Мы широко улыбнулись друг другу.

Тот одинокий отпечаток лапы никак не шел у меня из головы.

— Как же он ходит, совсем не оставляя следов?

— Неразрешимая загадка, — ответил отец, и тогда я дала себе слово, что в один прекрасный день непременно разгадаю секреты этого существа.

6

Они не рвутся на свободу. Они не бегут. Снег тает, зима кончилась. Но наши волки, кажется, не хотят покидать свои клетки.



Проект «Волки Кернгормса» одобрили только потому, что у нас уже был успешный опыт. Именно на нем мы основываем некоторые свои решения, но не все, и вот почему нежелание наших подопечных трогаться с места не стало для меня неожиданностью. Волки в Йеллоустоне тоже не рвались на волю, и у нас была возможность поучиться у них.

Поэтому мы заказали сооружение ворот с обеих сторон загонов и входим только в одни, чтобы не оставлять на вторых своего запаха. Сейчас мы привязываем туши оленей к расположенным за входом деревьям, чтобы выманить волков, и с помощью дистанционного управления открываем вторые ворота. Но животные все равно не выходят.

«Наберитесь терпения, — говорю я своей команде. — Они выйдут».

На следующий день после того, как открыли ворота, одна волчица осторожно покидает загон, нюхает воздух и устремляется на север. Это Номер Десять, самая свирепая.

Она бежит домой, не зная, что до дома ей не добраться. Впереди только земля, населенная домашним скотом и людьми, которые его выращивают и могут представлять для нее смертельную опасность. А за этими пределами — безбрежный океан.

Увидим ли мы ее снова?



Проходит день за днем, а другие волки не двигаются с места: ни из стаи Гленши на юге, которую покинула Десятая, ни из стаи Танар на востоке, ни из расположенной на севере стаи Абернети, состоящей из только что спарившихся Шестой и Девятого и годовалой дочери Шесть, самки Номер Тринадцать. Волки сидят, наблюдают и ждут, наделенные явно большим терпением, чем мы, люди.

На пятый день Эван и Нильс начинают паниковать, нервно расхаживать по базе и бесконечно обсуждать, что же делать. Может, волки пометили свою территорию внутри загонов и потому не хотят уходить? Это было бы катастрофой.

«Наберитесь терпения», — повторяю я.



На шестой день оставшиеся пятеро волков из стаи Гленши следуют за пропавшей сестрой, Номер Десять, которой давно уже след простыл. Во главе не два вожака, самец Номер Семь и самка Номер Восемь, но старый серебристый волк, Номер Четырнадцать, — ему исполнилось десять лет, и по волчьим меркам он уже глубокий старец. Жизнь к волкам неласкова; если они не умирают от болезней и голода, если не погибают в драках с другими стаями или от несчастных случайностей, то их пристреливает человек. Кажется, им суждено умирать молодыми, поскольку редкий волк доживает до старости. Этот серебристый самец — один из немногих. Вероятно, он смелее остальных, а благодаря долгой жизни еще и более опытный. А возможно, он просто знает, когда надо двигаться, а когда оставаться на месте; может быть, именно это умение и позволило ему дотянуть до столь преклонного возраста. В любом случае, он слышит какой-то голос, зов леса, и семья доверяет ему в этом. Сородичи вереницей выходят следом за ним из загона и, проскользнув мимо туши оленя, которую мы для них оставили, трусят к рощице. Здесь, на юге, где расположен их загон, местность унылая, деревьев мало, но леса волкам не нужны, они сами их выращивают. Годовалый волчонок, Номер Одиннадцать, бросается в другую сторону. Не исключено, что он снова встретится со своей семьей, а может, он покинул ее навсегда, чтобы найти себе пару и создать собственную стаю.

На следующий день, словно по договоренности с единоплеменниками из Гленши, стая Танар тоже выступает в поход. Их вожаки, волчица Номер Один и наш единственный черный волк Номер Два, выводят троих своих почти взрослых волчат из загона в лес.

И остаются только три волка в Абернети, которые все еще отказываются принимать свободу.



Я вхожу в Голубой коттедж и вижу, что Эгги готовит на кухне, и, когда сестра улыбается мне, чуть не плачу. Она вернулась. Она здесь, со мной, и я снова могу дышать.

После ужина Эгги жестами спрашивает: «Они ведь не знают, что там. Зачем же уходят?»

«Потому что, отвечаю я, — движение — естественное состояние. Только так можно выжить».

«Это ты заставила их двигаться. Разве это естественно?»

Ответа у меня нет, а потому я показываю ей средний палец, и она беззвучно смеется. Я очень соскучилась по переливам ее смеха. Наверно, больше, чем по всему остальному. Хотя Эгги всегда была молчуньей — она не произносила ни слова до четырех лет, потому что ей это было не нужно, я в точности понимала, что сестра хочет, и переводила взрослым все ее желания, — но этот период немоты самый долгий. Порой я думаю, что она больше никогда не заговорит. Сейчас ее язык — в основном жесты амслен[2] сдобренные несколькими знаками собственного сочинения, поскольку Эгги нравится использовать нашу старую систему общения близнецов, нравится возможность вернуться в нашу прежнюю маленькую вселенную.

Мама звонит, как обычно, каждую неделю. Она не знает всей правды о том, что произошло на Аляске. Мне кажется, это ее сломит, а может быть, даже докажет ее правоту (грешная, жестокая мысль). Мама не знает, почему я никогда не передаю трубку Эгги, но на прошлой неделе сказала мне, что каждый раз мой голос все больше напоминает голос сестры. Резкий, дерзкий, непримиримый. Я не знаю, что и думать. Порой мне чудится, что мы с Эгги поменялись местами и забыли об этом.

— Как дела? — спрашивает мама сейчас.

— Неплохо. Две стаи из трех ушли из загонов.

— Местные наверняка в восторге. Они тебе не препятствуют?

— Нет, — лгу я, — сплошь милые люди.

— Ну конечно. Посмотрим, что они скажут, когда волки повадятся таскать их овец.

— Зря ты с таким нетерпением ждешь этого, мама.

— Ха. А у тебя появилось чувство юмора.

— Спасибо, — роняю я.

— А где твоя сестра? У меня мало времени — я занята в расследовании.

— Какое ужасное преступление ты сейчас распутываешь, мама?

— Лучше тебе не знать, конфетка.

— Эгги учит детей в городе французскому, — говорю я, глядя, как сестра моет посуду.

— Хорошо, au revoir, поцелуй ее от меня. — Прежде чем повесить трубку, мама интересуется: — А что с третьей стаей? Почему они не сбежали?

— Не знаю.

Мама с уверенностью отвечает на свой вопрос: — Да знаешь, конечно. Просто они умнее остальных и отдают себе отчет об опасностях, которые их подстерегают в лесу.

— Там не опасно.

Мама только смеется и отключается.



На восьмой день Эван, Нильс, Амелия и я идем пешком к стае Абернети. Нужно понаблюдать за волками, возможно, они нездоровы. А может быть, их просто надо напугать, чтобы выдворить из загона. Хотя не исключено, что единственное правильное решение оставить животных в покое, но мы не знаем, так ли это, пока внимательно их не рассмотрим.

По пути Эван и Нильс обсуждают наши следующие шаги. Их голоса царапают мне слух, нарушая мирную тишину весеннего леса. Сквозь мерзлую землю проклевываются полевые цветы. Ветви начинают зеленеть. Деревья стряхивают зимнее оцепенение и тянутся к солнцу.

Я останавливаюсь.

Наверно, это запах. У меня так обострилось обоняние или я учуяла его инстинктивно?

Коллеги, внезапно замолкая, останавливаются позади меня.

Я смотрю на гребень горы, за которой находится загон. Там стоит величественная фигура животного в профиль: Номер Девять осматривает свои новые владения.

— Египетская сила, — с почтительным трепетом шепчет Эван.

Амелия ахает. Одно дело — прикасаться к спящему волку и даже видеть его в загоне, и совсем другое — смотреть на него в живой природе, с такого близкого расстояния, когда он заявляет права на территорию. Это как удар под дых, обращение к первобытному инстинкту, что сидит во всех нас. Волк одновременно неподвижен и исполнен энергии; ветер ерошит его шерсть, отчего она блестит. Жаль, что рядом нет Эгги; кажется неправильным, что я переживаю такие впечатления без нее.

Мы отступаем, оставив Девятого изучать лес, в честь которого названа его стая. С сегодняшнего дня все волки гуляют на свободе в горах Кернгормс. Они снова обрели дом в Шотландии, но только время покажет, предстоит ли новой земле выкормить или уничтожить их.

Ну а теперь — в паб, надо же это отпраздновать.

Я познакомилась с Эваном и Нильсом, когда мы вместе работали с волками на Аляске, в национальном парке Денали. Тогда мы и другие коллеги много общались в неформальной обстановке; распитие пива каждый вечер было неотъемлемой частью трудового процесса. Удаленность тех мест от цивилизации поощряла стремление к дружбе, и я впервые проводила время в компании других биологов, занимающихся волками. Мы представляем собой отдельную породу людей, это правда. Неугомонные и физически развитые, мы предпочитаем труд под открытым небом сидению за столами в офисе или лаборатории. Я была очарована коллективом, животными, работой и окружающим миром. Поэтому, возглавив проект «Волки Кернгормса», я, недолго думая, сразу пригласила Эвана и Нильса: разумно сотрудничать с людьми, с которыми ты уже знаком и чей подход к проблеме и философия тебе близки.

Теперь я отдала бы что угодно, чтобы повернуть время вспять и нанять незнакомцев. Эван и Нильс по-прежнему ожидают, что я каждый вечер буду пить с ними пиво, и не понимают, почему я отказываюсь, не могут взять в толк, почему я так сильно изменилась.

Увы, сегодня отговорки не принимаются.

В «Белом гусе» темно и непритязательно, и когда мои глаза привыкают к полумраку, я встречаюсь взглядом с животными. Голова оленя слепо смотрит на меня со стены над баром. Рядом с ней ряд оленей поменьше; на другой стене барсук, орел, лиса. Воздух пропитан их мускусом, хотя, возможно, мне это только кажется. Они повсюду, отвлекают мое внимание от больших каменных каминов, колченогих деревянных столиков и чугунных канделябров. От главного зала почкуются потайные комнаты с низкими кожаными диванами, заполненными людьми. Говорят, в этот кабак стекаются промочить горло жители со всей округи. Я в замешательстве заставляю себя оторвать взгляд от чучел.

В дальнем углу сидят Рэд Макрей, мэр Оукс и Стюарт Бернс. Стюарт выглядит цветущим и доброжелательным как никогда. Мы направляемся в противоположный конец паба, но я сажусь так, чтобы видеть его. Есть разные способы убить человека: подсыпать что-нибудь в выпивку, вывести из строя тормоза, вырулить его машину на обледеневшую дорогу, выследить ночью и огреть дубинкой по голове…

— Инти?

Я, растерянно моргая, смотрю на Зои.

— Что, прости?

— Что ты будешь пить? — медленно повторяет она.

— Мне все равно.

Я замечаю Дункана, который сидит у бара с Амелией и ее женой Холли. Он в толстом красном джемпере, определенно ручной вязки, украшенном несколькими дырками. Интересно, кто для него вяжет — может, партнер или партнерша. Что бы Холли ни сказала, он смеется, и я быстро отвожу от него глаза, надеясь, что он не заметил мой взгляд. К нам подходит Рэд Макрей с кувшином пива и небрежно ставит его на стол, разливая на липком дереве лужу.

— Слышал, вас можно поздравить.

Следует неловкое молчание.

— Спасибо, — немного погодя говорит Эван.

Стюарт стоит за спиной у Рэда, успокоительно положив руку ему на плечо.

— Выпейте, пока еще есть что пить, — произносит Рэд слегка пьяным голосом. — Потому что скоро здесь будут заправлять смертоубийство и раздрай.

— Слава богу, мы не столь мелодраматичны, — замечаю я.

— Смейтесь-смейтесь, я тоже посмеюсь, когда возмездие постучится в вашу дверь, — отвечает он.

— Вы нам угрожаете? — спрашивает Зои.

Рэд смеется.

— Никаких угроз, — говорит Стюарт, и от его приветливого и умиротворяющего тона у меня по коже бегут мурашки.

— Нет смысла угрожать животным, — соглашается Рэд. — В природе все устроено иначе. Если одно из них скалит зубы, — и он смотрит прямо на меня, — то единственный способ обломать его — показать, кто сильнее.

Я улыбаюсь, не могу сдержаться. Потому что он меня забавляет и одновременно пугает. Я подношу целый кувшин к губам и, чтобы успокоиться, делаю долгий глоток пива.

— Будем здоровы, — говорю я. Потом вылезаю из-за стола и встаю — не могу больше выносить, как они возвышаются надо мной, мне нужно как минимум встать на ноги. — Хотите поговорить о силе — давайте поговорим. — И я вызывающе смотрю на Стюарта.

Шея его покрывается пятнами, и я понимаю, что заставила его нервничать. В эту минуту я так зла на него, что больше не могу одерживать гнев. Я помню боль от травм его жены и печенками чувствую, в каком страхе она постоянно живет. Так что, к добру или к худу, я должна высказаться.

— Кто-нибудь здесь считает сильным мужчину, который бьет жену? — спрашиваю я, не отрывая от него взгляда.

Тишина словно высосала из помещения весь воздух. Я нарушила негласный кодекс, заговорила о том, о чем тут принято молчать.

Стюарт багровеет.

— Что вы сказали?

— Наглости вам не занимать, раз вы появились здесь после того, что сделали сегодня, — произносит Рэд, стараясь повернуть разговор на раздражающую его тему, которая, готова поспорить, менее опасна. — Я бы приветствовал ваши старания, не будь они проявлением неуважения к местным жителям.

Он развёл руки, с силой вскинул их, опустил, снова вскинул и взлетел.

— Слушайте, в наши планы не входит проявлять неуважение, — пытается разрядить обстановку Эван.

— Это правда, — соглашаюсь я, но я быстро теряю ту малую долю уважения, которая у меня была.

И уже лебедем опустился на пруд.

— Закрой свой рот, — тихо произносит Стюарт, — и не вякай.

И если у меня и были хоть малейшие сомнения относительно того, что он за человек, они исчезают, как только я вижу в нем перемену. Думаю, мне нужно было в этом убедиться. Для верности.

— Мама, мам, смотри, лебедь прилетел! — вскричала девочка и кинулась к пруду.

— Да, правда! Это лебедь, настоящий лебедь! — обрадовалась и мать.

Я перевожу взгляд на Дункана, наблюдающего за нами от барной стойки, но он не вмешивается.

Лебедь по воде плыл.

— Отодвиньтесь, — говорю я Стюарту, который стоит слишком близко, нависая надо мной. Он и не думает отступать, но Рэд тянет его назад, и я разжимаю кулаки и вспоминаю, что нужно дышать.

Девочка не отрывала от него глаз.

Мать с трудом увела её.

— Ладно, ладно, поглядим пока, — цедит сквозь зубы Рэд, и Стюарт позволяет увести себя к их столу.

Едва они исчезли из виду, артист принял человеческий облик.

Он не садится, а берет шляпу и направляется к двери. Не навлекла ли я на Лэйни очередную кару? Я не могу позволить, чтобы это случилось, но Дункану недолго проследить за Стюартом от паба и, будем надеяться, понаблюдать за ним из тени, и на этот раз лучше бы ему присматривать за окаянным фермером всю ночь.

Еле доплыл он до берега, продрогший в ледяной воде.

— Что-то мне расхотелось праздновать, — вздыхает Зои.

Мокрый с головы до пят, постоял, растерянно говоря:

— Правда? А я воспринимаю это как победу, — отвечаю я, снова делая большой глоток пива, чтобы унять волнение.

— Э-э, плохо дело! Это ещё что за напасть… И, недоумевая, пошёл дальше.

— Неужели ты совсем их не боишься? — спрашивает меня Зои. — Лично я насмерть перепугалась.

Гулявшие в саду горожане узнавали артиста, когда он проходил мимо, и изумлялись, почему он весь мокрый, спрашивали — не помочь ли?

Я тоже. Но:

— Нет, спасибо, не беспокойтесь, — отвечал артист, дрожа от холода.

— Если позволишь им запугать себя, значит, они взяли верх.

И продолжал путь.

Вечер испорчен, и мы быстро закругляемся.

Неожиданно он снова почувствовал непонятное волнение. С ним явно что-то творилось. И тут услышал откуда-то сверху:

На улице Дункан стоит прислонившись к своему пикапу. Я прощаюсь с коллегами и подхожу к нему.

— Цуго! Цуго! — обращался кто-то ласково к собачке, а по голове почему-то гладили его — артиста.

— Вы выпили, вам нельзя садиться за руль, — говорит он, открывая передо мной дверцу.

Он вскинул глаза и увидел мальчика. Мальчику было годика три, но ему он показался великаном.

Он отвозит меня домой. Окна в кабине закрыты: ну и вонь, у меня даже дыхание перехватывает.

Артист глянул на свои ноги и, обнаружив вместо них лапки, понял, что превратился в щеночка.

— Вы проследили за ним до дому? — спрашиваю я. — Лэйни не пострадает?

«Пропал я», — подумал он про себя и во всю прыть помчался по аллее. Тщетно гнался за ним мальчик — он успел нырнуть в кусты.

Дункан не отвечает.

— Э-э, плохи дела, — повторил он, вновь став человеком, и усмехнулся.

— Стюарт просто рассвирепел сегодня, Дункан.

Целый день скрывался артист в кустах и, чтобы хоть чуточку согреться, топал ногами, подпрыгивал, размахивая руками.

Когда наступил вечер, артист выбрался из кустов и под прикрытием сумерек поспешил домой, надеясь, что все дети уже спят.

Дома он выпил несколько стаканов горячего чаю и поскорее лёг в постель.

Чудом избежал он воспаления лёгких.

С того дня артист старался не попадаться детям на глаза.

Днём он не выходил из дому. Но вечером-то надо было пойти в театр, не срывать же спектакли!

В театр он отправлялся по самым безлюдным, уже опустевшим улицам.

И хотя до театра было рукой подать, иногда он очень долго добирался до него.

Некоторых детей к вечеру выводили погулять-подышать перед сном свежим воздухом.

Издали заметив ребёнка, артист торопливо сворачивал на другую улицу, но, как на беду, часто и там оказывался малыш. Артист убегал, скрывался, плутал по улицам и переулкам, но несмотря на все старания, измотавшись, всё равно сталкивался с ребёнком.

И тут же превращался в.

В кого он только не превращался! Довелось ему быть щенком, слоном, ягнёнком, жирафом, павлином, совой, носатым клоуном, ласточкой, пузатым барабанщиком, соловьём, зайчиком — и не перечислить всего.

Спасался по разному — в зависимости от того, в кого превращался.

— Знаю. Наверно, вам стоит подумать, разумно ли с ним пререкаться.

Если бывал «ходячим» существом — убегал, если крылатым — взлетал на дерево или дом.

Я открываю рот, но не нахожу нужных слов. Он прав, и теперь, когда мой гнев остыл, я это ясно вижу. А с другой стороны, не прав. За бешенство мужчины, за его агрессивность несет ответственность только он сам.

А потом, в безопасности, снова становился человеком, торопливо слезал на землю или выбирался из укрытия.

— Как же положить этому конец? — спрашиваю я. — Как, если никто не говорит ни слова из страха перед ним?

И разве удивительно, что после всего этого вид у него бывал истерзанный.

Дункан долго молчит, потом признается:

— Такова моя история, — сказал артист в заключение. — Я избегал детей, потому что очень люблю театр, а все эти превращения были помехой моему любимому делу.

— Я оставил там человека.

Сегодня, когда мальчик, выйдя на сцену, подумал о дереве, мне вспомнилась та девочка, которая грустила по лебедям, и я понял, что всегда превращаюсь в то, о чём мечтает в ту минуту ребёнок.

Меня охватывает волна облегчения.

Кто знает, возможно, в этом и есть назначение артиста — осуществлять мечту ребёнка.

— Хочу, чтобы он знал, что я за ним наблюдаю. Мы доезжаем до поворота на нашу улицу.

Я прощаюсь с вами, оставляю театр, отныне буду служить городу, детям.

— Я доберусь пешком от вашего дома, — говорю я.

С этими словами артист покинул сцену.

Мне нужно освежиться, а то щеки пылают. Он сворачивает на подъездную дорогу и останавливает машину у своего дома, такого же, как мой, но не из голубого, а из серого камня. По крыльцу скачет к нам в темноте пес. Пока Дункан здоровается с черно-белым колли, я направляюсь к лесной тропинке.

С тех пор он всё своё время проводил дома— сидел у окна.

— Спокойной ночи.

Тонкая штора скрывала его от прохожих, но сам он хорошо видел всё, что делалось на улице.

— Не забывайте, что волки гуляют на воле, — предупреждает Дункан.

Я киваю.

Когда мимо окна шёл ребёнок, артист превращался в то, о чём мечтал малыш, а когда тот скрывался из глаз, обращался в человека и записывал в тетрадь, о чём мечтал тот или иной ребёнок.

Он задумчиво смотрит на меня.

— Один совет от местного жителя гостю.

А вечером к нему заходили родители малыша, и он рассказывал им, о чём мечтает их ребёнок. И родители старались исполнить желание ребёнка.

— Я не гость.

— Рано или поздно вы уедете, когда ваши животные умрут. — Будничный тон, словно пощечина. — Это место у черта на рогах, — говорит мне Дункан. — Не портите отношения со здешними людьми. Мы все тут нуждаемся в помощи. В таких краях от одиночества можно сойти с ума.

Вы спросите: любое ли желание исполнялось? А если ребёнок мечтал иметь золотые горы или улететь в небо? Как бы тогда поступил этот человек?

— Потому-то вы и бросились сегодня нам на помощь? — язвительно спрашиваю я. — Из гражданской ответственности?

Уверяю вас — дети ни о чём подобном не мечтают.

— По моему опыту, коп может создать проблему там, где ее нет.

Я нахожу в темноте его глаза.

Ребёнок хочет иметь друга. Друга, чтобы играть с ним, дружить, поверять свои тайны.

— Проблема была, Дункан.

После долгого молчания он произносит:

Один ребёнок находит друга в щеночке, другой тянется к клоуну, третьему хочется ухаживать за саженцем.

— Мои извинения. Я неверно истолковал. — Потом: — Вы похожи на женщину, которая может справиться с двумя пьяными баранами.

— А почему я должна это делать?

А когда у ребёнка появляется желанный друг, он счастлив.

Он наклоняет голову, чтобы отдать должное этому аргументу.

Да, в этом городе дети были счастливы. Даже болеть перестали.

— Вам здесь ничего не грозит, Инти. Я наблюдаю. Слова щекочут мне шею. В груди что-то трепещет.

Никакая болезнь не пристанет и не одолеет, когда рядом с тобой друг.

— Я бы больше беспокоился о том, что там, — добавляет Дункан, кивая на деревья, холмы, горы и вересковые пустоши. — Вы, должно быть, хорошо знаете монстров, юная волчица.

— Никогда не встречалась с ними в дикой природе. Там они не живут.

Это был город счастливых детей.

В воздухе между нами что-то меняется. А может, это щемящее чувство было всегда. Не знаю, что это, но от выражения его взгляда я наполняюсь досадой и испытываю необходимость заставить его посмотреть на мир моими глазами, заставить его понять, и, кажется, я хочу этого, потому что на самом деле хочу его.

Я уже давно не испытывала ни к кому влечения, и это желание меня удивляет.

Остаётся сказать, что жители по-прежнему любили ходить в театр.

Я принимаю решение и говорю:

— Можно показать вам кое-что?

По-прежнему с нетерпением ждали представления.

— Где?

— В доме.

И теперь игра других актёров волновала и захватывала их.

Дункан не отвечает, раздумывает. Пустить ли в жилище волка? Он ведет меня в тепло. Задняя дверь открывается сразу в кухню из камня и дерева. Я встаю около подоконника и усиливаю звук своего телефона.

Дункан настороженно ждет у двери и не тянется к выключателю, лишь красные угли в печке едва освещают его фигуру.

Прекрасен город, где любят театр.

— Идите сюда, — говорю я.

Но этот прекрасный город был ещё и городом сбывшихся желаний.

Медленно, с каким-то болезненным шарканьем он подходит, становится близко.

И потому был прекрасен вдвойне.

— Закройте глаза.

Жил себе артист.

Проникал в мечты детей.

Миновали дни и годы.

Он состарился.

Однажды вечером, когда ушли все мамы и папы, он подошёл к зеркалу.

Долго смотрел в глаза своему двойнику, потом прошептал, улыбаясь: — Что ж, и у меня есть мечта…

И мечта его исполнилась.

В полночь открылось окно в доме артиста, поднялась лёгкая занавеска, и из окна вылетел букет прозрачно-голубых цветов. Высоко взлетев, он засверкал в свете фонарей и медленно полетел к соседнему дому. И скрылся в нём.

А через некоторое время вылетел обратно и полетел к другому дому.

Так летал букет от одного дома к другому, и постепенно всё меньше и меньше оставалось в нём цветов.

А он всё летал…

И всё уменьшался и уменьшался. И, в конце концов, остался один-единственный цветок.

Сверкнув в свете фонаря, он полетел к дому одинокой старой женщины.

Эта старая женщина была учительницей. Сейчас она спала прямо за столом, видно, устала, исправляя детские тетрадки.

Голубой цветок подлетел к старой женщине, какое-то время медленно летал над её головой, потом чуть-чуть коснулся её седых волос, как будто хотел приласкать, и присоединился к букету, который стоял на столе в стеклянной вазе.

Так, превратившись в букет прозрачно-голубых цветов, артист роздал себя людям.

А утром.

Хотя ничего необычного ни утром, ни потом не случилось. Голубые цветы увяли вместе с цветами, к которым они присоединились в домах горожан. И вместе с теми цветами горожане выбросили их.

И только в комнате той старой женщины случилось то, что должно было случиться.

Когда солнце осветило комнату, женщина проснулась, подняла голову и сразу же посмотрела на букет. Что-то почувствовало её сердце…

Вгляделась в букет и.

Узнала голубой цветок.

Очень давно, когда эта старая женщина была маленькой девочкой, она дружила с одним маленьким мальчиком. Вместе они играли, вместе мечтали и по вечерам, сидя на крыльце, затихшие, вместе смотрели на большое небо.

Голубой цветок был похож на того маленького мальчика.

Чудак

Жил некогда очень странный человек.

Дурного о нём никто бы ничего не сказал, но все считали его чудаком.

Странную вещь вбил он себе в голову.

Вреда от этого никому не было, но всё же.

Чудак-человек уверял всех, будто он способен светить.

Каждый вечер он заходил в чей-нибудь дом и просил погасить свет. Горожане знали о его причуде и не возражали, молча улыбались и гасили свет.

Человек стоял посреди комнаты и ждал — вот-вот озарит дом светом.

Напрасно простояв так, он вздыхал и виновато говорил: «Не свечу почему-то сегодня».

Его провожали сочувственным взглядом, извиняли — какой-де с него спрос, хороший человек, да ведь чудак.

Но не все относились терпимо к его чудачеству. Не раз спускали его с лестницы, награждая пинком, а то и собак спускали, науськивая: «Куси его, куси!»

Добрые люди уговаривали чудака не ходить по домам, не нарываться на неприятности.

— Хочешь светить, свети для себя, — говорили ему.

— Для себя светить? — недоумевал человек. — Нет, для себя не сумею засветиться.

— Ну, сноси тогда брань и побои, — усмехались люди.

Однажды кто-то сказал ему в шутку:

— Да какой же ты светильник без абажура! Человек шуток не понимал, поэтому эти слова не обидели его и не удивили. Наоборот — пришлись по душе. Распродал он в доме все вещи и накупил уйму абажуров. И с тех пор, отправляясь к кому-нибудь светить, надевал на голову абажур.

В любой дом заходил он засветиться, кроме одного.

В том доме жила одинокая женщина. Ему очень нравился её звонкий смех и хотелось озарить её светом, но он не решался.

Однажды он зашёл в дом, где жили грубые, злые люди. Они не то что засветиться, даже попытаться не дали. Изодрали на нём абажур, ухватили за руки-ноги, раскачали — раз, два, три — и швырнули за высокую ограду дома в преогромную лужу.

Растерянно сидел человек в луже.

Наконец он сказал себе: «Что будет — будет, сегодня всё решится».

Дома он долго выбирал абажур. Взял самый красивый, семицветно-радужный, надел на голову и направился к дому одинокой женщины.

Женщина радушно пригласила его в дом. В тот вечер у неё были гости.

В ярко освещённой комнате в креслах сидели женщины. Мужчины подавали им прохладительные напитки, пирожные и рассказывали всякие смешные истории.

Видимо, им тоже нравился звонкий смех хозяйки дома.

Собравшись с духом, человек, которого считали чудаком, попросил погасить свет.

Свет погасили.

«Сейчас засвечусь, сейчас засвечусь, сейчас засвечусь», — несколько раз повторил человек.

Он чувствовал — вот-вот заполыхает ярким светом.

И тут вдруг гости расхохотались.

Звонко засмеялась и женщина.

Этого человек не выдержал.

Бросился к двери, сбил стул и сам чуть не растянулся. Вскочил, выбежал вон.

Он бежал, ничего не видя, налетал в темноте на деревья, падал, вставал, нёсся дальше. Колючие кусты раздирали ему лицо, руки.

«Ещё немного, ещё немного, и кончатся мои муки», — утешал он себя.

Человек бежал прямо к реке.

Внезапно совсем близко прозвучал голос.

Человек остановился.

Сердце разрывалось от радости — вслед ему мог звучать только голос той женщины.

Но, прислушавшись, он понял — голос доносился с той стороны, куда он стремился.

— Кто-то бежит сюда, — сказал в темноте кто-то.

— Да, и мне так кажется, — заметил кто-то другой.