на меня сердились — я молчала… потом я хотела говорить — нам помешали… сегодня я вам сказала все… поняли вы меня или нет? Поняли?
Его охватил туман, его сердце замерло от счастья, он хотел сказать что-то — и не мог, язык не слушался. Он глядел на Груню, не отрываясь, с восторгом, с обожанием, почти безумно.
А она шептала:
— Я иначе говорить не умею, я молчала, потому что, мне казалось, что так лучше, да и теперь я думаю, что может быть, так было бы лучше… Но нет, зачем рассуждать! Это ни к чему… и бороться напрасно… не надо… так должно быть!.. Понял ли ты все, что я тебе сказала? Понял ли, что я люблю тебя… и как люблю?.. Что ты для меня все? Не понимая этого, я любила тебя всегда. Ты, может быть, ни разу, ни разу не думал обо мне, забыл, что я и существую на свете… Теперь я с тобою… возьми меня.
— Груня!
Он покрывал безумными поцелуями ее лицо, ее руки, ее похолодевшие плечи. Тихие слезы одна за другою катились из ее глаз. Она прижималась к нему, крепко обвила его руками и задыхающимся голосом шептала:
— Володя, помнишь… в Знаменском… мы были дети… но ведь мы и тогда любили друг друга… вспомни, вспомни!..
— Разве я не знал этого? — наконец едва слышно выговорил он. — Я знал это давно, почти уже тогда… Боже мой! — вдруг с отчаянием воскликнул он. — Зачем мы встретились так поздно?
Но это было мгновенно, он сейчас же и позабыл и слова свои, и мучительное чувство, их вызвавшее. А Груня и совсем не заметила слов этих.
Все исчезло. Раздвинулись, как декорация, обтянутые бледной материей стены с венецианскими зеркалами; умчался и скрылся потолок с фонариком. Над их головами тихо шумели и качались вековые сосны. У ног их расстилалась густая, мягкая трава, пестревшая цветами… Высоко, там, над темными ветвями сосен, синело летнее небо… Перекликались птицы… Где-то вблизи, тихо журча, катился с камня на камень лесной ручеек.
И они, странные мечтательные дети, крепко обнявшись, брели в этой траве, среди этих цветов, среди теплого дыхания природы, поверяя друг другу свои яркие, чудные мечты, свои детские грезы.
Но вот и это все исчезло… безумный миг унес их в ту неведомую даль, где нет ни времени, ни пространства, ни прошлого, ни будущего, где царит одно настоящее и блещет всеми ослепительными красками, звучит всеми дивными голосами… Унесла их роковая сила туда, где ничто не напоминает о том, что этот миг исчезнет, краски поблекнут, чудные голоса замолчат — и останется одно смутное воспоминание, быть может, с вечным упреком, с изумлением и тоскою.
В соседней комнате часы на камине пробили два.
Владимир вышел растерянный. Груня его остановила. Гостиная была темна, только луна протянула от высоких окон свои голубые, длинные полосы света.
Он обернулся, Груня еще раз припала к нему на грудь и глядела ему в глаза, совсем уже новым взглядом. Теперь в этом взгляде не было ничего загадочного, ничего жуткого. Это был тихий и нежный, ничего не скрывающий взгляд любящей женщины.
Но Владимир все же не мог его вынести.
— Груня, — прошептал он, — как я безумно виноват перед тобою!
— Чем? Почему? Ты не имеешь права говорить так… я тебе запрещаю…
— Не теперь, нет… не теперь… а прежде…
— Я ничего не понимаю!
— И не надо… завтра… до завтра… Груня, дорогая моя, прощай!
Но долго они не могли расстаться.
Наконец она провела его в переднюю и заперла за ним двери. Она медленно вернулась назад, в освещенную фонариком комнату, где на столике стояли две нетронутые чашки.
Она упала в кресло и вдруг зарыдала. Но эти слезы не были слезами горя, и она их не замечала. Все существо ее было полно счастьем и светом, безумной, освободившейся от своих оков любовью, любовью без упреков, без сожалений, без мысли о будущем.
XV. ПИСАТЕЛЬ
Князь Янычев, получив согласие дочери, немедленно же оделся и вышел из дому… Он направился по Знаменской, потом завернул на Лиговку, прошел к греческой церкви и скоро очутился в одной из улиц Песков, среди тишины, изредка нарушаемой скрипом извозчичьих санок.
Если глядеть на князя сзади, он имел вид важного и степенного барина. Его тучную фигуру облекало длинное меховое пальто с дорогим бобровым воротником. На голове была высокая бобровая же шапка; в руке толстая камышовая трость с массивным серебряным набалдашником и острым наконечником, которым он по временам постукивал о заледеневший тротуар, боясь поскользнуться. Посмотреть спереди — покрытый синими жилками толстый нос и вытаращенные страшные глаза не ладили с первым впечатлением.
Но все же князь был важен и казался человеком довольным, богатым, беззаботным, вышедшим ради здоровья на утреннюю прогулку. Но он о своем здоровье в настоящую минуту думал меньше всего. Его голова была полна самой горячей работой.
Он остановился у маленького деревянного домика, глядевшего на пустынную улицу тремя заледеневшими окошками; вошел в калитку, очутился среди грязного дворика, поднялся на крылечко и стал звонить. Ему отворила дверь толстая и вдобавок еще, очевидно, распухшая старуха, довольно неопрятная, с седыми растрепанными и в нескольких местах совсем вылезшими волосами, с лицом подозрительным и довольно неприятным. Все это объяснялось ее званием вдовы коллежского регистратора, гадающей на кофейной гуще.
— Вы к Никанору Петровичу? — спросила она.
— А то к кому же, или не узнали?
Старуха пригляделась.
— Простите, князь, и то не узнала, редко жалуете!
— Дома он?
— У себя, третий день не встает с места — пишет комедию, все пишет… Вчера вечером битых два часа мне читал, да я, признаться, не разобрала хорошенько, да и сон меня нынче по вечерам одолевает. Как стемнеет, ну вот так и клонит, так и клонит! А уж от чтенья этого и того больше. Вздремнула я, а он и осердился. Ну, да не впервой это у нас с Никанором Петровичем: что ни вечер, то ссора, что ни утро, то мир!
Она хрипло засмеялась и отворила скрипучую, рассохшуюся низенькую дверь. Князь очутился в крохотном темном уголочке, изображавшем собою переднюю, снял и повесил шубу на большой гвоздь, вбитый в стену для этой цели и, очевидно, ему уже известный. Затем он прошел в комнату, наполненную табачным дымом, с закоптелым, будто висящим и того и жди готовым обрушиться потолком… Засаленные стены, разнокалиберная мебель… У одного из двух окошек за столом сидел, скрючившись и пуская клубы дыма из толстой папиросы, человек в старом драповом халате, погруженный в писанье. Перо его так и бегало по листу бумаги.
— Кто там? — хрипло крикнул он, не обертываясь.
— Кто! Оглянись, так увидишь!
Писавший решил оставить работу и поднялся со стула.
— А, это ты, князь! — воскликнул он. — Милости просим, не ждал, рад видеть!
Они пожали друг другу руки…
Никанор Петрович Зацепин был именно тем самым старинным приятелем князя, который когда-то разыграл роль его душеприказчика в знаменитой проделке с восковой куклой.
По наружности между приятелями не было ровно ничего общего. В противоположность князю, Зацепин оказывался самым что ни на есть худощавым человеком, с глазами бледными, будто совсем выцветшими. У него был тонкий с горбиком нос; длинные седоватые усы прикрывали его почти совсем беззубый рот. Желтоватые с небольшой проседью волосы были зачесаны назад и спускались на шею редкими космами. Он брил щеки и подбородок; лицо его выражало как бы навсегда застывшее изумление, и при этом он все как будто к чему-то прислушивался.
Зацепина судьба тоже не побаловала, и он оказался на склоне жизни в положении довольно странном и неожиданном. Он вышел в отставку из военной службы почти одновременно с князем, был, как и он, вдовец, прокутил и проиграл свое состояние. У него была единственная дочь, которая, по счастью, удачно вышла замуж и жила теперь, уже несколько лет, в Симбирской губернии, где ее муж занимал довольно видное служебное положение.
Дочь и зять предложили было Никанору Петровичу поселиться у них, но он наотрез отказался, объявив, что теперь провинциальный город — «не его сфера», что он непременно должен жить в Петербурге. В сущности, зять был этим даже доволен и стал высылать Зацепину небольшое содержание.
Никанор Петрович, получая эти деньги и извещая дочь в их получении, неизменно прибавлял: «Надеюсь, недолго же буду вам в тягость. Через месяц-другой моя новая драма (или там комедия, поэма или повесть) будет напечатана, и я заживу припеваючи, достигнув должного как и в смысле морального удовлетворения, так и с пункта зрения финансов».
А пока «пункт зрения финансов» не выяснился он жил в двух этих маленьких комнатках у «гадалки на гуще» и платил ей за полный пансион, то есть квартиру, обед и даже «фрыштык» — сорок рублей в месяц…
Каким образом из лихого офицера, думавшего только о грязных шутках и попойках, он превратился в «писателя» — это был вопрос, над которым он никогда не задумывался. Он просто в тот год, когда от его состояния уже совсем ничего не осталось, а дочь вышла замуж, взял да и «сделался» писателем. В один прекрасный день его как бы осенило — он вдруг убедился, что до сих пор, не исполнял своего истинного призвания, что он создан для того именно, чтобы писать во всевозможных родах литературы.
С каждым днем это убеждение в нем крепло, и теперь, вот уже лет шесть, живя на Песках, он только и делал, что писал и ходил по редакциям всех петербургских газет и журналов.
Он писал все: лирические стихотворения, поэмы, идиллии, драмы в стихах и прозе, водевили, повести и даже написал большой роман в четырех частях под заглавием «Перепелки».
Когда его домохозяйка, бывшая его постоянной слушательницей, спрашивала:
— Да где же тут, батюшка, перепелки-то?
Он с сожалением на нее взглядывал и отвечал:
— Как вы несообразительны, Матрена Ильинишна!.. Конечно, никаких перепелок птиц нет, не может быть… это иносказательно!
Матрена Ильинишна замолкала, да и хорошо делала, так как он сам не знал, что именно, какую «иносказательность» хотел высказать этим странным заглавием «Перепелки». Просто оно ему нравилось, он находил, что оно непременно должно произвести фурор.
Каковы были его писания — довольно трудно себе представить, ибо кроме Матрены Ильинишны никто с ними не был знаком. Редакторы газет и журналов, к которым он отправлялся со своими манускриптами, обыкновенно, взглянув на первую страницу, натыкались на такую смелость в оборотах речи и на такие неожиданные нововведения в правила орфографии, что сейчас же и бросали тетрадь, иногда даже с не особенно лестным эпитетом по адресу отсутствовавшего автора.
Впрочем, нашелся один веселый редактор, в свободную минуту прочитавший его небольшую повесть, носившую заглавие «Мартышкины очки». Он хохотал до упаду и даже пожелал познакомиться с автором. Когда Никанор Петрович пришел в редакцию за ответом, этот редактор принял его до крайности любезно, извинился, что не может напечатать повести, так как она не подходит к направлению журнала, и посоветовал ему обратиться в другую редакцию, уверяя, что там напечатают непременно.
Целых полчаса редактор был очень доволен своим посетителем; но Никанор Петрович испортил это настроение, он не уходил и принялся упорно доказывать, что его «Мартышкины очки» именно «подходят» к направлению этого журнала, ибо «либеральны, хотя и без патриотизма».
— Да вы извольте в смысл вникнуть! — объяснял он. — Тут у меня, можно сказать, в каждой строчке есть свой особенный, потаенный смысл… и в этом, смею вас уверить, и заключаются особые достоинства «Мартышкиных очков». Ведь вот вещь небольшая! А сколько трудов мне стоил этот тайный смысл… Это, я вам скажу-с, работа!..
Редактор, сердясь на самого себя, пробовал от него отделаться, не изменяя любезного тона; но, наконец, так озлился, что почти его вытолкал.
— Ну как это таких людей одних по улице пускают?! Ведь это из желтого дома! Совсем, как есть, настоящий сумасшедший! — говорил он своим сотрудникам.
Но он увлекался: Никанора Петровича никак нельзя было посадить в желтый дом и лечить его было незачем. Он был самый скромный и мирный человек и, пока дело не касалось каких-нибудь «Мартышкиных очков» или «Перепелок», в нем нельзя было заметить никаких признаков умопомешательства.
Несмотря на шестилетнюю неудачу, Никанор Петрович не падал духом, не терял терпения и твердо верил, что рано или поздно добьется своего, что «Перепелки» будут напечатаны, произведут фурор, и их тайный смысл окажется для всех явным…
Приходу князя Зацепин очевидно обрадовался, несмотря на то, что тот прервал его занятие.
— Редкий гость! — говорил он. — Садись, князь, что нового? Как дела?
— Об деле вот и пришел поговорить, дружище!
— К твоим услугам! А я вот, братец, новую комедию оканчиваю, сенсационное заглавие: «Зарезали!», в трех действиях и пяти картинах. Это уж непременно возьмут и одобрят в театральном комитете… А что это такое будет при первом представлении! Вот увидишь!.. Да постой-ка, дай я прочту тебе, посмотрим, как это тебе покажется…
Он уже было направился к столу, но князь остановил его.
— В другой раз, дружище, когда кончишь, терпеть я не могу слушать вещи без конца… А теперь я по делу… дело спешное, к тебе за помощью как к старому другу… Да, брат Зацепин, стариной тряхнуть надо. Помнишь, как мы, бывало, с тобою разные экстренные дела обделывали? Или уж ты совсем в писачку превратился и весь прежний огонек потух и вышел?..
Но у Никанора Петровича в его изумленном и прислушивающемся лице что-то дрогнуло, — князь затронул старые воспоминания.
— Что такое?! — живо сказал он. — Писание мое ничему не мешает. Если что живое, интересное, и если тебе, дружище, нужна моя помощь, я в грязь лицом не ударю.
— Ну, так слушай!
Князь поднялся, подошел к двери, заглянул в нее, убедился, что гадалки нет, что его никто не подслушивает.
— Mais avant tout, mon cher, ta parole d\'honneur…
[64] офицерское слово, чтобы это между нами?!
— Можешь говорить и без таких предисловий, не первый год мы друзья с тобою! — даже несколько обиженно заметил Зацепин.
— Оттого и пришел к тебе, что только тебе одному и верю! — сказал князь. — Слушай: княжну мою, Леночку, замуж выдать хочу.
— Дело хорошее! — отозвался приятель.
— Да не в том, а вот, видишь ли, свадьбу надо так устроить, чтобы все шито и крыто. Свадьба-то у нас должна быть с увозом…
Зацепин взглянул изумленно.
— Зачем же ее увозить, когда ты сам желаешь этой свадьбы? Я что-то не понимаю?
— Не ее увозить — жениха мы должны увозить… вот что…
Зацепин раскрыл свой беззубый рот и весь превратился во внимание. Он совсем забыл о своей комедии «Зарезали!», в нем заговорили только старые струны, он почуял нечто необыкновенное, одну из прежних легендарных выдумок князя.
Тот мало-помалу объяснил ему, в чем дело. Зацепин задумался.
— А ты это наверно знаешь, — наконец сказал он, — что жених твой пользуется всеми правами?
— За кого ты меня почитаешь? Что ж, уголовщину, что ли, я сам себе на шею навяжу?
— Да… ну, в таком случае, отлично! С чего же начать?
— А с того, что надо найти священника, который бы обвенчал без всяких препятствий. Все нужные документы будут налицо, так что и священнику нечего бояться. Но, конечно, так как мы очень спешим, то дело должно быть без всяких проволочек. Есть у тебя такой священник знакомый?
Зацепин подумал.
— Есть! — вдруг радостно сказал он. — Отец Семен от Воскресенья. Это и глушь такая, почище нашей песковской, да и попик — человек либеральный… Сдерет изрядно, но и венчает без всякого праздного любопытства. Я сегодня же к нему отправлюсь и все устрою.
— Вот и спасибо, голубчик!
— Да не за что, тут ничего нет трудного.
— А еще, чтобы ты был свидетелем и другого свидетеля подыскал подходящего. Без тебя я обойтись никак не могу, ты будешь нужен каждый час и каждую минуту.
— Весь к твоим услугам, весь! — весело заговорил Зацепин. — Как и в прежние годы, так и теперь. Ну, поздравляю, дружище, поздравляю… Это ты хорошо придумал… За что, в самом деле, такая богатая родня да воспользуется его состоянием, пусть лучше княжна твоя им пользуется… И ты говоришь — злые они люди, мучают, изводят молодого человека?
— Да уж так, братец, что со стороны смотреть жалко! — со вздохом отвечал князь. — Вот они каковы, почтенные наши знатные семейства! Эх, да что только делается там?
Он махнул рукою.
— Леночка моя так жалеет бедного Николая Сергеевича, сколько раз плакала, слушая его рассказы о том, как его притесняют дома… Добрая она у меня, славная она… его жалеет, беречь будет.
— Да… да… да! — повторил Зацепин. — Да, молодого человека спасти надо, а им всем подножку подставить, пускай поскользнутся… Я такому доброму делу вот как рад помочь!.. Сегодня же, сейчас вот, если хочешь, поеду к отцу Семену.
— Прекрасно! Так выйдем вместе.
Зацепин прошел было в соседнюю комнату, бывшую его спальней, но взглянул на стол, на свою рукопись и остановился.
— Да, знаешь что, — сказал он, подходя к князю, — эта же комедия в трех действиях и пяти картинах «Зарезали!» должна иметь успех непременно. Я надеюсь, твердо надеюсь… Но ведь театральный комитет, ведь это такие люди! Может, и тут опять неудача, так я решил — если с комедией ничего не выйдет, у меня есть план… Я, братец, тебе только по дружбе сообщу. У меня в голове готов уже целый проект… Этим я сразу себя поставлю на ноги… Да, помяни мое слово, не пройдет двух-трех месяцев — и весь Петербург заговорит обо мне. Да и не один Петербург… все, как есть все… Проект в голове уже совсем готов, только изложить надо… Но за этим дело не станет, изложу в неделю, даже и переписать успею…
— Что ж, мы вместе выйдем, — заметил князь.
— Сейчас, сейчас, я мигом оденусь. Да ты послушай — мой проект — это спасение России! Я изложу самый легкий, математически, слышишь — ма-те-матически верный способ извести этих нигилистов без остатка и предложу вернейшие и нужные средства устроить русское государство ко всеобщему преуспеянию и полному развитию всех промышленных и прочих заведений… И все это так просто, так ясно!.. Мне вчера это пришло в голову… Теперь только один пункт, но я с ним справлюсь… Прежде надо кончить комедию…
— Иду, иду, мигом готов! — быстро прибавил он, заметя в лице и движениях князя признаки нетерпения.
— А о проекте мы потолкуем! — хрипел он из спаленки. — И я докажу тебе, что это не фразы, не утопия, а вещь самая практичная, самая простая и, главное, математически, слышишь, ма-те-матически верная! Я докажу тебе…
— Хорошо! Хорошо! — отозвался князь. — Только прежде помоги мне в моем деле.
— Сейчас… вот я и готов, видишь. Идем, дружище! Он появился в стареньком вытертом сюртучке, в пуховой шляпе и на ходу надевал рыжую енотовую шубу.
XVI. ГЕРОЙ
Князь Янычев понял, что московский «дурачок» обладает самым важным и необходимым в настоящих обстоятельствах качеством, а именно хитростью. Кокушка хитрить был большой мастер. Конечно, его хитрость была очень наивна, но именно своей наивностью она и достигала своей цели. Он хитрил, как ребенок, или, вернее, как зверь.
Окончательно подготовленный и запуганный князем, решившийся во что бы ни стало провести родных и жениться на княжне, Кокушка узнал, между прочим, от своего соблазнителя, что ему необходимо достать все документы и деньги. Он знал, что все это находится у Владимира и заперто в портфеле с его собственным, Кокушкиным, вензелем. Ключ от этого портфеля был всегда у самого Кокуш-ки, и он не иначе носил его, как на часовой цепочке.
Со времени смерти деда и после подписания всех необходимых по наследству бумаг, Кокушка вдруг почувствовал желание иметь при себе ключ от своего имущества — это было для него равносильно, так сказать, фактическому обладанию всем ему принадлежащим. Это придавало ему важность. Хранение же портфеля он сам поручил Владимиру. Время от времени он приходил к брату и требовал у него «швоих процентов», но всегда небольшими суммами: он был скуп, а на себя ему тратить много не приходилось.
Тут заключалась некоторая странность. Когда князь спросил Кокушку — отчего он поручил все брату, отчего отдал ему деньги и документы? — тот в первую минуту растерялся и не знал, что ответить. Дело в том, что он так поступил бессознательно, инстинктивно, чувствуя, что иначе быть не может, а почему не может — не знал.
Но князь настаивал на ответе.
— Да ве-едь ключ у меня! — наконец крикнул Кокушка.
— Так что ж, что ключ у тебя! А ни денег, ни бумаг — ничего нет… ты сам, друг ты мой любезный, отдался им в руки! Разве ты не можешь, как и все, держать при себе все твое?..
— Не-не могу… — растерянно сказал Кокушка.
— Почему?
— Не-не жнаю… не могу, да и вше тут!.. Оштавь ты меня в по-покое!
Он даже совсем рассердился, и князь ничего от него не мог добиться.
Узнав, что без документов никак нельзя, Кокушка пришел в отчаянье.
— Так что ж я бу-буду делать? — кричал он, бегая по комнате. — Он мне не дашт, ни-ни жа что не да-дашт!
— Конечно, не даст, — усмехнулся князь.
Кокушка остановился, закусил ноготь и вдруг торжествующе взвизгнул:
— Так я жнаю что! Я у не-него их украду!
— Свое не крадут, а берут, — заметил князь.
— Да, да… ведь оно мое… я имею пра-право… и я шделаю это… то-только тихонько… про-проведу его… дудки!
— Смотри только — не попадись! Тогда беда, если попадешься — сейчас же горячечная рубашка — и конец! И уж никогда ни я, ни Леночка тебя не увидим…
— Не-не попадушь!
Глаза Кокушки забегали, он весь покраснел. В нем теперь, благодаря князю, были только, с одной стороны, страх горячечной рубашки, с другой — желание вырваться из дому и провести всех их, а затем посмеяться над ними: «Что вжя-вжяли! Дудки!»
Он даже среди этих, наполнявших его ощущений, забыл совсем свою невесту, он не видел ее уже несколько дней и о ней не спрашивал.
На следующее утро после Груниного концерта Владимир собирался выехать из дому. Он уже прошел в швейцарскую, рассеянный, задумчивый… Кокушка нагнал его.
— Во-Володя! Оштановишь… по-пошлушай!
Владимир даже вздрогнул, так его мысли были далеко.
— Что тебе, Кокушка, что, говори скорей?
— А вот видишь!
Он показал ему какую-то бумагу.
Если бы Владимир был менее рассеян, то заметил бы в лице Кокушки что-то крайне странное и подозрительное. Но он и не взглянул на него.
— Это па-патент!
— Какой патент?
— На орден Нины! Я до-должен положить его вмеште шо вшеми моими бумагами… Где мой портфель?
— Ах, да отстань, Кокушка, видишь — мне некогда, я спешу… успеешь!
Но Кокушка не отставал и махал перед собою «патентом».
— Нет, пожалуйшта… я должен шейчаш, не-непремен-но должен… вернишь на минутку… пойдем!
— Отстань, мне некогда! Дай мне эту бумагу, когда вернусь, я положу ее в портфель.
— Не-не-нет, я шам должен ее положить…
Владимир сердито расстегнул сюртук, вынул из кармана колечко с ключами, отделил из них один ключ и подал его Кокушке.
— Твой портфель в моем столе, в третьем ящике, с правой стороны. Вот от него ключ. Положи бумагу, запри потом ящик и ключ отдай мне сегодня же. Смотри, только не потеряй — слышишь?
Он поспешно вышел на крыльцо. Швейцар запирал за ним дверь, а потому и не видел, как Кокушка, с ключом в руке, состроил самую зверскую и в то же время уморительную физиономию.
— Во-вот дурак! — прошептал он. — Шам отдал, шам!
Он как угорелый помчался в кабинет Владимира. Дрожащей рукой отпер он указанный ему братом ящик. В ящике этом ничего не находилось, кроме его портфеля.
Первым движением Кокушки было схватить портфель и убежать с ним.
Но вдруг он остановился, засопел и хитро засмеялся.
«Не-нет, я его перехитрю!»
Он отпер своим ключиком портфель, вынул все заключавшиеся в нем бумаги, потом с тут же неподалеку стоявшего стола взял несколько газетных листов, сложил их, уложил в портфель, запер ящик на ключ и с бумагами умчался к себе.
Кокушка поторопился поехать к князю.
— Во-во-вот! — торжественно влетел он к нему, потрясая перед собою свертком бумаг. — Во-во-вот, вше тут, вше из портфеля… а по-по-портфель оштавил на меште и на-на-навалил в него гажет… Что, княжь, хитер я? Перехитрил, меня не проведешь… дудки!
Князь даже побагровел от удовольствия. Он провел бессонную ночь, не зная, благополучно ли Кокушка все это проделает, и невольно думая: «Хитер он, хитер и подготовлен довольно, а все же ведь идиот, разве можно на него положиться!»
Теперь он с жадностью принялся разбирать бумаги. Пересчитал все билеты, причем у него даже дрогнула рука.
— А вот и еще деньги, — торжественно сказал Кокушка, вынимая из кармана пачку сторублевых бумажек. — Вожьми, шпрячь.
Князь взял, пересчитал — шесть тысяч. Шесть тысяч наличными — это теперь как раз кстати. Ведь их легко могло и не быть, а менять какой-нибудь билет было пока более чем затруднительно. Князь вот уже три дня как обдумывал, где же он достанет денег на устройство свадьбы, на все необходимые расходы и на самое первое время — а тут эти шесть тысяч! За глаза довольно.
— К-к-когда же швадьба? — вдруг спросил Кокушка.
— Завтра! — ответил князь.
— Ка-как жавтра?!
— А так, следовало бы сегодня, да никак не успеем, а завтра непременно.
— У Ишакия? — спросил Кокушка.
— У какого Исакия?
— Я хочу в шоборе.
— Не хочешь ли ты с музыкой и с процессией по Невскому? — сердито крикнул князь и так взглянул на Кокушку своими вытаращенными глазами, что тот растерялся, смутился и даже стал дрожать.
— Ка-как же это? Неужели я буду венчаться беж вшякой пышности?
— Я вот что тебе посоветую, умница: садись и пиши приглашения всем своим родным, всем своим знакомым, да скорее, потому что к вечеру будешь в сумасшедшем доме!
Он обстоятельно, как объясняют ребенку, стал доказывать Кокушке, что свадьба должна быть тайком, не то родные помешают.
— Да неужели ты сам этого до сих пор не понял?
— По-понимаю… Только как же это?
Он грустно опустил голову. Он всегда мечтал о том, что его свадьба будет настоящим торжеством, о котором долго все станут потом говорить.
— Что же это я бу-буду венчаться, ка-как какой-нибудь мещанин! — отчаянно завопил он.
— Ты будешь венчаться, как герой романа! — сказал князь.
Он стал объяснять ему, что такая свадьба, таинственная, — это еще лучше всех торжеств, что так венчались многие самые знатные люди, даже короли, что о такой свадьбе во всех газетах напишут.
Мало-помалу отчаяние Кокушки стихло, и даже лицо его засияло блаженством.
— А по-пошле швадьбы мы куда же?
— Сюда, ко мне покуда, а потом вы поедете за границу.
— Жа границу? Это хорошо! А ша-шампаншкое, надеюшь, будет?
— Сколько хочешь! — засмеялся князь.
— И го-гошти будут какие-нибудь?
— Будут! Успокойся, все будет, останешься доволен.
— Ну, отлично! Где же Ле-Леночка? — наконец вспомнил Кокушка.
— Она у себя, если хочешь видеть ее, пойди.
Кокушка кинулся в комнату княжны. Дверь была незаперта. Он влетел к ней. Она сидела у себя перед столом и что-то писала. Лицо ее за эти дни сильно побледнело, глаза смотрели устало и, видимо, были заплаканы.
— Ждраштвуйте, не-невешта! — крикнул Кокушка, подбегая к ней и хватая ее руку.
Она вздрогнула, но не отняла руки. Кокушка чмокнул.
— Жнаете… ведь жавтра швадьба наша… Я-я бра-бра-та надул, меня не проведешь… дудки!.. Жавтра швадьба тайком, тайком — как в романе… Так даже короли венчаются…
Княжна сидела, опустив голову, не говоря ни слова.
— Что же вы молчите… ражве вы не-недовольны, Ле-Леночка? По-поцелуйте меня… это мо-можно теперь… Я тебе буду говорить «ты» и ты мне говори тоже. Поцелуй меня, Ле-Леночка!
Она не шевелилась. Он ее обнял и стал целовать своими мокрыми губами. Лицо его все краснело, он все целовал… Наконец она вскрикнула, оттолкнула его, схватилась за голову и убежала. Он погнался за нею. Князь остановил его.
— Что такое? Что?! — спросил он.
— Не-не жнаю… я ее целовал, ведь я имею право, а она молчит, как рыба, и вдруг убежала, бу-будто я укушил ее… я не кушаюшь! Что же ш княжной, шпраши ее?
— А вот что, друг мой, подожди целоваться — женись прежде, а потом успеешь! Поезжай к себе, будь умен и осторожен, а завтра ровно в два часа, слышишь, ровно в два часа сюда и не в своем экипаже, а на извозчике…
— По-понимаю!
Он схватился за шляпу, но вдруг остановился.
— В чем же я буду ве-венчаться — в мундире, надеюшь?
— Нет, во фраке, в мундирах теперь не принято…
— Ты наверно это жнаешь?
— Говорю тебе, наверно! И потом — мундир — ведь это опять обратить внимание… понимаешь: тайна!
— Да, да! — задумчиво прошептал Кокушка. — Так я, значит, во фраке прямо приеду к тебе в два часа?
— Прямо во фраке и приезжай, а главное, осторожнее, чтобы на фрак твой не обратили внимания.
— Так я его в ужелок… шкажу, что к Шарра вежу переделать!
Кокушка уехал. Перед обедом, встретясь с братом, он как ни в чем не бывало, с самой скромной физиономией и только несколько бегая глазами, подал ему ключ.
— Во-вот твой ключ, вожьми!
— Какой ключ?
Владимир даже забыл совсем — так он был в этот день рассеян.
— Ключ от ящика!
— Ах да, хорошо!
Кокушка быстро вынул из кармана платок, закрыл им себе лицо и стал сморкаться. Но дело в том, что он, в сущности, не сморкался, а фыркал. Его так и разбирал смех, и он про себя думал и повторял:
«Провел дурака, провел, а меня не проведешь, дудки!.. Что-то ты жавтра шкажешь?!»
После обеда он ушел к себе и весь вечер сидел, раскрашивая какие-то картинки. Бог весть, о чем он думал, но только, очевидно, думал о многом, так как по временам бросал кисточку, начинал сопеть, а потом улыбался.
XVII. ВСЕ ГОТОВО
Все было решено, приготовлено и устроено. Князь сначала думал поступить совсем иначе. По первому его проекту молодые сейчас после венца должны были поехать на станцию железной дороги и отправиться за границу. Но эту мысль он давно оставил. Он находил теперь, что незачем подвергаться излишним тратам, что нисколько не следует скрываться, прятаться, бежать. Ведь все дело в том, чтобы их обвенчать. А раз они обвенчаны — то и все сделано, видимой противозаконности никакой.
Конечно, если бы Горбатовы вздумали затеять дело, то ему не избегнуть некоторых неприятностей; но он всегда может вывернуться, а главное — ведь они никогда не затеют дела.
Он до последней минуты не верил в возможность получить до свадьбы Кокушкины деньги. Он предполагал, что ему предстоят длинные переговоры и неприятные объяснения. Но вот все эти ценные бумаги, более чем на пятьсот тысяч, в его бюро.
По отъезде Кокушки он позвал дочь, отпер при ней бюро и показал ей эти бумаги.
— Вот вся твоя будущность! — сказал он ей. — Это Кокушкино состояние! Ведь я говорил тебе — напрасно ты его за дурачка считаешь, нет, я тебе скажу, он ловкий малый. Сказал: добуду все мои деньги — и добыл.
Княжна еще не пришла в себя от Кокушкиных поцелуев, но все же она с невольным любопытством подошла к бюро.
— Сколько же здесь? — растерянно спросила она.
— Много, Леночка, много! Если будешь благоразумна — на всю жизнь хватит, а и не на всю жизнь, так ничего… У него впереди от отца наследство… А отец человек совсем больной, проживет недолго. Говорят, долгов много, да все же ведь и состояние громадное, что-нибудь да останется… ведь у них какие имения!..
— Как же теперь эти деньги? — опять спросила княжна.
— А так, пока все не кончится, будут здесь у меня в бюро лежать в полной сохранности.
— Не бойся, не пропадут, и я вас не ограблю, — прибавил он. — Да, вот что самое лучшее, вот видишь — я запру, а ключ возьми ты.
Он вспомнил, что, на всякий случай, у него есть второй ключ от этого ящика.
— Видишь, ключик маленький, хорошенький, надень его себе пока на шейную цепочку, так будет верней… Пойди-ка сюда!
Она машинально подошла к нему. Он запустил ей свои толстые пальцы за воротничок, вытянул тоненькую золотую цепочку с крестом, расстегнул замочек, надел ключ.
— Вот так! А теперь, Леночка, советую тебе успокоиться и завтра быть молодцом… Подумай, ведь необходимо, чтобы все сошло гладко. А ты что же такое? Ну, зачем ты это сегодня такой крик подняла?.. Что он целоваться стал — велика важность!..
Она наконец подняла на отца глаза. В ее взгляде сверкнула злоба.
— Да уж пошла на все это, — проговорила она, — так назад нечего возвращаться. Я сама на себя сержусь, что сейчас вот не выдержала. Этого больше не будет.
— Ну и молодец!
— А как же Нетти? — вдруг спросила княжна.
Нетти была эту зиму помещена в пансион, где она жила всю неделю, но на праздники ее брали домой, и она должна была прийти именно в этот вечер.
— Я заеду в пансион, свезу ей всяких лакомств и попрошу, чтобы ее оставили на этот раз. А через неделю она может вернуться, к тому времени, надеюсь, у нас все будет устроено.
Он так и сделал. Еще накануне, нарочно придравшись к какому-то вздору, он раскричался на горничную, которая, по его мнению, была при теперешних обстоятельствах излишней и могла, пожалуй, оказаться даже очень вредной. Он так рассердил ее, что она сама отказалась от места и уже вечером уехала со своими пожитками.
В доме оставались всего только его верный хохол, бывший денщик, поверенный всех проделок барина, да на кухне старуха-кухарка, женщина совсем глупая, жившая в доме всего недели две и даже и ходу-то почти не знавшая в господские комнаты…
«Да, да, так будет гораздо лучше, — думал князь, возвращаясь домой из пансиона, — даже и в случае поисков… Если бы Горбатовы вздумали начать скандал, или там что-нибудь, несколько дней поищут, подумают, наверно, что они далеко, а они тут себе, преспокойно на Знаменской, да и я глаз с него не спущу».
Вернувшись домой, он наскоро пообедал, а затем призвал своего хохла и объявил ему, что надо устроить комнату для молодых. Весь вечер он с хохлом занимался этим делом.
В комнату для молодых была превращена его собственная спальня, из которой он перебрался в кабинет. Хохол перетащил сюда все, что было в доме подходящего, побольше ковров, занавесок. Две сдвинутые кровати покрыли огромным шелковым стеганым одеялом бледно-розового цвета, каким-то чудом сохранившимся от прежнего времени. Посреди комнаты повесили розовый фонарик. И хохол, и сам князь остались очень довольны убранством комнаты.
Когда все было готово, князь принес и разложил на столе купленные им в этот день флердоранжевые гирлянды для невесты и длинную вуаль. Это было неизбежно, так как он хорошо знал, что Кокушка без флердоранжев венчаться ни за что не станет.