– Хорошо, – Юстин нервничал. – Я должен идти. Юстин повернулся и понесся по берегу. Бет подобрала цепь. Мейнард ее не заметил; он смотрел вслед Юстину, пока он. Hay и Мануэль не исчезли за поворотом.

– Он ушел, – сказала Бет.

– Он там, недалеко.

– Я имею в виду, он ушел. От тебя.

– Я знаю, что ты имеешь в виду, но...

– Чем быстрее ты это признаешь, тем быстрее пройдет боль.

– Я выбираю боль.

Она мягко потянула, и Мейнард пошел за ней.

– У меня есть для тебя перья, – сказала она.

– Для чего?

– Он же хотел, чтобы ты использовал оставшееся время... – она осеклась, смущенная своей резкостью, – ... использовал время, чтобы писать хронику. Как Эсквемелин.

– Хронику? Ты имеешь в виду переписку. Мне нечего записывать.

– Скоро будет, что.

– Откуда ты знаешь?

– Многое кончается – ром, баллончики, цитрусовые. Многое. Поговаривают о том, чтобы есть кожу. Скоро придется брать добычу. Богатую добычу.

Они прошли поселение шлюх, снова обменявшись любезностями, прошли жилище педиков и снова отсалютовали плевками. Когда они подходили к хижине Бет, Мейнард спросил ее:

– Сколько у меня еще времени, по-твоему?

– О, много, – ободряюще сказала она. – Я только начала ощущать легкие боли, которые говорят о том, что мой цикл начинается. Я бы дала тебе очень много времени.

– Серьезно? – Мейнард подсчитал. – Я бы дал себе не больше недели.

* * *

Он подождал, пока ее дыхание не стало ровным и глубоким. Затем, чтобы было наверняка, он подождал еще несколько минут. Бет захрапела. Ее губы двигались, бровь выгибалась, когда она спорила с существом, которое ей снилось.

На ощупь, проведя рукой по цепи, он нашел замок. Он не видел цифр на замке, поэтому он подполз ко входу и, откинув шкуру, поднял замок к лунному свету. Он набрал 000, и замок открылся.

Свои движения он соизмерял с ее храпом. Когда он освободился, он снова соединил при помощи замка концы цепи, запер его и перекрутил колесики. Он смутно надеялся, что это снимет с Бет вину за его побег. Если утром они найдут замок открытым, они могут обвинить ее в том, что она его отпустила; если же замок окажется прочно запертым, они могут счесть его побег проявлением волшебства, или, по крайней мере, ловкости его рук, и подумают, что они удачно от него избавились.

Он выполз из хижины и поднял палец на ветер. Мягкий ровный бриз дул с севера, так что он направился на юг. Он не имел представления о приливах и местных течениях, но знал, что ветерок, дующий от берега, поможет ему отплыть подальше от острова.

Он не стал пытаться найти или освободить Юстина. Он был уверен, что мальчика держат взаперти, под охраной. Даже если бы он и смог его освободить, он не хотел подвергать его опасностям, на которые готов был отважиться сам, – плыть в одиночку в открытом океане, пока ему не встретится земля или судно. Юстин будет здесь в безопасности, а он вернется с вооруженной помощью. Он убедил себя в том, что, независимо от того, что он может натворить, мальчику Hay не станет причинять вреда. Он обдумал все возможные причины, по которым Hay мог бы наказать мальчика за побег отца, но ни одна не показалась ему достаточно веской. Хотя из того, что он читал и видел, он сделал вывод, что Hay считал жестокость и насилие естественными средствами убеждения.

На южной оконечности острова, на берегу, он нашел плавучее бревно. У него не было ни времени, ни подручных средств для того, чтобы сделать нормальный плот, но он хотел взять с собой что-нибудь, что могло держаться на воде, что-то, на чем он мог бы отдохнуть. Он столкнул бревно в воду и проверил его Рукой, чтобы убедиться, не трухлявое ли оно и не такое ли промокшее, чтобы утонуть. Оно оказалось сухим и легким, и резво поворачивалось на воде.

Он ступил в воду. Когда вода дошла ему до груди, он, взяв бревно под мышку, свободно поплыл, следя за ветром и течением. Если и было какое-то течение, то очень слабое, и Мейнарду помогал ветер, он дул в сторону от острова.

Он был примерно в пятидесяти ярдах от берега, когда ощутил жгучую, колющую боль в бедре. Он чуть не вскрикнул, но вовремя зажал себе рот. Медуза, сказал он себе. Или какой-нибудь крошечный кусачий морской жучок. Он не был ни укушен, ни порезан, не было и кровотечения.

Он протянул руку и коснулся бедра, и внезапно его рука как бы воспламенилась. Он крякнул в шоке и отдернул руку, и то, что его жгло, проехалось по его животу, оставляя невообразимо жгучие следы.

Он крутанулся в воде, и подбородком задел нечто мягкое и тонкое, как воздушный шарик, – матовый белый пузырь, плавно закачавшийся от его прикосновения. “Военный кораблик”[11].

Инстинктивно он замолотил руками, чтобы отплыть от медузы, и запутался в клубке ядовитых щупалец, висевших под пузырем. Он плескался, лягался и измазал ядовитыми лентами лицо и грудь. Это было похоже на ощущение, как если бы кто-нибудь срезал с него кожу горячим ножом.

Он ударил медузу бревном, так что она отлетела в сторону, и постарался выплыть на чистую воду, еле сдерживая вопли, рвавшиеся у него из горла.

Он был свободен, и на мгновение ему показалось, что он сможет держать себя в руках. Но затем новые ленты обожгли ему спину, а другие оказались между ног и опалили внутренние поверхности бедер.

Он опять лихорадочно повернулся, и увидел вокруг армаду матовых белых пузырей. Он оказался среди стаи “корабликов”.

Тогда он, наконец, закричал. Он забил руками и ногами, и каждое движение приносило новую боль.

Вопя, извиваясь, взбивая фонтаны воды, он понесся к берегу. Ноги его коснулись дна; он попытался бежать. Он царапал ногтями грудь, стараясь содрать боль.

Бросившись на землю, он стал корчиться на влажном песке. Эти движения не облегчали боли, но он не мог оставаться спокойным. Он брыкался, катался tf вертелся, как обезумевшая марионетка.

Затем что-то ударило его по груди и прижало к песку.

– Дурак чертов! – послышался голос. Он дернулся.

– Лежи тихо! – скомандовал голос. – Болван!

Не дождь ли это был? Со свистом на него лилась жидкость, теплая и едва пахнувшая. Ощущение было приятным. Там, куда падала жидкость, боль, как будто, утихала.

Он попытался заговорить, но язык его так распух, что, казалось, забил весь рот. Тяжелый туман заполнил голову.

Он услышал другой голос, споривший с первым. Мужской и женский.

– Тебя предупреждали.

– Он не...

– Он мог бы...

– Но он...

Голоса стихли. Его это не интересовало, так как он счел их галлюцинацией.

Вопль. Не его. Еще вопль. Женщина. Почему женщина кричит? Опять вопль, он все тянулся и тянулся.

Мейнард сел и тряхнул головой, боль слегка утихла. А вопли не прекращались.

В стороне он увидел Бет. Она лежала на песке голая, разбросав в стороны руки и ноги. Ее живот, грудь и ноги были исполосованы красными рубцами. Нежный матовый пузырь – “военный кораблик” – все еще лежал рядом. Она была опутана его щупальцами.

Увидев его, она крикнула:

– Писай на меня!

– Что?!

– Писай! Это единственный способ! Я это сделала для тебя.

Он сделал так, как ему было сказано, и вскоре ее вопли перешли в стоны и всхлипывания.

* * *

Леонард Хиллер был полон праведного негодования, как происходило с ним всегда, когда объект отказывался от интервью, – особенно такой объект, который притязал на звание журналиста.

– Что вы имеете в виду, когда говорите – Траск сказал “нет”? Да за кого он себя выдает?

– “Нет” – это именно то слово, которое он произнес, – ответила Дэна, сверяясь со своей записной книжкой. – Он сказал, что наш еженедельник лучше пусть... обосрется, но интервью он не даст. То есть, он сам этого не говорил, это сказал его представитель.

– А вы что ему ответили?

Дэна покраснела.

– Я сказала ему, что – могу поклясться – именно поэтому он и сваливает: его выгнали за то, что он говорит женщинам непристойности.

– Где Траск сейчас?

– В Нассау. Через день-два он уедет. Собирается плыть на острова.

– Сообщите в Майами, чтобы послали туда корреспондента. Я хочу, чтобы он побывал на борту этого судна. Меня не волнует, если ему придется самому нанять корабль и гнаться за Траском. Мне нужно его проинтервьюировать, и я не собираюсь бросать это дело только потому, что он такой застенчивый. Он же отец современных “Новостей”! Он уедет, и для миллионных компаний наступят тяжелые времена. Человек, которому в Америке верят больше, чем кому-либо другому, сам теперь не доверяет телевидению. Двести тридцать миллионов верят каждому его слову, а он внезапно делает вывод, что ему и говорить-то не о чем. Вот это сенсация!

– Сенсация состоит в том, что он не продается. В наши дни это означает, что он стал чуть ли не мессией.

– Если потребуется, корреспондент в Майами может нанять самолет.

Дэна кивнула.

– Опять звонил тот человек из Береговой Охраны.

– Какой человек?”

– Насчет Мейнарда.

– О, Господи...

– Он говорит, что беседовал с летчиком, который перевозил Мейнарда с сыном на какой-то остров. На следующий день они исчезли.

– Я же вам говорю, что он надел парик и сделался аборигеном.

– Проблема в том, что он взял с собой сына.

– И что?

– Его мать звонила в Правление.

– Откуда вы знаете?

– Мне оттуда звонили. Они интересовались, что я знаю об этом деле.

– Если компания решит организовать экспедицию для его поиска с помощью судов и самолетов, то это их дело.

– Они, честно говоря, этого не хотят делать. Бывшая жена Блэра занимается рекламным бизнесом. У нее куча клиентов, которые дают свои объявления в “Тудей”. И во все другие наши бумажки: “ТВ-неделя”, “Здоровье и счастье”, – любые, какие ни назовите.

– Она нам угрожает?!

– Не то чтобы угрожает, но она... скажем, стремится найти своего ребенка. Она уже пыталась и ФБР вовлечь в это дело.

– На каких основаниях?

– Похищение людей.

– Бог ты мой...

– Она собирается ехать его разыскивать, и требует нашей помощи. Я бы не сказала, что я ее за это обвиняю.

– Я ее тоже не обвиняю. Но что я должен делать, по ее мнению?

– Вы говорили о чартерном самолете...

– Да, но... Ладно, – Хиллер вздохнул. – Звоните ей.

Глава 13

Каждый день на заре пинасы покидали бухту, и каждый вечер на заходе солнца они возвращались – пустыми. В отчаянии люди дважды нападали на местные рыболовные суда, топили их и убивали рыбаков, но победы эти были такими никчемными, добыча такой жалкой – несколько бушелей раковин, одна-две дюжины колючих омаров, – что они перестали досаждать местным судам и плавали в другие районы.

Мужчины скучали, становились беспокойными, тосковали по пище более изысканной, чем сушеная рыба и пюре из маниоки. Полдюжины коров еще не отелились, так что говядины было в обрез, а на нескольких оставшихся свиней – тощих и жестких даже в лучшие времена – напала какая-то болезнь, из-за которой глаза у них опухали и не могли открываться, кожа сморщивалась, и они шатались на ногах. В голове у Hay все еще были свежи воспоминания об эпидемии обезвоживающего поноса, так что всю подозрительную пищу он объявлял несъедобной.

Спиртные напитки рационировались. Это был такой шаг, на который Hay идти не хотелось, потому что алкоголь – хорошее средство от неудовлетворенности. Пьяного мятежника можно держать под контролем, он проспится и забудет о своем бунте; мятежник же угрюмый и трезвый думает слишком ясно, замышляет чересчур много интриг, и вообще непредсказуем. Но алкоголь у них кончался, и Hay решил, что лучше поддерживать полупьяное состояние полдня у половины своих людей, чем рисковать, если все мужчины будут все время трезвыми.

Рационирование, однако, скоро было нарушено петицией от проституток. Они выдвинули аргумент, что Сообщество, конечно, может пострадать политически из-за полного воздержания, но они в это время страдают физически в руках разъяренных мужчин. В пьяном виде их посетители были податливыми; трезвые, они были невыносимы. Так что проститутки добились возобновления прежних рационов для себя и послужили причиной сходного требования от жен, которым было легче, чем проституткам, в том плане, что они страдали от буйства только одного мужчины. Hay согласился с этими доводами и восстановил прежний рацион мужчины в размере бутылки в день.

Дни Мейнарда проходили в скучной рутине. Утром его будила Бет и уговаривала обслужить ее сексуально. Как бы ни был он против – а в душе он всегда был против, так как каждый акт потенциально являлся актом, дающим жизнь ее телу и, следовательно, забирающим жизнь из его тела, – она угрожала, улещивала его, щипала, растирала, массировала, пока, неизбежно, не добивалась своего.

Его чувства к ней были двойственными – она спасла ему жизнь; он отплатил ей, попытавшись бежать и причинив ей боль, и от этого он испытывал чувство вины. Ее заступничество было порождено чистым эгоизмом, и, обслуживая ее, он выполнял свою часть договора, а поэтому считал, что свои обязанности он выполняет честно. Интимные отношения стали создавать какую-то (если не сказать больше) степень привязанности; она была требовательной – но заботливой, ненасытной – но нежной. Она была проста, открыта, и полностью поглощена своим крестовым походом за достижение идеального положения в Сообществе.

Или по причине неспособности, или намеренно, она отказывалась обсуждать жизнь, текущую за пределами острова. Она утверждала, что ничего не знает о своем существовании до того, как оказалась на острове, но Мейнард был уверен, что провал в ее памяти был прямым результатом железной решимости уничтожить все, что могло помешать ее выживанию и успеху в рамках законов и традиций. Воспоминания порождают тоску, которая, в свою очередь, вызовет бесплодные мечты. Лучше не иметь воспоминаний.

Она не позволяла Мейнарду говорить о внешнем мире, не были под запретом только разговоры о его семье. С большим вниманием слушала она его рассказы о жене – но не о том, что она носит, что делает, а о том, что она за человек – нежный или холодный, резкий или терпеливый. И она хотела знать все о том, как растить ребенка. Разговоры всегда сводились к этому – чего она достигнет как мать. Она на самом деле очень заботилась о ребенке, который еще только должен был появиться, и Мейнарду ее тревоги казались трогательными.

Однажды он обратился к ней с просьбой помочь ему бежать, поработать с ним ночью, чтобы построить плот или лодку. Он обещал взять ее с собой, и позаботиться о том, чтобы ребенок родился в лучшем родильном доме, и бесконечно поддерживать ее материально.

Она, рассердившись, обвинила его в том, что он нарушает правила. Он не мог сказать, была ли ее ярость настоящей, или то было проявлением замешательства, вызванного тем, что он посеял нежелательные сомнения в идеально устроенном саду ее мыслей. Он попытался объяснить, что с его точки зрения, любые действия оправданы, если они направлены на то, что он хочет жить. Она ответила ему, что он понапрасну сотрясает воздух, и запретила ему поднимать этот вопрос в дальнейшем.

Он решил, что ее нежелание, хотя бы отчасти, было основано на глубоком страхе перед неизвестностью. До того, как он мог хотя бы надеяться, что она выслушает его в следующий раз, ему придется – каким-либо способом, исподволь – убедить ее, что она сможет выжить и в других краях.

После занятия, которое она называла “утренним размножением”, она его кормила. Мейнард научился никогда не смотреть на еду, всегда задерживать дыхание перед тем, как взять ее в рот (блокируя таким образом органы вкуса), и напевать во время жевания, чтобы не услышать, как однажды случилось, хруст птичьего черепа на зубах. Если Бет случайно отворачивалась, когда он ел, он спешил выбрать из своего горшка насекомых и слизняков, но она обычно наблюдала за каждым его глотком. Она походила на утонченную хозяйку кошки, полную решимости поддерживать в своей любимице состояние наилучшего здоровья.

Они всегда совершали утреннюю прогулку, наблюдая, как конопатят и смолят корпуса судов, шьют паруса, как женщины стирают, кипятя одежду в морской воде, собирают корни и птичьи яйца; смотрели на пастуха, возившегося с травами и растиравшего коров, чтобы отелы были удачными, на свинаря – молодого человека, который ослеп, как сказали Мейнарду, при взрыве аккумулятора, облившего его кислотой, – тот сидел на корточках в загородке для свиней и горевал по случаю печального состояния его подопечных, и на Hay и Хиссонера, сидевших, скрестив ноги, на выступавшем в море утесе и ждавших от своих разведчиков знака об успехе.

Бет проводила его и мимо оружейного хранилища – хижины, всегда охраняемой, расположенной рядом с хижиной Hay, – но только тогда, когда детей там не было. Он умолял ее позволить ему посмотреть на Юстина, даже издалека и из прикрытия, но она всегда мягко ему отказывала. Для него Юстина не существует, говорила она, он теперь другой человек. Эллиптические доводы Мейнарда, типа: “Если я мертв, а он – другой человек, то он не увидит меня, а я не узнаю его, что же здесь страшного?” – она всегда отвергала с молчаливой улыбкой.

Большую часть дня он проводил прикованным к крыше хижины (шифр на комбинационном замке был изменен) и писал, опуская заостренное перо в горшок с рыбьей кровью (для интенсивности цвета), смешанной с соком ягод (для того, чтобы записи сохранялись надолго), – писал историю рода Л’Оллонуа на свитке коричневой оберточной бумаги, позаимствованной, как он предположил, с какого-нибудь несчастного судна. Эта писанина была нудной работой, но она отвлекала его от бесконечных поисков путей побега.

Ему казалось, что он обдумал все возможные варианты, и все, о чем он думал, казалось или фантазией, или самоубийством. Все его планы начинались с того, что он избавится от цепи на шее. Это он сделал бы или открыв замок отмычкой, или, если будет необходимо, разломав хижину и унеся цепь с собой. Украсть лодку было сомнительно, и если бы даже это ему удалось, он не мог быть уверен, удастся ли ему освободить Юстина. Если бы он смог раздобыть лодку и добраться до Юстина, он мог бы провертеть дыры в остальных лодках, и, сделав их временно бесполезными, уплыть. Но он видел, насколько быстро может быть починена поврежденная лодка, и с каким умением эти люди разбирались в ветрах и приливах. Его схватят, не успеет он проплыть и мили.

Его план должен быть совершенным, без фактора риска. Другого шанса ему не представится – его сразу же убьют. Перспектива собственной смерти волновала его все меньше и меньше; свой конец он стал считать почти неизбежным. Но его конец стал бы концом и для Юстина – не физическим концом, но потерей всякой надежды, обреченностью на лишенную надежд жизнь. Эти сантименты в самом себе ему не нравились – он хотел стремиться к бессмертию, хотел стремиться изменить мир. И больше всего он хотел, чтобы у Юстина была возможность выбора.

Постоянно он думал о том, не помолиться ли ему, но чувствовал себя придурочным лицемером. Нечто подобное он испытывал в детстве: “Господи, если я сдам этот экзамен (или договорюсь о свидании с Сьюзи, или что угодно), то клянусь, что я...”. Как только кризисная ситуация проходила, молитва оказывалась забытой.

Что он будет делать, если спасется? Изменит ли он свою жизнь? Он этого не знал. Он будет ценить ее гораздо больше, это точно, каждую минуту он будет считать драгоценной – не как что-то такое, что нужно хранить и беречь, только ради нее самой, но как нечто, что нужно наполнить переживаниями и познанием. Он потерял способность удивляться; он постарается ее вернуть, и сохранить для Юстина. Но думы эти думать легко и просто. Перед ним же стояла трудная проблема: как спастись с этого дьявольского острова?

Он подумывал, не выкрасть ли радиопередатчик из хижины Hay. Если, как он читал в Законе, за передачу сигналов полагалось наказание, то это должно означать, что по этому передатчику что-то передать было можно. Но, если даже принять, что он сможет совладать с охранником – “А что я, – подумал он, чуть не рассмеявшись, – смог бы предложить ему?” – С кем связаться? Что сообщить? Можно было послать сигнал SOS всем судам, дав при этом широту и долготу (которые ему пришлось бы назвать наугад). Можно было бы попробовать связаться с Морской Службой в Майами или Нассау. Но для того, чтобы обеспечить связь через пятьсот или тысячу километров водной поверхности при переменной погоде, требуется передатчик немалой мощности с комплектом батарей.

Размышления Мейнарда всегда заканчивались слабой надеждой на то, что их, может быть, кто-нибудь ищет. Когда он ловил себя на этой мысли, он понимал, что пора дать отдых своей голове. Никто его не будет искать, потому что никого особо не заботило случившееся с ним – эта мысль его слегка огорчала, но ничуть не удивляла. Ни перед кем у него не было никаких обязательств, и ему никто ничем не был обязан. Его исчезновение приведет в ярость Хиллера, так как причинит ему массу неудобств, и возмутит пару издателей других журналов, которые ждут от него статей. Больше его некому ждать, но это его не очень-то тревожило. Его беспокоил именно тот факт, что это его не тревожит. Он решил, что – Бог свидетель – жизнь представляет собой нечто гораздо большее, чем просто стремление выжить, и посмеялся над собой из-за того, что только сейчас пришел к этому выводу.

Единственной их надеждой была Девон. Она, должно быть, уже рвет и мечет. Она, вероятно, потребовала мобилизовать полицию, позвонила в Белый Дом, и угрозами довела Хиллера до сумасшествия. Мейнард беспокоился только о том, что ее шумиха не принесет никакого результата, пока не будет слишком поздно.

* * *

В конце дня Бет купала Мейнарда в океане, кормила его, и снова вела на прогулку.

Однажды вечером они наткнулись на Hay, сидевшего в одиночестве на обрыве над бухтой, и смотревшего, как два его пинаса стремятся поймать хотя бы дуновение ветра, чтобы вернуться домой. Бет дернула цепь, чтобы побудить его продолжать путь, но Мейнард воспротивился. Услышав звон цепи. Hay обернулся.

– Просто проходили мимо, – извинилась Бет. – Сейчас уходим.

Мейнард ожидал, что, коротко кивнув. Hay опять обратит взор на море. Вместо этого он спросил:

– Как твоя писанина?

– Понемножку с каждым днем.

– Теперь ты знаешь о нас все, что можно знать.

– Едва ли. Я знаю ответы на некоторые “что” – что делать, как вы сюда попали, чем вы живете, – но не знаю ответов ни на одно “почему” – к примеру, почему вы здесь живёте, зачем делаете то, что делаете, почему вас никто до сих не обнаружил.

– Слишком много вопросов, сначала средний: мы делаем то, что делаем, чтобы жить. Жить – это оставаться живым. Почему нас никто не обнаружил? Мы принимаем все меры предосторожности. К нам никто не приезжает; приезжаем к ним мы.

Жестом Мейнард указал на два пинаса.

– И никто ни разу не вышел в море по своей воле, не попытался бежать?

– Бывало, но всегда безуспешно. Один человек следит за Другим, и в каждой лодке есть человек – один, по меньшей мере, – не раз и не два обязанный мне жизнью. Но дело не в этом. Куда им бежать?

– В неизвестное. Оно в любом случае может быть лучше, чем это.

– Нет никакого неизвестного. Они знают, что там. Их научили. У некоторых – таких, как Тюэ-Барб, – сохранились воспоминания, но время позволит нам выставить их в истинном свете.

– Да что они знают о той жизни?

– Правительства, состоящие из коварных мошенников и проклятых негодяев, из которых половина занята тем, что стремится сохранить свой кусок, а другая половина – тем, что пытается свергнуть первых, дабы иметь возможность проводить в жизнь свое собственное негодяйство. Нищета, голод, дармоеды, служащие правителям, которых они не знают. Так было всегда, и так оно и будет продолжаться.

– А что вы имеете здесь? Нищета, болезнь, тяжелая работа...

– Свобода...

– Свобода в чем? Убивать людей?

– Убивать, убивать... почему смерть тебя так заботит? Взрывается гора, и гибнут тысячи, река выходит из берегов, и гибнут тысячи; один народ идет войной против другого, и гибнут миллионы. Это считается естественным. Но административная смерть, – Hay провел пальцем по горлу, – заставляет праведников неистовствовать, в то время как на самом деле это так же естественно, как и все другое, – чистый, быстрый и безошибочный способ вырезать болячку, жизненно важная хирургия. Тот, кто игнорирует гниющую рану, надеясь, что она пройдет сама по себе, отравляет себя целиком. Отрежь, прижги и разделайся с ней.

– Я не могу с этим согласиться.

Hay громко расхохотался.

– Говорит нарыв хирургу: “Я не могу с этим согласиться”. “Это самая нечестная мера”. С чем ты можешь согласиться и с чем не можешь, меня не интересует. Как и тебя. Это будет сделано.

– Какой цели это послужит?

– Мы избавимся от тебя, от назойливости, и – главное – от смуты в сердцах.

– И от хроникера, – с надеждой заметил Мейнард. – Вам нужен человек, чтобы писать вашу историю.

– Но не такой, чье мышление отравлено насквозь, с установившимися понятиями. Если потребуется, я обучу кого-нибудь.

– Как долго, по-твоему, это все может продолжаться?

Hay пожал плечами.

– День, год, век. Кто знает? Утверждают, что это окончилось триста лет назад, но это не так.

– Но с этим будет покончено.

– Конечно. Когда будет, тогда и будет. Я простой человек, и у меня простая задача, какая была у моего отца и будет у моего сына, – поддерживать жизнь одного поколения.

– Сколько лет твоему сыну?

– У меня нет сына.

– Как же тогда... – Слова Мейнарда были прерваны рывком цепи.

Hay улыбнулся Бет.

– Ничего, Гуди. – Он обратился к Мейнарду. – У меня был сын. Его мать умерла при родах – это самое лучшее предзнаменование, потому что это значит, что вся ее сила, – а не только часть ее, – перешла в тело ребенка. Он был убит в схватке.

– Сколько лет ему было?

– Десять. Его готовили к...

– Десять? Он сражался в десять лет?

– Само собой. В тринадцать он стал бы мужчиной. Он сражался хорошо, но был неосторожен. Он слишком хотел угодить. Поэтому погиб.

Пинасы, один за другим, скользнули в бухту. Hay встал и размял ноги.

– Я размышлял кое о чем, – сказал он. – Мне нет необходимости спрашивать тебя; нет необходимости тебе об этом сообщать. Но я думаю, что это может тебя обрадовать, поэтому скажу.

“Временная отсрочка”, – подумал Мейнард и ответил:

– Пожалуйста, скажи.

– Когда ты выполнишь свою задачу с Гуди, и будешь отправлен по назначению, то, думаю, я усыновлю Тюэ-Барба. Мне кажется – в нем есть задатки вождя.

Мейнард стоял, пораженный.

Hay похлопал его по плечу.

– Я думал, тебе это должно понравиться, – сказал он и стал спускаться вниз, к бухте.

* * *

Мейнард внезапно проснулся от какого-то звука в темноте. Это был звук рога – глухой, монотонный и печальный – именно такой звук, как представлял себе Мейнард, сзывал на бой библейские воинства.

Бет была уже на ногах. Поспешно обернув цепь вокруг его шеи, она жестом указала ему на дверь.

– Что за...?

– Охота. Иди!

– Ночью?

– Иди, – она его лягнула. – Десятая часть этой добычи моя. Уж я-то не опоздаю.

Она поспешно двинулась вперед, и он шел за ней по пятам.

Ночь уже почти прошла; между кустами он различал отсветы зари. Он слышал кашель, чиханье, приглушенные ругательства и треск ломаемых веток, когда другие бежали по тропинкам.

Показалась поляна, и Бет перешла на шаг. Другие женщины остановились на краю поляны, но Бет – очевидно потому, что ей принадлежала часть добычи – было позволено выйти вперед, взяв с собой Мейнарда.

Hay стоял перед своей хижиной, перепоясанный двумя кобурами с пистолетами, за поясом у него были кинжал и абордажная сабля. Рядом с ним стоял Хиссонер, а перед ними – Мануэль и Юстин. В песок был воткнут светивший вверх фонарик, в глазах Юстина отражались страх и возбуждение.

В центре круга стоял огромный котел, и, увидев, что все в сборе, Хиссонер сделал шаг вперед и высыпал в котел порох из порохового рожка.

– Пейте, – сказал он, помешивая содержимое котла, – чтобы каждый из вас обладал силой десятерых, чтобы вы добились славы ради Сообщества и ради себя, и чтобы у вас не было страха. Аминь.

Каждый мужчина торжественно отведал из котла, опустив в него чашку или шляпу, или собственные руки. Мужчины кашляли, брызгались, смеялись, хлопали друг друга по спине и пили снова.

Hay пригласил к котлу обоих мальчиков. Мейнард понял, что Мануэль знал, чего нужно ожидать: он задержал дыхание, плеснул жидкость себе в рот. Он задохнулся, глаза его заслезились. К удивлению Мейнарда, он выпил и во второй раз, как будто бы знал, что ему потребуется вся храбрость, которую дает алкоголь.

Мейнард надеялся, что, перед тем как пить, Юстин взглянет на него; он хотел обменяться с ним улыбкой или подмигиваньем, – отчасти потому, что ему хотелось поддержать и ободрить мальчика, но главное, он хотел увериться в том, что связь между ними не ослабла.

Но Юстин не смотрел на него. Он погрузил ладони в котел, он постарался проглотить как можно больше, пока рвотный рефлекс не заставил его выплюнуть все в виде душа. Мужчины рассмеялись, но Юстин даже не покраснел. Он отпил еще, и на этот раз ему удалось удержать все внутри себя.

Присутствующие криками выразили одобрение. Hay хлопнул Юстина по спине, и тот гордо улыбнулся.

В животе у Мейнарда образовался комок, и уши его запылали.

– Гуди, – обратился Hay к Бет, – это будет тебе наследством от Роша. Да будет оно богатым.

– Я в любом случае богаче его, Л’Оллонуа! – Бет со смехом выпила. Ее плечи передернулись, и она закашлялась. – Боже, возлюби этого виноторговца! Серный пламень прожег мне кишки! – Смеясь, она выпила еще.

– Теперь ты, писака, – сказал Hay Мейнарду. – Не встречать же тебе сегодняшний день без огня в желудке!

Склонившись над котлом, Мейнард бросил взгляд на Юстина. Тот ему улыбался. Мейнард улыбнулся ему в ответ и подмигнул. Затем он заметил, что глаза Юстина были какими-то остекленевшими, улыбка застывшей, и смотрел он не на отца, а куда-то вдаль, отвлеченным взором.

Мейнард выпил. Он глотал медленно, тонкой струёй пропуская жидкость по пищеводу. Она обожгла ему горло, разлилась паутиной по груди и опустилась на дно его пустого желудка подобно струе раскаленной лавы. Во рту остался тягучий привкус рома, чистого спирта и серы.

Hay поднял руки, призывая к тишине. Несколько мужчин бросились к котлу за очередным глотком, затем вернулись на свои места.

– У нас есть сведения о тяжело нагруженном корабле, – сказал Hay, – идущем под парусами с юго-запада. Груз неизвестен, команды – чертова дюжина. Несомненно, есть оружие. Если кто-нибудь из вас хотел бы увильнуть, пусть так и скажет.

За громкими выкриками “нет” последовал смех и очередные пробежки к котлу.

– Делить будем как всегда, за исключением следующего:

Гуди Санден возьмет десятую часть, по своему выбору, до дележа. Любой, отделившийся от компании, подлежит немедленной смерти. – Hay положил руки на плечи обоих мальчиков. – Каждый из этих парней получит по половине доли, потому что именно они подманят добычу.

Мануэль ухмыльнулся. Юстин все так же улыбался с отсутствующим видом.

– Вы его не возьмете! – крикнул Мейнард, указывая на Юстина.

– Возьмем, писака, и тебя тоже! – Hay улыбался. – Он должен изучать свою науку хирургии, а ты должен ее описывать. Гуди, ты и писака поедете в пинасе Хиссонера. Парни будут со мной. А теперь, – он повысил голос, чтобы его слышали все, – давайте готовиться. Пусть нас немного, но сердца наши храбры, и чем нас меньше, тем крепче наш союз и тем больше доля каждого.

Последние слова Hay произнес с необычайным подъемом, и у Мейнарда появилась мысль, что все это было частью ритуала; когда Hay договорил, вперед выступил Хиссонер и продолжил:

– Склоните свои несчастные головы, – сказал он. – Господи, будь с нами в этот день, ибо идем мы на испытания, о которых не ведаем. Укрепи сердца наши и руки наши, ибо то, что мы делаем, мы делаем во имя Твое, во имя Иисуса Христа, Спасителя нашего. Аминь.

После этого благословения заговорил Hay:

– Воспламените свои сердца, ребята, разогрейтесь, как черти, ибо этот денек будет похож на наши прежние дни.

* * *

В каждом пинасе плыло по шесть мужчин. Мальчики, так же, как Мейнард и Бет, являлись дополнительным грузом. Они сидели посередине, у мачты, где их можно было видеть и с носа, и с кормы, где никакое небрежное движение, никакое внезапное смещение веса не могло повлиять на равновесие неустойчивого судна.

Капитан располагался на корме, у руля. Его помощник – в лодке Мейнарда. Это был заросший щетиной молодой человек, который подпилил свои зубы в виде клыков, и которого, как слышал Мейнард, звали Джек-Летучая Мышь; он сидел на корточках между сиденьями и управлял парусом. На переднем сиденье располагался снайпер. Рядом с ним было закреплено ружье с длинным стволом. В носу были выдолблены места для порохового рожка, пуль и запасных кремней. Остальные четыре человека сидели на веслах. У каждого был пистолет, топорик, тесак и кинжал. Пьяные, они вели себя тихо, так как были достаточно дисциплинированы, чтобы знать необходимую им для подогрева дозу.

На веслах они вышли из бухты. В открытом море были подняты паруса, и пинасы бесшумно поплыли, подгоняемые легким ветерком. Позади встало солнце; золотые искры засверкали на серой поверхности океана.

Первой шла лодка Hay. Глядя на спины находившихся в ней людей, Мейнард смог различить Юстина – сидевшего прямо и напряженно – по ремню портупеи на фоне рубашки.

Когда остров превратился в серо-зеленое пятно на горизонте, Hay свистнул. Его помощник опустил парус, и помощники в других лодках сделали то же самое. Других судов нигде не было видно.

Они ждали, сгорбившись в пинасах, слушая плеск воды о деревянные корпуса и редкие всплески, когда рыба, в погоне или стараясь спастись, нарушала ровную поверхность воды. Солнце вставало все выше и становилось все горячее, и Мейнард почувствовал, что спина его начинает гореть.

– У тебя есть с собой жир? – спросил он Бет.

– Нет. – Она нажала пальцем на плечо Мейнарда. Белый после нажатия кружок снова загорелся розовым цветом. – Летучая Мышь, – сказала она, – передай грог.

Джек-Летучая Мышь крякнул и достал из-под сиденья глиняный сосуд. Перед тем как передать его Бет, он надолго приложился к нему и сказал:

– И когда ты только залетишь. Бет? Пустая трата грога.

– Скоро, Джек, скоро, – она облила жидкостью плечи Мейнарда и втерла грог в кожу.

– Дай ему выпить. Гуди, – сказал Хиссонер. – Внутренний огонь отгонит внешний.

Мейнард отпил из сосуда. Спину ему жгло не меньше, кожа была горячей и натянутой, но теперь ему было на чем сосредоточить свое внимание – на углях, горевших у него в желудке.

Сосуд передали по кругу, затем он вернулся на место.

Hay свистнул и указал рукой, и головы повернулись к юго-западу.

– Милосердный Боже, – заметил Хиссонер. – Благородное судно!

Сначала Мейнард не мог различить на горизонте ничего. Затем на серой линии появилась точка, которая медленно, подобно стрелке часов, движущейся от одного деления к другому, росла на поверхности воды.

– Шхуна, – крикнул Hay. – Здоровая, прекрасная, сволочь!

Мейнард напрягал глаза, но судно все еще было неясным пятном.

– Сегодня вы наедитесь досыта, – сказал Hay. – Что вы предпочтете?

– Мясо! – рявкнул один.

– Ром! – пробасил другой.

– Мне персики!

– Вот-вот, – со смехом заметил Hay. – Разогрейтесь, отложите сосуды, прочитайте молитвы и проверьте оружие. Именно оно будет пировать с нами и с дьяволом, без всяких посредников.

Сосуд, обойдя всех, снова был возвращен на место. Снайпер на носу зарядил свое ружье и положил его на колени. На корме Хиссонер продел просмоленные кусочки шпагата в косичку, в которую были заплетены его волосы. Заметив озадаченный взгляд Мейнарда, он сказал:

– Не вызывает ли это у тебя воспоминаний, писака?

– Воспоминаний о чем?

– Это трюк Тича. Приводил в замешательство всех, кроме твоего предка.

– Что за трюк?

– Увидишь.

Паруса подняли, и маленькие суда стали водить кругами в ожидании шхуны. Она находилась примерно в миле, но очертания ее были ясными – две мачты, полный набор парусов и изящный черный корпус. Она резво двигалась вперед, используя каждое дуновение ветра, разрезая носом воды океана. В длину она была по меньшей мере футов сто. Мейнард не мог себе представить, как пинасы смогут перехватить – не говоря ухе о том, чтобы догнать, – эту махину. Хиссонер крикнул Hay:

– Кто будет лисой?

– Ты. Я буду бедным рыбаком, слишком невежественным для того, чтобы заметить опасность. Ты будешь более мудрым, потому что спасешься. Он тебя зауважает, пока ты не окажешься у него на хвосте.

Хиссонер повернул руль вправо, отходя от остальных пинасов, продолжавших лениво и беспорядочно перемещаться прямо на пути подходившей шхуны.

Она была уже так близко, что Мейнард слышал плеск воды о ее корпус, мог различить название – “Бригадьер”, – написанное золотыми буквами на носу. У поручней стояли люди, и двое из них, впереди, кричали и размахивали руками, чтобы пинасы ушли с пути шхуны. На корме виднелся стоявший у штурвала рулевой. Зазвучала сирена, шхуна приближалась, но пинасы не рассеялись, а все так же держались в виде плотного круга.

Пинас Хиссонера оказался сбоку. Нос шхуны прошел в двадцати ярдах от него – массивная черная стена, поднимавшая воду горой.

– Давай! – крикнул Хиссонер.

С обоих сторон пинаса появились весла. Парус упал как тряпье, и Джек-Летучая Мышь быстро привязал его. Гребцы нажали на весла, и пинас рванулся вперед. Снайпер стоял на носу.

Шхуна уже прошла мимо, догнать ее не было никакой возможности.

Затем Мейнард увидел, как руль поворачивается, и напор ветра в парусах шхуны пропал. Чтобы избежать столкновения с тремя другими пинасами, рулевому в последний момент пришлось резко повернуть руль вправо. Ход большого корабля был нарушен.

Находившийся за снайпером человек, сунув голову ему между ног, придержал его плечами. Снайпер поднял свое ружье, взвел курок, и прицелился. Пинас прыгал на волнах, поднятых шхуной, нос его ходил вверх и вниз. Когда нос поднялся, снайпер задержал дыхание, и на высшей точке подъема – когда на десятую долю секунды нос оказался неподвижным – нажал на спуск. Послышался щелчок, когда кремень ударился в сталь, шипение воспламенившегося на полке пороха, и грохот, сверкание и дым выстрела. Снайпер покачнулся, удержал равновесие и пригнул голову, чтобы посмотреть, удачен ли был его выстрел.

* * *

На шхуне руки рулевого, отдернувшись от руля, попытались схватить разлетающиеся куски черепа. Он исчез из виду, руль быстро завертелся вправо. Шхуна закачалась, паруса, потеряв ветер, захлопали.

– Жмите, ребята! – крикнул Хиссонер, и весла глубоко погрузились в море.

– Смотри, писака! – снова прокричал Хиссонер, и Мейнард повернулся на его крик. При помощи заржавленной зажигалки Хиссонер поджигал просмоленные куски шпагата в своей косичке. Они загорались коптящим пламенем, окружая его голову огненным ореолом. Он ухмыльнулся.

– Настоящее создание ада, а?

Мейнард взглянул на пинас Hay, который плыл с подветренной стороны носа шхуны; его гребцы лихорадочно работали веслами, стремясь избежать столкновения с надвигавшимся на них черным корпусом. В это же время на его мачте взвился маленький красный вымпел.

Хиссонер, тоже увидевший вымпел, крикнул:

– “Жоли-Руж”[12]поднят, ребята! Жмите, и у вас будет возможность попировать!

– Что это за флаг? – спросил Мейнард у Бет.

– “Жоли-Руж”? “Нет пощады”.

– Я думал, что он и так никого не щадит.

– Это воодушевляет ребят.

Пинас находился в нескольких футах от кормы шхуны, когда, по неслышному сигналу, передний гребец вытащил из воды весло и передал его снайперу. Тот поднял его наподобие гарпуна и заклинил им руль, всунув весло между рулем и ахтерштевнем. Шхуна сразу же стала двигаться медленно и ровно.

Мужчины теперь вопили, выкрикивая дикие, несообразные проклятия адресованные врагу, богу, морю и друг другу. Они бросились на руль шхуны и, как пауки, полезли на корму.

С пылающими волосами, сверкая глазами, с кинжалом в зубах и топориком в руке, Хиссонер, наступив на Мейнарда, выскочил из пинаса и проорал:

– Мы заключили договор со смертью, и с адом мы в ладах! Со шхуны доносились визги, крики, топот и редкие выстрелы.

– Пошли, – сказала Бет. Она бросила свободный конец цепи Мейнарду, подняла свои юбки и перескочила на руль.

– Я?

– Пошли, или тебя убьют на месте, – она кивнула на корму пинаса. Вплотную к ним стоял другой пинас, так что они блокировали ему подход к рулю. Из толпы вопящих, изрыгающих проклятия пиратов вылетел нож, пронесся, крутясь в воздухе, над успевшим пригнуться Мейнардом, и вонзился, задрожав, в руль шхуны.

Обмотав остаток цепи вокруг шеи, Мейнард прыгнул на руль и стал карабкаться. Руки и ноги его соскальзывали, но, цепляясь ногтями за болты, борозды и трещины в корпусе, он все-таки забрался на корму.

Нижняя палуба шхуны была похожа на взбиваемый коктейль – все бегали и орали. Рулевой лежал у ног Мейнарда, и голова его представляла собой серо-красное месиво.

Чуть подальше на палубе лежали двое других из команды, один был почти обезглавлен, другой, опираясь на планширь, уставился отсутствующим взглядом на вывалившиеся кишки.

Пригибаясь от шальных пуль. Бет потащила Мейнарда вперед.

Hay взобрался на борт посредине судна, задержался у поручней и помог перебраться мальчикам. Как только ноги Мануэля коснулись палубы, он умчался, пригибаясь, останавливаясь, выглядывая, приседая, – как ласка, подумал Мейнард, ищущая добычу.

Юстин одеревенел от страха. Наклонившись к нему, Hay сказал ему несколько слов. Юстин достал “вальтер” из кобуры, дослал патрон, и тоскливо шагнул вперед.

Мейнард увидел, как Мануэль прижался к рубке. Медленно, с бесконечным тщанием и терпением, он вытащил из кармана гарроту – две деревянные палочки, соединенные проволокой. Он на что-то нацелился – Мейнард не видел на что – и отключился от всех посторонних звуков и движений. Его тело двигалось гибко, бесшумно, казалось, не касаясь палубы.

Из-за дальнего угла рубки показалась женщина. Она бежала, оглядываясь в панике, и не видела Мануэля, пока он не прыгнул на нее и не обвил ногами ее талию. Она, вероятно, не увидела его даже тогда, ибо не успела она повернуть голову, как он обвил ей шею проволокой и резко растянул ее концы.

Мейнард видел, как вылезли ее глаза и язык высунулся изо рта, затем она упала, с Мануэлем наверху, пьющим, как пиявка, из нее жизнь.