Ну вот я прокричала на этих страницах о моей боли. Но я не одинока. В газетах и журналах, в интервью со многими деятелями культуры, с нашими большими мастерами сцены, литературы, живописи я чувствую общую тревогу, озабоченность и внутренний протест.

Многие ощущают боль людей, потерю нравственных критериев, пытаются противопоставить моральные устои культу тела и минутным наслаждениям. Наверное, я сейчас кажусь просто старым человеком, который не принимает новой жизни. Нет, я очень хотела изменений, но не таких, какие вижу сейчас. И поэтому моей главной надеждой остаются театр, искусство, люди, любящие свое дело.

Состояние растерянности крепко поселилось в моей душе. Чему-то я радуюсь и поражаюсь. Невероятно похорошела залитая электричеством наша Москва. Много старинных отреставрированных зданий. Построено заново несколько театров, они несказанно хороши. Забыли, что такое пустые магазины, забыли слово «авоська», когда надеялись: авось удастся что-то достать.

Женщины все очень хорошо и красиво одеты, со вкусом, похожи на картинки из модных журналов. Кафе и рестораны заполнены людьми. Мои молодые знакомые и старые друзья запросто ездят туристами в любые страны, и в то же время в маленьких городах часто нет работы, закрыты места, где когда-то кипела жизнь. В деревнях остались только никому не нужные одинокие старики, а на лето туда приезжают лишь равнодушные к земле дачники. Всё за короткий срок подверглось изменению. Что-то стало лучше, что-то стало хуже. Все захотели разделяться, а не соединяться. Распался МХАТ на два театра, и ни тот ни другой ничего общего уже не имеют с тем старым МХАТом Станиславского и Немировича-Данченко. И Театр на Таганке разделился на два недружелюбных коллектива, оставив неизлечимые раны в душах когда-то дружной театральной семьи.

И наш Театр сатиры стал совсем другим. В конце 90-х годов начал сильно болеть Валентин Николаевич Плучек. Возраст его был уже очень солидный, здоровье плохое, да еще потеря двух великих артистов, Анатолия Папанова и Андрея Миронова, обескровила Сатиру. Нужно было найти силы, чтобы вести наш театральный корабль дальше, но это было невыносимо трудно. Наверное, смелые замыслы нашего руководителя упирались как в непробиваемую стену в потерю двух творческих гигантов, с которыми можно было замахнуться на дерзкие мечты. Правда, в 1994 году порадовал Плучек спектаклем «Укрощение строптивой» Шекспира, и хотя он не стал театральной сенсацией в Москве, но это была хорошая постановка с хорошими актерскими работами Маши Ильиной (Катарина) и Валерия Гаркалина (Петруччио). Этот спектакль и сейчас идет на сцене нашего театра, как и «Бешеные деньги» Островского, поставленные еще Андреем Мироновым.

Последние годы перед уходом из жизни Валентин Николаевич из-за тяжелой болезни почти не появлялся в театре. Мы не знали, что делать. Другого режиссера не было, планов тоже не было, так как без Плучека никто ничего не решал. Поговаривали, что он сам хочет отойти от руководства и быть только почетным председателем худсовета, но и эти слухи оставались слухами. В разговорах между собой за кулисами часто произносилось имя Александра Ширвиндта как возможного руководителя театра. Зная его педагогическую деятельность, некоторые из поставленных им спектаклей, присущее ему чувство юмора, его не агрессивный, не жаждущий руководящего кресла характер, мы считали его вполне подходящим для этой должности человеком. Наверное, зная об этих настроениях коллектива, руководство Министерства культуры предложило Ширвиндту возглавить театр, а Валентину Николаевичу Плучеку быть почетным членом художественного совета, с сохранением всех прежних материальных вознаграждений и привилегий.

Это было воспринято им и его женой Зинаидой Павловной как предательство, как нож в спину, да и Москва театральная возмущенно отреагировала на выдвижение кандидатуры Александра Анатольевича. Но на общем собрании труппы все проголосовали за него, и после согласия Ширвиндта жизнь в театре вновь потекла приблизительно так же. В прессе иногда проскальзывали злобные статьи против нового руководителя, а коллектив ждал первого его спектакля. И он появился – это был «Андрюша», посвященный Андрею Миронову, сделанный с любовью и юмором. Шел он с большим успехом. Мне кажется, такое начало Ширвиндта было достаточно правильным и благородным человеческим поступком.

А Валентин Николаевич, больной, старый, доживал свои печальные дни. Почти никто его не навещал, изредка приходила молодежь во главе с Юрой Васильевым или забегали некоторые актеры, но чувствовалось, что эта старость была бесконечно одинока и трагична.

И вот тут я задумываюсь, как описать эту драматическую ситуацию, стараясь понять и не обидеть людей, которые забыли об умирающем человеке, не находили в себе сил простить ему многое, что приходилось переживать в дни его руководства.

Театр – очень сложный механизм, он состоит из людей, одержимых своей профессией, своими мечтами о ролях, о своем значении в театральной Москве. Одни завышают свои возможности, другие погибают от скромности или, наоборот, от борьбы за место на сцене своего театра, где за грошовую зарплату проходит вся жизнь. И всем этим большим коллективом руководит талантливый, амбициозный, волевой и достаточно любящий себя человек. Он не в состоянии думать обо всех. Вероятно, он думает о театре как о себе самом, ведь его театр выражает его самого, и все, кто не принимает или не всё принимает у него, ему не нужны. От симпатии руководителя зависит сценическая судьба людей, и поэтому часто в театрах процветает и фальшивое, и настоящее преклонение. Разобраться во всем этом трудно, но единовластный «правитель» привыкает и к лести, и к восторгам, и к вниманию. Да еще жена, которая когда-то была актрисой и пользовалась успехом, живет теперь только удачами мужа и с трудом переносит любые проявления самостоятельности со стороны артистов его труппы. И в то же время они оба контактны, веселы, интересны, окружены вниманием и известными людьми. Поездки, гастроли, встречи, хвалебные и ругательные статьи, борьба за репертуар, за успех театра. Жизнь кипит, и она прекрасна! Несмотря на огромные трудности. И вдруг потеря двух великих артистов, старость, болезни, начинающееся забвение театра и ужасный конец – абсолютное одиночество. Одиночество, которое трудно себе представить. Два никому не нужных человека в роскошной московской квартире…

В былые годы я с мужем поздравляла по телефону или забегала коротко поздравить Валентина Николаевича и Зинаиду Павловну с Новым годом и Днем Победы. Эти два праздника были всегда для меня святыми. И поэтому, когда он уже отошел от дел, после долгих колебаний мы, как всегда, решили приходить к ним под Новый год. Невыносимая радость со слезами на глазах у Зинаиды Павловны и благодарность у Валентина Николаевича, и, хотя говорить особенно не о чем, мы рады, что пришли. Но потом заходит речь о театре, и мы слышим из уст Зинаиды Павловны поток ненависти и упреков. Сразу хочется убежать, спорить невозможно, соглашаться невозможно, слушать невыносимо, с трудом переводим разговор на другую тему, стараемся скорее распрощаться. А уйдя, снова с ужасом и жалостью думаем об их одиночестве, об их одержимости своими чувствами и нежелании трезво оценить ситуацию.

В одно из таких посещений, а их было немного, Валентин Николаевич, сидя красиво в кресле, вытирая слезящиеся глаза и не отпуская носового платка от носа, очень спокойно, мудро и мужественно говорит мне: «Вера, прости меня, я виноват перед тобой». Наверное, он имеет в виду годы, когда я оставалась без ролей, когда, вероятно, казалась ему слишком простой или слишком советской, хотя не была тогда ни членом партии, ни активным человеком, никогда не произносила никаких официальных речей, не кривила душой, не прославляла ничего, во что не верила, не фальшивила. Но я твердо знала, что не была предметом его творческой заботы, и это, конечно, не могло не печалить меня. И часто мне казалось, что жизнь моя в театре далеко не так радужна и проста, как иногда кажется людям.

Провожая нас после посещения, Зинаида Павловна всегда плакала от благодарности и говорила: «Вот уж не думала никогда, что именно ты не будешь забывать нас». Мне было неловко от ее слез, от ее благодарности, ведь я ничего особенного не делала, но, как видно, ее измученному сердцу даже такое маленькое внимание было бесконечно дорого.

Умер Валентин Николаевич. Похороны были внешне очень достойными, театр расстался со своим руководителем, отдав ему положенные почести. Но во всем этом не было души. И когда мы все долго молча стояли у могилы и никто ничего не говорил, я сказала несколько теплых человеческих слов, и снова поток благодарности услышала на следующий день по телефону от Зинаиды Павловны.

Без Валентина Николаевича жизнь ее стала еще более невыносимой, театр платил, кажется, каким-то женщинам, чтобы они ухаживали за ней, но те не выдерживали тяжелого характера Зинаиды Павловны и уходили одна за другой. Умерла она в больнице, накануне я навестила ее. Она была без сознания, и мне показалось, что я больше не увижу живой эту женщину, и мысленно попросила у нее прощения за всех нас, за ужасный конец их жизни. И попросила Бога, чтобы Он ее простил, – и она, и Валентин Николаевич в конце своего пути испытали весь ужас одиночества, который, может быть, они заслужили. И тем не менее это было очень страшно…

Но вернусь к нашему театру. За последние годы мы потеряли прекрасных актеров – Спартака Мишулина, Романа Ткачука, Бориса Рунге, Анатолия Гузенко, Георгия Менглета, о котором мне хочется сказать особо. Это был редкого обаяния человек, замечательный мастер, великолепный профессионал. Каждая его роль, даже небольшая, была сделана филигранно, с юмором, с элегантностью и предельно выразительно. Будучи тяжело больным, он блистательно сыграл в театре «Вернисаж» роль Скупого, за что получил несколько театральных премий. Удивляла и восхищала в нем безумная страсть к своей профессии. Мы видели, как, преодолевая тяжелейшие физические страдания, он полновластно царил на сцене. Светлая ему память…

Мы с его вдовой, чудесной Ниной Николаевной Архиповой, которая для всех ассоциируется с Голубкой из спектакля «Проснись и пой!», где они с Георгием Павловичем пели очаровательный любовный дуэт: «Ты отрада, милая моя отрада, / Будем мы с тобою рядом до последних дней», – много лет делили ту самую гримерную, в которой долгие годы находился ее любимый муж и мой высокочтимый друг. И совсем недавно не стало и Нины Архиповой… Для меня это было неожиданным и горьким ударом.

Состав актеров у нас обновился процентов на восемьдесят. Многих я совсем не знаю. Это почти всё ученики Александра Анатольевича. Много чудесных, очаровательных молодых актрис – Подкаминская Лена, Юля Пивень, Маша Куликова, Маша Голубкина (дочь Ларисы Голубкиной и Андрея Миронова) и другие.

Александр Анатольевич Ширвиндт на своем посту остается таким же демократичным, обаятельным, полным юмора, иронии и теплоты человеком, каким был до своего назначения. Но с вопросами о жизни театра, его планах, своих недовольствах и мечтах творческого порядка лучше не подходить. Что-то закрывает доступ к таким разговорам…

Возможно, Александр Анатольевич тоже ищет себя в этом сегодняшнем сумасшедшем театральном мире, не хочет приспосабливаться к обстоятельствам, хотя вынужден это делать, чтобы театр выживал, – не знаю.

Только чувствую, что он добр, умен, но закрыт…

Нас выбирают роли?

Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Ф. Тютчев
Ну а теперь вновь вернусь к рассказу о своей жизни. Самое удивительное, что после 75 лет, когда я смирилась с финалом, моя жизнь продолжала мчаться, насыщенная счастьем новых ролей и даже новых для меня жизненных событий. В начале 2000-х годов вдруг раздался телефонный звонок, незнакомый нежный голос ласково попросил меня о встрече-интервью. Это была Рената Литвинова.

Я о ней тогда немного уже знала. Ни о чем не расспрашивая, конечно, согласилась и в назначенный день приехала в дом на Котельнической набережной, где живут многие знаменитые актеры.

Одета я была в легкое летнее платье, чувствовала себя достаточно молодо и комфортно. В общем, современная, моложавая дама. Почему я это описываю? Потому что я не знала замысла ее фильма «Нет смерти для меня». Сам замысел, на мой взгляд, великолепен. Это я поняла потом, когда увидела готовый фильм по телевизору и мне стало ясно, что вся моя нарядность и излучаемое мной благополучие противоречили идее этого фильма.

Рената пригласила пять звезд времен 50—70-х годов прошлого века: Татьяну Самойлову, Татьяну Окуневскую, Лидию Смирнову, Нонну Мордюкову и меня. Компания в высшей степени для меня лестная, каждое из этих имен – целая эпоха в кино и в жизни страны, но, конечно, я в нее никак не вписывалась.

Все эти актрисы в разговоре с Литвиновой замечательно раскрылись в трагизме своей судьбы, я же была совсем неинтересна, так как моя жизнь меньше всего связана с кинематографом, который подарил мне две картины и, в общем, забыл обо мне. Но я от этого не страдала, потому что своим призванием всегда считала театральную сцену. А Рената, вероятно, о театре в моей жизни не знала, и ей была нужна судьба актрисы, сверкнувшей на кинематографическом небосклоне в самом начале своей актерской карьеры и затем практически исчезнувшей с него. Она ждала от меня трагического рассказа о выброшенности из жизни, об одиночестве, а я внутренне этому не поддавалась, так как находила свою судьбу на сцене состоявшейся.

Рената сидела на маленькой скамеечке передо мной и с редчайшей лаской и нежностью, а также с уважением к моему возрасту спрашивала о моей жизни.

Из всего нашего разговора самым дорогим для меня было воспоминание о трагической жизни Валентины Караваевой – знаменитой «Машеньки» Райзмана. Я рассказала, как получила от нее записку, когда она уже не снималась и была очень несчастна и одинока, с предложением сделать монологи Раневской из «Вишневого сада».

И в тот момент, когда я коснулась ее трагической кончины, среди ясного неба раздался немыслимо сильный гром, мощный порыв ветра распахнул окна, занавески, развеваясь, смахнули все со стола, что-то разбилось, что-то упало… Я не знаю, успели это снять или нет, только, помню, попросила: «Оставьте это в кадре, сама мятежная душа Караваевой влетела к нам и напомнила о себе…»

Но в фильм тот фрагмент не попал, а, на мой взгляд, он очень точно отражал переживания моей души в этой передаче. Так что я была достаточно пустым местом в этой удивительно прекрасной картине.

Ренату Литвинову я больше не видела, правда, она меня всегда интересовала. Я даже как-то пошла во МХАТ посмотреть «Вишневый сад» с ней в роли Раневской. Мой муж тоже с большой нежностью и вниманием относился к этой актрисе. Мы шли на спектакль во МХАТ как на праздник. С первых же слов, произнесенных Ренатой Литвиновой, он, как человек нетерпеливый, сказал мне: «Она не актриса, я не могу слушать ее. Как она говорит!!!» Я же, более терпеливая, прошептала ему: «Подожди, она, наверное, очень волнуется, потерпи… дальше будет лучше…» Но минут через двадцать он ушел, пораженный, что с такой Раневской идет спектакль на сцене МХАТа.

Я, конечно, осталась и, как ни странно, привыкла к ее голосу и пластике, успела полюбить ее загадочную красоту, выразительную статуарность, трогательное молчание в самых драматических местах. И в общем я приняла такую Раневскую. Мне казалось, она тоже может быть. Она так красива, так загадочна, так сама по себе и так не старается понравиться или увлечь своими чувствами, которые то ли есть у нее, то ли нет. Да и не в этом дело. Перед нами неповторимая, ни на кого не похожая прекрасная незнакомка – Рената Литвинова.

А это ведь тоже дорогого стоит… Вот какие неожиданные чувства возникают при встрече с такой удивительной индивидуальностью. А потом я увидела ее в кинокартине «Мне не больно» и снова была покорена ею. В фильме она раскрылась как прекрасная актриса – властная, спокойная, умеющая поражать своим внутренним миром необычной и прекрасной женщины…

В театральном мире у меня очень мало знакомых, мало друзей. Я живу той самой девочкой с Чистых прудов, которая влюбленно взирает снизу вверх на тех, кто вызывает во мне чувство восторга перед талантом или перед силой обаяния. К счастью, не только Рената Литвинова коснулась трагических судеб бывших звезд кинематографа – на телевидении была прекрасная передача «Чтобы помнили…», которую вел замечательный актер Леонид Филатов.

Ее выпуски не давали зрителям забывать тех, кто ушел из жизни, оставив яркий след в советском кино, кто был кумиром для многих поколений, кто воспитывал наши вкусы и идеалы. Мы хорошо вспоминаем ушедших, но, к сожалению, очень многим, живущим в забвении и бедности, при жизни не хватает ни нашего внимания, ни нашей помощи. Ведь зарплата у актеров мизерная, правда, сейчас появились сериалы, которые обогащают часто не самых талантливых людей, но дают возможность быть замеченными молодым актерам, они порой годами ждут своей звездной роли или счастливого случая.

У меня были две скромные попытки сняться в сериалах, шла я на это неохотно, потому что с искусством это почти несовместимо. Но роли показались мне подходящими, и я рискнула, хотя радости не испытала. Там все так мчится, не останавливаясь ни на каких душевных тонкостях. Плата за это участие была равна моему годовому заработку в театре. И все-таки, несмотря на материальную выгоду, я чаще отказываюсь от участия в сериалах, да и роли, которые мне предлагают, вызовут печальное недоумение у тех зрителей, которые знают и уважают меня. А я этим очень дорожу…

Как-то я прочитала статью в журнале «Новая неделя» (от 4 февраля 2007 года) о Людмиле Марченко, ее прекрасном начале в картине «Белые ночи» по Достоевскому, где она так трогательно сыграла Настеньку. Прочитала об огромной любви Ивана Александровича Пырьева к ней, о том, как, не ответив на его любовь, она лишилась своего будущего в кино и погибла, начав с отчаяния пить; это часто бывает с актерами, пережившими свою славу и оказавшимися ненужными, в нищете и забвении.

И вспомнила свою звездность и свое кинематографическое забвение. На это были свои причины, но об этом я никогда никому не рассказывала, только своей подруге Кате Дыховичной. Зная страсть нашей прессы ко всему запретному, ко всему пикантному, в интервью я никогда не говорила о своем роковом свидании с Иваном Александровичем Пырьевым в гостинице «Москва», где, по его словам, он снимал номер для деловых встреч. Появление в моей жизни Пырьева и его картины «Сказание о земле Сибирской» было для меня судьбоносным. Моя скромная тогдашняя жизнь превратилась в сказку, и я всегда с благодарностью произносила имя Ивана Александровича, вычеркнув из своей жизни один печальный эпизод. Но этот эпизод оказался, судя по событиям судьбы Марченко и многих других, типичным для жизни начинающих актрис.

Когда картина вышла на экраны и вслед за этим последовал ошеломляющий успех, Пырьев пригласил меня для беседы в гостиницу «Москва».

Я пришла благодарная, счастливая, смущенная свалившейся на меня славой. Иван Александрович был взволнован, взнервлен, то ходил, то садился, то снова вскакивал. Наконец, сев на стул, он попросил подойти к нему. Я подошла, и он придвинул меня к своим коленям. Я стояла, робея, не зная, о чем говорить… Тогда сказал он: «Что же ты не поблагодаришь меня?» Я заволновалась и сбивчиво стала лепетать: «Я вам очень благодарна, очень…» Он перебил: «Не так… не так… Разве ты не видишь, что я люблю тебя…»

Несмотря на волнение, я чуть не засмеялась: самое смешное было в том, что он никогда не утруждал себя излишним вниманием ко мне, я была для него очередной девочкой из массовки, которую он осчастливил. Во время съемок он ласково поправлял на моей голове платочек или еще что-то в костюме, но я никогда не видела его глаз, я была для него лишь персонажем его картины, а не живой девушкой со своим характером, своими понятиями о любви. Поэтому его признание показалось мне циничным обманом – надо что-то говорить, чтобы убедить, сломить сопротивление, а сопротивлялась я, как деревенская девчонка – со всей силой возмущения… Кончилась борьба моей победой как девушки и поражением как актрисы, зависевшей от всесильного режиссера и директора «Мосфильма». Возмущенный мной, он сказал такую же фразу, которую я прочитала в очерке о судьбе Марченко: «Ты больше никогда не будешь сниматься…»

Так оно потом и оказалось. Из рассказов я иногда слышала, что меня хотят попробовать на новую роль, но потом все срывалось.

Не знаю, правильно ли я сделала, что открыла эту тайну, дискредитирующую моего волшебника, изменившего мою судьбу? Я постараюсь его сейчас даже в какой-то степени оправдать…

Нравы в кино, да и в театре, бывают таковы, что подобная расплата за роль, за успех встречается довольно часто. Девушек, мечтающих о славе, готовых через постель добиться ролей, тьма-тьмущая. Пырьеву, вероятно, никогда не отказывали, и я ему казалась одной из тех дурочек, которая по глупости, из страха, из благодарности пойдет на все. Но я оказалась мечтательницей, начиненной историями разных классических героинь, которые умирали от любви. Интересно, что по истечении определенного времени я размышляла, что если бы Пырьев хоть когда-нибудь на самом деле заинтересовался мною, проявил бы ко мне интерес, потратил бы себя на чувство, я ведь могла бы влюбиться в него, ведь он так талантлив! Так всесилен!

Конечно, мне грустно вспоминать о том случае, но все-таки, несмотря на эту черную страничку моей биографии, я благословляю память об этом выдающемся режиссере, об очень противоречивом человеке, который, мне кажется, в снятых им фильмах по произведениям Достоевского исповедовался через искусство и в своих пороках, и в своих страстях, и в своем падении, и величии…

Чем старше я становлюсь, тем чаще задумываюсь о судьбах многих наших актрис, которые когда-то покоряли людей своим талантом, красотой, обаянием, а потом были забыты всеми и погибали от одиночества и бедности. Может быть, это участь многих талантливых людей, не только актрис, но так как я актриса, то часто ставила себя на их место и переживала их отчаяние как свое собственное.

Невольно вспоминается женщина, перед которой я виновата, правда, не по своей вине, а так сложилась судьба. В год, когда пришел в наш театр на постановку «Свадьбы с приданым» Борис Иванович Равенских, имя которого гремело по всей Москве, вместе с ним большим успехом пользовалась у зрителей и его жена Лилия Олимпиевна Гриценко, сестра знаменитого артиста Театра Вахтангова – Николая Олимпиевича Гриценко.

Я, конечно, пошла посмотреть нашумевший в те времена искрометный, талантливый спектакль Театра Станиславского «С любовью не шутят». В главной роли была жена нашего будущего режиссера Равенских, получившая вокальное образование. Успех у спектакля и у нее был ошеломляющий. Я была в восторге и от спектакля, и от исполнителей, таких как Борис Левинсон, Надя Животова и, конечно, Лилия Гриценко. Она была очень хороша собой, с огромными печальными глазами, гладкой прической, тонкой подвижной фигурой. Роль была сделана мастерски, но больше всего покоряла ее женственность и, несмотря на озорной характер спектакля, какая-то трогательная чистота.

Потом я увидела ее в роли Нины Чавчавадзе, жены Грибоедова, в спектакле «Грибоедов». И снова ощущение чистоты, беззащитности, бесконечной любви ее героини к великому классику пронзило мое сердце. Мне даже показалось, что проявленная любовь Лилии Гриценко в этой роли была сродни ее любви к Борису Ивановичу Равенских, который так талантливо поднял жену на пьедестал в своих спектаклях. И, безусловно, я никогда не забуду ее чудесную Ларису в «Бесприданнице» Островского и Елену Тальберг «В днях Турбиных» Булгакова. Я приходила и на творческие вечера Гриценко, где она пела русскую классику и старинные романсы.

Лилия Гриценко была для меня особенной актрисой, она заставляла думать о ней, пытаться понять, какая она. Мне казалось, что она религиозна, что даже способна уйти в монастырь, что очень далека от нашей действительности и что является проповедницей чистой любви. Я не была с ней знакома лично и, конечно, идеализировала ее.

Их отношения мужа и жены не были похожи на обычные отношения супружеских пар. Борис Иванович был абсолютно свободен во всем, иногда она после окончания его репетиции ждала мужа по два-три часа, терпеливо сидя молча, пока он, окруженный влюбленными в него артистами, балагурил с ними и смешил остроумными замечаниями. Он никогда себя не торопил и вообще не замечал ожидающую его близкую ему женщину.

Жили они на Трифоновке в общежитии, а потом получили квартиру на Васильевской улице. И теперь каждый раз, проезжая мимо этого дома, я смотрю на окна квартиры, в которой они жили, и вспоминаю ту ночь, когда вышла премьера спектакля «Власть тьмы» в Малом театре, на котором, как помнит читатель, я не была. Никогда не забуду, как я смотрела на их освещенные окна, не знаю, был ли кто-нибудь дома, но свет горел… Мне было очень тяжело, в душе я прощалась со своей любовью. Я не могла себе представить свою жизнь вот так, возле дома, не смея напоминать о себе, и ждать, когда меня позовут, и прощать эти страшные минуты одиночества и ненужности.

Прошли годы, Лилия Гриценко разошлась с Борисом Ивановичем и ушла к очень красивому молодому артисту Шворину. Она поступила в Театр им. Пушкина, где продолжала играть, но уже не было у нее звездных ролей, о ней почти все забыли, а потом ее оставил Шворин, и, как рассказывали, она стала пить и умерла в своей квартире: ее нашли спустя два дня после смерти. Эти слухи дошли до меня по прошествии многих лет. Если позволить себе думать обо всем этом, то становится очень тяжело и страшно. Но я сознательно, выйдя замуж, не хотела ничего знать о Равенских и о его жене, не хотела ворошить прошлое. Мне надо было начинать новую, другую жизнь.

В трудные минуты печали хочется пойти в театр, испытать потрясение, глубокие чувства, как-то примирить себя с действительностью.

Я из тех актрис, кто все-таки ходит в театр и смотрит работы других актеров. Чаще же артисты бывают на чужих спектаклях лишь в тех случаях, когда вокруг постановок возникают разговоры, споры, острота мнений. Я обычно хожу, когда меня кто-то интересует – или актер, или режиссер, или автор пьесы. Но в последнее время, несмотря на огромный выбор, все труднее становится захотеть что-то посмотреть. Некого любить на сцене, некому верить, много агрессии в утверждении своего виденья, слишком все волевые, сильные, а я хочу сама стараться понять, почувствовать.

Однажды увидела на афише МХАТа им. Горького название спектакля, поставленного еще лет 15 назад Виктюком по пьесе Радзинского «Старая актриса на роль жены Достоевского», и захотелось увидеть великую актрису, такую теперь одинокую, не вливающуюся в театральную Москву, абсолютно отдельную, часто осуждаемую за свой характер, за репертуарную линию возглавляемого ею театра, не по ее вине распавшегося МХАТа. Купила билеты вместе с моими юными друзьями, которые не видели Доронину в ее лучших ролях у Товстоногова, но помнят ее по фильмам. Купили цветы. Почувствовала себя снова той девочкой, которая идет в театр за чудом. Смешно – она, Доронина, младше меня, а я чувствую себя девчонкой-поклонницей и надеюсь, что задрожит мое сердце, как в детстве.

Пришли в последнюю минуту – доехать в Москве зимой стало очень трудно. В театре почти аншлаг, спектакль идет редко. Зрители явно пришли на любимую актрису, народ интеллигентный, в большинстве достаточно взрослый, некоторые с цветами. Открывается занавес… И – о чудо! Огромная глубина сцены, и от авансцены вглубь с одной стороны – фасад старого, истинного МХАТа, с другой стороны – закрытый занавес сцены со знаменитой чайкой. Зазвучала музыка – прощальный марш уходящего полка из тех «Трех сестер», поставленных Немировичем-Данченко, которых я видела не один раз вместе с моей подругой Катей Розовской, – мы тогда, сидя на галерке, плакали, а потом, счастливые, шли домой к своим Чистым прудам и молчали, очарованные и притихшие. Когда я услышала эту музыку, увидела на сцене старый МХАТ, сердце мое задрожало, я отдалась спектаклю…

В глубине сцены появилась фигура старой женщины в непонятной одежде, в нелепой шляпке, с седыми прядями волос, обрамляющими женственное немолодое лицо. На ногах старые некрасивые туфли. Тихо и ласково произнося странный текст, она словно магнитом притягивает к себе. Да, это она – Доронина! Как хорошо, что она так неузнаваема. Ведь она такая сильная, царственная, властная, а здесь, играя роль, говорит так робко, еле слышно, будто боится собою раздражить. Это очень верно: ее героиня стара, никому не нужна. Значит, надо никого не раздражать, быть незаметной; но в то же время она не может врать, и поэтому она – индивидуальность, ее хочется разгадать, понять.

Роль разработана филигранно, и хотя пьеса достаточно сложна для исполнителей, режиссер Виктюк и актеры Татьяна Доронина и Аристарх Ливанов сумели провести зрителя через сложный лабиринт глубоких чувств. Здесь и личное одиночество Дорониной, и ощущение выброшенности из жизни, и все тот же любимый, божественный Театр – будь то прежний МХАТ, будь то театр Товстоногова, где она так замечательно играла.

Мгновеньями – то откроется занавес с чайкой и зазвучат в записи сцены из «Вишневого сада» или из «Анны Карениной», то их сменит музыка из тех спектаклей, и зачарованная старая актриса, а вместе с ней и мы – зрители, уносимся в далекое прошлое, когда можно было испытать потрясения от театра, когда все в тебе переворачивалось от той энергетики, которая шла со сцены.

Во втором акте Доронина играет жену Достоевского, теперь ее героиня молодеет и хорошеет, но для моего восприятия Дорониной это неважно, настолько ее лицо освещается изнутри, когда светлые добрые чувства, а главное – Любовь, изменяют ее облик. Она словно сошла с иконы, она прекрасна.

Есть в спектакле моменты, когда ее голос звучит как крик подстреленной птицы, и не просто птицы, а орлицы: она летит ввысь, а в нее стреляют, – раздается предсмертный крик, но в нем нет жалобы, это победный крик!

Мой дорогой друг, я вам не кажусь наивной со своими восторгами? Ведь я с этой актрисой даже не знакома и не стремлюсь быть знакомой. Иногда впечатления от артиста в жизни обманчивы и отодвигают его духовную сущность за какие-то детали поведения.

Я никогда не забуду финала спектакля. Одинокая фигура Дорониной на очень большой, почти пустой сцене, по одну сторону которой декорации фасада МХАТа, а по другую – занавес с чайкой. Подняты ее руки, как в храме, она спиной к зрителю, с поднятой к небу головой.

И слышится ее крик отчаяния, победы и клятвы о том, что любовь, которую она пронесла благодаря Достоевскому, спасает ее от пустоты и бездушия сегодняшней действительности.

Зрители долго аплодировали, дарили цветы и всё стояли и не уходили, пока она не торопясь клала свои букеты к портретам тех актрис, перед которыми преклонялась всю свою жизнь. Этот спектакль – гимн искусству!

Прошло около месяца, как я посмотрела этот спектакль, и неожиданно наталкиваюсь на интервью Аристарха Ливанова в связи с его 60-летием (в журнале «Элита России») и радуюсь совпадению моего восприятия его как актера и его высказываний как человека и гражданина по многим вопросам.

Вот небольшие фрагменты его размышлений, которые я вполне разделяю:

«Репертуарный театр еще не погиб, но все делается для того, чтобы лишить его государственной поддержки, и потому вынуждают строить репертуар на потребу публике…

С одной стороны, этот вал халтуры набивает душу зрителя мякиной, с другой – на его фоне контрастнее выделяется подлинное искусство. Чтобы сыграть примитив, не нужно иметь таланта, не нужно работать и набираться по крупицам опыта в театре. Но чтобы для зрителя исчезло все – сцена, приезжие артисты, проблемы дома и на работе, артисту мало таланта и профессионального опыта. Он должен мобилизовать все свои душевные и физические силы и прожить эти минуты как последний день в жизни – все в них вкладывая, что в тебе есть, и даже то, чего нет, что не пережил, не дочувствовал, не додумал, о чем не догадался. Ведь для артиста каждый спектакль – открытие самого себя!»

Когда я прочитала это интервью, то порадовалась, что не одинока, что, сидя в зрительном зале, почувствовала этого артиста и не разочаровалась в нем, прочитав его интервью, а, наоборот, нашла так много общего в нашем понимании искусства, в нашей тревоге за театр, за культуру, за души людей, которые сейчас растеряны, потеряли веру и не приобрели пока еще тот жизненный идеал, тот свет души, который помогает жить. Самое интересное, что я ведь не знакома с Аристархом Ливановым, только как зритель и как коллега по театру поверила ему.

Вообще, как ни странно, я не вписалась в актерскую жизнь Москвы. Да, я со многими радостно здороваюсь, перекидываюсь двумя-тремя фразами – и все, а спроси меня о них поподробнее – я ведь ничего ни о ком не знаю, сужу только как зритель или, иногда, как читатель их мемуаров или интервью. То ли Москва такая суетливая, но всем некогда, почти никто не ходит на чужие спектакли. Так и в моем театре, наверное, почти никто не видел мои лучшие роли: Кручинину, Раневскую, Сарытову, Филумену Мартурано и сегодняшнюю странную миссис Сэвидж. Какие роли! О них можно только мечтать!

Да, рецензий было много, я была обласкана вниманием критики, любовью зрителей, вниманием телевидения (особенно канала «Культура»). А вот товарищи по театру не знают меня по моим лучшим ролям. Может быть, поэтому все мои предложения пьес остаются отвергнутыми или выслушиваются со скукой на лице. Но что делать? Надо ждать… (как говорит моя героиня Элизабет Мадран в спектакле «Ждать?!»).

Спектакль на «Чердаке сатиры»

Решает миг, но предрешает час, Три дня, неделя, месяцы и годы. Художник в миге – взрыв в жерле природы, Просветный взор вовнутрь Господних глаз. К. Бальмонт
Как-то совершенно случайно я прочитала в одном журнале маленькую пьесу Франсуазы Саган «Заноза». Эта пьеса, всего восемь страничек, о стареющей актрисе, попавшей в автокатастрофу по вине любимого человека. Вот уже два года она борется за то, чтобы вернуться в театр, вернуться в жизнь. Она на грани отчаянья, но все еще надеется быть снова на сцене, надеется, что любимый человек не оставит ее.

Героиня пьесы – раба своей профессии, жизнь без сцены для нее немыслима. Эти чувства мне очень близки, и хотя моя жизнь совсем не похожа на обстоятельства ее жизни, я чувствую ее трагедию так, словно все это происходит со мной. Я стала серьезно думать об этой пьесе. Мне казалось, что ее можно сильно увеличить, если, скажем, дать возможность героине раскрыть свои чувства и донести их до зрителя через те роли, которые она сыграла или мечтала бы сыграть. Каждый психологический поворот этой пьесы рождал у меня монологи или реплики, созвучные данному состоянию героев.

Например, юный новичок-коридорный Люсьен, узнав о том, что она актриса, восторгаясь этой профессией, жизнью актрисы, говорит: «Вы работаете в театре, как это замечательно, как это интересно… как это весело…» И я, вспомнив свой монолог из «Безумной из Шайо», вставляю его как ответ этой одинокой, изуродованной автокатастрофой актрисы: «Да, приятно… весело (у автора). Но когда утром просыпаешься, тебе не всегда весело. Когда выбираешь в индийской шкатулке волосы на сегодня, когда достаешь искусственную челюсть из единственной чашки, оставшейся от сервиза, чувствуешь себя одиноко в этом неуютном мире, особенно если тебе совсем недавно снилось, что ты девочка, едешь на ослике собирать малину».

Этот монолог в нашем несостоявшемся спектакле я очень любила и теперь иногда проигрываю его на творческих встречах, и всегда его слушают с огромным сочувствием. Я преображаюсь в очень старую женщину, которая держится гордо из последних сил, иронизируя над самой собой, над жалкими попытками казаться молодой. И трогательные слова о том, что она все та же маленькая девочка, которая в любом возрасте остается в ней. Это – монолог печальной правды о старом человеке.

Или рассказ моей героини юному Люсьену о том, что она живет в бедном отеле. Чтобы войти в роль нищей, никому не нужной женщины, я мгновенно включаюсь в песенку Беранже «Нищая». И говорю ему: «Представьте, на сцене – ночь, метель, фонарь, я стою в лохмотьях…» Пою:

Мороз, зима и хлопья снега,Старушка нищая стоит,Она была мечтой поэта,Подайте ж милостыню ей.

А когда любимый человек равнодушно повторяет: «Врач сказал: тебе нужен абсолютный покой…» – отвечаю словами Адриены Лекуврер: «Абсолютный покой для меня означает смерть. Я живу только на сцене. Я забываю все на свете только потому, что каждый вечер я раздваиваюсь. Надевая другой костюм, приобретаю другую душу, другой мозг, становлюсь другой личностью!»

Как же это верно написано о самочувствии актрисы! Какое это счастье – прийти за час до начала спектакля, сесть за свой гримировальный столик, и – начинается волшебство! Видишь в зеркале свое чистое невыразительное лицо и, словно белый лист бумаги, начинаешь изменять его, приближаясь к желанному образу героини, к той, которая мерещится в бессонные ночи. Мое лицо, как мне кажется, достаточно заурядно, его надо сделать лицом нервной, страдающей, достаточно высокомерной театральной звезды. Звезды, упавшей с пьедестала! Очень несчастной, но очень гордой. Позже, когда уже начались репетиции, я долго искала прическу, понимая, что мои седые, легкие, безвольные волосы не подходят к образу «Примадонны». Я остановилась на современной стрижке, затем долго искала подходящий парик, который изменил мое старомодное лицо. При помощи грима я добилась того, что ресницы, разрез глаз, брови стали жестче, современнее и, в общем, мое лицо превратилось в лицо женщины, уверенной в себе. И окончательно все изменил костюм, как всегда, талантливо придуманный моей любимой художницей Диной Могильницкой. Огромное количество крупных украшений, темного золота, модные туфли, и вот уже нет меня, очень обычной, ничем не выделяющейся в толпе московских женщин, а есть образ актрисы с ног до головы. В ней всё ее, всё не я.

Я – только в том, что понимаю ее, сочувствую, сострадаю ей, борющейся со своим одиночеством, со своим отчаяньем, душа моя соединяется с ней. Но ведь это – не идеальный образ, в ней все пороки театра, театральность жестов, а иногда и чувств, презренье к дилетантству, знание интриг театра, знание своей зависимости от режиссера, который, как говорит моя героиня, «или Бог, или Убийца, но есть еще бездарности». Знание жизни театра изнутри делает мою героиню жесткой, умной, ироничной, но через все эти наслоения в ней не утихает восторг перед искусством, перед сценой.

Вот я и описала, какой мне представляется моя героиня Элизабет Мадран, которую я вот уже два года играю на малой сцене нашего театра (на «Чердаке») с дорогими моими партнерами Олегом Вавиловым и Антоном Кукушкиным.

Но я невольно отвлеклась от подробного повествования о появлении спектакля, когда дело коснулось моей роли. И теперь продолжу рассказ о том, как появились эта пьеса и этот спектакль в нашем театре. Может быть, молодая актриса, находясь без интересных ролей, воспользуется моим примером и найдет для себя желанный материал.

Я показала Александру Ширвиндту мой вариант пьесы Франсуазы Саган. До этого пьесу прочел Юрий Васильев, к которому я очень хорошо отношусь за его талант, трудолюбие и веселую нежность в наших отношениях.

Ширвиндт прочел пьесу и, так как она по своей камерности рассчитана только на малую сцену, значит, риск небольшой, отнесся к ней благосклонно. Правда, он сказал, что я, дополнив пьесу монологами, все сделала любительски, непрофессионально и нужно обратиться к настоящему драматургу. И такой драматург нашелся, им стала талантливая актриса Театра Российской армии Валентина Асланова. В результате пьеса видоизменилась и даже приобрела другое название – «Ждать?!». Заняться этой постановкой поручили Юрию Борисовичу Васильеву. Я чувствовала, что у него есть большое желание поставить эту пьесу и поработать со мной, представив меня в новом качестве.

Вообще в нашем театре очень часто ощущалось стремление изменить меня, сделать более сильной, менее милой (за милоту меня часто упрекали мои коллеги, им всегда хотелось, чтобы я была другой, а публике всегда хотелось, чтобы я была той, которую они полюбили по моим первым ролям). Я иногда обижалась в душе, что мои качества, которые привлекли внимание Бориса Голубицкого из Орла, когда он предложил мне роль Кручининой в «Без вины виноватые» Островского, и Веру Ефремову из Твери, у которой я играла Раневскую в «Вишневом саде» Чехова, – эти качества в моем театре особой цены не имели.

Юрий Борисович тоже решительно сказал, что роль надо играть жестко, без всякой жалости, слабости, очень трезво. И, как ни странно, я была с ним абсолютно согласна, потому что, будучи склонной к романтическому восприятию жизни, я прожила в театре, трезво видя все недостатки, всю жестокость, безразличие к судьбе артиста, одиночество и заброшенность многих актеров, которые когда-то доставляли столько радости зрителям, влюбляя в себя, в свой талант, блистая на сцене в прекрасных ролях.

Работая над ролью, я думала о многих актрисах, которые, упиваясь своими воспоминаниями о прошлых успехах, становились смешными и жалкими, и эти черты я находила закономерными у своей Элизабет Мадран. Я ловила себя на том, что моя героиня, как временами и я сама, не понимает ни своего возраста, ни изменившихся обстоятельств и готова в любую минуту играть и Маргариту Готье, и Адриену Лекуврер, женщин, которые растворяются в любви и согласны умереть ради любви, которые на сцене испытывают великие потрясения.

Мой последний монолог в этом спектакле – это исповедь актрисы. Некоторые зрители иногда, подойдя ко мне после очередного спектакля, говорили, что воспринимали слова роли как мои собственные. Я стою на темной пустой сцене одна в луче прожектора: «Простите, что я заставила вас так долго ждать, но я сама всю жизнь ждала этой счастливой минуты. В лучах этих прожекторов сгорают мгновения, которые никогда не повторятся. Как не повторятся лица тех, кто сегодня сидит в зале. Быть актером очень трудно, а женщине-актрисе – особенно. Все зависит от тысячи обстоятельств, все так зыбко… И иногда талант, талант от Бога, так может и погибнуть, не раскрывшись. Я прожила большую жизнь, но я двигаюсь дальше, пока у меня есть Вера и Надежда уйти от нашей холодной, жестокой действительности в мир красоты и иллюзии, без которых я не могу жить…» И после паузы я заканчиваю спектакль, как положено в театре, достаточно мажорно: «Со мной мои друзья – Иван Турнер, Люсьен Руло». Мои партнеры выходят на поклон, и, смотря на притихший зал, я говорю: «А вы что загрустили? Ведь это же театр!» Музыка, цветы, аплодисменты…

Итак, мы начали репетировать пьесу «Ждать?!» В. Аслановой на «Чердаке». И сразу вспомнился мне тот же чердак Театра сатиры, только было это более полувека тому назад. Репетировала я Негину в «Талантах и поклонниках» Островского, сцену с матерью – Александрой Скуратовой. Чудная женщина, прекрасная актриса! Но как же долго я живу, если мои первые шаги я делала рядом с женщиной, работавшей еще в начале XX века в театре Корша, влюбившейся в его директора Шлуглейта. Эти имена мне попадались в книгах, мемуарах, старинных пожелтевших журналах. Все эти люди были из XIX века, а сейчас XXI, и я, наверное, кажусь нашей молодежи каким-то экспонатом. Но я не чувствую, что чужая им, – театр объединяет всех нас. На сцене, на репетиции мы все становимся учениками, все так же волнуемся, все так же не уверены, пока зритель не даст нам почувствовать, что мы на правильном пути.

Но вернемся к нашим репетициям. Вариант пьесы «Заноза», который сделала В. Асланова, мне понравился, хотя я лишилась любимых монологов, но выросли роли моих партнеров. И это меня порадовало, потому что они мне очень нравятся. Олег Вавилов, еще когда работал в Театре на Малой Бронной, всегда казался мне очень талантливым, обаятельным и с огромным творческим резервом. Помню, посмотрев «Анну Каренину» в постановке Андрея Житинкина, где Вавилов очень светло, по-своему сыграл Каренина, я пришла за кулисы, не будучи знакома с ним, и поблагодарила за великолепно сделанную роль. Он поразил меня тем, что на сцене был не закрытый мундиром, скучный, положительный человек, а живой мужчина со сдержанной, но трепетной страстью к прекрасной, не любящей его женщине. И вот этот артист приходит в наш театр и становится моим партнером. Мне так легко его любить, а это необходимо в моей роли. В ней все – и надежда вернуться в театр, и страстное желание быть для него все той же влекущей женщиной, которой была до катастрофы. Если я, Элизабет Мадран, для него, Ивана Турнера, все та же, я еще могу жить, могу бороться; но я чувствую, как он тяготится мною, как ему хочется вырваться из этого круга моих страданий. По своей роли я стараюсь этого не замечать, делаю вид, что все та же, но… нервы не выдерживают, и я кричу ему с ненавистью: «По чьей вине я два года валяюсь в этой конуре, как побитая собака?! Ты предатель! Ты меня предал! Я ненавижу тебя!» Как же мне трудно давались эти слова на репетициях, хотелось плакать, хотелось жалости, но я понимала, что отчаяние доводит мою героиню до ненависти, и пыталась быть правдивой, то есть жестокой, неистовой, не похожей на себя привычную. Кажется, в какой-то степени мне это удалось.

У Олега Вавилова чудесные данные, дивный голос, темперамент, манера говорить, прекрасная фигура, умение мыслить на сцене, умение молчать. В общем, работа с ним – это подарок судьбы.

Мой другой партнер – Антон Кукушкин, молодой и очень обаятельный, органичный артист. Внешне он мне напоминал юного Вана Клиберна времен его победы на первом Международном конкурсе им. Чайковского в Москве, где тот играл «Подмосковные вечера». Как же он был прекрасен!

Антон очень молод, высокий и худенький, как ребенок, очень чистый и непосредственный на сцене. В роли Люсьена он покоряет своей детскостью, юмором и очарованием. На мой взгляд, это его лучшая роль в нашем театре. Посмотрев спектакль, зрители запоминают Антона Кукушкина, влюбляются в него и ждут его новых ролей.

Но все эти качества, и его, и Олега Вавилова, и мои, – это результат огромной волевой работы нашего режиссера Юрия Борисовича Васильева. Может быть, я от любви и благодарности преувеличиваю достоинства нашего спектакля, но та напряженная тишина по ходу спектакля и те аплодисменты после, а также огромное количество цветов от зрителей, рецензии на спектакль и мою роль дают мне некоторое право так сказать о нем. Но есть и еще одна правда, горькая правда… На него почти не ходит зритель… В зрительном зале малой сцены всего 100 или 120 мест, спектакль идет два раза в месяц, и в лучшем случае продана половина билетов. Те, кто приходит, в восторге, но их так мало…

Конечно, спектакль не подан, как это делается в теперешнее время, рекламы нет никакой, да и фото из этой постановки на стенде театра такие незаметные, а моего большого портрета вообще нет ни в одной роли, как будто меня и нет в театре… Но сетовать на это всерьез не хочется. Значит, так считают нужным или просто лень что-либо делать. Ведь относятся ко мне внутри театра все очень хорошо, и я чувствую себя, как в родной семье. Иногда на мой вопрос, почему нет сборов, отвечают, что тема стареющей актрисы, выброшенной из жизни, борющейся из последних сил за полноценную жизнь, никого особенно не волнует. А мне кажется, что это общечеловеческая тема – конец жизни человека. Ведь он будет у каждого, и как принять этот конец? Как жить в ожидании конца? Разве это не тема искусства? Мне не нравится название нашего спектакля, и я робко возражала против него. «Ждать?!» – в этом резком слове есть какая-то необаятельная жесткость. Я бы сама не пошла на такое название. Ведь спектакль с чудесной задумчивой музыкой композитора Затикяна, с таинственными, скупыми, но выразительными декорациями – на почти пустой сцене причудливо сплетаются прозрачные серебристые занавеси, похожие и на занавес сказочного спектакля, и на огромную серебристую паутину на пустом чердаке. Художник спектакля Акимова создала обстановку, лишенную быта; это нищета, возведенная в поэзию.

Но самое главное в нашем спектакле – это психологические переливы чувств, от тихого отчаянного одиночества до исступленного крика протеста, от насмешки над актерскими привычками быть в центре внимания до тонкой искренности переживаний ролей, которые в душе смешались с подлинными чувствами самой Элизабет Мадран.

Возвращаясь домой с букетами цветов, я никак не могу понять, почему зрителей так мало? Если бы спектакль провалился, мне было бы легче, но когда слышишь похвалы, о которых можешь только мечтать, когда чувствуешь напряженную тишину зала, а потом взрыв аплодисментов, то это противоречие начинает мучить.

И все-таки пусть будет мало зрителей. Но прожить на сцене судьбу сильного и очень несчастного человека и унести после спектакля в душе веру в то, что есть на свете любовь, есть мечта и есть искусство, – это огромное счастье в наше холодное, циничное время.

Забегая вперед, скажу, что в итоге этот спектакль у нас сняли, но он был возобновлен в театре «Модерн». Его режиссер Светлана Врагова поверила в эту постановку и взяла ее к себе. Спектакль сменил название на «Однажды в Париже» и имеет там необыкновенный успех – всегда аншлаги. Правда, зал сам небольшой, человек на сто, но как радостно, когда он полон.

Иллюзия счастливой жизни

Верните мне мою душу. Я боюсь, что она мне понадобится Ж. Ануй
В спектакле «Орнифль» у меня небольшая роль, но очень мной любимая, как и сама постановка. Это пьеса Жана Ануя, которую у нас ставил Сергей Арцибашев.

С самого начала наших репетиций меня поражало то, что великолепный, талантливый, ироничный Александр Анатольевич был удивительно старательным исполнителем у режиссера, который работал с ним влюбленно, вдохновенно и очень подробно. Он тихо ему одному что-то говорил, а иногда Ширвиндт так же просто и доверительно предлагал что-то режиссеру. И в результате и роль главного героя, и весь спектакль стали любимыми и у актеров, и у публики.

Главная тема спектакля заявлена очень четко: человек должен быть ответствен за собственную жизнь и жизнь живущих рядом с ним людей. Герой Ширвиндта – известный поэт, относящийся и к своей профессии, и к жизни цинично; он продешевил свой талант в погоне за славой и красивой жизнью. Будучи женат, всегда грешил, вел свободный образ жизни, ни о ком не думая, желая нравиться многим женщинам и ломая их судьбы.

Есть тысячи семей, в которых женщина по-своему несчастна. Она чувствует, что муж ее не очень любит, но дом налажен, внешне – абсолютно благополучная семья, и каждый поддерживает эту иллюзию в глазах друзей, знакомых и незнакомых. В общем, видимость богатого счастливого дома. Такой я представляла себе семейную жизнь моей героини с Орнифлем. Вскоре после свадьбы он стал ей изменять. Я думаю, что она очень любила своего мужа и тяжело перенесла, что он оказался не тем идеальным возлюбленным, каким, наверное, чудился ей до вступления в брак. И чтобы быть женой такого человека, надо иметь и мужество, и терпение, и веру в то, что подобное ей предназначено.

Правда, когда мы с режиссером читали свои роли, ничего Арцибашев про нее (да и про остальных персонажей) не говорил, как будто это не имело значения. Поэтому на репетициях у нас происходили довольно смешные случаи. Об одном из них расскажу. Зина Матросова играла экономку в доме Орнифля. И однажды она во время репетиции спросила режиссера: «Почему я должна идти вон туда, а не туда?» И вдруг он так рассердился, схватил стул и бросил его. Потом Зиночка ко мне подошла с хохотом и говорит: «Чтобы я когда-нибудь что-нибудь еще спросила у режиссера – ни за какие тысячи!» И мы с ней смеялись, потому что каждый из нас, в общем, свои роли чувствовал, и не было ощущения, что мы не знали, что делать, просто она хотела что-то уточнить. В итоге ее роль получилась очень яркой и колоритной. Видимо, режиссер умел как-то подвести каждого актера к точному рисунку роли, практически не давая никаких советов. Спектакль идет уже пятнадцать лет, и все время – с неизменным успехом.

Во время репетиций я потихоньку, не спеша, пыталась нащупать свою роль. Я считала, что жена, которую не любят, которая почти со всем смирилась, все же хочет производить впечатление счастливой, богатой, ухоженной женщины…

И в создании такого образа мне очень помог художник Олег Шейнцис. Прежде всего, он изумительно оформил этот спектакль. Сделал такие элегантные, красивые, удобные декорации, что при очень небольших изменениях спектакль все время дает какое-то новое ощущение. А когда мы коснулись костюмов и я не знала, во что могу быть одета, Шейнцис вдруг сказал: «У Веры Кузьминичны роль маленькая, но она звезда. Поэтому, я считаю, мы должны одеть ее идеально». Я обрадовалась, конечно. Во-первых, потому что люблю красивые костюмы, а во-вторых, потому что художник, да еще такой талантливый (он работал всегда с Марком Анатольевичем Захаровым и, по-моему, был неявным соавтором многих его победных спектаклей), считал своим долгом меня как бы приподнять – ведь эту роль можно играть малозаметно, а можно внутренне богато и интересно.

Я видела в этой роли Ирину Карташеву в Театре Моссовета. Она играла строгую женщину, строго, по-английски, одетую и причесанную, и это тоже была правда. Но моя героиня мне чудилась женщиной, которая старается сохранить жизнерадостный вид, создать иллюзию счастливой семьи, богатого дома и полного благополучия.

И мы долго-долго ездили по Москве, искали вместе с Шейнцисом какой-нибудь заграничный красивый современный костюм. И нашли. Замечательного оттенка розовый костюм, неожиданно как будто на меня сшитый. Мы оба были в восторге, и, конечно, я подумала: «Ух, в таком костюме я должна производить впечатление счастливого человека!» Он органично сочетался с моим представлением о самой роли. Моя героиня многие годы провела в браке, и теперь упрекать мужа в том, что он неверен, или выяснять истину – бессмысленно, и если она согласилась на роль жены, которую не очень любят, но создают такую иллюзию, значит, ее надо поддерживать.

Поэтому в сцене, где я говорю о том, что любовница моего мужа пыталась покончить с собой, я немного скрываю свое состояние за юмором и показным спокойствием. На самом деле это больная тема, которую я ни перед собой, ни перед людьми со всей искренностью никогда не затрагиваю.

Но есть другая сцена, в которой Орнифль, привыкший цинично, насмешливо вести себя с людьми, вдруг обнажает себя и предстает человеком глубоко чувствующим, осознающим свою вину перед женой. Он болен. Я стою около него, и он вдруг впервые за долгие годы так искренно говорит: «Вы единственная женщина, которую я когда-либо любил». И это такая неожиданная фраза, что я теряюсь – то ли обрадоваться сказанному, то ли опять сделать вид, что я не верю, что все это шуточки, потому что шуточек у моего мужа очень много. И я спрашиваю: «Я что, должна за это поблагодарить вас?» Он отвечает: «Вы были со мной несчастливы?» И тогда я говорю правду: «Это не то слово».

Когда человек привыкает к своему незавидному положению, то с болью ему об этом говорить не хочется. Хочется спокойно, смиренно: другого выхода нет, что поделаешь, значит, так. Наверное, внешняя невозмутимость моей героини немножко обманывает зрителя. И он думает, что ей все равно. На самом деле боль люди стараются не показывать, прикрываются юмором, иронией, показным спокойствием. И видя свою жену такой, Орнифль произносит: «А где ваша душа? И у вас ведь была когда-то прекрасная душа!» И я говорю ему очень спокойно, глубоко и вразумительно: «Она умерла». Он понимает. «Значит, наша жизнь была для нее очень трудной». И спрашивает: «Почему?» И я отвечаю честно: «От голода». От того, что не было любви в ее жизни, но приходилось делать вид, что все хорошо. Он и это понимает. И, видимо, какое-то предчувствие возникает у Орнифля, что его жизнь внезапно может оборваться, и он говорит: «Верните мне мою душу. Я боюсь, что она мне понадобится». И я, опять же с печалью, отвечаю: «Она отвыкла от вас». Значит, он о душе своей совсем не вспоминал, но что-то произошло, и это заставило его теперь задуматься о смерти, почувствовать свою вину перед женой и, главное, перед самим собой. Наша с ним последняя сцена – диалог двух людей, которые провели вместе всю жизнь, но никогда ни о чем серьезно, по душам, не говорили.

Я опасаюсь, что публика, возможно, не успевает понять весь трагизм этой сцены, потому что, в общем-то, и слов мало, и я на вид спокойна, но я плачу. Ведь в такой момент, когда мы можем навеки расстаться, хочется быть искренней и не нужно многословия, выяснения отношений, упреков. Хочется, чтоб он просто чувствовал мою боль. Сама покорность упрекает сильнее, чем любые слова…

Роль моя в спектакле маленькая, но я люблю ее именно за такие сцены. Люблю этот спектакль потому, что публика получает удовольствие от остроумия автора, сумевшего создать четкий психологический рисунок пьесы. И, думается, мы не испортили замысла автора, потому что роли распределены, по-моему, очень хорошо.

Мадемуазель Сюпо, секретаршу Орнифля, исполняет чудесная артистка Светлана Рябова. Она вошла в спектакль после того, как эту роль сыграла другая актриса, более холодная и более сдержанная, Луиза Мосендз. Светочка же привнесла в образ такую детскую беззащитность, которая выглядит смешно, но очень трогательно. Поэтому Светлана Рябова – богатое приобретение нашего театра.

В другом амплуа

Бессонной ночью с шампанским чаши Мы поднимали и пели тосты За жизни счастье, за счастье наше. Сияли звезды. И. Северянин
А сейчас мне хочется рассказать о большом для меня празднике, на который я решилась, – это мое 80-летие. Мы долго думали с Володей, как лучше поступить… Можно было пройти незаметно, ну поздравили бы близкие люди, и все… Но размышляя о своей жизни в театре, я все время ощущала как чудо, что в свои 80 лет играю на сцене Академического театра сатиры, где прошла вся моя жизнь, где сыграны замечательные роли, где я испытывала счастье быть рядом с великими артистами, такими как Хенкин, Лепко, Менглет, Папанов, Мишулин, Миронов, где и сейчас сверкают юмором и мастерством Александр Ширвиндт, Михаил Державин, Юрий Васильев, Ольга Аросева, Нина Архипова, Нина Корниенко, Света Рябова, Маша Ильина, Лена Яковлева, Юля Пивень… да разве всех перечислишь!

Но самое главное, я играю прекрасные роли: в спектакле «Ждать?!» – гордая трагикомическая актриса Элизабет Мадран, «Орнифль» – роскошно одетая, никому не нужная графиня, жена, не любимая своим красавцем мужем – Александром Ширвиндтом, «Таланты и поклонники» – чудесная русская женщина, трогательная в своей любви к дочери и ее успеху Домна Пантелеевна. И наконец, небольшая роль в обаятельной музыкальной миниатюре «Нам все еще смешно», написанной нашим молодым талантливым актером Алексеем Колганом.

Четыре разных и очень заметных роли в 80 лет – это чудо, счастье. Я подумала, что если сейчас не выйду, то, может быть, уже больше никогда и не смогу выйти на свой юбилей в такой форме и имея столько ролей в репертуаре. Играя сегодня на сцене, я ощущаю, как моя душа летит ввысь, и хочу, чтобы публика почувствовала мое счастье, мою благодарность и театру, и зрителю, и своей судьбе.

Друг мой, не удивляйтесь, что я пишу о счастье, ведь я так часто горевала и горюю о несыгранных ролях. Но наша профессия такова, что, пока мы живы, мы хотим играть, хотим выразить себя, открыть в себе новые грани, прожить еще одну (а может быть, и не одну) другую жизнь, удивиться самому себе.

Решившись на юбилей, я зажила, как семнадцатилетняя девчонка, рискнувшая на не свойственную ей дерзость. Моя дорогая Дашенька во всем поддерживала меня и предложила полететь в Париж, чтобы там купить платье для юбилея. Муж мой одобрил наш план, и мы полетели, окрыленные влюбленностью в Париж, в наш будущий праздник, в мое помолодевшее настроение. В этом городе я уже была раз пять, но он никогда не надоедает. Я безумно люблю ходить по знакомым улицам, зайти в кафе «Сара Бернар», сфотографироваться около ее портретов. В одном из магазинов мы купили мне чудесное белое платье. Оно было достаточно смелым для моего возраста, но таким красивым, так хорошо сидело и такое мое, точно добрая фея, узнавшая о моих детских мечтах, принесла мне, уже седой восьмидесятилетней женщине, свой подарок.

Начался сезон, Юрию Васильеву поручили сделать мой юбилейный вечер. Я продумала весь его сценарий, и, обсудив все с Ю.Б. Васильевым, мы приступили к его воплощению. Прошло немного времени, и вот он состоялся.

Сцена трудами нашего художника Валентина Николаевича Жихарева была освобождена от всего; затянутая в черный бархат, она была огромной и глубокой, и сверху спускались невероятной красоты прозрачные серебристые занавеси из нашего спектакля «Ждать?!», в глубине стоял рояль с зажженными свечами. Но особенно мне запомнилось начало моего вечера. Закрыт занавес, шум переполненного зала, я стою в своем белом прекрасном платье, помолодевшая, счастливо-взволнованная, щелкают фотографы, телевидение ловит каждый мой взгляд, каждый поворот головы. Третий звонок, затихает зал, раздвигается занавес, звучит музыка из спектакля «Таланты и поклонники». Из самой глубины, освещенная лучом через серебристый прозрачный занавес, я иду на авансцену и слышу гром аплодисментов, я чувствую любовь, добро, меня точно тысячью ладоней ласково поднимают ввысь, горло перехватывают слезы благодарности, но надо держаться, надо не плакать, надо быть свободной, спокойной, счастливой.

Короткая первая часть была отдана мне теперешней, не в роли, а в жизни, обычному человеку, который вспоминает свою жизнь, свои мечты, что зародились в далеком детстве, вспоминает в свои 80 лет. На сцену мне вынесли ведро с картошкой, и я сидела перед ним в любимой детской позе на табуретке, ведро у ног, держала в руках нож и картофелину и пела любимую арию из «Травиаты». На голове моей красовалась старенькая, с дырками от моли шляпа, которая сохранилась у меня с молодых лет.

Мне было это легко петь и легко рассказывать, и главная задача состояла в том, чтобы не затянуть, не увлечься своим прошлым, чтобы не утомить раньше времени зрителей, ведь они пришли не только на праздник, но и на зрелище, которое должно нравиться.

Юбилейные вечера часто делают интересными за счет приглашенных популярных, любимых зрителями артистов, или специально к юбилею ставится новый спектакль, с главной ролью для бенефицианта.

Такого спектакля на большой сцене у меня не было, просить других известных артистов принять участие в моем вечере с целью порадовать своим искусством мне не очень хотелось. Я думала провести его не как развлечение и отдых, а как искренний разговор о жизни через искусство – от сердца к сердцу. После моего короткого слова о своей жизни я отдала сцену Юрию Васильеву, и он, рассказав немного о нашей совместной работе над спектаклем «Ждать?!», подготовил сцену к моему выходу в роли Элизабет Мадран. (Готовя вечер, мы смонтировали два-три фрагмента из спектакля, оставив главные мотивы, эмоционально важные для зрителя.) На темной сцене в лучах прожекторов я в гриме и костюме своей героини говорю о том счастье, которое испытываю на сцене, о красоте и о поэзии искусства, без которых не могу жить. Затем идет сцена репетиции из спектакля, где смешиваются чувства живого человека и персонажа, и уже не знаешь и не можешь отличить, где ты играешь свою героиню с ее любовью, борьбой, страданием, а где ты обычный человек, отдающий свои нервы, сердце, силы зрительному залу.

Мне кажется, несмотря на то, что зрители нашего театра приходят отдыхать и смеяться, на мой юбилей они пришли, зная, что от меня получат открытое сердце, искренний рассказ о большой прожитой жизни и веру в то, что все человеческие качества, которые я демонстрирую со сцены, нужны им не меньше, чем мне самой. Юрий Борисович вел этот вечер как очень близкий человек, разбавляя юмором и своим обаянием, может быть, излишнюю серьезность тех отрывков, которые я коротко показала. Среди них сцена из Бомарше «Женитьба Фигаро», после которой мы вместе с Александром Ширвиндтом, играя графа и графиню Альмавива, шутя, скинув свои роскошные плащи, перешли к сцене другого нашего супружеского дуэта, тоже графа и графини, из спектакля Ануя «Орнифль», где я снова нелюбимая жена своего горячо любимого мужа. И, конечно, все это закончилось очаровательным веселым объяснением в любви самого Александра Анатольевича Ширвиндта ко мне, его старой партнерше по многим ролям. Как всегда, элегантный подарок я получила от него в свой юбилей: изящная хрустальная раковина – изделие Сваровских – с маленькой жемчужиной внутри и чудесная записка:

«Закрывая глаза на Ваше вынужденное снисходительно-сострадательное отношение ко мне, считаю Вас натуральной жемчужиной нашего театра и, чтобы дома Владимир Петрович никогда об этом не забывал, прилагаю наглядное пособие. А. Ширвиндт».

Затем на сцене осветился рояль с зажженными свечами, и моя любимая Инна Москвина, с которой мы почти полвека работаем вместе, заиграла старинный романс «Снился мне сад», и мы с Юрой Васильевым спели его, а потом уже на фоне мелодии этого романса я произнесла небольшой монолог Раневской из «Вишневого сада» и дальше, под стук колес подъезжающей кареты, уже в образе Кручининой из пьесы «Без вины виноватые» вступила в небольшой диалог из второго акта, где я спрашиваю о Незнамове, и мгновенное переключение на монолог Незнамова в исполнении Юрия Васильева, и публика, готовая заплакать, уже смеется, так быстро переходит от серьезности к юмору Юрий Васильев и, стоя передо мной на коленях, поет голосом великого Х. Иглесиаса, а потом в образе Вертинского очень мягко, тонко и лирично наш талантливый Алексей Колган объясняется мне в любви. А через минуту я появляюсь в нашем последнем юбилейном спектакле «Нам все еще смешно», где исполняю номер, написанный специально для меня. И снова на весь зал звучит песня, которая сопровождает меня всю мою жизнь, – песня из спектакля «Свадьба с приданым»: «На крылечке твоем».

Я была рада, что этой песней в свои 80 лет поблагодарила зрителей за любовь ко мне, которую они пронесли через все эти годы. Этой песней я поблагодарила великого режиссера Бориса Ивановича Равенских за то, что обогатил мою душу. Поблагодарила своего мужа, чудесного синеглазого Максима из «Свадьбы с приданым», подарившего мне свою любовь и верность, научившего меня быть счастливой и благодарной судьбе за нашу совместную жизнь.

В тот вечер я была очень счастлива, усыпана цветами, подарками, добрыми словами.



И весь этот юбилейный год был у меня какой-то особенно счастливый. Я не чувствовала возраста, получала правительственные поздравления и телеграммы, полные любви, просто от зрителей, обласканная, счастливая, и готовилась еще к одному празднику – к нашей золотой свадьбе.

Я уже рассказывала, как вышла замуж, как не было никакой свадьбы, ни обручальных колец, ни криков «горько!», был просто поворот судьбы, который перевернул всю мою жизнь. Я похоронила свою трагическую любовь и, обессиленная, прислонилась к любящему человеку, чтобы выжить, чтобы жить дальше. Мой муж согрел меня своей любовью, своим пониманием и желанием сделать мою жизнь красивой, счастливой, спокойной. Мы вдвоем всегда скромно отмечали тот день, когда я дала согласие стать его женой. За эти полвека я полюбила его, полюбила свою тихую семейную жизнь и отплатила за все своей заботой, лаской и верностью.

И снова нам показалось, что было бы красиво и справедливо по отношению к нашей состоявшейся жизни отпраздновать нашу золотую свадьбу. Мы решили, что пригласим всех своих друзей в ресторан Дома актера. Дом актера – это родной дом для артистов, там мы чувствуем себя свободно, радостно, весело.

И опять не было никаких нервов, никаких ненужных волнений. Пошли в магазин, купили наконец обручальные кольца, подумали и любовно подготовили свои наряды, и, как всегда, помог наш любимый, солнечный и бесконечно добрый, знаменитый кутюрье – Слава Зайцев. По-моему, мы были очень красивой парой в свой 50-летний юбилей совместной жизни. Конечно, как всегда, Дашенька со своими молодыми друзьями освобождала нас от ненужных хлопот, как всегда, одарила нас любовью, подарками и цветами. Маргарита Александровна Эскина – директор Дома актера, сделала все, чтобы всем было весело и по-домашнему уютно.

Эти два праздника – мой юбилей и наша золотая свадьба – запомнились мне как сказка, как редкое счастье, которое выпадает на долю таких пожилых людей, как мы.

И в продолжение нашего юбилея было неожиданное предложение принять участие в Дне города в Москве у памятника Ю. Долгорукому. Нас попросили выехать на прекрасной машине и сказать напутственные слова молодым парам, которые только вступают в свою семейную жизнь. В газете на следующий день написали, что это был самый трогательный момент во всем празднике. Мы это сделали от всей души, и снова нас поздравляли и президент Путин, и мэр Москвы Юрий Лужков, и патриарх Алексий II.

Ну вот, нахвасталась я вволю, а теперь продолжу свой рассказ о жизни, а она состоит не из праздников, а из довольно суровых будней.

Невосполнимые утраты

Гори, звезда моя, не падай. Роняй холодные лучи. С. Есенин
В последнее десятилетие печальные события одно за другим ворвались в мою жизнь. Умерла после тяжелой болезни, с которой отчаянно боролась, дочка моей единственной и дорогой подруги Кати Дыховичной – Машенька. Талантливая, жизнелюбивая, радость своих родителей и всех, кто знал ее… Борясь долгие годы с болезнью, она даже написала книгу о том, что испытывала и как продлевала себе жизнь. Ее книга была переведена на другие языки. Она поддерживала в людях веру в выздоровление и поражала силой духа Маши и ее оптимизмом. Горе моей Катюши трудно описать, она не находила в себе сил жить, радоваться жизни. Конечно, по возможности я старалась ее поддержать, но не все дано человеку… Спустя несколько лет после ухода дочери не стало и моей подруги.

Десять лет назад страна хоронила Бориса Николаевича Ельцина, нашего первого президента России, избранного народом.

Борис Николаевич Ельцин мне представляется олицетворением мощной русской натуры; его достоинства велики – это и смелость, и широта натуры, и человечность, и безоглядная уверенность в своей силе, но они же, эти достоинства, становились и его недостатками. А так как он встал во главе нашей огромной, противоречивой страны в самый трудный, трагический и в то же время дающий надежду на будущее переломный момент, то ошибки и их трагические последствия были неизбежны.

Оценивая его поступки, некоторые люди прежде всего обвиняли Ельцина в развале страны, в начавшейся войне в Чечне, в несправедливой, судя по последствиям, приватизации, которая обогатила небольшую часть населения и породила нищету большинства людей. Но обвинять легко, а как можно было избежать этого, когда вся махина налаженного советского строя рухнула и надо было любой ценой не допустить гражданской войны, которая породила бы кровавую бойню среди населения.

Мне очень неловко рассуждать на эту тему, я ведь просто женщина, актриса, очень далека я от политики. Но я живу в это очень трудное, но интересное время и все пропускаю через свое сердце.

Я вспоминаю, за что любили Ельцина. За его человечность, он никому не мстил, дал возможность свободно высказывать свои мысли, мнения, он любил искусство, верил в величие России, он позволял себе быть таким, какой есть, не пряча при этом свою неуемную натуру за высокую должность.

Рядом с ним всегда была его жена, Наина Иосифовна. Эта удивительная, прекрасная женщина, являясь супругой главного человека страны, оставалась для окружающих близкой, мудрой, человечной. Она очень ценила людей искусства и довольно часто приглашала меня на теплые встречи с актрисами нашего кино, любимыми всеми еще в советское время.

Она дружила с Марией Владимировной Мироновой, после смерти которой мы часто встречались с Наиной Иосифовной в дни памяти в Доме-музее Мироновых.

На нашей золотой свадьбе она была дорогим гостем и даже танцевала с Володей.

На 75-летие Бориса Николаевича Ельцина мы были приглашены в Кремль. И тут произошел смешной эпизод. Когда мы въезжали в ворота Кремля, наша машина «жигули»-«девятка», которой уже семнадцать лет, среди роскошных машин вызвала удивление охраны. Нас остановили и, лишь проверив как следует наши приглашения и документы, со смехом пропустили. Мы тоже смеялись, понимая, что наша скромная пара, я и Володя, среди самых высоких гостей, среди глав мощных государств выглядела немножко странно. Но таковы были Борис Николаевич и Наина Иосифовна – для них считалось естественным пригласить просто симпатичных им людей.

Я никогда не забуду, как на том торжестве Борис Николаевич говорил о своей любви к Наине Иосифовне и о том, как он жалеет, что в дни своего правления не имел времени и сил выразить ей свою любовь. Как слушала его Наина Иосифовна, удивительно тихая, застенчивая, счастливая!

И в дни потери ею любимого мужа я больше всего думаю о ее горе. Не умея добиваться встреч или настойчиво звонить со словами соболезнования, я послала ей телеграмму, а здесь, в своей исповеди, я еще раз благодарю судьбу, что встреча с такими людьми выпала на мою долю.

Уход Бориса Николаевича с поста президента тоже был необычен, как и сама его личность. Он обратился к народу с экрана телевизора, сказал, что оставляет свой пост, и попросил прощения у своего народа. В этом проявилось величие его натуры; подобное впервые было в нашей стране. Вместе с уходом Бориса Николаевича Ельцина ушла целая эпоха жизни России.

Светлая память и низкий поклон этому могучему русскому человеку!

Вообще весна 2007 года оказалась очень драматичной, даже трагической – ушли из жизни титаны XX века, великие артисты – Михаил Ульянов, Кирилл Лавров и музыкант Мстислав Ростропович. Осиротела наша культура, осиротела Россия. В газете «Культура» на первой странице крупными буквами стояло: «Вот и всё. Смежили очи гении… Нету их. И все разрешено?»

Как много сказано этими короткими фразами, как много печали и тревоги таят в себе эти слова! Михаил Ульянов, великий артист и мудрый, сильный, земной человек умер в конце марта, и на его похоронах, когда весь Старый Арбат был заполнен людьми, пришедшими проводить его в последний путь, Кирилл Лавров, исхудавший от своей тяжелой болезни, прощаясь с ним, назвал его своим братом. Они ведь играли в фильме Ивана Александровича Пырьева двух братьев – Митю и Ивана Карамазовых.

Я была на панихиде и, услышав эти слова, невольно вздрогнула, а через месяц не стало и Кирилла Лаврова, великого артиста-труженика, совестливого, честного человека.

В один день с ним ушел из жизни гениальный музыкант Мстислав Ростропович – редчайший ренессансный человек.

Потеря этих людей стала моим личным горем. Я вспоминаю, как облетела мир фотография Ростроповича с заснувшим на его плече солдатом в дни ГКЧП, когда Ростропович, бросив все дела, не сказав ничего своей любимой красавице жене, великой певице Галине Вишневской, примчался в Москву из-за границы в самые опасные, судьбоносные дни. Мы долго хранили эту фотографию, вырезанную из газеты, как символ мужества и человеческого благородства. Осиротели мы…

В эти печальные дни по телевидению каждый день показывали различные передачи и фильмы с участием наших великих артистов. И конечно, масштаб их личности в этих передачах отразился во всю мощь. Я вспомнила свои впечатления от игры Михаила Ульянова в его ранних и поздних ролях. Его замечательный дуэт с Юлей Борисовой в «Варшавской мелодии», где он точно передал образ советского паренька, и тот же Ульянов в спектакле «Антоний и Клеопатра» каким-то неуловимым поворотом своей индивидуальности становился далеким, сильным, мудрым полководцем и абсолютно вписывался в то время.

Его маршал Жуков был настолько убедительным, что настоящего Жукова, нашего великого полководца, мы видим только таким, каким его сыграл в кино Михаил Ульянов.

А какой живой, человечный, земной был он в роли председателя в одноименном фильме, точно не актер, а умный, волевой, с чудным юмором русский мужик ворвался на экран. Да и его «ворошиловский стрелок» – полный страсти и чувства справедливости – больше, чем роль; в фильме мы видим его, ульяновскую, боль, его гнев и размышления о нашей действительности. Я много лет провела с Ульяновым в правлении Союза театральных деятелей, занимая пост секретаря, возглавляя социально-бытовую комиссию. Я видела, как он мудро, мужественно и твердо решал все вопросы, рядом с ним я всегда была уверена, что вместе мы найдем выход из трудного положения, сумеем помочь тем, кто ждет от нас помощи, сделаем все, чтобы не потерять, не разбазарить то, что составляло собственность СТД, хотя все это было очень трудно в начальные годы перестройки.

Награжденные премией им. Яблочкиной за работу в СТД, мы вместе отдыхали на курорте в Португалии – эта поездка составляла часть нашей награды. Я была поражена скромностью, незаметностью самого Михаила Александровича Ульянова, я только видела и чувствовала его огромную нежную любовь к жене, Алле Парфаньяк, и маленькой внучке Лизочке.

Думая сегодня о великом актере, о всеми уважаемом общественном деятеле, я снова убеждаюсь в том, что богатство души, сила любви, сила соучастия и справедливости делают человека больше чем великолепным профессионалом. Он становится совестью нации.

Описывая свои впечатления от личности Михаила Александровича, я ловлю себя на мысли, что Кирилл Юрьевич Лавров, которого мы потеряли вслед за Ульяновым, очень во многом близок ему. Будучи актером лучшего театра страны, руководимого Георгием Александровичем Товстоноговым, после смерти великого режиссера он возглавил этот замечательный театр, взвалил на свои плечи тяжелейшую задачу достойно продолжить жизнь этого коллектива. Его театральные и кинороли надолго запомнились зрителям, которые полюбили и поверили в него.

Году в 2005-м я видела замечательный спектакль «Квартет», где были заняты звезды БДТ Алиса Фрейндлих, Зинаида Шарко, Кирилл Лавров и Игорь Дмитриев. Спектакль о старых актерах, трогательный, временами смешной, со знанием и любовью к актерской профессии. Спектакль – гимн любви к театру…

Я не могу позволить себе писать о великом Мстиславе Ростроповиче, так как не настолько разбираюсь в музыке, но сама личность этого выдающегося музыканта и человека надолго останется в нашей памяти.

Еще раз хочу подчеркнуть, что совесть, любовь, чувство справедливости, ненависть ко лжи, душа, не принимающая фальши, – эти качества делают высоких профессионалов великими людьми своего времени. Низкий им поклон…

Газета «Культура» заканчивает свою статью такими словами: «Они прожили большую, яркую и честную жизнь. Мир их праху. Мы остались без них. Найдутся ли те, кто сможет удержать заданную ими планку?»

Лучше не скажешь…

Мои полярные роли

Мое поведение иногда находят странным. А что тут странного? Я просто хочу помогать людям. Дж. Патрик. «Странная миссис Сэвидж»
Прошло какое-то время, и снова вспомнил обо мне мой любимый режиссер Александр Вилькин, предложив сыграть на телевидении вместе с Владимиром Этушем и Борисом Клюевым в комедии «Зимородок» английского автора Уильяма Дугласа Хоума. Пьеса, изящная, с тонкими психологическими нюансами, мне была очень симпатична, да и компания замечательная. Работали мы легко, дружно, весело, трудно только было запомнить много текста. Спектакль прошел, может быть, и не очень заметно, но все же те, кто видел эту передачу, похвалили меня за элегантный вид, за манеры, соответствующие моей роли взбалмошной, избалованной леди, жаждущей обыкновенного женского счастья. Режиссер рискнул снять меня даже в ванне, с любимым телефоном в руке, утонувшей в легкой пене, с кокетливой улыбкой на устах, с выражением абсолютного покоя уверенной в себе женщины. И все это шло от Александра Вилькина, всегда внушавшего мне, что я многое могу, – и как радостно было верить этому. Вообще все лучшее в моей жизни создавалось в любви, совсем не обязательно выражающейся в быту или в жизни, любовь была к моим возможностям на сцене, и я всегда расцветала в любящих руках и увядала, если ко мне относились профессионально, но равнодушно.

Очень приятным и заметным событием моей жизни была встреча с Борисом Морозовым – главным режиссером Театра Российской армии, приглашенным к нам в театр на постановку пьесы Островского «Таланты и поклонники». Снова любимый Островский, но роль для меня необычная – Домна Пантелеевна, мать молодой актрисы Негиной.

Я таких ролей никогда не играла, но видела не один раз эту пьесу в разных театрах. В Малом эту роль дали бы обязательно комической старухе, в том театре всегда славились великие актрисы в ролях характерных старух; во МХАТе я когда-то видела в этой роли великолепную Зуеву, а Алла Тарасова, уже будучи немолодой, играла юную Негину. Сила их искусства была так велика, что об их возрасте даже не возникала мысль.

А сейчас, мой дорогой друг, я, наверное, удивлю вас своим нахальством. Получив эту роль в свои семьдесят пять лет, я забеспокоилась, что у меня легкая походка, моложавое лицо, прямая спина, достаточно тонкая талия – в общем, мне показалось, что я не выгляжу мамой своей юной дочери, так как привыкла, что эту роль играли великие и очень смешные старухи. Я, конечно, никому не сказала о тревогах по поводу своей сценической моложавости, понимая, что меня засмеют. Мне надо было найти себя в этой роли и идти, как всегда, от себя.

И тут стала спасать меня моя мама, то есть мое воспоминание о ней, понимание ее характера, прощение некоторых ее откровенных признаний, когда она гордо говорила нам, своим детям, о нашем отце: «Я Кузьму не любила никогда», – и произносила эту фразу мама так, будто это было ее великим достоинством. А в целом так выражался ее протест против бедности и серости нашей жизни. Она не унывала, не сдавалась, всегда верила в свою неотразимость и несла свой крест, как истинная русская женщина. Мама была очень жизнестойкой, а если ее что-то слишком огорчало, она начинала стирать белье и за стиркой петь песни или переставлять в нашей единственной комнате мебель, точно пыталась изменить саму жизнь. В общем, я почувствовала в себе свою маму, ее жажду вырваться в другую жизнь, ее нежелание опускать руки, ее удаль. И мне это все помогло: моя Домна Пантелеевна всегда в хорошем, боевом настроении, всегда готова помогать дочери, подсказывать ей, как надо поступить, чтобы жизнь изменилась к лучшему. Она всегда уверена в своей правоте. Мне очень нравится сцена, когда я смачно считаю деньги: их немного, но сама возня с ними дает мне радость, я с присвистом, стуча об стол всей пачкой денег, размышляю, как их потратить, как на них жить, и получаю удовольствие от этого, и не играю заботу или грусть оттого, что их так мало.

Вообще характер моей Домны не унывающий, а деятельный. Недаром рецензия на наш спектакль в газете «Культура» (ноябрь 2002 года), помещенная на первой странице, с большим портретом, так и называлась – «Эта жаркая Домна»: «Такой Веры Васильевой давно не видела эта сцена: сочная и одновременно легкая, искрометная игра Васильевой – вроде бы знак старого театра, но ее игру не хочется вписывать в рамки традиций, хотя по всем внешним приметам перед нами – типичная театральная мать бесприданницы. Когда на сцене большая актриса, речь идет не о русле, а о собственном методе и стиле. Лейтмотив этой Домны Пантелеевны – кураж, бесконечная любовь к дочери и природный артистизм. Трудную жизнь она проживает легко и темпераментно: глаза блестят, походка упруга, жесты выпуклы и отточены. Она, несмотря на преклонный возраст, не в силах унять озорства. Ее практицизм не отвратителен, напротив – добавляет веры в жизнь. В том, как Домна Пантелеевна считает деньги или примеряет платок, подаренный Великатовым, или вдруг пускается петь на высоченных нотах, сквозь облик почтенной мамаши проглядывает живая и бойкая девчонка, запрограммированная на счастье».

Как удивительно тонко и точно поняла меня критик Наталья Каминская – нечасто артисту приходится читать о себе такие рецензии. Не будучи знакома с ней, я даже не уверена, что поблагодарила за чуткость и понимание моей работы, но спустя пять лет от всей души благодарю ее, в надежде, что она когда-нибудь прочтет эти страницы моей книги.

Но продолжу свои размышления о роли…

Очень дорога мне сцена с дочерью, когда я раскрываю перед ней свою душу: «Саша, Сашутка, а ведь никогда в жизни мы с тобой всерьез-то и не говорили, а вот он, серьез-то, начинается. Вот так живешь, бедствуешь и вдруг… богатство… вот напасть-то, вот соблазн-то…»

Вся обида на жизнь в маленькой паузе, когда не позволяешь себе заплакать от жалости за скудно прожитые годы, пауза перед самым знакомым, самым привычным словом «бедствуешь». И, конечно, здесь речь не о тех временах Островского, когда я произношу это слово, а о нашем времени, когда миллионы людей бедствуют и не знают, как вырваться из тисков бедности. Пьеса и сегодня очень актуальна, – мы, не приближаясь внешне к нашему времени, говорим через Островского, через его характеры о настоящем дне.

И еще одна маленькая доля новизны в моей Домне. При всей своей житейской мудрости она любит театр, хотя частенько говорит об искусстве с оттенком снисходительного презрения. Поэтому, возвращаясь с триумфального бенефиса своей дочери, полная гордости и восторга, я как ее неистовая поклонница восклицаю: «А народу! Народу! Яблоку негде упасть! И в ладоши трепали, трепали…» И здесь публика аплодирует, потому что понимает этот безумный восторг матери… и разделяет его. Счастливая мать, точно еще раз хочет пережить эти минуты триумфа театра, и сама начинает петь высоким голосом романс Грига «Лебедь», ведь ее муж был музыкант, и она за свою жизнь наслушалась много великих произведений.

Но как всегда в наше время, когда царит вседозволенность на сцене, нормальный, хорошо сыгранный спектакль не вызвал ажиотажа, да и ставят его в программу всегда в плохие для театра дни – вторник, среду, когда публика ходит в театр хуже, чем в пятницу или субботу и воскресенье. Хотя в этом спектакле есть прекрасные актерские работы. Маша Ильина, исполнительница роли Негиной, так играет сцену прощания с Петей – любимым человеком, что, всегда наблюдая за ней из-за кулис или слушая ее, поражаюсь ее глубине, трагизму и правде переживаний и мысленно жалею, что такая актриса, может быть, за всю свою жизнь больше и не получит настолько прекрасной, глубокой и поэтической роли.

Еще интересен Юрий Васильев, играющий Великатова. Я видела в этой роли во МХАТе артиста Ершова – очень фактурного, настоящего барина, но по роли достаточно недалекого человека, обладающего только обаянием барственности и богатства. Юрий Васильев в этой роли как бы говорит всем своим видом: «Да, я богат, но глубоко и мучительно люблю…» – и это очень интересная трактовка роли.

Борис Морозов работал с нами самозабвенно, он любил нас и пьесу, был свободен, эмоционален, и все мы бежали на репетиции, как на свидания. Мне нравится и Алена Яковлева в роли Смельской. Столько нервов, замученности и разочарования скрывается за светской наглостью, внешней мажорностью поведения – это тоже женщина сегодняшнего театра, женщина нашей действительности. Очень мягкий, обаятельный Миша Державин в роли Нарокова – уходящая натура, романтик театра.

Зрители очень тепло принимают наш спектакль, и я всегда волнуюсь и боюсь, что из-за средних сборов он может исчезнуть с нашей афиши…

Я уже не раз повторяла, что не борец, но иногда поражаюсь тому, как судьба спасает меня. Кончились мои праздники – 80-летие, золотая свадьба, затихли телефонные звонки, прекратились телеграммы с добрыми словами и пожеланиями. Надо было начинать учиться жить без особых перспектив, доигрывать то, что имею, и смирять свои мечты реальностью. Это, оказывается, не так просто, я бы даже сказала тяжело…

И вдруг (опять это прекрасное «вдруг»!) раздался телефонный звонок. Звонил молодой артист, режиссер Театра им. Образцова – Андрей Денников. До этого я видела на одном из фестивалей его спектакль «Исповедь хулигана» – о Есенине, которого он играл замечательно, я уж не говорю о редком внешнем сходстве с нашим великим поэтом. Увидев этот спектакль, я была поражена талантом самого юного артиста, тогда ему было 25 лет, и, как это со мной бывает, вышла на сцену, чтобы поблагодарить за чудесную постановку и замечательную игру. Заинтересовавшись его талантом, я посмотрела и другие поставленные им спектакли, а также сыгранные им роли, такие всегда неожиданные, и снова удивилась и его умению перевоплощаться, и его пению: он одинаково хорошо поет арии Джильды и Риголетто, Кармен и Хозе, Папагено и Царицы Ночи. Меня поразила слаженность его спектаклей – как он их ставил и как сам играл. Я даже рассказала о Денникове Александру Анатольевичу Ширвиндту, и он пошел посмотреть один из его спектаклей. В результате он пригласил молодого режиссера в наш театр на постановку «Левши».

Я никогда не делилась никакими конкретными мечтами с Андреем и была счастливо удивлена, когда он обратился ко мне с предложением роли странной миссис Сэвидж в Театре кукол им. С.В. Образцова.

Роль миссис Сэвидж! Какая актриса не затрепетала бы, услышав о таком предложении. Я, конечно, сказала, что была бы рада! В то время я даже не думала, как это вообще может быть: я и куклы? Но Андрей так талантлив и я ему так доверяю, что рассуждать просто не стала. Конечно, я согласна! И вновь счастлива! Вновь на крыльях! Я снова живу!

Начались репетиции весной в маленькой, душной репетиционной комнате. Наша команда отправилась в неизведанное. Андрей не говорил, как он представляет себе спектакль, только по ходу нашей работы делал легкие подсказки, которые помогали актерам. Он как будто вслушивался в текст, и в это время, наверное, в его воображении рождался спектакль. Мы интуитивно выстраивали свои роли. Потом он снял на пленку все, что мы сделали, и мы ушли в отпуск и встретились уже только осенью, в октябре. За это лето весь спектакль родился в его воображении и стал совсем другим по сравнению с весенним прогоном.

Для меня он превратился в рождественскую сказку, хотя вся серьезность взаимоотношений с детьми, с больными сохранилась, но через мою роль весь спектакль пронизали доброта, естественность, человечность, одиночество и свет. Это не значит, что я хвалю себя в этой роли, хотя, мне кажется, ни одна роль не выражала так мою душу, мою Веру, как эта.

Мне хочется привести некоторые выдержки из рецензии «Люди, нелюди и куклы, или Победителей не судят», написанной на этот спектакль очень уважаемым мной критиком, любящим и знающим театр, Борисом Михайловичем Поюровским: «…известие о том, что “Странная миссис Сэвидж” вскоре должна появиться в Театре кукол, поначалу вызвало у меня некоторое недоверие… Мне казалась сомнительной сама попытка пересказать эту трогательную, драматическую историю с помощью кукол… Но… Победителей не судят. Скажу больше, теперь я думаю, режиссера осенила счастливая догадка в тот самый момент, когда он решил, что все пациенты клиники – беззащитные куклы, а медицинский персонал, миссис Сэвидж и дети ее покойного мужа, пытающиеся любой ценой завладеть ее деньгами, – это люди. Впрочем, последних точнее было бы назвать нелюди… исполнительница сообщила своей героине миссис Сэвидж собственный взгляд на мир и все, что в нем происходит. Иногда даже начинает казаться, будто Вера Васильева произносит вовсе не монологи миссис Сэвидж, сочиненные автором, а говорит от себя, от своего имени. И делает это без всякой сентиментальности, исходя из личного опыта жизни, сообщившего ей особую мудрость и необыкновенную привлекательность».

Название же рецензии Екатерины Юдиной в «Московской правде» – «Подлинные чувства в мире бесчувствия» – говорит уже само за себя.

Но вернусь к своей роли. Я, как всегда, долго мучилась с костюмом, и совсем не потому, что стремилась подобрать что-то красивое. Это, конечно, нужно, но нельзя забывать, что внешний вид дает представление о человеке. Сначала мы думали, что моя героиня должна быть одной из тех, кого мы можем встретить на улице, – просто хорошо, со вкусом одетая женщина. Но ведь она – странная миссис Сэвидж. Появился эскиз костюма, в котором на меня все обратили бы внимание как на ненормальную, хотя и красиво, но странно одетую. Это мне и режиссеру тоже показалось неверным, и тогда я вспомнила про свою шляпу из спектакля «Вишневый сад» с дивной вуалью и, надев свое личное черное скромное платье, белые перчатки и белый меховой воротничок, решила показаться режиссеру и художнику по костюмам…

И мы сразу поняли – да, это она, миссис Сэвидж, скромная, элегантная, чуть-чуть загадочная… Мне стало легко на сцене. Я уже успокаивалась и не думала о том, как я одета, как выгляжу, – я становилась ею.

Я очень люблю свой первый выход на сцену в этой роли. Перед зрителями появляется элегантная, хорошо одетая женщина в удивительной черной шляпке с черной вуалью, облачно скрывающей ее лицо. Три петушиных пера на этой романтической шляпке кажутся странными и немного смешными, к груди прижат, как ребенок, уютный медвежонок. Я полна покоя и гордой отрешенности, звучит чудесная ностальгическая музыка. В душе я смертельно оскорблена своими приемными детьми, которые безжалостно привезли меня под самое Рождество в клинику для душевнобольных. Я не хочу ни за что выдать свое отчаянье, свой страх, все люди для меня чужие и, возможно, враждебные.

Михаил Белозеров



Собиратель древностей

Сначала я неправильно репетировала, потому что, как это часто бывает, хотела быть доброй, открытой перед пациентами этой клиники, а потом, после замечания Андрея, поняла, что не могу их сразу любить и жалеть. Я их не принимаю, боюсь, стараясь скрыть свой страх. И только потом, постепенно, пускаю в свою душу, освобождаюсь от страха, раскрываюсь, как ребенок, потому что я оказалась так же беззащитна перед жизнью, как и они.

По-моему, замечательно придумано режиссером, что после рассказа о любви к своему мужу и о желании в его память помогать людям меня насильно уводят и за занавесом раздевают, и мое роскошное платье, которое было на мне, когда я пришла в эту страшную клинику для душевнобольных, меняется на серую робу, в которую одеты все больные. Уже только этот костюм говорит о том, что каждого из нас жизнь может превратить в беззащитного человека, у которого в одно мгновенье может быть отнято все, что составляет его сущность.

Обычно он приносил одну или пару. Не торгуясь сбывал, кривя рот в презрительной ухмылке. Небрежно засовывал деньги в карман куртки и уходил вприпрыжку.

А потом я расцветаю среди этих больных, но таких трогательных людей с их исковерканными жизнями.

Куртка на нем старая, джинсовая, неопределенного цвета. Штаны, которые трудно назвать штанами, в прорехе которых светится задница. Кроссовки просят каши. Неизменно остается лишь красная бейсболка с надписью \'Адидас\'.

Никто не знал, откуда он приходит. Его пытались выследить. Гимона Джофер и два его трехпалых молодца. Но он обвел их вокруг пальца где-то в районе Рузвельт Айленд. Они вернулись с таким видом, словно бегали к реке напиться — вдоль берега ключи бьют.

Меня поразили артисты, играющие кукол, своим умением спрятать себя, но выразить все через куклу.

Гимон Джофер подошел как бы ненароком и сказал:

— Слушай, Гилл…* (*слуга).

Пока мы репетировали за столом, читали текст, все было как в любом драматическом театре. Что-то получалось, что-то нащупывалось, что-то казалось не совсем верным. Но когда эти же артисты стали работать с куклами, их роли точно одухотворились, что-то детское, беззащитное было в каждом из них, и это все больше и больше рождало мое сострадание к ним.

Он специально коверкает мое имя, чтобы унизить. Мы переселенцы первой волны. Мое настоящее имя Гиви. Я грузин в третьем поколении. Грузия — это где-то далеко в России. Я там никогда не был.

Так вот он говорит:

— Ты с мальцом на короткой ноге?! Неправда ли?

Милая Фэри – Ирина Осинцова, с ее острым носиком и смешными, как морковка, завязанными узлом белыми волосами, решительно требует, чтобы ее все любили. Тихая, точно прибитая своей неведомой виной перед маленьким ребенком Флоренс – Ольга Гольцова – нежно оберегает своего кукольного малыша. Толстый Ганнибал обстоятельно рассказывает о своей прежней работе государственного чиновника, уволенного за ненадобностью, потому что его заменили компьютером; от боли и обиды он вернулся к своей детской мечте и теперь играет на скрипке, не замечая, что делает это плохо, – артист Максим Мишаев очень по-детски серьезен и обстоятелен в этой роли.

— Ну… — отвечаю я, чтобы только что-то ответить, потому что он держит это место от Флорида авеню до Лероя и если он меня отсюда выпрет, мне не с руки переезжать в другой район, налаживать отношения с тамошной публикой. К тому же я живу рядом в скособоченной трехэтажке-развалюхе.

— Разузнай, бо, — просит Гимон Джофер. Иногда он называет людей \'бо\'. — Откуда парень лом таскает.

Необычайно яркая, смешная, неожиданная в своих интонациях Миссис Пэдди – Ирина Яковлева. Актриса очень талантлива и в других спектаклях Денникова, она играет чудесно, например Русь, мчащуюся неизвестно куда в спектакле по «Мертвым душам» Гоголя.

Лом на жаргоне — это все, что имеет отношение к медалям.

У Гимона Джофера, как и у любого переселенца из Африки, глаза с темными прожилками, губы толстые, вывернутые, рот огромный — от уха до уха, а волосы, как пакля, спутанные, белые, на кончиках цветные. Аномалия. Впрочем, мы все сплошная аномалия — мутанты, одним словом. У меня самого глаз например: половина карего, а половина — бирюзовая цвета. Об ином и говорить не хочется.

— Попытаюсь, — ответил я.

Но особенно хорош сам Андрей Денников в роли пианиста Джефри, попавшего в авиакатастрофу. Он появляется под музыку Моцарта и сразу приковывает внимание зрителя своей нежностью, нервом, незащищенностью. Для его героя все непросто, его душа изранена – это чувствуется во всем его поведении, и Денников как артист сразу ведет за собой весь зал. Он может молчать, говорить тихо – зал все равно подчинен ему. И на прощанье, поцеловав мою руку, он долго смотрит на меня, едва сдерживая слезы, и говорит мне, точно благодарит, точно благословляет на жизнь ради людей, ради борьбы за их души, ради любви и радости: «Вы хорошо держитесь в седле». Его слова звучат как заключительный аккорд в прекрасной музыке.

— Ты не попытайся, бо — наставил он палец. — Узнай, а то знаешь, что будет?

— Хорошо, — я делаю вид, что испугался. — А что за это поимею?

— Я тебе пятипроцентную скидку сделаю — пожизненно.

И зритель все понимает про нас и горячо аплодирует, а ведь ничего внешнего нет. Есть только то, что люди понимают друг друга, поддерживают друг друга, жалеют и любят, они счастливы…

И улыбается. У него приятная, открытая улыбка. Располагающая внешность. И вообще, он хороший парень.

Его трехпалые дружки игриво ржут.

Я полюбила их, мне с ними хорошо, мое сердце открыто, по роли я говорю им о театре, а сама вспоминаю свое детство, как я когда-то в нашем дворе создавала свой наивный «Театр волшебной сказки». Какое замечательное совпадение с моим далеким детством, когда мы с подружками ставили и играли любимые сказки!

— Больно она мне нужна, — отвечаю я, а сам слежу за его реакцией.

Двадцать пять копеек меня в жизни не устроит ни при каких обстоятельствах. Пусть он их себе заткнет в задницу. Но о заднице я, конечно, молчу. Гимона Джофер имеет с фалеристики-стрит куска два в неделю. Плохо быть жадным.

Мне так было хорошо на этих репетициях, в этой душной и совсем некрасивой комнате, но полной таких тонких и нежных чувств к каждому исполнителю, что однажды, репетируя с ними сцену прощания, я села на табуретку и, сдерживая слезы, которые душили меня, тихо сказала: «Я не хочу отсюда уходить…» Это слова миссис Сэвидж, но это говорила не только моя героиня, но и я сама.

С минуту он смотрит на меня, размышляя. Дружки за его спиной ухмыляются, предвкушая, с каким удовольствием зашвырнут мой товар в ближайшие кусты.

Режиссер – Андрей Денников, человек с чуткой душой, неожиданно спросил меня: «Что с вами? Как вы себя чувствуете?» Как будто его что-то испугало во мне, и я, взяв себя в руки, ответила, спрятав свое смятение: «В каком смысле, как я себя чувствую? Все нормально…» Он больше меня не спрашивал, но я почему-то запомнила свое ощущение того, что он почувствовал через мою роль мой отчаянный крик, хотя я говорила тихо: «Я не хочу отсюда уходить!»

— Слушай, мудак, — спускает пары Гимона Джофер. — Ты не так прост, как я погляжу. Но я согласен: бизнес есть бизнес. Бизнес — это святое. Без справедливого бизнеса все встанет — прогресс и жизнь. Можешь торговать бесплатно хоть каждый воскресный день.

— Соглашайся, — вторят его трехпалые шестерки, — хорошие бабки.

Жизнь Андрея Денникова оборвалась в 36 лет. Он ставил свои спектакли на сцене Театра кукол им. С.В. Образцова, где к нему относились, как к чужому и чуждому. Вспоминая премьеру «Странной миссис Сэвидж», я с печалью думаю: ни один сотрудник театра не зашел нас поздравить. Но с приходом нового директора, Ирины Корчевниковой, память о Денникове в театре остается живой.

— Не пойдет, — отвечаю я. — Мальчишка попахивает миллионом.

Гимона Джофер забывает закрыть рот. Новость ему не нравится. Он кривится, соображая, как правильно поступить. К тому же вокруг слишком много ушей. Потом он вдруг находит решение. Оно написано у него на лбу: старик выследит мальчишку, мальчишку под задницу, старика — в воду.

— Получишь ты свой кусок, бо… — шипит он. — Тысячу…

Друг мой, позволю себе процитировать фрагмент из рецензии Елены Сизенко на этот спектакль: «Представьте себе, стихия сказки, самой настоящей (дело происходит под Рождество), с ожиданием чуда и очаровательной волшебницей – самой Этель Сэвидж. В черной шляпке с вуалью и в чем-то “неземном”, серебристо-сиреневом, что так идет к ее молодой, задорной седине. “Ничего себе сказочка, – скажет кто-то, – среди психов”. А вот нашу героиню это не пугает. От нее вообще исходит удивительная энергия добра. Это тот случай, когда уже трудно различить, где “кончается” миссис Сэвидж и где “начинается” Вера Васильева. Вместе с ней, с ее знаменитыми ямочками, неповторимым грудным голосом, лучезарной улыбкой на сцену приходит забытое в наше время ощущение уюта, гармонии и незамутненной душевной ясности. Наивно? Сентиментально? Наверное. Но на душе стало хорошо» (журнал «Итоги», 15 января 2007 года).

— Пять… — говорю я. — Пять! И ни рублем меньше.

— Хорошо, бо… — неожиданно легко соглашается он. — После первой же сделки.

Он имеет ввиду богатеньких клиентов, которых ностальгия замучила по прошлому. Мы коллекционеры — народ сумасшедший: из-за какой-нибудь вьетнамской медали за ранение готовы тащиться на край вселенной. А здесь мальчишка приносит горстями. Есть отчего сойти с ума.

Спектакль получился очень светлый и очень добрый. Зрители долго аплодируют, дарят цветы, игрушки, и я получаю такой заряд энергии и счастья, что снова и снова благодарю свою судьбу, свою профессию и свою счастливо прожитую жизнь за эту данную мне возможность сказать со сцены в свои восемьдесят с лишним слова этой странной миссис Сэвидж, странность которой не только в ее доброте, детской доверчивости, но и в желании сделать людей счастливыми…

— Нет, — возражаю я. — Ты мне платишь, я тебе говорю координаты. И два куска вперед.

— Зайдешь в контору, бо, я дам деньги, — шипит он, как газовая горелка.

Из-за двух кусков — и рискнуть! Зато куш какой! Гимона Джофер отползает, полный сомнений и подозрительности. Следом за ним плетутся разочарованные дружки.

Спасибо за счастье

Ветер гонит листву, и она, перелетев через скособоченную парапет набережной, некоторое время кружится по-над берегом и ложится на свинцовую воду Потомака маленькой флотилией, чтобы отправиться в неизведанное плавание.

Сесть бы на один кораблик. Я слежу, как листья растворяются вдали. В реке отражаются голые деревья и черные заросшие берега.

Если на Гимона Джофера есть управа, то от ноябрьского ветра спастись невозможно. Он выдувает последние остатки тепла, и я поплотнее запахиваю пальто и глубже натягиваю кепку. Но это мало помогает. В воздухе кружатся первые белые мухи, не успев долететь до земли, безмолвно тают — еще всего лишь одна форма смерти.

Живу, пишу не для похвал А. Пушкин
— Сбегаю кофе выпью, — говорю я соседу.

— Пирог с клубникой принеси, — просит Петр Петрович.

Это шутка. Клубники давно нет. Не в смысле сезона, а в смысле вымирания. Клубника на вес золота, потому что растет далеко на юге, чуть ли не на экваторе, и ее привозят дикие перекупщики всего лишь месяц в году. Стоит она по двадцать рублей за килограмм. Говорят, что этой самой клубники когда-то было завались. Но времена, как и климат, давно изменились.

Когда-то в далеком детстве я, мечтая стать актрисой, читала старые, часто дореволюционные, театральные журналы и ясно видела актеров и актрис в их лучших ролях. Понимая разницу в трактовке ролей, я представляла, как играла Маргариту Готье из «Дамы с камелиями» Элеонора Дузе и как Сара Бернар. Приходя на спектакли, я запоминала, как актрисы играли смерть или отчаяние от разлуки. Я даже помню крик Александра Остужева в «Отелло» при виде своих рук: «Черные!!!» Помню страшный горловой хрип умирающей Мадам Бовари – Алисы Коонен. И до сих пор помню Всеволода Блюменталь-Тамарина в роли Кина, когда мне казалось, что после игры с таким накалом чувств человек не может выжить, и я всегда удивлялась и не могла понять, как на следующий день с не меньшей отдачей он вновь проживал свою роль на сцене, и благодарные зрители отдавали свои сердца театру.

У Петра Петровича две головы. Одна нормальная. Другая поменьше — Чобра. Чобра выглядит лет на десять моложе, почти юношей. Разговаривает Чобра крайне редко, потому что флегматичен и чаще всего спит, свесившись набок. Петр Петрович достает грязный платок и вытирает Чобре слюнявый рот.

— Холодно… — вдруг заявляет Чобра. — Есть хочу!

Прошло более полувека, многое изменилось, измельчали чувства на сцене, хотя появилось немало новых необычайно талантливых артистов, которые жаждут раскрыть себя, свой внутренний мир в достойных ролях, в хороших глубоких пьесах. И когда это происходит, мы, услышав о чем-то ярком, интересном, бежим смотреть и делимся впечатлениями. Но почти никогда не прочесть рецензий, где подробно описывалось бы, как актер или актриса сыграли свои роли (особенно если данный спектакль – явление заметное). А в середине ХХ века выходили подробные исследования творчества великих артистов, за которые мы до сих пор благодарны таким театроведам и критикам как А. Дживелегов, Г. Бояджиев, К. Рудницкий, П. Марков, Н. Крымова, И. Вишневская и другие. Сейчас уже не пишут о том, как развивается тот или другой талантливый актер, о его поисках, победах и неудачах. В рецензиях чаще всего даются скупые сведения: «такую-то роль сыграл такой-то».

— Потерпишь! — сварливо возражает Петр Петрович. — Невелика птица.

Он относится к нему, как к младшему брату. У него даже есть шутка:

— Чобра родился на минуту позже, поэтому не вырос.

В 2009 году в Театре сатиры состоялась премьера – «Мольер» по пьесе М. Булгакова «Кабала святош», где я играю Мадлен Бежар. Так как сама по себе роль эта небольшая, у меня была возможность на всех репетициях очень внимательно наблюдать за рождением спектакля и видеть, каких трудов, какой жажды достичь желанного результата стоит каждый день работы. И мне захотелось остановить мгновенья того счастья, которое я испытала, – счастья открытия другого человека, его незаметной в жизни и обнаженной на сцене исповеди души. Поэтому я решила записать свои впечатления, свои размышления об этом, так долго ожидаемом в репертуаре нашего театра спектакле, который уже успел занять особое место в оценке зрителей и критиков. Я не критик, я просто актриса, влюбленная в автора пьесы, в режиссера Юрия Еремина, в своих собратьев актеров. Может быть, я буду пристрастна, но вместе с тем – искренна и правдива.