А чуть забрезжил рассвет, начались работы в древних Соломоновых конюшнях, в необъятных просторах коих размещались когда-то сотни дюжин лошадей. На третий день под ударами кирок подалась тысячелетняя кладка фундамента, а когда, расширив, пролом осветили факелами, стали видны груды золотой посуды, церковной утвари, украшенной самоцветными камнями, и прочего добра во множестве. Вскоре отыскалось и все сокровище иудейское, укрытое во время нашествия легионов римских, — бесценные реликты веры, храмовые драгоценности и многое другое, пролежавшее более тысячи лет под древним фундаментом храма.

Громко ликовали монахи, производившие раскоп, но Петр Отшельник был мрачен, ибо камней с наперсника первосвященника нашлась лишь малая толика — менее дюжины.

Однако повелитель иерусалимский пребывал в расположении духа куда более скверном — вторая половина пророчества сбылась, скоро ли исполнится первая ?

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

— Дожили, депутат с помощничком жить не могут без детей, особенно без мальчиков. — Плещеев скривился от отвращения и, отбросив газету, покосился на Пиновскую: — А хоть чем-нибудь кроме педофильства они занимаются?

Марина Викторовна была одета в темно-серый костюм, на очень даже недурных ногах блестели туфли-лодочки, и все это в сочетании с твердым взглядом вишневых глаз делало ее похожей на учительницу младших классов.

— Как же, как же! Тут полдня обсуждали проблему, хватит ли двух часов им, сердечным, на обед, или депутатское пищеварение нуждается в чем-то большем? — Она допила кофе и вытерла несколько узковатые губы платочком. — Ну и Другие вопросы решают, естественно. Взять хотя бы их законотворчество в области контроля над рождаемостью у социально ущемленных слоев населения. К примеру, забеременела бомжиха — заловить ее, и на аборт, потому как достойного члена общества ей все равно не вырастить, а у государства на это денежек нет.

В свое время Пиновская была тяжело ранена и с тех пор детей иметь не могла, а потому разговор этот задевал ее за живое.

— Едва эту галиматью законом не протащили. И сдается мне, что занимались этим те самые господа, что и уголовный кодекс под свою мерку скроили.

— А, фетальная хирургия? — Плещеев выбрал бутерброд с сыром, положил сверху ветчины и с удовольствием откусил. — Ловко придумано! Социально ущемленных — пол-России, так что недостатка в материале точно не будет. Куда там доктору Менгеле…

— Я извиняюсь, конечно, — Лоскутков блеснул великолепными зубами и посмотрел почему-то на Дубинина, который невозмутимо поедал размоченную в уксусе жеребейку сала, — мы тут, некоторые, академиев не заканчивали, так что нельзя ли поподробней?

Осаф Александрович, который во время еды был глух и нем, истолковал его взгляд по-своему:

— Главное дело, Саша, вилкой его размять как следует и не торопиться, пусть полежит в уксусе. Вот, попробуй. — Он подвинул тарелку Лоскуткову, и Пиновскую передернуло: «Кофе вприкуску с салом — бэ-э!»

Она встала из-за стола и, сделав по комнате круг, заложила ухоженные руки за спину.

— Метод клеточной терапии, Саша, очень прост — живые клетки, взятые у зародышей, вводятся больному путем обычной инъекции. Однако их принадлежность еще не появившемуся на свет ребенку дает уникальный результат: они не содержат антигены, поэтому организм не может их отторгнуть. Кто только не лечился этим методом — Чарли Чаплин, султан Брунея, Сильвестр Сталлоне, политики разные. — Марина Викторовна вдруг вздохнула тяжело и уселась на свое место. — Заметьте, господа совсем не бедные, потому что фетальная хирургия — удовольствие дорогое. Вся проблема в том, что наиболее ценен плод в возрасте от четырех месяцев, когда обычные аборты уже не производят, и совершенно ясно, что клеточная терапия не для простых смертных. А вообще-то, — стараясь не смотреть в сторону Дубинина, Марина Викторовна насыпала себе две ложки «Чибо» и, размешав с сахаром, залила кипятком, — говорят, что это революция в медицине: одна инъекция продлевает жизнь на пять лет. Однако самое главное в том, что появилась реальная возможность восстанавливать клетки мозга и лечить такие болезни, как паралич. Соответственно вокруг фетальной хирургии бушуют страсти и крутятся огромные суммы. Рейган, к примеру, наложил запрет на использование средств федерального фонда для исследований, связанных с клеточной терапией. Однако Клинтон уже на третий день после прихода к власти запрет этот отменил..

— Поганые империалисты, что с них взять? — Плещеев ухмыльнулся и, поднявшись, включил защиту. — Ну, господа хорошие, вернемся-ка к нашим баранам.

Под действием генератора шумов воздух в кабинете завибрировал, и Дубинин, поморщившись, отхлебнул чересчур сладкий, на его вкус, кофе.

— Спектральный анализ показал, что все образцы «фараона» изготовлены в одном месте: процентное соотношение фенциклидина, ЛСД и кокаина в каждом из них абсолютно идентично, что вдобавок говорит о высокой технологичности и масштабности производства. Это не какой-нибудь там пьяный варщик в грязном подвале — здесь чувствуется размах.

— Так… — Ничего особо нового для себя Плещеев не услышал и повернулся к Лоскуткову: — Ну а ты чем порадуешь?

— Хвастаться нечем. — Тот посмотрел на небесно-голубую рубашку шефа и потянулся, хрустнул пальцами. — Сбытчики установлены, на телефоны им навесили прослушку, разрабатываем связи. Уверен, что они берут товар не у оптовика, а у связанного с ним посредника. Хорошо бы организовать подвижное наблюдение, но людей не хватает, да и навыки не те — это вам не стрельба по-македонски.

При этом он почему-то представил Кефирыча в качестве наружника — прикинутый в пиджачную пару, тот крался за объектом, а восхищенные красотки дергали его за штаны — какой самэц!

— Вот что интересно… — Верная давнишней привычке, Пиновская высыпала на стол горсть семечек и принялась шелушить их длинными наманикюренными пальцами. — Анализ приватизационной деятельности КУГИ в период становления индустрии развлечений наводит на странные мысли. То, что оценочные стоимости зданий вызывают смех, не главное. Настораживает скорость, с которой принимались утвердительные решения, а кроме того, просматривается наличие системы. И вообще создается впечатление, что тогдашнее руководство в лице господина Шагаева действовало согласно четкому, заранее разработанному плану.

— Шагаев, Шагаев… — Сергей Петрович сделался серьезен и вопросительно глянул на Пиновскую: — Уж, часом, не родственник ли?..

— Точно в цель, — щелкнув подсолнушком, Марина Викторовна кивнула головой и как-то нехорошо усмехнулась, — единственное чадо. Семейка что надо — как говорится, яблоко от яблони…

И почему, спрашивается, женщины иногда так язвительны?..



Майор Ступин был опытен и хитер, как старый, побывавший в капкане лис. Хотя с первого взгляда ничем особенным не выделялся — щуплый, физиономия простецкая, не блондин, не брюнет, и слава тебе Господи, что не лысый. Когда он еще бегал в операх, озабоченные наркотой кавказцы метко окрестили его Чернобуром, грозились зарезать и боялись страшно. Собственно, не без основания. Будучи камээсом по самбо, майор предпочитал действовать решительно, и бывало, что после общения с ним кое-кому и СИЗО казался райским уголком блаженства.

Однажды Николай Игнатьевич даже старую ментовскую сказку воплотил в суровую реальность будней. Это когда он поймал крупного оптовика и, ничего конкретного не имея, решил взять его не мытьем, так катаньем. Причем пошел путем нетрадиционным — раздевался догола и во время допроса играл на гитаре. Именно так и написал нарком в своей жалобе прокурору, за что был признан психически невменяемым и упрятан хоть и не в тюрьму, но в дурдом.

Дважды Ступина пытались порезать, один раз — подстрелить, однако он выжил, став еще более матерым и безжалостным. Дело в том, что его единственная дочь плотно сидела на игле.

Последний зимний понедельник выдался хмурым. Было холодно, ветер завивал метель кольцами, и машины наружки наполовину уже превратились в сугробы.



«Ну что за погода!» Ступин достал сигареты и потянулся было к прикуривателю, как эфир внезапно проснулся и по связи прошло: «Есть контакт».

— Третий, установите звоночек. — Майор переключил селектор, и стали слышны длинные телефонные гудки, затем трубку подняли, и послышался заспанный жилинский шепот:

— Алло?

— Как дела, Сергей Иванович? — Мужской голос был стремителен и напорист. — С посылкой разобрались?

— Наполовину только, — чтобы потянуть время, Ломоносов нарочно говорил медленно, как бы не совсем проснувшись, — организационные перемены, знаете ли, потом обстоятельства всякие форс-мажорные, затем…

— Значит, на вторую половину денег побежали проценты, — прервали Жилина на корню и стали прощаться. — Все. Ждите гостей.

Негромко щелкнуло, раздались короткие гудки, и по связи передали:

— Первый, звонили по уличному таксофону с площади Тургенева.

«Ушлые, сволочи, и осторожные. Стоят небось неподалеку и ждут, не ломанется ли кто пальчики с трубки снимать». Все эти игры в конспирашки Ступину были известны давно. Усмехнувшись, он все-таки закурил.

— Двенадцатый, когда появится объект, примите его осторожно, возможно контрнаблюдение.

— Поняла вас, первый.

Злющая, сразу видно — с похмела, дворничиха определила мусорные баки на тележку и, оступившись, вывалила помойку на тротуар.

— И не так, и не в мать, едри твою мимо… Сильно дрожавшие руки слушались труженицу неважно, и, осознав с третьего раза, что в одиночку ей не управиться, она с ненавистью глянула на проходившего мимо мужчину с Дипломатом и подалась к соседней парадной:

— Семен, мать твою, ты мужик или хрен с бугра?

Судя по ответной реплике, был тот производителем что надо, а тем временем владелец кейса обогнул мусорные залежи и направился к жилинской парадной.



— Все внимание.

Ступин прибавил громкость и ясно услышал по прозвучке, как Ломоносову позвонили в дверь:

— Салам. — Щелкнул дипломат, зашуршали сбитые по «лимонам» дензнаки, и уже через минуту визитер начал прощаться: — Покеда.

— Двенадцатый, пятнадцатый, двадцатый… — Ступина вдруг ощутил знакомое чувство охотника, стремительно настигающего добычу. — Повторяю, принимайте объект помягче, возможно контрнаблюдение.

— Фроська, сука, ты же тележку ушатала, — на тротуаре между тем события развивались по нарастающей, — ты же, падла, Филимонову тележку ушатала, хрен тебе моржовый куда не надо! — (При ближайшем рассмотрении Семен оказался тщедушным мужичонкой в армейском полушубке и суконных ботах «привет с кладбища».) — Все, достала, стерва. Иду к техничке.

Он быстро засеменил вдоль домов, едва не сшиб ломоносовского визитера и, обогнав его, внезапно с песней завалился мордой в свежевыпавший снежок:

— Я уеду к северным оленям, в дальний Магадан уедешь ты…

Так, на пределе сил, он продолжал двигаться в жилконтору, однако вскоре повстречал самого хозяина тележки — огромного, в ватнике и ватных же штанах, измаранных на заду красной краской. Тот мощно шкрябал лопатой, пребывая, видимо, в неважном настроении, и сочетал с каждым словом четыре матерных. Недаром писал незабвенный Булгаков, что дворники из всех пролетариев — сволочь наихудшая. Узнав о судьбе своего имущества, Филимон сделался нехорош, страшно выругался и натурально въехал Семену в ухо. Тот хоть и был неказист, однако тоже не пальцем деланный и, не стерпев, саданул обидчику в нюх. И началось…

Пока гроссмейстеры метлы катались среди сугробов, неподалеку остановился «форд-скорпио» и, подобрав владельца дипломата, умчался столь стремительно, что удалось едва-едва засечь его номер.

— Седьмой, примите объект.

Ступин вдруг вспомнил, как повел дочку первый раз в первый класс. У Насти торчали смешные белокурые косички, а огромные банты были похожи на пропеллеры, и, ощутив прикосновение маленькой ручонки к своей ладони, майор вздрогнул. Неужели она была такой когда-то — теплой, ласковой, родной! Безжалостная память сразу же показала ему другую Настю. Она стояла навалившись на подоконник голой грудью, а мерзкий улыбающийся тип деловито пристраивался к ней сзади. В майорских ушах вдруг раздался пронзительный крик: «Не трогай его, он должен два баяна», — и он ощутил взгляд дочери, полный ненависти и ужаса приближающейся ломки.

«Ладно, паскуды!» Отгоняя ненужные сейчас мысли, Ступин помотал головой, в его прищуренных глазах появился стальной блеск. Охота началась.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Как и все нормальные россияне, ментов Снегирев не жаловал, а гаишников в особенности. Ведь чем должна заниматься милиция? Беречь нас. Кто сомневается, пусть спросит у товарища Маяковского. Только гаишники, как видно, стихов не читают. Трудно сказать, по какой причине, — то ли не умеют, то ли недосуг, однако ведут себя крайне паскудно. Только и ждут момента, чтобы водителя прижать и урвать побольше масла на свою ментовскую горбушку. А видели вы хоть раз гаишников на перекрестке с неработающим светофором? Как же! Не дождетесь. Оне шибко занятые — неподалеку изволят пребывать в авто и блюдут скоростной режим.

Одним словом, когда на Московском Снегирева тормознул лейтенант с полосатой палкой, резкого прилива счастья он не испытал.

— Машинку нужно дернуть, аккумулятор сдох. — В черном меховом изделии с бляхой гаишник был натурально похож на дворника, оплывшая ряха гармонично дополняла прикид, и в целом ментовский имидж вызывал недоумение: и чего это ты, милый, без дела томишься? Лопату тебе в руки — и вперед, вон сколько снегу нанесло!

— Кому надо, пускай и дергает. — Снегирев ласково улыбнулся и сунул в приоткрытое окно регистрационную бумаженцию. — А у меня машина новая, двигатель насиловать нельзя, потому как обкатка.

— Да. — Ментозавр разочарованно глянул на год выпуска и, сразу потеряв интерес, бросился стопорить красную «восьмерку». — Свободен.

«Эх ты, недоквашенный». Снегирев плавно влился в транспортный поток, быстро миновал «Электросилу» и, не доезжая до едва не сгоревшего пожарного училища, ушел направо — так путь короче, да и машин поменьше. Когда он вывернул на Ленинский, ветровое стекло стало зарастать коростой — дорогу только что «посолили», пришлось заливать в систему омывателя водку, купленную в ближайшем ларьке. К слову сказать, сделал это Снегирев с тяжелым сердцем, потому как твердо знал, что страждущие души алкоголь унюхают и непременно отсосут, хорошо, если без ущерба для «мышастой».

Обеспечив безопасность движения, он занялся своей собственной. Нехорошо будет, если кто-нибудь запомнит приметы, и потому, надкусив черную капсулу с гелем, он принялся втирать густую жидкость в коротко стриженный ежик. Это был «хамелеон» — псевдокраситель для волос, теряющий цвет через пару часов и для абсолютного большинства модниц, увы, недоступный. «Как на лобке у Кармен». Снегирев удовлетворенно глянул в зеркало на ставшую вороной шевелюру. Зачем-то пригладил ее ладонью и тронул машину с места, — «ну, ходи живей, черноголовый».

Наконец он припарковался у «двадцать шестой истребительной», то бишь двадцать шестой горбольницы, спокойно прошел в открытые ворота и двинулся утоптанной дорожкой к массивному кирпичному строению. В снегу у ограды кувыркался дурной от восторга ротвейлер, со стороны пандуса слышался звон металла вперемежку с матерными криками — там грузили кислородные баллоны, а двое санитаров степенно толкали каталку, на которой лежало что-то продолговатое. Дымились «беломорины» в зубах санитаров, ветер трепал пожелтевшую рвань простыни, и без слов было ясно, кого и куда волокли в этот зимний день под скрипучее пение колес.

Снегирев вдруг вспомнил клинику в Швейцарских Альпах: милые сестры с неизменной улыбкой на губах, букеты в сортирах, благоухающее ландышем белье. Сплюнув, он взялся за дверную ручку: «Ну что, есть кто живой?»

А как же, натурально присутствовали! Какая-то древняя наследница Гиппократа — уж, часом, не внучка ли? — вообще оказалась живее всех живых и, жутко напоминая завернутую в белое мумию, грозно застыла в дверях:

— Не пушшу, день нынче не приемный.

Уважив старость, Снегирев показал в улыбке все свои тридцать два парцелановых и, учитывая личный опыт, направился не в реанимацию, а в отделение торакальной хирургии. На лестнице втихаря курили выздоравливающие, гудел моторами лифт, а в воздухе носилось что-то специфическое — запахи карболки, казенной жратвы и горячее людное желание поскорее из лечебницы убраться. Не зря ведь читалось на Руси: попал в больницу, в тюрьму или в солдаты-и ты уже не человек.

Завотделением была красивой теткой бальзаковского возраста. Глаза у нее были усталые, а светилось в них горячее желание как-нибудь дотянуть до пенсии и заняться воспитанием горячо любимой единственной внучки. Чтобы не видеть всего этого бардака — ни лекарств, ни зарплаты вовремя, да и что это за зарплата-то? Ничего — одна бесконечная писанина да веселые тараканы, которых извести нечем…

— Чем могу?

Ей хватило одного только взгляда, чтобы ни о чем другом Снегирева не спрашивать, и вскоре бородатый, похожий на козла тощий белохалатник — лечащий врач — препроводил визитера в четырехместную палату:

— Вон там, у окна. И пожалуйста, недолго, он еще слаб.

В палате было невесело. Двое Теминых соседей спали, тяжело дыша и дергаясь во сне. Третий был поглощен процедурой общения с уткой и на появление постороннего отреагировал слабо. Пахло лекарствами, мочой и немытым человеческим телом.

Сам Тема лежал на спине и наблюдал, как едва различимый самолет чертил молочную полосу в начинавшем темнеть небе. На его лице застыла скука, карие глаза ввалились, а кожа имела землисто-серый оттенок, — понятное дело, общение с пээмом здоровья не прибавляет. А вообще-то Тема был высоким широкоплечим молодцом, очень крепким и весьма, между прочим, в себе уверенным. Заметив постороннего, он живо оторвался от созерцания небесных сфер и посмотрел на визитера с интересом — как-никак, что-то новое в унылой монотонности больничных буден! К интересу, впрочем, примешивалась явственная опаска.

— Минздрав рекомендует: если вам не нравится дырка в легком, жуйте гранаты. — Снегирев засунул в тумбочку объемистый пакет с дарами юга и, вспомнив кое-какие факты из собственной биографии, улыбнулся одними губами. — Жизнью проверено.

— Спасибо, благодетель. — (Вторая пуля угодила Теме в бедро, и, судя по всему, ранение было тяжелым.) — А вы кто, мент? Так ваши уже таскались сюда — страшно переживали, стану писать заяву или нет. Пусть не дергаются… не помню я ничего.

— Да нет, наших еще здесь не было. — Снегирев опять усмехнулся. Он — медведь-шатун. Волк без стаи. Скунс-одиночка.

Интересно, в природе бывает так? Он покачал головой и, прищурившись, заглянул Теме в глаза:

— А вот скажи… что, хотел бы с Иркой своей потрахаться?

Тот затрепетал от ярости, но, помня о простреленном легком, сдержался и отозвался вполне миролюбиво:

— А что нужно для этого?

Однако скулы его заходили, а в глазах зажглись огоньки бешенства, и, чтобы внести ясность, Снегирев широко улыбнулся:

— Найти ее помоги.

— Так она что, не у вас? — Еще не совсем понимая, откуда дует ветер, Тема сделал недоуменное лицо и как-то по-особому глянул на собеседника: — Если вы не мент… и не из этих сволочей… кто же тогда?

— А разве Ира не рассказывала обо мне? Ну что за молодежь! Я ей навроде как дядя. — Снегирев удивленно округлил глаза и тут же лукаво сощурился. — Вот она, память девичья. Ты сам-то, случаем, не забыл, с кем хотел разобраться вместе с Мамонтом в «Эльдорадо»? Я его, кстати, видел на днях в «Забаве»… Привет тебе передавал пламенный и революционный.

— Дядя, значит. — Тема вдруг принялся давиться воздухом, что, вероятно, означало громкий смех, и было неясно, то ли он обрадован встречей с потенциальным родственником, то ли ему просто смешно. — Так вот, дядя, отыскался половой страдалец один. Чмо еще то, а на футболке у него залипуха — «Дядя Терминатора»…

Тем вечером в «Эльдорадо» он на Ирку глаз положил, но они вместе с Ленкой длинной меня и Мамонта ждали, а потому, естественно, ухажера обломали. Только он оказался душный такой, пристал как банный лист к жопе и, даже когда отшили его, продолжал волочиться следом. И вот этот засранец, — Тема даже скривился от отвращения, и его пальцы сжались в кулаки, — усек, как в баре какой-то мэн принялся Ленку с Иркой кадрить, выставляться на бухало и в конце концов их на обалденной иномарке увез. Причем, говорит, были они совсем никакие. То ли пьяные в умат, то ли здорово вмазавшиеся…

— Слушай, а почему он тебе рассказал все это? — Снегирев уже примерно ситуацию прокачал и просто хотел проверить некоторые свои мысли. — Ведь не просто же так?

— Ну, во-первых, девчонкам насрать хотел, а потом я его весь вечер коньяком накачивал. — Тема пожал плечами и уточнил: — Там же, в гадюшнике… в «Эльдорадо». А потом стал доставать вопросами бармена. Теперь понимаю, что сделал глупость страшную, да только тогда я ни о чем не думал — был на взводе. Ну а бармен, заявив, что он не при делах, выслал меня на хрен, вот я и решил с ним разобраться — наверняка он, сука, что-то знает.

— Так, повторим для дураков. — Снегирев сделался задумчив, он заметил, что ближайший из обитателей палаты проснулся, и понизил голос: — Значит, после того как барышни пропали, ты несколько дней светился в дискотеке, доставал всех вопросами, потом целый вечер поил этого чмошника своего и наконец начал наезжать на бармена, я правильно излагаю?

— Точно. — Тема к категории дураков явно не относился, и ему было стыдно. — Я же говорю, на взводе был — Ирка-то беременная, на втором месяце.

— С чем и поздравляю. — Снегирев расплылся в улыбке и начал прощаться. — Ну и ладно. У тебя как с памятью-то? — Он твердо посмотрел Теме в глаза и поднялся. — Не забудешь, что молчание золото?

— Будь спокоен, дядя, не забуду, — подмигнул тот, и Снегирев двинулся на выход: «Послал Бог племянничка».



«Здравствуйте, дорогой друг», — дисплей «Псиона» принялся подавать активные признаки жизни, и, запарковавшись подальше от любопытных взоров, Снегирев прошелся пальцами по клавиатуре: «Приветствую, Аналитик. Уж не порадуете ли вы меня чем-нибудь?»

Странно устроен мир. Собеседники находились друг от друга в полутора часах езды на машине, а компьютерное общение между ними проходило крайне запутанным, окольным путем, чуть ли не через Америку.

«Боюсь, дорогой друг, что на этот раз особо порадовать вас будет затруднительно. Никакой конкретно информации, касающейся изготовителей „фараона“, ни в милицейских, ни в федеральных компьютерах не содержится. Более того, у меня создается впечатление, что эта область является своеобразным табу и все с ней связанное обходится молчанием. Комплексный же анализ перехваченных по сотовой связи разговоров, а также сообщений электронной почты позволил выяснить нижеследующее: в городе появилось некое лицо, называемое Колуном, о котором конкретно никто ничего не знает. Тем не менее само прозвище известно очень хорошо, и чувствуется, что в определенных кругах его обладатель пользуется непререкаемым авторитетом. Выяснить, чем занимается этот самый Колун, пока не представилось возможным — его имя употребляется в разговорах крайне редко, что, вероятно, определяйся, с одной стороны, узким кругом его общения, а с другой — страхом…»

«Извините, что прерываю вас, Аналитик, но не смогли бы вы дать наиболее конкретный, по вашему мнению, фрагмент?»

«Пожалуйста. Не далее как вчера неустановленные абоненты решали запутанный финансовый вопрос, но не могли прийти к консенсусу. Однако стоило одному из них сослаться на Колуна, как вопрос решился сам собой, хотя речь шла о сотнях тысяч долларов. Теперь о неприятном. Не буду утомлять вас конкретными цифрами, скажу только, что существует устойчивая тенденция к увеличению количества пропавших женщин в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Причем в их числе резко возросла доля высоких плотных блондинок, этаких, знаете ли, кустодиевских красавиц. Официальная милицейская версия — маньяк-одиночка, однако каких-либо конкретных данных не имеется. Это пока все. Надеюсь, дорогой друг, с течением времени порадовать вас большим».

«Спасибо, Аналитик. Конец связи».

«Хорошая кликуха — Колун, впечатляет». Снегирев вдруг ощутил горячее желание чего-нибудь съесть и принялся совещаться с самим собой насчет обеда. Почему-то захотелось пасты, по-простому — макарон, с полипами и молодыми оливками в томатном соусе, какие ему однажды подавали в маленьком ресторанчике на окраине Рима. Да вообще, хрен с ними, с моллюсками, можно запросто заменить их сыром, и, чувствуя, как начинает выделяться желудочный сок, Снегирев устремился в ближайший магазин. Там он воплотил свою мечту, правда, пока в виде полуфабрикатов, в жизнь, купил любимых, непременно с белковым кремом, тети-Фириных пирожных, а Рексу «Педигри Пал» — пусть привыкает — и на всех скоростях припустил домой. Он еще не знал, что пообедать ему придется не скоро.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Давным-давно хозяйство Авраама пришло в упадок, и для поправки дел супруга его Сарра с корыстной целью отдалась фараону. Мало того что наградила царя египетского дурной болезнью, так говорят, что именно с той поры все и началось. Пошло, поехало, покатилось. Баядеры и алмеи, диктериады и гетеры, авлетриды и гейши. Путаны, совпроститутки, плечевые, вокзальные. Мочалки, лоханки, чесалки.

А взбудоражившая нашу жизнь перестройка породила изменения и в рядах тружениц постельного фронта, образовав могучую когорту двустволок, волокущих свои прелести по вызову. Однако служба их, как в песне поется, и опасна и трудна, а уж неожиданностей в ней выше крыши. Большей частью неприятных. Действительно, множество бед поджидает носительницу доступных прелестей на ее пути к клиенту, да и на ложе любви запросто может случиться что-нибудь паскудное. То социально недоразвитые отморозки-беспределыцики прижмут шкуровозку джипом и на халяву поимеют пассажирку, то подвернется какой-нибудь извращенец, не желающий производить оплату согласно затраченному труду. Но самое неприятное — это, конечно, субботники: компенсация нелегкого бандитского труда трепетной девичьей натурой.

Не всем дано выносить подобные тяготы, однако Людочка Заболоцкая, к примеру, на судьбу не роптала и в работе была безотказна, как трехлинейка. Потому как за свои неполные двадцать семь кое-чего повидала в этой жизни и усвоила твердо, что каждый продает что может: одни — голову, другие — кулаки, ну а ей, видимо, на роду написано торговать половой функцией.

Судьба Заболоцкую не баловала. Вскоре после прихода первых месячных собрала она вещички и рванула из своего поселка городского типа в настоящие каменные джунгли, ученицей на суконно-камвольный комбинат «Красная сучильщица».

Держала своих дочерей родина сурово, по-спартански. По прибытии новенькую определили на постой в восьмиместную комнату с гордым названием «аэродром», в общаге без ванной, зато с сортиром в конце длинного вонючего коридора. Дело было молодое, и когда какая-нибудь из тружениц общалась на гормональном уровне, то семь лишних томились на кухне и вслух счастливице завидовали. На всю жизнь запомнила Заболоцкая скрипучую койку, на которой трахаться было невозможно, и круглый шаткий стол в центре комнаты, на котором трахаться приходилось, и крики свои задавленные, когда счастье рвалось из груди, а его приходилось давить, как клопа на стене.

На работе тоже все было непросто. Сколько ни вкалывай, а если с мастером-паскудником не ляжешь в койку, то он наряды закроет так, что ляжешь костьми. И натурально обрыдла Людочке эта самая соцдействительность так, что когда позвала ее одна шалавая подружка на съем, то согласилась она с радостью и, надо сказать, не раскаялась.

Усатые молодые люди накормили, напоили и, поимев разнообразно, в ненавистную общагу привезли. Да еще и денег дали. Сколько и за неделю не заработать у станка.

Задумалась крепко труженица Заболоцкая и вскоре послала строительство светлого будущего к едрене матери. Сняла с подружкой квартиру двухкомнатную и ловко навострилась охмурять клиентуру у кабаков да вокзалов.

Потом случай познакомил с тетей Валей — дама сия трудилась в гостинице и помогала постояльцам в разрешении полового вопроса. Хоть и не интуровский был отель, однако командированные да туристы, по профсоюзным путевкам прибывшие, охотно общались со степенной, разговорчивой Людочкой. Была она высокого роста, по-своему стройная и рядовому строителю коммунизма нравилась чрезвычайно.

А потом наступили перемены. Естественно, к худшему. Тетя Валя отвалила в Израиль, в отеле появились молодые и полные энтузиазма конкурентки, так что пришлось Заболоцкой несколько сменить амплуа — стать этаким полновесным телефонным сюрпризом: высокую блондинку с мощным бюстом вызывали? Получайте!

День, о котором пойдет речь, как-то не задался с самого утра. Для начала любимец Заболоцкой — персидский котяра Тихон категорически не стал усваивать съеденный фарш и с размахом уделал ковер на полу. Затем выяснилось, что в квартире опять неизвестно откуда появились рыжие муравьи, и в довершение всех бед — ах, если бы так! — позвонила диспетчерша Зойка и сообщила, что надо экстренно собираться на службу. В городе, оказывается, проходил слет российских производителей, и вдали от родных очагов бизнесмены времени зря не теряли — пили все, что горит, и трахали все, что шевелится.

Действительно, когда Людочка появилась в родном агентстве «Жизель» — грязной однокомнатной квартире с треснувшим унитазом и продранным велюровым диваном, всех сотрудниц уже расхватали, а телефон все никак не унимался.

— Да, слушаю вас. — Диспетчер Зойка подняла трубку и, (Криво усмехнувшись, покосилась на Заболоцкую. — Конечно, имеются. Блондинку, чтобы была не плоскодонка? Сделаем. Через пару минут вам перезвонят.

Она записала высветившийся на АОНе номер и стукнула карандашом в стену:

— Хватит жрать, работать надо.

— Иду. — Со стороны кухни послышались тяжелые шаги, и появился Алеша Широкий, он же развозчик, охранник и вообще непобедимый герой-спецназовец, прошедший огонь, воду и медные трубы. Камуфляжная форма пятьдесят шестого размера сидела на нем как влитая, ноги были обуты в огромные ботинки производства еще Третьего рейха, а в ручище бывшего коммандо было зажато полукольцо «краковской»

— Алло. — Не прекращая работать челюстями, Широкий набрал номер и, услышав, что линия соединилась, мощно прожеванное заглотил. — Это вам девочку хочется? Час — полтинник, не меньше двух. Годится? Говорите, куда ехать. В «Москву», апартаменты такие-то? — Он задумался на секунду — первые цифры телефонного номера вроде бы соответствовали району Старо-Невского — и, кивнув, подмигнул Заболоцкой: — Ждите, будем минут через сорок.

Откуда он мог знать, что звонили из коммунальных дебрей дома, действительно расположенного неподалеку от гостиницы «Москва»?

— Поехали! — Широкий успел еще глотнуть на кухне чаю и, выскочив на улицу, с пол-оборота завел зеленую «пятерку». — Заправил тачку турмалайским бензином, так она теперь ласточкой летает. Можешь, Людка, разогревать свой «пирожок», остыть не успеет — шмелем доедем.

Однако верно гласит народная мудрость — не говори гоп… Не успел Широкий вырулить на Ленинский проспект, как ехавший следом за «пятеркой» «шевроле-блейзер» вдруг обогнал ее и неожиданно дал по тормозам, да так резко, что пришлось уходить юзом в правый ряд. Двигатель «жигуленка» заглох, а из джипа лихо выскочили трое молодцов, и, распахнув «пятерочную» дверь, один из них приставил газовую пушку Широкому под ухо.

— Что ж ты, пидор, дистанцию не держишь? Ответишь соской своей.

— Парни, вы чего это, парни!

Хоть и газовый ствол, а если вплотную — запросто полчелюсти вынесет, и герой-спецназовец решил свою удаль держать при себе. Тем более что шкур немерено, а жизнь — она одна. А тем временем крепкие руки уже потащили Заболоцкую из «пятерки» в джип, и она поняла, что проклятый день и не мог завершиться иначе: бандитствующие ублюдки сейчас ее куда-нибудь отвезут и хорошо, если только устроят субботник, плавно переходящий в воскресник. Сразу же вспомнились жуткие истории о несчастных, проданных в рабство, о маньяках-насильниках, расчленяющих заживо свои жертвы опасной бритвой, и, оттолкнув ближайшего из похитителей, Заболоцкая крикнула пронзительно;

— Помогите!

Но напрасно — сильным ударом ей разбили лицо и, полубесчувственную, поволокли в джип.

— Ну ты, сука лакшовая, шевели грудями!

В самом деле, откуда может ждать помощи шкура, если, по понятиям, вступиться за нее — в подлость? Натурально, западло.

Широкий вышел наконец из ступора и, запустив мотор, так дал по газам, что «пятерку» понесло, как кусок мыла на мокром полу в бане, — в самом деле, финский бензин был очень хорош.

Тем временем подгоняемый голодом Алексей Алексеевич Снегирев тоже выкатился на Ленинский проспект. Машину он вел на автомате, а где-то в глубине сознания непроизвольно строил некий алгоритм — как сварит макароны в чуть подсоленной воде, затем промоет их, непременно кипятком, и, заправив маслом, смешает с тем, чему название придумать невозможно, — с амброзией из соуса «кубанского», сметаны, перца и чеснока. Внезапно полет его гастрономических фантазий был прерван увиденным, и нога непроизвольно потянулась к педали тормоза.

Собственно, ситуация была самая банальная — бандитствующая шелупонь решала половой вопрос, однако молодые люди, бьющие по лицу женщину, пусть даже продажную, явно заслуживали самого пристального внимания.

Мигнув поворотником, «мышастая» начала принимать вправо, обиженно загудели «подрезанные» соседи, и, когда Удалось разглядеть потерпевшую в деталях, Снегирев вдруг усмехнулся — вот это подарок судьбы, не всегда удается совместить приятное с полезным. Он стремительно запарковался перед самым джипом и приготовился действовать со всей возможной решительностью.

Однако недаром говаривал китайский полководец Сунь Цзы, что война — это путь обмана, и Скунс первым делом радостно осклабился:

— Едрена вошь, вот это встреча! Сенька, кореш, ты откинулся никак?

Самый амбалистый из любителей халявного спаривания удивленно раскрыл глаза и скривился:

— Буркалы протри, брат. Ты мне троюродный.

Эх, молодость, молодость. Не надо никогда при разговоре с незнакомцем стоять вроде самца гориллы в период брачных игрищ — с гордо поднятой башкой и широко расправленной грудью. Подбородком хорошо бы кадык прикрыть, а ноги лучше согнуть в коленях, чтобы пах убрать куда подальше. От греха…

— На подельника моего ты машешь, корешок, один в один. Вот век воли не видать. — Сплюнув, Скунс чирканул ребром ладони поперек своего горла и тут же всадил указательный палец собеседнику в яремную впадину. — Тот тоже перед смертью был совсем плохой и зеленый…

Амбал в самом деле побледнел как мел и, обхватив ладонями шею, с хрипом уткнулся мордой в снег. Сможет он проглотить слюну в ближайшие тридцать секунд — его счастье, ну а если нет, значит, не судьба. Через мгновение рядом с «Сенькой» залег его соратник, тоже скрючившись, однако руки держа по-другому — в паху. Скунс его избавил от половых проблем кардинально, надо думать, навсегда, и, не теряя времени, устремился к джипу, в салон которого третий молодец пихал едва живую от страха Заболоцкую. Скрипел снег под мужскими ногами, матерный рык заглушал негромкие женские крики, однако внезапно все стихло.

Смачно приложившись затылком о поребрик, бандит рухнул на землю, ошалевшая Людочка молча опустилась на сиденье, а Скунс, глянув по сторонам, поинтересовался:

— Ну как? Их подождешь или, может, я тебя подкину?

Раздумывать Заболоцкая не стала и, с быстротой молнии забившись в «Ниву», уткнулась разбитым лицом в ладони — рыдать.

Испортив в джипе замок зажигания, Скунс тоже забрался в «мышастую», запустил мотор и плавно тронулся с места.

— Поплачь, поплачь, для мочевого пузыря очень полезно. Тебя, красавица, как зовут-то?

— Агнесса, — привычно соврала Заболоцкая и, внимательно осмотрев себя, снова пустила слезу: под глазом наливался огромный лиловый фонарь, разбитый нос распух, а главное, канадская дубленка была испорчена напрочь.

— Хорошее имя, только скучное очень, — улыбнувшись, одобрил Снегирев и представился сам: — Фердинанд. Тебя куда?

Оказалось, ехать было недалеко. Спящая за деньги красавица обреталась в хрущобе на улице имени партизанки Зинули Портновой. Когда «мышастая» остановилась, она подняла покрасневшие глаза на Снегирева:

— Смелых мужиков уважаю. Пошли… Без денег. — И, заметив, что тот не отреагировал, привела решительный аргумент: — Пойдем, водки у меня — залейся.

— Спасибо на добром слове, родная. — Снегирев сделал скорбное лицо и вздохнул: — Понимаешь, Агнесса, не могу я — триппер лечу. Вот одолею заразу — обязательно придумаем чего-нибудь. Ты не против?

Вместо ответа та пожала плечами и, в лучших традициях кинематографа, намалевала на лобовом стекле губной помадой телефон.

— Понадоблюсь — звоните! — Выпорхнула из машины, закрывая, словно белый медведь на охоте, разбитый нос ладонью, и боком, боком мимо старушенций на скамейке полетела домой — отлеживаться.

«Правильно говорят, все зло от баб. — Посмотрев ей вслед, Снегирев размазал по стеклу помаду, мир сделался розовым, и он ухмыльнулся: — А впрочем, все, что ни делается, к лучшему».

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Мало того что Ступин с Хрусталевым трудились бок о бок, так они были еще и соседями. Правда, майор обретался на седьмом этаже, в то время как полковник занимал престижный пятый. На первом проживали сержанты, на втором мелкий командный состав, а третий и четвертый занимали рвачи из ГАИ, труженики из ХОЗУ и в срок отдавшие свой интернациональный долг мокрушники-омоновцы.

Ментовская обитель была просторной, тысячеквартирной, с дугообразными красными кирпичными стенами и возвышалась в гордом одиночестве на пустыре. Сверху, наверное, казалась она гигантской подковой, подаренной на счастье людям. Местное население, правда, считало иначе. Оно обходило дом за версту и называло его сучьим логовом.

Судя по календарю, уже хозяйничала весна, а на улице творилось такое, что собаки, не говоря о хозяевах, выбирались на прогулку без всякого энтузиазма. Однако против природы не попрешь, и каждое утро Ступин встречался с Хрусталевым среди обгаженных сугробов на пустыре. Оба они были заядлыми, со стажем собачниками, однако наклонности имели разные. Полковник привык иметь дело с братьями помельче, его терьерша Кнопка была размерами с кошку. Ступин же всегда держал крупных собак и из-за своего кавказца Бакса имел как-то раз крупные неприятности.

Помнится, года два назад въехал в крайний подъезд кадровик из Управления, да не какая-нибудь там инспекторская сошка, а высоковольтный зубр Особой инспекции ГУВД — лысый, в очках, а главное, при породистой боксерше-медалистке. Окрас, прикус — все при ней, и, чтобы. Боже упаси, породу не е испортить, во время течки ее выгуливали подальше от собачьих масс. И вот однажды критическим днем паршивец Бакс, вырвав поводок, вызволил суку-красавицу из хозяйских рук и, отдавшись во власть природы, предмет особистской гордости поимел.

Будучи категорически против, зубр поначалу пытался вмешаться, однако, глянув кавказцу в глаза, резко передумал и устремился домой за стволом. Когда он вернулся, Бакса уже след простыл, зато его место занял техничный, знающий хорошо свое дело ротвейлер, а собачники-менты стали громко поздравлять кадровика с грядущим пополнением — народ у нас отзывчивый и особистов не любит.

— Готовься, майорские звезды поставлю раком, так же как твой паразит — мою девочку, — тихо сообщил тогда зубр Ступину, еще капитану, и слово свое сдержал. Гадил, пока не помер. Говорят, от разжижения мозгов.

А красавица сука до сих пор жива — заматерела, стала гладкой и при виде Бакса непременно пускает счастливые слюни по брылям, мол, помню, люблю и надеюсь.

Было холодное воскресное утро. Такое раннее, что Ступин с Хрусталевым оказались на пустыре первыми: майор вернулся со службы поздно и решил уже не ложиться, а терьершу Кнопку обкормили куриным фаршем, и ей тоже не спалось. Собаки, обнюхавшись, разбежались по своим делам, хозяева, поздоровавшись, закурили, и полковник с нежностью посмотрел на свою скорбеющую животом воспитанницу.

— Ведь говорил ей не покупать это дерьмо французское. Не послушала, не хочет признавать, что Бог сделал ее из ребра. — Он имел в виду свою супругу и хваленый буржуазный натурпродукт.

— Клизму ей надо поставить из марганцовки, чтобы под самое горло подкатило. — Ступин бросил окурок в снег и потер красные от недосыпа глаза. — И жратвы целый день не давать, пока гадить станет нечем. Живо в себя придет. — Он имел в виду терьершу.

— Эх, это было бы хорошо, — несколько двусмысленно одобрил полковник и, сплюнув, перевел разговор в иное русло: — Ну, как успехи?

Успехи натурально имелись. Ступин со своими операми времени даром не терял и, действуя решительно, но в то же время крайне осторожно, трое суток не слезал с хвоста наркокурьеров. И оказалось, что не напрасно — вчера один из них засветил поворот на бетонку, которая вела к какому-то объекту, укрытому высокой изгородью с колючкой на керамических изоляторах.

Как только стемнело, Ступин матерно выругался и во главе своих оперов принялся осваивать девственную снежную пелену по пояс в снегу, в компании с пронизывающим морозом. Но старался он не зря. В ограде отыскались железные ворота с красными звездами на створках, а за самим забором оказался военный городок, вернее, то, что от него осталось.

Плац в сугробах, осевшие ангары, некрашеные крыши боксов, в этом ничего особо странного не было — конверсия. Удивительное было в другом: на вышках ярко горели прожектора, светились окна КПП, а в тишине холодного вечера слышался скрежет железа по натянутой проволоке, изредка заглушаемый злобным собачьим рыком. Кто-то укрепил боеспособность не на шутку.

Наметанным глазом Ступин разглядел «калаши» у молодцов в «бочках», отметил наличие тяжелых бронежилетов и, расстроившись — без силовой поддержки не обойтись, — попер с операми по целине назад. Больше здесь делать было нечего, тем более что ветерок в спину подул и собаки, учуяв чужаков, начали захлебываться лаем.

— Кино-то хоть сняли? — Полковник зябко поежился и ловко подхватил Кнопку на руки. — Ну-ка иди к папочке. Лапочки не замерзли у нас?

В драном милицейском бушлате, с терьершей на руках, он здорово напоминал Герасима с воспитанницей на берегу пруда.

— А как же! — Ступин снова потер глаза и, щелкнув зубами не хуже Бакса, зевнул. — Крупным планом, общим планом, при нормальном освещении и в инфракрасных лучах. Машины, номера, сволочь разную, Павлик так надрочился, что теперь может снять еще один «Броненосец Потемкин», не хуже Эйзенштейна. А-а-а… — Он снова зевнул и, бодрясь, принялся умываться сомнительной чистоты снегом. — Ну все загадили, паразиты, никакой экологии.

— Вот что, брат, иди-ка ты спать, — Хрусталев шмыгнул носом и подмигнул майору обоими глазами, — а проснешься, обедать приходи — будет харчо. И отснятое прихвати, вместе посмотрим.

Он прекрасно знал, что Ступин и дома все время думает о работе. Даже когда гуляет с Баксом. Потому что ничего другого у него в жизни не осталось.

— Ладно. — Ступин взял кавказца на поводок и, чувствуя, что засыпает на ходу, поплелся к родному подъезду.

Поднявшись к себе на седьмой, он накормил собаку и, стараясь не смотреть в сторону уже неделю как пустовавшей Настиной комнаты, — где шляется, шалава? — направился в ванную.

Выгреб груду носков, замочил их в «Тайде» и, качаясь под упругими холодными струями, долго стоял под душем. Однако легче не стало, и, надрывно зевая, он повалился на диван — прямо под крыло Морфея. В вязкую, непроницаемую пелену без сновидений.

Когда он проснулся, часы показывали начало первого, и майор залеживаться не стал — знал хорошо, что по воскресеньям Хрусталев любит обедать пораньше. Быстро умылся, нехотя сделал куцый вариант зарядки и, уже собравшись, потрепал кавказца за холку:

— Будь хорошим мальчиком. Кузю не обижай.

Кузя был волнистым попугаем, сдуру залетевшим в форточку прошлой осенью. Он проживал где-то на шкафу, гадил куда придется и умел произносить два заветных слова — «суки-сволочи». Кто его воспитывал, один Бог знает…

Лучше на улице не стало. Морщась от порывов ветра, Ступин быстро пересек пустырь, приобрел в ближайшем киоске «Посольскую» и, свирепо поинтересовавшись, не паленая ли, устремился назад, в теплую вонь родного подъезда.

— Ну ты, брат, даешь! — Воскресные обеды Хрусталев готовил лично и, встретив гостя в цветастом фартуке, покосился на уже накрытый стол: — А не до хрена ли нам будет?

На скатерти играл хрусталем графинище с разведенным спиртом, с ним соседствовала емкость, полная домашнего вина, а по кругу располагались плошки с мочеными рыжиками, корейской капустой и прочими дарами природы — солеными, квашеными, маринованными, вызывающими обильное слюнотечение и неподдельный восторг.

— Ничего подобного! — Ступин поставил «Посольскую» на стол и с удовольствием вдохнул аромат черемши. — На улице так пакостно, что нормальный человек не пить не может. Сама погода шепчет… И потом, Евгений Александрович, у нас ведь в генах это. — Он почему-то тяжело вздохнул. — Вспомните, обеденная чарка на флотах, наркомовские сто граммов для храбрости, пол-литра на троих, наконец… Да если глобально посмотреть, то ведь и Ромео яд себе не в компот насыпал…

— Ну, вообще-то в самый раз. — Хрусталев отбросил сомнения прочь, а в это время проснулся звонок в прихожей и заявилась полковничья супруга Раиса Ивановна, выводившая по нужде многострадальную Кнопку.

Была она высокой желчной дамой на пенсии и Ступина особо не жаловала, считала, что совершенно незачем ее мужу пить водку с подчиненным, а кроме всего прочего, держала майора за неудачника. А как же иначе? Жена ушла, дочь непутевая, а сам уже седой весь и только недавно выбился из оперов.

— Здрасьте, Раиса Ивановна, великолепно выглядите. — При общении с ней Ступин неизменно улыбался, а между тем в дверь снова позвонили, и заявился хрусталевский единственный наследник, как и требовалось, к воскресному обеду, — с супругой и потомством, полковничьим внучком то бишь.

— Ну-ка, ребята, к столу. — Евгений Александрович потащил из кухни чугунок с харчо, взгромоздил его на подставку и потянулся к запотевшему графинчику: — Ну, чтобы все хорошо было!

Поначалу за столом было тягостно. Сынок по состоянию здоровья спиртного не употреблял, внучок капризничал, невестке здорово хотелось выпить, но свекровь мешала, а с вечера не евший Ступин насыщался молча и сосредоточенно. Однако после плова с курагой и чая с пряником «Славянским» все переменилось кардинально. Сынок отправился укладывать наследника баиньки, свекровь, загнав невестку на кухню, стала ненавязчиво учить ее жизни, а майор подсел к полковнику поближе и делом доказал, что сомневался тот зря.

Скоро приняли они никак не меньше чем по полкило на грудь, но навряд ли кто-нибудь назвал бы их пьяными, так, навеселе, да и только. Потому как закуска была соответствующей, а состояние души располагающим. И опять-таки не надо забывать про привычку. Ведь сколько всего довелось им испить в прокуренных до тошноты кабинетах, под иссохший сырок, да, бывало, и просто из горла. А как отказаться? Кто не пьет, тот стучит либо злостно не уважает боевых товарищей, и лучше загибаться в три погибели от цирроза, чем хоть раз выделиться из коллектива.

— Давай-ка возьмем с собой. — Полковник подхватил початую бутылку «Посольской», не забыл прихватить рюмки и, сунув Ступину в руки окореночек с квашениной, поманил его в угловую комнату. — Ты кино-то не забыл, Николай?



— Все с собой. — Майор плотно прикрыл за собой дверь и, вручив Хрусталеву кассету, смачно захрустел капустой. — Ну и вкуснотища! Рыночная по сравнению с этой — тьфу!

— Скажешь тоже. — Полковник квасил капусту сам и, гордо улыбнувшись, подошел к видеоплейеру: — Давай излагай, подхалим.



Вспыхнул экран телевизора, и на нем ожили события недавних дней — люди, машины, суета городских улиц и шикарное спокойствие дорогих кабаков. В левом углу кадра было обозначено время происходящего, а сама оперативная съемка ничего общего с фильмом не имела — отдельные, несвязанные эпизоды, часто неважного качества, и полное отсутствие монтажа. Изредка по ходу дела Ступин нажимал на стоп-кадр и с точностью компьютера делал необходимые ремарки — водка, казалось, на него не действовала совершенно.



— Вот этот господин, — майор затормозил просмотр и маринованным ломтиком моркови указал на хмурого мордатого амбала в пропитке, — имеет кликуху Дембель и большой авторитет в среде «быков». Есть за что — бывший мастер спорта по «рукопашке», две ходки в зону, мокрушник. Теперь законопослушный гражданин — помощник депутата Госдумы Шагаева. Все правильно, сынка героя обороны Белого дома. — Ступин сразу отреагировал на вопросительный полковничий взгляд и снял видеоплейер с режима стоп-кадpa. — А вот, пожалуйста, и сам депутат собственной персоной. — Он указал на представительного россиянина в кашемировом пальто, и Хрусталев закашлялся:

— А какого хрена нужно депутату парковать машину рядом с наркокурьерской?

— Скорее не ему, а его помощнику. — Ступин наполнил рюмки и, лихо хватанув, пальцами зацепил капусту. — Известно, муж в доме голова.

— Чего? — Полковнику водка попала не в то горло, и, хлопнув начальство по спине, майор свою мысль закончил:

— Семьей они живут — депутат с помощником, сексуальная ориентация у них такая. Ребята к ним в машину радиозакладку всобачили, так такого наслушались — любовь у них до гроба. С ревностью и скандалами. А живут в самом деле вместе — в депутатской двухкомнатной на Гражданке.

Полковник задумался и до конца просмотра молчал, а когда сработала перемотка, разлил остатки «Посольской» по рюмкам.

— Ты, Николай, вот что, оставь-ка кассету мне до утра, хочу еще разок посмотреть кое-чего. А завтра сделаешь с нее копию, продублируешь также записи всех телефонных разговоров, — в общем, все, что есть, и вечером мне принесешь. Понял? Ну, давай на посошок!

Майор был дядька понятливый, выпил, хватанул капустки и, попрощавшись, пошел выгуливать Бакса.

Полковник провожать его не стал, а, выловив из рассола огурец, вернулся к видеоплейеру. «Это надо же так в дерьмо, вляпаться — по самые уши». Не чувствуя вкуса, он принялся жевать корнишон и запустил кино по-новой.

Меньше всего на свете ему хотелось перед пенсией обличать депутата Госдумы, баллотирующегося на второй срок Да к тому же имеющего такого папу. «Господи, а ведь живут где-то люди спокойно, кроликов, едрена мать, разводят! А вообще-то эту депутатскую сволочь все равно придавить надо. Педераст поганый, не иначе как в родителя пошел, генерала ебаного, мать его за ногу! А Ступин молодец, орел, и насрать ему на звания и лампасы, мать их ети. А, вот она, родимая». Хрусталев врубил стоп-кадр и пристально вгляделся в экран: где раньше он видел эту «девятку»? «Так, а вот еще. — Он отмотал ленту назад и включил покадровое воспроизведение. — Да похоже, лоханулись ступинские молодцы, не заметили, что, помимо них, еще кто-то наркокурьера выпасает, — мастерски, надо сказать. Где же все-таки я видел эту „девятку“ раньше?»

Странно устроен человек — запоминает любую информацию мгновенно и навсегда, только не может вовремя вытащить ее из подсознания, так она, бывает, и остается невостребованной. Ну-ка, ну-ка, вот этот спойлер и полоска вдоль кузова, откуда они знакомы ему? Похолодев от внезапной догадки, Хрусталев принялся мотать ленту вперед, отыскал более-менее крупный ракурс и нажал стопкадр. Номер «Самары» был в принципе различим, не читалась только третья цифра — то ли ноль, то ли шестерка? Чувствуя себя на пороге разгадки, Евгений Александрович поспешил в прихожую к телефону.

— Это полковник Хрусталев, — он вспомнил, что за стеной спит внук, и несколько понизил голос, — дайте дорогу на ЦАБ.

— Здравия желаю, товарищ полковник. — Дежурный по управлению встрепенулся и секунду спустя доложил: — Армавир.

— Спасибо. — Хрусталев отключился и снова пробежался пальцами по телефонным кнопкам. — Добрый вечер, барышня. Едем в Армавир, беспокоят из Центрального. Помогите машинку установить, голубая «девятка» с таким-то номером, только третья цифра вместо шестерки может быть нулем.

— Попробуем. — Было слышно, как женские ноготки стучат по клавишам компьютера, затем наступила тишина, и трубка наконец отозвалась: — Голубой «девятки» с номером, содержащим ноль, в природе не существует, а та, которая зарегистрирована, принадлежит Плещееву Сергею Петровичу…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

— Добрый день, господа! Сегодняшнюю лекцию я бы хотел начать цитатой из «Суламифи» Куприна: «…это кольцо с смарагдом ты носи постоянно, возлюбленная, потому что смарагд — любимый камень Соломона, царя Израильского. Он зелен, чист, весел и нежен, как трава весенняя…»

Итак, смарагд по-гречески, по-латыни эсмеральд, по-русски изумруд. Что же представляет собой этот камень?

Изумруд — это густо-зеленая, совершенно прозрачная разновидность берилла, которая встречается редко и ценится очень высоко. Издревле ему приписывались особые магические свойства, и не случайно в числе прочих камней именно смарагд находился на ризе древнееврейского первосвященника. В «Откровении» Иоанна Богослова четвертая ступень в основании Небесного Иерусалима также отмечена изумрудом, упоминает о нем и древнерусский «Изборник».

Считалось, что смарагд дарует радость и веселье, душевную гармонию и надежду, победу в битвах, талант и великодушие. Он якобы укрепляет память и сдерживает пагубные страсти. Существовало поверье, что толченый изумруд исцеляет глазные болезни, эпилепсию, проказу, врачует желудок и печень, помогает против яда. Арабское предание гласит, что если смарагд держать перед змеей, из глаз ее польются слезы и она ослепнет. Плиний Старший писал: «Из всех других драгоценных камней только этот питает взор без пресыщения. Даже когда глаза утомлены пристальным рассматриванием других предметов, они отдыхают, будучи обращены на этот камень».

Так, Нерон, по преданию, смотрел на гладиаторские бои через изумрудную линзу.

В Египте смарагд назывался камнем таинственной Изиды. Считалось, что он связан с цикличностью развития Вселенной и сочетает видимое с запредельным. В Фаюмском храме-лабиринте, как сообщает Плиний Старший, стояла смарагдовая статуя Сераписа, бессмертной ипостаси солнечного бога Египта эллинистической эпохи.

В древней Индии полагали, что изумруд осуществляет связь с миром духов, позволяет читать прошлое и будущее в загадочных глубинах своих зеленых граней. Индийские маги считают, что смарагд обладает сильной положительной энергией, которая рассеивает сгустки злых мыслей.

Не могу не упомянуть и знаменитую «Изумрудную Скрижаль» — табличку с надписью, найденную, по преданию, Александром Македонским в Египте, в гробнице Гермеса-Тота.

Гермес почитается основателем алхимии, «священного тайного искусства» преображения костного вещества, потому и «Скрижаль» трактуется обычно в контексте алхимических категорий, но ее можно понимать и как зашифрованную запись представлений о законах мироздания. Таким образом, по информативной лаконичности текста и прочности материала она вполне подходит на роль послания потомкам от мудрецов древности.

Смарагд также высоко ценился на обоих берегах Атлантики. Инки почитали святыней изумруд размером со страусовое яйцо, впоследствии разбитый испанцами. Огромный камень из Дворца правосудия столицы ацтеков Теночтитлана служил для определения виновности человека. Кортес вывез из Мексики и утратил при кораблекрушении пять изумрудов, выточенных в форме розы, рожка, колокольчика, рыбы и сосуда. А в Старом Свете, в Генуе, начиная с двенадцатого века хранилась священная чаша, изготовленная, как полагали, из цельного смарагда и принадлежавшая царю Соломону, привезли которую в Европу крестоносцы. Кстати, не благодаря ли им у катаров оказался таинственный изумруд «Глаз дракона», находившийся, по преданию, на ризе древнееврейского первосвященника и позднее переданный Папюсом императору Николаю Второму?

Испокон веков люди верили в таинственное предназначение смарагда. Так, индейцы-муиски вели свой род от Сына Солнца, который появился на свет из материнского лона в облике не младенца, а кристалла изумруда. Не могу не вспомнить арабские сказки, где смарагды растут на деревьях волшебного сада, а мир окружен изумрудными скалами Каф. На вершинах, блистающих сказочным светом, живут ангелы, пери, дивы и джинны, там обитает таинственная птица Симург — символ Всевышнего. Смарагдовые горы как бы незримо связывают человека с Создателем… Кстати, последние исследования доказывают, что кристаллы изумруда способны концентрировать поля слабой напряженности и могут, видимо, вступать в резонанс с информационным потоком Вселенной. Но об этом в другой раз.

— Главное таки дело в жизни — это регулярное питание. — При виде постояльца Эсфирь Самуиловна встрепенулась и решительно направилась к плите — морковочка-цимес с тушенной в сладком соусе курой. — Вам, Алеша, ногу?

По ящику давали мексиканский сериал, и на кухне было малолюдно. Голодный как волк Снегирев порывался быстрее поужинать, тетя Фира ему всячески содействовала, а Новомосковских, не выносивший телевизионной муры (то ли дело хороший боевичок!), на пару с друганом Юрасиком угощался полудюжиной пива. Шумно закипал кем-то забытый на плите таз с бельем, под столом неугомонный Пантрик с энтузиазмом играл «в бутылочку», пахло кошками, невынесенными помоями и давно не мытым коммунальным удобством.

— Я вообще-то макарон прикупил… — Снегирев взялся было за пакет, на котором скалился усатый толстяк в колпаке, однако, глянув на еврейскую морковочку — благоухающую, оранжевую, с орехами, — тут же о древнекитайском изобретении забыл и судорожно вонзил зубы в курячью ногу. — Тетя Фира, там в коробке пирожные. Ваши любимые…

— Спасибо, Алеша, только надо сперва вот это съесть. — Она вдруг как-то странно улыбнулась и указала на чудо кулинарного искусства, чем-то отдаленно напоминавшее торт.

Оказалось, что Софочка ей прислала из Тель-Авива в подарок запечатанную жестянку с мацой, судя по этикетке освященную и ничем не хуже тех опресноков, что вкушали люди Моисеевы по исходу из Египта в Землю обетованную.

Ломкое хрустящее тесто было абсолютно безвкусным, и, прекрасно понимая его религиозную значимость, тетя Фира тем не менее колебалась недолго: «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Шолом Алейхем был прав, и она при посредстве вареной сгущенки соорудила из мацы нечто похожее цветом на пряник «Славянский».

— Бог простит, зато нам будет вкусно.

Эсфирь Самуиловна добавила Снегиреву морковки, и он, жуя, благодарно закивал головой:

— Спасибо, тетя Фира, прямо забаловали. Между тем, пользуясь моментом, Пантрик стащил с хозяйского стола истекающего жиром палтуса и, оставляя на полу широкий влажный след, стремительно повлек рыбину в кухонные недра.

— Все, достал, паразит колченогий! — Новомосковских запустил вслед коту пивной бутылкой, естественно, не попал и вскочил на ноги в поисках чего-нибудь тяжелого. — Гад усатый, у него «Вискаса» — три раза обосраться!..

— Валюха, не терзай животное. — Его собутыльник извлек из кармана бутылку «Московской» и начал «запускать ерша» — смешивать пиво с водкой. — Эко дело, киске захотелось солененького. Вот самая сволочь — это свинья. Может быть, потому, что на человека похожа — состав крови такой же, даже болезни одинаковые. Ненавижу! — Он выпил залпом и неожиданно пустил слезу: — Через их, сволочей, вся жизнь моя, Валюха, наперекосяк пошла!

— Ну, ну, Юрасик, полно тебе. — Новомосковских потрепал корефана по плечу, а тот налил еще по одной и принялся надрывно излагать кошмарные факты своей биографии.

Этим летом, поддавшись на происки демократов, ратующих за развитие деревни, он назанимал денег и подался на хутор увеличивать свиное поголовье родины. Натерпелся всего — словами не передать. По ночам из новгородских чащоб выходили оборзевшие кабаны и, сигая через метровую изгородь, жрали на халяву дефицитный комбикорм. Йоркширские матки рожали полосатых мохнатых поросяток. Чуть ли не каждую неделю заявлялись проверяющие из центра или разбойники с периферии, причем пить водку под ветчину любили и те, и другие. Однако самое печальное всплыло напоследок. Бедный фермер так спешил выйти из бизнеса, что порешил питомцев мужеского пола в статусе хряков, то есть нехолощеных самцов-производителей, мясо которых вонюче и на вкус непотребно. И теперь Юрасика разыскивает обманутый оптовик, пообещавший сделать с ним то самое, чего счастливо избежали проданные ему свинтусы.

— Спасибо, тетя Фира, вкус бесподобный. — Так и не дослушав крика фермерской души, Снегирев вымыл посуду и повел Рекса на прогулку, причем тот ковылял уже своим ходом, трогательно изогнув полукренделем длинный пушистый хвост.

На улице сразу стало ясно, что организм барбоса функционирует нормально. По возвращении домой сложностей с кормлением тоже не возникло, и, наевшись от пуза питательной, удивительно вкусной болтушки из «Педигри Пала», рыбьего жира и овсянки, Рекс растянулся на подстилке отдохнуть. Снегирев также отдался процессу пищеварения, правда, в положении несколько ином — с книжкой в руках. Жаль, что непрочитанных листов осталось совсем немного…

…Конец его судьбы трехсот переменит, И месяцев двадцать пылает костер. Низложен король, но король не изменник, С обмана начнется кровавый террор.

Мишель де Нотрдам

Над Царским Селом висели низкие, без единого просвета, тучи и проливались мелкой, не прекращающейся целый день моросью. По водостокам Александровского дворца сочились жалкие ручейки, в опустившихся сумерках мокрые ели казались угольно-черными. Куривший у окна человек выпустил табачный дым сквозь густые, несколько рыжеватые усы: «Господи, что за тоска!»

Этим было сказано все. Не много веселого случалось в его жизни, даром что был он помазанником Божиим, самодержцем и императором всея Руси. Сквозь прочерченное каплями стекло было видно, как насквозь промокший филер до ушей натягивает котелок и прикрывает от дождя лицо — глупое, веснушчатое, с широким ерническим носом. Выпить, видать, не дурак, да и по женской части… Сразу вспомнив о красавицах дочерях, царь нахмурился: да, девки, девки. Единого наследника дал Бог, да только на радость ли? Царевич ведь тяжело болен, гемофилия у него; если бы не старец, святой

Григорий, верно, был бы уже на небесах.

Перед царскими глазами вдруг возникло лицо сына — белое как бумага, вымазанное кровью, с распяленным в беззвучном крике ртом, и он замотал головой, отгоняя привидевшееся. Случилось это в двенадцатом году, на охоте, в польском местечке Спало. Царевич тогда, споткнувшись, упал, и началось сильнейшее носовое кровотечение. Из Петербурга примчались доктора, только без толку — силы семилетнего ребенка стремительно таяли. И тогда, отчаявшись, царица Александра Федоровна послала телеграмму Распутину в далекую сибирскую деревню. Святой старец отозвался со всей поспешностью российской почты: «Не убивайтесь, маленький не умрет, пусть доктора его не мучат». И воистину, через день кровотечение прекратилось.

Дворцовый парк между тем объяла темнота, но включать электричество не хотелось — больно хорошо было курить у окна и не видеть опостылевшего за долгие годы великолепия. Крепкий асмоловский табачок вызывал в душе покой, в голове яснело, однако давнее сомнение из сердца не шло. Предки его царствовали по-всякому: рубили головы и сажали на кол, наливаясь спесью, резали языки и снимали заживо кожу, утопали в разврате, с ума сходили от похоти, предавали, изменяли, шли к власти по мертвым телам, — есть о чем вспомнить. Зато, правда, и кончили многие плохо: Петра-то Алексеевича, говорят, свои же отравили, Павла задушили офицерским шарфом, Александру, страдальцу, ноги оторвало бомбой, а Екатерину вроде бы в нужнике снизу укололи копьем — варварство чисто российское. Ладно, об усопших либо хорошо, либо никак… А сам-то он, помазанник Божий, что сделал на своем веку?

Просидел большей частью взаперти с семьей в Александровском дворце. А еще Россию всю распустил, вон сколько повылезало всякой сволочи: студенты, социал-демократы, жиды окопались в Госдуме — Гиршманы, Рабиновичи, Шнеерсоны… Войну японцам проиграл, отдал им Порт-Артур и заставил Георгия Победоносца испытать позор Цусимского побоища. Помазанник Божий!

Да, со Страной восходящего солнца у него давние счеты — царь потер выпуклый шрам чуть повыше правого уха, и память унесла его в далекий девяносто первый год. Он был тогда еще великим князем и, путешествуя по Востоку, прибыл в японский город Оцу, что неподалеку от Киото. На одной из главных улиц нижний полицейский чин внезапно подскочил к его экипажу и ударил сзади мечом по голове. Преступника тут же задержали, рана оказалась пустой, а вот зарубка в памяти осталась на всю жизнь.

Император всероссийский вздохнул и, переменив позу, внезапно почувствовал, что голоден. От природы был он среднего роста, однако сбит крепко, и его мускулистое тело все еще жадно требовало движения и пищи. В самом деле, что плохого в хорошо прожаренной свинине с хреном под водочку?

Не так уж много радостей в Александровском: бильярд с самим собой, уморительные, до коликов, рассказы Аверченки да любезное сердцу занятие фотографией. Правда, изредка можно выбраться в офицерское собрание и там под звуки горнов осушить чарку-другую: «Ура Литовскому полку! Ура, гвардейцы-молодцы!» И почему, спрашивается, наутро благородный янтарь коньяка оборачивается мутью в глазах и звенящей пустотой в голове? Царь потер тронутые сединой виски и, постучав о портсигар папиросой, шумно закурил; однако сквозь бутылочное дно смотреть на будущее куда приятнее. Тем более что, если верить пророчествам, хорошего оно не предвещает.

Еще его прапрадеду, Павлу Петровичу, монах-прозорливец Авель сделал предсказание о судьбах державы Российской, кое вложено было в конверт с пожеланием: «Вскрыть потомку нашему в день столетний моей кончины».

«Не надо было читать его. — Царь снова ощутил, как затрепетало от страха сердце. Он жадно проглотил табачный дым. — Упаси Господи знать свою судьбу наперед». Особенно если проклята она, а сомневаться в том не приходится.

На празднествах в Сарове обнаружилось запечатанное хлебным мякишем послание от Вещего Серафима с надписью на конверте: «Последнему царю». В нем повторялись слова Авелевы: «Идет последнее царствование, государь и наследник обречены на смерть». А как не внять предначертанию? Богоугодный Серафим был прозорлив настолько, что после его смерти нашли нераспечатанные письма, а рядом писанные его рукой ответы на них.

«Господи, сына пожалей, и так рожден на муки. — По спине царя вдруг пробежал озноб, и, зачем-то оглянувшись, он принялся креститься в темноте. — Помоги, Господи! Враги одни кругом, смута зачинается, ждать помощи неоткуда».

За окном пророкотал далекий гром. Неожиданно стало так страшно, что пришлось включить электричество.

«Один друг верный остался — старец Григорий. Так и говорит: „Папа и мама, пока я с вами, ничего плохого не случится“. А куда, интересно, надевались французы — мэтр Филипп с доктором Папюсом? Только и остался от них на память изумруд с диковинными знаками, способный, по поверью, изменять судьбу. Непохоже что-то, а старец Григорий, посмотрев на камень, троекратно перекрестился и подался прочь: „Не совладать, бездна в нем“».

Гром прогрохотал уже неподалеку, на полнеба полыхнула молния, занудная морось превратилась в ливень — гроза пришла.

«Господи, что делать-то, вразуми». Царь вытащил сложенную вчетверо телеграмму от Распутина и, развернув дрожащими пальцами, в десятый уже, наверное, раз прочел: «Пусть папа не затевает войны. С войной придет конец и вам самим, положат всех до одного человека», — потом вдруг усмехнулся и порвал ее: он устал ждать свое будущее и смело шагнул ему навстречу.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Я за то люблю Ивана, что головушка кудрява, Головушка кудрява, а бородушка кучерява. Песня
— Агнесса, салют, это Фердинанд. Чем дышишь? — Привет, пропащий! На хате дохну — красная гвоздика у меня. — Слушай, есть непыльный вариант. Делов на вечер, плата по таксе. — Для тебя, дорогой, что хочешь, — больным нутром чую, что не обидишь бедную девушку… Приватный разговор по телефону
«Какой ты был, такой ты и остался», — поется в песне.

Семен Натанович Бриль понюхал реанимированную «Зубровкой» бутылку с коньяком и вынес ее из подсобки — включиться в рабочий процесс. Господи, сколько же за свою жизнь он всего недодал, недовесил, откроил! Ах, азохен вей, один Бог знает! Пока строили социализм, бодяжил сметану кефиром, шампанское — минералкой, зернистую — нарзаном. Во времена застоя на месте тоже не стоял: работал на весах с огоньком — иногда «на педали», изредка с присобаченным к чашке магнитом, а в основном со стограммовой «зарядкой».

Все было в жизни — и этикетки переклеивал на бутылках, и содержимое их шприцем отсасывал, и вонючую колбасу протирал подсолнечным маслом. Ну а не доливать пиво сам Бог велел, главное, в целях безопасности вывесить транспарант: «Граждане, дожидайтесь отстоя пены». Будьте уверены, не станут.

Семен Натанович оскалился и неожиданно вспомнил себя молодым и полным сил кретином, торгующим бананами по рубль девяносто неподалеку от Варшавского вокзала. Лето, жара и очередь вдоль Обводного канала на полкилометра. А у него гиря килограммовая весом в девятьсот граммов и в кучерявой бестолковке одно горячее желание — набомбить на вожделенную «шестерку». Народ волнуется, напирает, — а ну как заокеанский фрукт закончится перед носом? — и в это время заявляются два мордоворота из ОБХСС — будьте любезны, контрольная закупка. И первым делом за гирю хватаются: знают, сволочи, что за облегченку можно сразу срок навесить. «Пожалуйста», — отреагировал тогда лоточник Бриль и, как герой-панфиловец, — откуда только силы взялись? — швырнул девятисотграммовую гранату в мутные воды канала.

— Что ж ты творишь, паразит? — Переживая утрату гири, чекисты жутко расстроились, а молодой Семен Натанович, проникновенно глянув им в глаза, признался:

— Стало страшно, вот руки и затряслись.