Николай спокойно вышел из лаборатории и громко, твердым голосом, так, чтобы слышали многие, назидательно проговорил:

– Никто тебя убивать не собирается. И даже бить такую мразь, как ты, никто не станет. Я только спросил, зачем ты это сделал с моими работами?

Сказал и ушел назад. Объяснять никому ничего не хотелось.

Случилось же следующее.

Те три статьи, в которых рядом с его фамилией должна была встать фамилия нобелевского лауреата доктора Фогеля, Николай собирался еще раз переписать и послать на подпись в Гронинген. После этого их бы напечатали самые престижные международные ботанические журналы. Ему не хватало лишь двух-трех завершающих экспериментов, которые можно было сделать только в их мурманской лаборатории. Об этом он и попросил Иннокентия еще во время следствия, переслав ему ксероксы статей. Однако до доктора Фогеля дошли смутные слухи о его деле, вероятно кто-нибудь хорошо постарался. И нобелевский лауреат прислал в мурманскую дирекцию письмо, где сообщал, что встревожен судьбой молодого коллеги Николая Горюнова, так хорошо показавшего себя в Гронингене, и спрашивал, не нужна ли ему какая-нибудь помощь.

Сам Николай об этом письме узнал лишь через два года. Так же как и об ответе, который дирекция поручила написать Иннокентию. Иннокентий же прямо и просто ответил, что Николай Горюнов находится под судом за убийство, поэтому научной работой больше не занимается.

Вряд ли именно эта новость доконала старика Фогеля, однако спустя недолгое время прямо на работе у него произошел инсульт, отнялась речь, так же как и способность двигаться.

Иннокентий же из всех мыслей и догадок, которыми мог гордиться любой серьезный ученый, из всех таблиц и кривых, которые добывал и выстраивал Николай последние годы, проделывая тончайшие эксперименты, наляпал десяток неуклюжих статей, разослал их по захудалым российским журналам, где их и напечатали. Ко времени возвращения Николая он успел переписать его докторскую в свою и собирался пройти предзащиту.

Если бы у Николая сохранились собственные файлы, можно было бы хоть что-нибудь отыграть назад.

Привет тебе, ноутбук

Каждую пятницу, когда Николай приезжал из своей полутюрьмы домой, он сначала залезал в ванну и смывал с себя всю грязь, все запахи той чуждой жизни. Он звонил домой, едва оказывался на вокзале, и Вика готовила ванну заранее. Подходя к Рубинштейна, он испытывал такое чувство тоски по своему дому, жене и Димке, точно отсутствовал годы. И два выходных дня старался проводить время вместе с Викой и сынишкой. В субботу они ходили на Владимирский рынок, убирались в квартире, а в воскресенье, если была погода, гуляли по городу.

Вика провожала его на вокзал, на семичасовую электричку. И на платформе они прощались. До следующей пятницы. Однако кирпичный завод работал круглосуточно. И раз в месяц их комната работала по выходным.

– Эти дни добавятся к вашему отпуску, – объяснил лысоватый майор.

Но Николай чувствовал себя обворованным.

Обжившись в первые две недели за забором с колючей проволокой, он решил перевезти ноутбук. Мужики после смены играли в домино, а он, пристроив компьютер на тумбочке, заканчивал монографию. Для мужиков это было привычным делом: до него на той же тумбочке профессор стучал на машинке – тоже что-то там такое создавал научное.

Узнав, что Николай заканчивает докторскую, его, в отличие от профессора, прозвали Доктором. И когда повар чересчур громко матерился, его одергивали:

– Тихо, Доктору мыслить мешаешь.

Так прошло несколько месяцев. Конечно, в доме, где жили только мужики, находящиеся между зоной и волей, бывали и драки, и пьяная буза, но это как бы происходило помимо Николая.

Постепенно состав его комнаты менялся – первым вышел на волю повар. И вместо него койку занял Борис Наумович, который сразу объявил:

– Несмотря на еврейское отчество, я – русский. У меня отец – из староверов. Но, с другой стороны, еврейский народ уважаю, а благодаря отчеству хлебнул все его несчастья.

– Да ладно, – отозвался водитель троллейбуса. – У меня мать вообще непонятно кто: то ли чукча, то ли, говорят, какая-то юкагирка. Я посмотрел в словарь, там написано, что такой нации нет – уже вымерла. Но я и то не переживаю.

– Чистокровного русака вообще не бывает, – или татарин, или финн, или хохол, обязательно в роду кто-то да есть, – вставил парикмахер, яростно забивая «козла».

Парикмахер тоже отсчитывал последние дни до воли, и скоро на его место прописали тихого молчаливого парня.

– Из-за телки влетел, – сказал он при знакомстве, но дальше объяснять не стал. И каждый понял его слова в меру своего воображения.

Парень вместе со всеми делал кирпичи, играл в домино. Записался в ансамбль играть на банджо.

А когда Николай вернулся из города, ноутбука он не обнаружил. Сумка, в которой он лежал под кроватью, завернутый в детское одеяльце, стояла, но была пуста. Не было и дискет, на которые Николай записывал копии файлов.

– Да ты подожди колесо катить, может, кто взял поиграться. Там, говорят, игры внутри есть, – растерянно говорил водитель троллейбуса.

Он прошелся по комнатам, но никто ничего не знал и не видел.

– Кешка взял, – сообразил вдруг Борис Наумович. – Я еще его спросил: «Ты чего такую сумку большую берешь?» А он мне: «Банджо я в чем привезу? Не в руках же». Ей-бо, сбежал, мужики!

Николай не спал всю ночь, прислушиваясь к каждому шороху на лестнице. Ему казалось, что парень вернется и скажет:

– Ну взял поиграть, чтоб ехать было не скучно. Так привез же.

Но парень не вернулся ни в понедельник, ни во вторник.

– Ты доложи майору, может, перехватят твой компутер, – сочувственно советовали все.

И хотя чего-чего, а не докладывал он никогда, пришлось идти к майору. Писать заявление о пропаже.

– Вы бы, Горюнов, еще кучу брильянтов сюда завезли! – расстроился майор. – Конечно, своим ценным предметом и спровоцировали его на кражу с побегом.

– Там вся моя работа. Все, что я сделал за последние годы!

Видимо, в лице Николая было что-то такое, что заставило майора перемениться.

– Ладно, ладно, не горюйте, Горюнов. Еще не все потеряно. Его и так уже ищут.

Этот удар судьбы был пострашней, чем ограбление в Шереметьеве.

Пропавшие из сумки дискеты скоро обнаружились за батареей. Парень сдуру решил их спрятать в незаметное место. Что происходит с дискетой, пролежавшей рядом с чугунной батареей, Николай хорошо знал: она размагничивается, и все записи навсегда исчезают.

– Слышь, Доктор, пойдем пивка попьем после смены, – уговаривал его водитель троллейбуса. – Нельзя так ходить, будто ты покойник. Ну потерял кой-что. Другое найдется, слышь?

Николай усмирял на мгновение боль души и, глядя пустыми глазами на сотоварища, пытался улыбнуться. Однако вместо улыбки губы изображали кривую гримасу.

– Поймали вашего охламона, – сказал майор спустя еще несколько дней. – В нетрезвом состоянии ограбил квартиру любовницы. Сидит в ка-пэ-зэ.

Еще через неделю Николая вызвали в город для опознания ноутбука. Он был найден во время обыска комнаты, куда парень отнес вещи бывшей любовницы и где прятался сам. Только напрасно Николай радовался. Все его тексты были с жесткого диска стерты, а заполнен он был идиотскими играми, стрелялками и страшилками.



И все же две статьи были напечатаны в российских журналах – в ботаническом и по экологии. Николай принес их майору.

– Хорошее дело, – похвалил майор. – Вы, это самое, сделайте для меня ксерокс, я отчет по воспитательной работе готовлю. Как раз ваши работы пригодятся. Прибытков, он тоже в детский журнал рисует карикатуры, Викторов, тот фигуры вырезает из дерева. Это все очень нужно. Нормальное проведение культурного досуга.

Сын майора делал заметные успехи в английском, и майор был доволен. Правда, в последнее время их беседы во время прогулок вокруг высокого сплошного забора с колючей проволокой принимали все более философский характер.

– Ответьте мне, сэр, – спрашивал сын по-английски во время прогулки, – есть в России сейчас хотя бы одно место, где честный человек мог бы принести пользу обществу?

– Вы не первый задаете этот вопрос, – отвечал Николай. – Примерно о том же спрашивали Пушкин с Лермонтовым. А прежде, как известно, Радищев с Новиковым. Но еще раньше их – Курбский. Он тоже дознавался об этом у Ивана Грозного.

– Но я спрашиваю вас, сэр, а не Пушкина с Лермонтовым.

– Есть теория малых дел. Ее сторонники считают, что если каждое мгновение жизни и каждый мелкий поступок направлять на добро для людей, то это превратится в большую программу и преобразует мир.

– А вы, подобно большевикам, считаете, что преобразовать мир возможно? – Бедный мальчик смотрел на него то ли как страждущий истины на пророка, то ли как всевышний судия на грешника.

– Я – как Лев Толстой. Считаю, что улучшение человеческой породы лучше начинать с самого себя. Но Ленин, Сталин и Гитлер были с ним не согласны…

Послушал бы майор эти их беседы!

Бросьте валять дурочку!

Длиннорукому длинноногому парню из параллельной комнаты исполнилось двадцать пять. По этому поводу он выставил на стол несколько бутылок водки и позвал соседей.

На этот случай у Николая был привычный арсенал шуток.

– Я не пью, зато закусываю здорово! – отговорился он и остался в своей комнате.

Прежние соседи относились к этому с пониманием и даже уважением:

– Завязал Доктор тугим узлом.

Николай с полчаса полежал, почитал сугубо научный журнал на английском языке. Громкие голоса за стеной ему не мешали.

Но парень в подпитии оказался приставуч и занудлив. Он вернулся за Николаем, а следом за ним вошел улыбающийся Наумыч. Он тоже был немного навеселе. У парня плескалась в стакане водка.

– Тебе оставили, – сообщил он. – Выпей, как человека прошу!

– Я ж говорю: он свою бочку выпил, – сказал Наумыч, пытаясь взять стакан с водкой у парня.

– Ты-то отлипни, я хочу Доктора угостить. Слышь, Доктор, – снова повторил парень, – как человека прошу, пойдем выпьем!

– Такому легче дать, чем остаться девушкой, – пошутил добродушно Наумыч.

Но парня эта шутка вдруг задела.

– Ах ты, сука! Шмази давно не пробовал? – пробормотал он, поставил криво стакан на край ближней тумбочки, так что тот обрушился на пол, и попытался провести ладонью с растопыренными пальцами по лицу Наумыча.

Наумычу, естественно, этот жест не понравился. Он отстранился и легко оттолкнул длинную руку парня.

Парень в ответ неуклюже протянул другую руку к горлу Наумыча. Тот, приняв боксерскую стойку, отбил руку и несильно врезал парню в скулу.

– Кончайте, парни! – успел выкрикнуть Николай.

Но было уже поздно.

– Значит, ты так! – обиженно проговорил парень.

Он немного пошатался, как бы раздумывая, потер скулу, а потом неожиданно ловко нагнулся и схватил единственный свободный табурет за ножку. Через минуту в комнате была уже смертельная свалка.

На шум из соседней комнаты выбежали продолжавшие выпивать соседи. Кто-то вступился за именинника, который уже размазывал по физиономии кровь, капавшую из носа, кто-то, наоборот, стал их растаскивать. В тесном пространстве комнаты как следует развернуться было трудно, и кончилось тем, что все повалились друг на друга.

Кто-то зычно захохотал, и, к счастью, свалка на этом закончилась. Все же кое-какие следы начавшегося было побоища на лицах запечатлелись. Не считая разбитого носа парня, у троих под глазами расплывались могучие синячищи. В том числе и у Николая.

На другой день Николая вызвал майор.

– Подождите, синяк хоть запудрим, – предложил Наумыч.

Хотя за процедурой наложения грима следила вся комната, подавая советы, кончилась она неудачно.

– Тут легче мозги запудрить, – ворчал Наумыч. Стесняясь фиолетово-черного фингала под глазом, Николай вошел в кабинет майора и доложился.

– Красив! Смотреть противно, – проговорил майор. – Садитесь и опишите подробно весь ход события.

И он положил на стол перед Николаем лист бумаги.

– Какого события? – с деланным удивлением спросил Николай.

– А то вы не знаете…

– Я и в самом деле не знаю…

– Да знаете вы все, – устало проговорил майор. – Учинили пьяную драку. Вон какой разукрашенный. Я-то собирался через месяц представить вас на сокращение срока. За примерное поведение и отличную работу. А теперь что?

– Но вы же знаете, я не пью… И драки не было.

– Не знаю. Откуда мне знать… Опишите подробности инциндента.

Он так и сказал – «инциндента», и Николай с трудом удержал себя, чтобы не поправить.

– Так не было ничего. А в том, что я не пью, вы могли удостовериться…

– Бросьте дурочку валять. Уж вам-то стыдно, Горюнов! Пишите, пока с вами как с человеком разговаривают. Я вам повторяю – через месяц решается ваша судьба, а вы тут как не знаю кто!

– Но мне и в самом деле нечего писать, – уныло повторил Николай.

– Хорошо. Коли так, подробно опишите обстоятельства, при которых получили свое легкое телесное повреждение. Лично вы.

Николай пожал плечами и написал на листке несколько строк. «Я, Горюнов Николай Николаевич, такого-то числа во время чтения журнала решил подняться с постели и, споткнувшись о ножку стола, ударился об угол тумбочки, чем нанес себе легкое телесное повреждение в виде синяка под глазом».

– Вот, – подвинул он листок к майору. – Все, что я мог написать.

– Так, значит! – И майор усмехнулся. – А вот соседи ваши показывают другое. – Он вынул из папки несколько страниц, исписанных крупными корявыми буквами, прикрыл ладонью подпись и прочитал: – «Зная про мой праздник, Горюнов стал показывать ко мне презрение и оскорблять меня сначала в устной форме, а потом в физической. Когда я намекнул ему на его плохое поведение, он встал с кровати и разбил мне нос». Вот как ваши товарищи показывают. – И майор вернул листки в папку. – Взрослые ведь люди! – проговорил он грустно. – А как пацаньё! Тюрьма по вам плачет. Идите, Горюнов. И не удивляйтесь, если на выездной сессии суда дело о сокращении вам срока рассматриваться не будет.

– Доктор, ты чего не такой? – заволновались соседи, когда он вернулся в комнату.

Николай лишь удрученно махнул рукой. Пересказывать дурацкое заявление именинника – нарываться на новый «инциндент». Тогда и в самом деле можно проститься с надеждой.

– Именинничек-то наш не прост, – лишь сказал он.

И соседи поняли все.

– Ну сука! – изумился один из недавно подселившихся жильцов. – Сам же заварил, и сам настучал.

– Только не тут, на улице поговорим, по-трезвому, – предложил Наумыч, – чтобы Доктору путевку на волю не смазать.



Пожилой, всегда спокойный человек с большой лобастой головой и седоватым ежиком подставил эту свою голову под проволочный нож полуавтомата, и нож в одно мгновение отрубил ее.

За четыре дня до этого в их комнате случилось примерно то же самое, что и в комнате Николая. Была пьяная драка, только с более тяжкими последствиями: выбили оконные стекла, кровью залили пол и забрызгали стены, на «скорой помощи» увезли двоих.

Фамилия пожилого, всегда уравновешенного человека была Потапов. Через полтора месяца он, как и Николай Николаевич, надеялся на досрочное освобождение.

Николай Николаевич не знал, как и о чем они поговорили с майором, но в результате майор объявил Потапову, что тот отбудет весь срок, от звонка до звонка.

А теперь голова Потапова, сброшенная с ленты конвейера, лежала на цементном полу и смотрела на всех широко открытыми глазами. Тело же, обхватив руками металлический корпус, висело сбоку конвейера. И Николаю Николаевичу на секунду показалось, что это просто такой прикол – абсолютно же здоровый и целый Потапов нагнулся и рассматривает что-то на полу с другой стороны конвейера. Или дурное кино, где тело в конце концов подхватывает руками собственную голову и ставит ее на место.

Кто-то, быстрее всех сообразивший, что делать, вызвал по внутренней связи инженера по безопасности. Остальные из всех трех бригад стояли, сгрудившись, и молча смотрели в остановившиеся глаза Потапова.

– Переживал сильно… – объясняли люди из его бригады.

– Дни до воли пересчитывал, жена, говорил, на двадцать лет младше….

Прибежал инженер по безопасности, ругаясь густым матом, стал вызывать «скорую помощь».

Но прибывший со «скорой» врач лишь развел руками:

– Я-то что могу сделать? Мы головы на место не пришиваем.

– Но вы хоть в больницу увезете, – стал было убеждать инженер.

И врач взглянул на него как на сумасшедшего:

– В больницу мы увозим больных. А для таких – труповозка. Туда и звоните.

Все следующие дни Николай приказывал себе о своем сроке не думать. Только это не получалось: о возможной свободе забыть невозможно. До выездной сессии оставался лишь месяц.



– А то, может, задержитесь? У сына через неделю экзамен. Шучу, шучу, – проговорил майор, увидев, как переменилось лицо Николая Николаевича.

Был конец мая. Здесь, под Выборгом, еще только отцветала черемуха, а в Питере в садике за Александро-Невской лаврой, куда они ходили с Димкой гулять, уже распустилась сирень.

– Документы ваши готовы, так что счастливый путь. – Майор улыбнулся. – До свидания говорить не буду. Хотя адресок ваш у меня есть, может, с сыном заглянем, сэр.

Пятьсот пятьдесят дней Николай Николаевич ждал этого мига и не думал, что все будет до такой степени буднично.

Никаких отвальных он делать не собирался. Избави Бог, еще вляпаешься в ЧП. Просто все пошли в смену, а он отправился к майору. Готовясь к тому, что в последний момент что-нибудь окажется не так и ему придется догонять своих, стоять у конвейера, ловя сырые скользкие кирпичи.

Странно, что, когда он шел к электричке, ему вдруг стало грустно. И пожалуй что страшно – полтора года все в его жизни было расписано. А теперь, прямо с этих минут, начиналась абсолютная неизвестность.



С директором мурманского института полдня не хотели соединять.

– Павел Григорьевич проводит совещание, позвоните позже, – говорила незнакомая секретарша.

Прежние голос Николая Николаевича узнавали мгновенно.

– Я по междугородному, из Петербурга. Вы скажите, когда мне лучше его застать?

– Через полчаса позвоните, я думаю, как раз он освободится.

Но через полчаса уже другой голос отвечал:

– Павел Горигорьевич только уехал. Позвоните часа через три.

– Коля, честное слово, плюнь на этот Мурманск, что-то не лежит у меня к нему сердце, – уговаривала Вика.

Она взяла неделю отпуска, чтобы побыть всей семьей вместе.

– Тебя же зовут в Ботанический институт.

Вика неизвестно каким образом чувствовала, что его ждет. Он же пока ни о чем не догадывался.

Дозвониться удалось лишь в конце рабочего дня.

– Павел Григорьевич, это Горюнов, здравствуйте! – Николай Николаевич почувствовал, как у него перехватывает горло.

Однако директор никакого волнения в ответ не выказал.

– Да, я вас слушаю, – сказал он так, словно ему звонил совершенно незнакомый человек.

– Николай Николаевич Горюнов звонит!

– Я вас слушаю, – так же равнодушно повторил директор.

– Я абсолютно свободен и готов приступить к работе.

– Извините, я не понял, к какой работе? – переспросил директор так, словно они не были никогда знакомы, не сиживали порою рядышком на банкетах и Павел Григорьевич не отмечал ежегодно в отчетах удачные работы своего подчиненного.

– К своей работе. Вы же сами, Павел Григорьевич, полтора года назад передавали через Иннокентия, что место мое сохранится.

– А, Горюнов! – наконец вспомнил директор. – Так ты к нам просишься?

– Прошусь. С нетерпением!

– Даже с нетерпением. – Николай Николаевич одобрения в голосе директора не почувствовал. – А у нас сейчас такие дела, Горюнов. Мы как раз проводим большое сокращение. Твоя лаборатория и вовсе давно упразднена. Так что потерпи до осени. Осенью, если попросишься, что-нибудь для тебя найду. Ну, бывай, рад был услышать.

Из трубки еще долго раздавались короткие гудки. Николай Николаевич держал ее в руке, сидя на стуле в прихожей.

– Коля, милый, ну что тебе дался этот Мурманск! – уговаривала Вика. – Ты же сам говорил, что тебя зовут в Ботанический институт.

Она не знала, что в Ботанический институт его уже никто не звал. И в Зоологический – тоже. Несколько месяцев назад был такой разговор. Но и эту возможность он потерял.

То был год, когда наука финансировалась едва-едва. И если кто выживал, то только за счет грантов. Еще в Голландии он тоже наметил несколько тем. И получил бы. Если бы бомж с Васильевского острова залез в поисках спиртного в другую машину. Или бы он разрешил милицейскому лейтенанту записать в протокол, что бомж залез в машину со своей бутылкой.

На стене Николай Николаевич прочитал объявление: «Требуется водитель с машиной». Наутро он уже встал в половине шестого, в шесть тридцать был у двери редакции рекламной газеты, загрузил «копейку» пачками печатной продукции и повез ее по точкам. Поиск адресов, включая развозку, занял два часа.

– Мы потому так и назначаем, чтобы вы успели на свою постоянную работу, – сказали ему накануне в редакции. – У нас все водители с высшим образованием работают – инженеры и кандидаты наук.

Постоянной работы у него не было, а газета выходила два раза в неделю.

– Послушайте, – спросил у него неожиданно сосед по лестничной площадке. – Как у вас с уикэндом?

– Не знаю. А в чем дело?

– Да видите ли, – смутился сосед. – Вы только не обижайтесь, если что… У нас тут жены кооператив организовали, по шитью курток. А продаю я один. Нам требуется второй человек. Работа под крышей, на ярмарке по выходным в Спортивно-концертном, у парка Победы. «Мерседес» не купите, но хлеб с «воймиксом» будет. Даже на пиво.

– Я с женой посоветуюсь, – ответил Николай Николаевич и вдруг почувствовал, как глуповато прозвучали эти слова.

– Только быстро. Я вам просто по-соседски, а так-то человека сейчас найти легче легкого, у нас любому из отдела только свистни.

Все же он выдержал паузу, позвонил Вике в библиотеку.

– Коленька, я не знаю. Мы бы и так как-нибудь протянули, вдруг тебя в Мурманск срочно потребуют. У меня просто сердце разрывается, когда я думаю, как ты мучаешься…

Он тут же позвонил в дверь к соседу и бодро проговорил:

– Жена одобрила, начальник. Когда приступать?

– А послезавтра, в субботу. В девять утра загрузимся товаром – и полный вперед. У нас там два лотка куплено.

Теперь, по крайней мере, он не был в своей семье нахлебником.

Так прошло лето. А в начале сентября он снова позвонил в Мурманск.

– Приезжайте, что с вами поделаешь, – ответил Павел Григорьевич со вздохом, словно принимал умопомрачительно трудное решение. – Есть одна единица. Но только мэнээсом. Как, согласны? Тогда в начале недели будьте здесь, а то и ее кому отдам.

Зигзаг судьбы

– Извините, вы ведь Горюнов? – подошла к нему строго одетая дама из оргкомитета, когда все вышли на перерыв и кучковались вокруг длинных столов с кофе, водой и бутербродами. – С вами хочет познакомиться господин Фредерик Бэр. – И она кивнула в сторону длинного человека с рыжей, но уже седеющей бородкой. Господин Фредерик Бэр в это время беседовал с московским академиком Новожиловым. – Вам переводить или вы справитесь сами?

– Думаю, что управлюсь.

– Пойдемте, я вас представлю… – И она, ловко лавируя между группками закусывающей публики, устремилась к господину Бэру. Так что Николай Николаевич успевал за ней с трудом.

– Мистер Бэр, это – господин Горюнов.

Академик Новожилов как раз отговорил свое, увидел другого интересного собеседника и стал энергично продвигаться к нему. А Николай Николаевич постарался бросить незаметный мгновенный взгляд на бейджик мистера – закрепленную на пиджаке табличку с фамилией и прочими данными. «США. Штат Аляска. Международный институт экологических исследований», – прочитал он.

Так вот какой этот Фредерик Бэр! Уж сколько лет он читал и его статьи, и книги, которые у нас так и не удосужились перевести, читал в Голландии по-английски. Но только он воспринимал его имя как Фридрих Бар. Сколько же ему лет?

– Мне писал о вас доктор Фогель, господин Горюнов. Как сейчас ваши дела? Я был очень рад увидеть ваше имя в программе…

Что ему было рассказывать про дела! Этот человек, один из олимпийцев, скорей всего, ничего бы и не понял из их нынешних столь мелких и суетных дел…

– Спасибо. Я с давних времен и с неослабевающим интересом читаю ваши труды, доктор Бэр.

– Бедняга Фогель писал мне о ваших бедах. Он принял их близко к сердцу…

– Я с благодарностью вспоминаю работу с доктором Фогелем. Это было большое счастье работать с ним рядом!

Вежливые, но ни к чему не обязывающие слова были сказаны. Теперь наступал решительный момент. Если только у доктора Бэра есть что предложить русскому коллеге Горюнову…

– Доктор Горюнов…

Николай Николаевич мог бы заметить, что это только в заграничной интерпретации, где профессорами называют наших доцентов, он – доктор. На самом же деле сам пока не может понять, кто он нынче, но стоило ли вдаваться в тонкости…

– …у меня ощущение, что за вашей работой стоит большая экспериментальная база. Я не ошибся?

– Да. Я подготовил атлас по северным водорослям…

– Атлас? – оживился то ли Бэр, то ли Бар. – Это интересно! Это очень интересно! Атлас – это была моя юношеская мечта. К сожалению, меня тогда не пускали к вам на Русский Север. Я так и не понял почему?

И не поймете, господин Бар. Пока кто-нибудь доходчиво не объяснит вам, что наши полярные моря тогда были нашпигованы подводными лодками.

– Издать общий атлас Земли по северным морям – это достойная работа… – Доктор Бэр помолчал, как бы что-то прикидывая. Потом протянул свою визитную карточку.

Николай Николаевич мгновенно вынул в ответ свою визитку.

– Я хочу, чтобы у нас с вами получилась большая интересная работа, – сказал на прощание американец.

Та же дама из оргкомитета тянула его куда-то в сторону. Поблизости нетерпеливо переминались несколько москвичей. Малоизвестному провинциалу занимать столько времени у почетного иностранного гостя, по их убеждению, было за гранью приличий. Вот они, у которых аж по два иностранных паспорта и ходы на мгновенное оформление визы, – это другое дело. Да только работы у них были почему-то все чаще серенькие…

– С кем ты там общался? – спросил Николая знакомый биолог из Ботанического института, когда после второго звонка публика снова стала заполнять ряды и Николай оказался соседом этого биолога.

– Доктор Бэр.

– Это который с Аляски? – изумился сосед.

– Он, – кивнул Николай.

– Крупно! А я думал, он не приехал. Что такому крупняку на нашем болоте?.. Значит, его имя – не приманка, в натуре? Ну и что он тебе?

– Обменялись мнениями по проблеме… – Николай Николаевич пожал плечами.

– Да ты должен парить в небесах от счастья!

– Вот я и парю. – И Николай показал на свой слегка поломанный стул.



Когда после долгой полосы несчастий и бед начинает везти, становится страшно.

– Ну как? – спросила Вика, едва он открыл дверь своей квартиры. – Я так проживала весь день! Как доклад? Что-нибудь говорили?

– Нормально, – ответил он, чувствуя неожиданную опустошенность, словно альпинист, с трудом и риском для жизни взобравшийся на вершину горы. – Наши вроде бы оценили. Иностранцы – тоже. А доктор Бэр…

– Доктор Бэр! – перебила вдруг Вика. – Он как раз тебе звонил, несколько минут назад.

– Звонил домой?! И что сказал? – Усталость мгновенно улетучилась. – Телефон гостиницы не оставил?

– Если я правильно поняла, сказал, что позвонит еще…

Не успел он взяться за борщ, который налила ему Вика, как в прихожей зазвонил телефон.

Николай бросился на звонок.

Но это был не профессор с Аляски. Незнакомый, явно русский голос спросил:

– Николай?

– Да, я вас слушаю, – ответил он, пытаясь определить звонившего.

– Доклад свой сделал?

– Сделал. Только я не понимаю, с кем…

– И дальше не понимай. Попутчик говорит. Слушай дальше. Твоего беглеца нашли. Он не в Курске обосновался, а рядышком, во Пскове.

– Какой беглец? – удивился Николай Николаевич, все еще не соображая, с кем он говорит и о ком идет речь.

– Тот, кого тебе отыскать приказано. Экс-директор.

– А-а-а, теперь понял.

– Ты ведь сразу после конгресса в Ростов собирался?

– Да.

– Теперь не собирайся. Послезавтра тебя отвезут во Псков и помогут вернуть награбленное.

– Это что, серьезно? Без дури? – Наконец он догадался, кто ему позвонил.

– Дурят только в психушке и иногда в цирке. Еще у Дэвида Копперфилда. А я – всерьез разговариваю. Тебя во Псков отвезут и встречу там устроят.

– Кто отвезет?

– Послезавтра в семнадцать ноль-ноль выйдешь из своих ворот. Подъедут красные «Жигули», «восьмерка». Усвоил? Кто будет за рулем, тот и отвезет.

– Усвоил, – растерянно проговорил Николай. И только хотел спросить о подробностях, как услышал короткие гудки.

Это звонил несомненно Алексей. Если он запомнил сбивчивый самолетный рассказ Николая. Если, несмотря на ранение, исполнил свое обещание и среди миллионов беглых мужиков сумел на просторах России каким-то образом отыскать их бывшего мурманского директора школы и даже организовать поездку для Николая, то все происшедшее можно было назвать только одним словом – это было чудо.

А следом за Алексеем, не успел Николай вернуться на кухню, позвонил доктор Бэр.

– Господин Горюнов, я переговорил со своими коллегами из института, вы были бы не против поработать вместе с нами?

– Когда? – спросил Николай Николаевич, стараясь справиться с внезапной хрипотой.

– Если вы дадите согласие, я думаю, с весны – с марта-апреля. Вам подходит такое время?

– Думаю, что подходит.

– Хорошо. Сейчас мне важно получить ваше согласие. А детали мы обсудим позже. Надеюсь, вы будете удовлетворены нашими условиями.

Тайная любовь Анечки Костиковой

Несколько лет назад популярная петербургская газета напечатала статью, которую в библиотеке у Анны Филипповны читали все девочки. И даже долго потом обсуждали.

Статья была переведена из французского журнала для женщин и рассказывала о любви одиноких матерей к своим взрослеющим сыновьям.

– Не знаю, может, у них там все возможно, а у нас про такое писать неприлично! – сказала бывшая зав. читальным залом, которая лет десять назад ушла на пенсию и как раз забрела к ним на огонек. – И читать тоже. Мало ли что в семьях бывает… Не про все же рассказывать.

Девочки с ней не спорили, но статья продолжала переходить из рук в руки. Анну Филипповну эта тема тогда трогала мало, разве что слегка щекотала нервы своей откровенностью.

Некая мадам Жаклин Пуатье пересказывала разные интимные беседы, которые она вела с матерями-одиночками.

«Мне еще нет сорока, на меня засматриваются многие молодые мужчины, неужели я буду спокойно наблюдать, как мучается мой сын, у которого нет девушек», – изрекала одна француженка.

«Если в одном доме живут две одинокие, но близкие души и сердца их свободны, почему бы им не доставить друг другу эту маленькую радость?» – объясняла другая.

А третья просто рассказывала, как договорилась с подругой, имеющей, как и она, пятнадцатилетнего сына, поехать на рождественские каникулы в Швейцарию. И поселиться там так, чтобы подруга была вместе с ее сыном, а она – с сыном подруги. Когда же приблизилось Рождество, выяснилось, что для подруги необходимость поездки отпала, она уже успела решить свои проблемы сама.

– А чего, и правильно. Все лучше, чем втихомолку онанизмом заниматься, – сказала тогда Лизка Иванова. – Я бы на их месте тоже не растерялась.

– Лизетта! – укоризненно оборвала ее главный библиограф Евдокия. – Ты все-таки сидишь с приличными людьми.

Возможно, что из-за этой самой Лизы все дальнейшее и случилось. А может быть, оно произошло бы и само по себе…



Статью прочли и забыли. Анечка о ней не вспоминала несколько лет. А потом вдруг вспомнила. Тогда у нее как раз перешел в окончательную фазу вялотекущий роман. Однажды она ждала троллейбуса с большой пачкой книг, которые везла для выставки. За нею стоял мужчина средних лет. Когда троллейбус распахнул двери, мужчина, ни слова не говоря, быстро поднял эту упакованную пачку, и они вошли вместе. За две остановки мужчина успел вручить свою визитную карточку, взять ее телефон и назначить свидание. Мужчина был женат, имел троих детей – это Анечка выяснила уже в первую встречу. Серьезных планов в отношении ее у него не было, а просто, как он сказал, ему было приятно побыть вместе с ней.

– Ваш вид высекает мгновенные искры удовольствия из моего мужского организма, – пошутил он.

Пожалуй, это был первый случай, когда ее не уговаривали стать женой. Они встречались года полтора, сначала раз в две недели, потом раз в месяц на квартире его приятеля. Потом он сказал, что уезжает надолго в командировку, откуда и позвонить нет возможности, но Анечка скоро увидела его на Невском, и что смешно – с похожей на саму себя девушкой.

Анна Филипповна подошла к троллейбусной остановке и услышала знакомый голос:

– Ваша внешность сразу высекает искры удовольствия из моего мужского организма.

Только фраза эта была обращена не к ней.

Она не стала дожидаться троллейбуса и пошла пешком. Ей было и смешно и грустно. Боже мой, какой пошлостью оборачиваются все эти романы!

Анечка на его счет никаких планов иметь не собиралась. Все было именно так, как он сказал, – иногда им было вместе приятно. И только.

А тут как раз у нее с Костиком произошел случай с их борьбой.

В принципе ничего не произошло. Когда-то, когда он был маленьким, они часто боролись и, хохоча, падали то на его диван, то на ковер, который ей достался в наследство после смерти родителей. Потом это само собой прошло. Детскую борьбу сменили шахматы. Они часто играли в шахматы, полулежа на ковре. И в тот раз, полушутя поспорив из-за хода, вдруг начали бороться, и Анечка в результате ощутила, что находится под самым настоящим мужчиной, который на полторы головы ее выше и в плечах тоже шире, и она прижимается своим телом к его телу. А еще поняла, что Костик в то мгновение тоже ощутил, что под ним как бы и не мама его, а молодая женщина в тонком полурасстегнутом халатике, тело которой он также чувствовал своим телом. В следующее мгновение они оба неловко вскочили и разошлись. Она – пошла на кухню, он – включил телевизор.

Тогда-то и вспомнилась та самая статья, переведенная из французского журнала для женщин.

Анечка в тот вечер долго не могла заснуть на своем раскладном диване и знала, что поблизости на таком же диване мучается ее Костик. До дня рождения, когда ей исполнялось тридцать четыре, а ему – шестнадцать, оставалось недели три.

Эти три недели она гнала от себя мысли, которые считала греховными, но они возвращались вновь. Стоило ей взять в руки новый журнал, как он открывался именно на статье о египетских фараонах, которые только тем и занимались, что женились на собственных сестрах и матерях. Она заглядывала в метро через плечо в газету и вычитывала еще более экзотическую историю про какую-то средневековую римскую матрону, которая переспала не то что с сыном, а с внуками и правнуками. Включала телевизор и обнаруживала русскую негритянку Елену Хангу, которая немедленно начинала рассуждать о том же самом. Хорошо, в это время Костик был в ванне, а то не хватало бы им вместе, голова к голове, выслушивать советы умудренной сексуальным опытом Ханги.

Те три недели тема запретной любви преследовала ее, будто наваждение. И как, вспоминая их, Анечка сама потом осознала, к собственному дню рождения она, так сказать, вполне «созрела».

Но все же, если бы не Лизка Иванова, скорей всего, у Анечки с Костиком ничего бы не случилось. Греховные мысли приходят и уходят. Порой даже становится удивительно – надо же было такому влезть в голову!

Костик влюбился бы в какую-нибудь одноклассницу, ее бы тоже настиг очередной роман…



Когда Анна Филипповна получила первое послание от шантажиста, она ему не поверила. Как и где он мог заснять то, о чем писал?

Тогда он прислал копию. Она поставила кассету, включила видеомагнитофон и пришла в ужас. Там был в самом деле почти весь тот вечер. И начало ночи.

Анна Филипповна смотрела фильм, в котором выступала в главной роли, время от времени всхлипывая и размазывая несмытую тушь. Но даже и тогда она подумала, что если бы все случилось заново, то поступила бы так же.



Девочки из библиотеки пришли, как всегда, все вместе. И по виноватому лицу Евдокии, которая вошла первой, было понятно, что что-то случилось. С уходом Анечки на телевидение было уже решено, Евдокия переходила на ее место, девочки об этом тоже знали.

– Там Лизка на лестнице, с нами увязалась, – сказала Евдокия, встав в дверях прихожей.