Несмотря на такую жестокую дискриминацию, процент нищеты у итальянцев был одним из самых низких среди всех иммигрантов, материальную помощь просили немногие.

Мизерная часть итальянцев протягивала руку: лохмотья нищего выбирали люди, которые не могли держать в руках лопату. Кто-то платил ирландцам, занимавшимся утилизацией мусора, за возможность «подровнять» кучи: так они получали возможность разжиться лохмотьями, костями и иными вещами, которые иногда можно было продать.

«В них есть то, что недоступно большинству людей, – говорил бывший глава детективного отдела полиции Чикаго, сам итальянец по происхождению, – врожденная агрессивность итальянцев. Они сделают все, чтобы продвинуться вперед». Итальянский журналист, свидетель описываемых событий, писал: «итальянский иммигрант, который не стал преступником, или святой, или сумасшедший». На самом деле подавляющее большинство не были ни теми, ни другими, ни третьими.



Аль Капоне с Джоном Стейджем, начальником детективов Чикаго, в полицейском управлении после того, как Капоне был освобожден из тюрьмы в Филадельфии 31 марта 1930 года.



В 1924 году доктор Антонио Стелла, протестуя против новых ограничений американской политики в отношении иммигрантов, подчеркнул: «средние показатели преступности среди итальянцев, родившихся за границей… ниже, чем у других национальностей, и лишь незначительно выше, чем у белых американцев, родившихся в США». Средний уровень арестов составлял 158,1 человека на 100 000 итальянцев, в то время как у немцев эти показатели составляли 218,9 человека, у англичан – 488,3 человека, а у ирландцев – 1540,1 человека. Даже традиционно законопослушные швейцарцы обошли итальянцев: у них этот показатель составлял 167,4 человека.

Тем не менее в представлении итальянца криминальная деятельность была довольно благородным альтернативным способом выживания.

Доклад итальянского парламента 1863 года о состоянии юга страны признавал:

«Для обедневшего рабочего криминальное существование имеет множество преимуществ…», которое основывается на «абсолютном недоверии к закону и осуществлению правосудия…». Как писал один из американских писателей того времени: «невыносимая тирания сделала каждого преступника почти родным в сердцах угнетенных людей… Даже если их грабили, люди чувствовали, что это меньшее из двух зол и скрывали бандита от преследования властей».

Враждебность американцев мешала итальянцам стать более раскрепощенными или хоть как-нибудь попытаться вступить в сотрудничество с властями, чтобы противостоять грабежам в собственной среде.

Джон Торрио довольно быстро обосновался в Бруклине. Возможно, время от времени он крышевал лавку Габриэля.

У Альфонса появилась возможность получить урок у человека, легко зарабатывающего деньги. Штаб-квартира Джона Торрио находилась над рестораном, расположенным на пересечении Четвертой авеню, главной артерии, связывающей север и юг Южного Бруклина с Юнион-стрит, главной рыночной улицей района. По пути в школу Альфонс каждый день проходил мимо. Золоченые буквы на окнах ассоциации говорили, что преступная деятельность в некоторых случаях весьма прибыльна.

В 1909 году, когда десятилетний Альфонс еще не мог попасть под крыло двадцатисемилетнему Торрио, пузатенького коротышку вызвали в Чикаго. Это определило дальнейшую судьбу Альфонса. Тогда Аль приглянулся человеку, оказавшему на него максимальное влияние. Это был Фрэнки Йель, парень, старше Альфонса на шесть лет. Он ввел Альфонса в банду Forty Thieves Juniors. Позже Йель представил Капоне уже взрослой банде и дал работу.

В семье Фрэнки было принято крестить детей и хоронить усопших под именем Иоэли. Франк-Франческо, которого все просто звали Фрэнки, родился в 1893 году, в Калабрии, на юге Италии. В Нью-Йорк его привезли в возрасте девяти лет. В детстве он был членом детской банды Five Points Juniors. Достигнув нужного возраста, вступил во взрослую группировку Five Points. Дни славы банды к тому моменту уже миновали, но она по-прежнему представляла серьезное образование. Вступление в банду было взвешенным решением, продиктованным практическими соображениями, чем-то вроде прохождения стажировки на будущем месте работы.

Примерно в то же время как Торрио отбыл в Чикаго, Фрэнк Иоэли американизировал (замаскировал) имя Иоэли на Уэйл.

Он был среднего роста, немного одутловатым, коренастым и мощным, квадратнолицым, с большими мясистыми носом и губами, и ушами без мочек, маленькими и нежными руками, как у Торрио, странно смотревшимися на теле. Фрэнк любил подраться. В семнадцать лет вместе с другом Буби Нельсоном, занимавшимся боксом, устроил зачистку в бильярдной Кистера на Кони-Айленде. Бильярдные шары летали во все стороны, кии разбивались о головы.

Бильярдная была выбрана не случайно. Так же как и Торрио, Уэйл видел в Бруклине больше перспектив, чем в Нижнем Манхэттене. Двумя годами позже полиция предъявила ему обвинение в вооруженном нападении, которое, впрочем, ни к чему не привело, как и случай, когда Уэйл украл овечьи и козлиные шкуры стоимостью $300.

Поняв, что он выше подобного бизнеса, Уэйл взял под контроль бруклинских поставщиков природного льда, гарантируя протекцию на монопольных территориях, границы которых строго соблюдал.

Уэйл сумел скопить достаточно денег, чтобы открыть бар на Кони-Айленде. В 1917 году, в двадцать четыре года, женился на Марии Делапии. В семье родились две дочери, Роза и Изабелла. Они жили в бруклинском доме, принадлежавшем родителям Марии. Тогда же Уэйл сменил имя на Йель, несмотря на возражения Марии.

Самым успешным питейным заведением Кони-Айленда в то время был бар College Inn. Йель купил бар.

Подражая модному студенческому стилю, Йель некоторое время пытался расчесывать густые черные волосы на прямой пробор. Он переименовал заведение в Harvard Inn.

Это стало предметом шуток и несомненным плюсом для бизнеса, маскировало криминальные занятия и защищало семью.

Для бара этого уровня Harvard Inn был довольно большим заведением. Он занимал одноэтажное здание на Бауэри, небольшом, но оживленном переулке между улицами Серф и Набережной. Для посетителей заведения, пытающихся изобразить подобие танца на танцполе 40×20 футов, в закутке играл оркестр. Выпивка раздавалась за двадцатифутовой барной стойкой.

Фрэнки Йель назначил барменом Аль Капоне.

Глава 2

Ранняя зрелость

Когда Аль Капоне исполнилось шестнадцать лет (возраст достаточно зрелый в этом горниле опасностей, давления и ответственности), он представлял и банду Five Points в Манхэттене, и Фрэнки Йеля в Бруклине. Связи с последним были более важными, поскольку в то время, как масштаб и авторитет банды Five Points падал, влияние Йеля стремительно росло.

«На берегах канала Гованус[22] Аль Капоне узнал все, что можно узнать о рэкете и ему подобном», – говорит Уильям Бальсамо, уроженец Бруклина, нью-йоркский криминальный историк.

Кроме бара Harvard Inn Йель управлял целым комплексом предприятий: моргом, скачками, тотализатором, еще одним питейным заведением, кафе Sunrise и линией по производству сигар. Его деятельность основывалась на терроре.

Хотя бандиты Йеля время от времени самовольно проворачивали ограбление-другое, Йель не был вором. Аль Капоне также им не стал и гордился этим. Йель специализировался на различных формах рэкета: ростовщичестве, выдаче денежных ссуд под 20 % в неделю; взыскивании доли дохода с букмекеров, сутенеров и хозяев игорных заведений в его районе; оказании владельцам магазинов услуг по протекции за регулярную плату; организации вертикальных ассоциаций (вроде ассоциации с торговцами льдом), от участников которой собирал «долю», взамен обязуясь накручивать цены там, где нужно, и пресекать всякие возражения.

Сила в различных проявлениях определяла деятельность Йеля. Надо отдать должное: он действительно предоставлял защиту от преследования и ареста нарушившим закон. Честным предпринимателям Йель предоставлял протекцию от преступных агрессоров – других рэкетиров – и еще более досадных и бессмысленных взысканий со стороны представителей власти, продажных полицейских и инспекторов пожарной безопасности и санитарии. Тем не менее в основном Йель предлагал защиту от того, что мог сделать, если бы эту плату не получил.

Букмекеры, сутенеры и владельцы лавок неизменно откупались – во избежание неприятностей. Должники возвращали деньги в срок. У Йеля была личная армия громил, готовых не просто ломать руки и ноги, но и убивать. Благодаря этой армии политики, нуждающиеся в поддержке предвыборных кампаний, обращались к Йелю и еще больше усиливали влияние. Это была обычная практика тех времен.

Таков классический рэкет. Исследование, проведенное ФБР, выявило, что практика довольно стара сама по себе, а слово «рэкет» восходит к концу 1800-х годов. В то время банды вроде Five Points устраивали пляски под названием «рэкеты». Члены банд вручали торговцам билеты. Торговцы, конечно, изначально не планировали посещать пляски, но понимали – отказ может повлечь за собой тяжелые последствия.

Даже приличные предприятия Йеля считались рэкетирскими, поскольку деятельность подкреплялась грубой силой.

Например, его коробки с сигарами занимали место на магазинных полках и не пользовались спросом, но торговцы не смели сказать «нет». Когда Йелю понадобилось известное имя для открытия нового кафе Sunrise, он прикрылся именем популярного менеджера другого клуба, даже не поставив его в известность. В то же время Йель отчетливо осознавал, что должен относиться к покупателям не как к жертвам, а как к клиентам.

Он не выстраивал бизнес-стратегию по принципу «Примите услуги, или Я вас похороню» или «Станцуйте в Harvard Inn, или ноги переломаю». Необходимость выработки более мягких подходов к оказанию давления на людей дало Аль Капоне возможность добиться расположения Йеля и стало первыми шагами на пути к успеху.

Капоне примкнул к Йелю в важный момент: дела пошли в гору. Йель видел перспективы по всему Бруклину, особенно вдоль пятимильного побережья, на котором находилось около шестидесяти пирсов, богатых наживой и человеческими ресурсами. Но этот район уже контролировала ирландская банда Белая рука – White Hand, возглавляемая Деннисом Миханом. Они выбрали такое название, противопоставляя себя Йелю: в газетах банду называли Black Hand Gang (как вообще всех итальянских преступников). На самом деле лишь малая доля рэкета [Black Hand, который рассмотрим в следующей главе] осуществлялась под началом Йеля. Более того, только у небольшого количества банд были самоназвания, чаще клички им присваивали СМИ. Если гангстеру нужно было представиться, он просто говорил: «Я с Фрэнки Йелем», «Я с Торрио». Впоследствии стали говорить: «Я с Капоне».

Люди Фрэнка Йеля решили заменить парней Дениса Михана. Ирландская иммиграция началась за несколько десятилетий до итальянской; эта разница дала ирландцам возможность оккупировать порты и грабить местные судоходные компании и портовых грузчиков. Итальянцы теснили ирландцев методично, отбивая пирс за пирсом, подкупая пару стивидоров здесь, надавливая на администрацию судоходной компании там. Итальянцам необходимо было убедить жертвы, что бояться ирландцев больше нет смысла, теперь они (итальянцы) представляют настоящую угрозу. Разумеется, от ирландских контратак приходилось регулярно отбиваться. Хотя до открытых столкновений дело не доходило, гангстеры продолжали умирать. Потребность в новобранцах была постоянной. Аль Капоне, мощный, деятельный, энергичный бандит, сумел блеснуть – как ростовщик, рэкетир и борец за территориальное превосходство.

Мышечная масса в лице Капоне впечатлила Йеля. Его головорезы не только трясли деньги у докеров и конфликтовали с членами банды White Hand. В основном они помогали Йелю управлять предприятиями. Хотя горы мышц и не требуются для закручивания сигар или проведения похоронных обрядов, в таких местах, как шумное ночное заведение, они бесценны.

Окруженный океаническими просторами на юге Бруклина уютно расположился полуостров Кони-Айленд. В начале двадцатого века не было человека, который не мечтал бы посетить престижный оздоровительный и развлекательный курорт. Но добраться до побережья можно было лишь на собственном транспорте.

Позже железная дорога, такси и, наконец, метро прикончили подобную элитарность. «Никогда больше, – оплакивал один консервативный историк, – не вернется мода на Кони-Айленд, за исключением небольших групп, которые посещают курорт ради сохранения стройной фигуры».

В местных элегантных ресторанах можно было вдоволь насладиться устрицами и шампанским. Но, когда Чарльз Фельтман[23], иммигрант из Германии, догадался положить горячую сосиску в булку и добавить горчицы, хот-дог заменил устрицы, Шампанское? К началу XX века половина нью-йоркских арестов нетрезвых правонарушителей приходилась на Кони-Айленд, и дело было вовсе не в шампанском. Проститутки (для местных – волдыри) кишмя кишели. Некоторые предлагали свои услуги на улицах, другие работали в известных домах, таких как The Gut, Madame Korn’s, Lillian Granger’s Albatross и Mother Weyman’s, где принцесса Заза щекотала клиентов рыбой.

Даже в окружении таких грязных заведений Harvard Inn считался салуном низкого класса. Именно поэтому работа Аль Капоне барменом и вышибалой требовала особых умений и качеств. В заведениях вроде Harvard Inn, даже если сегодня клиента вышибают, завтра радушно встретят.

Вышибать нужно по-свойски, не отчуждая, причем только после провалившихся попыток утихомирить. Клиент должен понять, что просто что-то сделал не так. Благодаря физической силе Аль Капоне мог вышибать убедительно; интеллект позволял делать это с тактом. Йелю нравилось. Он сделал Аль Капоне своим учеником и регулярно приглашал переночевать после тяжелой смены в Harvard Inn.

Через много лет дочери Йеля стали показывать посетителям комнату Аль Капоне как достопримечательность.

Аль Капоне занял определенный руководящий пост, хотя все еще чувствовал себя пришедшим аутсайдером.

Йель всего на шесть лет старше, был перспективным боссом. Капоне воспринимал его как наставника и пример для подражения.

Йель поддерживал строгую дисциплину. Своего брата Анджело, младше на десять лет, настолько жестоко избил за какую-то провинность, что он попал в больницу. В то же время Йель изображал благородного дона, который осыпал благами всех, кто выражал уважение и воздавал почести. (Аль Капоне позаимствовал у Йеля эту черту.) Если к Йелю обращался обворованный торговец, утром он находил на прилавке деньги. Разносчику рыбы, потерявшему тележку, Йель дал двести долларов, сказав: «Купи лошадь, ты слишком стар, чтобы ходить». Когда двое бандитов самовольно принялись шантажировать Фрэнка Креспи, популярного и яркого гардеробщика в соседнем ресторане, Йель избил их до полусмерти.

Аль Капоне не сразу стал благодетелем для близких. Особое впечатление в юности на него произвела грубость и жесткость Йеля. Капоне был весьма смышленым и в восемнадцать лет схватывал все на лету, но внутри него жил зверь, готовый вырваться в любой момент. Как-то ночью Аль не выдержал, инстинкты взяли верх над рассудком, что повлекло тяжелые последствия.

Фрэнка Галлуччо все звали Галлуч. Он был моряком торгового флота, подвизался ассистентом парикмахера; но истинное призвание нашел в мелком бандитизме.

Позже Галлуч стал оруженосцем в семье Дженовезе. Как-то летней ночью 1917 года он забрел в Harvard Inn. C Галлуччо была девушка, Мария Танцио, и младшая сестра Лена. Увидев Лену, Капоне потерял голову и каждый раз, проходя мимо столика, за которым сидела троица, пытался с ней заигрывать.

В конце концов раздражение сестры рассеяло опьянение Галлуччо.

– Ты знаешь этого парня?

– Впервые вижу. Очень наглый. Мне не нравится, что он пристает, не понимает намеков. Можешь нормально поговорить с ним, пожалуйста?

Аль Капоне снова направился в их сторону. Галлуччо уже приготовился отвести его в сторону по-мужски: «Мистер, извините, пожалуйста, можно вас на секунду? Видите ли, это моя младшая сестра…»

Увы, взрослому разговору не суждено было состояться. Не успел Галлуччо заговорить, как Аль Капоне вновь приблизился к Лене, склонился и прошептал (достаточно громко, чтобы за другими столиками услышали и повернулись в удивлении): «Крошка, у тебя классный зад. Это комплимент. Поверь».

Галлуччо не выдержал и вскочил. Капоне грубо оскорбил девушку в присутствии посетителей, что было возмутительно. «Я не намерен терпеть это! – заревел Галлуччо. – Ну-ка живо извинился перед моей сестрой!»

В мгновение ока мозги Капоне встали на место, возможно, из-за упоминания слова «сестра». Семья – наше все, и упоминание ее сделало клиента неопровержимо правым. Аль Капоне обратился к Галлуччо с заискивающей, располагающей улыбкой, широко разведенными руками и открытыми ладонями: «Ну, ладно тебе, не поняли друг друга… Я шучу, без обид, брат…»

– Это не гребаная шутка, мистер! – выкрикнул Галлуччо.

Капоне перестал улыбаться и двинулся вперед. Есть парни, с которыми невозможно договориться…

Галлуччо был 5 футов 6 дюймов ростом, весил меньше 150 фунтов. Аль Капоне по сравнению с ним выглядел исполином. Галлуччо понимал – придется очень плохо, если не отреагирует быстро и не нанесет удар первым. Он выхватил нож из кармана и нацелился в горло противнику – применил уроки, усвоенные на улицах. Решающую роль в драке сыграли богатырский склад Аль Капоне и борцовские рефлексы, а также то, что Галлуччо все-таки был пьян. Первый удар разрезал левую щеку вплоть до угла рта, второй пришелся на челюсть слева; третий – под левое ухо.

Галлуччо забрал сестру и девушку и сбежал. Аль Капоне доставили в Госпиталь Кони Айленда, где врачи наложили около тридцати швов на лицо.

Вскоре до Галлуччо дошли разговоры, что его разыскивает какой-то головорез, утверждающий, что он с Фрэнки Йелем. Галлуччо обратился за помощью к Джозефу Массерии, который держал весь Нью-Йорк. Босс Джо назначил встречу в Harvard Inn, где стороны пришли к соглашению, что Капоне виноват и не имеет права каким-либо образом отвечать на действия Галлуччо, а Галлуччо обязан попросить прощения за неадекватную реакцию (что он и сделал, испытывая тяжелые угрызения совести, что сильно изувечил Аль Капоне).

Аль Капоне согласился со справедливостью достигнутого соглашения и своим бесчестием, подчеркнутым полученными шрамами. Позже Аль придумал историю, что получил шрамы во время службы в Потерянном батальоне[24] в Первой мировой войне. На самом деле его не призывали в армию. До отъезда из Нью-Йорка Капоне фальшиво улыбался Галлуччо при встрече, демонстрируя, что не держит обиды.

Аль сказал, что признает, поступил плохо, так унизив сестру Галлуччо, особенно прилюдно. На пике влияния, во время визитов в Нью-Йорк, Капоне нанимал Галлуччо в качестве внештатного телохранителя за $100 в неделю.

Инцидент не испортил мнение Фрэнки Йеля о звездном ученике. Три случая разбирательств с законом также не оттолкнули. Аль Капоне, скорее всего, выполнял поручение Йеля, когда полиция привлекла его к ответственности за хулиганство в городе Олеан; что еще бруклинский парень мог делать среди деревенщин северного Нью-Йорка? Два убийства, совершенные Аль Капоне, демонстрировали готовность пойти на крайние меры при необходимости.

Убийство, о котором уцелели документальные сведения, показывает, что у Аль Капоне одновременно был и горячий темперамент, и холодный расчет. Его знакомый, жульничая, выиграл в кости около $1500. Внизу, в коридоре, Аль Капоне приставил к животу пистолет и забрал деньги.

– Тебе не стоило так поступать. Мы слишком хорошо знакомы!

Что Аль Капоне мог сделать в такой ситуации? Он должен был ответить – либо сам, либо, нарушив кодекс, через полицию. Аль Капоне пристрелил глупца.

– Парень ошибся, – объяснил он затем Йелю. – Не стоило так поступать. Сам виноват, что его подстрелили.

Йель понял. Хотя Аль Капоне и допросила полиция, доказательств не нашлось. Никто ничего не видел и не слышал. Аль Капоне становился опасен. Именно этого хотел Йель.

Важный фактор успеха – свобода от предрассудков.


В 1918 году Аль Капоне познакомился на танцах с девушкой. Это была хрупкая, высокая, большеглазая блондинка ирландского происхождения. Ее крестили как Мэри, но всю жизнь звали Мэй. Отец Мэй, Майкл Кофлин, строитель, мать, Бриджет Горман, на тот момент уже скончалась. Аль влюбился. Мэй родилась 4 апреля 1897 года и была почти на два года старше, поэтому они подделали возраст при регистрации брака. В церковных архивах Аль Капоне значится как Альберт. Возможно, это ошибка, возможно, обычное для преступника искажение информации.

Брак между итальянцем и ирландкой был довольно редким явлением. Итальянцы женились рано, в то время как ирландцы ждали нужного момента очень долго. Поэтому в глазах ирландок итальянские мужчины выглядели интереснее. Аль Капоне не имел никаких предрассудков в отношении Мэй.

Ее родители вполне могли возражать против брака как из-за рода деятельности, так и из-за происхождения жениха. Однако 4 декабря 1918 года Мэй родила сына. Через восемнадцать дней сестра Мэй, Кэтлин, и Джеймс Де Вико, друг Аль Капоне, стали крестными Альберта Фрэнсиса Капоне. Если Аль Капоне вскоре собирался, по обоюдному согласию, вступить в брак с Мэй (трудно представить, что честный строитель может заставить дочь выйти замуж за убийцу), почему не сделал это до рождения Сонни (всю жизнь сына звали так)?

Ответ на этот вопрос остался тайной. Аль Капоне стремился как можно скорее получить разрешение и избежать формального объявления о помолвке.

30 декабря 1918 года, через восемь дней после крещения Сонни, преподобный отец Джеймс Дилейни провел обряд венчания Аль Капоне и Мэй Кофлин в церкви Святой Марии Звезды Моря.

Подружкой невесты была сестра Мэй, Анна, шафером жениха его друг Де Вико.

Супружеская жизнь не успела смягчить Аль Капоне, когда его темперамент вновь проявился и перевернул все с ног на голову. Однажды, во время очередного обхода, в портовый бар вошел незнакомец из банды Динни Михана, White Hand. Ни Артур Финнеган, ни Капоне еще не достигли выдающегося положения в бандах (более того, Финнеган не мог рассчитывать на это) и не были знакомы.

Одним из хобби Финнегана, непосредственно связанным с основным родом деятельности, было унижение итальянцев. В тот день он ошибся. Капоне умудрился избить Финнегана почти до смерти. Финнеган провел в больнице несколько недель.

Проблем с полицией не было – как обычно, никто ничего не видел, не слышал и никого не знал. Другое дело – члены банды White Hand, особенно главный лейтенант Михана, Уильям Ловетт. Несмотря на ангельскую внешность, он внушал ужас любому человеку. Во время Первой мировой войны, после Мез-Аргоннского[25] наступления, Ловетта наградили крестом за храбрость. Члены банды в его присутствии совершенно менялись. Одного из них Ловетт пристрелил за то, что тот потянул кошку за хвост. Он испытывал боль при виде страданий маленьких животных. Для главарей банд наличие свиты телохранителей было само собой разумеющимся. Ловетт стал преемником Михана в 1920 году, после убийства главаря, и продолжал передвигаться без сопровождения, всегда имея при себе пистолет калибра 45. Бандиты понимали: если Ловетт посмотрел в твою сторону – сейчас застрелит.

Арти Финнеган занимал низкую ступень в банде. Но в любом случае кто-то избил члена банды White Hand до полусмерти. Билл Ловетт не собирался терпеть дело рук какого-то грязного гинзо[26], прихвостня Йеля. Вопрос был, кто этот заносчивый парень.

Вскоре Йель узнал, что Ловетт поставил задачу опознать и выследить человека, посмевшего искалечить Финнегана. Шрамы значительно облегчали идентификацию Капоне, и, кто знает, сколько это могло бы продолжаться? Было ясно, рано или поздно его вычислят – Капоне преследовал враг с большими возможностями.

Вскоре до Йеля докатились сведения, что Ловетт поклялся найти обидчика Финнегана. Сколько времени требовалось, чтобы шрамы выдали Аль Капоне? Все знали, что произойдет в таком случае. Теперь за Аль Капоне шла настоящая охота.

Будь Аль Капоне холост и бездетен, стал бы ждать Ловетта? Каким бы ни был ответ, Йель решил проблему, позвонив Джонни Торрио. Разумеется, Торрио мог пристроить к себе ребенка, да и самого Аль Капоне тоже. Пары лет должно было хватить, чтобы Ловетт успокоился и оставил поиски…

– Аль, ты всегда можешь вернуться в Бруклин. Мы будем рады.

В конце 1919 года Йель отправил Аль Капоне в Чикаго.

Глава 3

Как развивается город

Чикаго и Аль Капоне оказались крайне удачной парой. Стороны охотно приняли то, что могли предложить друг другу. На протяжении долгих лет совместной жизни они учились, совершенствовались, накапливали опыт, усваивали различные новые техники. При этом ни один не мог упрекнуть другого в каком-либо тлетворном влиянии. В отношениях важна готовность идти бок о бок, развиваясь совместно. В этом смысле отношения Аль Капоне и Чикаго были удачными. Они были созданы друг для друга.

Чиккагу и Чекагу. Индейцы потаватоми называли так и реку, которая впадает в одно из великих озер, и симплокарпус[27] вонючий, произраставший в близлежащих болотах.

Это слово также означает «дурной запах». В конце семидесятых годов XVII века французский торговец Пьер Моро построил землянку и заодно заложил две чикагских традиции. Он продавал индейцам огненную воду. В Новой Франции такая деятельность была запрещена. Моро делал это под покровительством своего друга, губернатора. Так он стал первым бутлегером Чикаго, а граф Фронтенак – первым продажным чиновником.

Растение распространяет зловоние, которое можно сравнить лишь с тошнотворным запахом жидкости (секрета) скунса.

В 1779 году мулат из Эспаньолы[28], Жан Баптист Поинт де Сейбл, построил дом на месте слияния северной и южной частей реки. Он стал первым постоянным жителем здешних мест. В 1804 году появился первый местный бизнесмен и общественный деятель. Серебряных дел мастер и торговец Джон Кинзи приобрел имущество Сейбла и занялся энергичной предпринимательской деятельностью, вскоре привлекшей других поселенцев. Эту чикагскую традицию можно отнести к числу положительных.

В 1825 году местные жители выбрали констебля. При этом в Чикаго не было произведено ни одного ареста, вплоть до 1833 года, когда приняли первый городской устав и во временную, наспех организованную тюрьму посадили одного бродягу и одного вора. В следующем году в Чикаго прошло первое дело об убийстве. Уголовное преследование провалилось, ирландец, несомненно, убивший жену, остался на свободе из-за просчетов судьи. 4 марта 1837 года Чикаго получил статус города.

Три года спустя впервые состоялась казнь преступника, насильника и убийцы, так и не признавшего вины.

Низкий уровень преступности, конечно, относителен. Все зависит от того, что мы понимаем под преступностью. В тридцатых годах XIX века процветали азартные игры, технически противозаконные, но тем не менее допустимые, за исключением редких случаев, когда нужно было посадить пару-тройку человек, чтобы успокоить духовенство. В скором времени игорный бизнес процветал в Чикаго больше, чем где-либо в Новом Орлеане или на западе Питсбурга.

То же касалось проституции. Она была официально запрещена в 1835 году. При этом на улице Уэллс открыто работало столько борделей, что в 1870 году городской совет был вынужден переименовать ее в Пятую авеню, чтобы не порочить память капитана Билли Уэллса, прославленного бойца с индейцами, принявшего мученическую смерть во время одного из ранних восстаний. (В XX веке Чикаго вернул улице историческое название.) О том, чтобы просто закрыть бордели вместо смены названия улицы, не возникало и мысли. В Чикаго больше ценили внешние качества этой деятельности, чем содержание, и проституция в каком-то смысле почиталась. Это тоже можно отнести к сложившимся местным обычаям.

Неудивительно, что странствующий трезвенник, побывавший в Чикаго, вскоре заявил, что «никогда не видел город, который бы выглядел как одна единая винная лавка».

Газеты наперебой кричали про резкий скачок уровня преступности.

Этот скачок породил еще одну важную чикагскую традицию. Вплоть до 1855 года городская стража (которую не воспринимали всерьез из-за бесполезности) выполняла в Чикаго полицейские функции. Городу этого было мало. Члены партии Know Nothing, выступавшие против иммиграции, преобладали в городском совете, несмотря на то что 60 % населения составляли иммигранты. Представители этой партии сформировали городскую полицию, в которую вошли восемьдесят человек, разумеется, уроженцы США и члены партии Know Nothing. Член Комиссии по предупреждению преступности Чикаго писал: «Политическая неоднородность первого департамента полиции города Чикаго стала постоянной традицией. Эта традиция, по сути, сделала правоохранительные органы практически бесполезными».

Сказались и другие факторы, такие, например, как открытая и повсеместная коррупция. В конце XIX века на свадьбе игрока Кэпа Хаймана и проститутки Энни Стаффорд в качестве почетного гостя присутствовал начальник управления полицейского департамента Джек Нельсон. По словам историка-социолога, такие связи привели к тому, что «преступники и подобный им честной народ относились к полиции как к органу продажному и неэффективному». Чикаго обрел мировую славу как самый преступный город США.

Не все было настолько неприглядным. Бизнес в духе Джона Кинзи процветал. Чикаго обошел Нью-Йорк в мясной и зерновой промышленности и стал конечной остановкой двадцать первой железнодорожной линии. Город активно развивался как промышленный центр. Во времена Гражданской войны и после нее характер роста стал экспоненциальным. Чикаго был вратами на Запад. Он привлекал огромное количество людей, ищущих легкого заработка. Такая атмосфера представляла определенные трудности даже для эффективной, профессиональной, порядочной и полноценно экипированной полиции.

Изначально полиции, в привычном понимании, в Чикаго не было. Народ не стал бы терпеть то, как пресекаются бесчинства. С точки зрения гражданского права ничего вопиюще недопустимого не происходило.

Само по себе существование игорных заведений не делает полицию коррумпированной. Во многих штатах существуют скачки и лотереи, в некоторых – собачьи бега, удивительно большое количество церквей потворствует игре в бинго. Все это не влечет за собой коррупции.

Однако, если общественность признает деятельность такого рода зловредной (хотя бы малая часть этой общественности), это неизбежно влечет за собой распространение коррупции.

Незадолго до Гражданской войны мэр Джон Вентворт, сильно ударивший по азартным играм, был отвергнут избирателями. Приступая к деятельности в следующий раз, он был куда более осмотрителен, осознавая, в честь чего бы жители Чикаго ни говорили по воскресеньям «аминь» – подавляющее большинство избирателей свято чтут традицию «цель оправдывает средства». В 1873 году, когда мэр Джозеф Медилл попытался провести реформы, глава игорного дома Майкл Кассий МакДональд созвал общее собрание владельцев баров и игорных заведений, на котором создали открытую городскую платформу. На ее базе выдвинули собственного кандидата, победившего на выборах.

Эти преценденты задали тон эры Аль Капоне. Полицейский либо дурак, либо фанатик, если отказывается брать взятки за то, чего не делает, когда народ не стремится к строгому соблюдению законов, а полицейский получает не повышение, а осмеяние и понижение за выполнение долга.

Власти решили успокоить население, сосредоточив противозаконную деятельность в ограниченных зонах. Эту концепцию пытались провести в семидесяти семи американских городах.

В Чикаго, с его характерной энергетикой, получилось лучше всего: районы борделей и игорных заведений были самыми большими и распутными. По большей части они располагались в Первом административном районе, который тогда простирался от 12-й улицы по реке на юг, включая в себя современный Чикаго Луп[29].

Все тридцать пять административных районов Чикаго выдвинули по два олдермена в городской совет. Победивший на выборах 1893 года тридцатитрехлетний Джон Кофлин, со своим со-олдерменом[30], тридцатипятилетним Майклом Кенной (позже Аль Капоне сместил обоих), относился к Первому административному району, как к вотчине: предоставлял району протекцию за плату.

Кофлин начинал карьеру в роли массажиста. Прозвище Банька Джон прилипло к нему за ассоциацию с банями и сексуальность.

Несмотря на телосложение борца и вспыльчивый характер, он оставлял впечатление нежного великана и симпатичного свойского рубахи-парня, поражающего невообразимыми костюмами. Чего стоили фрак, цвета бильярдного сукна, лавандовые брюки и галстук того же цвета, лиловый жилет, изящные бледно-розовые перчатки и блестящие желтые бальные туфли-лодочки, повергавшие окружающих в ступор: «Банька, ты похож на лужайку Эванстона[31], поцелованную росой». Привлекательный характер Кофлина вызывал забавную привязанность даже у людей, презирающих его требования и привычки.

Партнер Баньки, Майкл Кенна, носил прозвище Хинки Динк, взятое из популярного комикса[32] о коротышке Пите Динке. Ростом Кенна едва дотягивал до 5 футов и 1 дюйма, был худощав, суров и немногословен, не пил, не курил и ни перед кем не пресмыкался. Он владел двумя весьма прибыльными питейными заведениями. Кенна обеспечивал государственную машину необходимыми голосами. Он бесплатно кормил обедами бездомных в своем баре и предоставлял ночлег на верхних этажах, не занятых игорными заведениями. В тяжелые времена Кенна тратил $8000 в неделю. Герберт Уэллс, посетивший заведения Кенна, написал: «пожалуй, он был единственным человеком, оказывающим достойное влияние» [на постоянных клиентов].

В наши дни один из баров в Чикаго Луп назван в честь Хинки Динка.

Кофлин и Кенна совместно заправляли коррумпированным Первым административным районом, как хотела большая часть жителей. Именно этим была обусловлена их поразительная политическая сила. Вдвоем они готовили район для Аль Капоне.

В 1894 году, на пике процветания взяточничества и продажности в Чикаго, кресло мэра занял Джон Хопкинс, с самыми благородными помыслами. Коррупция к тому моменту стала неотъемлемой частью жизни местного населения. Полиция, прокуратура, адвокатура, судебная, гражданская системы, все в Чикаго было опутано сетью вымогательств и угроз настолько, что честность была моветоном. К тому времени как Аль Капоне переехал в Чикаго, один олдермен сказал: «Чикаго поистине уникален. Это единственный абсолютно коррумпированный город в Америке». Появление Аль Капоне именно в Чикаго было предопределено судьбой.

К тому времени олдермены открыто продавали голоса в интересах компаний, занимающихся трамвайными путями, железными дорогами и различным оборудованием. Никто не боролся с коррупцией. Выявляя откровенно невыгодные для города фирмы, Чарльз Йеркс предлагал совершенно упомрачительные суммы – по $50 000 за ключевые голоса. Решительно все были довольны. Обычные тарифы взяток выглядели так: $100 за лицензию для бара и $500 за восстановление отозванной лицензии.

Как бы рьяно реформаторы ни боролись с игорным бизнесом и проституцией, боссы прекрасно понимали – им совершенно ничего не грозит. Жители предъявили мэру Хопкинсу адреса игорных заведений, требуя, чтобы полиция прикрыла их. Мэр попытался отделаться ничего не значащими фразами и заявил, что все-таки позволит нескольким заведениям продолжить деятельность, потому что «авторитетные бизнесмены желают, чтобы азартные игры существовали. Главы крупных оптовых фирм регулярно жалуются, что очень трудно принимать клиентов издалека, нет возможности сводить их в игорное заведение». Чикагский аналитик писал: «В крупных городах люди стекаются вовсе не в заведения вроде Юношеских христианских организаций, а в места куда похуже».

Реформаторы (не просто педантичные дилетанты и сторонники запрещения продажи спиртных напитков) не понимали, почему народ не поддерживает их. Масштабы коррупции ужасали. Никто не стремился пресечь деятельность откровенных мошенников. Всех устраивала политика, проводимая городской администрацией. Большинство голосовавших желали, чтобы в мрачной жизни появился какой-то проблеск.

Историк тех времен говорил: «Уличная политика – непрекращающаяся помощь Тому с поиском работы, забота о больной матери Дика, освобождение Гарри из цепких лап очередного особо мстительного прокурора». Если прокурор выполнял работу без жестокости и личной неприязни – и большую благодарность. Чикагский судья с большим стажем заметил: реформаторы ожесточались против власти, как и преступники-рецидивисты, если случалось попасть в беду.

Аль Капоне как-то сказал: «Никто не чист… Допустим, ваш брат или отец попадает в передрягу. Что вы станете делать? Сделаете вид, что ничего не было? Не попытаетесь помочь? Только самая позорная собака не попытается. Никто не чист, когда дело пахнет жареным».

Невозможно представить избирателя, который не рассчитывал бы на какую-то выгоду, отдавая голос за того или иного кандидата. Только самоубийца добровольно отдаст голос за секулярных святош, которые, конечно, станут проводить в жизнь свои принципы, если одержат победу на выборах. Тонкое искусство местного самоуправления, проявляющееся в махинациях с заработной платой на муниципальном уровне, кумовстве, искажении правосудия и другом, стало бы невозможным. Платформы таких кандидатов предлагали избирателям хорошее правительство, никому не нужное на самом деле. Честные реформаторы много и со страстью говорили о необходимости установления минимального уровня оплаты труда, насущной потребности в унификации индексов зданий и подобных мерах, которые впоследствии должны были пошатнуть зависимость бедных слоев населения от вмешательства со стороны администрации района. Однако до того, как эти реформы действительно были проведены и стало возможным говорить об относительном благополучии, о чистом городском правительстве не могло идти и речи.

Вовсе не значит, что в чикагской администрации не было честных людей. На самом деле доля порядочных чиновников была такой же, как и в любом другом индустриализованном большом городе. Для выживания в политическом мире даже самый непреклонный идеалист должен обладать хоть какими-то связями. Даже честным политикам «ради пользы приходилось идти на компромисс с теми, кто представляет откровенное зло». Коррупция и преступность настолько распространились, что все обязательно было нечисто. «Нельзя игнорировать преступников и при этом побеждать. Если с ними время от времени не сотрудничать, можно проиграть выборы. Нередки случаи, когда исключительно порядочным людям ничего не остается, кроме как смириться с поддержкой такого рода. Людям обычно трудно это понять». По мере развития система начала поддерживать коррупцию.

Аль Капоне говорил: «Я никогда не меняю решения. Если я их принял – провожу». Возможностью рассуждать так, живя в Чикаго, Аль Капоне обязан Джеймсу Колозимо. Его привезли в Чикаго в десять лет. Большую часть жизни Колозимо провел в Первом административном районе. В детстве работал чистильщиком обуви, распространителем газет и разносчиком питьевой воды для рельсоукладчиков. Колозимо был широкоплечим, высоким парнем, приятной наружности, с ухоженными усами и густыми черными волосами, экстравертом по натуре. Его все любили. К восемнадцати годам Колозимо достиг совершенства в искусстве карманных краж и стал сутенером нескольких прелестных женщин.

Пару лет он занимался рэкетом в банде Black Hand. Потом что-то пошло не так, возможно, к нему слишком близко подобрались представители закона. В 1897 году Большой Джим Колозимо примкнул к чикагским дворникам, в основном итальянцам. Из-за белой униформы их называли белыми крыльями. Остряки говорили, они следуют за лошадьми.

Вскоре Колозимо с коллегами организовали социальный и спортивный клуб. Они стали поставщиками голосов для олдерменов Кофлина и Кенны.

За эту услугу Джеймс получил должность участкового партийного босса – и снова поднялся. Для начала открыл бильярдный зал. Колозимо взимал плату с владельцев борделей и игорных заведений за протекцию, которую оказывали Кофлин и Кенна ($100 в месяц за этаж и $25 ежедневно. Если заведение хотело работать круглосуточно, нужно было доплачивать $50 в неделю. Владельцы заведений должны были закупать товар исключительно у четырех определенных поставщиков, плативших комиссию олдерменам).

Все обожали Большого Джима – даже проститутки, долю которых он отнимал; каждый визит в бордель неизменно отмечался галантными шутками, от которых все оставались в восторге.

Кончилось тем, что одна из «мадам» полюбила Колозимо. Виктория Мореско содержала два борделя, находящихся под его юрисдикцией. Виктория была на шесть лет старше Колозимо, простая, склонная к полноте. Мореско не устояла перед чарами этого демона, хотя и подозревала, что его привлекало имущество. Свадьба состоялась в 1902 году. Колозимо по этому случаю повесил на один из борделей табличку с надписью «Виктория». Жена назвала это лучшим подарком, о котором может мечтать женщина.

Колозимо продолжил карабкаться вверх.

Примерно в то же время Кофлин и Кенна обнаружили, что фундамент их авторитета и могущества размывается. Начиная с восьмидесятых годов XIX века полиция закрывала бордели в развивающемся деловом районе, который в будущем стал называться Чикаго Луп, и изгоняла оттуда игроков и проституток. В 1893 году многие добровольно переместились на юг, поближе к Всемирной Колумбовой выставке, первой всемирной выставке, прошедшей в Чикаго. В конце XIX века мэр Картер Гаррисон-младший приказал полиции зачистить Чикаго Луп и окрестности. Большая часть заведений переместилась в район, граничащий с 18-й и 22-й улицами и Кларк и Уобаш-авеню.

Район приобрел мировую известность под названием Дамба. До начала иммиграции это название носил особо гнилой участок южной улицы Стейт.

Проблема была в том, что новая Дамба целиком находилась во Втором административном районе. Кофлин и Кенна решили вернуть Дамбу в Первый административный район, переделав границы районов. Мэр Гаррисон был многим обязан Кофлину и Кенне и охотно пошел бы им навстречу, но, к сожалению, олдермен Второго административного района решительно выступил против. Мэр не посмел вступать в конфликт. Но надежда оставалась. Чарльзу Гантеру, представителю демократов в преимущественно республиканском Втором административном районе, пришлось повторно баллотироваться в 1900 году. Его противником стал Уильям Хейл Томпсон, миллионер, поспоривший с друзьями на $50.

Большой Билл Томпсон стал олицетворением политических традиций Чикаго. Билли очень любил устраивать с друзьями (такими же сыновьями богачей) гонки на пони по крутым берегам реки Чикаго, а-ля ковбои против индейцев. В апреле 1881 года во время разлива реки мосты были непрочными. Операторы моста предупредили ребят, что лучше ехать медленнее. Они, конечно, проигнорировали предостережение. Находившийся в конце моста оператор не выдержал и схватил поводья пони Билли. Билли начал драку. Приехавшая полиция забрала его в тюрьму. Отец вызволил Билли в 2 часа ночи. Этим все могло закончиться, но не в Чикаго. Утром начальник полиции города стоял в офисе мэра и просил прощения, пытаясь отговорить мистера Томпсона от изначального требования уволить всех полицейских, касавшихся его сына. Билли увидел, что означает власть в Чикаго.

Власть у Томпсона-старшего действительно была. История семьи в США начинается в 1700 году, когда Роберт Томпсон перебрался в Нью-Гэмпшир из Англии.

Прапрадед Большого Билла командовал революционными войсками Нью-Гэмпшира; дед воевал против англичан на море во время Англо-американской войны. Отец служил флотским казначеем у адмирала Фаррагута[33] во времена Гражданской войны. Он женился на Медоре Истам Гейл, девушке из влиятельной чикагской семьи: ее отец принимал первый городской устав. До начала войны Уильям Томпсон-старший перебрался в Бостон, где к наследству добавил доход от брокерства. К 1867 году, когда на свет появился Уильям-младший, старший Томпсон устал от бостонской расчетливой скуки. В следующем году семья переехала в шумный, грохочущий Чикаго.



Аль Капоне на рыбалке у острова Палм-Айленд, штат Флорида. 1931.



Первый биограф Большого Билла называл его неугомонным парнем. Он рвался из школы, мечтал податься на запад и стать ковбоем. После истории на мосту отец согласился. Он поставил сыну два условия.

Во-первых, Билл мог отправляться на все четыре стороны, если будет путешествовать на деньги, заработанные в продуктовом магазине.

Во-вторых, он должен возвращаться каждую зиму, чтобы получить образование.

В пятнадцать лет Билл отправился в Вайоминг. На протяжении шести лет он каждую зиму возвращался в Чикаго. Билл окончил старшую школу и проучился некоторое время в Чикагском бизнес-колледже. Остальное время он проводил на Западе. К совершеннолетию Билл скопил $30 000, торгуя скотом. Отец был впечатлен и купил сыну долю в ранчо в Небраске. В 1891 году Уильям-старший умер, и Томпсон, вняв слезным уговорам матери, вернулся в Чикаго. Он продолжил крайне успешный семейный бизнес по торговле недвижимостью.

Бывшие страсти не оставили бизнесмена в покое – спорт в полной мере заменил детские ковбойские утехи. На самом деле бизнесом руководил бывший счетовод Уильяма, а неугомонный парень занялся спортом. Томпсон вступил в Спортивный клуб Чикаго.

Под его началом команда по водному поло и футбольная команда дошли до чемпионата страны. В команде по водному поло он был капитаном, в футбольной – капитаном и тренером одновременно. Когда накануне матча выяснилось, что один из членов клуба регулярно покупал обеды для шести игроков (что являлось грубым нарушением принципов любительского спорта), Томпсон прямо заявил директорам Спортивной ассоциации Чикаго: «В этой ситуации мы можем сделать только одно. Мы в любом случае выступим на чемпионате, но этих людей дисквалифицируем». Клуб победил. Чикаго превозносил Томпсона.

По ночам он периодически появлялся в заведениях Дамбы с Джином Пайком, старым другом, с которым вместе гонялся на пони.

Они устраивали лихие холостяцкие попойки в отеле Metropole. Именно Пайк привел Томпсона в политику. В 1900 году, когда республиканцам нужно было сместить демократа Гантера, он предложил Томпсону баллотироваться. Томпсон, проигравший прошлой весной на выборах президента спортивной ассоциации, отказался. «Я не хочу больше участвовать в каких-либо выборах, – сказал он. – Если побеждаешь, – это одно, а проигрывать не хочу». Пайк стоял на своем. Как-то раз один из членов клуба бросил на стол $50, предложив Пайку спор. Член клуба сказал, что товарищ Пайка слишком труслив, чтобы баллотироваться. Неугомонный парень не устоял перед брошенным вызовом и прикрыл купюру рукой. Он принял спор вместо Пайка.

Олдермены Кофлин и Кенна были вне себя от счастья. Население Второго административного района скорее отдаст предпочтение Томпсону. Это позволило бы Кофлину и Кенне вернуть контроль над Дамбой. Богатые люди селились восточнее Второго административного района, ближе к озеру Мичиган. Бедняки жили на западе от Мичиган-авеню. Так называемый Черный пояс, афроамериканское гетто Чикаго, расположился к югу от Второго административного района.

Томпсона считали человеком серым, невзрачным. При этом его кампании всегда проходили блестяще. Состоятельные избиратели Второго административного района относились к выборам олдерменов с безразличием, неприязненно воспринимая и городской совет, и Дамбу. Многие на протяжении двух сроков, так или иначе, поддерживали демократа Гантера, будучи республиканцами. Он был реформатором и был богат. Бедняки Второго административного района, склонявшиеся к демократам, и воротилы Дамбы не вызывали у Гантера симпатии. Томпсон рассудил, что вполне может рассчитывать на поддержку зажиточных жителей района, ведь сам был одним из них. Томпсон активно занялся работой по привлечению жителей Дамбы на свою сторону.

Он изо всех сил старался угодить посетителям всех 270 питейных заведений района, тратя по $175 в день на организацию выпивки. Он работал в афроамериканском гетто. В те дни темнокожее население голосовало за партию Линкольна. Нужно было суметь привлечь их к выборам. Томпсон наносил визиты и уверял – ему не все равно. Незавидная участь угнетенных людей возбудила чувство справедливости неугомонного парня.

Томпсон победил. За него проголосовали 2516 избирателей, за Гантера – 2113.

Кофлин и Кенна осыпали Томпсона лестными благодарственными словами и всевозможными почестями. Он проголосовал за передел границ, что гарантировало переход на второй срок. Томпсон не остался в долгу перед жителями Черного пояса: добился разрешения построить там первый городской парк развлечений.

Этот шаг принесет ему выгоду несколько позже.

В 1902 году он получил должность федерального комиссионера, со вторым по величине относительным множеством голосов[34]. Позже Томпсон несколько отошел от дел.

Тем временем Большой Джим Колозимо добился успеха и разбогател. В 1905 году он добавил ресторан и два борделя к уже имеющимся у них с Викторией. Колозимо организовал прибыльную оптовую торговлю проститутками. Средний возраст девушек составлял 23–24 года. Они не задерживались в крупных борделях больше чем на пять лет. После уходили в мелкие бордели, затем – на улицы. Потребность в свежих поставках была стабильно высокой. Колозимо объединил усилия с Морисом Ван Бевером, элегантным сутенером, передвигавшимся в экипаже, управляемом кучером в цилиндре и ливрее с золотыми пуговицами.

Организованную ими систему обслуживания клиентов называли «кругом белых рабынь».

Эта сенсационная формулировка прикрывала страшную действительность. В первое десятилетие XX века газеты с мельчайшими подробностями муссировали, как порядочные на вид прохожие заманивали отравленным лимонадом пятнадцатилетних деревенских девушек, появлявшихся в городе. Они вели разговоры о браке, а в итоге девушки попадали в бордели, где их многократно насиловали (этот процесс назывался «введением»), избивали, не давая одеться. В бульварных газетах любили писать про бегло нацарапанные послания на обрывках бумаги, выброшенные из окна, когда никто не видит.

Социолог из Чикаго детально изучил вопрос и пришел к заключению, что зверства таких масштабов были редкими. Но даже то, что они вообще имели место, красноречиво говорит о бесчеловечности сутенеров. Подмешивание наркотиков в напитки, избиения и изнасилования были явными излишествами.

Большая часть проституток начинала деятельность исключительно из отчаяния. В 1913 году Уильям Баулер, сержант полиции Чикаго с тринадцатилетним стажем, четыре года прослуживший в Дамбе, дал показания следственной комиссии сената штата Иллинойс:

– Сержант, будьте добры, назовите главную причину падения девушек?
– Нищета.
– Вы уверены?
– Естественно. Можно назвать с десяток разных причин, списать все на любовь к определенному виду одежды, грешить на несчастную любовь, свадьбы, разводы, греческие рестораны и кафе, и так далее. Однако, если присмотреться, становится ясно, дело просто в нищете.


Одна журналистка была вынуждена переехать в комнату с арендной платой $2 и устроиться на работу в универмаг. Девушка работала шесть дней в неделю, с понедельника по субботу с 08.15 до 18.35. На работе старалась незаметно облокачиваться на прилавок, потому что боль в ногах была невыносимой. Девушка пыталась выжить на $6 и 50 центов в неделю. Завтрака за 15 центов хватало на час, по истечении которого она снова чувствовала мучительный голод. То же касалось обеда, ценой от 14 до 17 центов, и ужина. По воскресеньям она считала недельные расходы. Даже с чаевыми в 15 центов ей не хватало 11 центов. «Чтобы как-то держаться на плаву, – писала она, – приходилось обходиться без ужина за 20 центов в воскресенье. Для бедной женщины питаться крекерами с молоком – дело обыденное. Хотелось купить газету, но денег не оставалось».

В таких условиях никого не нужно было усыплять и заманивать – сами шли. Проанализировав сведения, полученные из 805 страниц показаний и вещественных доказательств, следственная комиссия пришла к выводу, что «Бедность является основной причиной… проституции. К сожалению, не признавать это – значит врать себе».

Воспользовавшись ситуацией, Колозимо и Ван Бевер начали устанавливать первые связи с сутенерами в других городах: Нью-Йорке, Сент-Луисе и Милуоки. Между городами был налажен обмен проститутками. Это было грамотным бизнес-решением, гарантировавшим постоянные поступления в бордели новых девушек, каждую из которых можно было продать за $400.

Деньги текли рекой. Успех Колозимо привлек внимание мародеров из банды Black Hand, придерживавшихся одной и той же тактики. Преуспевающему итальянцу приходило письмо. В нем был контур руки, закрашенный черными чернилами. Рисунок мог быть дополнен изображениями черепа, костей, наложенных одна на другую в форме креста, собственно крестами, ножами. Требуемая сумма приводила в отчаяние. Не обходилось и без угроз семье, имуществу или всему сразу. Письмо могло быть выдержано в высоком слоге в лучших традициях Старого Света:

«Достопочтимый мистер Сильвани! Смеем надеяться, наша скромная просьба не произведет слишком сильное впечатление. Если Вам дорога жизнь, будьте, пожалуйста, любезны прислать $2000. Покорнейше прошу оставить деньги у Вашей двери в течение четырех дней. Даем честное слово, от Вашей семьи не останется ни следа, если денег в условленном месте не окажется. На этом откланиваемся».


Но чаще угрозы были прямыми и неприкрытыми, учитывающими все возможные последствия, которые могут наступить для жертвы:

«У вас водятся деньги. Мне нужнa $1000. Положите эту сумму купюрами $100 в конверт под тротуарную доску на северо-восточном углу 69-й улицы и Юклид-авеню сегодня вечером. Если оставите деньги в указанном месте, будете жить. Если нет, умрете. Если обратитесь в полицию, я убью вас, когда освобожусь. Полиция может спасти ваши деньги, но не спасет жизнь».


Еще одно письмо от Black Hand заканчивалось следующими словами: «Даже если уедете из города, вам не избежать самой жестокой мести». Некоторые смельчаки игнорировали письма от Black Hand. Это, как правило, приводило к разрушению жилищ и предприятий и массовым убийствам. В какой-то момент письма от Black Hand приобрели особый вес, отношение к ним начало меняться. По разным показаниям, от сорока до шестидесяти независимых банд, выдававших себя за банду Black Hand, за тридцать лет убили в США свыше четырехсот человек.

Так продолжалось, пока федеральные власти не догадались внести поправки в закон о неприкосновенности почтовых вложений.

Большая часть жертв копила деньги честным путем – усердно работая и экономя. У них не было возможности дать отпор, но встречались исключения. Колозимо, например, совершенно спокойно убивал членов банды Black Hand, осмеливавшихся угрожать. Тем не менее отсутствие целостности, анонимность и вездесущность банды Black Hand делало любые попытки противостоять бессмысленными. Нельзя убить того, чье местоположение неизвестно. Колозимо делал все, что в его силах: устанавливал различные ловушки, одного рэкетира пристрелил лично, а за другим послал людей, вооруженных дробовиками. В 1909 году он был вынужден обратиться за помощью.

У жены Колозимо был двоюродный брат по имени Джон Торрио, живший в Бруклине, влиятельный и обладавший дурной славой. Газеты звали его Маленьким Джоном и Кошмарным Джоном. Оба прозвища были ему к лицу, но, кроме газет, нигде не использовались. Торрио был слишком прямолинеен и груб, что исключало возможность фамильярничать, раздавая клички. Изредка его называли Джей Ти по первым буквам имени и фамилии. По прибытии в Чикаго Торрио быстро и эффективно решил проблему Колозимо с бандой Black Hand.

У Колозимо требовали $25 000. Когда Колозимо проигнорировал рэкетиров, сумма выросла вдвое. Торрио вступил в переговоры и сделал вид, что принимает условия. Передача денег должна была произойти в полночь, под мостом у железной дороги. На место прибыл экипаж, в котором вместе с Торрио было двое головорезов Колозимо, Джои д’Андреа и Мак Фитцпатрик. Из тени вышли бандиты из Black Hand. Стрелок Торрио открыл огонь, убил двоих и смертельно ранил третьего. Его сил хватило, чтобы попросить полицию передать его «другу», Большому Джиму, прийти попрощаться. Бандит обозвал Колозимо Чертовым предателем. Коллегия присяжных при коронере заключила, что троих нарушителей убил уже привычный и ожидаемый неизвестный.

Драма охладила энтузиазм других любителей легкой наживы поиграть с Колозимо.

Колозимо хотел, чтобы Торрио остался, Торрио тоже. Положение в Манхэттене было неблагоприятным; ирландцы по-прежнему держали бруклинские причалы в руках. Торрио, с его талантами, заслуживал большего. В возрасте двадцати семи лет Торрио начал карьеру в качестве управляющего борделя Колозимо в Дамбе, под названием Saratoga на 21-й улице.

От управляющего Saratoga Торрио дошел до управляющего всеми делами Колозимо. Теперь ему как старшему лейтенанту причиталась часть общего дохода. С позволения непосредственного начальника Торрио открыл свои заведения – бар и бордель недалеко от Виктории. Управляющим борделя Торрио назначил двоюродного брата Рокко Венилло, который предпочитал кличку Рокси Ванилла и утверждал, что был боевиком в Монтане.

Но возникли проблемы. В 1912 году на мэра Гаррисона сильно надавил окружной прокурор, поддерживаемый группой неутомимых реформаторов. Мэр был вынужден сформировать полицию нравов в количестве пятнадцати человек, во главе с офицером национальной гвардии Иллинойса, майором Метеллом Лукуллом Цицероном Фанкхаузером.

Неподкупный Фанкхаузер подошел к делу с фанатизмом. При нем фильмы подвергались жесткой цензуре, атмосфера благопристойности насаждалась насильственно. Хотя номинально Фанкхаузер числился вторым заместителем комиссара полиции, его полномочия выходили за рамки полицейских. За полгода отряд, под пристальным надзором Фанкхаузера, арестовал около трехсот пятидесяти проституток, сутенеров, игроков и владельцев разных заведений. Питейные заведения с плохой репутацией были закрыты.

Несмотря на все старания, Фанкхаузер практически не получал поддержки от полиции и прокуратуры. Начальник районного отдела полиции, непосредственный партнер Кофлина и Кенны, капитан Майкл Райан, вел с ним открытую активную борьбу: например, оповещал владельцев заведений перед каждым рейдом полиции нравов. В конце концов Майкл Райан добился отстранения Фанкхаузера от дел. Как бы то ни было, Торрио, поняв, что эта деятельность вызывает преследования (пусть даже и слабые), приступил к реализации идеи, занимавшей его уже давно. В те времена регистрировалось большое количество автомобилей: в 1912 году было зарегистрировано в два раза больше машин, чем в 1910-м, а в 1915 году вдвое больше, чем в 1912-м. Общее количество автовладельцев по состоянию на 1915 год составляло 2 309 666. Торрио понял, что придорожные заведения, имевшие огромный бизнес-потенциал, придутся по нраву множеству рабочих из фабричных и шахтерских городов, окружавших Чикаго, вроде Гарри и Хаммонда. Много таких городов располагалось и рядом с границами штата Индиана.

Торрио нашел идеальное место для реализации нового проекта в Бернэме, участке земли площадью примерно в одну квадратную милю. Участок располагался к юго-востоку от Дамбы, рядом с границей штата Индиана. Там проживала примерно одна тысяча человек. Никаких проблем с полицией не возникло. Джону Паттону в газетах дали прозвище Мальчик мэра. Официально должность называлась «деревенский председатель». Паттон занял этот пост в двадцать лет. Он оказался единственным желающим. Джон Паттон стал одним из главных криминальных помощников Торрио. Вскоре у Торрио с Колозимо (теперь партнеров) было три заведения, объединявших одновременно ночной клуб, бордель и игорное заведение. Это были Burnham Inn, Speedway и Arrowhead.

Управление этими заведениями осуществлял Мальчик мэра совместно с начальником полиции Бернэма, а местные жители с удовольствием работали официантами.

Когда Капоне развернул деятельность, концепция пригородных заведений приобрела широкий размах. Все быстро усвоили, насколько это удобно: когда администрацию небольшого городка или, по крайней мере, его полицию можно купить целиком, не надо вечно лавировать вокруг политиков и реформаторов, норовящих вставить палки в колеса.

К середине 1914 года район Дамбы буквально гудел. Активность не утихала ни на минуту. Осведомителя полиции нравов убили, а детектива, расследовавшего это дело, зарезали. Владелец бара, в котором было совершено убийство, лишился лицензии. Позже, напиваясь, он то и дело заговаривал, что собирается убить Фанкхаузера и его помощников.

В разгар этой напряженной обстановки, 16 июля около 21.00, был совершен рейд на бордель Turf на 21-й улице. Два неопытных офицера остались с арестованными ожидать фургон. Остальные отправились в другой рейд. Отправив арестованных, офицеры последовали за отрядом. Их окружила толпа хулиганов, выкрикивая угрозы и проклятия. Когда полетели кирпичи, офицеры достали оружие. К ним присоединился один из бывших информаторов Фанкхаузера.

Неподалеку оказались два сержанта уголовной полиции. Они не знали о рейде. Когда Стэнли Бернс с партнером услышали крик: «У них пистолеты!» – тотчас помчались назад. Увидев вооруженных людей в штатском, тоже выхватили оружие.

До сих пор не установлено, кто был зачинщиком. Мимо проезжал Торрио в ярко-красном родстере, который ни с чем нельзя было спутать. С ним были двоюродный брат Рокси Ванилла и Мак Фитцпатрик, стрелок, который помог разобраться с неприятелями Колозимо из Black Hand. Один из участников утверждал, что все началось со стрельбы мужчины в светло-сером костюме и соломенной шляпе. Второй очевидец настаивал, что инициатором инцидента был пассажир красного автомобиля, выпрыгнувший с пистолетом наперевес. Позже версию отвергли. Рокси Ванилла подходил этому описанию и получил пулю в ступню. Анонимный Офицер 666 написал статью в газету, выставлявшую виновником Мака Фитцпатрика.

Капитан Райан, известный как не самый высоконравственный человек, утверждал, что во всем виноваты зеленые копы Фанкхаузера, которые струсили и наломали дров.

Не имеет значения, кто первым открыл огонь. Важно, что сержант Бернс упал замертво, его напарник был ранен в бедро, одному новичку пуля угодила в таз, другому в ногу, осведомитель получил пулю в пах.

Торрио скрылся на некоторое время; Колозимо попал в тюрьму на несколько часов (единственный раз, когда он оказался за решеткой, за всю жизнь). На судебное разбирательство не пришел никто, кроме убийцы предполагаемого осведомителя. Ему удалось избежать наказания по апелляции.

Разгоревшийся в связи с перестрелкой скандал положил конец процветанию Дамбы. Мэр убрал из района близкого товарища олдермена, капитана Райана, и поставил вместо него Макса Нутбара, честного копа. Когда Айк Блум (одна из крупных фигур Дамбы, владелец успешного танцпола) пришел заключить привычное соглашение с новым капитаном, Нутбар вышвырнул Блума прочь. После убрал из общего зала на первом этаже портрет Блума, который на протяжении долгого времени занимал почетное место. Кроме того, Гаррисон отозвал множество лицензий – даже у Колозимо и Торрио, которые все больше увлекались бернэмским проектом. Владелец питейного заведения, муж проститутки из Дамбы, заплатил своим людям, закрыл двери бара и объявил, что, возможно, впервые реформы действительно будут проведены.

Но последнее слово оставил за собой Большой Билл Томпсон.

Соперничество Теодора Рузвельта и Уильяма Говарда Тафта в 1912 году позволило демократу Вудро Вильсону[35] стать президентом и вылилось в междоусобные распри среди республиканцев Иллинойса. Фред Лундин[36], шведский иммигрант и подлинный американский политический гений, увидел в ставшем обыденным политическом хаосе шанс продвинуть своего кандидата на должность мэра от Республиканской партии в 1915 году. Он выбрал на эту роль Томпсона. Лундин начал работу за два года до первых праймериз, разрабатывая свою организацию по классической поэтапной схеме, округ за округом.

Его привезли в Америку в двенадцать лет, спустя некоторое время после Великого чикагского пожара 1871 года. В детстве и юношестве Лундин сменил много мест работы. В двадцать лет организовал передвижной театр, в антрактах спекулировал лекарствами. С ним работали двое темнокожих, игравших на банджо. Во время представлений Лундин надевал костюм (черный сюртук, галстук-бабочка, фетровая шляпа с широкими полями и круглые янтарные очки), подчеркивавший его неординарную внешность, с острыми, торчащими вперед зубами и пышной копной волос.

Он придумал эффектную рекламу для можжевелового сиропа Juniper Ade собственного производства: «…полезный, вкусный, несравненный, освежающий, пенящийся безалкогольный напиток… То, что доктор прописал… Дешево! Вкусно! Одна ложка на галлон воды! Можно пить с чем угодно! Вам понравится! Подходим, друзья, подходим». Он добился успеха, пошел в политику, служил в сенате штата и один срок в 1908 году в палате представителей. Характерной особенностью Лундина было изощренное умение маневрировать за кулисами. Он называл себя не иначе, как просто бедным шведом, и любил подчеркивать свою малозначимость.

Пока Лундин занимался организационной стороной кампании, а Томпсон играл роль «неопознанного представителя партии», обыватели колебались: официально Томпсон заявил об участии в выборах лишь за месяц до февральских праймериз. Гарри Олсон, верховный судья муниципального суда, с трудом согласился признать легитимность кампании, заявив: «выскочки никогда не смогут пустить под откос уже запущенную машину». Томпсон, тем временем, продолжал располагать юных ночных бабочек и темнокожих, как делал в 1900 году. В Европе в 1914 году началась Первая мировая война. Томпсон раскритиковал британскую политику перед более чем 600 000 немцев и австрийцев, проживавших в Чикаго. Буквально накануне праймериз его кампания распространила брошюры, в которых говорилось, что жена Олсона, ревностная католичка, непременно проведет глубокие реформы образовательной системы.

Томпсон победил. За него проголосовали 3591 избиратель.

В апреле он столкнулся с чиновником из округа Кук Робертом Свайтцером, разгромившим Картера Гаррисона в борьбе за демократическую номинацию. Во время своей предвыборной кампании Свайтцер ставил Томпсону в упрек, что он говорил разные вещи различным группам людей. Газета, поддерживавшая Свайтцера, писала: «Томпсон пытается угодить всем сразу. В польских районах он противник Германии. В немецких районах твердит: «Unser Wilhelm fur Bürgermeister…»[37] В ирландских районах проклинает короля Англии». Это правда, Томпсон действительно учитывал интересы своей аудитории в каждый отдельный момент.

Женщинам он говорил: «Председателем образовательного совета непременно будет женщина! Кто лучше, чем мать, знает, что нужно детям?» В богатых районах клялся: «Наш город будет чистым. Здесь не место всяким аферистам!» В пролетарских говорил чуть нетрезвым баритоном: «Не вижу ничего дурного в том, чтобы пропустить рюмочку-другую в баре на углу». А в Черном поясе: «Когда я стану мэром, полиции будет чем заняться, кроме как мешать людям мирно играть в кости». Томпсон обещал темнокожим: «Я дам вам работу». Обнадеживал избирателей: «У нас будут просторные улицы, новые здания, новые заводы, новые зарплаты. Мы будем жить хорошо, и у каждого в доме будет накрытый стол!»

На протяжении всей карьеры, во время взлетов и падений, Томпсон оставался популистом на словах, а иногда даже на деле. Этим характеризовалась бурная и странная политическая жизнь Чикаго двадцатых годов. Свайтцер был честным и необыкновенно популярным человеком. Говорили, у него миллион друзей. Однако все понимали, Свайтцер – творение своего демократического босса Роджера Салливана, активного фигуранта газовых скандалов. «Ребята, – говорил Томпсон журналистам, – настоящая проблема этой кампании – газовый трест! Понятно, он наживается на простом народе… На повестке дня сейчас стоит вопрос: «Действительно ли народ хочет передать бразды правления администрации Роджера Салливана[38]? Спросите любого мужчину, у которого есть семья… Спросите любую мать, которая вынуждена отрывать гроши от детей, чтобы прокормить жадные рты газового треста… Посмотрите хотя бы на свои счета…» За неделю до выборов, совместно с комиссией по коммунальному хозяйству, Томпсон подал петицию о снижении цен на газ на 30 %. Тем временем Лундин продолжал вести закулисную деятельность.

Демократ Картер Гаррисон злостно ненавидел Салливана, всячески старался испортить жизнь республиканскому кандидату и не жалел на это средств.

Накануне выборов Свайтцер обратился к группе политических лидеров, в то время как Томпсон поступил умнее и направился к темнокожему населению Второго административного района.

Белая надежда, Джесс Уиллард, победил темнокожего Джека Джонсона в поединке в супертяжелой весовой категории вечером того дня. «Только настоящий ковбой вроде Уилларда мог побить такого славного малого, как Джонсон. Завтра ковбой непременно будет на вашей стороне. Помните: Билл Томпсон победит на выборах ради вас…» Люди прекрасно понимали, Томпсон в самом деле был за них. Он не раз доказывал, и афроамериканцы знали, докажет это вновь. Томпсон победил. Он набрал 390 691 голос против 251 502 голосов соперника, что почти точно соответствовало прогнозам Лундина и было самым большим преимуществом республиканцев за всю историю Чикаго.

Приступив к деятельности, Томпсон подверг резкой критике капитана Нутбара, отправил на пенсию инспектора полиции нравов Фрэнсиса Ханну, а надсмотр за борделями снова поручил регулярной полиции.

Что касается полиции нравов, он докучал майору Фанкхаузеру, строя козни на юридическом уровне. В итоге Томпсон добился упразднения полиции нравов.

Торрио и Колозимо понимали, дни их славы позади, и отныне Дамба должна стать скромнее. Колозимо это не особенно волновало. В 1910 году он открыл Кафе Колозимо по адресу улица Саут-Уобаш, 2126, в самом сердце Дамбы. Кафе Колозимо было в общем благопристойным и чинным заведением, кроме части на втором этаже, выделенной под азартные игры. Большой Джим нанял шеф-повара мирового класса, шикарно обустроил прекрасный винный погреб и регулярно приглашал самых выдающихся артистов и оркестры. Кафе Колозимо стало центром ночной жизни Чикаго, оазисом спокойствия, безопасности и роскоши в страшном районе Дамба. В заведение приходили все – от жителей Золотого берега до местных пожарных.

Колозимо получал огромное удовольствие от кафе.

Посетители видели в нем приятнейшего, добрейшего хозяина. Вскоре заведение стало приносить $50 000 в месяц (в основном благодаря усилиям партнера).

Торрио полностью устраивало, как шли дела в империи. Он воспроизвел бернэмский проект на западе и юго-западе пригорода Чикаго. Даже в местах, руководство которых было глубоко коррумпированным, Торрио старательно обходил соседей в каждом перспективном месте и активно заводил знакомства: помогал местным с различными платежами, чинил протекающие крыши и вообще делал для домовладельцев многое, стараясь подружиться.

Торрио приобрел четырехэтажное кирпичное здание в противоположном конце квартала, в котором находилось заведение Колозимо Four Deuces по адресу Саут-Уобаш, 2222. Планировка заведения наглядно демонстрировала новый вид конспирации в Дамбе. На первом этаже распологался обычный бар, не более грязный, чем остальные. За барной стойкой – лестница, отгороженная экраном. Вторая лестница была на торце здания. На втором этаже разместились административные и бухгалтерские помещения. На третьем этаже за стальной дверью шла игра, а на верхнем расположился бордель.

Оставался только один серьезный повод для беспокойства: кто придет на смену любезному господину Томпсону после выборов 1919 года?

«Циничный и бесстыжий негодяй», – писала про него газета New York Times. «Один из худших мэров в истории этого города», – возмущалась спрингфилдская газета Republican. «Бедный Чикаго», – таким был заголовок в газете Star, издававшейся в Канзас-Сити. В статье утверждалось, что Томпсон был невозможным мэром. Когда он снова баллотировался в мэры, вся страна пришла в ужас. Неужели Чикаго был обречен? Что же всем так не нравилось в Томпсоне?

«Томпсон непременно должен снискать уважение и благосклонность жителей Чикаго, – писал Джон Брайт, современник Томпсона, не питавший к нему особенно добрых чувств, – большой, веселый, живой, уверенный в себе, необыкновенно добрый, возвышающийся над всеми, как успешный дядюшка. После завоевания уважения Томпсон добивается обожания, говоря на их языке, вульгарном, преисполненном жаргонизмов, живом… Один из лучших шоуменов Америки, и один из лучших актеров». Но он не только играл. Чикагский журналист писал: «Некоторые политики являются слепыми продуктами своей эпохи. Они на интуитивном, пророческом уровне понимают, чего хочет народ. Они рассуждают так, словно озвучивают не очень умные помыслы толпы».

Томпсон чувствовал, чего хотят избиратели, потому что хотел того же. Эта чуткость частично объяснялась горячностью неугомонного парня, которая культивировала лояльную и честную игру. Со временем Томпсон начал верить в свои слова. Он не был обременен реалистическими соображениями. Несмотря на то что Томпсон владел муниципальными ценными бумагами стоимостью в $1 670 000, рьяно требовал снижения тарифов, потому что обворовывать друзей, которые помогли получить должность – просто-напросто неправильно. Важно учесть – для них не имело никакого значения, что Томпсон не принимал никаких реальных мер в отношении трестов.

На выборах 1919 года у Томпсона не было серьезных конкурентов. Босс демократов Роджер Салливан снова выдвинул Роберта Свайтцера. Его команда, конечно, менее коррумпированная, чем власть предержащая, но только потому, что не была достаточно привилегированной.

Единственной проблемой, которую они выделяли, была коррупция. Один государственный служащий собирался отдать голос за Томпсона только потому, что у оппозиции «не было ни единой прогрессивной или конструктивной идеи». Тем временем Томпсон продолжал бить себя в грудь и утверждать, что истории про его коррумпированность – «вранье, сплошь вранье!» и измышления «гнусных, тонущих во лжи чикагских газет». Он говорил: «Я за самоуправление, снижение цен на газ, пятицентовый тариф на проезд на трамвае. Я за народ, против корыстных интересов!» Томпсон продолжал сотрудничать с темнокожими, устраивая их на приличную работу; Луиса Андерсона, олдермена из Черного пояса, назначил председателем совета. Он жестко пресекал любые возражения.

Вот как журналист охарактеризовал тогдашнее положение вещей: «Дело в том, что государственный аппарат мог приводиться в движение только прогрессивными идеями и демократическими реформами. Другого пути нет».

«У каждого свой вкус, – сказала одна пожилая женщина, поцеловав корову, – прокомментировал журнал State Journal, издававшийся в городе Линкольн, штат Невада. – Большинство чикагских избирателей хотели, чтобы городом продолжил управлять мэр Томпсон… Это их дело. Возможно, также их конец».

1 апреля 1919 года Большой Билл Томпсон победил и стал мэром Чикаго второй раз, набрав немногим более 21 000 голосов.

В том же году Фрэнки Йель распорядился, чтобы Аль Капоне залег на дно в Чикаго, пока Билл Ловетт не устанет искать его.

По прибытии Аль Капоне не занял высокой позиции. Он начал работать вышибалой в Four Deuces за $35 в неделю. Возможно, был и зазывалой, в зимние ночи поднимал воротник и, держа руки глубоко в карманах, подходил к прохожим и бормотал: «У нас красивые девушки, заглядывай». Лакейская карьера Капоне продолжалась недолго. В начале 1920 года Йель устал вести окопную войну с ирландцами в Бруклине. Он начал разрабатывать план переворота, который мог навсегда изменить соотношение сил. Для реализации плана нужны были надежные и незаметные приезжие убийцы. Он вызвал Аль Капоне, зная, что бывший вышибала успел неплохо зарекомендовать себя.

Аль Капоне исполнился двадцать один год. Сильный интеллект и яркое воображение проступали сквозь внешнюю простоту. Ему удалось попасть под опеку Торрио, так же как Торрио, в свое время, повезло оказаться под облагораживающим влиянием Пола Келли. Торрио быстро оценил молодого бандита. Аль Капоне обладал качествами, которых были лишены парни, работающие с Торрио. В здании Four Deuces, по адресу Саут-Уобаш, 2220, было свободное помещение под магазин. На волне тенденции к внешней благопристойности Аль Капоне декорировал витрину старым пианино, тремя столами, комнатными растениями, креслом-качалкой, коврами и аквариумом. В центре витрины была книжная полка с семейной Библией. Он отпечатал карточки:

АЛЬФОНС КАПОНЕ
Продавец подержанной мебели
Саут-Уобаш-авеню, 2220


И зарегистрировал телефонный номер как «А. Капоне, продавец антиквариата». Это производило впечатление легального бизнеса. Посмеиваясь, Капоне говорил, что продает любое старье, на которое можно прилечь.

У Джона Торрио отсутствовало чувство юмора, однако он ценил воображение и дальновидность. Аль Капоне мог пригодиться, и Торрио решил помочь Йелю. Йель стал должником Торрио. Новый сухой закон сулил золотое дно для криминального мира. Однако Торрио должен был сделать что-то с Большим Джимом Колозимо, чтобы преуспеть.

Глава 4

Благоприятные возможности

Джон Торрио нуждался в Аль Капоне и ценил его таланты. Большой Джим Колозимо ничего не значил для Капоне. С самого начала Аль Капоне хранил верность и восхищался Джоном Торрио. Взгляды Торрио стали взглядами Аль Капоне. Хотя в представлении Колозимо совместный бизнес был успешным, Торрио чувствовал – такое благополучие таит опасность. Колозимо не стал бы пользоваться уникальной возможностью, которую видел Торрио, и не допустил, чтобы Торрио сделал это сам.

Колозимо был уверен в своем благополучии. Он перерос Кофлина и Кенну. Будучи фактическим владельцем итальянских голосов Первого административного района (итальянцы стремительно вытесняли ирландцев), держал жесткий контроль над политической базой. К его словам прислушивались как в полиции, так и в политике. Никакие потрясения не могли испортить отношения Колозимо с олдерменами. Банька Джон Кофлин был бы только рад ослаблению связей. Жестокость, неизбежно сопровождавшая вымогательства и поддерживавшая удобный для Колозимо и Торрио порядок, всегда беспокоила этого ласкового медведя. Новый уклад был ему больше по душе. Кофлин и Кенна по-прежнему продавали алкоголь большей части питейных заведений Первого административного района, сохраняя политический контроль, а Колозимо поставлял голоса избирателей. Все преступное сообщество района находилось в руках Колозимо.

Разгромив всех на выборах 1920 года, Томпсон восторженно провозгласил: «Теперь мы им покажем!» – и это проявилось в деятельности решительно каждого образования администрации мэра. Все его назначенцы и партнеры (за редким исключением) были абсолютно коррумпированными. Выступив против принципов уходящего в отставку губернатора Иллинойса Фрэнка Лоудена, чью администрацию газета New York Times охарактеризовала как «модель чистоты, эффективности и экономичности», Томпсон отклонил кандидатуру Лоудена на президентскую номинацию от Республиканской партии, выдвинув Уоррена Гардинга.

Томпсон поддержал любимца Фреда Лундина, банкира и фермера из Канкаки Лена Смолла, в борьбе за преемственность, хотя кандидатура Лоудена была более рациональной. Будучи губернатором, Смолл предстал перед судом за хищение бюджетных средств. Он избежал наказания путем взяток и угроз присяжным. Смолл сумел организовать успешный бизнес на помилованиях, в который были вовлечены влиятельные фигуры преступного мира.

Единственным близким, не коррумпированным партнером Томпсона был Роберт Кроу, прокурор штата (так в Иллинойсе называли окружных прокуроров) в 1920–1928 годах. Он родился в 1879 году в Пеории[39], окончил Йельскую школу права. Будучи ирландцем, женился на представительнице влиятельной итальянской семьи Кунео. Тесть Кроу был основателем первой оптовой торговой компании в городе. Кроу был среднего роста, крепкого сложения, с выдающейся вперед нижней челюстью, придававшей несколько дерзкий вид и подходившей его властной натуре.

Почти все в нем было неоднозначным. Кроу довольно долго проработал помощником прокурора штата и помощником корпоративного адвоката в Чикаго. После, на протяжении четырех лет, был судьей окружного суда. Кроу был самым молодым человеком в стране, занявшим эту должность. В тридцать восемь лет дослужился до звания главного судьи. Кроу был талантливым юристом. Работая прокурором штата, разбирал различные дела самостоятельно, что было довольно необычно при такой политически рискованной позиции: просчет мог очень больно ударить по голосам.

Он лично столкнулся с Кларенсом Дэрроу[40] в процессе Леопольда-Лэба[41].

С другой стороны, при нем ни один высокопоставленный гангстер не был осужден за серьезное преступление. Территориальные распри продолжались, и ни один из участников не понес наказания за убийство. По крайней мере в двух случаях, представляющих величайший интерес для Аль Капоне, сама политика Кроу исключала возможность каких-либо санкций. Кроу прибегал к помощи бандитских налетов во время выборов (это не выделяло его на фоне других). Что касается политической стороны, хоть он и презирал Томпсона, бросил все силы на предвыборную гонку 1920 года.

Джон Гэррети был умеренной версией Томпсона. Второй подряд начальник полиции, которого мэр был вынужден уволить под давлением разгневанной общественности. Гэррети разоблачили, когда он неумело пытался скрыть коррупционную деятельность. Гэррети был в сговоре с Майком Хайтлером, беспринципным сутенером (также занимавшимся махинациями с алкоголем). Томпсон заменил Гэррети Чарльзом Фитцморрисом, ставшим самым молодым начальником полиции города Чикаго в возрасте тридцати шести лет. Он работал журналистом, секретарем Картера Гаррисона, затем – Томпсона, которому продался перед выборами 1915 года. Мэр отдал новому начальнику полиции традиционное показное распоряжение «разобраться с негодяями».



Аль Капоне на скачках в Ливенворте во время перерыва. Чикаго. 20 июня 1931 года.



Рейды Фитцморриса принесли много шума и мало перемен. Он был шокирован, когда узнал, что в Чикаго, оказывается, существуют азартные игры. Разъяренный Фитцморрис разгромил несколько карточных комнат, опрокинул три рулетки у Иззи Лазаря и прервал несколько игр в кости. Он разогнал несколько сотен мелких правонарушителей, на которых даже были заведены полицейские протоколы. Вскоре даже такие рейды сошли на нет.

Как ни странно, Торрио положительно относился к рейдам. Если не брать в расчет безразличие и упрямство Колозимо, планам Торрио представляла угрозу только текущая криминальная волна. После окончания войны уровень уличной преступности сильно вырос. В 1919 году в Чикаго были убиты более трехсот человек. За одну неделю ноября совершено двести пятьдесят ограблений – рекордное количество. В начале года активные граждане сформировали Комиссию по предупреждению преступности Чикаго в надежде, что сделают то, чего полиция упорно не делала. Хотя страна страдала от послевоенной рецессии, Комиссия по предупреждению преступности Чикаго пришла к убеждению, что преступность в Чикаго «обусловлена вовсе не бедностью или трудной жизнью. Преступность является бизнесом». Этот бизнес вызывал возмущение граждан, мог спровоцировать репрессии против незаконной деятельности Торрио. Планы Торрио по созданию нелегального сервиса, который мог затмить все остальные источники доходов, оказались под серьезной угрозой.

«Ни к чему человек не стремится столь рьяно, как к установлению правил поведения для других людей», – писал Уильям Говард Тафт[42]. Большая часть американцев вряд ли вообще желала введения какого-либо сухого закона.

Члены «Антисалунной лиги»[43], основанной в 1893 году в Оберлине, штат Огайо, искренне верили, что без алкоголя жизнь станет лучше. Историк писал: «Они стремились создать мир, свободный от преступлений, желаний и греха, своего рода тысячелетний Канзас…»

Кампания быстро распространилась по всей стране. Она объединяла вдохновляющий идеализм и брутальную, жесткую политику. Лига прямо-таки терроризировала Конгресс. Как говорилось в популярной песне тех времен под названием «Что у них на Вас, господин конгрессмен?»:

Все пойло теперь под присмотром Конгресса,И не упустят они интереса!Денежек сколько на этом набрали?Интересно, где взяли и с кем они спали?

Один «неправильный» голос в Конгрессе – и все перевернется усилиями Антисалунной лиги, состоящей из пятидесяти тысяч человек.

Вступление Америки в войну 6 апреля 1917 года придало движению по борьбе с алкоголем сакральный смысл, отнеся к проявлениям патриотизма. Движение поддерживали даже те, кто прежде занимал неопределенную позицию. Лига продолжала пропагандистскую деятельность, напоминая, что алкогольная индустрия потребляла количество зерна, достаточное для производства одиннадцати миллионов буханок хлеба в день. Пьяные рабочие производили дефектную военную технику, а пьяные солдаты стреляли мимо цели.

Конгресс поддержал эти ограничения и предложил резолюцию, призывающую к внесению в Конституцию поправок, ограничивающих продажу алкоголя. Резолюция была передана законодательным собраниям штатов для ратификации в декабре 1917 года. 16 января 1919 года Небраска обеспечила необходимое большинство в три четверти голосов[44], став тридцать шестым штатом, принявшим резолюцию. Через год 18-я поправка стала законом.

Тем временем лига агрессивно проталкивала военный сухой закон через Конгресс. До вступления в силу 18-й поправки в полночь 16 января 1920 года временный закон полностью запрещал на территории Соединенных Штатов производство, продажу и перевозку (несанкционированную) любого напитка, содержащего более чем 0,5 % алкоголя. Важно заметить, ни во временном, ни в постоянном запрете не говорилось о владении, распитии и приобретении алкоголя. Лига предусмотрительно избежала оскорбления достоинства избирателей и членов Конгресса, которые были завзятыми пьянчугами, хотя и ратовали за отмену алкоголя.

Ибо, если поцелуи опьянят,У Закона будет убран яд, —

говорилось в одной из ранних популярных песенок эпохи Софии Такер[45], наивно полагавшей, что граждане подчинятся 18-й поправке. Однако вскоре Америка переключилась на другую волну. Примерно во время появления постановки «Безумства Зигфелда»[46] Ирвинг Берлин[47] выразил возмущение в композиции «You Cannot Make Your Shimmy Shake on Tea» («Под чаем не станцуешь». – Примеч. перев.).

Для Джона Торрио введение сухого закона означало, что молитвы были услышаны. Он всегда стремился к тому, чтобы превратить криминальную деятельность в классический бизнес; глупцы помогли, сделав классический бизнес криминальной деятельностью.

Торрио мог вступить в бизнес, ничего не боясь и не задумываясь о конкуренции со стороны преуспевших в этом деле, поскольку новые запреты открыли огромные возможности для сильнейшего накручивания цен. За бокал пива ценой пять центов и за рюмку чего-нибудь покрепче, которая раньше стоила десять центов, просили вдвое или даже вдесятеро больше. У поставщиков были развязаны руки, поскольку ограниченная конкуренция сопровождалась лишь незначительно уменьшившимся спросом. В кадрах дефицита тоже не было, бутлегерство оплачивалось очень щедро, а риск был на порядок ниже, чем в любой другой криминальной деятельности. Возможное наказание было гораздо мягче.

Внимание Торрио занимало одно соображение. Хотя в 18-й поправке и говорилось о «совместных усилиях» отдельных штатов и федерального правительства в охране закона, он по факту был федеральным законом (известным как закон Волстеда[48], названный в честь конгрессмена, который ввел его). Это означало, что закон охраняется федеральными агентами, подконтрольными министерству финансов. Торрио не забыл, как одна проститутка отправилась, по привычной программе обмена, в город Бриджпорт штата Коннектикут и сдала Колозимо. Против него легко мог быть применен закон Манна[49]. Наказание было бы суровым. Ее пришлось убить. Федеральные агенты, которые участвовали в деле, оказались непреклонными и неподкупными. Что на этот раз? Насколько опасны эти федералы? На что они готовы были пойти в защите закона?

Ответ не заставил себя ждать. Антисалунная лига, внесшая лепту в создание закона Волстеда, не видела серьезных трудностей в защите закона. К тому моменту народ разделял отвращение к барам, ставшим гнойными язвами преступности и местами концентрации коррумпированных политиков.

Однако лига ошибочно смешивала антисалунную идеологию с непримиримой ненавистью, которую испытывала к алкоголю. Члены лиги считали, что общественность занимает такую же позицию, и воображали, что возмущенный американский народ, в особенности женская часть, будет исправно доносить на нарушителей. Лига сделала правоприменительный механизм объектом своего патронажа.

Чтобы поступить на государственную службу, необходимо было сдать экзамен (его проходили двое из пяти кандидатов, со второй попытки). Зарплата оказалась меньше, чем у сборщиков мусора (от $1200 до $2000 в год в начале действия закона и около $2300 к 1930 году). Это подталкивало к коррупции. В конечном итоге приблизительно один агент из каждой дюжины был уволен по причине неэффективности, сухой сенатор провел аналогию с Иисусом и учениками.

Возмущенный чиновник назвал федеральных агентов «окружными подхалимами и лизоблюдами политиков». Но будь они даже ангелами во плоти, руководствующимися строжайшими этическими принципами в поведении, – их было слишком мало для полноценного исполнения работы.

В начале команда состояла из 1500 человек (за всю историю существования число не превышало 2300 по всей стране). С начала деятельности они продемонстрировали готовность к коррупции. В соответствии с Законом о запрете алкоголя в военное время, налоговый суперинтендант Иллинойса и два помощника были обвинены в получении взяток: по оценкам казначейства, сумма взяток в Чикаго за военный период составила $200 000.

Наказания за нарушение закона были символическими. Первое преступление предусматривало максимальный штраф в размере $1000 или год тюрьмы. Даже федеральные судьи штрафовали по максимуму немногих, а в тюрьму и вовсе попадали единицы. Закон воспринимали как неудачную шутку. Например, правительство могло конфисковать и продать любое транспортное средство, используемое для перевозки алкоголя. Скандал разразился из-за судьбы автомобиля, в котором президент Чикагского банка Чарльз Н. Томас транспортировал фляжку с выпивкой в кармане брюк. Возможно, Соединенные Штаты Америки собирались продать заодно и его штаны?

Торрио нисколько не беспокоился о применении Закона чикагскими властями, население не допустило бы этого. Незадолго до описываемых событий 391 260 жителей города выступили против закрытия откровенно ужасных питейных заведений, «за» проголосовали лишь 144 032 человека. К сухому закону они относились с неприязнью.

Вместе с остальной страной в Чикаго пели песенку, которая объяснила, почему «Все мальчики любят Мэри», – она была самой «самой домашней девушкой в городе», но:

У ее отца немалоНакоплено в подвалах!

Далее следовал дифирамб парням, подобным умному папочке Мэри:

Этот парень, хоть и мал,Но подвалы набивал.Эх! Хватило бы силенок:У него полно девчонок.