– Я не знаю никого, на кого был бы похож этот человек, и все же уверена, что видела его. Не так уж много людей имеют плохо прооперированную верхнюю губу и нос уточкой, не правда ли? – возразила ее подруга.

– И это прекрасно, – ответила миссис Блич-Палмер.

Глава 19

Комната была холодной, да и кровать не теплее. Алиса проводила здесь так много времени, что почти во всех подробностях запомнила вид, который открывался с подушки. Фотокамеры Акселя, перенесенные из кабинета рисования, громоздились на подоконнике. На прикроватной полке всегда стояла какая-нибудь книга. Сейчас – «Так говорил Заратустра», а в прошлый раз были «Встречи с замечательными людьми» Гурджиева. Она не читала ни первой, ни второй и не имела никакого представления, были ли это романы или нечто другое.

Джонас, похоже, жил на чемоданах: они так и стояли на полу неразобранные, с открытыми крышками. Хотя, возможно, он положил какую-то одежду в комод – Алиса этого не знала, она ни разу туда не заглядывала. Несколько дней назад ее друг перенес сюда из кабинета рисования и портрет Марии Замбако. Скрипачка помнила его слова о том, что между ней и портретом есть некоторое сходство, и, может быть, именно поэтому она, Алиса, ему нравится. Он не сказал тогда «люблю» или «хочу», он сказал «нравишься» – довольно-таки размытое определение, и это пугало ее.

Сейчас она лежала и смотрела на картину, повешенную Акселем на место меркаторовой карты. Внутренняя честность, из-за которой она чувствовала себя столь жалкой на уроках мадам Донской, заставила Алису признать, что между ней и женщиной, изображенной на картине Берн-Джонса, сходства очень мало. Она понимала, что если не впадать в самообман, то совершенно очевидно – Джонас перенес сюда картину вовсе не потому, что портрет напоминал ему Алису.

Дверь открылась, и он вошел. Его лицо было таким мрачным, что он как будто постарел. Его рука сжимала газету так, что побелели костяшки пальцев. Он молчал.

Половину первой страницы занимало фото какого-то урода с широким, сплющенным к низу носом. Заметив взгляд подруги, мужчина разорвал газету надвое, одну часть свернул в трубочку, а на оставшуюся накинул пальто. Потом он повернулся к Алисе, и выражение его лица изменилось. У нее возникло неприятное чувство, что он только что освободился от своих важных дел и решил выкроить немного времени на нее. Его рот искривила усмешка. Женщина поняла, о чем он подумал. О том, как сильно она, Алиса, жаждет его, насколько нетерпелива, раз уже разделась и приготовилась.

137

На этот раз Джонас не стал даже раздеваться, а только стянул джинсы.

– Надеюсь, ты на меня не обидишься? Я замерз, – пояснил он.



Когда все закончилось, он отослал скрипачку в ее комнату. Часом позже он вновь заглянул к ней, причем с ним был Том. Они втроем отправились в паб. В последнее время флейтист всегда ужинал в пабах, как, впрочем, и сама Алиса. Они словно забыли о необходимости экономить – все равно по счету почти всегда платил Аксель. Он поинтересовался, не пришли ли Мюррею какие-нибудь пожертвования после выхода той статьи. Тот ответил отрицательно, и его новый друг заявил:

– Нужно было позвать меня сделать несколько фотографий. У меня бы это получилось куда лучше любого их фоторепортера!

— Девушка плачет... Избранница ваша?

Вечер был промозглым, напоминающим больше апрель, чем февраль, – та самая погода, когда люди говорят, что на улице теплее, чем дома. Зима, бесснежная, безморозная, сухая, похоже, миновала. Мерз один лишь Аксель: узкое пальто обтягивало его фигуру, как черный кокон. Он пил бренди, причем довольно много, но казалось, совершенно не пьянел. Алиса, сидевшая напротив, почувствовала, что ей нужно постоянно держать себя в руках и контролировать каждое движение, просто для того, чтобы невзначай не протянуть руку и не коснуться его руки. Она просунула ногу между его ног, чтобы чувствовать тепло его лодыжек, но Джонас быстро отодвинул свой стул и отстранился.

— Вы угадали... На свете нет краше.

Его ладони были испачканы какой-то черной пылью – видимо, он не вымыл руки перед тем, как выйти из дома. Интересно, чем он занимался в своей комнате после того, как выпроводил ее? От взгляда на его руки Алиса почувствовала сильное возбуждение.

– Что это у тебя на пальцах? – спросил Том.

— Девушки имя? — Свобода!

Аксель повертел руками, рассматривая ладони. Похоже, он был удивлен.

– Это такая штука, которую используют для вспышки в старинных фотоаппаратах, – ответил он наконец.

Баия была тогда, подруга, гораздо менее шумным городом, чем политически насыщенный Ресифе или отданный во власть богемы Сан-Пауло. Ее высшим учебным заведением был не факультет права, где са­ми занятия подводили юношей к мыслям о необходи­мости покончить с устаревшими законами, где сами занятия способствовали брожению умов. Здесь, в Баие, существовал медицинский факультет, долгое время считавшийся в стране лучшим. И хотя его преподаватели были склонны к риторическим рас­суждениям и стремились на занятиях примешивать к сложным научным терминам некоторые литератур­ные вычурности, учащиеся все же больше налегали на занятия и меньше расхаживали по улицам и пло­щадям. К числу тех, кто неоднократно участвовал в волнениях и даже был одним из вожаков студен­

– А они у тебя что, старинные? – удивился Мюррей.

Джонас промолчал. Если какой-то вопрос был ему неприятен, он просто не отвечал на него, словно внезапно делался глухим. Скрипачка почувствовала, что Аксель продолжает считать их с Томом парой, что он отстранился и закрылся от них. Но глядя на него, она вдруг осознала, что он по-настоящему расстроен: похоже, произошло нечто, что потрясло его и причинило ему душевное страдание.

138

Сама она тут была явно ни при чем. Случившееся никак не было с ней связано. Внезапное понимание того, что она не в состоянии даже его огорчить, ни сейчас, ни когда-либо в будущем, заставило молодую женщину содрогнуться. Но Алиса тут же вспомнила, как всего два часа назад они занимались любовью, и вновь воспрянула духом. Ведь ее любимого никто не заставлял это делать, значит, он действительно хочет ее!

Пока Аксель ходил за выпивкой, флейтист сказал:

тов, \"относился дядя Кастро Алвеса — тот, о котором я тебе, подруга, уже рассказывал. Он приехал в Баию после сражений за независимость, после ре­волюции негров, связанной с происходившими в Аф­рике мятежами. Эта, возможно, самая крупная ре­лигиозная и расовая революция негров Бразилии привела к тому, что город, наконец, понял, что у не­го огромное цветное население, наконец увидел, что негры тоже люди, способные восставать и бороться. В Баие тоже чувствовалась революционная атмосфе­ра, но она исходила от бедных слоев населения, то­гда как студенты да и вся интеллигенция были от нее очень далеки.

– Вот уж не думал, что он может быть таким унылым.

Кастро Алвес шокировал город благопристойных семейств, когда, прибыв в 1867 году в Баию, привез с собой Эужению Камару и открыто поселился с ней в гостинице. В это время в литературе провинции господствовал старый знаменитый Муниз Баррето. Посредственный поэт, автор едких и броских импро­визаций *, благодаря которым он заслужил прозви­ще «бразильского Бокажа» \'Муниз Баррето боялся конкуренции любого другого поэта, который мог бы своим ярким светом затмить тусклый свет его\' звез­ды. Не было уже в Баие Жункейры Фрейре2 — он умер более десяти лег назад, — а ведь только он был способен освежать литературную атмосферу этого города. Поэты Баии того времени не были даже ро­мантиками, они не поднялись до высот Байрона и Алвареса де Азеведо. И, следовательно, были еще дальше от поэзии Кастро Алвеса, который преодолел байроновский романтизм. Очень много имен насчи­тывала интеллигенция Баии в 1867 году. Очень мало

Алиса пожала плечами. Она смотрела на Джонаса, ждущего у стойки бара, – на его руки, на то, как он держит стаканы, как двигаются его плечи, – и заметила, какой тяжелый у него взгляд.

1 Мануэ л Мария Барбоза дю Бокаж (1765— 1805) — португальский поэт, специализировавшийся на эпи­граммах, резкой, грубой сатире.

– Пропускаешь свою реплику, – едко прокомментировал Том. – Ты должна была ответить, что уныние – это моя прерогатива.

Аксель поставил перед ними стаканы и вернулся к бару за своим. Потом он спросил у Мюррея:

2Луис Жозе Жункейра Фрейре (1832—1855) — бразильский поэт. Уйдя в монастырь, он стал поэтом-субъекги-вистом. Из сомнений и отчаяния рождается его эгоцентристская поэзия. Им написаны «Вдохновение монастыря», «Поэтические противоречия», «Элементы национальной риторики». Он был чле­ном Бразильской академии словесности.

– Слушай, ты не хочешь стать моим помощником?

139

– В смысле?

– Наверняка, когда приходили брать у тебя интервью, у фотографа был помощник, правда? Кто-то носил за ним камеры и штативы. Ассистент. Хотя правильнее было бы назвать его учеником.

имен поэтов Баии того времени сохранилось для будущего. Эти поэты жили вне реальной жизни; и сегодня, подруга, мы их зовем «академиками». Их поэзия была немощна и не могла обновить со­временное общество ни в духовном, ни в социаль­ном плане.

– Да вроде бы был, – кивнул флейтист. – Нет, точно был!

Вместо того чтобы повторить свою просьбу, Аксель вдруг осторожно сказал, глядя мимо Алисы, сквозь наполненный сигаретным дымом воздух в сторону окна:

Дремлет интеллектуальная Баия, и поэзия в ней — как плохо акклиматизировавшийся оранже­рейный цветок. Имена поэтов — словно медальоны с ложным блеском. Эти люди не слышат возмущен­ных криков народа, стонов негров в этом краю, где самое большое число темнокожих во всей Бразилии; они не чувствуют глубокой тайны, которая окутывает Баию и ее склоны, тайну, которая исходит от ма-кумб, от коричневого цвета людей, от скопления их разномастных лачуг. Они не чувствуют и сертана — там, позади, — его буйной и суровой природы, со­блазнительной для всякого подлинного поэта, серта­на, полного историй, легенд и суеверий. В творчестве этих поэтов мы не найдем никаких характерных для Баии черт; их поэзия бесцельна, бесцветна и не ори­гинальна. Цвет земли сертана, запах, идущий из каа-тинг севера, лунные ночи с гитарой и серенадами — все, что характерно для поэзии Кастро Алвеса, — они, эти убогие существа, не чувствуют. Их инте­ресует только: богата ли рифма, хорошо ли сложены стихи? Никогда до их ушей не доходил шум борьбы за независимость и отзвуки революций. Они жили, восхищаясь своим идолом Мунизом Баррето, посмеи­вались над его импровизациями, восторгались его порнографическими стишками. Обновляющий ветер, который веял над Сан-Пауло и ревел ураганом в Ре­сифе, еще не дошел до Баии, Баии врачей-риториков и весьма посредственных поэтов. Город нуждался, чтобы кто-то прибывший извне разбудил его, обновил его литературу, повел интеллигенцию на баррикады. И вот появился Кастро Алвес, подруга, и влил новую кровь в жилы своего города. Он когда-то уехал отсю­да подростком, и в его ушах звучали тогда крики мятежной толпы. В Ресифе он стал мужчиной, и поэ­зия его проникла туда, куда она никогда не проника­

– Видите ли, у меня случилось горе. Можно сказать, я понес потерю.

140

– Ну, если хочешь, я тебе помогу, – смущенно пробормотал Том.

ла прежде в Бразилии. Его стихи зазвучали на площадях, на митингах, они дошли до сензал и до тю­рем. Из Ресифе в города юга — Баию, Рио-де-Жаней­ро, Сан-Пауло — летела воодушевляющая, радостная весть о том, что поэзия должна служить народу, стать его грозным оружием. В пропагандистском пу­тешествии, которое с этой поры длится всю его недолгую жизнь, Баия была первой остановкой, первой крепостью, которую ему предстояло за­воевать. И город, как женщина, простирает к нему руки, Баия проявляет к своему сыну нежность воз­любленной, она устилает его дорогу цветами.

– На этом можно даже заработать, – холодно произнес его друг. – Много денег.



В 1955 году один контролер на станции «Ковент-Гарден» увидел привидение. Призрак был шести футов ростом, тощий, одет в светло-серый костюм и белые перчатки. Слова контролера подтвердили и другие очевидцы. Почему они все вдруг решили, что это не был обычный живой человек в светло-сером костюме и белых перчатках, неизвестно.

Но началось пребывание Кастро Алвеса на роди­не со скандала. Приехав с Эуженией в город, где живет его семья — солидная и состоятельная, поэт не скрывает возлюбленную, напротив, он выставляет ее напоказ. Они занимают в гостинице комнаты, как супруги. В городе шушукаются — по углам сплетни­чают кумушки, раздраженно обсуждают поведение поэта последователи Муниза Баррето, ведь литера­турная гегемония их кумира под угрозой. Но еще больший скандал вызвало то, что поэт отвез свою возлюбленную на Боа-Виста, где прежде жила его семья, а сейчас пустовал дом. В дополнение ко всем фамильным привидениям он поселил там свою беспо­койную грацию.

Во время прокладки линии Виктория проходчики утверждали, что время от времени видят в туннеле черный силуэт. Хотя массовое издание трилогии «Властелин Колец» вышло только в 1968 году, книгу уже лет десять как можно было найти в библиотеках. Возможно, тенью, которую видели проходчики, был Балрог? Или, может быть, кто-то из них прочитал Толкиена и вообразил, что видел Балрога?

Балрог в описании Дж. Р.Р. Толкиена – громадная тень, появляющаяся в подземельях.

Вскоре вокруг Кастро Алвеса стали группиро­ваться молодые поэты города, хотя гораздо больше, чем литераторы, им восхищался народ. Поэт Мело Мораис Фильо который изучал тогда медицину на знаменитом факультете, сделался его закадычным другом. И Эужения тоже заполняла ему жизнь не одной лишь любовью. Она требовала, чтобы по вече­рам он приводил в свой огромный дом друзей распу­гивать привидения. Приходило много молодых людей, они декламировали, спорили об искусстве, поли­тике, о театре. Эужения воодушевляла собрания сво­



Сесилия принадлежала к тому поколению, представительницы которого надевают «воскресное» платье, когда отправляются за покупками на Оксфорд-стрит. Она переоделась в твидовую юбку, новый кашемировый джемпер, коричневое драповое пальто, которое даже Тина признавала модным, кофейного цвета перчатки и лакированные туфли-лодочки каштанового цвета. С собой она взяла коричневую же кожаную сумочку, а также красивую сумку для покупок, изготовленную из рогожи с красным рисунком, а не обычный пластиковый пакет.

1 Алёшандре Жозе до Мело Мораис Фильо (1844—1919)—бразильский поэт и этнолог.

Была суббота. Еще в Уиллсдене они с Дафной договорились встретиться на станции «Бонд-стрит», чтобы приобрести той весенний костюм в торговом центре «Селфридж». Миссис Блич-Палмер покупала себе одежду только там. Она утверждала, что юбку с пиджаком следует называть «комплектом», тогда как Сесилия пару раз поправляла ее, что это – самый обыкновенный костюм. Впрочем, особо она не настаивала, так как понимала: подруга подразумевает, что слово «костюм» подходит только к мужской одежде. Она имела сходное мнение о значениях слов, и, пусть это мнение не всегда совпадало с мнением Дафны, оно тем не менее было очень близким, словно между подругами существовала эмпатическая связь.

141

По пути миссис Дарн собиралась зайти к Тине. Было уже позднее утро, и пожилая дама не опасалась никаких неприятных открытий. Она не думала, что застанет дома внуков, которые так и так приходили к ней на чай за день перед этим. Сегодня они должны были отправиться на прогулку с Брайаном. Сесилия собиралась спросить дочь, что ей купить, а на обратном пути занести чего-нибудь «вкусненького», как выражалась Тина. По дороге она вспоминала о том погибшем ребенке. Подозрительное молчание Джаспера его бабушка приписывала тому, что он тоже прочитал в газетах о своем ровеснике.

У ворот «Школы» стоял автомобиль Брайана. Дети, а точнее, один Джаспер, категорически отказывались спускаться в метро после той трагедии с мальчиком, упавшим с крыши вагона. Сзади был припаркован фургон, но Сесилия не обратила на него особого внимания, рассматривая рано зацветшие кусты, посаженные еще ее братом и до сих пор росшие в школьном саду среди сорняков, разросшейся бузины и побегов платана. Это были крупные, красные, похожие на розы цветы камелии, «эффектные», как было написано в каталоге. Она помнила, как много лет назад приобрела куст для Эрнеста, а потом, спустя год, – еще одно растеньице с розовато-лиловыми цветами, названия которого она никогда не смогла бы забыть – дафна. Они с подругой покупали саженец вместе, найдя подобное совпадение занимательным. Открыв ворота, миссис Дарн пошла по дорожке. Едва она приблизилась к входной двери, как та распахнулась, и на пороге показались Брайан, Джаспер и Бьенвида.

им присутствием, принимала участие в спорах; поэт, подруга, ее многому научил. Они начинают созда­вать труппу, которая поставила бы «Гонзагу» и в ко­торой первой актрисой была бы Эужения. Поэт и чи­новник Элизиарио Лапа Пинто должен был играть роль первого любовника. Впоследствии он и сыграл Гонзагу, и неплохо, хотя внешность его не совсем подходила для этой роли.

Бабушка немного поговорила с ними, не сводя глаз с мальчика. Волнуясь за внука, она пыталась отыскать малейший признак того, что к нему вернулась обычная деловитость, неважно, серьезная или веселая. Может быть, именно из-за этого особенного внимания лицо Джаспера словно отпечаталось у нее в памяти. Оно стояло у Сесилии перед глазами, пока она шла по вестибюлю, мимо двери раздевалки. Пусть она уже и не вздрагивала каждый раз, но не могла заставить себя делать вид, будто там ничего не произошло.

Затем пожилая женщина постучала в дверь Тины.

Поэт передал свою пьесу на рассмотрение Драма­тической консерватории. Чтение пьесы проходило при переполненной аудитории и вызвало всеобщий интерес. Жюри дало ей весьма высокую оценку. Впрочем, один из членов жюри остался при особом мнении и сделал ряд замечаний. Кастро Алвесу это было неприятно; он почувствовал, что старая, апа­тичная литература города старается повредить ему, хочет помешать его влиянию. Но как они могут по­мешать ему, подруга, если в день Второго июля, крупнейшего баиянского праздника, он с неописуе­мым воодушевлением, с сердцем, полным любви к Эужении, встает в ложе театра, чтобы декламиро­вать свои стихи? Это его первый публичный успех в Баие. Никогда театр Сан-Жоан, привыкший к сла­деньким речитативам Муниза Баррето, не слыхал подобного голоса, голоса, что провозглашал сейчас неведомые еще народу Баии идеи, голоса, который не только воспевал, но и призывал:

– Привет, мам, – открыла ей дочь, а потом добавила: – Познакомься, это Дэниэл. Он пришел за своими шмотками.

И это было чистой правдой, а не уловкой, чтобы заставить Сесилию поверить, что дела обстоят именно так, а не иначе. На словах Тина никогда не врала – только в делах. Дэниэл Корн оставил у нее CD-плеер, кое-какую одежду, тостер и решетку для барбекю. Сейчас он снимал целую квартиру, а не одну-единственную комнату, как прежде, поэтому взял напрокат фургон и приехал забрать свои вещи. А мисс Дарн по-дружески предложила ему чашечку кофе.

Час великих эпопей, Илиад н Одиссей. Схороненное в веках Оживет в людских сердцах. Полубог, титан, герой Снова ринутся на бой.

– Привет, – поздоровался Корн с пожилой гостьей.

И народ идет за ним. Охотно присутствует на его вечерах, которые после чтения стихов переходят в митинги. Баиянская публика привыкает к тому, что этот бледный молодой человек, одетый в черное, с большими черными глазами и нервными руками, появляется в ложе и бросает в публику пламенные слова. Но третьего августа в том же театре деклами­

– Приятно познакомиться, – церемонно ответила Сесилия и подняла взгляд.

142

Перед ней было то же лицо, которое только что запечатлели ее глаза, только крупнее и старше. Словно она вновь увидела Джаспера, точнее, выросшего Джаспера: невысокого коренастого опрятного мужчину с мягкими чертами лица, с хорошей кожей, как говорили во времена ее молодости, с черными, как у китайца, волосами, яркими, четко прорисованными черными глазами и бровями вразлет.

– Мам! – окликнула гостью Тина и, не получив ответа, позвала громче: – Эй, мам! С тобой все в порядке? Что-то ты побледнела…

рует уже не ок. На этот раз он делит свой трнумф

– Со мной-то все хорошо, – ответила наконец Сесилия и даже повторила для пущей убедительности: – Все хорошо.

Беседа вновь пошла по накатанной колее: что купить Тине в «Селфридж»? Будет ли она дома, если мать зайдет к ней, ну, скажем, в пять? Но Сесилия говорила медленно и как-то рассеянно. Каждый раз, прежде чем она произносила какую-нибудь очередную фразу, у нее мелькала мысль: «Этого не может быть». Но подобные мысли не помогали, и миссис Дарн замолчала. «Мне нужно побыть одной, мне нужно все обдумать», – вертелось у нее в голове.

с любимой. Эужения читает его поэму «Книга и Аме­рика», и поэма сразу же в глазах всех жителей Баии делает Кастро Алвеса гением. Студенты восторженно приветствуют его. Эта поэма, полная неожиданных образов, поэма о прогрессе, о новейших идеях века, восхваляющая книгу и культуру, громящая обскуран­тизм, очаровала всех, ибо она открыла новый мир. Поэт провидит в ней, подруга, великие судьбы Аме­рики. Кастро Алвес указывает и путь к тому — путь культуры, свободы. Но это не путь искусства для искусства, что избрала Греция периода упадка:

Потрясение принудило ее сесть – она словно была сбита с ног неожиданным ударом. Потом Сесилия снова встала, продолжая тем не менее держаться за стол.

Твой путь приводит не в Элладу С великолепьем мраморных колонн. И мертвым божествам совсем.не надо Еще один воздвигнуть пантеон.

– Ты разве не выпьешь кофе? – спросила ее дочь.

И не путь императорского Рима в прошлом и на­стоящем:

– Не хочется опоздать на встречу с Дафной, – ответила та.

Твой путь, обычай давний нарушая, Не приведет тебя в жестокий Рим. Народы покоренные терзая, Кичится он могуществом своим.

От нее не ускользнуло то, как переглянулись Тина с Дэниэлом. Точнее, она заметила многозначительный и ласковый взгляд дочери, обращенный на ее приятеля. Это нисколько не тронуло миссис Дарн: она не испытала ни гнева, ни стыда, ни смущения. Она была выше всего этого. Но в ее голове что-то монотонно стучало. Это не было привычными уличными звуками. Благодаря недавно прочитанной книге и увиденному фильму, этот гул напомнил Сесилии звук взрыва, который миссис Мур слышала в Марабарских пещерах. В ее случае, конечно, это был самый банальный шум крови, но ее реакция на него оказалась весьма сходной. Миссис Дарн посетило совершенно четкое понимание того, что жизнь не имеет никакого смысла, раз в мире больше нет ни морали, ни этики, ни нравственных ценностей. Да и существовало ли все это когда-нибудь?

И не путь феодальной Германии вчера и сегодня:

В том, что Дэниэл Корн является отцом Джаспера, у пожилой женщины не было ни малейшего сомнения. А Тина все эти годы получала деньги от Брайана, наивно верившего, что это его ребенок… Его обманули, точно так же, как и детей, и саму Сесилию. Теперь она не сомневалась, что и Бьенвида тоже родилась от другого мужчины. Сама же мисс Дарн, похоже, ничуть насчет этого не волновалась. Если бы ее мать позволила себе сказать что-нибудь по этому поводу, Тина бы только улыбнулась, пожала плечами и спросила: «А какая, собственно, разница?»

И пусть твой путь прошел бы стороною, Германии бы землю миновал. Там в замках за зубчатою стеною Еще царит свирепый феодал.

Никакой разницы не было. Теперь уже – никакой. По дороге к станции Сесилия, механически переставляя ноги и, не глядя, куда ступает, пересекла железнодорожный мост. Она проделывала этот путь десятки тысяч раз и сейчас шла как автомат, вспоминая свою юность и все свое прошлое и размышляя о том, что в действительности имеет значение в этой жизни. Неужели правда ни в чем нет никакого смысла? В годы ее молодости такую женщину, как Тина, затравили бы, а во времена ее собственной матери женщина, ведущая себя подобным образом, стала бы презираемым всеми изгоем. Теперь же те, кто знал мисс Дарн, только улыбались. Не то чтобы они ее прощали – нет, никто просто не видел в ее поведении ничего предосудительного. Совершенно ничего.

Нет, говорит поэт, идти в будущее — значит идти к свободе. Значит идти с книгой, как с оружием, ведь «книга — это смелый воин». В некоторых из этих стихов, обращенных к молодежи всей земли, он, го­воря о задаче юношей, как бы говорит о самом себе, о своей миссии:



Раскройте пред народом храмы знанья И мысль освободите от оков! Все ближе революции дыханье, И все слышнее звук ее шагов.

Апрельским вечером 1951 года на перегоне Центральной линии между станциями «Лейтонстоун» и «Снейрсбрук» были сброшены на пути три велосипеда. Возникло короткое замыкание, в результате которого движение задержалось где-то на полчаса.

143

За полвека до этого происшествия из поезда, направляющегося из Сити в Южный Лондон по Северной линии, выпал пассажир. Поезд как раз проходил по туннелю на полной скорости, и мужчина погиб.

Ведь его назначение в жизни — это прокладывать путь народным массам.

В ноябре 1927 года на станции «Пикадилли» один из контролеров хотел закрыть дверь движущего поезда. Его затянуло в туннель, и он тоже разбился насмерть. Двадцать лет спустя между станциями «Ливерпуль-стрит» и «Банк» один из охранников погиб, упав с шедшего на восток поезда. В том же году на «Ланкастер-гейт» лишился жизни еще один мужчина: его рука застряла в дверях, когда он попытался их закрыть, и его утащило в туннель.

Весь этот год он открывает дороги, прокладыва­ет новые пути. Он завоевывает Баию, теперь вокруг него уже много талантливых молодых людей. Три­дцать первого октября он снова перед народом. На этот раз он читает возвышенную поэму, красно­речивую, без риторической напыщенности, поэму от­личного стиля без демагогии. Он читает эту поэму в Португальской читальне в пользу семей солдат, погибших на войне. Впервые Кастро Алвес говорит о себе и о своей поэзии с гордым сознанием собст­венной ценности; и это отнюдь не выглядит тще­славным:



В моих стихах пою героев славу, Хотя я сам ничтожен, слаб и мал. Так Анды в красоте их величавой Долины житель, верно б, воспевал.

Поднявшись по чуть скользким, покрытым плесенью деревянным ступеням на мост, Сесилия замерла на секунду, глядя невидящим взором вниз, на паутину серых проводов и серебряные линии рельсов, уходящих в сторону Финчли-роуд. Что станет с детьми, когда Брайан все узнает? Кто будет их содержать? Тина – ее единственная наследница. Дом, естественно, отойдет ей. Хотя теперь миссис Дарн подумала, что обязана позаботиться о Джаспере и Бьенвиде, оставив дом им. Не для того, чтобы наказать дочь, а чтобы защитить внуков от нищеты. В ближайший понедельник нужно пойти к адвокату и переписать завещание.

Таким он был на самом деле, подруга. Он при­нес в свою поэзию величие природы и чувств. Он видел далеко — он видел Анды, высочайшие верши­ны, и далекие мечты. Он видел будущее, моя негри­тянка.

Очнувшись, пожилая женщина спустилась на другую сторону станции и, предъявив пенсионный проездной, прошла на платформу. В ее в голову закралась ужасная мысль. Если даже мораль времен ее молодости, столь жесткая, прочная и неотвратимая, что люди уверены были в ее вечности и неизменности, если даже она исчезла, то что же останется, скажем, лет через двадцать от морали нынешней? Неужели тоже ничего?

Он никогда ни для кого не просил милостыни в своих стихах, он требовал воздать должное детям тех, кто отправился умирать «на просторах пампы в мрачном краю». Его слова никогда не забудутся. Баия стала другой после того, как он прошел по ее улицам. В этом году он обновил поэзию своего род­ного края, он перенес свой город в будущее своего века. В 1867 году, подруга, он — это цивилизация и прогресс, поэзия и революция, расхаживающие по чернокаменным улицам города Баия, города Всех Святых и поэта Кастро Алвеса.

То, как ведет себя Тина, во времена Сесилии считалось худшим поведением для женщины. Теперь же это расценивается как абсолютно нормальный образ жизни. Раньше печать «незаконнорожденного» оставалась на тебе всю жизнь, пусть люди и признавали, что твоей собственной вины в этом нет. А теперь? Разве это кого-нибудь волнует? И еще: то, чем занимается сейчас Питер, практически в порядке вещей, а отец миссис Дарн полагал это величайшим грехом, о котором в их доме нельзя было не то что упоминать напрямую, но даже намекать. Таким образом, вполне может статься, что вещи, считающиеся сегодня преступлениями, например насилие над детьми или детская порнография, завтра тоже могут стать нормой? И когда-нибудь потом, когда ее самой уже не будет в живых, люди будут со снисходительной улыбкой смотреть на то, что для Сесилии было худшим из грехов?!

Кто знает? Она больше ничего не понимала. Тина, используя современный оборот, назвала бы ее обалдевшей. Но пожилая дама вовсе не обалдела, не растерялась и даже не была в замешательстве. Для нее было очевидным, что стерлась, размылась и свелась на нет сама грань между добром и злом. Она никогда не верила в Бога, только в правила, которые до сих пор вроде бы неплохо служили людям, но вдруг были признаны недействительными. И мир не рухнул, он просто стал пустым и ничтожным. Шум в голове миссис Дарн все продолжался. Некоторое время она с интересом слушала его, а потом ощутила вибрацию и певучий звук, сопровождающий прибытие поезда.

*   *   *

Она чувствовала себя как бы расколотой – так вернее всего можно было обозначить ее состояние. У нее имелось тело, выполняющее определенные действия: вот оно шагнуло в вагон, проследовало к сиденью, уселось… И была та часть ее, которую она называла сознанием, отстраненно наблюдавшая за телом с некоторого расстояния, паря в воздухе, словно Сесилия уже умерла. На нее навалилось беспредельное одиночество.

В июне труппа успешно дебютировала. И хотя она была составлена частью из любителей, все же живости и таланта Эужении Камары оказалось доста-

Конечно, в поезде были другие люди – времена, когда можно было зайти в вагон на их станции и не обнаружить там ни единого человека, давно прошли. Но миссис Дарн казалось, что к человеческим телам приделаны козлиные и обезьяньи головы, настолько эти лица были лишены признаков рассудка, человечности и цивилизованности. На «Свисс-Коттедж» вагон начал быстро заполняться народом. Сесилия закрыла глаза, отступая в свой персональный Малабар – темный, пустой, всеми заброшенный, полный лишь далеким монотонным грохотом.

Первый раз за последнее время она ехала в этом катящемся под уклон поезде, не вспоминая о погибшем малыше и o том ужасе, который он должен был испытать, не ощущая сочувствия и жалости к его родителям. Его смерть не имела больше никакого значения, размышлять о ней было бессмысленно, в этом мире вообще все потеряло смысл. Старая женщина думала о сумбуре и стуке крови в собственной голове.

144

Вагон начал пустеть. Хождение пассажиров туда-сюда вернуло ее к действительности, и она, открыв глаза, увидела обычный бейкерстритовский «массовый исход». Внезапно миссис Дарн почувствовала слабость, похожую на сосущий голод, тошноту от пустого желудка. Рот ее наполнился слюной. Она попыталась нащупать свою сумочку и не обнаружила ее. Сумочка исчезла.



точно, чтобы обеспечить труппе успех. А седьмого сентября, в день национального праздника Брази­лии \', состоялась премьера «Гонзаги». Присутствова­ли, помимо президента провинции, многие выдаю­щиеся деятели Баии, литераторы и студенты, пред­ставители народных масс. На сцене Эужения — оча­ровательная Марилия, произносящая любовные мо­нологи с абсолютной естественностью. Да и чем была эта драма в ее лирической части, как не историей самой Эужении и Кастро Алвеса? Эти слова, которые она сейчас повторяла на сцене, — сколько раз они обменивались ими в домике на окраине Ресифе или Боа-Висте в Баие? Но не только гимн любви — по знаменитому театру Сан-Жоан разносились слова об освобождении от рабства. После первого акта публи­ка потребовала, чтобы автор вышел на сцену. Зрите­ли хотели своими аплодисментами показать ему, как хорошо они прочувствовали и поняли все, чему он их учит. И так в конце каждого акта он должен был вы­ходить на авансцену и получать аплодисменты*. На­конец, по окончании представления, местные мо­лодые поэты устроили в его честь банкет. Кастро Алвес был увенчан лавровым венком с надписью на ленте: «Гению». Читались стихотворения, посвя­щенные герою вечера. Его успех был не столько успехом Эужении, сколько успехом его идей — идей освобождения рабов, республики, свободы. А на улице поэта ожидала толпа; теперь очередь была за народом. И народ поднимает его на плечи, про­ходит с ним по улицам Баии, несет его до дому. Народ начинает ему платить своей солидарностью, подруга.

Временами случалось, что, назначив друг другу встречу, подруги приезжали на одном и том же поезде, сами об этом не зная. Дафна садилась в поезд в Уиллсдене, а двумя остановками позже, в Западном Хэмпстеде, в него же попадала Сесилия. Так могло быть и на этот раз. Но сегодня миссис Дарн даже не вспомнила о том, что можно поделиться с Дафной всем произошедшим, не пожалела, как это всегда случалось в прошлом, об ее отсутствии. После открытия, так потрясшего пожилую женщину, все ее мысли вращались вокруг общечеловеческих взаимоотношений, а о каких-то конкретных людях она не думала. Те, кто находился с ней в одном вагоне, казались ей химерами со звериными головами, не способными отличить добро от зла, не могущими ни помочь ей, ни навредить.

Тем не менее кто-то из них украл ее сумочку.

Этот триумф повторяется на представлении «Гон­заги», на бенефисе Эужении. Потом актриса покида­ет труппу, чтобы перейти в другой театр — «Жина-зио Бонфим», который был спешно создан для нее специально. И вот наступают последние дни их пре­бывания в Баие. Кастро Алвес чувствует, что он не

1 7 сентября 1822 года была провозглашена независимость Бразилии от Португалии.

Сесилия испытала чувство, которое посещает всех нас, когда мы обнаруживаем, что потеряли нечто ценное и важное. Оно тяжело ворочалось и шевелилось внутри нее, словно чудовищный эмбрион в странно-безболезненных родовых схватках. Вдруг миссис Дарн показалось, что ее голова отделилась от тела и невесомо парит в воздухе. И неожиданно все закончилось. На какое-то мгновение она исчезла из вагона, из этого мира, ее затянуло во тьму, на секунду она словно умерла, а потом опять обнаружила себя на сиденье, завалившейся на бок, словно вытащенная на берег лодка.

10   Жоржи Амаду

145

Она сидела рядом с дверью, и около ее места имелся металлический поручень, за который держались стоящие пассажиры. Сесилия тоже держалась за него правой рукой, и с этой рукой все было в порядке. Женщина встала на ноги. Точнее, на одну ногу – правую. Ее левая нога, как и левая рука, были мертвы. Никто не обращал на нее внимания. Говорили, что именно так оно и происходит, и пожилая дама, исходя из своего нового ви́дения мира, ничему не удивилась. «Что же, я всегда была выносливой», – подумалось ей. Она стояла прямо, то есть почти прямо, вцепившись в металлическую трубу. Поезд прибыл на «Бонд-стрит», кто-то нажал кнопку, и дверь открылась.

должен больше заставлять любимую приносить ему в жертву свою карьеру, он понимает, что надо везти ее на юг, где есть хорошие труппы, которые могут предоставить актрисе лучшие возможности. К тому же и он ведь должен продолжать свою проповедь. Баия уже завоевана, теперь его ждут Рио-де-Жаней­ро и Сан-Пауло.

Сесилия попыталась шагнуть из вагона и упала. И тут люди ее, конечно, заметили. К ней потянулись руки, ей пытались помочь, ее подняли, и внезапно рядом оказалась Дафна, которая тоже ее поддерживала. Она чувствовала свое лицо так, будто бы только что побывала у зубного врача, сделавшего ей в десну укол обезболивающего – левая его сторона совершенно онемела. Подруга, сидящая рядом на станционной скамейке, поддерживала ее с правой стороны. Сесилия хотела поднять левую руку и пощупать замороженный рот, но не смогла ею пошевелить, словно отлежала ее во сне. Только это был не сон – когда просыпаешься, в конечности возвращается чувствительность, и кожу начинает покалывать.



– Очевидно, у меня был удар, – сказала она Дафне. – Слава богу, что кровоизлияние произошло в правом полушарии мозга, иначе последствия могли бы быть серьезнее. Как ты наверняка знаешь, левое полушарие намного важнее.

Она старалась говорить как можно более разборчиво, но, похоже, для миссис Блич-Палмер ее речь так и осталась невнятным бормотанием на каком-то чужом языке.

Сердца пробуди, же. о голос титана. От Анд прозвучи и до вод океана!



Визит к ветеринару был назначен на утро понедельника. Джед размышлял, сумеет ли специалист общего направления, не орнитолог, подарить Абеляру безболезненную смерть. Тот сказал, что все будет хорошо, и даже предложил прийти на дом, однако Лори пожелал приехать в клинику.

Его уделом, подруга, было пробуждать души. Во чреве судна он отправляется со своей любимой на завоевание юга. Он ожидает, что его драма и сти­хи и в Рио-де-Жанейро и в Сан-Пауло будут иметь такой же успех, как в Ресифе и Баие.

Абеляр сидел на насесте в саду. Джед продолжал регулярно взвешивать ястреба и кормить его, исходя из веса птицы. Но его любимец все тяжелел, потому что уже не летал. Приходилось урезать ему порции, а потом слушать крики несчастной птицы. Тина утверждала, что, когда окна закрыты, лично она ничего не слышит, но Лори слышал все. Словно принцесса, которая почувствовала горошину через двадцать перин. Двадцать закрытых окон между Джедом и ястребом не смогли бы заглушить его крики. Если, конечно, это не были слуховые галлюцинации…

Эужения тоже едет с уверенностью в успехе — ведь на юге театральная жизнь сильнее развита и публика принимает артистов лучше, чем на севере. К тому же тамошние театры ей знакомы; она там играла, получала аплодисменты, похвальные рецен­зии и поэмы, в которых воспевались ее внешность и талант. Еще большего она ожидала от посещения этих городов теперь, когда едет вместе с Кастро Ал-весом.

В субботу, после полудня, до Лори неожиданно дошло, насколько глупо он поступает. В понедельник ястреб умрет, а он все носится с его весом и беспокоится о количестве еды. Можно, по крайней мере, сделать счастливыми последние дни Абеляра. Когда Джед проходил через вестибюль, зазвонил телефон. Он снял трубку. Звонивший просил передать Тине, что ее мать заболела. Хозяин птицы постучал в дверь бывшей комнаты директора и позвал мисс Дарн к телефону. Молодая женщина внезапно побледнела, и обычная улыбка сползла с ее лица.

Действительно, газеты Рио-де-Жанейро уже печа­тали поэмы Кастро Алвеса, слава его стихов и соз­данная им поэтическая школа уже не были новостью

Джед подумал о том, какой странной бывает порой любовь. Вот он любил других. Любил жену и дочь. Иногда он уверял себя, пусть и подозревая в лицемерии, что стал «Защитником» из любви к человечеству. Но он никого не любил больше, чем эту птицу, чьи пронзительные призывы о помощи доносились до него из сада, отзываясь в его душе горечью и ужасом.

10*

Как только он спутал ястребу лапы и посадил себе на запястье, тот затих. Хозяин погладил его по голове. Волна любви поднялась у него в душе и захватила его целиком. Джед заплакал. Он забрал Абеляра к себе в комнату, посадил на насест и скормил ему несколько порций мяса. Ястреб с жадностью все съел, и его глаза счастливо заблестели. Жаль только, что у Лори не было однодневных цыплят – после того, как птица перестала летать, незачем стало вознаграждать ее за успехи.

147

«В понедельник я принесу ему несколько», – подумал хозяин, а потом вспомнил, что в понедельник Абеляра уже не будет. Его питомец умрет. По щекам мужчины вновь потекли слезы. А у ястреба глаза были закрыты. Джед вытер слезы, глядя из-под опухших век на гордо сидящую птицу. Абеляр был прекрасен, полон достоинства и грациозен.

Лори рывком встал, спустился в вестибюль, позвонил ветеринару и отменил визит.

для интеллигенции Рио. А в Сан-Пауло Фагундес Варела взялся за распространение его аболициони­стских произведений, декламируя друзьям изумитель­ные стихи баиянского поэта, который увлек за собою город Ресифе. Именно Фагундес привез в Сан-Пауло весть о том, что в романтизме возник новый могучий голос, который служит новым идеям. И Сан-Пауло с нетерпением ожидал поэта, чтобы вместе с ним окунуться в атмосферу социальной и политической борьбы.

Как же он сразу не понял простой вещи! Ему вовсе не нужно ничего делать, можно просто оставить Абеляра в живых. И это было единственным, чего он действительно хотел. Почему-то с самого начала он не увидел такого очевидного решения. Однако теперь Джед все осознавал – постепенно, словно со скоростью морского прилива. Он просто будет держать ястреба в своей комнате и кормить его сколько влезет. Он сделает счастливым любимое существо. И все будет длиться еще долго, очень долго, ведь Абеляр может прожить двадцать и даже тридцать лет. Так, бок о бок, день за днем, они будут тихо жить вместе в этой комнате, а может быть, еще где-нибудь. И ястреб никогда больше не будет кричать.

В Рио-де-Жанейро, подруга, в то время пользова­лись известностью два больших писателя. Один — это Жозе де Аленкар 1, другой — Машадо де Ассис2. Жо­зе де Аленкар завоевал наибольшую славу как проза­ик и поэт, возглавивший целую поэтическую школу. Ее представители писали поэмы редкой звучности и рассказывали в них истории из жизни туземцев. Если огромным было значение Жозе де Аленкар для бразильского романа, то не меньшим был и его лич­ный престиж. В глазах публики он был крупнейшей интеллектуальной фигурой Бразилии. Романист, дра­матург, журналист, он восхищал и избранное об­щество и простой народ. Его слово воспринималось как закон. Этот человек, занявший выдающееся ме­сто в истории бразильской литературы, относился ко всему новому и талантливому с пониманием и восхи­щением. Он был достаточно могуч, чтобы не опа­саться соперников.

Путь к счастью оказался таким простым. Лори сидел, смотрел на птицу и смаковал принятое решение. По прошествии довольно долгого времени Абеляр открыл один глаз. Тогда Джед встал, подошел к шкафу и достал мясо, которое собирался сам съесть на ужин.

\'Жозе Мартиниано де Аленкар (1829—1877) — один из крупнейших писателей Бразилии, романист и драма­тург, основоположник «индианистской» литературы. Был членом Бразильской академии словесности. Занимался также полити­ческой деятельностью — был депутатом национального конгресса, министром юстиции. Его перу принадлежат: роман «Ирасема», пьесы «Гуарани», «Гаушо», «Сертанежо» и др.



2 Жоаким Мария Машадо де Ассис (1839— 1908) — бразильский прозаик, поэт и драматург. Считается бесспорно крупнейшим романистом Бразилии. Его произведения отличаются чистотой стиля, они проникнуты горьким юмором. Он был первым президентом Бразильской академии словесности. Его наиболее популярный роман «Дон Касмурро» переведен на русский язык.

В школу Олдебурга Алису не приняли. Ей это сообщили, даже не дослушав до конца ее выступление. Сотрудники школы вели себя вежливо, но довольно холодно.

148

С чего ей вообще пришло в голову, что любовь сделала ее игру лучше? Теперь это казалось забавной иллюзией, возникшей в момент умопомешательства. Скрипачка попыталась также поступить на мастер-класс в Бриттен-Пирс, но во время исполнения вдруг позабыла все технические приемы и в какой-то момент сфальшивила так, что почувствовала, как кровь прилила к лицу.

Когда по дороге в Сан-Пауло Кастро Алвес заехал в Рио-де-Жанейро, он рассчитывал, подруга, поста­вить там «Гонзагу» и завоевать народ Рио-де-Жа­нейро для новой поэзии, которую привез из Ресифе и Баии. Его принимает в Тижуке 1 Жозе де Аленкар. Романист из Сеары встречает его весьма приветли­во *. Отныне его дом открыт для кондорского поэта, и тот чувствует себя здесь, как у себя. Все, что было в Аленкаре поэтического, все, что было в нем от вы­сокой поэзии, — все поддалось очарованию стихов и драмы Кастро Алвеса, которая так же напоена поэ­зией, как и романы сеаренца о туземцах. Это была встреча двух самых значительных школ бразильской литературы, поэзии негра и поэзии индейца. Сделав индейца основным действующим лицом своих произ­ведений, Аленкар добивался восстановления его в своих правах. Кастро Алвес же хотел больше чем восстановления прав — он добивался освобождения негра, выведя его в своих стихах на арену нацио­нально-освободительной борьбы. Герои двух рас, по­друга, два литератора должны были найти взаимо­понимание и полюбить друг друга.

Она стыдилась себя, стыдилась того, что размечталась о несбыточном, совсем как Том. Алиса представила себя ученицей Макса Росталя[30], на творческом вечере в концертном зале Снейпа. Вообразила Акселя, сидящего в первом ряду, увидела, как скептическое выражение на его лице сменяется гордостью за нее.

И скрипачка подумала, что ради его улыбки, ради удовольствия играть для него она вытерпит все замечания, которые сделает ей великий маэстро.

Кастро Алвес прочитал Аленкару свою драму и некоторые поэмы *. Аленкар жил на высотах Ти-жуки, откуда открывался грандиозный пейзаж, что помогало прочувствовать эти стихи, в которых отра­жались природа севера, страдания людей, надежда на лучшие дни. Аленкар был растроган, почувство­вав, что перед ним незаурядный талант. И, сообраз­но своей живой натуре, он решил немедленно опуб­ликовать произведения поэта, познакомить с ними публику. Аленкар отправляет Кастро Алвеса к Ма-шадо де Ассис, который тоже может повлиять на судьбу писателя. Он дает ему письмо к Машадо *, которое несколько дней спустя будет опубликовано и прикует к поэту внимание всего Рио-де-Жанейро.

В день карнавала, когда народ поет и танцует на улицах, Машадо приходит к Кастро Алвесу в гости­

Глава 20

1 Тижука в то время была предместьем Рио-де-Жанейро; ныне это один из районов города.

149

– Мне сообщат.

ницу, где поэт и Эужения прячут свою любовь. Ма­шадо выслушивает драму, стихи. И даже этот сдер­жанный человек с недоверчивым и тяжелым харак­тером соблазняется новой поэзией с севера. Без избытка чувств, свойственного Аленкару, без его стре­мительности, романист из Рио-де-Жанейро разбирает творчество Кастро Алвеса в своем письме к Аленка­ру. Он не удерживается временами и от менторского тона, но все же Кастро Алвес завоевал восхищение даже этого человека, столь далекого от основных тем его поэзии, — это один из крупных успехов мо­лодого поэта. Ответное письмо Машадо де Ассис Аленкару было также опубликовано *. И пресса Рио-де-Жанейро широко открыла свои страницы для поэта. Литературные круги приняли его в свою среду, ведь он был рекомендован двумя самыми ува­жаемыми представителями признанной литературы. Повсюду приветствовали его талант, декламировали его стихи, печатали их в газетах. Ему подражали *, поэзия его стала господствующей. Эмилио Залуар, поэт, который уже посвящал стихи Эужении Кама-ре, теперь устроил банкет в честь Кастро Алвеса. На нем присутствовали самые известные литераторы.

Том уже привык слышать от Алисы эти слова. Она говорила их каждый раз, возвращаясь с очередного прослушивания. А потом безжизненным голосом признавалась, что ее не приняли. Или отказали ей в стипендии. Или не намеревались содействовать ей в получении места.

Поэта поселил у себя Луис Корнелио дос Сантос, его друг по Ресифе, учившийся там с ним на одном курсе. Однако его подлинным очагом в Рио-де-Жа­нейро была гостиница, где жила Эужения. Там он проводил свои вечера. Днем же почти все время он бывал в редакции газеты «Диарио до Рио-де-Жаней­ро», где читал «Гонзагу» многочисленной аудитории. Хотя драма пользуется большим успехом у литера­торов, Фуртадо Коэльо отказывается поставить ее на сцене. Возможно, подруга, что выдающийся актер так и не простил поэту, что тот забрал у него первую актрису, которая была к тому же матерью его доче­ри. И теперь он воспользовался возможностью ото­мстить. Кастро Алвес решает уехать отсюда в Сан-Пауло.

Молодой человек ничего не мог с собой поделать – он радовался. Теперь-то любимая вернется к нему и будет снова играть в его уличном оркестре! Когда все ее бесчисленные попытки провалятся, она бросит свою ненужную работу. Жестокость экзаменаторов только к лучшему, пора уже ей прекратить тратить впустую время и деньги. Ведь всем известно: если ты хочешь сделать карьеру в музыке, надо начинать учиться еще в раннем детстве. Поступить в Гетхэм или в школу Йегуди Менухина и упражняться день и ночь.

Однако ему еще остается самое главное — всту­пить и здесь в общение с народом. Он имел в Рио успех среди интеллигенции, в прессе, у артистов. Те-

И нужно трезво смотреть на вещи. Не каждый может достичь вершины, большинство эту дорогу осилить не способны. Удобнее всего было бы представлять себя исполнителем второй категории. Мюррей именно так и предпочитал думать о себе с Алисой: они – исполнители среднего уровня. По его мнению, это было здорово – такое положение позволяло извлечь из игры максимум удовольствия. И то, что подруга воспринимала это все так болезненно и трагично, приводило флейтиста в ярость, хотя любить ее он не переставал. Поэтому и теперь он обнял ее, прижал к себе, шепча какие-то ласковые глупости и гладя по голове. Скрипачка приникла к нему как потерявшийся ребенок, и Том подумал: «Амбиции оттолкнули ее от меня, но совсем скоро она вернется».

150

перь следовало донести свое искусство до простого народа.

Позже, когда он сказал, что идет с Акселем в паб, Алиса так яростно замотала головой, что ему не понадобилась заранее подготовленная речь о том, почему ей лучше остаться дома. Она вечно таскалась с ними, из-за чего Мюррею никак не удавалось поговорить о ней с Акселем, а ему этого очень хотелось.

И вот, прежде чем уехать, подруга, — в день, ко­гда город отмечает празднествами и уличными ше­ствиями победу при Умайте \', — он появляется на балконе редакции «Диарио до Рио-де-Жанейро», очень бледный и очень красивый, и декламирует для толпы, которая проходит по улицам. И народ Рио-де-Жанейро приветствует его такими же горячими аплодисментами, как в Баие и Ресифе. Этот народ привык к поэзии Казимиро де Абреу, который в кра­сивых строфах оплакивал любовь, и сейчас голос, который принесся с севера, звучит для него, как горн, как барабанный бой, этот замечательный мужест­венный голос:

– Знаешь, как только у Алисы пройдет это разочарование, она сама поймет, что все к лучшему, – сказал он своему новому другу, когда они оказались в пабе.

– Почему? – не понял тот.

От вольных кондоров я жду ответа, Свободный ветер пусть ответит мне: За что и кем ведется битва эта И чьи знамена реют в вышине?

– Куча людей была бы просто счастлива играть в моем оркестре. А Алиса никогда не станет концертирующей солисткой. Смешно, но, видишь ли, люди у нас в Британии, заканчивая музыкальную школу, умеют исполнять сольные партии в концертах Моцарта, но понятия не имеют о самодисциплине, необходимой для работы в оркестре. Алиса же сможет этому научиться, точнее, мы с ней научимся вместе.

Идут на битву строем легионы: То на тирана двинулся народ. Форты штурмует он и бастионы, — Уже насилья зыблется оплот.

Заметив безучастное выражение на лице Акселя, Том вздохнул:

И вот кровавый деспот уступает: Его сломил народ своим мечом. Так пусть теперь свобода воссияет, Как солнце в этом небе голубом!

– Извини, я тебе надоел.

Летящий с севера кондор попадает, подруга, в объятья народа. Такова его судьба, здесь, там, и дальше, на севере и на юге, вчера, сегодня и завтра.

– Ничего подобного, – возразил его собеседник. – Что будешь пить?

1 Сражение у прохода Умаита на реке Парагвай произо­шло между бразильскими и парагвайскими войсками 19 февра­ля 1868 года. Бразильская эскадра, поддержанная наземными войсками, одержала победу, форсировав проход Умаита и нанеся парагвайцам большой урон.

– Как обычно, – ответил Мюррей. – Пинту светлого.



Куда бы ни был я судьбой заброшен. Тебя,  Сан-Пауло, мне  не забыть...

Он специально позволил Джонасу оплатить первую пару и тем самым – третью. Таким образом, на его долю осталась только оплата второй пары. Разговаривать с Акселем было на удивление легко. Наверное, потому, что он мог по-мужски молчать и только слушать, глядя прямо в глаза и время от времени кивая.

Солнце, встречая поэта, освещает улицы Сан-Пау­ло, моя негритянка. По этим улицам ступали вели­кие люди, под сводами его факультета права звучали самые выдающиеся голоса Бразилии. Три таких име­ни, подруга, ты можешь прочесть на мемориальных досках, которые студенты укрепили впоследствии на стенах этого дома знания: Алварес де Азеведо, Фа­гундес Варела и Кастро Алвес. Вокруг этих имен объединились многие другие, и из Сан-Пауло по всей Бразилии разносились песни любви и свободы, са­мые нежные и самые сильные.

– Что ты вообще думаешь об Алисе? – задал флейтист новый вопрос. – Давно хотел спросить тебя об этом, но она все время была с нами.

– Что я о ней думаю?

При Алваресе де Азеведо Сан-Пауло переживал период романтики, эпоху галлюцинаций. Его гений создал особую атмосферу в этом городе, где безраз­дельно господствовала романтическая литература. Появившийся позднее Фагундес Варела укрепил эту славу города — студенты в тавернах, студенты, веду­щие женщин по улицам, чтобы уединиться с ними

– Да.

152

– Очень красивая девушка, – безразлично произнес Джонас, и пренебрежительный тон его голоса странно контрастировал со словами. – Думаю, ты совершенно прав.

– В каком смысле?

�

– В таком, что не одобряешь ее… как бы это сказать… Ее чрезмерные музыкальные претензии. Особенных способностей у нее нет.

– Откуда ты знаешь? – изумился Том.

на кладбищах, — таковы типичные картины того вре­мени. Самоубийство в двадцать лет после осознания мира красоты — такова примерно была формула жизни, которую поэты создали для Сан-Пауло. Зим­ний холод города зовет к теплу в тавернах. Байрон зовет к безрассудству, к самым невероятным безум­ствам. Окружающий мир перестает существовать. Студенты и поэты, которые верховодят ими, живут в далекой от реальности обстановке. У факультета — фантасмагорический вид, это храм новой религии: байронизма. В мертвые вечера тишину нарушает се­ренада. Дамам, прячущимся за жалюзи, читают ро­мантические стихи, молящие о любви. И ночью не прекращаются жалобы на неблагодарность возлюб­ленной. Студентов ждут таверны; дома терпимости страшны, как демонические строфы Байрона. И в та­вернах и в домах терпимости поэты ищут смерть — последнюю и самую желанную из возлюбленных. Если один город Сан-Пауло, буржуазный и спокой­ный, засыпает, когда колокол прозвонит девять ча­сов, другой Сан-Пауло, сатанинский и юный, впро­чем постаревший от литературных разочарований, с хохотом и драками беснуется на улицах *. Но вот внезапно наступает тишина, подруга, и над всей этой грязью, над всем этим пороком поднимается голос. Он декламирует:

– Да ничего я не знаю. Я не знаток. Просто один раз слышал ее игру. Попросил ее, она и сыграла для меня. Я тогда совершенно разочаровался. Ничего, что я так откровенен?

Когда, влекомый неизвестной далью, Впервые край родной я покидал, В твоих глазах, исполненных печалью, Я жемчуг слез, подруга, увидал.

– Ничего, – ответил Мюррей.

Этот голос смывает грязь с улиц, очищает души, увязшие в болоте.

– Именно поэтому я и думаю, что для вас двоих будет лучше, если вы создадите, ну, что-то вроде собственного оркестра. Если тебе это нравится, конечно. Ну, и если понравится ей. Почему нет?.. Хотя лично я больше представляю Алису в качестве хранительницы вашего семейного очага. Ты должен увезти ее отсюда и подыскать какой-нибудь дом, чтобы ей было чем заняться.

А порой слышится другой голос, подруга, он по­ет для бедняжки, молоденькой девушки, которую нужда заставила торговать своим телом.

Аксель держал бокал с бренди обеими руками и, улыбаясь, смотрел поверх его края на собеседника. Тому вспомнилась одна реклама. То ли какого-то ликера, то ли бокалов, а может быть, таких вещей, которые вообще не продаются: хитрости, или даже коварства, или умения читать в человеческих сердцах. Но через мгновение его друг снова глядел на него весело и дружелюбно.

– Но как я это сделаю? – спросил музыкант.

О девочка! Цветком благоуханным Тебя создал небесный садовод. Зачем судьбы решеньем злым и странным Ты жить обречена на дне болот?

– Попробуй получить государственную субсидию на развитие малого бизнеса. Разве оркестр нельзя считать бизнесом?

Таковы, моя негритянка, все эти студенты с сердч цами,   полными   печали,   которую  они  почерпну­

– Всего сорок фунтов в неделю. Какой же это бизнес? – горько протянул флейтист.

153

– Да я шучу.

Выражение лица Акселя внезапно изменилось: оно посуровело, сделалось жестким и деловым, а зубоскальство и хитринка исчезли.

ли у Байрона, с головою, полной блестящих об­разов.

– Том, – спросил он, – ты не хочешь подзаработать?



Это романтическое поколение, которое почти не соприкасалось с действительностью и которое жило в мире грез, — это поколение превратило факультет права в Сан-Пауло на известный период в самую знаменитую в стране башню из слоновой кости. Баш­ню поразительной красоты, но не от мира сего! С ее высоты поэты не видели повседневной, зачастую тра­гической жизни. И опьяненный созерцанием своих поэтов, усыпленный их голосами самоубийц, Сан-Пауло почти не слышал того, другого голоса, кото­рый, возможно, был тише, но уже указывал новые пути, — голоса Педро Луиса *. Этот поэт хотел, чтобы в его поэзии звучали мотивы не бесплодные и беспо­лезные для счастья людей. Но его голос не был до­статочно мощным, чтобы заглушить благозвучную симфонию романтических голосов Алвареса и Фа-гундеса. И Сан-Пауло не проснулся, он продолжал убаюкивать себя проникнутыми отчаянием стихами, и они были трагической колыбельной песнью для этого сонного гиганта. В его огромном сердце было много места для самых высоких чувств, его могучие руки обладали силой, способной разорвать и самые крепкие цепи рабства. Но нужно было, чтобы его разбудил чей-то голос, подсказал ему, что в мире много страдания и что миссия Сан-Пауло — принести людям радость.

В январе 1902 года на Северной линии между станциями «Слон и замок» и «Бюро» в поезде вспыхнул пожар, и оттуда пришлось эвакуировать всех пассажиров.

В августе 1910 года в поезде на перегоне между «Бейкер-стрит» и «Свисс-Коттедж» стреляли в мужчину. Однако он выжил. Следствием этого происшествия стала установка в вагонах устройств, позволяющих пассажирам сигнализировать о чрезвычайных ситуациях.

Кастро Алвес поет в Сан-Пауло свою пробуждаю­щую песню. И гимн его, в котором говорится о про­бивающемся рассвете, о заре свободы, о надежде на будущее, преображает Сан-Пауло. Его присутствие и его деятельность вызывают в большом городе юга интерес к социальным и политическим проблемам. После Кастро Алвеса факультеты права в Ресифе и Сан-Пауло уже ничем не отличаются друг от дру­га. В них одинаково свободно дышится, в них воздух пропитан идеями, в них студенты смешиваются с толпой и лучшие представители студенчества спо­собствуют развитию наиболее благородных соци­альных движений. В Кастро Алвесе Сан-Пауло най­

Двадцать четыре года спустя груженный щебнем состав сошел с рельсов и разрушил здание поста электроцентрализации около станции «Рейнерс-лейн» линии Пикадилли. В следующем году самолет Королевских Вспомогательных ВВС упал на пути Северной линии близ Колиндейла, что спровоцировало короткое замыкание. Возникший пожар также полностью уничтожил здание поста электроцентрализации.

154

В 1944 году, прямо в Сочельник, на станции «Пэддингтон» возник серьезный пожар в эскалаторной шахте, но жертв не было.

дет человека, стремящегося к разрешению са­мых насущных политических проблем, уходящего от грез, которые приводят только к гос­подству исступленного воображения. В тепле симпа­тии, которой окружит его Сан-Пауло, Кастро Алвес напишет лучшие из своих аболиционистских и рес­публиканских стихов. Если в мире возможно под­линное взаимопонимание, то таким примером были Кастро Алвес и Сан-Пауло.

В январе 1917 года полностью сгорела станция «Стоунбридж-Парк» линии Бейкерлоо. Двадцать восемь лет спустя она сгорела снова. В 1958 году один пассажир задохнулся, когда загорелся поезд на станции «Холланд-Парк» Центральной линии.

В 1985-м в подземке запретили курить. Однако это не защитило метро от самой страшной, за исключением взрыва бомбы в Белхэме, трагедии, когда в ноябре 1987 года вспыхнул пожар на станции «Кингс-Кросс».

Этот город, подруга, ему не пришлось завоевы­вать. Поэт не прошел неизвестным по его улицам, не­ведомый для всех, как это было два года тому назад в Ресифе. Он не встретил, как это было в Баие, недоброжелательства со стороны окопавшейся груп­пы интеллигенции. В Сан-Пауло он нашел только ласку и восхищение, встретил людей, стремящихся поскорее услышать его слова, ожидающих поэта, чтобы последовать за ним, жаждущих найти в его стихах те слова, которые никогда не уйдут из их сердца, слова любви к народу и к свободе.



Мысль о том, что она должна вернуться на виллу «Сирени» и ухаживать за Сесилией, ужасала Тину. Она утратила свои обычные спокойствие и безмятежность. В тот миг, когда она узнала от Дафны печальную новость, исчезли главные черты ее характера: флегматичность, беззаботность и умение принимать жизнь такой, какая она есть.

В Сан-Пауло он приехал прославившимся; ему было еще только двадцать лет, но его уже считали гением. Еще до его прибытия здесь слышали о вос­торженной реакции толпы в Ресифе, об аплодисмен­тах народа в Баие, о его литературном успехе в Рио-де-Жанейро. Было уже известно, что этот юно­ша затрагивает в горячих стихах проблемы, которые в то время многие даже не представляли себе воз­можным обсуждать. Фагундес Варела декламировал на одной из своих последних ночных оргий в Сан-Пауло стихи поэта, в которых было требование осво­бождения рабов и воспевалась любовь. Письма Ален-кара и Машадо де Ассис о поэзии и драматургии Кастро Алвеса тоже нашли отклик среди студентов. Поэта ожидали, зная уже, кто он, какова его цен­ность, его значение. И все же, подруга, сколь высоко ни было мнение, которое создалось о нем в Сан-Пауло, ему пришлось удивить город, настолько боль­шой силы достигли тогда его поэмы. Более того, в Сап-Пауло ему предстояло вырасти, стать еще вы­ше. На этой новой трибуне его голос получит резо-

Она этого не хотела. Просто не могла. В ее голове теснились многочисленные отговорки. Молодая женщина пыталась отобрать самые убедительные, чтобы высказать их миссис Блич-Палмер, как вдруг та, словно по мановению волшебной палочки, произнесла:

155

– Тина, если ты не против, я бы хотела поухаживать за твоей матерью. Если она сама согласится, естественно. Доктор сказал, что в больницу ей не надо, она ведь не полностью парализована.

– Боже, конечно же, я не против! – воскликнула мисс Дарн. – Дафна, вы просто чудо!

нанс, которого до того ему получать не доводилось. Ибо в Сан-Пауло, подруга, он переживет свои са­мые большие дни радости и горя. В Сан-Пауло его ждут самые крупные триумфы, но здесь его ожидает и горе — уход Эужении, любви всей его жизни, здесь начало его агонии. В Сан-Пауло жизнь откроется ему во всей полноте, в величии радости и в величии горя. Юноша, который совсем недавно прибыл в Ре­сифе, чтобы уехать оттуда двадцатилетним мужчи­ной, теперь проживет за один год в Сан-Пауло целую жизнь, полную самых драматических мгнове­ний. Он увидит у своих ног в Сан-Пауло юных пре­красных женщин, которые будут искать его любви. Но он увидит также, как его возлюбленная уйдет от него, чтобы избрать другие пути. Народный вождь, он увидит за собою в Сан-Пауло волнующуюся, побе­доносную толпу. Но он увидит также, подруга, что его жизнь уже подходит к концу, что его легкие по­ражены «в кипении страстей», и поймет, что его так громко звучащий голос скоро умолкнет. Сан-Пауло — это его величайший триумф, но это и его агония.

Облегчение сделало ее великодушной.

Сан-Пауло сумел полюбить его, понять и при­ласкать и стал величайшим периодом его славы. И Сан-Пауло превратился в самого деликатного из друзей, когда его любимец пал, пораженный неду­гом. Сан-Пауло был нежен, ласков и добр. И когда Кастро Алвес уехал в другие края, лишившись любви и потеряв здоровье, он унес в сердце тоску по люби­мому городу:

– Вы не возражаете, если мы с детьми завтра приедем ее навестить? – спросила она. – Можно?

Сан-Пауло, навеки сохраню я Твой образ милый в памяти моей. Забыть возможно ль сладость поцелуя, Любовь твоих прекрасных дочерой?

Сесилия лежала на диване-кровати в гостиной. Лестницы на вилле были крутыми, и ей не стоило даже пытаться карабкаться по ним. Опираясь на руку Дафны и палку, ей удавалось кое-как дотащиться до уборной. Через день-два она уже могла сидеть в кресле, и физиотерапевт начал учить ее делать упражнения, рассчитанные на то, чтобы восстановить левую половину тела.

Этот столь волнующий период в Сан-Пауло, по­друга, самое значительное время в жизни поэта. По­тому что в Сан-Пауло, моя негритянка, он написал для всех нас «Голоса Африки» и «Негритянский ко­рабль».



Миссис Дарн была очень счастлива со своей подругой. Она испытывала к ней признательность, но это отнюдь не было слепой благодарностью. Скорее, она ощущала, что Дафна оказалась на высоте и делала то, что было должно, по мнению больной. Все происходило так, словно они были старой, преданной друг другу семейной парой. Дезертирство, сдача позиций, неспособность выдержать испытание – все это в их случае было абсолютно невозможно. Миссис Блич-Палмер поступила так, как поступила бы на ее месте сама Сесилия. Дафна любила ее, а она любила Дафну. Странным было лишь то, что с тех пор, как миссис Дарн заболела, она, говоря об отношениях с подругой, могла с легкостью и даже с удовольствием произносить слово «люблю», как про себя, так и вслух, пусть и не при Дафне. Заменить ее кем-то было совершенно немыслимо. И больной нравилось шепотом, уже в полудреме, повторять: «Да, мы с Дафной любим друг друга».

...Изменят звезды, угасая, Изменят волны, опадая. Изменит радость юных дней. Одни лишь только прочны узы: Те, что меня связали с Музой -С подругой верною моей!..

В тот день, когда все случилось, она сидела на серой станционной скамье рядом с миссис Блич-Палмер, а вокруг толпились люди. Среди пассажиров, сошедших с поезда, чудом оказался врач. Он поднялся по эскалатору и сообщил о случившемся работникам метро. Привезли кресло, усадили в него Сесилию и подняли ее на поверхность. Именно в этот момент Дафна показала, чего она стоит. Она отвезла подругу домой на такси и вызвала ее лечащего врача. Таким образом, миссис Дарн избежала отправки в больницу и осталась в собственном доме, пусть и полупарализованная и с перекошенным лицом.

Женщины, моя подруга, буквально затормошили французов-парикмахеров, у которых были заведения в Сан-Пауло, они замучили портных — всем хоте­лось иметь новые красивые платья, невиданные при­чески. В этот вечер «Юридический архив», журнал факультета права, принимал в зале «Конкордия» поэта Кастро Алвеса. Поговаривали, что этот баиян-ский юноша удивительно красив, что у него роман­тический и одновременно спортивный облик, что он поэт и охотник, любитель скакать на самых резвых лошадях, любит женщин со страстью Дон-Жуана. Разве не потеряла голову, увлекшись им, Эужения Камара, самая знаменитая актриса страны? Разве не жили они жизнью, скандальной в глазах общест­

Она не повредилась в уме, но страдала от легкой амнезии. Между тем моментом, когда она увидела Брайана с детьми, и следующим, когда обнаружила себя на платформе «Бонд-стрит» рядом с Дафной, была пустота. Сесилия ничего не помнила, однако никак не могла избавиться от чувства, что за это время произошло что-то очень нехорошее. И именно оно спровоцировало удар. Было непривычно осознавать, что тот самый час, в течение которого она оказалась поражена болезнью, возможно, даже смертельной – во всяком случае, непоправимой, пусть даже физиотерапевт твердил ей что-то ободряющее, – этот самый час оказался потерян, вычеркнут из ее жизни, смыт, минута за минутой, прорвавшейся кровью, вместе с кусочком ее мозга.

157

ва? Разве всепоглощающей чувственностью не были наполнены его стихи? Женщины Ресифе и Баии стре­мились в его объятья и готовы были припасть к его устам, едва увидев поэта, едва только он говорил им первые слова. Ему было всего двадцать лет, он был пылок, как юноша, и утончен, как уже много познав­ший в жизни человек.

«Должно быть, я испытала какое-то ужасное потрясение, спровоцировавшее скачок давления», – думала Сесилия. Врач уверяла, что теперь давление у нее в норме, и она очень довольна течением болезни. Дафна готовила все ее любимые блюда и носила ей книги из библиотеки. Вечерами миссис Дарн сидела на своем диване-кровати, и они вместе смотрели телевизор. И держали друг друга за руки, чего раньше никогда себе не позволяли. Миссис Блич-Палмер пододвигала свое кресло к дивану, брала свою подопечную за парализованную руку и сжимала ее в своих ладонях. Рука не двигалась, но чувствительность в ней сохранилась.

Его романтическая, богемная и в то же время революционная фигура привлекала женщин, пленяла их. Он то читал стихи об освобождении рабов, бросая зажигательные призывы, то слагал нежные любов­ные стихи. И романсы на его слова * распевались на семейных вечерах под аккомпанемент рояля. Так или иначе, он увлекал за собою целый кортеж жен­щин. Говорили, что он как молодой бог *, что невоз­можно устоять против его очарования. И вот забега­ли портнихи, засуетились парикмахеры, подгоняемые нетерпеливыми сан-пауловскими дамами. Даже супру­га английского консула, увлекавшаяся спортом и поэзией, обновила к этому вечеру свой туалет, что­бы, познакомившись с поэтом, очаровать его.

По прошествии нескольких дней Сесилия заметила улучшение в области лица. Когда Тина с детьми навестила ее во второй раз, она смогла понять все, что говорила мать. Дафна же понимала ее с самого начала. Питер, возвращаясь домой после работы в хосписе, заглянул ее проведать и рассказал им грустную историю о двадцатилетнем парне, умершем ночью у него на руках.

Мужчины тоже ожидали его с нетерпением. Едва только поэт прибыл в Сан-Пауло, как все уже узнали о нем. Узнали, что он не воспевает смерть и не опла­кивает свое рождение — как это было принято, — а воспевает жизнь, любовь, говорит о рабстве негров, о рабстве белых, об освобождении тех и других. Поэт, прибывший в город, который Алварес де Азе­ведо и Фагундес Варела заворожили своими печаль­ными, а порою сатанинскими голосами, привез сюда еще неведомое здесь искусство. Правда ли то, что о нем рассказывают? Что в Ресифе он был вожаком толпы и выступал на площадях и с балконов, что он вызывал беспорядки в театрах, защищая свою да­му, что подстрекал к мятежам на улицах, защищая свободу? Что он основал общество для освобожде­ния негров и содействия беглецам? Что он создал но­вую поэтическую школу, романтическую и освободи­тельную, которая была как кондор, высоко парящий в небе, почему студенты Ресифе и называли эту шко­лу кондорской? Что он взбудоражил Баию, избавил

– Не думаю, что кто-нибудь на самом деле умирает на руках у другого человека, – сказала миссис Блич-Палмер, когда ее сын ушел. – Не хотелось ему этого говорить, бедный мальчик так расстроен… Но это было бы чрезвычайно неудобно для пациентов. Да и как можно угадать необходимый момент? Если ты понимаешь, о чем я.

158

– Полагаю, это означает, что ты просто обнимаешь другого человека, когда видишь, что он уходит, – предположила больная.

– Да, возможно, и так.

ее от бесполезной риторики, втянул ее интеллигенцию в кампанию за освобождение рабов? Что во время чтения стихов он казался вождем народа? Многое говорили об этом баиянце с высоким лбом и черны­ми глазами. Но ему ведь только двадцать лет, он почти мальчик. Нет ли преувеличения во всех этих рассказах? Богатому и могущественному Сан-Пауло уже случалось испытывать разочарование, сталкива­ясь с ложным гением, который выдает медную моне­ту за золотую. Поэтому Сан-Пауло стал недоверчив и угрюм. Но когда монета — золотая и гений — настоящий, Сан-Пауло наполняется радостью и воодушевлением. Сегодня Сан-Пауло, подруга, будет судить, золотой или медный гений Кастро Алвеса.

– Дафна, а ты веришь в загробную жизнь? Что в момент смерти наши души покидают тело и отправляются в блаженный край? – спросила Сесилия.

Что сможет сказать поэт этому городу? И здесь провинция, много миллионеров, счастливых своим благосостоянием, их фазенды полны рабов, их поли­тические деятели господствуют в империи. Что-то он скажет Сан-Пауло? Будет ли он воспевать город и его жизнь, его богатство, политое Потом и кровью негров?

– Нет, – ответила ее сиделка.

А потом, помолчав немного, добавила:

Студенты ожидают. В эхе под сводами факульте­та права как будто перекликаются раздававшиеся здесь когда-либо голоса поэтов. Что скажет сегодня этот поэт, не фальшив ли его гений?

– Ты уже очень хорошо разговариваешь. Ты вообще уже почти такая, как была.

– Наверное, ты скажешь, что это глупо, но я хочу увидеть свое лицо, – попросила ее миссис Дарн. – Я смогу это вынести, правда. К тому же не думаю, что в моем возрасте у меня осталось еще какое-то тщеславие. Не найдешь ли ты мою сумочку? Там есть пудреница с зеркальцем.

В зале «Конкордия» не слишком много мест. Да­мы расселись в первых рядах, но все же многим из них не досталось места, а студенты почти все стоят, ибо публики оказалось больше, чем предполагалось. Люди набились и в коридорах; поэт с трудом про­брался среди них.. В публике—.элегантная Эужения Камара, на которую показывают пальцами; она вол­нуется за своего любимого.

Дафна сделала вид, что поискала сумочку, но особенно не усердствовала. Она действительно считала, что подруге нечего смотреть на свой перекошенный рот, и Сесилия это поняла. Но она не забыла о своей просьбе, как надеялась ее помощница, а просто не стала больше напоминать ей об этом, чтобы ее не расстраивать.

И вот он появляется. Женщины подталкивают друг друга локтями: «Это он». Они не обманулись в своих ожиданиях. Поэт в самом деле красив, его красота полна мужественности и таит в себе соблаз­ны. Они сразу очарованы и пленены, они уже не сомневаются в нем, как в поэте. И презрение, подру­га, с которым они искоса поглядывают на Эужению,

159