Я хитро улыбнулась.

– А ты завтра меня спроси.

– Уже почти завтра.

Я пожала плечами:

– Мне не нравится думать о том, что я становлюсь старше.

– Что? – Он игриво толкнул меня в плечо. – Ну же. Тебе уже семнадцать! – Да. Семнадцать. Мэгги тоже было семнадцать, когда она умерла. – Ты, типа, даже одну пятую жизни еще не прожила.

– Верно, – сказала я, стараясь не выпускать на волю мрачные мысли.

– Так как идут дела с пьесой? – спросил он.

– Довольно неплохо. – Я отщипнула кусочек сахарной ваты и подержала его на языке, пока он не растворился, буквально ощущая, как сахар разрушает мои зубы. – Я стараюсь закончить, пока Саша не вернулась из лагеря для чирлидеров.

– Хорошо, что вы отложили ее на декабрь, а? – спросил он, когда мы проходили мимо карусели с вращающимися чашками – такой тошнотворной, что внутренности от катания на ней превращались в мерзкую жижу.

– Ага, я тоже так думаю.

Весной дело продвигалось намного хуже – было сложно сосредоточиться, потому что мои мысли постоянно возвращались к жутким картинам того, что могло произойти в школе, если бы я не выдала Фила. Но сейчас я не хотела об этом говорить.

– Ой, посмотри-ка, в этом году тут есть настоящие американские горки! – Я показала на аттракцион, радуясь, что появилась возможность сменить тему. – Хотя, прежде чем кататься на них, лучше исполнить свое предсмертное желание.

Я обернулась как раз вовремя, чтобы заметить, как внимательно Робби рассматривает меня. О боже. Это он на меня так смотрит.

– Я думаю, это безопасно.

– Ох, нет. Может, тележки застрянут, когда будут вверх тормашками. Или сойдут с рельсов. В новостях постоянно мелькает что-то подобное. Люди погибали на них.

– Верно, но с нами такого не случится. – Он усмехнулся, отмахнувшись от моего беспокойства, словно смерть – это то, что ты видишь только в новостях, что-то, что случается с другими.

Я откусила еще немного и протянула Робби розовое облако. Он отмахнулся.

– Лучше возьми сам, – сказала я. – В меня столько не влезет.

Царевна Софья прошла несколько комнат и остановилась в укромном покойчике, где никого не было.

Он улыбнулся.

– Что, не можешь осилить квадратный фут чистого сахара?

— Может, меня и не нужно? — проговорила Хитрая, — так я уйду, государыня.

– Вовсе нет. Это прозвучит слишком странно, если я скажу, что не выношу сахарную вату?

— Нет, Анна Петровна, нет, останься, очень хорошо, что ты вышла с нами; запри только дверь.

– Нисколечко. – Он забрал ее у меня и выбросил в ближайшую мусорку. – Скорее уж остальные странные, потому что она им нравится.

– Получается, ты решил, что я какая-то странная, да?

Хитрая исполнила это приказание, а потом села на лавочку, стояшую у окошка, и начала, крестясь, перебирать четки, с которыми никогда не расставалась.

– Виноват. Что еще я могу тебе купить? Пирог, от которого забиваются артерии? Корн-дог с загадочным мясом?

Меня передернуло.

Софья заговорила. Она жаловалась сестре и брату на то, что Петр с мачехой теперь уже решительно задумали извести их и что нужно принять немедленно же какие-нибудь меры. Она передала о своем разговоре с Шакловитым, о его встрече с Петровыми потешными.

– Ой, ты что, из тех, кто помешан на здоровье?

– А что? – Он хлопнул себя по груди, делая вид, что оскорбился. – Я горжусь своими странностями, спасибо на добром слове.

Она говорила страстно и красноречиво, стараясь всячески растрогать или испугать брата Ивана, чтобы он вышел из своей апатии. Но он продолжал глядеть безучастно и только по временам вздыхал.

Я рассмеялась.

– Думаю, если я странная, можно считать тебя помешанным.

Одна царевна Марфа поддакивала Софье и во всем с ней соглашалась.

– Отлично, – буркнул он и взял меня за руку. Бабочки устроили у меня внутри полный хаос, пока мы лавировали и кружили по проходам между карнавальными аттракционами и лотками с едой. В воздухе над ними плыл густой запах жареного теста и мяса.

Я усиленно пыталась придумать какую-нибудь умную фразу, но мне пришло в голову лишь:

— Анна Петровна, — наконец обратилась правительница к Хитрой, — ты-то что же все молчишь? Ведь, чай, недавно видела мачеху, чай, кой-что там слышала, так поведай.

– Ну так как у тебя дела?

Просто потрясающе, сама понимаю.

Он пожал плечами:

— Затем и пришла, — отвечала Хитрая, — только и дожидалась, чтобы ты меня спросила. Да, была я у великой государыни царицы Натальи Кирилловны, — продолжала она, закатывая глаза, — многого навидалась там, многого наслушалась. Больно гневен стал государь Петр Алексеевич. При мне кричал, что коли воевода князь Голицын опять со стыдом вернется из похода, то он его заставит ответ держать и не сдобровать князю.

– Тренируюсь в зале, неплохие результаты.

Я попыталась не смотреть на его бицепсы, от которых старательно отводила взгляд, пока мы ехали на машине.

Софья вздрогнула и побледнела.

Ну ладно, я на них пялилась. Осудите меня за это.

– А в бейсбол не играл?

— И ты сама это слышала?

– Я поеду в спортивный лагерь на следующей неделе. Но он неподалеку, так что мы все равно сможем видеться. – Бабочки замолотили крыльями изо всех сил. Он хочет проводить больше времени со мной. Со мной. – А осенью я буду играть в любительской лиге, раз уж меня пока не взяли в команду какого-нибудь университета. – Он обеспокоенно нахмурил лоб.

– Пока не взяли? Но ведь еще даже последний учебный год не начался?

— Сама, сама, — отвечала Хитрая, — говорю, Петр Алексеевич при всех кричит, не таится.

– Именно. Обычно игроков отбирают еще в одиннадцатом классе.

Мы остановились у ларька, наблюдая, как какой-то школьник кидает мешочки с бобами в пирамидки из молочных бутылок и совершенно позорно мажет.

– Моего брата Пола взяли в команду еще в десятом классе.

— Так вот уж до чего дошло, — в волнении прошептала Софья, — если он осмеливается судить о том, чето и понимать-то еще не в силах, если он воображает себя судьею над Васильем Васильевичем, так, значит, он уверен в том, что может распоряжаться. Значит, его успели в этом уверить, значит, правду говорю я, что нам мешкать нечего! Иванушка, брат, да очнись, подумай, ведь тут ты не сторона, твое это дело, над тобой же издеваются!

– Ух ты, серьезно?

– Ага. Но через год после того, как он попал в университет, его отобрали в низшую лигу. – Его голос звучал напряженно. А я думала, это у меня не хватает времени из-за того, что срок подачи документов истекает в декабре. Я бы чувствовала себя ужасно, если бы знала, что шанс уже упущен.

— Кто это издевается? — сказал царь Иван.

– Никогда не бывает слишком поздно, так ведь?

Он потер затылок.

— Да ведь тебе же, пойми, тебе грозит опасность!

– Честно говоря, бывает. Но я не сдаюсь. Я не могу позволить себе сдаться.

Ух ты. Меня восхищала его настойчивость. Но прежде чем я успела сказать ему об этом, он подошел к тому школьнику.

— Нет, сестрица, вишь ты, Анна Петровна сказывает, что государь-братец грозится Василию Васильевичу, так я-то тут при чем же?

– Эй, приятель, давай я покажу тебе, как это делается. – Он купил три мешочка бобов у лысеющего продавца за стойкой. Мальчик отошел к своей старшей сестре, которую я раньше не заметила. Это была Бекки Уоллес. Помрачнев, она переводила взгляд с меня на Робби и обратно.

Робби бросил мне два мешочка и отошел от прилавка, держа оставшийся за спиной, словно готовился сделать подачу.

Софья только рукой махнула. Но Иван уже пробудился от своей постоянной дремоты, он уже заговорил и теперь не хотел молчать.

– Разве ты играешь не на третьей базе? – поддразнила я его, стараясь не замечать, как на меня смотрит Бекки.

– Но это вовсе не значит, что я не умею подавать.

Он сделал шаг вперед и швырнул пакетик в одну из пирамид, сбив все шесть бутылок. Я крикнула ему что-то одобрительное. Он поманил меня к себе указательным пальцем, и я, хихикнув, кинула ему следующий мешочек.

— Право, не знаю, что это ты за непоседа такая, сестрица. Право, всем нам хорошо, я никакой злобы не питаю на братца, он как встретится со мною, так всегда почтителен, никогда-то не побранился. А коли он говорит про Василия Васильевича, так что же тут худого? Если Василий Васильевич побежит, а войско наше будет побито, так ведь так и должно быть, чтобы судить воеводу. Стало, братец-то и прав.

Он с легкостью обрушил две оставшиеся пирамидки, издал радостный возглас, обхватил меня руками, приподнял и закрутил. Младший брат Бекки закричал:

– Это было круто! – Но Бекки схватила его за руку и потащила прочь, не обращая внимания на его возражения. Да что с ней вообще не так?

Царевна Софья побагровела.

– Ну, так что вы выберете? – спросил со скучающим видом лысеющий продавец. – Огромную собаку, огромного дракона или огромную кошку? – Он показал на плюшевые игрушки, висевшие у него над головой.

Робби взглянул на меня.

— Да что ты, что ты, рехнулся, что ли?! — закричала она. — Нет, видно, говорить с тобою все равно, что об стену горох… Никакого толку от тебя не добиться. Тут на нас враги наши лютые злоумышляют, может, завтра же всех перережут, пытать станут, а ты вот какие речи товоришь!

– Дай угадаю. Ты хочешь кошку, верно?

Мои глаза расширились от удивления.

И она в порыве бешенства подошла к Ивану и взглянула на него так страшно, что он задрожал и от нее отшатнулся. Его мысли снова спутались, и уж ничего не понимал он, весь отдался чувству страха.

– Откуда ты знаешь?

Он опустил взгляд на свои ноги; его темно-синие джинсы были покрыты шерстью Варежки.

– Да так, просто наугад сказал.

— Да что же я… Я-то что же… Я ничего, — бормотал он. — Коли досадил чем, прости, сестрица, не буду больше. Что же, ведь я сам знаю, что Господь меня разумом обидел, так и немудрено, если спроста и скажу что неладно. Не взыщи, сестрица, делай, как ведаешь, тебе знать лучше. Я из твоей воли, сама знаешь, не выйду. Только не сердись на меня, я, право, ничето… Пусти, я пойду к Параше…

– Что ж, я тогда лучше возьму дракона. – Я скрестила руки на груди. – Называй меня матерью драконов. – Продавец начал отцеплять дракона с крючка с помощью длинной палки. – А, нет, погодите. Кошку. Я ужасно хочу кошку.

– Ха! – гаркнул Робби, глядя, как я обнимаю свою огромную кошку.

— Ну и уходи, и Бог с тобой, — сказала, несколько успокоившись, Софья, видя что сердиться на него невозможно.

– Умолкни.

– Ладно.

Он завел меня за крайнюю палатку и поправил мою прическу, заправив за уши выбившиеся пряди. Прежде чем я успела осознать происходившее, его губы уже коснулись моих, и мне снова показалось, что сердце вот-вот вырвется из груди. Он обхватил ладонями мое лицо, а я свободной рукой взялась за его рубашку и притянула поближе к себе, чувствуя, как поцелуй становится все более страстным. По моей крови разливался жар, все тело покалывало, нервы словно пылали.

Он, покачиваясь и крепко опираясь на палку, вышел из комнаты.

Рядом послышалось несколько вскриков, мы отвлеклись, и я испуганно ахнула. Это оказались тележки с пассажирами, пронесшиеся по американским горкам.

– Давай сделаем это.

— Вот так царь, вот так братец! — развела руками Софья. — Изволь-ка от него толку добиться! Право, в простоте своей когда-нибудь еще всех нас головами выдаст.

– Не знаю… кажется, у меня нет последнего желания.

– У меня тоже! – Смеясь, он потащил меня к концу очереди – мы оказались как раз следом за Бекки и ее братом. О нет. Бекки по-прежнему бросала на меня хмурые взгляды – не со злостью, а с таким выражением, словно я только что вонзила кинжал ей в живот, и она не может поверить в мое предательство. Она видела, как мы целовались? Может, она ревновала?

— Так ведь ты, чай, не ноне только его узнала, — заметила Хитрая. — Нечего было его впутывать.

Когда-то, когда мы были подругами, она то и дело влюблялась в разных мальчишек из нашего класса – то в одного, то в другого, и даже в Фила Пратта. Каждый раз, когда мы оставались с ночевкой у кого-то в гостях, она затевала игру в «Поцелуй, женись, убей», чтобы узнать, нравятся ли нам одни и те же мальчики.

Робби заглянул в кошелек.

— Так, так, — говорила Софья, в волнении ходя из угла в угол по комнате. — Да тут у меня с этакой мукой просто мысли путаются… сообразить ничего не могу. Ну, говори, что ли, Анна Петровна, все, что знаешь.

– Блин, у меня наличка кончилась. Вроде рядом со входом был банкомат. Давай я по-быстрому туда сгоняю.

– У меня есть немного…

– Нет, сегодня я плачу. – Он нежно поцеловал меня в щеку. – Постой пока в очереди, чтоб не потерять место.

Анна Петровна подробно начала докладывать царевнам обо всем, что успела подслушать и подсмотреть у старой царицы. Многое она и от себя прибавляла, внутренне наслаждаясь муками Софьи. Единственная цель жизни великой постницы была раздувать вражду в царском семействе, сплетничать, клеветать, поднимать всех друг на друга. Она часто наведывалась к Наталье Кирилловне, которую издавна глубоко ненавидела. Она рассыпалась перед нею мелким бесом, передавала ей все, что говорилось у царевен; особенно в последнее время зачастила она к царице. Она видела, что скоро конец будет Софьиной власти и, конечно, нужно было ей выйти чистой перед Натальей Кирилловной, заранее снискать ее расположение; не попасть при новом дворе в немилость. С детства считая Анну Петровну лучшим другом своего семейства, царевна Софья, постоянно осмотрительная я даже мнительная, никогда не могла заподозрить ее в измене и не скрывалась перед нею. Так и теперь, окончательно измученная рассказами великой постницы, она пе удержалась и громко объявила, что если начались такие злоумышления со стороны Нарышкиных, то и она в долгу у них не останется. Не подействует одно, так подействует другое.

Как только он умчался прочь, Бекки, уже не скрываясь, уставилась на меня. Я неловко переступила с ноги на ногу.

– Думаешь, стоило заплатить за себя? – неуверенно рассмеялась я. Но она ничего не ответила. Вина сдавила мою грудь, когда я вспомнила, как Саша с подругами, и даже Прия вместе с ними, высмеивали наряд Бекки на вечеринке в честь дня рождения Марии, а я стояла рядом и ничего им не возразила.

— Видно, зажилась на свете мачеха, пора ей и в землю! — не помня себя и не сознавая слов своих, задыхаясь и в волнении закричала Софья.

Я встретилась с ней взглядом, решив, что стоит извиниться.

– Слушай, прости, я…

Хитрая от восторга даже подпрыгнула на своем месте.

– Не передо мной тебе следует извиняться, – сказала она. Младший брат стоял у нее за спиной и играл во что-то на телефоне.

Теперь настал мой черед непонимающе смотреть на нее.

— Да, да, это точно! — прошептала она, перебирая четки и привычно часто и скоро крестя свою грудь. — Это точно, что коли бы Господь взял к себе благоверную государыню царицу Наталью Кирилловну, так вам бы, моим голубкам, вольготнее было бы, да ведь здорова она, умирать не хочет.

– Что? О чем ты?

Она покрутила в руках конец своей косы, спускавшейся на плечо.

— Найдется про нее лекарство у Шакловитого.

– Я просто… не понимаю тебя. Считаешь, что ты теперь такая крутая и недосягаемая. Что с тобой стало?

Ух. О нет. Она что, злится на меня еще со средней школы? Может, она решила, что я стремлюсь забраться повыше и поэтому теперь дружу с Сашей и Робби? Но ведь на самом деле нас связывало вовсе не это.

– Слушай, Бекки… – Я покрепче прижала к себе огромную плюшевую кошку. – Я правда не хотела сделать тебе больно. Ты это понимаешь, верно? Долгое время я была не в лучшем состоянии…

Софья сама испугалась слов своих; но они уже выговорились. Ну, да что же, тут нет посторонних; не выдаст Хитрая. К тому же Хитрая делала вид, что даже и не слышала последних слов Софьи и вся ушла в молитву. Глаза ее были совсем закрыты, благочестивое смирение выражалось на лице ее, губы шептали имя Христа и Богородицы. Она заранее наслаждалась той сценой, которая ожидает ее у царицы Натальи Кирилловны, когда она сообщит ей об этих словах Софьи.

Она оставила косу в покое и сжала кулаки.

– Дело не во мне.

Было уже поздно, пора расходиться. Вот уж все царевны разбрелись по своим опочивальням.

– Тогда в чем?

Она посмотрела на своего младшего брата, но он по-прежнему пребывал в своем мире.

– Я про Фила.

Софья ушла к себе, но еще долго, не раздеваясь, сидела перед рабочим столом, проглядывала большой ворох всяких деловых бумаг: донесений воевод из дальних городов, челобитных. Она готовилась к завтрашнему сиденью с боярами. Сначала она долго не могла вдуматься в то, что было перед нею; но скоро эта работа поглотила все ее внимание и помогла ей забыться от тревожных и печальных мыслей. Скоро терем погрузился в тишину, не было видно больше свету в его маленьких, неправильно расположенных оконцах, только кой-где мерцал слабый огонек лампад. Но вот скрипнула едва слышно маленькая дверца: из терема выпустили кого-то и потом на замок заперли дверцу. Какая-то тень в длинной, темной одежде начала красться вдоль стены и скоро скрылась в саду между черными, еще не опушившимися зеленью деревьями. Человек, выбравшийся из терема, очевидно, хорошо знал все ходы и выходы. Не прошло и четверти часа, как он благополучно, никем не встреченный, уж был за воротами Кремлевскими. Теперь он уже не крался, а шел смелой поступью. Это был костромской поп Григорий Елисеев, большой друг царевны Екатерины Алексеевны.

Я удивленно охнула.

– Ты про Фила Пратта? Боже, Бекки, как тебя угораздило с ним связаться тогда?

Вот уже несколько лет, как без его советов она не могла решиться ни на какое, даже самое незначительное дело. И часто через свою постельницу, Марью Протопопову, бывшую в родстве с Елисеевым, посылала к нему в Кострому письма и гостинцы. Гостинцы Елисеев принимал с удовольствием, на письма отвечал аккуратно и по первому зову царевны являлся и сам в Москву, а Марья Протопопова тихомолком провожала его в покои царевны. Тихомолком же выпроваживала и из терема, чтобы не было лишних разговоров.

– Я и сейчас с ним дружу. Подчеркиваю – сейчас.

Я покачала головой, не в силах поверить тому, что услышала.

– Он принес в школу пистолет. Больше я ничего не знаю.

И опять все тихо в тереме; только работает над делами правительница, не замечая, как идет время, как давно уже пробило полночь.

Ее лицо помрачнело, в ее глазах отразилось сожаление и обида, особенно заметные благодаря толстым стеклам очков.

– Конечно, ты больше ничего не знаешь. Ты даже не потрудилась задуматься. Ты не знаешь, зачем ему пистолет.

Только в другом противоположном уголку терема, в пышной опочивальне вдовы царицы, Марфы Матвеевны, слышится тихое рыдание. Лежит молодая, бледная красавица под. атласным, хитро расшитым одеялом, на белоснежных подушках пуховых, и не спится ей, и слеаы неудержимо льются из светлых, рано померкающих очей ее. Тяжела жизнь Марфы Матвеевны. Пятнадцати лет осталась она вдовой после царя Федора, и с того страшного дня как бы окончилась вся жизнь ее, остались одни муки. Ее окружают почет и роскошь; но страшною тюрьмою кажутся ей ее богатые покои. Кто был ей дорог, к кому она привязалась всей своей чистой детской душою, тот безвременно покинул ее. А кругом ни одного близкого, милого человека. Есть родные, да они далеко, их не любят в тереме. Правительница помнит какие-то старые обиды и никого из Апраксиных не пускает. Одна было бы великое счастье для царицы Марфы Матвеевны — был бы у нее ребенок. Всю жизнь бы она в него положила, не нагляделась бы на него, не надышалась. Но нет у нее ребенка. Крепко уж был болен царь Федор, как ее с ним повенчали, никогда не был он ей мужем; но она ни разу даже и в мыслях своих не изменила его памяти. Семь долгих, мучительных лет прошло после его смерти, а она все о нем помышляет, все за него молится. Она уже сжилась со своей тяжелой долей, Ничего не просит; единственная ее отрада — за него молиться. И горячо она молится. Часто ходит на богомолье, кормит чуть ли не каждый день нищих, оделяет бедных. И спокойствие мало-помалу водворяется в душе ее и, осушая чужие слезы, она осушает и свои собственные, но все же иной раз задаются дни тяжелые, мучительные ночи; неведомо откуда приходят в душу тоска и волнение. Слова молитвы на устах замирают. Сон бежит от глаз, и всю ночь мечется на постели бедная царица и горько плачет, горько рыдает, и от этих ночей бессонных, от тоски лютой все быстрей и быстрей вянут ее даром загубленные, никому не нужные красота и молодость.

Я поежилась от того, каким тоном она это сказала, – словно это я сделала что-то не так.

– А зачем?

Сжав губы, Бекки посмотрела на меня.

– Не мое это дело – тебе рассказывать. Я обещала ему не говорить. – Она громко сглотнула. – Но ты его не знаешь. Ничего не знаешь. Фил не заслуживал отчисления. А теперь он заперт дома с… с… он заперт дома, и это все твоя вина.

VI

– Эй! – Протиснувшись через толпу, Робби добрался до очереди и встал передо мной, словно стремясь защитить. – Что ты творишь вообще? – Он надвигался на Бекки, и она, широко открыв глаза, отступила. Но Робби не останавливался. – Не заговаривай с Эмбер о Филе. Ты вообще представляешь, какое это потрясение для нее? Она спасла нас всех.

Прошло несколько недель, но в Москве все по-прежнему было спокойно. Хитрые выдумки Шакловитого не помогали, на стрельцов решительно ничего не действовало.

– Вовсе нет. – Ее голос дрожал, а нижняя губа затряслась. – Никого она не спасла.

– Чушь.

Софья была в отчаянии: оставалось пустить в ход отраву. Но в решительную минуту Софья дрогнула перед таким средством, к тому же царица Наталья Кирилловна, извещенная Хитрой, принимала все меры для ограждения от опасности себя и сына. Она появлялась в Москве на короткое время и, никого не извещая, снова поднималась в путь; переезжала из одной подмосковной в другую.

– Фил не причинил бы никому вреда. А вот вы и ваши друзья постоянно делали ему больно.

Робби скорчил гримасу.

Юный царь Петр пока еще не видел никакой опасности и подшучивал над боязнью матери. Несмотря на горячие мольбы, он покидал ее и свою молодую супругу, Евдокию Федоровну, с которою его только несколько месяцев тому назад повенчали.

– Мы не причиняли ему вреда.

У него было много дела: он устраивал свои потешные полки, учился у иностранцев, по целым неделям не показывался домой, а возвращался запыленный, усталый. Даже приближенные к нему бояре находили его поступки не совсем приличными для государя. Им не нравилась его компания, состоявшая из каких-то немцев, но они не смели ему перечить — его решительный характер успел уже выказаться.

Бекки покачала головой. Ее глаза наполнились слезами.

– Вот именно это я и называю чушью.

Софья с нескрываемым злорадством слушала сплетни о том, как он дурачится.

Не говоря ни слова, она схватила брата за руку, вытащила его из очереди и зашагала прочь. Ненависть в ее взгляде отпечаталась в моей памяти, словно клеймо, выжженное каленым железом.

«Скоро совсем споят мальчишку, — говорила она, — совсем пропадет он!»

Осталось 38 минут

Я глубоко вздохнула.

Но сама она не верила словам своим. Она хорошо понимала, что этого мальчишку споить трудно и что пропасть он не может…

– Фил рассказал мне, зачем ему пистолет, ясно? Но он взял с меня обещание, что я никому…

Робби схватил меня за руки.

В мае было получено известие от князя Голицына о том, что он разбил крымского хана и уже подступает к Перекопу.

– Ты позволила этому психу разговаривать с тобой?

Я высвободила руки.

«Пребываю в надежде, — писал Голицын, — с помощью Божьей одолеть врата и не в долгое время вернуться с победою. Помолись, государыня, о благополучном моем возвращении».

– Однажды, после карнавала, он подошел ко мне в «Старбаксе».

Софья просто обезумела от радости. Мигом забыла она все свои тревоги, и плакала, и смеялась.

Наверное, Бекки рассказала ему, что случилось. Видимо, посоветовала ему сказать мне правду.

– Он сел за мой столик, пока его мама заказывала кофе. Я не могла просто собрать свои вещи и уйти. Я же не могу убегать каждый раз, когда его увижу.

Она спешила известить людей московских о торжестве Василия Васильевича, а сама, в избытке радости, тотчас же села писать ему ответное письмо.

– Конечно, можешь!

– Но он не опасен. Совсем.

«Свет мой, братец Васенька! — писала Софья. — Здравствуй, батюшка мой, на многие лета! И паки здравствуй, Божьей и Пресвятой Богородицы милостью и твоим разумом и счастьем победив Агаряне! Подай тебе Господи и впредь врагов побеждать! А мне, свет мой, не верится, что ты к нам возвратишься; тогда поверю, как увижу хотя же в объятьях своих тебя, света моего. Что же, свет мой, пишешь, чтобы я помолилась: будто я, верно, грешна перед Богом и недостойна; однако ж, хотя и грешная, дерзаю надеяться на Его блатоутробие. Ей! Всегда прошу, чтобы света моего в радости видеть. По сем здравствуй, свет мой, на веки неисчетные».

– Что он сказал? – спросила Прия. Сидя по другую сторону стола, она выпрямилась, чтобы лучше видеть меня.

Стиснув зубы, я немного помолчала. Я еще никому не рассказывала. Фил попросил меня сохранить тайну, потому что перспективы у него и так были не лучшие. Но теперь у меня не оставалось выбора.

– Он сказал, что пистолет был нужен ему, только чтобы защититься от отца. И чтобы защитить свою мать.

Но царевна напрасно торжествовала и радовалась. Голицын слишком поспешил похвалиться. Ему, действительно, удалось без боя подойти к Перекопу, укрепленному замку, защищавшему ров, который прорезывал перешеек. Оставалось взять Перекоп — и русское войско в Крыму. А между тем войско стоит у Перекопа; стоит день, другой — и не двигается с места. Слишком поздно видит воевода свою ошибку. Ему прежде следовало хорошенько разузнать, что такое Крым; но он не знал этого. Перекоп казался ему концом всех лишений, испытанных воинами, а между тем настоящие лишения только теперь начинаются. Со всех сторон море; как была степь до замка, так и за замком степь неоглядная — и ни одного колодца пресной воды. Люди измучены страшной жаждою, кони падают. Пройдет еще несколько дней и даже отступить будет невозможно, не на чем будет везти орудия, обоз — кони все передохнут, люди умирать начнут десятками, сотнями, тысячами, придется живьем с целым войском отдаться в руки хана.

Я никогда не забуду, с каким выражением лица он закатал рукав и показал мне ожоги от сигареты. Как дрожала его нижняя губа, когда он говорил об этой боли. Какой холодный у него был взгляд, когда он посмотрел мне в глаза. Словно я осознанно предала его, обрекла провести целый год дома – с пьяным, агрессивным отцом.

Чувство вины сдавило мне сердце. Я была уверена, что поступила правильно, когда донесла на Фила. Если видишь у кого-то в школе оружие, об этом нужно сообщить. И ему совершенно не следовало приносить пневматику в школу. Но я понятия не имела, что у него дома все так плохо. Откуда мне было знать, что отец его бьет? Он же мне никогда раньше об этом не рассказывал.

Голицын спешит завести с ханом мирные переговоры. Он надеется, что тот, ввиду огромной русской армии, испугается и поспешит подписать выгодное условие. Но хан отлично понимает в чем дело и тянет переговоры. Кругом воеводы поднимается ропот. Медлить невозможно; не умирать же здесь в степи, под палящими лучами солнца!

Но Бекки была права – я его никогда и не спрашивала.

Скорей, скорей назад, и то вряд ли удается благополучно вернуться. Татары, завидя отступление, погонятся.

Я видела ушибы на лице Фила. Я видела в прошлом году, как он хромал по школе на костылях. Но мне было все равно, и я не спросила, что случилось. Меня не волновало ничего, кроме нашей грядущей постановки и насыщенной социальной жизни. Может, если бы я была более наблюдательной и проявила больше эмпатии, я смогла бы помочь ему найти выход – даже если для этого пришлось бы привлечь нашего школьного психолога или еще кого-нибудь. Но вместо этого я закрыла глаза на его боль и отмахнулась от него как от неудачника, которому не помешало бы почаще мыться.

Измученный и окончательно упавший духом, Голицын, начал отступление. Муж совета и разума, искусный дипломат и администратор, князь Василий Васильевич был плохим воеводою; он взялся не за свое дело.

Прия поднялась на ноги.

– Отец его бил, что ли?

– Именно, – сказала я. – Бил. Постоянно.

– Чушь, – фыркнула Саша. – Наверняка это просто жалостливая история, чтобы выкрутиться. – Она показала на дверь. – Держу пари, этот мелкий сопливый таракан сидит сейчас прямо там и смеется над нами.

Я поморщилась, не ожидая услышать от нее нечто подобное.

Он был в своей сфере, создавая и вырабатывая благодетельные планы, поражая иностранных посланников своим глубоким и всесторонним образованием. Он был в своей сфере, когда заглядывал в будущее русского государства и мечтал о том, как населить пустыни, обогатить нищих, дикарей сделать людьми, пастушеские шалаши превратить в каменные палаты. Сам он лично был человеком неустрашимым и храбрым, но вести войско к победам он не мог — в вторично должен был испить горькую чашу унижения.

Робби хлопнул ее по руке и прошептал:

– Не говори так. – И выразительно посмотрел в сторону камеры.

Сердце его разрывалось на части, когда он извещал, царевну о своем возвращении, стараясь всячески не перед нею, а перед Москвою прикрыть неудачу своего похода.

– Это не просто жалостливая история, – возразила я. – Потом я пересказала все это нашему школьному психологу, и теперь Фил живет со своей тетей.

– Это ничего не доказывает, – сказала Саша.

Софья в это время исполняла его просьбу, горячо за него молилась. Она забыла про своего брата, про всех врагов, своих и пешком ходила на богомолье. Сходила к Сергию, а оттуда по другим монастырям; раздавала всюду богатые милостыни.

– Не думаю, что он все это выдумал, – произнес Диего. Мы все посмотрели на него. – Я и раньше видел у него ушибы.

Получив известие об окончании похода и возвращении Голицына, она нежными горячими словами выражала в письме к нему свои чувства. Она писала:

– И я тоже, – сказала я. – Как раз перед тем, как я заметила у него пистолет. Сначала я подумала, это Зейн толкнул его в коридоре. Или ты. – Я посмотрела на Робби. – Я думала, ему поэтому и понадобился пистолет. Чтобы застрелить кого-то из вас.

Робби с болью во взгляде посмотрел на меня.

«Не хуже израильских людей вас Бог извел из земли египетской: тогда через Моиеея, угодника своего, а ныне через тебя, душа моя! Слава Богу нашему, помиловавшему нас через тебя! Батюшка ты мой, чем платить за такие твои труды неисчетные? Радость моя, свет очей моих! Мне не верится, сердце мое, чтоб тебя, свет мой, видеть. Велик бы мне день тот был, когда ты, душа моя, ко мне будешь. Если бы мне возможно было, я бы единым днем тебя поставила перед собою».

– Я его пальцем не тронул.

В другом состоянии духа она, конечно, поняла бы, чта свет Васенька возвращается не победителем, но теперь, видела только избавление его от страшных опасностей.

– Да ладно тебе, Робби, – дрожащим голосом произнесла я. – Не раз видела, как ты с ним сталкивался. Это что, всегда случайно так выходило? – Раньше я никогда не говорила с ним об этом. Может, мне следовало высказать ему все это раньше, когда я впервые увидела, как он налетел на Фила. Но я решила, что это – действительно случайность, как он и пытался это представить. Я была от него в восторге и хотела ему понравиться. Хотела, чтобы он полюбил меня. Тогда он смотрел на меня таким взглядом, словно я – единственная девушка в школе, которая вообще заслуживает внимания, даже в сравнении с Сашей. Я не хотела, чтобы он начал в этом сомневаться. Но это было глупо. Я ведь знала, каково это – когда над тобой издеваются.

Покраснев, Робби потер шею.

Она приготовляла ему торжественную встречу, послала ему официальную грамоту от имени царей, в которой говорил ось:

– Ну да, может, я и правда толкал его иногда. Но я ничего плохого не хотел.

– Да, и все-таки, – сказал Диего. – Если это не Фил, нас сюда мог засадить кто-то еще, кого ты «толкал иногда». – Произнося последние два слова, он изобразил пальцами кавычки.

«Мы, великие государи, тебя, ближнего нашего боярина и оберегателя, за твою нам многую и радетельную службу, что такие свирепые и исконные креста святого и всего ристианства неприятели твоею службою не нечаянно и никогда не слыханно от наших царских ратей в жилищах их поганских поражены и побеждены и прогнаны, и что объявились они сами своим жилищам разорителями: отложа свою обычную свирепую дерзость, пришед в отчаяние и в ужас, в Перекопе посады и селы и деревни все пожгли, и из Перекопа своими поганскими ордами тебе не показались и возвращающися вам не явились, и что ты со всеми ратными людьми к нашим границам с вышеописанными славными во всем мире победами возвратился в целости — милостиво и премилостиво похваляем».

– Так ты считаешь, это я виноват, что мы тут оказались? – Робби напрягся, разминая руку. Игла шприца блестела на серебряном подносе в нескольких сантиметрах от него. Я и раньше видела, какие приступы гнева могут случаться у Робби, но он же не станет хвататься за шприц, если выйдет из себя… или станет?

Дрожащими пальцами я коснулась его руки.

Но Софья тщетно прославляла победы Голицына; все бояре роптали — им хорошо была понятна неудача и второго похода.

– Ты не виноват. Мы просто пытаемся во всем разобраться, понимаешь?

Ноздри Робби раздувались с каждым вдохом, но через несколько секунд он кивнул.

Голицын возвращался в Москву с триумфом.

– Ладно, как бы там ни было, мне кажется, что к происходящему приложил руку кто-то другой.

– Может быть, это Бекки, как думаешь? – спросил Робби. – Она явно ненавидела нас обоих.

Софья, встречая его, не могла даже при посторонних удержать своей радости: вся душа ее ликовала. Среди тревог и дурных предчувствий, которые на нее наплывали, единственным спасением, единственной отрадой казался ей Голицын.

– Погоди, что? – спросила Саша.

Сам же он не разделял радости царевны.

– Когда мы были на карнавале прошлым летом… Я пошел за деньгами, а потом вернулся, и Бекки кричала на Эмбер, словно у нее крыша поехала.

– Бекки знала правду про Фила, – объяснила я. – Она разозлилась… ох, в действительности у нее было несколько поводов разозлиться, но особенно ее возмутило, что я выдала Фила и его отчислили, а я не потрудилась узнать, зачем ему на самом деле пушка. А когда Робби заступился за меня, она и на него наехала.

Бояре, ненавидевшие его, но пока еще не смевшие выказывать чувств своих и поспешившие явиться к нему на поклон, никогда еще не видали его в таком удрученном и мрачном настроении духа.

Саша слушала, кивая.

– Ладно, это не исключено. – Она подняла руку, словно настала ее очередь выступать. – Она ненавидит Эмбер, потому что та выдала Фила. Она ненавидит Робби, потому что он заступился за нее. – Она загибала пальцы. – Она ненавидит Диего за то, что он Диего.

Он хорошо видел, что звезда его счастья закатилась. Кругом враги — и несть им числа. Разразится гроза — кто за него заступится? Любовь Софьи не спасет его — правительница первая погибнет. Народ не скажет за него ни слова — народ не знает заслуг его, не может оценить его, не знает, что всю жизнь свою он работал для этого народа, для его будущего. Ведь эта невидимая и славная работа творится невидимо, и роскошные, вечно цветущие плоды ее созревают медленно, и не знает народ, кого благодарить за них. Для того чтоб заслужить любовь и защиту этого народа, нужно быть героем-победителем на ратном поле, а Голицын не победитель. Он мечтал, он надеялся славным походом завоевать себе большую силу, которую должен был бы прикрыть и спасти Софью, и вот теперь ему нечем спасти ее — и она и он скоро погибнут.

– Эй, – возмутился Диего. – На что ты намекаешь?

– Да заткнись ты, – отрезала Саша. – Ты заработал миллион на дурацких губках. Тебя все ненавидят.

VII

Диего открыл было рот, чтобы возразить, но Саша продолжила:

– Значит, остаются Скотт и Прия.

Теплым летним вечером среди высоко поднявшихся желтеющих хлебных полей по дороге из Преображенского в Москву медленно подвигалась запряженная четверкой коней тяжелая колымага. В колымаге сидели два человека. Один из них — рослый стройный красавец — юноша с едва еще пробивающимся над румяными губами темным пушком. Другой — человек уже не первой молодости, полный, белокурый, с веселым, сразу внушающим к себе доверием гладко выбритым лицом.

– А как же ты? – Прия сердито взглянула на Сашу. – Она и тебя ненавидит. – Я подняла брови, впечатленная этими словами. Раньше я нечасто видела, чтобы она возражала Саше.

Юноша был одет в платье из тонкого сукна, расшитое позументами. Его спутник был в довольно коротком камзоле, стянутом кожаным поясом, и в маленькой пуховой шляпе. Он, очевидно, принадлежал к жителям слободы немецкой.

К моему удивлению, Саша кивнула.

– Да уж… она всегда смотрит на меня, словно какой-то жуткий жукоглазый маньяк. – Она поежилась от этой мысли. – Она мне всегда завидовала.

Солнце только что зашло, и в воздухе еще было много зною. Из высокой ржи, пестревшей васильками, путников то и дело обдавало душистым теплом. Кони поднимали целый столб пыли, которая заставляла старшего путника даже чихать, но юноша не обращал на нее никакого внимания. Он вытянул свои длинные большие ноги, обутые в высокие оборчатые сапоги, откинулся на мягкую подушку колымаги и, казалось, дремал.

– Саша, да ладно тебе, – сказала я. – Это не просто зависть. Ты ведь понимаешь?

Саша нахмурилась.

— Заснул, что ли, государь? — обратился к нему на дурном русском языке его спутник, видимо, соскучась долгим молчанием, длившимся почти с самого Преображенского.

– А что же еще это может быть?

– О боже. – Я хлопнула себя по лбу. Для человека, которого считают почти гением, Саша иногда удивительно непробиваема.

— Нет, не заснул, а больно замаялся нынче, язык не ворочается.

– Может, дело в том, что ты обращаешься с ней как последняя сволочь? – произнес Скотт. – Чисто теоретически.

– Она со всеми так обращается, – буркнул Диего.

— Ну, этому-то мы сейчас поможем, — тут у меня есть, захватил с собою, пречудесная фляжечка. Глотни-ка, государь, усталость, как рукой, снимет.

Саша открыла рот, застыла на несколько секунд, а затем сжала губы, словно пытаясь скрыть удивление.

— Давай, господин Лефорт, давай!

– Неправда. Я очень добрая. – Она повернулась ко мне, и ее умоляющий взгляд застал меня врасплох.

– Ты же не думаешь, что я сволочь, правда же?

Лефорт вынул фляжку и, весело помаргивая своими бледно-серыми глазами, опушенными почти белыми ресницами, передал ее государю.

6 месяцев назад

Петр Алексеевич с видимым удовольствием раз-другой приложился к фляжке.

Каникулы перед выпускным классом, август

– Зейн про меня спрашивал? – повторила Прия уже в третий раз.

— Славно! — сказал он, утирая губы. — Ну, как тут не любить этот самый напиток? Вон матушка то и дело твердит, что в нем и грех, и блуд, и всякие ужасы, только нет… Ну, чтоб я делал без этого напитка? На работе-то да в усталости вот выпил глоток — и совсем другим человеком стал, теперь хоть опять работай!

Я рассмеялась, не успев проглотить воду, и она потекла у меня по подбородку.

– Богом клянусь, да. А почему нет? Он все лето тебя не видел.

— Ничего, ничего нет дурного в вине, — повторил Лефорт, в свою очередь прикладываясь к фляжке. — Только меру нужно знать, — так ведь мы с тобой, государь, меру-то знаем: нас еще никто в непригожем виде не заставал.

Я схватила салфетку, чтобы вытереть подбородок и футболку. Мы сидели в закусочной «У Майка» – с тех пор, как я наткнулась в «Старбаксе» на Фила, я избегала того места.

– Так что ты ему сказала?

— Да уж, конечно! — весело отвечал Петр, похлопывая по плечу Лефорта. Его усталости и дремоты как не бывало. Он поджал ноги, придвинулся на самый краешек сиденья и весело посматривал по сторонам дороги. — Дни-то какие, дни какие славные! — говорил он. — Нынче встал я до восхода солнечного, пошел на работы, смотреть, как подвигается мой кораблик, так просто чудо: прохлада, благоухание. Работа вдвое скорее идет — хоть бы побольше таких деньков постояло! Одна досада — отрываться от дела приходится, а теперь мне необходимо каждый день бывать на работах. Ну, да завтра, после крестного хода, как уж они там себе хотят, а я уеду. А ведь, надо быть, матушка и теперь меня попреками встретит — обещался быть утром, а еду на ночь глядя. Что ж, пускай побранится — мне ведь ее брань все равно, что ласка. Бранится, бранится, а сама глядит так-то ласково, не выдержит, целовать станет — вот страху-то и нет никакого. Я уж не раз ей говорил, что она совсем не умеет браниться. С детства меня набаловала, так пускай теперь на себя и пеняет!

– Правду. Что твоя бабушка пытается свести тебя с каждым подходящим юношей индийского происхождения в городе.

Прия перегнулась через стол и толкнула меня в плечо.

— Добрая государыня, до всех ласковая, — проговорил Лефорт, — вот меня только не больно жалует. Так иной раз взглянет сурово, что не знаешь, куда деваться.

– Умолкни, ты же этого не сделала, ну нет же?

Я рассмеялась.