Она стиснула кота и выбежала из комнаты.
Пока Титов дописывал, что ему было сказано, царь обратился к Федору.
Навстречу ей торопился Мыш. Он прижимал к себе огромную, размером с трёхлетнего ребёнка, крысу с дурацким зелёным пузом и по-слоновьи удлинённой добродушной физиономией.
— Чай, сам знаешь, сыне, слаб ты здоровьем… Оженить тебя не поспел я… Помру — и неведомо: даст ли тебе Господь потомство мужеска полу… Вот зачем велю о царстве и для Петруши. А в другое: он, коли Бог ему веку даст, силен да боек у нас, даром, што мал. Не однова и сам ты мне сказывал: «Вот, коли бы мне Господь таково здоровье послал. Трудно-де царить Царю слабому, недужному». Вот, и станет Петруша, как подрастет, в помощь тебе… И с матушкой царицей. Знаешь, как блюдет она всех вас, детей моих… Не глядя, што не родные вы… Вот в чем последняя воля моя. Все вы слышали. Так и исполнить должны… Крестом Честным и Богом тебя, сыне, заклинаю. И вас, бояре… Ну… Дописывай, Иваныч, што сказано… Я и руку приложу… Ох…
Вслед им неслись многоголосые крики:
И со слабым стоном, окончательно обессиленный от всех волнений и от напряжения, проявленного сейчас, Алексей в полуобмороке откинулся на подушки, с которых поднялся было, обращаясь к сыну и боярам.
– Он всегда брал меня с собой в ванну. Я был грозным пиратом южных морей…
– Я была самой красивой звездой на ёлке…
Федор готов был ответить отцу, что свято исполнит его волю, но, увидев, что тот бледнеет и клонится на бок, крикнул:
– Я был лучшим из пистолетов, а он – лучшим из стрелков…
– Он сделал из меня непобедимого воина галактики…
— Што с батюшкой?… Лекаря покличьте скорее!.. Никак, сомлел…
– Я выиграл под его руководством шестьдесят четыре войны…
– Я была уверена, что мы с ней станем королевами…
Кой-кто кинулся к выходу, Петр Хитрово — впереди всех.
– Я лучше всех в его войске дрался на мечах…
Долгорукий и протопоп Василий подошли к постели, взяли руки царя, стали прислушиваться к его дыханию.
– Я была любимой куклой…
– Мой топор наводил страх на римские легионы…
Алексей, слабо вздохнув несколько раз, закрыл глаза и пересохшими губами еле внятно пролепетал:
Мальчик и девочка вышли в пустыню.
Ветер мёл безжизненную равнину. Торопясь и подскакивая пролетел, увлекаемый вечной жаждой пространства, шар перекати-поля. Пронеслось облако жёсткой, как наждак, пыли. Пустыня вздыхала, незаметно для человеческого глаза передвигала барханы, жила…
— Ништо… так, дух захватило… Царицу… Матвеева… детей повидать бы… Петрушу… Што долго они…
Дверь за детьми захлопнулась.
Ветка обняла кота с розовым носом:
— В единый миг, государь… Я сам пойду… Я мигом!
– И куда ты пропал, дурак?…
Кислотно-зелёная Мыш на груди у мальчика уронила голову ему на плечо.
И Долгорукий быстро вышел из опочивальни.
Проституция
— Унесло ево вовремя, — негромко заметил Петр Толстой Богдану Хитрово. — Тово гляди, мешать бы стал… Слышь, Иваныч, пожди, не строчи, — обратился он к Титову.
– Вот они, – указала Ветка на прогуливающуюся по Скатертному переулку парочку.
Высокая фигуристая дама с некрасивым, но чувственным, похожим то ли на жабье, то ли на рыбье, лицом, шла и вела за руку девочку, по виду – ровесницу Ветки и Мыша.
Но тот уже и сам давно остановился на полуслове, как только поднялась сумятица у постели царя.
– Моя подруга Снежана, Снежка, и эта… «Проституция». Узнаёшь?
– Кого, Снежану? – попытался пошутить Мыш.
— Надоть, бояре, свое толковать, за чем пришли, — вполголоса обратился ко всем Хитрово. — Гляди, кабы не взял Господь царя на глазах у нас… Ишь, синеет весь… Пусть бы поизменил волю свою…
После того как дети повстречались на улицах Москвы с «Нищетой» и «Пропагандой насилия» – демонами из Репинского сквера, Ветка захотела снова взглянуть на даму, от которой сбежала три месяца назад.
Мыша предстоящая встреча совсем не радовала. В последнее время его вообще часто тревожили дурные предчувствия.
— Вестимо, мешкать нечево, — снова вмешался Толстой. — Вон, половина ево приказу записана. Коли бы не смог и руки приложить — все царская воля!.. Сказать свое нам надо…
Он с минуту рассматривал неспешно идущую пару.
— Сказать, сказать, — откликнулись почти все так же негромко.
Женщина непрерывно улыбалась. Её полные, ярко накрашенные губы шевелились, словно жили сами по себе. Между ними проворным существом мелькал розовый язык. Временами она высовывала его и трогала губы, точно пробуя, достаточно ли они сладки.
Пророкотали — и сейчас же смолкли, словно сами испугались своей смелости.
Дама что-то объясняла своей едва доходящей до пояса спутнице.
Все понимали, что медлить нельзя. Царская воля высказана перед лицом царевича. И если сам Алексей не изменит ее — слабовольный, робкий, чистый душой Федор конечно уж не решится поступить иначе, хотя бы и не осталось подписанного завещания от умирающего отца.
На обеих были длинные, до земли, шубы из светло-серебристого меха. Полы припорошены снегом, щёки женщины и девочки разрумянились от морозца.
Снежана внимала с интересом, ловя движения лица старшей подруги и тут же бессознательно их копируя.
Все понимали это, но никто не решался заговорить первым. Дело было слишком важное, большое. Слишком много личных и общих интересов было поставлено на ставку, и можно было играть только очень осторожно, бить почти наверняка.
– Не знаю, – неуверенно произнёс наконец Мыш.
– Чего ты не знаешь?
Но и молчать нельзя. Вон, кроме своего посланного, Петра Хитрово, за царицей и за лекарем кинулся Долгорукий и еще несколько лиц из таких, которые заведомо держали руку Нарышкиных. Они разыщут, приведут всю ненавистную компанию, и Матвеева, и иноземную стражу, и стрельцов Петровского полка.
– «Проституция» это или нет.
– Ну, как же! – взволнованно прошептала Ветка. – Она! Смотри внимательно.
Мыш провожал их взглядом.
Весь план расстроится. Все будет потеряно.
– Не знаю, – упрямо повторил он. – Я не уверен.
— Э-эх, не будь Феди тута, — тихо шепнул Толстой Богдану Хитрово, — живо бы покончить можно… И вписать, што надо… И руку бы он приложил… А там — хто што узнает? Царевич поверил бы, он такой…
– Да ну тебя… – с досадой бросила девочка.
Хитрово только отмахнулся рукой от советника.
– Ладно, – Мыш нахмурился, соображая. – Не уходи никуда. Я хочу послушать, о чём они говорят.
Мальчик нагнал красивую пару и некоторое время шёл следом, подслушивая разговор.
— Там, што бы было… Ежели бы да кабы… Ты вот, лучче дело царю скажи…
– …Все хотят тебе добра, – держа девочку за руку, ласково вещала дама. – Добра и только добра. Мир добр, люди добры. Но только и ты будь добра с миром и людьми. Если человек чего-то хочет, разве можно ему отказывать? Откройся миру, и он откроется тебе.
Её голос ласкал слух и, казалось, даже тело. Девочка смотрела на взрослую спутницу с обожанием.
Толстой, словно не расслышав предложения, пошел кому-то еще шептать свои соображения.
– Прими человека, и он примет тебя. Поцелуй его, и он поцелует тебя в ответ. Всё очень просто и красиво. Посмотри, как это красиво! Ты отдаёшь любовь и получаешь любовь. Если мы любим всех, все любят нас. Это так замечательно, правда?
– Правда, – согласилась девочка, и глаза её заволокли мечтательность и успокоение.
И неожиданно для всех заговорил Василий Волынский, заведомый трус и «легкодух».
– Видишь! Ты юна и прекрасна. Возлюби всё вокруг! Мир – это любовь. Каждый достоин её, помни.
Голос был сладким и тягучим, как мёд.
– И даже если кто-то тебе не нравится, знай, это в тебе говорит твоё несовершенство, твоя слабость. Победи их. Мы должны дарить любовь.
– Да, любовь, – ответила девочка, с восторгом подаваясь к наставнице.
Если остальные от неудачи заговора теряли особые преимущества в государстве, теряли власть и сопряженные с нею крупные выгоды, почет и силу, — Волынский терял все, может быть, и самую жизнь. Он, собственно, не имел значения сам по себе или по родовым связям. Держался своим угодничеством, заискивал перед каждым сильным человеком. Но, открыто пристав к врагам Нарышкиных, он конечно, будет раздавлен последними, если они восторжествуют. А те, к кому он пристал, и не подумают заступаться особенно за «суму переметную», как величали боярина. Ни охоты, ни сил не будет для этого у побежденной партии.
Мыш не выдержал и обогнал их.
– Здравствуйте! – сказал он, останавливаясь перед женщиной.
И вот, руководимый отчаянием трусости, Волынский первый теперь заговорил среди наступившего неловкого молчания:
Та удивлённо вскинула брови, давая понять, что не знает его, но готова выслушать.
– Здравствуй, – произнесла она певучим и каким-то сырым голосом. – Поздоровайся, – предложила девочке в шубке.
— Государь ты наш батюшко, Алексей свет Михайлович, не вели казнить, дай слово молвить, как оно по-старому, словно по-писаному молвится… Вестимо, твоя воля царская… Але ж и нам, боярам, рабам твоим верным, вместно слово молвити, коли што на уме да на душе лежит…
– Здравствуй, – с готовностью отозвалась та.
– Я от ваших друзей, – оставаясь очень серьёзным, сообщил Мыш.
Ободренные этим вступлением, все остальные единомышленники, раньше стоящие и шепчущие по разным углам горницы, сгрудились тесной толпой вокруг постели так, что почти оттерли от нее и царевича.
– Вот как? От каких же? – наклонилась женщина, разглядывая его лицо.
– От Четырёхрукой и других… – он замешкался. – У них ещё такие странные клички…
К последнему подошел Языков и стал около него как бы на страже, очевидно, почуяв, что дело принимает особый оборот.
– Каких других?
– Каких? – эхом отозвалась маленькая спутница.
Сюда же, по указанию Хитрово, подошли Хованский и еще два-три человека, наблюдая, как повлияет вся последующая сцена на Федора, чтобы не допустить его вмешаться в события.
– От Носорога, Доктора, Пятачка, Бахуса, Погремушки… – начал перечислять Мыш.
Лицо дамы отразило непонимание, потом начало бледнеть.
Алексей, очевидно, слышал и понял, что говорит ему Волынский. И раньше он предвидел: не за тем пришли к нему бояре, чтобы покорно и молча выслушать его решение. Но царю думалось, что Федор в эту тяжелую минуту проявит мужество, остановит их натиск на больного отца.
– Слепого, Буратино, Дыбы…
– Действительно странные клички, – с удивлением произнесла девочка. – О ком это он?
Он ошибся.
Женщина резко выпрямилась.
– Не знаю. Он бредит.
Сердце сжалось у Федора, когда он услышал неподобающее, необычное, чуть ли не наглое обращение худородного боярина к больному царю. Но встать, запретить, прикрикнуть на него и на всех, чтобы все молчали?..
В голосе её послышались квакающие интонации.
– Ну, как же! Ваши друзья из Репинского сквера. Бедняжка, Кондор, Дама с Микки-Маусом…
На это не хватило воли и духу у болезненного юноши. А его чуткое сознание подсказывало ему, что подобная попытка осталась бы безрезультатной. Кроме честного Языкова, он видел, никто не окажет ему настоящей помощи.
– Я не знаю, о ком ты! – с расстановкой, отчётливо и резко произнесла женщина и дёрнула стоящего рядом ребёнка. – Пойдём. Это какой-то сумасшедший. Или он просто обкурился.
Девочка, уходя, бросила на Мыша неприязненный взгляд.
И, совсем осев на своем месте, словно желая втиснуться в стену, у которой стояла скамья, Федор сидел, опустя голову, заломив тонкие, бледные пальцы рук, оброненных бессильно на колени.
Мыш вернулся к Ветке.
– Ты оказалась права. Это она – Проституция, – уверенно сказал Мыш.
Ничего не ответил больной Волынскому. Голос ли отказался ему служить или негодование мешало, — трудно было разобрать. Он только поглядел на боярина долгим, укоризненным взором и через силу покивал головой.
– Что предпримем?
Мыш пожал плечами.
Принимая это движение за приглашение продолжать речь, Волынский снова заговорил:
– Снежку надо вытаскивать, – решила Ветка. – Эта жаба убьёт её. Или превратит в такую же, как она.
На следующий день, когда парочка в серебристых шубах снова вышла на прогулку, Мыш потихоньку увязался за ними. Некоторое время шёл, не приближаясь, потом ускорился. Не доходя шагов тридцать, присел за малолитражкой, припаркованной на обочине, и закричал что было сил:
— Вот наша дума, государь… Не только, слышь, тех, хто тута, а и всево боярства, и воинства твоего славного… Стрелецкие полки все то же ладят… Вон, боярин Хованский да головы, да полуголовы стрелецкие, што с нами пришли, да тысячники солдатскаво строю, и рейтары… И отцы духовные… Все с нами заодно… Вот, и поизволь выслушать, царь-государь, о чем просить станем, на чем челом добьем тебе… Уж, не посетуй на раба твоево худороднаво, коли што не так молвил. Дело великое и час самый останный… Тово и гляди, осиротеем, мы бедные, без тебя, милостивец ты наш. Вот, сказать и надобно…
– Снежка, она убьёт тебя! Беги!
Жаба и её жертва резко обернулись, но никого не увидели.
Видя, что Алексей молчит, выдвинулся вперед, отстраняя Волынского, и заговорил Хитрово:
Переглянувшись, парочка отправилась дальше.
Через некоторое время Мыш повторил свой вопль, который услышала вся округа:
– Спасайся, Снежка! Она убьёт тебя! Спасайся!
На сей раз Проституция остановилась и, сжимая ладонь девочки так, что та сморщилась от боли, долго смотрела вокруг. Лицо демона заледенело, ноздри раздувались, словно вынюхивая нарушителя спокойствия.
— Свет ты наш, батюшко царь, солнышко ты наше ясное… Уж, не посетуй… Може, даст Господь, и осилишь хворь… вернется здоровье к тебе… Будешь по-старому царить над землей и над нами, рабами твоими верными… А все же не ровен час. И сам ты, государь, мудро удумал: волю свою прочесть нам приказал… Вот о ней о самой и хотим молвить слово. Уж коли осиротит нас Господь за грехи за наши, не станет тебя, яснаво сокола, надежи нашей, — дай нам царя единово, настоящего, штобы смуты да свары не было на Руси… Вестимо, мудрое было слово твое: слаб твой старшой царевич… Скорбью телесного взыскан от Господа. Да разумом же светел, ровно звезда в небе ясная. И супругу возьмет себе в час добрый… А Господь, хранящий царство и державу нашу многие годы, даст ему потомство и наследье на укрепление царства, как и всем то было государям московским… А два царя на царстве?.. И рядом-то цари не уживаются мирно, в соседних землях. Все покоры идут. А тут — над одной землей — два царя! Да еще один — молодший от другова. Не царь правит — советчики, — такая помолвка есть старая… А тут — у кажного царя своя дума буде… Новая свара… Кому туго придется? Земле… Вот, государь, че-во ради и молим тебя: отложи, што дале буде — на волю Божию. Свое дело поверши, дай по себе наследника, сына свово старшово, как оно и водилося доныне. И сам, гляди, на дело рук своих с небеси возрадуешься, как призовет тебя Господь в селения свои…
Снежана, обожжённая внезапным холодом, выдернула руку и, пискнув, спрятала её под мышкой. Жаба поспешно вернула лицу ласково-обожающее выражение, склонилась над ребёнком, подула, прошептала извечное «у кошечки боли, у собачки боли, у нашей девочки не боли», и боль послушно оставила кисть ребёнка.
Женщина выпрямилась, обвела улицу взглядом, в котором сквозила неприкрытая угроза.
И тогда Ветка, находившаяся на другом конце переулка, вторя Мышу, крикнула:
— Все молим тебя о том же, — с поклоном, один перед другим заголосили бояре.
– Снежана! Беги! Беги! Беги! Она убьёт тебя! Беги! Беги! Беги! Она убьёт тебя!..
Девочка робко и растерянно взглянула на спутницу и потянула руку, словно намереваясь покинуть её, но та крепко держала свою жертву. Вскоре обе они скрылись в подъезде. Девочка шла медленно, неохотно и поминутно оглядывалась.
— Молим, молим, государь! — донеслись из соседнего покоя голоса тех, кто по чину не решался войти в опочивальню царскую или не поместился в ней, так как во время речи Хитрово вся она переполнилась сторонниками боярина.
Два следующих дня Мыш и Ветка патрулировали Скатертный, но женщина и девочка не появлялись.
– Запаниковала Жаба, боится выходить, – понял Мыш. – Ладно. У вас в квартире был балкон?
Алексей, тяжело дышащий от приступа удушья, ничего не отвечая, только разразился сильным приступом кашля, среди которого едва слышно прохрипел:
– Да, небольшой, но очень уютный.
– Покажешь?
— Лекаря… На…талья… Петру…ша… Помираю…
На следующий день, когда Снежана вместе с хозяйкой квартиры вышли на балкон, чтобы подышать свежим воздухом, сверху на них с шумом взлетающей птичьей стаи просыпался ворох листков, на каждом из которых светилась пурпуром надпись: «Снежка, беги! Она убьёт тебя!»
Девочка оторопело уставилась на осыпающиеся предупреждения. Демонесса впала в истерику. Она завизжала от злости, посмотрела вверх, давя крик, вцепилась зубами в свою узкую холёную ладонь. Схватив девочку за ворот шубки, забросила её внутрь квартиры.
Федор услыхал хрипение и кашель отца, двинулся было к постели, но нечаянно или умышленно бояре сделали вид, что не замечают желания царевича, не слышат его просьбы:
Мыш и Ветка, прогромыхав по железной крыше, вскоре выбежали из соседнего подъезда.
Через три дня Жаба и Снежка быстро вышли из дома и направились к большому чёрному Chevrolet Suburban, припаркованному метрах в ста от подъезда. Дама на ходу жала кнопку на брелоке сигнализации, промахивалась, нервничала.
— К батюшке, пустите к батюшке…
Не дойдя нескольких метров до машины, она остановилась, принюхалась.
– Что за запах? – спросила она и тут же, ни к кому не обращаясь, громко и требовательно повторила: – Что за запах?
И все сплошной стеной сгрудились у постели, не давая видеть, что там творится. А Хитрово громко заговорил:
Что-то мерцающее привлекло её взгляд. Из переулка выскочил язычок пламени, пробежал по асфальту, обошёл огненной дорожкой вокруг остановившейся пары, точно создав магический круг.
– Снежка, беги! – раздался крик.
— Што изволишь говорить, государь?.. Соизволяешь на просьбы наши на смиренные, на мольбы рабские… Пиши, слышь, дьяк… Старшому царевичу Федору царство…
Демонесса внезапно выпустила руку девочки, зажала нос руками и завопила, громко и пронзительно, будто пожарная машина.
Снежана несколько раз оглянулась по сторонам и, будто сбросив чары, вырвалась из огненного круга. Путаясь в полах шубы и не разбирая дороги, побежала во дворы.
— На…таша… Петруша… Помираю… лекаря… — уже более внятно выкрикнул, весь трепеща в агонии, Алексей.
Мыш и Ветка догнали её в глухом переулке, прижали к исписанной граффити стене, зажали рот:
– Тихо, тихо! – сделала большие глаза Ветка. – Это я, Света. Помнишь меня? Это Мыш. Он хороший. Не будешь кричать?
— Послано, послано по их… Гляди, подьедут… Уж потерпи, государь-батюшка… Отец Василий, шел бы ты, святейшего патриарха повестил… Ишь, кончается свет государь наш… Да лекаря там скорее бы… Може… помочь какую даст…
Глаза девочки испуганно металась.
Ветка медленно опустила руку.
— Арта… Артамона… — снова выкрикнул умирающий.
– Как ты? – спросила Ветка. – Лучше?
Та нервно кивнула.
— Да боярина Матвеева поглядеть прикажи, — продолжал распоряжаться Хитрово, очевидно, овладевший положением. — Вон, сказывают, не поехал он и с царицей. Во дворце где-нигде… Князь Иван, — позвал он Хованского. — Ты бы сам!.. Да, Иван Максимыч, и ты, Федорыч, вы и царевича поотвели бы!.. Гляди, ему самому, никак, не по себе стало… В тот бы покой ево… Тамо попросторнее… Што уж тут… Попам тута место…
Лицо девочки, ещё минуту назад глянцево-красивое, с подведёнными бровями и глазами, выглядело растерянным и даже жалким.
– Я… Я не знаю, – произнесла она срывающимся голосом.
– Чего не знаешь?
И Федор, почти лишившийся сознания, почувствовал, как Языков и Куракин его осторожно подымают и ведут в соседний покой.
– Света… Свет, – она вцепилась в рукав Веткиной куртки. – Я не понимаю, что происходило… Ты сбежала, я осталась. Надо было тоже бежать. Там такое было… Нет, я всё помню… – по её телу прошла судорога, точно её затошнило. – Я… Просто не понимаю, почему я была там… С этими людьми… Почему не сбежала…
Взгляд её застыл на грязной каше, покрывающей тротуар.
Здесь слух юноши поразил знакомый голос царицы Натальи.
– Мыш, давай отведём её в театр. Напоим чаем, переночует у нас, а там решим, что делать, – сказала Ветка и повела подругу в сторону метро.
Мыш поплёлся следом. Выглядел он растерянным.
Она, очевидно, вернулась с пути, предупрежденная каким-нибудь благожелателем.
Уже у входа на Арбатскую станцию он встал перед девочками и сказал:
– Нельзя с ней в театр.
Выбежав из колымаги, кинулась на верх к царю, — но там уже были предупреждены, и ее не пускали в опочивальню, уверяя, что врачи запретили волновать больного под угрозой его внезапной смерти.
– А куда? Она же не в себе, ты видишь!
– Вижу, но только…
– Что «только»? Может, тогда сразу в Репинский сквер её отведём?
Князь Хованский то же самое подтвердил царице, когда показался в сенях, где на руках своих боярынь билась в рыданиях Наталья, прижимая к груди царевича Петра и умоляя пустить ее в опочивальню.
– Нет, – слабо возразил Мыш. – Но и в театр нельзя.
– Почему?
— Туды, к государю… Не стану плакать! Не потревожу ево… Туды… Туды пустите!.. — повторяла она.
– Выследят.
– Мыш, ты сам себя слышишь? Как выследят? Ты что несёшь?
– По запаху, – сказал Мыш и сам не поверил себе, так нелепо выглядела эта фраза.
— Никак не можно тово, государыня-матушка. Потерпи, слышь, малость… И сам призовет тебя царь-государь… Полегше, слышь, стало ему… А вы бы, боярыни, дело свое знали, — обратился он к провожатым Натальи, — чай, видите: не по себе государыне. Ничем с ей сюды тискаться, на ту половину, в терем бы поотвели ее милость…
Ветка несколько раз глубоко вдохнула, успокаивая себя, и ровным голосом произнесла:
– Мышик, мы всё делаем правильно. Завтра решим, как с ней быть.
Анна Левонтьевна с младшей дочерью и боярыни Натальи, растерянные, напуганные всем, что совершается кругом, хотели уже исполнить распоряжение находчивого князя.
– Я домой пойду, – сказала Снежка. – Но только не сегодня. Завтра, если можно. Мне надо в себя прийти.
– Вот видишь. Человеку надо в себя прийти.
– Нельзя ей к нам, – с непонятным упрямством повторил Мыш. – Нас выследят.
— Не рушьте меня… Никуды не иду… Тута буду… Али не слышите, што я приказываю? — вдруг властно окрикнула их Наталья. — Али уж я тут самая последняя стала?!. Уж коли на то пошло, — стрельцов кликну! Они мне путь дадут к супругу, к государю моему… Ступай, Дарья, зови голову стрелецкого, што провожал наш поезд! Сюды ево… Ты, Абрам, — обратилась она к Лопухину, — али бо ты, князь, — идите, зовите… Не посмеют они не пропустить вас…
– Короче, так, – пошла упрямством на упрямство Ветка, – или Снежка идёт с нами, или мы с ней сейчас отправимся в какой-нибудь сквот или притон. Благо знаем их достаточно.
Мыш страдальчески вздохнул и отступил.
Прозоровский и Лопухин двинулись к выходным дверям. Но Хованский, едва Наталья заговорила о стрельцах, уже предупредил их. Пока князь и Лопухин протискивались в толпе заговорщиков, умышленно не выпускавших обоих из давки, как не пропускали они к Алексею царицы, — Хованский уже был во дворе, где еще находился отряд Петровского стрелецкого полка, провожавший поезд царицы.
– А что это там горело? – спросила Снежана, успокаиваясь. – И зачем?
– Это Веткина идея, – буркнул Мыш.
– Мне так захотелось. Я почему-то подумала, что немного огня отрезвит тебя.
Стрельцы знали князя, служившего в Главном стрелецком приказе, и не удивились, когда он приказал:
– Ты серьёзно? – недоверчиво спросила Снежка.
– Нет, конечно.
— Скорее в разряд свой поспешайте. Тамо всему полку сбираться без промедленья приказано от боярина, от Артамона Сергеича.
– А пахло чем?
Покорно повернули ряды свои стрельцы и потянулись к дворцовым воротам.
– Апельсиновое эфирное масло. Отличное средство против суккубов, – легкомысленно ответила Ветка.
– Суккубов?
И когда Прозоровский с Лопухиным успели-таки выбиться из сеней, они не нашли во дворе Петровского отряда. Только чужие стрельцы, сторонники Милославских, завзятые аввакумовцы толковали о чем-то с князем Хованским, стоя густой толпой перед самым дворцовым крыльцом, и недружелюбно, глумливо поглядели на обоих нарышкинцев.
– Ага, – Ветка улыбнулась и показала подруге язык. – Да шучу я, шучу. Успокойся.
…
— Услал проклятый князек, продажная душа, наших-то, — сказал Лопухин Прозоровскому, сжимая в бессильной злобе кулаки.
Голосившая в Скатертном переулке большегубая барышня, окружённая язычками пламени, через которые переступил бы и младенец, замолчала, как только огонь погас. Затем она во всей своей многомиллионной шубе опустилась на четвереньки и вгляделась в плитку перед собой. Поводила головой вправо-влево и медленно, прижимаясь к земле, став внезапно похожей то ли на ящерицу, то ли на собаку-ищейку, двинулась вперёд. Прохожие в страхе шарахались от сумасшедшей миллионерши, обнюхивающей тротуар и шаг за шагом продвигающейся в переулки.
Турникеты в метро перед ней, метущей мехами бурую слякоть, открылись сами собой и не закрывались потом целый час.
И оба поспешили обратно к царице, оставшейся теперь совсем беззащитной среди заведомых недругов там, наверху…
Дальше она, повергая в ужас пассажиров и оставляя клочья серебристого меха в пазах ступеней, по-паучьи спустилась по эскалатору на платформу. Не поднимаясь на ноги, обнюхала воздух. Уверенно выбрала одно из направлений и двинулась ко входу в тоннель, где висит, мигая воспалёнными оранжевыми точками, табло.
Шипя и поминутно смачивая длинным языком губы, Жаба добралась до края платформы и пошла по вертикальной стене. Потом, облизываясь и нюхая воздух, поднялась выше и, нарушая закон всемирного тяготения, поползла по потолку тоннеля.
Наталья, видя бесплодность попыток, узнав, что матвеевских стрельцов успели удалить, в отчаянии опустилась на скамью и беззвучно рыдала, прижимая к себе перепуганного царевича.
Вскоре она исчезла в темноте, и оттуда раздался торжествующий то ли лай, то ли кваканье.
Вдруг сквозь толпу пробился к ней Матвеев, только сейчас узнавший, что творится во дворце.
За сценой. Под завалом
Часть провожатых царицы вернулась в терем; там стало известно, что царь умирает, а царицу не допускают к нему.
Когда на вершине горы что-то треснуло и вниз пошла каменная лавина, Мыш даже не успел испугаться.
Волна крупных и мелких камней завалила его с головой. Первой мыслью было, что он сейчас задохнётся, но вскоре мальчик понял, что, несмотря на то что каменная масса не позволяет сделать и четверти вдоха, он жив и даже не задыхается.
Поднялось смятение, плач.
Ему было очень больно. Хотелось кричать, но воздуха в лёгких не было. Каменные обручи надёжно сковали его.
Ему стало очень страшно…
Ветка выбралась из-под каменного крошева, отряхнулась, откашлялась, протёрла глаза. Увидела пустынный склон горы, заваленный валунами, булыжниками и гравием, что оставил после себя камнепад.
Усталый, измученный Матвеев, спавший в одном из покоев терема Натальи, проснулся, вскочил и, поняв, в чем дело, кинулся к царю.
– Мыш? – крикнула тревожно. – Мыш!
Девочка звала, и в голосе её с каждым новым воплем прибывало отчаяния.
У маленькой двери уже стоял Гаден и спорил с часовыми, не пропускающими лекаря в опочивальню.
– Мыш! Мыш! Мыш! – металась она по пустому склону. – Отзовись, пожалуйста!
Но вокруг была тишина.
— Прочь с дороги! Меня не узнали, што ли? — крикнул на них Матвеев.
Белый ворон покружил над ней, сел на валун. Широко открывая клюв, каркнул, словно накладывая заклятье или обрекая на что-то. Разбил крыльями горячий воздух и затерялся в небе.
Ветка подождала, надеясь, что ворон вернётся и приведёт с собой Диониса или мощных, как шагающие экскаваторы, сатиров. Но солнце трижды село и снова вышло из-за вершины обрушившей камнепад горы, а помощь так и не явилась.
Но хмурые стрельцы и не пошевельнулись, особенно, когда заметили, что Матвеев безоружен.
И тогда Ветка приняла единственно возможное решение. Она подняла камень у себя из-под ног и понесла его на другую сторону горы, туда, куда лавина ни при каких обстоятельствах не могла утащить её друга.
Ей предстояло очистить от камней склон площадью в несколько футбольных полей. Это была единственная возможность найти Мыша в каменном хаосе.
— Как не знать, боярин. Да нам от самово государя приказ даден в энти двери никому ходу не давать. Так уж не погневись.
Она могла унести не каждый камень и с сожалением оставляла на месте крупные валуны.
Особенно трудными были первые дни. Всё тело болело, будто через него пропускали электрический ток; сбитые ладони горели, губы покрылись чёрной коркой и потрескались.
И бердыши стрельцов, которыми те перегородили обоим дорогу, не сдвинулись ни на волос.
Изредка отлучаясь с ненавистного склона, она нашла родник в зелёной лощинке у подножия горы. Вода его дрожала под светом солнца, пробивающегося сквозь ветви растущих вокруг ив.
Три раза в сутки – утром, в полдень и вечером – она приходила сюда и держала лицо и руки в ледяных струях, от которых уже через минуту ломило лоб и скулы, а потом снова шла на склон разгребать последствия лавины.
— Пустое вы брешете, собаки! Не мог царь… Пусти, говорят…
Время шло. В родник падали жёлтые листья и корабликами кружились на зеркале воды, потом края его схватил первый, ещё робкий, но уже злой ледок. Начались снегопады. Снежинки, крупные, пушистые, ложились и истаивали, похожие на рушащиеся дворцы.
И Матвеев, толкнув сильно одного из стрельцов, ухватился за древко секиры, чтобы отвести его и очистить себе путь.
Ветка мёрзла в нелепой одежде Гретель. Ботинки её от хождения по камням давно развалились, кожа на пятках обрела грубость и жёсткость велосипедной покрышки, ладони покрылись мозолями, похожими на наждачную бумагу. Мышцы стали крепкими, ей казалось, ещё немного, и она сможет разрывать камни голыми руками, словно перезрелые арбузы.
— Ну, уж, нет… Ты не толкай, боярин! Гляди, лихо бы не было… Нам своя голова твоей дороже, — грубо отрывая руку Матвеева от бердыша и отталкивая его назад, пригрозил стрелец постарше. И другой рукой потянулся к ножу, рукоятка которого виднелась из-за пояса.
Склон горы покрыл слой снега толщиной с могильный холм, и работать стало ещё тяжелее.
К счастью, через четыре месяца пришла весна, солнце стало пригревать крепче, снег сошёл тысячью говорливых, будто первоклашки, ручьёв. По утрам ей больше не приходилось ломать лёд на роднике.
Стиснув зубы до боли, заскрипел ими боярин, но — делать было нечего.
Прилетели птицы, ивы укутались фатой молодой листвы, пузатые жуки упали в траву.
Ветке стало почти легко. Нет, камни не стали легче, и носить их приходилось всё так же далеко, но на душе просветлело, словно на сердце присела большая бабочка с пёстрыми крыльями. Девочка носила камни и пела. Иногда даже танцевала, если позволяла тяжесть ноши.
Горячим маревом, миражом промелькнуло лето.
Гнев, брань — не помогут. Очевидно, тут что-то неспроста… Наглецы уверены в своей безнаказанности, если так поступают с ним, с другом самого царя, с родичем царицы.
Снова полетели листья с ив, хрустнул первый лёд, и первая птица-снежинка опустилась на каменную пустошь.
Незаметно Ветка перестала считать годы и, словно слепая лошадь в упряжи, просто таскала камни, бездумно следуя хороводу природы.
Здесь времени терять нечего. Надо скорей, хотя бы дальними переходами, пройти к царю, узнать, что там делается.
Она почти забыла, зачем и почему это делает, и помнила лишь о том, что нельзя останавливаться, что любая остановка – предательство.
За долгие годы образ Мыша почти стёрся из её памяти, остался лишь горячий комочек в груди, который, наверное, и можно было назвать памятью или любовью.
И Матвеев кинулся назад.
Одежда истлела и опала, словно листья с деревьев над родником, а она всё работала и работала. Целыми днями от восхода до заката колючего горного солнца.
Однажды она подняла очередной камень и открыла ладонь, похожую на кленовый лист, чёрную от грязи и пыли и почти неотличимую от камня. Долго смотрела, пытаясь осознать увиденное и не веря собственным глазам. Потом уткнулась в ладонь и зарыдала. Колотясь грудью о камни, громко всхлипывая и задыхаясь. Рука, забывшая тепло человеческого прикосновения, дрогнула под её слезами.
Гаден за ним.
Ветка опомнилась, принялась разбрасывать булыжники, разгребать пыль, гравий, крошево и очищать мальчика. Она открыла его лицо, долго сдувала пыль с век, боясь, чтобы он не запорошил глаза. Веки дрогнули и чуть приоткрылись. Взгляд из-под них был расплывающийся и безумный. Ребёнку, пусть он даже почти подросток, нельзя оставаться на годы наедине с собой.
Ветка очистила его, обмыла водой из родника. Выкинула прах истлевшей одежды, прикрыла листьями ив.
– Мыш, Мышик, ты слышишь меня? – разговаривала она с ним, но он лишь смотрел бессмысленными матовыми глазами в небо и молчал.
– Мышик, родной мой, это я, Ветка. Ты помнишь меня? Мы с тобой вместе играли в театре, помнишь? «Ганц и Гретель». Ты – Ганц, я – Гретель. Ну! Вспоминай!
Обойдя двором, оба они едва пробились только в сени, где нашли новую толпу людей, возбужденных, враждебно поглядывающих на них.
Округлый, похожий на упитанного борова, валун придавил ноги мальчика. Ветка, как ни пыталась, не смогла не то что сдвинуть «борова» с места, но даже и пошевелить его. Тот лежал, словно отдыхая, и во всём его виде сквозила самодовольная уверенность, что его отдых приносит кому-то невыносимые страдания.
Ветка почти не отходила от Мыша. Разговаривала с ним, пела ему песни или просто лежала рядом, обняв, как это бывало раньше на безнадёжно далёком подоконнике с видом на Москву-реку.
И тут же в углу различили Наталью, окруженную своими боярынями.