Сергей оправился перед зеркалом и пошел за ним, не замечая, куда идет. Он чувствовал дрожь в ногах, кровь то приливала к его щекам, то отливала.

«Да что же это такое? — отчаянно подумал он, — ведь этак нельзя, ведь этак я и слова сказать не сумею… Ну, не понравлюсь, так что ж за беда!.. Ведь ничего из этого не выйдет… дадут понять… тот же вот Лев Александрович откровенно скажет — и отправлюсь я опять в Горбатовское или куда хочу… Отправлюсь прямо с Рено за границу… во Францию… в Париж!.. Еще гораздо лучше… зачем же мне робеть!»..

Такие мысли сразу его успокоили. Он огляделся, увидел себя в высокой и обширной зале, увешанной картинами, заставленной вазами, статуями, статуэтками, всевозможными произведениями искусства.

— Извольте обождать здесь, сейчас доложу, — произнес его проводник и скрылся за портьерой.

Через минуту вышел Нарышкин, как и всегда, улыбающийся и довольный. Он быстро оглядел Сергея.

«Одет безукоризненно, к лицу причесан… заметно небольшое волнение, глаза блестят… прелестный мальчик!»

— Ну, это хорошо, ни на минуту не опоздал, а у нас аккуратность прежде всего — государыня в этом сама пример подает, — сказал он, взял Сергея под руку и ввел в соседнюю комнату, в глубине которой, за двумя карточными столами, сидело небольшое общество.

Сергей успел заметить полную женскую фигуру, лица которой не было видно, так как она наклонилась в это время над столиком и записывала мелком, заметил рядом с нею толстого, неуклюжего человека; мелькнуло перед ним и третье лицо — худощавого молодого франта, небрежно развалившегося в кресле.

Франт поднял на вошедших свои темные, усталые глаза; как будто легкая усмешка промелькнула по мелким чертам лица его, а затем он тотчас же опустил глаза, тихонько зевнул и потянулся в кресле.

Нарышкин оставил Сергея, подошел к склонившейся над столиком даме, что-то шепнул ей. Сергей услышал ее приятный голос.

— Сейчас… сейчас!.. двадцать… пятьдесят… Лев Александрыч, садитесь, докончите за меня партию.

Дама бросила мелок, встала с кресла и сделала несколько шагов к Сергею.

Он увидел величественное, красивое и несколько строгое лицо императрицы. Складка между бровями особенно резко выделялась.

Он наклонил голову и сделал почтительный, глубокий поклон.

— Здравствуйте, рада вас видеть, — произнесла императрица, внимательно и ласково оглядывая стройную красивую фигуру юноши.

Он поднял на нее глаза.

Она приветливо улыбнулась. Эта улыбка мгновенно преобразила ее. Все лицо помолодело сразу на несколько лет, и от этой улыбки тотчас же исчезла робость, опять было явившаяся в Сергее.

— Поговорим, — сказала Екатерина, и так просто, так ласково, что ему стали понятны все восторженные о ней отзывы, которых он наслышался.

Одной мимолетной улыбкой, одним словом она приворожила его к себе, как делала это почти со всеми.

Она подошла к широкому окну, куда он последовал за нею, присела на мраморный подоконник и, играя тяжелою кистью занавеса, стала его расспрашивать — благополучно ли он приехал, не случилось ли с ним чего дорогой, в добром ли здоровье оставил свою мать и домашних.

Он начал отвечать ей, немного заикаясь и путаясь в словах, но скоро оправился. Ее улыбка вызывала улыбку и на его лице. Он совсем даже забыл, что перед ним императрица, он видел только в ней новую знакомую — любезную и милую. Он едва спохватился, что чересчур редко называл ее «ваше величество»…

А она все расспрашивала, да так, что поневоле приходилось отвечать не отрывистыми фразами, а распространяться, рассказывать.

Незаметно с русского языка разговор перешел на французский, коснулся литературы, наук.

Сергей не замечал, что это был ловкий и строгий экзамен, он понимал только, что надо воздерживаться от критики философских мнений и был на этот счет очень осторожен.

— И вы дальше Тамбова никуда из деревни не выезжали? — переспросила Екатерина.

— Это первая моя поездка, ваше величество, я до сих пор не могу прийти в себя, все кажется, будто сплю и во сне вижу.

Она весело рассмеялась.

— Вы очень счастливы, если видите наяву хорошие сны — это только и можно в ваши годы. Вы много учились и, как я вижу, учились под руководством хорошего наставника, faites lui mes compliments. Хорошие наставники в наше время большая редкость!.. Имея серьезную подготовку, я надеюсь, вы и впредь не будете пренебрегать полезными занятиями; учиться надо всю жизнь, я вот до сих пор учусь и все еще мало знаю. Но теперь вам пора уже приступить и к практической деятельности. Я подумаю об этом и у меня даже есть на ваш счет план… До свидания, веселитесь в Петербурге, мы скоро опять увидимся!..

Императрица милостиво кивнула головою и протянула Сергею свою маленькую, полную руку.

С чувством благодарности он поцеловал эту руку, откланялся и начал отступать к двери.

Ему было так легко, весело, он уносил с собою восторженное молодое почитание государыни.

А Екатерина снова подошла к своему креслу у карточного стола, и Нарышкин поднялся, уступая ей место.

— Как мой птенчик? — спросил он.

— Как нельзя лучше, — улыбаясь ответила она, — и я даже охотно прощаю его покойному отцу, что он безвыездно держал его в деревне и там воспитывал. У него был, по-видимому, хороший учитель, и вообще, недоучкой нельзя его назвать, как многих его здешних сверстников… Послушайте, граф, — обратилась она к сидевшему рядом неуклюжему толстяку, — мне хотелось бы отдать молодого Горбатова в вашу школу; у него, насколько я могла заметить, есть наблюдательность, проблески живого ума, он говорит по-французски, как природный француз. Я пришлю его к вам, потолкуйте с ним и затем сообщите мне ваше о нем заключение.

— С особенною радостью исполню приказание ваше, государыня, — отвечал граф Безбородко, — у меня большая нужда в смышленых молодых людях, и я заранее знаю, что он мне пригодится.

— Ну, заранее, это зачем же, — перебила императрица, — может, я в нем и ошиблась.

— Не ошибаетесь, матушка, — с малороссийским акцентом, лукаво и в то же время добродушно улыбаясь, сказал Безбородко, — не в первый ведь раз у того окошечка людей разглядываете, в полчаса каждого разглядите, немало тому примеров бывало — все мы знаем.

— А коли так, то тем и лучше, я и буду считать, что у меня в распоряжении новый дипломат Горбатов… Что же, выиграл ты, что ли, мою игру, Левушка? — обратилась она к Нарышкину.

— Проиграл, матушка, хоть казните на семь мест, проиграл и вконец осрамился.

— На сей раз казнить не стану, Бог с тобою, авось отыграюсь.

Екатерина взяла карты, взглянула на сидевшего против Безбородко, по другую ее сторону, молодого франта.

Он будто дремал, только время от времени взмахивая своими усталыми глазами и снова почти закрывая их.

— Что так рассеян, Александр Матвеевич? — спросила она, и тревога послышалась в ее голосе. — Или нездоровится?

Мамонов взглянул на нее, вышел из своего полузабытья и тихим голосом произнес:

— Нездоровится, государыня, с утра что-то грудь давит; но это пустое — плохо ночь спал, вчера с вечера зачитался, высплюсь — и пройдет все.

Екатерина покачала головою, улыбка сбежала с лица ее, сильнее выступила складка между бровей. Она подавила в себе вздох.

— Начнемте же! — сказала она, обращаясь к партнерам.

XVII. У БЕЗБОРОДКО

На следующий день Сергей получил от гофмейстера и министра иностранных дел, графа Безбородко, официальное извещение. По желанию государыни он должен был к нему явиться в 10 часов утра.

— Serge, я положительно начинаю думать, что вы носите при себе какой-нибудь восточный талисман, — весело сказал Рено, узнав об этом, — я очень задумался, когда вы передали мне слова государыни, что у нее есть насчет вас планы… теперь эти планы ясны, вы, вероятно, будете служить в министерстве иностранных дел… понимаете ли, ведь все теперь от вас зависит, быть может, мы и Париж увидим скоро!

Сергей радовался не менее своего воспитателя. Уже без тревоги и робости, навсегда его покинувших после свидания с императрицей, он отправился к Безбородко, роскошный дом которого помещался на Почтамтской, где и до сих пор существует.

В то время граф пользовался большою силою и влиянием на дела. Состояние его увеличивалось с каждым годом, и он употреблял его для доставления себе всех радостей жизни. Его дом спорил в роскоши с царским жилищем. Любитель искусств, он украсил его замечательными картинами, наполнил всевозможными редкостями, так что пространные приемные залы имели вид богатейшего музея.

Когда Сергей проведен был в приемную, он увидел в ней множество народу. Несколько должностных лиц, в звездах и лентах, составляли нарядную группу, вели между собою вполголоса оживленную беседу и, очевидно, старались держаться в стороне от просителей, разместившихся по всем углам.

Тут были люди различных состояний и возрастов, старики и старухи, женщины с детьми, отставные военные, чиновники, но больше всех было приезжих в Петербург малороссов. Они ежедневно надоедали просьбами и делами своему знаменитому соотечественнику-графу, в котором почти всегда находили защитника и благодетеля. Множество прислуги бегало по комнатам; из канцелярии то и дело показывались и опять удалялись секретари Безбородки. К секретарям подходили некоторые посетители и посетительницы, униженно им кланялись, рассказывали о своих делах, давали почти на глазах у всех взятки.

Из внутренних комнат выходили разные графские жильцы. Вообще в доме не существовало, по-видимому, никакого этикета, и, несмотря на необыкновенную роскошь, не замечалось особенного порядка.

Прием в кабинете графа уже начался. Туда входили один за другим важные чиновники, и лица их у двери кабинета, как заметил Сергей, внезапно менялись: еще за минуту перед тем они держали гордо и высоко голову, глядели на толпу просителей с нескрываемым презрением, едва отвечали на обращенные к ним поклоны, — входя же в кабинет, они сразу теряли всю свою важность, лица их принимали более или менее озабоченное выражение. Сергей с любопытством делал свои наблюдения; он никогда еще не видал такого разнообразного сборища. Он не замечал, как шло время. Но вот дежурный чиновник подошел к нему с неизменным и любезным «пожалуйте!»

Сергей очутился в большом кабинете, заставленном разнообразной мебелью, увешанном картинами не особенно скромного содержания, но зато принадлежавшими кисти более или менее знаменитых художников. Мягкая, удобная мебель показывала, что хозяин любит понежиться.

Он и теперь лежал у пылавшего камина в огромном бархатном кресле. Его прическа была помята, осыпавшаяся пудра покрывала воротник камзола, плохо натянутые чулки лежали складками на жирных ногах, на одном башмаке недоставало пряжки. Вообще, Безбородко производил впечатление заспанного и плохо умытого неряхи. Однако в некрасивом, заплывшем жиром лице его Сергей подметил добродушную улыбку; живые глаза хитро глядели. Войдя, Сергей почтительно поклонился графу, а тот, не вставая, протянул ему руку и указал на кресло.

— Очень рад познакомиться, — сказал он, — присядьте; извините, что я вот так лежу… да что делать, не спалось, расклеился совсем. Вы вон какой свеженький, видно, ночь-то проспали хорошо, хотя это вам не много чести делает — молодым людям ночью вовсе не спать надо… ну, а я плохо спал… плохо!

Он потянулся, зевнул, зажмурил глаза и слабо улыбнулся какому-то своему собственному приятному воспоминанию.

Сергей сел в указанное ему кресло.

— Я получил извещение вашего сиятельства и поспешил явиться, — сказал он.

— Да, я вас потревожил по приказанию государыни; она довольна своим разговором с вами и поручила мне узнать, не желаете ли вы поступить на службу?

— Мне кажется, что мое желание в таком деле мало значит, — отвечал Сергей, — я могу очень желать служить; но вопрос в том, годен ли я для службы, могу ли принести какую-нибудь пользу — сам я решить этот вопрос не в состоянии.

Безбородко улыбнулся и пристально поглядел на Сергея.

— Все это прекрасно! Так вы бы хотели так служить, чтобы приносить пользу?

Сергей поднял на него изумленные глаза.

— А то как же? Иначе я не понимаю службы, мне кажется, что ни один порядочный человек иначе и понимать ее не может.

— Казалось бы, что так, но большинство глядит на службу государству только со стороны тех выгод, какие она приносит. Я очень рад, что вы держитесь иного взгляда. Стоит только хотеть, молодой человек, и пользу вы, конечно, принесете. Желаете служить у меня по иностранным делам?

— Я почту себя крайне счастливым, ваше сиятельство, и мне кажется, что это именно то дело, которое может увлечь меня.

— Так, стало быть, по рукам и пока об этом довольно; я сделаю нужные распоряжения, познакомлю вас с моей канцелярией, там в канцелярии я буду вашим начальником, но здесь прошу вас считать меня только хозяином… Не забывайте меня, мой дом открыт для вас… Завтра вечером тут у меня пляс будет, пожалуйте!

Безбородко протянул Сергею свою жирную руку и вдруг совсем оживился.

— Вы, я слышал, еще и Петербурга не видали, так на первых порах веселитесь, молодой человек…

Сергей благодарил графа за его любезное приглашение и в то же время про себя удивлялся, как это все только и знают что советуют ему веселиться.

А Безбородко между тем спрашивал:

— Были в театре? Как понравились наши актеры, а главное, актрисы как понравились? В Петербурге столько хорошеньких женщин, ну, а где скажите, где можно встретить вот хоть такую?..

Он схватил с маленького столика, стоявшего у его кресла, миниатюрный портрет и передал его Сергею. Это была, действительно, замечательно хорошенькая головка очень молоденькой девушки.

— Что, хороша?.. Хороша?.. — спрашивал Безбородко.

— Очень хороша, — отвечал Сергей, — если только художник не постарался прикрасить ее на портрете…

— Какое прикрасить!.. Она здесь хуже… Хуже, чем в натуре… О, эти глаза!.. Этот ротик!.. Нет, это такая девочка, какой я еще не видывал!..

— Кто же она?

И, сказав это, Сергей смутился — может быть, не следовало спрашивать!

— Кто она?.. Да весь Петербург ее знает, и вы, конечно, скоро ее узнаете. Это актриса Каратыгина!.. Только что появилась на сцене и какой талант! Это чудо!.. Волшебница!

Куда девалась заспанность и обрюзглость Безбородки. Он вскочил с кресла, глаза его горели, он жестикулировал. Сергей с изумлением на него поглядывал. Видно, была права княгиня Пересветова, когда рассказывала свои анекдоты про графа Безбородку…

В это время у двери, ведшей в приемную, где дожидались просители, вдруг раздалось громкое зевание, потом топанье ног.

— Это еще что такое? — прислушиваясь, сказал Безбородко. — Вы не заметили, много там народу?

— Очень много.

— И вот так каждый день, замучили меня совсем.

Опять раздалось топанье и даже ручка дверей зашевелилась.

— Нет, это любопытно! — воскликнул Безбородко, тихонько подошел до двери и неслышно приотворил ее.

Через минуту он обернулся и поманил к себе Сергея.

— А загляните-ка, — шепнул он, — вот так потеха!

Сергей взглянул в щелку. Некоторые из просителей уже ушли, очевидно, ограничившись объяснениями с секретарями, другие терпеливо дожидались, сидя у окон на стульях. Один только хохол в огромных сапожищах, с длинными усами и необыкновенно добродушным лицом ходил по комнате.

Сергей, дожидаясь в приемной, уже заметил этого хохла, который тогда с большим любопытством разглядывал картины, покрывавшие стены; теперь же он, видимо, пересмотрел все интересное и потерял всякое терпение дожидаться своей очереди. Его стала одолевать зевота, и он нисколько не стеснялся. Вот он еще раз подошел к двери, а потом вдруг остановился и сделал рукой по воздуху быстрое движение — он заметил муху. Раскрыл ладонь — муха вылетела.

— А от же поймаю! — сказал он и погнался за мухой.

Безбородко дернул Сергея за рукав.

— Ну, не потеха ли?

Он закрыл рот платком, чтобы громко не рассмеяться и продолжал глядеть в щелку. Между тем хохол все гонялся за мухой по всей комнате. Наконец муха села на огромную китайскую вазу.

Хохол, стараясь не стучать своими сапогами, подкрался — хлоп!

Ваза пошатнулась, с грохотом упала и разбилась вдребезги. Хохол выпустил пойманную муху, раскрыл рот, расставил руки и остался неподвижным. Просители вскочили в ужасе со своих мест, двое детей заплакали, некоторые поспешно убегали из приемной.

Безбородко распахнул двери и своей тяжелой походкой подошел к несчастному хохлу, но тот ничего не замечал и глядел как полоумный на валявшиеся вокруг него куски дорогой вазы. Граф хлопнул его по плечу и, улыбаясь, ласковым голосом спросил:

— Чи поймав?

Хохол очнулся, понял, кто перед ним, и упал на колени перед графом.

— Да вставай, дурень, муху-то выпустил — вот обида! — уже громко смеясь, сказал граф. — Вставай, кто ты? чего тебе от меня треба?

Ободренный ласковым голосом и смехом вельможи, хохол поднялся на ноги и начал быстро излагать дело, приведшее его к графу.

— Постой минуту, — перебил его Безбородко, — да стой смирно, мух уже не лови — не поймаешь!

Он вернулся в кабинет, где дожидался его Сергей и сказал ему:

— Мой секретарь проводит вас в канцелярию, и через полчаса я сам там буду, а теперь этими надо заняться, ведь все равно не уйдут.

Сергей поклонился, все еще продолжая улыбаться от только что виденной сцены.

На звон колокольчика явился секретарь, а граф начал обходить просителей. Но он на этот раз был особенно рассеян; выслушивая разнообразные дела, слушал и не слышал и сейчас же забывал слышанное. Перед ним все мелькало хорошенькое лицо актрисы Каратыгиной.

— Не оставьте, не забудьте, — говорила ему просительница, — пристройте, ваше сиятельство, моих деточек!

— Не оставьте… не забудьте… пристройте моих деточек… — рассеянно твердил граф ее последние слова.

— Ваше сиятельство, да вы неравно забудете! — со слезами в голосе говорила озадаченная мать.

— Забуду, забуду!.. Будьте покойны! — ласково повторял он и шел дальше.

XVIII. СЛУЖБА

Прошло несколько недель, но Сергей не замечал времени. Опытность Ивана Иваныча, а главное, конечно, деньги превратили старый петербургский дом Горбатовых в роскошное жилище.

В обширных светлых сенях с утра и до позднего вечера толпилась прислуга, широкая лестница покрылась дорогим ковром, парадные залы были отделаны заново, потолки украшены лепной работой, всюду наставлена золоченая мебель, обитая заграничным штофом. Скоро у подъезда начали останавливаться всевозможные экипажи. Сергею приходилось восстанавливать старые связи отца, войти снова в сношения с близкими и дальними родственниками, принимать новых знакомых, которые нахлынули со всех сторон. И кроме этих приемов у себя, надо было посещать лучшие дома Петербурга.

У Сергея не было решительно ни минуты свободной. Сначала еще он задавал себе вопрос: как же тут служить, как найти время для занятий, если такая жизнь будет продолжаться? Но скоро этот вопрос перестал занимать его. Он видел, что все окружавшие его живут так же, как он, и что иначе и жить невозможно в Петербурге. По утрам он выбирал час-другой, чтобы побывать в канцелярии Безбородки, познакомиться с делами, со службой. Это знакомство оказалось очень легким, то есть, собственно говоря, его совсем и не требовалось.

Сергею в первое время никак не удавалось понять, в чем же состоит его служба, какими делами он должен заниматься. Дела, очевидно, было много, потому что несколько десятков чиновников сидели за работой, спешно составляя и переписывая бумаги. Секретари то и дело отправлялись с полными портфелями в кабинет Безбородки. Но когда Сергей обращался к кому-нибудь из чиновников с предложением помочь, с просьбой дать ему какое-нибудь занятие, — чиновники изумленно на него поглядывали и отвечали:

— Да вы не извольте беспокоиться, дел таких спешных нет — мы поспеем…

Сергей обращался к Безбородке, жалуясь ему на свое бездействие и прося у него работы. Граф с ласковой улыбкой его выслушивал, заводил с ним иногда живую, интересную беседу об отношениях России к иностранным державам, иногда давал ему составить на французском языке какую-нибудь незначительную бумагу. Такая работа не могла затруднять Сергея. Он очень легко излагал свои мысли и в особенности на французском языке.

Наконец, он начал понимать мало-помалу, что такое служба вообще и в чем должна заключаться в особенности его служба.

Нельзя было сказать, чтобы дело, во главе которого стоял граф Безбородко, шло плохо. Екатерина не делала ошибочных назначений и недаром вывела киевского семинариста Безбородку в государственные люди. Узнав его еще в 1775 году по рекомендации его прежнего начальника, Румянцева, и назначив его кабинет-секретарем для принятия челобитен, она была необыкновенно поражена его способностями и его феноменальной памятью. Он не только наизусть знал все законы, но знал даже на какой странице какой из них напечатан. Он умел налету схватывать мысли императрицы, разрабатывать их и облекать в надлежащую форму. И все это делалось у него живо, без всякого труда, без всякого усилия.

За такого человека надо было ухватиться обеими руками, и Екатерина, конечно, это сделала.

Бедный незначительный малоросс в скором времени был назначен сенатором, гофмейстером, министром иностранных дел. Но этого было мало. Екатерина любила широко награждать полезных ей людей. Богатые поместья с тысячами душ крестьян жаловались Безбородке. Вместе с важными чинами и графским титулом к нему пришло и огромное богатство. Он нисколько не изменился на высоте своего счастья. Он остался тем же самым добродушным, сластолюбивым, талантливым и ленивым человеком, каким был и прежде. Он работал, потому что работа давалась ему легко, но при первой же возможности переходил от горячей умственной деятельности к ничегонеделанию и ко всевозможным наслаждениям, которые он ловил жадно и ненасытно.

Разработав блестящий план, наложив на кипу бумаг, составленных в его канцелярии, свою талантливую руку мастера, он спешил успокоить глаза на какой-нибудь хорошей, только что купленной им картине или статуе, потом его ждал обильный, изысканный обед с тонкими винами, а вечер он обыкновенно проводил, если только не был зван к государыне, в театре. Его ухаживания за хорошенькими актрисами, его закулисные шашни были известны всему городу. Говорили, и не без основания, что у него целый гарем, персонал которого часто меняется вследствие непостоянства графа. Наконец, иногда поздно вечером или чересчур рано утром, в то время, как можно было предполагать, что он предается спокойному сну, его встречали в самом простом и скромном костюме, с толстой палкой в руке, в таких местах, где важному сорокалетнему сановнику бывать совсем не подобало. Нередко граф даже слишком далеко заходил в своих любовных шалостях. На него являлись жалобы, достигавшие до слуха императрицы. Она не раз ему строго выговаривала, заступалась за обиженных им, но он оставался неисправим, и она поневоле должна была забывать слабости своего талантливого сподвижника.

Но далеко не на одни удовольствия и любовные похождения тратил Безбородко свои большие денежные средства. Всем было известно, как много добра он делал. Немало бедных и несчастных семей было обязано ему своим благоденствием.

В обществе он являлся всегда живым, веселым собеседником, умел обращаться с людьми, щадить их слабости, не выставляться, не гордиться своим умственным превосходством. Таким образом, он достиг того, что на его месте достигается весьма редко — у него было не много врагов и завистников. Почти все его любили, и даже самые строгие судьи отдавали должное его талантам и познаниям и порицали только его лень да слабость, с которой он окружал себя самыми недостойными лицами. Эти лица, бесполезные и ровно ничего не делавшие, только ели и пили в его доме, но он никогда не мог от них избавиться и смотрел на них как на привычную мебель.

Служившие под его начальством делились на два разряда. Первый разряд составляла собственно его канцелярия и секретари. По большей части это были дельцы-работники, исполнявшие всю черновую работу, к которой граф не любил сам прикасаться. Почти всегда без всяких связей, без имени, часто не получившие никакого образования, эти люди под руководством графа иногда вырабатывались в очень дельных и знающих чиновников, достигали мало-помалу довольно видного служебного положения. Большинство же, конечно, навсегда оставалось в черной работе, высоко не метило и понемногу устраивало свои делишки посредством взяток.

К другому разряду служивших у Безбородко принадлежали люди хороших фамилий, со связями и средствами, в число которых попал и Сергей Горбатов. Все это были будущие дипломаты-сановники. Они по самому происхождению своему и связям предназначались к блестящей карьере. Им не нужно было трудиться, проходить шаг за шагом ступеньки служебных лестниц, не нужно было пачкать своих изнеженных рук в черной работе. Если они обладали хорошими способностями и ясным умом, то школа Безбородки, конечно, приносила им пользу, и он без труда поднимал их на высоту, на которой они могли держаться с достоинством. Если же у них не было ни ума, ни способностей, они все же устраивали себе почетное, блестящее положение, стремились к различным синекурам и легко получали их. Очень немногие и то вследствие каких-нибудь особенно неблагоприятных обстоятельств видели себя вынужденными покинуть государственную службу, но для этого нужна была феноменальная глупость или редкая незадача.

И вот Сергей скоро понял, или вернее, почувствовал все это. Он все реже и реже надоедал чиновникам-труженикам своими просьбами о работе. Он только старался вслушаться в разговоры Безбородки, вглядываться в его действия, яснее и красноречивее излагать те французские письма, составление которых поручал ему начальник.

В канцелярии он встречался и сближался с людьми, служившими на равных с ним условиях, с блестящими молодыми людьми, заранее предназначенными к занятию высоких должностей. Один из этих счастливцев, граф Сомонов, приходился Сергею кузеном, и между ними скоро завязалась дружба. Они стали почти неразлучны.

Граф Сомонов был на несколько лет старше Сергея и уже обладал достаточной опытностью и знанием света; к тому же он путешествовал по Западной Европе, прожил более года в Париже. Сергей познакомил его с Рено, и Рено пришел в восторг от этого знакомства. Он увидел в молодом русском графе своего compatriote\'a, плененного Парижем во всех отношениях. Сомонов с одинаковым энтузиазмом говорил и об удовольствиях Трианона, о любезности Марии-Антуанетты, и о веселой бульварной жизни, о шумных клубах, где подготавливалась революция, где воспитывались и вырабатывались самые видные ее деятели.

На Рено пахнуло родным воздухом, и он радовался, что Сергей сблизился с таким человеком, который не станет отвлекать его от их заветной мечты — попасть скорее в Париж.

Впрочем, теперь эта мечта на время почти позабылась. Сергею некогда было ни о чем думать — он только отдавался впечатлениям минуты, жил как в чаду, иногда по целым дням не виделся со своим воспитателем, переносясь из канцелярии Безбородки и его кабинета на званый обед, потом на вечер или в театр.

Молодое самолюбие Сергея било радостно тревогу. Его ведь встречали с распростертыми объятиями. Сколько милой душистой лести наслышался он в эти несколько недель; сколько хорошеньких ручек пришлось ему держать в своей руке на балах, во время танцев, сколько милых глазок глядело на него с нескрываемой лаской. Иногда у него голова кружилась.

Он постоянно слышал от своих новых приятелей о различных любовных историях. Он подмечал на собраниях и балах их ухаживание за красивыми девушками. Ухаживание это тогда называлось почему-то «маханьем». Это была целая забавная наука, выработавшая свой собственный безмолвный и в то же время красноречивый язык цветов, бантиков, вееров и наклеивавшихся на лицо мушек…

Вот в ярко освещенной, наполненной нарядными гостями зале бродит молодой человек. Он едва скрывает свое волнение, очевидно, ждет кого-то. Наконец в дверях появляется молодая девушка в роскошном «панье», с целой башней, устроенной из напудренных волос на голове, с маленькой черной мушкой у правого глаза.

Плохо скрываемая радость изображается на лице юноши. Он еще не успел обменяться поклоном с девушкой, не успел сказать ей ни одного слова, но ему этого пока и не надо, он издали видит маленькую черную мушку. И эта мушка говорит ему, чтобы он надеялся и что в контрдансе будет объяснение. Если же мушка оказалась бы под левым глазом, то это означало бы отказ от всякого объяснения и нежелание танцевать.

Маленькие милые комедии, начинавшиеся и кончавшиеся в течение нескольких дней, даже любовные драмы, так же скоро разыгрывавшиеся, проходили перед Сергеем. Он хорошо понимал, что и сам может быть в числе актеров. Его сердце вдруг начинало шибко стучать от какого-нибудь быстрого горячего взгляда. Он иногда чувствовал, как хорошенькая ручка, затянутая в перчатку, крепче, чем бы следовало, пожимает ему руку. Он и сам невольно отвечал на пожатие, но танец кончался, и он отходил в сторону, подавляя в себе вздох.

Ему делалось скучно, даже грустно; он вспоминал свою Таню. Зачем ее нет здесь?! Вот было бы счастье!.. Было бы веселье!.. А теперь все же недостает чего-то… Даже многого… Недостает настоящей жизни…

Часто, возвращаясь домой, он находил у себя на столе письмо Тани. Она была верна своему обещанию — писала ему изо дня в день. Жадно читал и перечитывал Сергей эти письма. В них не было ничего особенного, не было ни страстных признаний, ни сентиментальных вздохов. Таня писала о своих занятиях, передавала ему содержание только что прочитанной ею книги, говорила ему о его матери и сестре, о его любимых лошадях, даже о погоде… Но о чем бы она ни писала, в каждом ее слове Сергей чувствовал всю ее нежность к нему, всю ее любовь. Он целовал эти письма и отдавался полузабытью, которое переносило его в присутствие милой девушки, рисовало ее в самых обаятельных красках. Это были сладкие грезы, но все же они скоро уходили. Оставалось чувство неудовлетворенности, тоски и скуки. А на следующий день наступали новые соблазны, били в глаза красота и молодость, горячие взгляды, многообещающие улыбки…

Голова кружилась все больше и больше.

XIX. НОВОСЕЛЬЕ

Перед масленицей дом Сергея Горбатова был окончательно отделан; и он пригласил к себе на новоселье всех своих новых и старых знакомых. К этому времени из Горбатовского привезли в огромном количестве великолепную серебряную посуду. Марья Никитишна позаботилась также отправить сынку лучшие произведения своего домашнего хозяйства — удивительно откормленную живность всякого рода. Пир готовился на славу. Сергей видел, до какой роскоши дошла жизнь высшего петербургского общества, и не хотел ударить лицом в грязь. На его столе ничего не должно было красоваться, кроме чистого серебра и золота. Очень крупную сумму ассигновал он на самые дорогие иностранные вина.

Иван Иваныч всем распоряжался и выказал большое понимание дела. Вообще он теперь был в самом лучшем настроении. Обстоятельства изменились. Молодой хозяин начинает жить по-модному — на большую ногу, денег не жалеет и не знает им счету. И уж если при покойном Борисе Григорьевиче кое-когда удавалось нагреть руки, то теперь и подавно немало прилипнет к рукам Ивана Иваныча и очутится в его кармане.

Моська тоже оживился и с большим интересом следил за приготовлением к пиршеству. Он помнил другие пирования в этом же доме и с жаром про них рассказывал своим приятелям из прислуги. Он то и дело входил в столовую, оглядывал огромный стол, устроенный «покоем», пересматривал каждый куверт, каждую тяжеловесную серебряную тарелку, украшенную гербом Горбатовых. Потом он взбирался на хоры, где уже музыканты настраивали свои инструменты. Он спрашивал, какие они будут играть пьесы, похваливал те, которые прежде игрывались во время больших обедов и подсмеивался над незнанием музыкантов, когда они говорили ему, что про его пьесы они никогда даже не слыхивали.

Вот и гости стали съезжаться — вся петербургская блестящая молодежь, военные и статские франты. Никто не отказался от приглашения любезного хозяина. Этого мало — граф Сомонов, заботясь о том, чтобы новоселье его нового друга было шумно и весело, просил у него разрешения привезти нескольких приличных молодых людей, по большей части гвардейских офицеров, которые еще не имели удовольствия познакомиться с Сергеем Борисовичем, но очень желали как можно скорее получить это удовольствие. Конечно, Сергей охотно дал свое согласие. Он встречал всех крайне любезно и в то же время с тем изящным достоинством, которое было у него врожденным.

Между представленными ему Сомоновым молодыми людьми один поразил его своею красотою. Это был офицер, совсем почти еще мальчик, стройный, ловкий во всех движениях, с тонкими чертами лица, с нежным румянцем и великолепными глазами. Но, несмотря на свою редкую красоту, этот юноша с первой же минуты, произвел на Сергея довольно неприятное впечатление. Он чересчур уже приторно, почти подобострастно сказал ему что-то «о счастье удостоиться подобного знакомства».

Сергей не расслышал его имени и, улучив удобную минуту, спросил о нем у Сомонова.

— Pas grande chose, — отвечал тот с полупрезрительной, но в то же время и снисходительной улыбкой, — бедный офицерик, счастливый тем, что попал в гвардию, его зовут Платон Зубов. Il n\'a pas beaucoup d\'esprit, mais au fond c\'est un bon diable… Иногда бывает забавен… Мы ему часто даем кой-какие поручения, и он всегда охотно их исполняет… А что? Ты, может быть, недоволен тем, что я привез его, в таком случае прости, пожалуйста!.. Но он так просил, так умолял, что я не в силах был отказать ему.

— Ах, Бог с тобой! — отвечал Сергей, — напротив, я очень рад, и твоя рекомендация для каждого достаточна, чтобы быть у меня дорогим гостем. Я спрашиваю о нем просто, чтобы знать, кто он, он, такой красавец.

— Да, красавец! — повторил Сомонов с легкой усмешкой, — и, кажется, на красоту-то свою он, главным образом, и надеется…

Широкие двери столовой распахнулись; с хор грянула музыка; многочисленные веселые гости стали размещаться к столу без чинов — какие чины могли быть между молодежью?

Хорошенький Зубов, даже покраснев от волнения, употребил все старания, чтобы оказаться за столом рядом с хозяином, но это все же не удалось ему — его оттерли. Тогда он поспешно обошел и захватил себе место как раз напротив Сергея. Он внимательным и жадным взором оглядел обширную комнату, стены которой были заставлены шкафами с дорогой серебряной и фарфоровой саксонской посудой. Он с удовольствием поглядывал на нарядную прислугу, разносившую кушанья.

Но скоро он почти позабыл даже о вкусных кушаньях и винах, найдя себе другую заботу. Он почти не спускал глаз с Сергея, заговаривал с ним при первой возможности ласковым и вкрадчивым голосом, старался передавать ему то бутылку, то тарелку, одним словом, ухаживал за ним, как за хорошенькой женщиной. И он достиг своей цели. Излишняя его предупредительность и заискивающий тон перестали смущать Сергея: он увидел в нем только любезного и милого мальчика.

Обед шел своим чередом. Гости кушали с аппетитом. Молодое общество, сначала несколько сдержанное, под влиянием вина стало все более и более оживляться, послышался смех, веселые шутки и, наконец, что совершенно неизбежно в холостой компании, не особенно скромные анекдоты и разговоры. Говорили, по большей части, по-французски, и Рено мог делать свои наблюдения. Хорошо изучив лицо Сергея, он мог читать на нем его мысли; он видел, как его воспитанник краснеет при некоторых словах, как какой-нибудь чересчур нескромный рассказ возбуждает в нем неловкость и чувство гадливости.

«Ведь вот, — думал он, всматриваясь в то же время в другое, еще более молодое, почти детское лицо Зубова, — вот этот мальчик совсем иначе ко всему относится, хотя сам и не говорит ничего, но зато внимательно и с видимым удовольствием слушает. Все эти рассказы в его вкусе, он понимает соль их, он, верно, сам уже прошел через многое… Да и все они так еще молоды, а между тем такая ранняя опытность! Нет, прав был старик Горбатов, что выдержал его в деревне; тут нельзя было бы избежать товарищества, а при таком товариществе вряд ли я, несмотря на все мои старания, что-нибудь сделал бы, я бы не уберег его… А теперь вот уберег до двадцати трех лет. Теперь он на ногах и не споткнется… Хорошая натура! Но любопытно — измена нашей милой фее? А уж будет измена, и ничего, пусть узнает жизнь… И ведь, конечно, сам же придет и мне все расскажет, а это главное…»

Веселый говор все усиливался. Различные вина производили свое действие. Красивый широкоплечий молодой офицер, князь Бабищев, сидевший рядом с Сомоновым, вдруг обратился к Сергею:

— Любезный хозяин, вы подумали решительно обо всем, что может усладить желудок ваших гостей, но позвольте сказать вам, что самой важной вещи все же недостает на нашем пиршестве…

— Сделайте одолжение, скажите, что такое? — быстро спросил Сергей, несколько смущенный таким замечанием и не понимая, о чем он не позаботился. — Скажите, и если только в моей власти исправить ошибку, я тотчас же это сделаю.

— Увы, Сергей Борисыч, ошибка неисправима. Для нашего полного благополучия недостает веселых соседок, и чем вкуснее ваш обед, чем превосходнее вина, тем этот недостаток ощущается все больше и больше, и я уверен, что все со мной согласны.

— Да, да, конечно! Самый лучший обед теряет без хорошеньких женщин, — разом отвечали многие.

— Ну господа, в этом вините меня главным образом, — сказал Сомонов, — мой кузен новичок и в Петербурге, и в жизни, я должен был подать ему мысль пригласить всех нас с нашими приятельницами, тогда, действительно, было бы очень весело…

Губы Сергея нервно вздрогнули, и на мгновение блеснули глаза его.

Рено под столом потер себе руки, не отрываясь глядя на своего воспитанника.

— С вашими приятельницами? — сказал Сергей. — У каждого из вас, конечно, могут быть приятельницы среди хорошеньких женщин, но дело в том, что ни одна благовоспитанная и порядочная женщина не приняла бы приглашения незнакомого ей молодого человека, у которого нет в доме хозяйки. Если же вы говорите о таких приятельницах, которые бы не затруднились присутствовать на моем обеде, то как бы они ни были красивы, милы и любезны, я не хотел бы их видеть там, где когда-нибудь будет хозяйкой будущая жена моя, где и теперь, хоть и отсутствующая, хозяйка — моя мать, и где, может быть, мне суждено, при другой обстановке, принимать ваших жен и сестер, господа!

Рено продолжал под столом потирать руки.

Веселое общество смолкло. Некоторые почувствовали себя неловко.

Рено услыхал несколько таких фраз:

«Dieu, qu\'il est naif!.. Да это сущий ребенок — и такой же гордец, каким был, говорят, и старик его…»

Некоторые даже вздумали немного обидеться. Но Сергей так добродушно глядел на всех, что неприятное впечатление было скоро забыто. Один только князь Бабищев, поднявший вопрос, сидел молча, как бы что-то обдумывая. Потом он наклонился к своему соседу, Сомонову, и шепнул ему:

— Однако, mon cher, твоему кузену нужно отплатить за его урок и тон проповедника. И если правда, что он прожил до сих пор в монашеской келье, то ему непременно нужно показать что-нибудь другое.

— Я и сам об этом давно подумывал, — также шепотом ответил ему Сомонов. — А уж сегодня, после того, как он вздумал нас сконфузить, конечно, я постараюсь проучить его. Он милый малый, и из него должен выйти прок. Я тебя уверяю, что завтра мы хорошо посмеемся над его благочестием и что не позже как через неделю он будет нас угощать здесь в веселом женском обществе…

Они еще пошептались немного, и затем Сомонов встал со своего места, подошел к Зубову и сказал ему:

— Поменяемся, братец, местами.

Тот изумленно взглянул на него; но Сомонов тихонько толкнул его ногой, делая глазами едва заметный знак. Зубов понял и поспешно встал. Сомонов уселся против Сергея.

— Cher cousin! — сказал он, — мне кажется, ты на меня рассердился?

— Нисколько! — ответил Сергей.

— Нет, право, я уж по глазам твоим вижу.

— Да, уверяю тебя, что нет… и мне решительно не за что быть на тебя в претензии. Напротив, может быть, кто-нибудь нашел мои слова резкими, и в таком случае я прошу извинения, хотя иначе говорить не мог…

— А коли так, то и довольно! — весело вскричал Сомонов. И да будет все забыто! Чокнемся! Только смотри, до дна выпьем за нашу дружбу.

Он налил Сергею полный стакан крепкого вина и чокнулся с ним, повторяя:

— Да смотри, разом и до дна!..

Сергей выпил.

Он не привык к вину, а теперь, с самого начала обеда, должен был попробовать то то, то другое. Этот стакан разом на него подействовал. В голове приятно зашумело, беспричинная радость вдруг охватила его, и он почувствовал ко всем такое искреннее душевное расположение. А тут и веселый князь Бабищев вдруг очутился с ним рядом и подставил ему свой стакан, прося и с ним чокнуться, чтобы не оставлять никаких недоразумений. Сомонов опять налил Сергею и опять заставил его до дна выпить.

Весь конец обеда прошел как в тумане. Разговор начал сливаться, Сергей сам говорил много, но что, для чего — уже не соображал. А тосты следовали за тостами, он пил не разбирая, без всякого вкуса.

Рено еще мог бы остановить его, но и он не воздержался. И молодые люди сумели заставить его столько выпить, что он теперь совсем сонный, положив локти на стол и подперев руками голову, бормотал что-то и глядел на всех странными глазами. Наконец, голова его совсем покачнулась, — он захрапел.

— Ну, этого уложили!.. Это самое важное! — перешепнулись заговорщики. — Он бы еще помешал, пожалуй. Теперь не нужно только терять времени.

Обед был наконец кончен. Музыка продолжала играть на хорах, но никто уже ее не слушал. Велись беспорядочные речи, многие хотели встать со своих мест и не могли. Обед продолжался часов около пяти, и последствия этого должны же были сказаться.

Сомонов и князь Бабищев, обняв едва державшегося на ногах Сергея, уговаривали его проехаться.

— Посмотри, какой славный вечер… у тебя сразу голова освежится, и потом мы покажем тебе такое чудо, какого ты еще в жизни не видывал.

— Прокатиться?! Да едемте, едемте хоть на край света, — радостно говорил Сергей. — Здесь так душно… на воздух!.. И… да, покажите мне что-нибудь необыкновенное… что-нибудь чудесное!..

В это время к ним подошел Зубов. Он совсем не был пьян. Вообще он немного пил за обедом, да и вино на него мало действовало.

— Голубчик, граф, — шепнул он Сомонову, — возьмите меня с собой.

— Да ты знаешь ли, Платошка, куда мы едем?

— Знаю, знаю, все слышал…

— Дурень, ну куда тебе, только лопнешь от зависти — не по твоему карману…

— Да мне хоть одним глазком взглянуть!.. Возьмите, сделайте милость!!! Ну, может, там понадоблюсь, неравно Сергею Борисычу не совсем хорошо будет, так ведь я, знаете, граф, я очень сильный, я один могу снести его! Благодетель, возьмите!..

— Ах ты, вечная попрошайка!.. Ну, пожалуй, только знаешь, в санях-то и нам троим едва-едва места будет, так тебе разве на облучке?

— Я и на облучке доеду.

— Ладно…

Через несколько минут Сергей, поддерживаемый приятелями и в сопровождении хорошенького Зубова, почти ничего не видя, сходил со своей парадной лестницы.

У подъезда дожидалась лихая тройка.

Молодые люди уселись в сани. Зубов примостился рядом с кучером на облучке. Сомонов крикнул «в Коломну!»

Тройка помчалась как стрела по смолкающим улицам.

XX. ФАРАОНКА

Куда он едет? Об этом Сергей не думал, да и вообще в нем не было никакой мысли — было одно только странное, новое ощущение, какого он до сих пор никогда не испытывал.

Морозный воздух несколько освежил его, то есть выбил из его похмелья все неприятное и тяжелое, оставил легкий туман и широкое чувство веселья, радости, порывания вперед.

Сани мчались. Ему казалось, что он скользит в пропасть. Дома, улицы, слабо мигавшие фонари — все это спускалось ниже и ниже, вертелось и прыгало, наступало одно на другое. Сердце то замирало, то начинало шибко биться. По членам пробегал огонь. Хотелось движенья, но не обычного движенья, а полета.

И вот Сергею казалось, что ему стоит приподняться на воздух, и он полетит в сверкающую холодную мглу, расстилавшуюся перед его глазами.

Он, действительно, приподнялся в санях и хотел было лететь, но товарищи вовремя его удержали.

Между тем сани уже скользили по пустым, темным улицам тогдашней Коломны. Мимо тянулись пустыри, полуразвалившиеся заборы, сады, остатки еще не высохших болот. Только местами возвышались и мигали призывными огоньками домики, по большей части деревянные и одноэтажные.

Сани остановились у запертых наглухо ворот.

— Ну, Платоша! — крикнул Сомонов, — ступай на разведку.

Зубов как резиновый мячик слетел с облучка, подпрыгнул и побежал к воротам.

— Заперты! — крикнул он.

— Известное дело — заперты! А ты вот силой хвалился — выбей калитку, чего тут, не дожидаться же!

Зубов попробовал. Но сила его оказалась недостаточной.

— Эх ты, хвастунишка! — презрительно проговорил князь Бабищев, вышел из саней, хватил раз, другой, а на третий уж не пришлось — калитка с треском и визгом распахнулась и повисла на одной петле.

Сомонов вывел Сергея, который, может быть, хорошо бы полетел, потому что ходить почти разучился — его так и покачивало во все стороны.

Разогнав собак, с громким лаем кинувшихся из глубины двора, молодые люди направились к домику, выглядывавшему из-за обледеневших деревьев.

Все ставни были заперты. За исключением собачьего лая, тишина кругом стояла невозмутимая.

— А что если, как на смех, ее дома нету? — проговорил Сомонов.

— Нет, дома, граф, дома, наверно! — забегая вперед уверял Зубов. — Вон взгляните — с той стороны, там щелка у ставни и вон свет виден. Наверное, дома, а коли и нету, то не беда — я на сей случай придумал.

— Да много ты придумал! Уж молчи лучше да постучись-ка в двери.

Зубов взбежал по скользким ступенькам крыльца и стал стучать.

— Где мы? Что это такое? — несколько приходя в себя, спросил Сергей.

— А чудо-то обещали показать — забыл, что ли? Тут вот самое это чудо и заперто.

И с замиранием сердца он начал ждать чего-нибудь, действительно чудесного.

Двери приотворились, выглянула чья-то голова, которую трудно было разглядеть во тьме.

— Дома? — спросил Зубов.

— А вы кто такие? Чего вам? — вместо ответа послышался довольно грубый женский голос.

Сомонов поднялся на крыльцо.

— Али не узнала, Матрена Кузминишна? Свои, не бойся…

Наклонившись к ней, он шепнул:

— Такого золотого фазанчика привезли, что останешься довольна… Дома, что ли? Да впускай поскорее.

— Дома-то, дома, а уж не знаю как и сказать вам, впустить ли. Вишь ты, с утра головка болит, весь день в постели, да и теперь тоже… Не вы первые — уж раза три наведывались после вечерни, да как приехали, так и отъехали.

— Впускай, впускай, Божья старушка, там сами уговаривать будем.

Он что-то вынул из кармана и сунул в руку женщины. Та сняла крепкую цепь и отворила дверь.

Этот домик, насколько позволяла его различать вечерняя мгла, был очень неказист с виду. Но, пройдя маленькие сени, где молодые люди сбросили с себя шубы, они очутились в просторной, причудливо и роскошно убранной комнате, освещенной бледно-голубым, висевшим посреди потолка, фонариком.

Пол и все стены были покрыты мягкими и пушистыми коврами самых ярких узоров. Восточные диваны с бесчисленным количеством разноцветных подушек, расставлены вдоль стен. Окна скрывались за тяжелыми шелковыми занавесками. По комнатам носился аромат какого-то пряного, раздражающего куренья. Двери были так закрыты коврами и задрапированы, что их совсем не было видно.

— Где мы? — изумленно спрашивал Сергей своих спутников, спускаясь на мягкие подушки шелкового дивана.

— Во сне! — улыбаясь отвечал Сомонов.

— Во сне? — повторил Сергей.

Ему вспомнились те чудесные сказки, которые бывало, в годы детства, рассказывал ему карлик. Тогда горячая детская фантазия превращала каждую фразу в роскошную картину, заставляла переноситься всецело в фантастический мир и забывать о действительности.

Точно так же и теперь действительность была забыта. Причудливая, странная комната, озаряемая голубоватым, как бы лунным светом, мало-помалу теряла в глазах Сергея всю свою осязательность.

Разноцветные узоры ковров мелькали, то и дело изменяясь. Он недвижно сидел, то открывая, то закрывая глаза, вдыхая в себя теплый ароматный воздух и ожидая чего-то более чудесного.

Он не заметил, как Сомонов скрылся, как Бабищев и Зубов развалились на подушках в глубине комнаты и тихонько шептались, пересмеиваясь и по временам на него взглядывая.

Вот где-то вблизи послышались тихие музыкальные звуки. Какой-то голос, неземной голос, примешался скоро к этим звукам, то поднимаясь и перехватывая одну за другою чистые серебристые нотки, то вдруг падая и почти замирая.

Что это за музыка? Что это за пение?

Он ждал — вдруг тихо-тихо колыхнулась шелковая занавеска, и перед ним предстало видение.

Такой обольстительной, такой совершенной красоты он никогда еще не видывал. В первую минуту он даже зажмурил глаза, будто ослепленный. И когда он открыл их, то увидел, что видение не исчезло. Чудная красавица стояла перед ним, в двух шагах от него, и глядела прямо в глаза ему своими огненными прекрасными глазами.

Это была настоящая красавица, такая, какую можно встретить только раз в жизни. И при этом в ее красоте, во всей ее фигуре, в ее странном наряде не было ничего обычного и знакомого. В ней все поражало, начиная с блестящих черных волос, заплетенных в длинные косы и перевитых жемчужными нитями. Нежное и молодое лицо с самым мягким овалом было бледно, но не болезненной бледностью — матовой белизной мрамора. Большие глубокие глаза так и горели из-за длинных ресниц, изливая потоки странного света. Тонкие ноздри небольшого правильного носа были несколько раскрыты, точно так же, как и полные горячие губы, из-за которых виднелся ряд ослепительных своей белизною и ровностью зубов. Она была высока и стройна, и вся прелесть ее роскошных форм не могла скрыться от пораженного глаза: на ней было надето что-то вроде древнегреческой туники из легкой шерстяной материи. Полная шея, высокий бюст, плечи и руки были открыты. Из-под мягких складок не достигавшей до полу туники виднелись маленькие ножки в атласных узких туфлях.

Чем больше глядел на нее Сергей, тем больше убеждался, что все это во сне или что перед ним совершается самая волшебная сказка.

А она подошла к нему еще ближе, нагнулась, звеня подвесками длинных серег, сверкая золотом и разноцветными камнями браслетов, обхватывавших у кисти и выше локтя ее полные руки. Его обожгло ее горячее дыхание. С замирающим сердцем он приподнялся с дивана и кинулся было к ней, но она его отстранила, и он опять упал на подушки, не отрываясь на нее глядя.

Она прилегла на диван в грациозной и кокетливой позе, еще более выказывавшей всю красоту ее, и взяла из рук Сомонова какой-то инструмент вроде гитары.

Снова раздались тихие звуки, которые слышались несколько минут тому назад. Она медленно перебирала струны тонкими пальцами и вдруг запела.

Сергей жадно слушал. Голова его опять начинала кружиться, сердце безумно стучало, он весь, всей душой ушел в эти странные, могучие звуки.

Это была страстная, безумная песня, говорившая о какой-то безумной любви, требовавшая огненных поцелуев, томленья и муки.

И новая любовь, про которую она пела, загоралась в Сергее и жгла его, принося мучительную отраду, блаженное мученье. Это была не та нежная, светлая любовь, какую он чувствовал наяву, в другие волшебные минуты, на берегу Знаменского озера. Эта новая любовь доводила до бешенства, до отчаяния, до сумасшествия…

Но он оставался недвижим и все слушал. А песня лилась, и слышался в ней то безумный хохот, то горькие слезы, то мольбы, то проклятия. Голос певицы, причудливый и капризный, как и эта мелодия, быстро доходя до самых чистых и высоких ноток, вдруг будто надрывался и падал. И она уже не пела: это был хохот, это был звон колокольчиков лихой тройки, взвизгивание удалого ямщика, скрип полозьев по крепкому снегу… И потом вдруг опять откуда-то доносящаяся тихая мольба о пощаде, и опять поднимались все выше и выше серебристые звуки, и опять закипали горячие слезы…

Сергей уже не мог больше выдержать. Он бросился к ней, к этой волшебнице, упал перед ней на колени. Рыдания, долго собиравшиеся в груди его, вырвались наконец наружу, и он как сумасшедший рыдал, захлебываясь на ее коленях.

Его товарищи даже испугались, засуетились, подняли его почти бесчувственного, намочили его горящую голову и виски водою, дали ему нюхать спирту.

Он очнулся, открыл глаза, изумленно глядя кругом, и мало-помалу начал приходить в себя. Теперь опьянение прошло, сознание вернулось, он чувствовал, что не спит и не грезит. Он вспомнил все, вспомнил, что веселые товарищи увезли его и обещали показать ему чудо.

Так вот это чудо!

Но жарко натопленная и надушенная куреньем комната уже не казалась ему волшебным жилищем сказочной царевны. Да и сама эта царевна перестала быть видением, хотя красота ее от этого ничего не утратила. Сергей и теперь не мог оторваться от этой соблазнительной женщины, но только он уже начинал подмечать в ней такие черты, которые уменьшили силу ее соблазна. Она уже не пела, она громким и резким голосом разговаривала с Сомоновым и Бабищевым, смеялась. Они ловили ее руки, старались поцеловать ее. Она отбивалась; но Сергей сразу видел, что это была только игра и что она привыкла к поцелуям.

Он огляделся и заметил Зубова, который сидел поодаль и жадно смотрел на красавицу. Он подошел к нему и тихонько спросил:

— Кто она такая? Полно же морочить… Скажите всю правду…

Зубов боязливо взглянул на товарищей, но видя, что они очень заняты красавицей и мало обращают на него внимания, зашептал: