Антон Чиж

Красный Треугольник

© Чиж А., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Когда началось?

Да какая разница.

Этот сон всегда приходил незаметно. Сначала появлялась дыра в виде правильного круга, в ней виднелось небо в отсветах, на котором за ошметками туч прятались звезды.

Хватаюсь за металлический прут. Шуршит и отваливается ржавчина, ладоням скользко. Подтягиваюсь, носком ботинка нахожу опору. Поручни дрожат, крошится кирпич. Одолеваю ступеньку. Теперь выше, только выше. Ползу к цели в темноте. Мышцы сводит от страха, нестерпимо чешется нос. Но надо вперед. Туда, где круг в темноте.

Я уже близко. Круг сужается. Задеваю невидимые стенки плечами. Еще усилие – и вот я уже ловлю свежий ветерок. Поручень рвется в кулаке, успеваю вцепиться в сколотый край. Поднажал – и вот я уже наверху.

Ночной город лежит передо мной огненной картой. Улицы залиты лавой машинных фар под гирляндами фонарей. Их отражения пляшут в черной мгле канала.

Перекидываю ногу, чтобы оседлать Башню Вождя. Я точно знаю, что она называется так. Разбитый кирпич колет в пах, шевелиться боюсь, жму стенку коленями, как плохой наездник. Так высоко, что дышать страшно.

Ветер толкает, падаю животом на кирпичи.

Удержаться бы хоть как-то.

Зачем я здесь? Не знаю. Надо сделать что-то важное, настолько важное, что от этого будет зависеть… Что? Не знаю.

Веселый город рядом, рукой достанешь. Но та жизнь недосягаема, как будто отрезанная от меня темной чертой. Я вне её. Я внутри чего-то другого.

Внезапно понимаю, что сижу на горловине печной трубы, такой старой, что кладка может развалиться от крепкого щелбана. И тут накатывает… Нет, не страх спускаться по ржавым сходням, а что-то совсем другое. Как будто лопнула струна. Кристально-чистое отчаяние. Зарыдать бы, завыть, но слез нет, и голоса тоже.

И тут я вспоминаю, что должен сделать. Перекидываю другую ногу и сижу, балансируя на двух кирпичах. Стоит только чуть сильнее нагнуться, совсем немного – и…

В реальность меня возвращает шум из соседней квартиры. Пролетарии встают рано.

Смотрю на будильник – еще остается час-другой сна. Я лежу в постели и не могу разобрать, что же такое приснилось, от чего осталось ощущение тревоги? Что-то видел и забыл. Заворачиваюсь в одеяло и как убитый сплю до звонка будильника…



Так повторялось много ночей.

Я просыпался и забывал.

Но в одно долбаное утро, когда успеваешь продрать глаза, залить в кишки кофе, обдаться свежим шампунем и успеть на офисную каторгу, я вспомнил сон.

Ну, вспомнил – и вспомнил, подумаешь, проблема. Поехал вкалывать.

Если б я знал…

44-й до Эры Резины

Тимур не мог сообразить, где они познакомились. Еще недавно понятия не имел об этом парне, а вот он стал вдруг приятелем, которого можно было хлопнуть по плечу, ткнуть в живот, крепко пожать ладонь и спросить «ну, как ты?» – и обоим станет понятно, о чем идет речь. С Федором оказалось легко: можно и пива выпить, и почесать языками обо всем на свете – как с неразлучным другом, с которым дрался в детском саду, дразнил девчонок в школе и напивался в хлам на первом курсе. В общем, прожил сознательную жизнь. Вроде бы Федор тоже работал в банке.

…Получив обед из трех блюд, Тимур уже открыл рот, чтобы влить в него ложку борща, как вдруг приметил этого самого Федора, который высматривал кого-то среди сидящих за столиками. Бросив ложку в тарелку с борщом, Тимур замахал, привлекая к себе внимание Федора.

Федор бухнулся напротив и, не заказав даже кофе, но, пошутив над хилой закуской клерка, спросил:

– Ты ведь занимаешься закупками?

– Мебель и канцелярия, – кивнул Тимур, снова приступая к остывающему борщу. – В нашем отделе каждый на своей теме, сам понимаешь.

– Случайно нет крупного заказа?

– Как раз формирую начинку нового отделения. А что такое?

– Есть выгодные поставщики.

– Насколько выгодные?

Федор озвучил: процент хороший, просто отличный. Старые поставщики стали прижимисты, пеняли на кризис, жадничали, больше трех процентов отстегивать не хотели, да и то норовили оформить его скидкой. Тяжелые времена требовали новых подходов. Не без интереса Тимур спросил:

– Что за волшебники? В городе и окрестностях я всех знаю.

Карлос Бальмаседа

– Их название тебе ничего не скажет, к тому же они его часто меняют, такие чудаки, – усмехнулся Федор. – Ты погугли и сразу их найдешь, наверняка в первой десятке. Главное, на адрес смотри: на Обводном канале.

Кулинарная книга каннибала

– А сам не можешь?

Федор прикрыл глаза пятерней:

Линетте, за ее волшебную любовь
– Мы с компьютером не дружим. Да, стыдно, но что поделать. А ты как найдешь – звякни, подброшу тебя к ним в офис в качестве платы за труды, заодно возобновлю знакомство.

Светлой памяти Марии Лилианы Чанкальини
Вернувшись в офис, Тимур вошел в Сеть. Поиск выдал четыре адреса, которых он не знал. Одна конторка, ООО «Надежда», действительно располагалась в глухом конце набережной Обводного канала. Путь не близкий, практически другой конец города. Стоило ли напрягаться?

Он принялся обзванивать незнакомые номера. В первом месте намек решительно не поняли, в другом поняли, но цена была такой, что после такого заказа пришлось бы танцевать краковяк перед службой экономической безопасности. Третий телефон молчал.

И на исходе наслажденья кровь, остывая, жаждет новой пищи… Уильям Шекспир. Отелло
Осталась «Надежда». Ответил приятный женский голос, не визгливый, с ноткой щекочущей близости, манящий и обещающий. Кроме приятных эмоций, цены в «Надежде» оказались не просто интересными, а какими-то подозрительно выгодными. Притом все товары имелись на складе, и поставка была без предоплаты.

– У нас особые отношения с мебельными фабриками, – объяснила милая девушка, назвавшись Алисой. И напрямик заявила, что их фирма учитывает интересы заказчиков, а новых – особенно. Контора располагалась на территории бывшего завода, снимала офис и склады.

Плоть напоминает ему, что его тело может быть разрезано на куски и съедено, так же как и тело любого теленка. Несомненно, люди не едят человеческого мяса, это бы их испугало. Но страх этот — доказательство того, что человек может быть съеден, перемолот, проглочен и переведен на экскременты. Милан Кундера. Неведение
Навар поднимался густой и сладкий. Такое дело нельзя было откладывать. Тимур стремительно подписал бумажки, связался с Федором и через полчаса уже ехал в его новенькой «бомбе».

1

Федор успел переодеться в кожанку с большими карманами и благородными потертостями, свитер грубой вязки, с воротником, закрывавшим горло, и даже вязаную шапочку с шарфом, как будто на улице была не ранняя осень, а глубокая зима. На заднем сиденье покачивался горный рюкзак, набитый под завязку, из-под брезентового клапана выпирало цевье альпийского топорика.

Цезарю Ломброзо было семь месяцев от роду, когда он впервые попробовал человеческое мясо, и следует сказать, что это была плоть его собственной матери. Женщина кормила его грудью, пребывая на верху блаженства от того, что к ней прикасалось теплое тельце ее сына, когда вдруг увидела, что ребенок выпустил грудь, изогнулся, словно камыш под ветром, и, раскрыв розовый ротик, вперив в ее грудь жесткий, как кремень, взгляд, прицельно, словно орел, вонзающий клюв в добычу, набросился на левый сосок и резким рывком беззубых десен вырвал его с корнем.

– Как они называются? – спросил Федор, резко дернув передачу.

– ООО «Надежда»… – ответил Тимур и тревожно спросил: – Это точно не кидалово? Уж больно прайс интересный.

По телу женщины пробежала судорога, в жилах застыл какой-то бесприютный страх, этот дикий страх первобытных людей, и тут же лицо ее задергалось, она издала немощный крик, предвещавший остановку сердца, и тихо скончалась.

– Надежда, говоришь? – усмехнулся Федор. – Надежда не обманет. Тебе понравится.

Взгляд Ломброзо сосредоточился на темно-красной ниточке, которая зигзагом стекала по бледнеющей коже его матери. С безразличным удовольствием пауков он пережевывал, наслаждаясь вкусом, маленький, медленно тающий во рту, кусочек дряблой плоти.

– А это зачем? – Тимур покосился на рюкзак.

Ломброзо откусил еще, проглотил не жуя, еще раз откусил и кусал до тех пор, пока урчание в его лишенных девственности кишках не подсказало ему, что с банкетом пора заканчивать. Он зевнул, рыгнул пару раз и тут же уснул, прямо на подоле юбки своей матери.

Но тут под колеса метнулся очередной придурок, игнорирующий пешеходные переходы, а когда обошлось, Федор завел шутливый треп…

Вскоре его разбудил резкий шум полчища лап, звук царапающих деревянный пол коготков, тонкий визг. Он почувствовал, что в него тыкаются, обнюхивая, десятки холодных остроконечных мордочек. Не открывая глаз, он улыбнулся, засучил ручками и пронзительно и прерывисто засмеялся.

Пробивались через гиблые пробки центра города, ожесточенные сумрачной погодой, мокрым асфальтом и желанием каждого переть, как ему вздумается. Объехали остатки двух аварий, свернули с Московского проспекта на Обводный канал, толкаясь в плотном потоке, миновали бывший Варшавский вокзал, ныне прозябающий в роли торгового центра, протащились мимо Балтийского вокзала, с которого население обычно стартует на огороды, и отстояли дежурный затор у моста. Но как только проскочили перекресток, дорогу словно вычистили. Да и кому интересно тут ошиваться: жилых кварталов нет, магазинов нет, развлекухи нет, только старая дорога к торговому порту.

В единый миг крысы окружили маленького Ломброзо, клоачный шквал, вывалившийся из подвала через систему застарелых труб, сотни черных глазок, загоревшихся при виде вкусного совершенства человеческой плоти, тысячи готовых впиться в нее желтоватых зубов. Крысы машинально, без интереса обнюхали тело Ломброзо, потыкались в складки его кожи, увернулись от его тычков и пинков и через пару минут забыли про него.

Над набережной возвышалась крепостная стена красного кирпича. Не бетонный сарай, экономичное изделие советской промышленности, а имперская кладка в пять этажей на века. Посредине каменного вала с шеренгами пустых окон громоздилась уступами башенка с плоской крышей, циферблат без стрелок и пара покосившихся букв эпохи социализма. Мертвый завод встречал бастионом павшим, но не сдавшимся.

Голодная стая прошлась по нему, даже не оцарапав. И словно неудержимая лавина набросилась на тело его матери.

Не остановившись, проехали вдоль красного здания до угла, где завод прерывался Старо-Петергофским проспектом, лихо развернулись и помчали обратно.



Неожиданно Федор тормознул так, что в Тимура врезался ремень безопасности.

Крысиное пиршество продолжалось несколько дней, животные никуда не спешили и не страдали отсутствием аппетита, одни из них отправлялись поползать по дому, потом, оголодав, возвращались, другие вцеплялись в добычу с хладнокровием шакалов. Ломброзо тоже принял участие в банкете, он был словно беспомощный ангел, которому слепое провидение явило чудо — невинное и не требующее оправданий. Когда тело женщины превратилось в кучу обглоданных и влажных костей с клочками волос на черепе и ногтями на кончиках пальцев, крысы вялым и визгливым исходом покинули комнату. Они ушли толпой — кто знает, какой новый запах повлек их в другие места, — все разом, влекомые тем же сигналом, вышли из комнаты и уже не вернулись обратно. Как то всегда бывает в историях страшных и диких, на месте событий остаются лишь жертвы.

– Приехали!

Припарковались невдалеке от главного входа, у которого не было ворот, а между соседними корпусами перекинулась дуга бетонного виадука, под которой пролез бы крейсер. Каменное коромысло держало перемычку из немытых стеклоблоков. В стене виднелась прорубленная дверь, давно заброшенная, над гнилым косяком торчал обрывок вывески, от которой остались буквы: «…делия».

Несколько часов спустя Ломброзо, окутанный подвальной тишиной, поглотившей комнату, заплакал от голода и неожиданного одиночества. Поначалу его плач был подземным стоном, жалобным возгласом раненой скрипки, но со временем рваный звук его голоса на ощупь, спотыкаясь и скользя, проник сквозь сумерки жилища, вскарабкался — уже более отчетливый — по стенам, царапнул оконные стекла и выскользнул на полночную улицу. Плач потонул в звуковом хаосе города, наводненного отдыхающими людьми, гудением мотоциклов и автомобилей, пением уличных музыкантов и разговорами попивающей пиво молодежи. Подрагивающий стон Ломброзо смешался с шумом улицы и остался незамеченным, словно завиток дыма, унесенный мрачным ветром побережья.

Федор внимательно огляделся, вдруг снял куртку и свитер, под которым обнаружился скрытый тельняшкой бронежилет, и беззаботно подмигнул:

Ломброзо плакал и плакал, затерянный в мутных водах судьбы, пока не уснул, утомленный бесплодными усилиями.

– Махнемся не глядя?

2

В этот момент Тимур был уверен, что так и надо поступать, а потому предоставил приятелю любимую курточку кельвинакляйна с пиджаком и рубашкой. Чужой свитер пришелся в пору, но кожанка оказалась великовата.

– Тут недалеко. – Федор застегнул молнию наглухо. – Мимо «лежачего полицейского» свернешь за разваленный домик, увидишь что-то вроде площади, на которую выходят три заводские улицы. Метрах в тридцати будет четырехэтажное здание. Наверняка наткнешься на вывеску «Надежда».

Легендарный «Альмасен Буэнос-Айрес» был таверной с прекрасной кухней и отменной выпивкой, на протяжении семидесяти лет он привлекал к себе внимание изысканных ценителей пищи: туристов с эпикурейским аппетитом, гурманов, готовых проехать полмира ради того, чтобы отведать вкусное блюдо, постоянных клиентов, любителей эксклюзивных рецептов, тонких ценителей неповторимых вкусов и ароматов, публики благородного происхождения и скромных соседей, осененных рукой Божьей художников, очарованных властью политиков, бегущих от неписаных законов мошенников, суровых священнослужителей и раввинов, успешных торговцев и школьных учителей. Всякий люд столовался в «Альмасене».

Вытащив с заднего сиденья рюкзак, с виду тяжелый, Федор закинул его на плечо и с грохотом захлопнул дверцу машины:

Таверна занимала первый этаж красивого большого дома, построенного в 1911 году братьями-близнецами Лучано и Людовико Калиостро, которые на исходе XIX века променяли лазурные пейзажи Средиземноморья на суровое побережье Южной Атлантики, здания, находившегося в центре города Мар-дель-Плата, на юго-восточном углу улиц Иполито Иригойен и Ривадавиа. Братья Калиостро жили как перекати-поле, но были всегда вместе. Загадка, вписанная в общую кровь, связывала их без страха и упрека: куда шел один, туда же направлялся и второй. Они работали то в одном городке, то в другом, никогда дважды не ходили одной и той же дорогой, их руки и глаза знали столько ремесел, сколько было портов на Средиземноморье, которое они исходили вдоль и поперек с тех самых пор, как оставили семейный очаг в возрасте пятнадцати лет.

– Жди у входа на лестницу, скоро буду, – помахал он, как будто прощаясь навсегда, и быстрым шагом удалился.

Тимур поежился. Вещь с чужого плеча тянула и давила, в карманах что-то пряталось.

В припортовой гостинице Марселя они два дня и три ночи слушали рассказы одного моряка о путешествиях, он рассказал им об Аргентине — целой веренице чудес Нового Света. Черные глаза братьев моргали, красное вино явило им на другой стороне стола рай, и тут же за столом, уставленным бокалами с недопитым бургундским, остатками козьего сыра с паприкой, сырокопченой ветчиной и выпеченным с чесноком белым хлебом, близнецы решили обратить свой взор к далекому горизонту. «Аргентина?» — сказали они в один голос и вспомнили, что в Буэнос-Айрес эмигрировал единственный брат их матери, дядя Алессандро Чанкальини — таково было его имя, если он его не сменил. Они видели дядю вряд ли больше десяти раз, но всегда лучше иметь что-то, чем ничего. Они не сомневались, что без труда отыщут его.

Вблизи величие завода истощалось до убогости. Свободному въезду мешал шлагбаум, перемотанный скотчем, вместо проходной торчала перевернутой пирамидой будка из линялых досок, изнутри тренькал приемник, а на порожке задрых барбос, уткнув нос в грязные лапы. Будку подпирал охранник в черной форме, пропуск не выписал, а допустил в «Надежду» ленивым кивком небритого подбородка.

И они его нашли. На одной из пожелтевших страниц увесистого тома в черном переплете и с золотым тиснением «1892», где регистрировались акты и события Государственного секретариата Республики Аргентины по делам миграции, есть запись за подписью дежурного чиновника о том, что 12 сентября в 15 часов братья Лучано и Людовико Калиостро сошли с трапа океанского лайнера «Санта Мария». Близнецы покинули Барселону 15 августа — еще два пассажира в насыщенном паром трюме третьего класса, у каждого всего-то тряпичная сумка, чтобы уместить немного белья и документы. Не нужно больше багажа, когда отправляешься куда-то, не имея точной цели.

«Лежачий полицейский» приятно спружинил. Позади что-то хлопнуло, словно открыли банку с газом. Тимур оглянулся: охранник, привалясь к сторожке, посасывал пиво из банки, шлагбаум ветхо дрожал.

Братья Калиостро провели несколько часов в огромном отеле для иммигрантов при порте Буэнос-Айреса, красноватом домине, возведенном на той же набережной, где они вступили на землю обетованную. Там же они выправили пассажирские документы и визы на жительство и отправились на поиски дяди — иголки в стоге сена, тени чайки в темном зимнем море. Два дня они бродили по городу от одного правительственного учреждения к другому.

За углом полуразваленного сооружения действительно оказалась развилка дорог. Территория бывшей промышленности встретила обвалами стен красного кирпича. Ведущая непонятно куда ржавая одноколейка. Лысые окна, груды мусора и строительного щебня, тут и там гнутые металлические конструкции навроде орудий пыток или хитрых подъемников, раскуроченных великаном. Оборванные провода качались на сквозняке. Кое-где торчали кустики, мох сползал по стенам, будто завод покинули много столетий назад. Тишь, уныние, тоска…

Лучано и Людовико походили на потерявшихся в буре птиц. Но любой человек, меняющий свое место жительства, всегда оставляет хоть какой-то след, кто-то отмечает его маршрут следования в какой-нибудь книге прибывших или устанавливает местожительство после какой-либо бюрократической процедуры. В конце концов они нашли следы родственника: Алессандро Чанкальини заполнил несколько анкет в отделе записи актов гражданского состояния, чтобы обновить свои документы и жениться. С того момента прошло больше восьми лет, но верящие в свою счастливую звезду братья записали на бумажке адрес, который дал им принявший их чиновник. Воодушевленные этим фактом и с улыбкой на лице, они отправились на поиски дяди.

Что казалось странным: примет коммерческой деятельности не замечалось. Ни контейнеров, ни снующих ребят-менеджеров, ни водил-экспедиторов с «бычками», ни мелких и даже крупных оптовиков. Покой заброшенного хутора. Даже звуки города сюда не доносились.

Тимур отчетливо начал понимать: на мертвом заводе опасно. Опасно – и все! Чем именно опасно, было неизвестно, но чувствовалось здесь что-то неуловимо неприятное – такое, что ему расхотелось навариться, а захотелось как можно скорее унести отсюда ноги.

Братья пешком прошли по городу, утреннее нежаркое солнце располагало к длительной прогулке, им понравилась людская суета, которой полнились улицы города, открытые их человеческому любопытству лавки, здоровенные памятники и общественные здания. В полдень они зашли покушать в одну оживленную генуэзскую столовую «Тетушка Беатриче»: две полные тарелки макарон с соусом из креветок и петрушки, кувшинчик красного вина со льдом — идущие в дальний путь знают, что, подкрепившись и разгорячив свою кровь, пройти можно куда больше. За соседним столиком завтракал рыбак-сицилиец, живший в низине Сан-Фернандо. Он приехал в столицу, чтобы закупить продовольствия и товаров, а потом собирался вернуться на север в своей колымаге, полной скрипов и сетей. Родной язык мгновенно вызвал взаимное доверие, слово за слово, и он предложил им место в своей повозке, если они помогут загрузить пару тюков в каком-то магазинчике, в котором торгуют всякой всячиной, так что братья за свою рабочую силу получили транспорт. Они проехали по северной авениде, сицилиец болтал, словно до этого молчал полжизни, перед заходом солнца они добрались до склонов Сан-Исидро,[1] где, согласно полученным сведениям, и жил их дядюшка. Братья соскочили с колымаги, попрощались с рыбаком и побежали по указанному в записке адресу. Они прошли не более двух мощеных улиц и увидели простенький одноэтажный домик в несколько комнат, фасад белого цвета, потемневшие пятна подтеков, густую рощицу вокруг здания. Они постучались, им открыл худой, но крепкий человек лет, наверное, около тридцати пяти, в его лице они разглядели знакомые черты своей матери, хотя и в мужском варианте — перед ними стоял Алессандро Чанкальини. Едва они сказали, кто они такие, — немного слов потребовалось, чтобы рассказать все то, что произошло за много лет, — дядюшка заплакал и заговорил, запинаясь от захлестнувших его чувств. Столько лет без единой весточки от единственной сестры.

Федор не показывался. И Тимур повернул обратно.

Но охранник замахал ему:

«Где они были эти годы?» — промелькнуло в его голове; большое расстояние, словно непроходимая стена, и вдруг они выходят из облака воспоминаний, которое никогда полностью не рассеивается, и говорят ему: «Это мы, дядя, Лучано и Людовико, сыновья Лореты, твоей сестры». Но таково положение дел в нашем мире, сказал какой-то голос в голове Алессандро, расстояния кажутся огромными, и вдруг — как случилось этим теплым и пахнущим садовым флердоранжем вечером — они сокращаются вмиг: в одну секунду он переместился во времени и вернулся в Феррару, где родился и жил, пока жажда странствий не забросила его в Аргентину, а там остались его родители и сестра Лорета, дядюшки по отцовской линии и трое двоюродных братьев, улицы, на которых ему открывалось пронзительное звучание жизни. Но воспоминания длились всего одно мгновение, он моргнуть не успел, как снова оказался в Сан-Исидро перед племянниками. Дядя жил с женой-аргентинкой и пятью детьми в тихом рабочем квартале. Алессандро пригласил братьев пожить здесь до тех пор, пока они не устроятся где-нибудь, — нет ничего более важного, чем помочь тем, в чьих жилах течет та же кровь, иммигранты, такие, как он, знают, что одна рука спасает другую, а вместе они непобедимы. Калиостро прожили в доме своих родственников три недели, ютясь в крохотной побеленной известью комнатке. Мебели практически не было, но пары толстых одеял, расстеленных поверх циновок, хватало, чтобы спать и видеть сны.

– Иди-иди, они близко, не заплутаешь!

В октябре удача снова улыбнулась братьям Калиостро. Поскольку кроме своего родного языка они говорили достаточно свободно на французском и испанском — в их странствиях разговорной практики было предостаточно, — братья устроились подсобными рабочими на кухне отеля «Бристоль» в Мар-дель-Плате, одном из самых изысканных и аристократических отелей Аргентины. К тому времени близнецам исполнилось уже двадцать пять, они были высокими и сильными мужчинами с черными короткими вьющимися волосами, светлой, обветренной морскими ветрами кожей, темные глаза их блестели, словно разлитая в воде нефть, сердце, томимое жаждой приключений, отчаянно билось в груди. Братья со слезами на глазах простились с семейством Чанкальини и обещали их не забывать, выехали из Сан-Исидро и прибыли в Буэнос-Айрес на станцию Площадь Конституции, а там влезли в вагон, который тянул за собой черный паровоз, он и довез братьев до юго-восточного побережья. Они приехали в Мар-дель-Плату в десять часов вечера, в самый разгар весны, и безграничное море встретило их лазурными холмами Атлантики, терявшимися в бесконечности.

– Война, что ли, прошла? – чтобы хоть как-то разогнать свой страх, попытался пошутить Тимур.



– Само развалилось…

И Тимур снова зашагал вперед.

На следующий день после того, как братья оказались в Мар-дель-Плате, они приступили к работе на огромной кухне отеля «Бристоль». Лучано и Людовико сразу же показали себя людьми незаурядными: приятные, с богатым воображением, харизматичные и целеустремленные, они работали в отеле с отличными поварами, выписанными из Ниццы и Вены, настоящими мастерами совершенных, словно рубины, вкусовых ощущений, и от них братья научились кулинарным приемам и тайнам, которыми пользовались, чтобы придумывать свои оригинальные рецепты. На этой кухне близнецы нашли свой собственный философский камень: исключительный способ сочетать вкусы и ароматы, неизвестные богачам, отдыхающим в этом курортном городке.

Вывеска нужной ему фирмы действительно тут же показалась. Над дверным проемом торчал баннер с радостным возгласом «Добро пожаловать в ООО «Надежда», точно такая же надпись виднелась на уровне четвертого этажа под белыми стеклопакетами, за которыми наверняка и находился офис. Контора нашлась, а Федор нет.

Клиентура отеля «Бристоль» частенько бывала в Париже, Биаррице, Остенде или Лондоне, это были землевладельцы с огромными капиталами, политики в апогее славы, родовитые эстансьерос, заработавшие себе доброе имя в войнах за национальную независимость, предприниматели, разбогатевшие на экспортной торговле, успешные адвокаты, врачи, банкиры. Мужчины и женщины, любившие пышные развлечения, путешествующие на роскошных, словно изумрудные короны, лайнерах в Европу и Соединенные Штаты, они возили с собой прислугу, кожаные баулы с горами одежды, шкатулки с драгоценностями, от вида которых у простых смертных перехватывало дыхание.

Погода портилась. Из реденькой мороси родился дождик, холод пробрался Тимуру под шерстяной свитер и кожанку. Тимур поежился, терпение кончалось. Приятель запропастился, девушка Алиса ждет с контрактом, а он стоит тут и не заходит. «Все, – решил Тимур, – опаздывать невежливо, сосчитаю до ста и двину в офис». Но, дойдя до «двадцать один», он сбежал от ледяного дождя и заскочил в подъезд.

И у всех этих мужчин с холеными усами и безупречными манерами, куривших ароматизированные корицей или шоколадом кубинские сигары и потягивающих коньяк, и у всех этих женщин, завернутых в шелка и тонкие газовые ткани, одевающихся у лучших иностранных портных, — у всех у них был эстетический вкус, привитый английскими и французскими педагогами. Они полагали, что жизнь — это ничем не омрачаемый праздник, от зари до зари купались в счастье, ощущали себя полномочными представителями рая, так что едва они попробовали блюда, приготовленные братьями Калиостро, их соусы с ароматом экзотических трав, приправленное восточными специями мясо или кисло-сладкие супы с морепродуктами, они тут же предпочли близнецов всем другим поварам.

Наверх вела лестница с массивными щербатыми ступенями и старинными крепкими перилами. Лифта не было. Когда ставили этот домище, о них не догадывались. Никаких электрических лампочек – освещение составлял дневной свет из сводчатых окон. Батарей центрального отопления тоже не наблюдалось. На лестничные площадки выходили черные лакированные двери без табличек. В кафельном полу Тимур разглядел поворотные круги с литыми печатями, от которых разбегались пересекающие друг друга узенькие рельсы. Одни соединяли черные двери, другие вели от глухой стены до обрыва лестницы. Зачем они были нужны, Тимур не понял.

С одной ступеньки на другую, меньше чем за десять лет близнецы прославились, испекли, как пирожки в печке, свое состояние, их именем назывались самые известные блюда местной кухни. С тех пор до нас дошел соус «Людовико», шедевр братьев Калиостро, приготовленный из копченого лосося, порезанного лука-батуна, густой сметаны и лососевой икры, — соус, который подавался к макаронам. На пике своей славы братья решили обосноваться здесь и открыть свою собственную таверну: так появился «Альмасен Буэнос-Айрес». Братья выбрали это название в честь города, принявшего их с распростертыми объятиями, едва только они сошли на берег. Поначалу они держали в секрете свои планы, потом поведали о мечтах и тревогах архитектору Карлосу Альсуету, образованному портеньо,[2] преподавателю Школы изящных искусств в Париже, и менее чем за год построили красивейшее здание, в котором они потом жили и работали.

Доковыляв до четвертого этажа, он задохнулся – такими высокими были ступени и длинными лестничные пролеты.



Белая дверь гостеприимно призывала табличкой «Надежда». Изможденному путнику открыла милая девушка в очень короткой юбке.

«Альмасену» исполнилось девяносто лет, но он все еще сохраняет свои старые благородные формы: два этажа с подвалом, мансарда во французском стиле, загадочный купол со шпилем. На нижнем этаже — таверна, а на верхнем располагались жилые помещения, ванные и служебные комнаты. Сложно себе представить, что было где, потому что сейчас эти помещения занимает какой-то смешанный иностранный банк: автоматические банкоматы вместо буфетов из орехового дерева со столовой посудой и узорчатыми скатертями, черные металлические столы и перегородки из акрила вместо столов и стульев из полированного кедра, на стенах, за долгие годы привыкших к живописным полотнам и коврам из шерсти альпаки, доски с распечатанными на лазерном принтере объявлениями.

– Как вы нас нашли? – приветливо улыбнулась Алиса, поскольку по голосу Тимур понял, что это была именно она.

С улицы видны одиннадцать французских балконов и угловой балкон в виде башенки. На вершине здания — мансарда, широкая и светлая из-за десяти окон, выходящих на крышу, покрытую уложенной по диагонали оцинкованной черепицей. Городские ювелирных дел мастера вспоминают, что талантливый Карлос Альсует, бывший к тому же еще и инженером-конструктором, создал творение в соответствии с заповедями живописного течения, которое в те времена разбазаривания денежных средств было образцом строгой моды в Мар-дель-Плате.

– Легко, – соврал Тимур, с трудом переводя дух. – Что ж тут за развалины?

Безукоризненная кухня находилась на первом этаже, рядом с залом таверны. Самобытные полы «Альмасена» были выстланы сосновыми досками, натертыми испанским воском, три лестницы: главная из благородного дерева и еще две поменьше, не такие красивые, ими пользовался персонал. А в подвале, во избежание соблазнов, — склад с запасом продуктов и маленький погреб для вина.

– Бывший завод резиновых изделий, – объяснила Алиса. – Галоши делали, шины и тому подобное. Скоро будет реконструкция под деловой квартал. Мы успели купить помещение по выгодной цене.

Офис благословенной конторы натужно сиял галогеновыми лампами. Идеальный порядок, бежевый кафель, белые стены, столы «металлик», ни веселого плаката или кактуса в горшке, у мониторов ни одной мелкой игрушки, папки в геометрическом порядке. Ничего личного и лишнего.

Когда близнецы закончили строительство и готовили торжественное открытие заведения, они отпраздновали выкрутасы своей удивительной судьбы. Сидя вдвоем за столом посреди залы в свете канделябров, они отужинали дарами моря, пожаренными на решетке, приправленными соусом с травами и имбирем, откупорили шампанское, усмирили фруктами, обильно сдобренными лавандовым соусом, чудесное пламя, охватившее их желудки; и так проходил час за часом, а они все наполняли хрустальные бокалы, желая унять страсть к приключениям, горячившую их кровь. Они смеялись, обнявшись, пели и танцевали, потом снова пили и снова пели, и так до тех пор, пока белый раскат рассвета, просочившегося через двери и окна, не застал их врасплох.

А вот Алиса оказалась дельным специалистом. Общий язык нашелся легко, как у тех, кто привык покупать-продавать. По каталогу были выбраны офисные мебеля, без которых невозможно трудиться во славу акционеров, Алиса оформила контракт, набросала бюджет и тут же откинула процент.

Так они и отправились спать: пьяные и усталые от грез наяву.

– Наши платеж зашлют, постараюсь, чтобы сегодня. Так я загляну? – спросил Тимур.



– У нас все сразу. – Алиса отсчитала порцию пятисотенных купюр. – Ничего, что евро? Надеюсь, в следующий раз обратитесь к нам.

Но трагедия омрачила жизнь братьев Калиостро.

Клятвенно пообещав, Тимур прикинул, когда на таких заказах он сможет купить себе серебристый «Ниссан-Тиана».

Вскоре после переезда в «Альмасен», в марте 1912 года, Лучано смертельно заболел, болезнь уложила его в постель, с которой он уже не поднялся. С каждым днем он все больше худел, не ел, немел от истощавшей его пламенеющей боли. Людовико обратился к лучшим врачам страны, думал о консультациях в Европе. «Но где искать чуда, когда святые отвернулись?» — с ужасом думал он. Диагноз был что китайская грамота, понять его толком вовремя никому не удалось. Полтора месяца спустя лихорадка уже добивала Лучано, в воскресный день, бесцветный и дождливый, он едва оторвал свое тело от постели, крикнул брата, схватил ртом смрадный воздух, заполнявший комнату зловонием склепа, и рухнул с остекленевшим, устремленным в вечность взглядом. Людовико вбежал в комнату и задрожал, видя начавшуюся развязку, он опустился на колени рядом с кроватью, обнял еще теплое тело брата и заплакал навзрыд. На бдении он походил на бревно, его подняли и отнесли на кладбище, от могилы его оттаскивали насильно, потому что он не желал оставлять в ней костлявые останки Лучано.

– У нас хорошие позиции по бакалее. Интересует? – проворковала Алиса.

Людовико не оправился от удара: несколько недель спустя он пришел на кладбище, устроился рядом с могильной плитой Лучано и прямо там, освещаемый слабыми лучами заходящего солнца, вставил себе в рот пистолет и выстрелил.

– Эту тему ведет мой коллега, – выскочил из приятной задумчивости Тимур.



– Возьмите на пробу, вдруг пригодится. – Девушка выудила из недр шкафа упаковку минералки по двести пятьдесят миллилитров, запайки копченых колбас, наборы сыров, четвертушку хлебной нарезки и крошку-бутылек виски для полетов. – Оптовики предоставляют раздаточные экземпляры, это бесплатно.

Братья Калиостро не оставили прямых наследников. Они не были женаты, женщины по их жизни пролетали словно перелетные птицы, у них не было других родных братьев, а родители, скитальцы по Средиземноморью, почти не оставили следов, по которым их можно было бы разыскать в одном из сотен портов где-нибудь между Перпиньяном и Марсалой. Бумажная волокита длилась два года и закончилась тем, что «Альмасен Буэнос-Айрес» перешел в руки Алессандро Чанкальини, единственного родственника, имевшего хоть какое-то обоснованное право на наследство близнецов. Дядя и его родственники собрали чемоданы и баулы, упаковали кое-что из имущества и воспоминаний и в тишине попрощались с домом на берегу в Сан-Исидро.

Не найдя сил отказать, Тимур спрятал халяву в пластиковый пакет, выданный радушной хозяйкой, и нацелился на выход. Но Алиса опередила:

Чанкальини не были счастливы, этот мрачный подарок судьбы не радовал их сердца: никогда порядочный человек не станет наслаждаться несчастьем ближнего своего, особенно если тот одной и той же с ним крови. Все семеро в молчании пересекли пампу, сели в вагон, который тянул за собой черный паровоз, помчавший их в клубах грохочущего пара.

– Прошу простить за неудобство, там прохода нет, началась погрузка.

Они приехали в Мар-дель-Плату 28 июня 1914 года.

Действительно, что-то визжало, словно глыбу металла тянули по камням.

В тот же самый день по другую сторону зимнего[3] океана, на который с удивлением взирали члены семейства Чанкальини, убийство в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда Австрийского привело к началу Первой мировой войны.

– Прошу за мной… – И, грациозно покачивая бедрами, она зацокала в глубь офиса. Симпатичные «булочки» еле скрывались юбчонкой, узкая талия походила на хваткую рукоятку, колечки рыжих волос терлись друг о друга с медовым перезвоном. Захотелось спросить номер ее мобильного.

Офис растянулся на целый этаж, но был пустым: горели мониторы, кресла от столов отодвинуты, на спинках кресел висели пиджаки и отдыхали сумочки, но сотрудники отсутствовали. Вероятно, был обеденный перерыв.

3

Алиса приложила магнитную карточку к невидимому замку, открылась белая дверь. Девушка-мечта улыбнулась стандартно, провозгласив с легкой печалью:

– Не забывайте нас!

Беатрис Мендьета работала уборщицей в компании, предоставляющей услуги по уборке и уходу за помещениями государственных и коммерческих организаций, частных домов и жилых комнат, сдаваемых внаем туристам. Последний путеводный лист предписывал ей сделать уборку в «Альмасене Буэнос-Айрес» в воскресенье 5 февраля 1979 года. У женщины не было постоянного места работы, кроме нее в компании работало еще девять уборщиц, которые по очереди появлялись в конторе, у всех у них был скользящий график, отвечающий потребностям клиентов. Назначенная на этот день смена начиналась в девять утра и заканчивалась в полдень. Поскольку на столь большую площадь отводилось совсем немного времени, следовало быстро, без задержек и перекуров пройтись по обоим этажам. Беатрис никогда не пропускала смены и не бросала работу на середине, это была женщина не старше тридцати пяти лет, белокожая, с розовыми веснушками, с рыжими, коротко стриженными волосами, пухленькая, но весьма проворная, симпатичная и болтливая, как парикмахерша. Когда-то она была замужем за городским садовником Родольфо Бермудесем, однако с тех пор прошло почти десять лет, муж ее разговаривал как уличный торговец, он ухаживал за ней, извергая из себя потоки красноречия до тех пор, пока она не оказалась в его в постели. И в первую ночь, которую они провели вместе на простынях, разгоряченно дыша от сладострастного наплыва чувств, он вдруг поднялся, как пират на носу брига, и предложил ей выйти за него замуж. Он произнес это, используя глаголы и прилагательные, насквозь пропитанные невыносимым грехом, Беатрис выслушала его и оторопела, на миг она потеряла дар речи, не понимая, было это немое затишье благоприятным знаком или же признаком неминуемой катастрофы. Но женщина была одинока, ее семья жила в забытой богом деревне к югу от Буэнос-Айреса — несколько сельских домов и неработающая железнодорожная станция, — так что она выдержала паузу, глядя на ровный потолок, и затем сказала «да», улыбнувшись белозубой улыбкой астронавта. Свадьба прошла в едином порыве: утром их поженил мировой судья, а тем же вечером обвенчал и священник, затем праздник для нескольких приглашенных в автомастерской кузена-садовника — они накрыли ремонтируемые автомобили брезентом, развесили гирлянды на стенах, соорудили столы из взятых напрокат досок и козлов, и сразу же после полуночи — тост за здоровье новобрачных, бросить невестины подвязки, торт на части — и до свидания, молодожены. Потом они отправились в медовый месяц в горы Кордобы, семь дней сладострастных покусываний и шлепков, но едва они вернулись, случилось несчастье: садовник начал проводить вечера, вцепившись в бутылку джина, какой-то странный страх парализовал его здравый смысл, неожиданно он отказался от великолепных бедер своей супруги, ее влажных губ, ненасытного языка, всегда пахнущих жасминовым шампунем округлых грудей. Когда Беатрис надоел такой губительный целибат, она плюнула на мужа, разразилась длиннющей тирадой и, не чувствуя за собой никакой вины, оставила домик, который они снимали в районе госпиталя. Беатрис в тихой злобе перебралась жить в пансион в центре города, она явилась туда с глазами, полными слез, и двумя чемоданами, не считая еще ее энергии и водопада слов, который извергался из нее, куда бы она ни шла. Если садовник был охоч потрепаться, то и она не отставала от него: едва ее будил будильник, она тут же начинала говорить все, что ей на ум придет, и уже не останавливалась, ее речевым потоком управлял какой-то пьяный компас, который заставлял ее переключаться с одной темы на другую: она смешивала милые истории с грубыми шутками, нежные воспоминания с грязной ложью, прозаические любовные шашни с благородными воспоминаниями, — все это походило на изуродованную энциклопедию с перемешанными страницами. И хотя большую часть времени она работала там, где не было людей, — в домах и пустых апартаментах для туристов, конторах и магазинах до их открытия — она не прекращала своего словоизлияния: говорила вслух так, как будто кто-то слушал ее, жестикулировала, высокопарно кланялась, грозила пальцем и смёткой из перьев призракам — адресатам своего пустословия, — это была актриса без постоянного репертуара в самом разгаре спектакля.

На лестничной площадке Тимур рискнул узнать, что она делает сегодня вечером, но белая створка двери поглотила улыбку.

Появилось дурацкое ощущение, что он здесь уже был – буквально острый приступ дежавю. Особенно смущали мелочи: поворотный круг с игрушечными рельсами, крюк в стене, как будто тот же, ступенька с пятном краски, чугунный столбик с отбитым букетом. Быть этого не могло, потому что та лестница, по которой Тимур поднимался, находилась с другой стороны здания.

5 февраля 1979 года, как и во всякий свой рабочий день, Беатрис пришла к восьми часам в контору, нашла путевой листок в ящике со своими инициалами и, прочитав его, отправилась в «Альмасен». В «Альмасене» она уже бывала, полгода назад она провела там весь день, хозяйка его овдовела незадолго до рождения своего первого ребенка, роды прошли трудно, так что до сих пор сама она не могла полноценно заниматься уборкой огромного дома, сил у нее хватало только на то, чтобы сделать пару шагов. Женщина весь день проводила на кровати с ребенком, читала и смотрела телевизор.

Стараясь ни на что не обращать внимания, Тимур выскочил наружу. Федора и здесь не было. Напротив красовалась погрузочная зона, маленький перрон с навесом и рельсы одноколейки.

Чтобы добраться от главного входа «Альмасена», расположенного на углу квартала, до верхнего этажа с жилыми помещениями и мансардой, нужно было пройти через двенадцатиметровую залу таверны. Траектория движения была непростая и непрямая: столы и стулья, три больших квадратных, под мрамор, цветочных горшка с живыми растениями, два небольших буфета, и только минуя все это, можно было попасть на величественную главную лестницу, находящуюся в центре зала, или же свернуть на скромные служебные, жавшиеся к стенам. А потом еще пройти по длинным коридорам, ведущим к жилым комнатам и ванным.

Погода вконец испортилась, дождь барабанил по кожанке.

Беатрис не знала, как у нее это получилось, и даже представить этого не могла, но она клялась, что всю дистанцию она преодолела за несколько секунд на одном дыхании. Должно быть, она прыгала, как страус нанду, или же в спину ее подталкивал дьявол, однако она не сумела ни объяснить, как она пролетела это расстояние, ни вспомнить, каким путем двигалась: слетела ли она вихрем по главной лестнице или скатилась кубарем по служебной.

Обогнув корпус, Тимур остановился в растерянности. Красные стены, пустые окна и кучи мусора – вроде бы те же. Но короткого пути к шлагбауму, сторожке и Обводному каналу не обнаружилось, равно как и охранника, псины и даже лежачего «полицейского». Вместо них торчало трехэтажное брошенное строение с окнами, в которых сохранились отдельные стеклоблоки. К нему жались флигели поменьше.

Молодой офицер, дежуривший в 1-м комиссариате полиции провинции Буэнос-Айрес, Франко Лусарди — четыре месяца назад он окончил Школу полиции имени Хуана Вучетича,[4] — принял заявление Беатрис. Но прежде ему пришлось изрядно помучиться. Лусарди рассказал, что женщина выглядела измочаленной, как если бы она пролетела эти четыре квартала, отделявшие «Альмасен» от комиссариата, однако в докладе начальству он использовал более нейтральные слова — однозначные прилагательные и существительные. Словно неприятности, если использовать нужные слова, могут пройти незаметно. Сухая форма, под которую редактируются события, — язык улицы так не похож на язык полицейской бюрократии.

Тимур был уверен, что не страдает пространственным кретинизмом: если вошел в здание в точке «А», вышел из него в точке «Б» с другой стороны, то вернуться обратно – не по лесу бродить. Невозможно заблудиться, гуляя вокруг одного дома. И хоть Федора не было, он точно вернулся на прежнее месте. Вот и баннеры…

Капрал Матиас Ломбардо, охранявший входную дверь комиссариата в тот момент, когда мимо него смерчем пронеслась Беатрис, вспомнит потом, что пропустил ее, не спросив даже, кто она такая, потому что увидел, с какой скоростью она несется, глаза навыкате, вся в поту, еле дышит, в руках тряпка и бутылочка с отбеливателем. Беатрис бежала словно от землетрясения, она не могла связать пару слов и только заикалась. Лусарди, чтобы успокоить ее, вызвал женщину-полицейского. Беатрис приготовили чаю — она не захотела его пить, предложили сигарету — она не курила, и Лусарди уже не знал, что бы еще такого предпринять, чтобы она сказала хоть единую связную фразу. Подождали.

Тимур поморгал, потряс головой и даже похлопал себя по щекам. Зарядка не исцелила, глаза упрямо видели то, что им показали. То есть – ничего.

Сердцебиение понемногу улеглось, и через полчаса в глазах Беатрис появилась осмысленность, бледность прошла, ноги перестали дрожать. А когда она начала рассказывать то, что хотела рассказать, ее уже было не остановить; офицер Франко Лусарди молча выслушал патологические подробности, которыми сыпала Беатрис, прерывая ее, чтобы переспросить о чем-либо; слушая, он подумал, что бедная женщина свихнулась, но в соответствии с правилами, однако без особого энтузиазма приказал срочно выслать в «Альмасен» наряд пожарных и фельдшера из больницы.

Баннеры исчезли. Каким-то образом пропали и белые стеклопакеты. Вместо них сиротливо зияли дырки.

Двадцать минут спустя в дежурке зазвонил телефон. Лусарди машинально глянул на часы, протянул руку к краю стола из сероватого металла и неохотно снял трубку. Иногда нетрудно почувствовать тревожные знаки, немного опыта нужно, чтобы предчувствовать неприятности. Он услышал мягкий голос, который говорил с другого конца провода; пока Лусарди слушал, он то и дело говорил «понятно», хмурил брови и поджимал губы. Он повесил трубку и, тяжело вздохнув, встал и сделал три или четыре шага в сторону деревянного шкафа, который поблескивал дешевым лаком, открыл дверцы, порыскал на полках и достал несколько листов бумаги. На обратном пути к креслу закурил еще одну сигарету с золотистым табаком «вирджиния».

43-й до Эры Резины

Лусарди снова посмотрел на часы, словно бы до этого не разглядел их, но на то они и часы, чтобы смотреть на них, когда нам хочется, и сказал сам себе, что время-то всего четверть двенадцатого, а неприятность уже на столе. Он устроился за печатной машинкой, глянул на сидящую перед ним женщину и вежливо попросил ее еще раз начать сначала.

Налево – трехэтажный корпус с пологой крышей и пустыми рамами. Ворота заперты наглухо. Направо – пустырь с развалинами котельной, в разбитую стену глядят бока кочегарки. Чем дальше Тимур отходил от корпуса, в котором находился офис ООО «Надежда», тем менее знакомым казалось окружающее пространство. Не узнавал ничего, ни единого камня или железяки. Стало зябко, дождь не переставал. А еще у Тимура появилось идиотское чувство, что за ним следят. Несколько раз оборачивался: пусто. Но в затылке ныло, словно кто-то в него целился.

Беатрис пробыла в комиссариате больше двух часов, от нервов у нее уже крутило живот, она до тошноты нарассказывалась о недавних впечатлениях, ей, которой так нравилось говорить, вдруг захотелось онеметь, но наконец Лусарди попросил ее подписать протокол и сказал, чтобы она шла домой отдыхать.

Побродив в окрестностях, Тимур принял мужественное решение вернуться и спросить у Алисы дорогу, а лучше – попросить дать ему провожатого.



…Поначалу Тимур подумал, что проскочил этаж. Перегнулся через перила и сосчитал пролеты. Затем, на всякий случай, одолел подъем наверх и вернулся обратно. Безусловно, был на четвертом. Только белая дверь почернела и потеряла табличку «Надежда». Окончательно не веря своим глазам, он размахнулся и саданул кулаком по черной створке. Отозвалось эхо, как из пустой горы, а кафельный пол мелко вздрогнул.

Вокруг что-то началось. Казалось, корпус пробуждается от спячки. Из-за черных дверей нарастал гул, словно по железной дороге несся состав. Что-то лязгало, шипело, скрежетало и поворачивалось. Лестница дрожала.

В докладе Лусарди не хватает слов и деталей, но в нем есть суть, а то, что отсутствует, — это субъективность, которая в наличии в любом рассказе. Вот что следует знать: в это воскресенье в девять утра Беатрис Мендьета пришла в «Альмасен Буэнос-Айрес», чтобы сделать уборку. Она открыла входную дверь и вошла в главную залу. Сделав несколько шагов, она почувствовала сильный неприятный запах, уловила насыщавшие воздух плотные испарения. Зажгла свет и подошла к окну, чтобы открыть его и проветрить помещение. Затем прошла через залу, кухню и ванные комнаты первого этажа, но не обнаружила ничего странного. Когда она поднималась по главной лестнице, то поняла, что зловоние усиливается, становясь невыносимым. Она быстро, почти не дыша, сбежала вниз, отыскала бутылку с отбеливателем и тряпку и вернулась на лестницу. Смочив тряпку отбеливателем, она поднесла ее к носу. Поднялась по ступеньками, короткими шажками двинулась дальше, морщась и прикрывая глаза. Сначала осмотрела ванные, но там ничего не нашла. Потом подошла к главной комнате. Повернула ручку и медленно открыла дверь — комнату заливал свет. В тот миг она почувствовала, что волна гнилостного запаха ударила ей в лицо, машинально она отступила и закрыла дверь, но через мгновение снова смочила отбеливателем тряпку и вошла.

И не было Федора, чтобы объяснить, что происходит.

Поначалу Беатрис даже не поняла того, что открылось ее взору, она часто-часто заморгала, чтобы осознать увиденное, и тогда кровь застыла в ее жилах. С трудом она двинулась в сторону двуспальной кровати и отчетливо разглядела: голый и грязный ребенок, похоже мертвый, а также целый скелет с волосами на черепе, красные пятна на простынях и подушках. От зловония, наполнявшего комнату, у Беатрис скрутило внутренности, как будто вырвавшийся из ада шквал кусал ее легкие зачумленными клыками.

За дверями убегал и возвращался перестук колес, словно отправлялись и прибывали вагоны. Шумело весело, трудовой напор отдавался в ступеньках, но до него никому не было дела.

И тогда Тимур открыл дверь и вышел за порог корпуса.

Женщина уже было отвернулась — ее рвало, — когда малыш замахал ручкой и закашлялся, сопля выскочила из его носа, он поднял веки и вонзил в Беатрис взгляд своих черных, как головешка, глаз, и приступ тошноты обернулся страхом. Беатрис поклялась, что в тот самый момент она почувствовала, как дьявол коснулся ее кожи, и она в страхе выскочила оттуда и теперь снова и снова клялась: на улице она оказалась в одно мгновение.

То, что предстало его взору, еще меньше походило на правду. Перед ним сидело на корточках существо, весьма отдаленно напоминавшее человека. Его мордочку обтягивала грязная тряпица, глазенки, налитые ярко-багровым цветом, не мигая, пялились на Тимура. Выглядело это пугало живописно: поверх трех слоев одежки на нем надет расстегнутый плащ из зеленой резины, на босых ногах вьетнамки, прихваченные до икр жгутом для гимнастики, за спиной – куль, державшийся ремнями, а шею оттягивала переметная сума.

С заявления Беатрис Мендьеты, которое заняло двадцать три страницы, офицер Франко Лусарди начал дело, названное им «Расследование неясной смерти в „Альмасен Буэнос-Айрес“». Название ни к чему особенному не обязывало, на самом деле никто ничего не расследовал, в ближайшие дни офицер добавил заключение судебного врача полиции, заключение лаборатории, проводившей анализ человеческих останков, грязных пятен и отвратительных следов, найденных в спальне, и в завершение — свидетельства нескольких соседей, знавших обитателей «Альмасена». 13 февраля 1979 года Лусарди сложил дело в конверт и послал его судье. На конверте рукой написал «Дело Ломброзо».

Бродяга воздел руки, словно сдаваясь в плен, хлопнул ладонями и каркнул:

Молодой офицер Франко Лусарди даже представить себе не мог, что та же фамилия ему встретится через шестнадцать лет.

– Сделка?

4

На всякий случай Тимур поискал взглядом возможных дружков, в глухом месте бомжи редко ошиваются поодиночке. Но экземпляр с багровыми глазами, видимо, промышлял один. И чертов Федор, как назло, куда-то запропастился.

– Вали отсюда, – пока еще дружелюбно посоветовал Тимур.

Первая мировая война длилась четыре года и три месяца, на полях сражений и в траншеях погибло около десяти миллионов человек, еще двадцать три миллиона получили ранения на улицах городов, на патрулируемых солдатами перекрестках дорог, под развалинами собственных жилищ, многие из них на всю жизнь остались помеченными войной: калеки, инвалиды, униженные женщины и дети, не говоря уже о сиротах и вдовах, — давно известно, что ни за какими цифрами не скроешь зверства, свершаемые ежечасно людьми. Когда 28 июня 1914 года в столице Боснии Сараево убили эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника честолюбивого австрийского трона, появился предлог, который искали тогдашние империалистические и националистические режимы, чтобы развязать войну.

– Мирная сделка!

Многие туристы, отдыхавшие в роскошном отеле «Бристоль» города Мар-дель-Плата, владели шикарными особняками в Париже и Мадриде, так что, когда разразилась война, они перестали путешествовать через океан — прощай, развратная жизнь на пассажирских лайнерах, бороздивших Атлантику, до свидания, ароматные сезоны европейского лета на пляжах Биаррица и Лазурного Берега. В довершение всего сбитые с толку аристократы сомневались в безопасности плавания через океан, где курсировали подлодки и корабли военных флотов воюющих сторон, но порой деньги туманят мозги и не дают верно оценивать ситуацию; в мае 1915 года немецкая подводная лодка выпустила несколько торпед в металлическое брюхо трансатлантического лайнера «Лузитания» и потопила его, корабль раскололся, как орех, погибло множество пассажиров, потому что судно ушло в пике быстрее, чем злосчастный «Титаник». С тех пор «Лузитания» покоится на дне пучины, в его металлическом чреве тысячи скелетов, изъеденных солью и изувеченных укусами морских тварей, получивших удовольствие от неожиданного пиршества. Но от такой бессмысленной смерти рождается новая жизнь, потому что ничего не теряется на дне морском, наоборот, невозмутимая природа диктует свои законы: одна форма существования материи сменяется другой.

– Свободен, убогий.

Но из-за войны не только миллионеры теряют свои излюбленные маршруты. Беды не разбирают, кто богат, а кто беден, несчастьям наплевать на социальные классы, а невзгоды времени не принимают во внимание родословные. У многих иммигрантов потерялась связь с европейскими родственниками, семьи оказались разделенными, Атлантический океан стал стеной с колючей проволокой, дети остались без родителей и мужья без жен, разрушительное шествие войны уничтожило родные селения тех немногих, кто желал вернуться. В Аргентине осели многие из Старого Света, кто уже не мог вернуться на родину. Ярость военных сражений слишком опустошила земли, могильные плиты заняли посевные поля, дороги стали называться иначе, а границы снова перетрясло, как трясет сбрасывающих старую кожу гадюк.

– Почем водица, пришлец?

– Тысяча евро, – ответил Тимур.

В отеле «Бристоль» работали повара, выписанные из Италии и Франции, обученные в шикарных ресторанах, мастера настоящих лакомств и кушаний, уминаемых знатью. Это были гастрономы, получившие образование в алгебраической школе Мари-Антуана Карема,[5] известного как «божественный Антуан», несомненно самого известного повара в истории, придворного кулинара царя Александра I, короля Георга IV Английского, барона и баронессы Ротшильд, разных послов и благородных сибаритов. Карем показывал свое поварское искусство в Санкт-Петербурге и Париже, в шикарных замках Булони, при лондонском дворе и на чрезмерно обильных пиршествах имперской Вены.

Разумеется, пошутил. Но бомжара, нырнув в котомку, прошуршал и кинул пачку денег. Тимур поднял ее ради любопытства: евро в сотенных купюрах, не засаленные, настоящие – все-таки он не зря трудился в банке и научился отличать произведения народного творчества от европейских дензнаков. Откуда у ханурика такие сбережения? Но сейчас выяснять было точно не время – и «котлета» отправилась к остальным деньгам, что были при Тимуре.

Одним из таких наследников гастрономического завещания Карема стал родившийся в маленьком селении Капоретто, что на севере Италии, Массимо Ломброзо. Массимо всегда хотел работать в лучших отелях Италии и Франции и искал удобного случая, чтобы начать самостоятельную жизнь. К двенадцати годам он уже работал подсобником на кухне постоялого двора в Триесте, потом его взяли в один из ресторанов в Падуе в качестве помощника повара, через два года он стал специалистом по супам в отеле «Принц Савойя» в Милане, а в девятнадцать лет — мастером по мясу, соусам и кондитерским изделиям в римском отеле «Амбаскиатори Палас». Прошло три года, и, когда он перебрался в парижский «Гранд-Отель», его повысили до старшего повара; он уже находился на родине международной гастрономии и испытал колоссальную гордость, когда стал помощником шеф-повара на кухне отеля «Ритц»: его выбрали на эту должность коллеги — такова в те времена была традиция. Но у Массимо была заветная мечта. Есть такие страстные желания, которые не покидают нас никогда и не дают нам покоя, и у Массимо таковым было желание скопить достаточно денег, чтобы вернуться в свое селение и построить там гостиницу с рестораном: его жена и сын занимались бы гостиничными номерами, а он — кухней, он даже рисовал в своем воображении, как создает свою собственную кулинарную школу. Но столько раз наши грезы прерываются кошмаром: по Капоретто звериной пастью прошлась война, австрийские и немецкие войска вторглись в район, и итальянские солдаты с гордостью вспоминают про бегство с поля битвы, шедевр военной тактики, который спас тысячи жизней.[6] В одних случаях бегство — это подарок, в других — тихое чудо. Но года идут, а потерянная земля не возвращается: по окончании войны Капоретто отошел со своими убогими развалинами к Югославии, новые хозяева заменили итальянское название славянским — Кобарид, через несколько лет он стал частью недавно образованной Республики Словения. В Кобариде, в селении, которое снова переименовали в Капоретто и в котором уже не пахло кровью и порохом, словенцы создали музей Первой мировой войны.

– Заметано, дам воду, если покажешь выход.



– Сделка назначена! – завопил богатенький нищий.

Упаковка минералки взлетала высоко. Тимур был уверен, что уродец растеряется и выйдет прикольно. Но бомж хладнокровно выждал, когда добыча устремится к точке падения, и с ловкостью поймал упаковку на лету. Такого великолепного прыжка от голодранца ожидать было невозможно. Чтобы прыгнуть из сидячего положения, нужны мышцы лягушки, этот же тип выглядел доходягой. Как удался фантастический подскок, Тимур не понял, зато ощутил уважение к доходяге.

Когда началась война, Массимо Ломброзо исполнилось тридцать четыре года. В 1910 году он со своей женой Касандрой и единственным сыном Ренцо переехал в Аргентину. В Париже Массимо нанял на работу пораженный его кулинарными способностями доктор Иполито Марсьяль Луро, акционер и член правления отеля «Бристоль», адвокат-миллионер, который за пятнадцать лет трижды овдовел — черная магия судьбы не упускает случая, чтобы подпортить жизнь сильным мира сего. Бывает, что боль дает новые силы, и, получив душевную рану, Иполито, будучи на пороге своего сорокашестилетия и страдая от одиночества, начал ухаживать за Марией де-лас-Мерседес Анчореной. Слащавый романтизм ухажера привлек ее внимание: Марии на тот момент исполнилось сорок два года, это была незамужняя без комплексов женщина, она никогда не ходила к алтарю, и никто не сомневался в том, что ее тайное призвание было поступить схимницей в монастырь в Тигре,[7] который она имела обыкновение посещать и оставлять там в изобилии пожертвования и молитвы. Мария была красивой женщиной, зрелой и безвольной, изящное тело все еще крепкое, а в ее взгляде спящего вулкана пряталось что-то такое, что позволяло угадать ее самые сокровенные желания — только-то и нужно было, что заметить этот взгляд. Это еще не все, она и ее три старшие сестры обладали одним из самых богатых наследств в Аргентине: процветающие имения и угодья, при мысли о которых у тех, кто пытался подсчитывать их годовой доход, перехватывало дыхание. Никто тогда не понял, что за чудесная отрава пробудила у обоих любовь. Они познакомились на одном торжественном приеме, который в театре «Колон» организовал нунций — посланник Папы Пия X искал способ заполучить денег для новоявленного «Сиротского приюта Девы Фатимы» в районе Палермо.[8] Едва Иполито и Мария столкнулись на выходе из ложи, как вдруг кровь в их жилах закипела, краска залила лицо женщины, ладони окатила влажная волна, и пары незаметных знаков оказалось достаточно, чтобы она поняла: Бог хочет видеть ее не в монастыре, а в супружеской постели этого незнакомца — неисповедимы замыслы Господни, — и ее взволнованное сердце не оставляло сомнения, что человек перед ней — следствие деяний и милости Святого Духа. Иполито глянул на Марию, и огненный язык ожег его кожу, он подумал: таинства страсти слишком сложны, чтобы медлить с их толкованием, ни один человек верно не понимает ярости любви, и остается только отдаться во власть течения, чтобы понять, куда вынесет жизненный поток. И после того как Иполито трижды овдовел, ему было уже все равно, Бог ли, дьявол ли дергает за ниточки его судьбы. Два месяца тактичных ухаживаний — и к алтарю. Они запланировали тихую свадьбу, прошлое жениха не вызывало восторга в семье невесты, то же можно сказать и про родню трижды вдовца, но любовь скорее упряма, нежели слепа. О частном характере венчания позаботился друг Иполито, а по совместительству и его исповедник, образованный иезуит, человек мягких манер, который, будучи рукоположенным, сам окрестил себя высокопарным именем — Лазарь Бенедиктинец, так он заставлял величать себя еще во времена учебы в семинарии. Священника на церемонии сопровождали два белокурых и худых мальчика-служки, внучатые племянники невесты, а всего приглашенных — кузенов и кузин, свояков и своячениц, бабушек-дедушек, тетушек-дядюшек, братьев-сестер и свидетелей — оказалось не более ста двадцати человек. От алтаря — к свадебному столу в особняке викторианского стиля, которым новоиспеченный супруг владел в районе Бельграно, а оттуда в экипаже, запряженном шестеркой белых лошадей, которых Иполито с удовольствием использовал для поездок на ипподром, на трансатлантический лайнер, отчаливший на следующий день в Соединенные Штаты.

Побаюкав пластик, как мать младенчика, тот вдруг разодрал упаковку, рывком свинтил пробку с бутылки и с наслаждением принюхался. Он наслаждался запахом обычной воды! А ведь с такими доходами в каждом ларьке его встречали бы как дорогого гостя.

Бродяга вытянул черный блестящий язык и принялся поливать его. Тонкая струйка ударяла в мякоть языка и отскакивала брызгами, глотать он не пытался, а равнодушно проливал минералку, за которую отвалил сумасшедшие деньги. И только пялился на струйку багровыми глазенками. Жизнь на помойке даром не прошла, совсем тронулся, бедняга.

Путешествие, которое спланировал в медовый месяц доктор Иполито Марсьяль Луро со своей новой и последней супругой, продлилось десять месяцев, наполненных сопливыми нежностями и высокомерными бестактностями. Поначалу они отправились в Нью-Йорк, потом в Лондон, а оттуда в Париж, после съездили в Венецию, прокатились по романтическим островам Эгейского моря. В отеле «Ритц» они познакомились с Массимо, помощником шеф-повара, который в первый же вечер поразил их чудесным рецептом «Камбала Шатобриан в шампанском соусе». Пара попробовала блюдо и послала за поваром. Массимо подумал, что это еще одно чудачество богатеев из Южной Америки, но, когда Иполито спросил его на прекрасном французском, как удалось сотворить такое поистине достойное Диониса кушанье, Массимо рассказал, как его приготовил: филе из двух небольших камбал он положил в горшочек, вылил туда полбутылки шампанского, добавил несколько шампиньонов, белого лука-батуна, мелко натертой моркови, щепотку чеснока, еще одну молотого перца, мускатного ореха, лука-шалота и изысканных трав. «И это все? Чего-то не хватает, не так ли?» — шепотом спросил Иполито (блюдо выглядело и пахло просто изумительно). И Массимо, поняв, что у его гостя тонкий вкус, улыбнулся, учтиво наклонился и сказал, что, кроме этого, он держал все не более получаса на медленном огне, потом процедил, чтобы убрать лишнюю жидкость, и тут же добавил в горшочек половник немецкого соуса, еще шампиньонов и еще один бокал шампанского, в завершение — водяная баня, а перед подачей на стол слегка смазал блюдо мороженым и маслом из местности Изиньи. Приятная беседа растянулась до полуночи; после кофе со сладким пирогом Мария оставила мужчин одних и ушла в номер. Иполито был восхищен превосходными познаниями повара и между тостами, не скупясь на похвалы, предложил ему отправиться за океан в Новый Свет работать шеф-поваром в отеле «Бристоль». Массимо Ломброзо сказал, что сегодня же вечером переговорит с женой и завтра даст ответ.

Тимуру стало совестно издеваться над больным человеком, и он миролюбиво попросил:



– Ладно, брат, воду получил, показывай дорогу.

Семейство Ломброзо сошло с корабля и село на поезд, который довез их до Мар-дель-Платы. Они сняли маленький домик в районе Ла-Перла, в нескольких кварталах от пляжей Пунта-Иглесиа. Прошло три счастливых года, они считали доходы и строили планы на возвращение в Капоретто, но разразилась война, и они поняли, что уже некуда возвращаться, и волей-неволей стали планировать свою дальнейшую жизнь в этом очень быстро развивающемся курортном городке.

Заморыш сладострастно облизнулся, до скрипа завинтил бутыль и спрятал в котомке.

– Туда уходи. – Кривая лапка махнула неопределенно.

Массимо Ломброзо в отеле «Бристоль» подружился с Лучано и Людовико Калиостро. Порой место работы превращается в настоящую школу, а призвание — в страсть. Все трое работали на огромной кухне, которая неожиданным образом трансформировалась в чудесный учебный класс, где сверкали цвета серебра вытяжные колпаки, пять плит из литой стали с фестонами и бронзовыми бра, надставные шкафы из полированного орехового дерева, небольшие плитки и жаровни, стены были выложены кафелем небесно-голубого цвета, пол — квадратными черными и белыми плитками, котелки, горшки, чайники, кастрюли и сковородки из английского чугуна, полки и столы из кедра, на них — половники, ножи, кастрюльки, дуршлаги, разделочные доски, крючки, мясорубки, два шкафа с посудой, солонки, сита, воронки, соковыжималки, ступки, терки, миксеры, ручные мельницы, холодильники, тостеры, шкафчик с пряностями. Всего было в достатке и все было под рукой для удовлетворения страстного желания близнецов учиться.

Тимур еще собирался уточнить: «туда» – это куда именно? – как парень рванул. Убегал он стремительно, но странно, как разумный мячик: высоко подпрыгивая и почти не раздвигая ног. Результат вышел на зависть олимпийским чемпионам. Банковский работник и рта открыть не успел, как бомж юркнул за угол дома, а это от того места, где они только что находились, метров сорок, не меньше. Только в лужицах, по которым он проскакал, круги по воде дрожали. Был – и исчез. С его пропажей примиряла штука евро в кармане. Но вот что странно: откуда бродяга знал, что в пакете есть вода?

Лучано и Людовико были очарованы кулинарными познаниями молодого Массимо, бывшего на десять лет младше их, постепенно они стали видеть в нем брата. Массимо был безупречным учеником европейских кулинарных мастеров и ревностно коллекционировал поваренные книги и рецепты, формулы которых оттачивались на протяжении веков. Не только насилием и ложью живут цивилизации, искусство гастрономии тоже создает свою собственную историю, когда ей это разрешают.

Затянувшееся отсутствие Федора смущало. Сам затеял, сам привел, сам поменялся одеждой, и – исчез. Может, блуждает где-то поблизости?

– Фе-дя! – во все горло позвал Тимур.

Благодаря Массимо близнецы узнали секреты французской, итальянской, азиатской гастрономии, гастрономии кочевых мусульманских племен Африки, настоящие сокровища которых оставались неизвестными для непосвященных поваров, живших в те времена в Аргентине. Вот как родилась в Калиостро эта неукротимая, словно подводное землетрясение, страсть, превратившая их в необычайных поваров с международным признанием. Повара отеля «Бристоль» работали каждый день с рассвета до заката, с кратким перерывом на сиесту — не более двух часов, — чтобы дать возможность расслабиться телу и голове, однако в таком ритме они жили с ноября по конец марта, остальные месяцы сидели сложа руки, потому что туристы осенью и зимой за море не ездили. Когда же разразилась мировая война, все изменилось: прощайте, вольные и прекрасные привычки dolce far niente.[9]

Эхо катилось по закоулкам, замирая среди заводских строений.

Так что братья искали удовольствия в туманных набережных Мар-дель-Платы, в холодном воздухе океана, который снимает тревогу и будит чувства, в колыхании моря, нашептывающем о несбыточных мечтах, в линии горизонта, теряющейся в бесконечности. Через несколько лет ностальгия по потерянному раю заставила аргентинских аристократов превратить маленький курортный городок в город праздных удовольствий: они настроили огромных в английском стиле особняков, трех- и четырехэтажных вилл, как те, что сверкают в Каннах, бульвары на морском побережье напоминали о прогулках по Лазурному Берегу. В те золотые годы Мар-дель-Плату стали называть аргентинским Биаррицем. И вот миллионеры заполонили парки и улицы, и как только они утолили свою жажду наслаждений, которая разъедала их тоску, они отыскали того, кто утолит их аппетит исключительными кулинарными творениями, — вот так братья Калиостро стали королями самой изысканной гастрономии в стране.

Время поджимало, требовалось вернуться в банк, отчитаться перед шефом, не забыв выложить на стол его долю.



Холодало. Ждать и торчать на одном месте было бессмысленно. Оставалось одно: идти прямо до тех пор, пока не выйдет хоть куда-нибудь или не повстречает аборигена. Все-таки бывший завод, а не тайга, выход найдется.

Тимур наметил проход между корпусами, но тут за домом кто-то истошно завопил.

Какие гастрономические тайны, выкованные веками, поведал Массимо Ломброзо близнецам Калиостро? Список длинен и солиден, это различные языческие книги, полные чудес и алхимических тайн. Сначала самые древние: он перевел для них параграфы из античного трактата Митека, написанного на греческом чьей-то знающей, но анонимной рукой, о нем упоминал Платон в связи с кулинарными подвигами Эрасистрата, специалиста по рыбе и дарам Эгейского моря, или из отважного Афтонитаса, кудесника по красному и белому мясу, который придумал морсилью. Он дал им также почитать другое великое произведение, настоящую древнюю поваренную книгу «Софисты за пиршественным столом», написанную египтянином Атенеем спустя три века после того, как беднягу Христа распяли и мучили уксусом, в те времена используемым римлянами и как подлое питье, и как эффективную приправу. Также они насладились рецептами знаменитой книги «О кулинарном искусстве», приписываемой римлянину Гавию Апицию. Как рассказывают Светоний, Сенека и Плиний, этот мастер родился приблизительно за двадцать пять лет до Рождества Христова и прославился своими кулинарными познаниями. Известно о нем немного, осталась только его волшебная книга; похоже, что замечательный Гавий Апиций растворился в прошлом, века изменяют биографии до неузнаваемости, и один-единственный человек вдруг находит отражение во многих людях и сам теряет лицо. Но осталась бесподобная книга, и ее — во все эпохи — достаточно для того, чтобы следы не затерялись совсем. Книгу «О кулинарном искусстве» издали во времена Лоренцо Медичи, и ее слава быстро докатилась до самых роскошных домов Флоренции, Венеции и Милана. Прошло уже почти две тысячи лет после смерти Гавия Апиция в Ливии от отравления лососем, зараженным аэромонозом, когда близнецы вычитали в книге избранный богом рецепт и превратили его в легендарное блюдо: необыкновенный «Цыпленок Элагабал».[10] Лучано готовил его с соусом гарум, маслом и вином, приправляя зеленым луком-пореем, кориандром и чабрецом. Сначала он варил цыпленка с тщанием ювелира, насвистывая, он отбирал травы и специи и в кедровой ступке толок перец и маленькие орешки пинии, потом промывал специи нежным бульоном, оставшимся после варки цыпленка, и добавлял теплое молоко. И это еще не все: он заливал цыпленка соусом и доводил до кипения на малом огне, медленный огонь — как ласки обворожительной женщины, и когда цыпленок покрывался золотистой корочкой, заливал его яичным белком. Сложное блюдо, и только руки настоящего мастера знают, как приготовить его так, чтобы разом не забить вкусовые рецепторы, но никто и не говорит, что поварское умение достается в наследство по благословению божественного провидения.

42-й до Эры Резины

Массимо распахнул братьям двери свой библиотеки, это как оставить незапертым свое сердце, и Калиостро встретились с ароматами, которые до этого момента были скрыты от них, с экзотическими смесями и комбинациями, подчеркивающими вкусовые ощущения, продуктами волшебных оттенков и лечебных свойств, вызывающих аппетит и возбуждающих страсти: лук-батун, кориандр, горный сельдерей, мята, лук-шалот, укроп, кардамон, ягоды можжевельника, тихоокеанский перец, ангелика, девясил, шалфей, чабрец и рыльца шафрана — это лишь малая часть из длинного списка неувядающих трав и приправ. Лучано обратил внимание, что дары моря превращались в амброзию, когда их приправляли восточными разновидностями перца, его «Кальмары из ада», традиционное наслаждение Южной Атлантики, которое до сих пор подают в некоторых тавернах Мар-дель-Платы в пасхальные праздники, превратились в блюдо межнациональной кухни: он варил кальмаров в глиняном горшочке с крупной солью, кукурузным маслом, мягким вином, порезанным соломкой луком-пореем, в другой глиняный горшок одновременно крошил вареную морскую крапиву с белым перцем и душицей. Смешивал все в первой посудине и доводил до кипения на медленном огне, однако прежде, чем блюдо подавать на стол, заправлял его бенгальским перцем.

Он вырос в спальном микрорайоне и хоть пробился в чистенький мирок, но законы улицы усвоил накрепко. Правила учили: если ты один и рядом нет кодлы дружков, уноси ноги от криков о помощи. Заступаться надо только за себя, да и то, когда выхода нет. Благородные долго не живут, своя голова дороже, что поделать.

Братья Калиостро написали свою поваренную книгу, почти в триста страниц, с рисунками и списком рецептов, цитатами, библиографическими ссылками. Эта чудесная поваренная книга, которая десятилетиями хранилась в «Альмасене», всегда под рукой у потомков, потому что реликвия переходила из рук в руки, от близнецов к их единственному наследнику дяде Алессандро Чанкальини, от него к детям его детей. Вот так книга прошла через десятилетия, не выходя за пределы одного и того же места, пока 25 января 1989 года в ящике комода в главной спальне ее не нашел Цезарь Ломброзо.

Почему Тимур кинулся навстречу визгу, он и сам объяснить не смог бы. Наверное, показалось, что в беду попал Федор. А на этот счет уличный закон имел четкое понятие.

Это был необычный день для юного сироты: ровно десять лет назад, ни днем раньше, ни днем позже, — вот такая точная и суровая превратность судьбы — в этой самой комнате он впился зубами в тело своей матери.

Сидя все больше за столом да рулем, Тимур поотвык от спринтерских забегов. Но сейчас себе понравился: дистанцию одолел и даже не запыхался. И потому, когда выскочил за угол, сразу понял: это – не глюк мозга, хватившего лишку кислорода, все происходит на самом деле, с кристальной четкостью реальности.

На пятачке, свободном от битого кирпича и железного лома, суетились три согбенные фигурки в зеленых плащах и вьетнамках на босу ногу. Двое мертвой хваткой вцепились в руки пойманной жертвы, а третий вонзился в горло и тянул на себя голову. Кряхтя, жадно урча и дрожа от нетерпения, стая рвала пойманного бедолагу. Рвала буквально: кости уже вырвались из суставов, с треском лопались кожа и сухожилия. Жертва была еще жива, ее вопли переходили в визг. Но это не мешало трудягам – от усердия под холодным дождиком с них валил пар, а они тянули и тянули с бешеной силой, без устали и жалости.

5

Нет, это не Федор. Попался тот самый богатенький бомж.

28 июня 1914 года Алессандро Чанкальини со своей женой Аной Пиццаро и пятью детьми — Данте, Беатрис, Виргилием, Роберто и Марией — прибыл в Мар-дель-Плату. С железнодорожной станции они прямиком отправились в центр города, где находился «Альмасен». Они никогда там не были, хотя видели таверну на фотографиях, которые Алессандро по почте прислали племянники сразу же после открытия «Альмасена». Но Чанкальини никогда не бывали на побережье Южной Атлантики, так что, когда полуденный холодный зимний ветер вдруг обрушился на них порывами соленой измороси, они почувствовали, что оказались в новом мире, на другой, незнакомой земле, которую нужно познавать и осваивать. Для иммигрантов жизнь всегда поединок, им нельзя опускать руки, потому что спасательная шлюпка остановится посреди моря, а там нет ничего, кроме безумных волн, лучше грести до берега, пока буря не разбила в щепы бедную лодку. «Альмасен» потряс семейство Чанкальини — таверна была великолепна и просторна, они прошли по ней торжественным шагом и с вытаращенными глазами: здесь всем были комнаты, и им уже не пришлось бы спать в тесноте под грудой покрывал. У родителей появились теперь свои личные апартаменты с видом на вялый ручей Лас-Чакрас, который пересекал город с назойливостью автомата, сыновья уже не ютились под одеялами вместе с сестрами, а еще в доме имелось несколько ванных комнат, так что не нужно было ждать своей очереди, чтобы умыться. Таверна, располагавшаяся на нижнем этаже, выглядела блестяще, несмотря на двадцать шесть месяцев, прошедших со дня смерти близнецов, в течение которых она была закрыта. Первый день Чанкальини посвятили тому, чтобы обустроиться и отдаться грезам о будущем, которые вихрем картинок завертелись у них в головах, они раскрыли ставни, растворили окна, чтобы проветрить коридоры и все закутки, убрались в комнатах и застелили кровати, вымыли выложенные плиткой полы, а с наступлением сумерек закрыли двери и окна и растопили дровами печь и, испытывая робость, завладели кухней. Кушать там, где еще слышен шум призраков, весьма неуютно, разве что приправив ужин молитвами и обетами.

Сбитый с толку нереальностью происходящего, Тимур остолбенел.

Дети заигрались в прятки в подвале и на чердаке, и их смех прогнал пустые недобрые предчувствия. В полночь они, счастливые, уже спали, но прежде чем отправиться в кровать, прочитали дважды «Отче наш» в память о Лучано и Людовико, а также «Аве Мария», чтобы избавиться от страхов перед будущим, и напоследок, уже с закрытыми глазами, лежа в постели: «Ангел-хранитель, милый мой страж, не оставляй меня без защиты ни ночью, ни днем, аминь».

Бедняга еще трепыхался, но мучения его долго не продлились. С сочным хлопком лопнула кожа на шее, рвавший голову полетел кубарем, сжимая добычу в руках. Под треск плечевых суставов два других варвара разлетелись в стороны. Обезображенное тело плашмя завалилось на спину, но шар, надутый за спиной у каждого из этих существ, не дал упасть, подбросил его и перевернул на бок.

Откинув ненужные члены, стая налетела на тушку. Все трое пихались и огрызались, чтобы урвать лучшее. Наконец, самый ловкий завладел вожделенным и отвалился в сторону. Добычей стала бутыль воды, всего-навсего.

На следующее утро, едва солнце встало над морем, Алессандро вышел из парадной двери «Альмасена» и отправился на поиски Массимо Ломброзо. Из писем племянников он знал, что близнецы были друзьями с Массимо и любили его как брата. Алессандро не составило труда разыскать его: тот работал в отеле «Бристоль», Массимо сообщили, что его ищут, а когда он услышал имя спрашивающего его человека, то почувствовал, как от волнения забилось сердце. Смерть близнецов оставила печальное чувство опустошенности, которое никак его не покидало — никогда одни переживания полностью не вытесняются другими, новыми, — он тосковал по братьям, и печаль его была сродни легкой меланхолии моряков, которые стоят на молу и не отводят глаз от уходящих в открытое море кораблей. Массимо вышел к Алессандро, пригласил присесть за столик в обеденном зале, чтобы поговорить и выпить по чашке чудесного чая с розмарином, мятой, анисом и тимьяном, и просидели они почти два часа. Они тихо разговаривали, смеялись и снова говорили о серьезных вещах, чтобы потом снова улыбнуться: кто знает, о каких задушевных вещах они говорили и что чувствовали, вспоминая тех, кого уже никогда не будет? В конце концов они поднялись, прошли через залу к выходу, вышли на улицу и потом еще какое-то время тепло прощались. А совсем близко, на пустынном пляже отеля «Бристоль», в вихре золотистых и холодных лучей в море тонуло солнце.

Возня стихала. Двое отставших прикончили упаковку минералки. Одному досталось две, а последнему целых три бутылочки. Разгоряченные, но довольные, они уселись рядышком, дружески толкаясь и устраиваясь у шара жертвы, что-то оживленно обсуждая.



Тимур хорошо знал, когда наступает время оказаться как можно дальше, и осторожно попятился. Тут же мордочка, обмотанная до самых багровых зенок, уставилась на него, рот под грязной тряпкой прошамкал радостно:

30 июня 1914 года Массимо Ломброзо отказался от должности шеф-повара в отеле «Бристоль». За день до этого он принял предложение Алессандро о совместной работе в «Альмасене Буэнос-Айрес». Они хотели объединиться, чтобы исполнить те мечты, осуществлению которых помешала Первая мировая война. И ведь не только они одни возьмутся за это дело, им будут помогать их семьи — жены и дети, — каждому найдется работа в новом предприятии.

– Пришлец чистый!

Как по команде вылупили свои глазки и другие рожи, также расплываясь в улыбочках.

Через несколько лет «Альмасен» превратился в один из лучших ресторанов Мар-дель-Платы. И слава, которую он постепенно, преодолевая трудности, снискал себе, была заслугой щедрого на фантазию Массимо, автора самых удивительных кулинарных рецептов таверны. Именно так все называли это предприятие — таверна. Секрет повара был в его невероятной способности воссоздавать кулинарные рецепты, придуманные близнецами Калиостро: ему достаточно было вспомнить раздел поваренной книги, написанной Лучано и Людовико, чтобы приготовить неповторимые блюда, вкусовые достоинства и ароматы которых пленяли участвующих в трапезе людей, — давно известно, что пища входит в нас сначала через глаза и лишь потом подчиняет себе остальное тело. С тех пор до нас дошли несколько блюд, выдуманных братьями Калиостро, быстро завоевавших международное признание. Кто умеет читать между строк, тот может, посетив множество ресторанов международного уровня, специализирующихся на блюдах из морепродуктов, разглядеть в некоторых меню штрихи, намеченные близнецами. Разве «Треска по-бискайски», которую на сегодняшний день подают в ресторанах, не является изысканным вариантом «Рождественской трески», кулинарным волшебством, приготовляемым Людовико для праздничного стола сочельника на берегах южных морей? Достаточно взглянуть на ингредиенты, чтобы понять это: вымоченная с перцем порция трески, порезанный тонкими кольцами лук, зубчики чеснока с кожицей, растертый в ступке желток сваренного вкрутую яйца, бульон от трески с растительным маслом — варить на медленном огне, пока рыба не уступит мастерству повара. Не говоря уже о другом классическом французском блюде «Омар Термидор», рецепт которого в 1894 году придумал легендарный повар Мэр в своем ресторане «Шез Мэр», названном им в честь театральной пьесы, сочиненной его другом Викторьеном Сарду.[11] Произведение называлось «Термидор», в то время пьеса выдержала всего лишь одну постановку, потому как левая фракция Третьей французской республики назвала ее порочной. Всегда найдутся деятели от культуры по обеим сторонам политических баррикад, которые используют душу художника в качестве разменной монеты. Скандал дошел до язвительного Клемансо,[12] который обличил автора в попытке контрреволюции и добился того, чтобы пьесу запретили. Но кухня выживает под деспотическими ударами любого знака, и вот он, омар, вкуснейший и в добром гастрономическом здравии, к тому же значительно улучшенный благодаря тому, что Лучано Калиостро готовил его с удивительным мастерством: он подавал его с хрустящей корочкой, порезанным на идеальные кубики и смоченным соусом из белого вина, к которому добавлялся мясной сок с кервелем, луком-шалотом и эстрагоном, а после того — щепотка бешамеля и английской горчицы. Лучано жарил омара в масле, а потом запекал в духовке. А по готовности посыпал сыром и снова запекал.

– Что, местные, лютуете не по-детски? – выложил Тимур заученным напором и сплюнул через щербинку между зубами, как бывало во времена сложной юности. Он знал: страх показывать нельзя.

В «Альмасене» работали обе семьи: жены и дети Алессандро и Массимо ткали грезы, как если бы их объединяло что-то большее, чем просто ресторанный быт, между ними возникло прочное, словно древесина дуба, доверие, оно держало их вместе и в радости, и в горести, давало им силы двигаться вперед, хотя бури порою рвали паруса на лодке, которая несла их всех вместе в один и тот же порт.

– Пришлец свежий! – радостно сообщил сидящий по центру и поднялся. Напарники последовали его примеру.



Что будет дальше, Тимур знал, силы на переговоры тратить не стал, а присмотрел железяку. Схватив ее, он двинулся на троицу. Оборванцы, цепко держа воду, радушно улыбались.

29 октября 1922 года итальянская монархия испытала потрясение: Бенито Муссолини, исколесив страну, ехал в Рим, король Виктор-Эммануил III ждал его, чтобы назначить премьер-министром, по улицам Рима тогда уже маршировали шестьдесят тысяч фанатиков Национальной фашистской партии. Король из окон своего дворца наблюдал, как прибывают сторонники Муссолини: черные рубашки с ремнями в тон, многие с черными же фесками, штаны для верховой езды, стянутые в талии ремнем из черной кожи. Виктор-Эммануил и представить себе не мог того кошмара, который рождался в те зловещие дни. Люди, раздавленные похотливым сладострастием власти, редко могут предвидеть будущее, и вот пуля, затерявшаяся в ночи, свистя, сбивается с пути и дырявит им мозги. Муссолини сформировал свое собственное правительство при поддержке королевской власти, некоторые аристократы при этом еще недоверчиво вспоминали, как многословный дуче заправлял социалистической газетой «Аванти», хотя после сражений Первой мировой Муссолини надоели те идеи, что давно сидели в его голове, он отбросил их и в том, все еще нездоровом, послевоенном мире нашел что-то новое.

Для первого удара Тимур выбрал среднего, скорее всего заводилу. И постарался врезать так, чтобы вырубить его без добавки. Железка долбанула заморыша по плечу, ткнулсь во что-то упругое, тельце слишком легко полетело назад, спружинило и отскочило. От ударов проворной железки остальные мячиками разлетелись в разные стороны.

Добивать павших Тимур не спешил, а перевел дух, все-таки лет десять без практики, и приготовился к продолжению. Существа вскочили, пьяно покачиваясь, уставились на него с ужасом, переглянулись и кинулись врассыпную, высоко подскакивая на прямых ногах. Смылись тараканьим выводком, стремительно и позорно.

В ноябре 1919 года произошли выборы, и социалисты победили в Ферраре, где родились Алессандро и его сестра Лорета, мать близнецов Лучано и Людовико. Трое кузенов Алессандро до сих пор жили в этом городе; двоюродную сестру звали Касандра, а братьев — Витторио и Джованни. Оба они являлись пылкими активистами партии и ее победу на выборах отпраздновали трехдневной пьянкой, а когда пришли в себя, то отправились в муниципалитет, спустили со здания национальный флаг и подняли красное знамя. Несколько месяцев спустя в Ферраре открылось первое отделение фашистской партии под командованием героя мировой войны, которого звали Итало Бальбо.[13] Начались стычки, устраивались жестокие засады, в которых гибли приверженцы и той и другой группировки, горели усадьбы, свершались предательства и акты мести, плотный запах смерти захватил улицы, где порой играли дети, а женщины выставляли напоказ свои аппетитные бедра. В полдень 16 сентября 1920 года в пригороде двоюродные братья Алессандро схлестнулись в жестокой драке с полдюжиной фашистов. Вместе с Витторио и Джованни был и муж Касандры Тициано, и все трое вышли из драки с переломанными костями и ножевыми ранениями. У Кассандры случился нервный срыв, и она впервые написала Алессандро, чтобы рассказать ему о своих страхах.

Вдалеке кто-то из них заорал сигнальной трубой:

– Пришлец лютый явился!

В 1921 году король назначает выборы, и фашисты под предводительством Бенито Муссолини одерживают победу, не предвещавшую ничего хорошего. Витторио, Джованни и Тициано примыкают к боевой организации Arditi del Popolo,[14] члены которой известны как красные гвардейцы, а Касандра от страха впадает в отчаяние. Женщины всегда с непостижимым чутьем улавливают запах жизни и смерти, и она снова пишет Алессандро, рассказывая ему о своих бедах. В 1922 году фашисты начинают овладевать городами, тысячи чернорубашечников, маршируя с криками «Да здравствует Италия!», захватывают Феррару, Болонью, Равенну и Милан, и большая часть итальянцев приветствует фашистов с редким сочетанием надежды и страха. Муссолини знает, что пришла пора идти на Рим, и у него нет сомнений — жажда власти неминуемо опьяняет, а кто сопротивляется ей, тот отвергает биение жизни.

Тимур отшвырнул оружие победы.

Еще в 1922 году под Рождество Алессандро получает другое письмо от Касандры. Кузина пишет ему, что Тициано, Витторио и Джованни посадили в тюрьму, их обвиняют в убийстве и если вина будет доказана, то им вынесут смертный приговор. Как арестовали троих Arditi del Popolo? Они собирались отобедать с Джузеппе Минцони, приходским священником Арженты, их другом детства, к которому они частенько захаживали на обед, а заодно горячо поспорить о религии и политике. Они разложили по тарелкам исходящую паром Tagliatelle col prosciutto; в том районе несравненными ветчинами наслаждаются вместе с лапшой, тесто для которой по традиции, идущей со времен Ренессанса, замешивал сам священник: тесто, золотистое, словно волосы Лукреции Борджиа, легендарной герцогини Феррары, вдохновившей повара Дзефирано на создание этого блюда, в которое добавляют волшебные порции ветчины, масла и сыра пармезан. Пообедав, они вышли прогуляться, им хотелось развеять сонливость, осеннее солнце едва согревало соседние с приходом поля, а на перекрестке дорог они попали в засаду фашистов. Они крича отбивались руками и ногами, но чернорубашечников было слишком много: Джузеппе забили до смерти и бросили его прямо там, тело священника осталось лежать на обочине дороги. Троих красных гвардейцев запинали ногами, но сберегли их для более ужасного финала: карцер в подвале тюрьмы, ежедневные пытки до самого суда, вынесение приговора и — расстрел.

– Пришлец лютый явился! – Крик с истерическим надрывом подхватили на многие голоса.

Тимур побрел к растерзанному телу.

В письме Касандры — страшные новости, и «Альмасен» превращается в центр семейных совещаний. Ана, жена Алессандро, с искаженным от страшных подозрений лицом, упрекает мужа, говорит, что он не в состоянии трезво мыслить: ему уже исполнилось пятьдесят восемь, лучше остаться в Мар-дель-Плате и послать денег кузине, чтобы оплатить адвоката и внести залог, зачем ехать через океан, чтобы помогать тем, кого видел в последний раз больше тридцати лет назад. Но слова, которые женщина произносит, поджав губы, — это не те слова, что бьются в обеспокоенное сердце ее мужа. Алессандро ждет лишь конца лета, чтобы отправиться в Италию. Он уже решил это.

– Пришлец лютый явился!!! – разбегался во все стороны клич этих странных безжалостных существ.



23 марта 1923 года Алессандро Чанкальини после тридцатилетнего отсутствия начал свое возвращение в Италию. Из окна поезда он смотрит на удаляющийся в прошлое город, Алессандро дрожит, веки его подергиваются от ностальгии. У иммигрантов в сердце любовь к обеим родинам: собственной стране и той, что приняла их, и с годами ни одну из них они не ценят меньше другой. Ана едет с мужем, с ними и старшие дети: Данте, Беатрис, Вергилий и Роберто.

Обрубок богатенького бомжа, перемазанный сырой грязью, так и валялся, примотанный спиной к непонятному шару. В отдалении мокла голова, уставившись стеклянными глазами на туловище. Котомку разодрали в клочья, вывалив мелкое барахло с пачками долларов, фунтов и евро. Для помоечного бомжа парень был сказочно богат. Прикоснуться к грязным деньгам Тимур не посмел. Удивляло другое: бедняга должен утопать в лужах собственной крови, но ее не было, а там, где суставы вырвали с мясом, виднелись черные сгустки, блестящие и в каплях дождя. Выглядело это странно. Настолько, что Тимур не заметил, как загляделся на изуродованный труп и забыл об осторожности.

Мария Чанкальини, младшая дочь, остается жить в «Альмасене» со своим новоиспеченным мужем — Ренцо Ломброзо.

Когда до сознания вполне дошло, чем он занимается, Тимур отпрянул и стал соображать: сотрудник банка приехал на деловые переговоры, сорвал куш, но вместо того, чтобы уже сидеть в офисе, полез в драку с бомжами, а теперь оказался рядом с реальным жмуриком. И если появятся менты, а они это умеют делать в самое неподходящее время, придется объяснять ой как много: начав с того, какое он имеет отношение к растерзанному бедолаге, и закончив тем, откуда в кармане шесть штук евро. В лучшем случае – с ними придется попрощаться. Это если дежурный следопыт попадется покладистый. А, не дай бог, честный, тогда…

6

Тимур огляделся: кажется, никто его не видел, надо было смываться, и как можно дальше. На всякий случай он раскидал ботинком возможные следы рядом с трупом и кинулся наутек.