Тот лишь молча указал на каменную плиту перед собой.

— Да что стряслось? Ради всего святого, Туссен, что произошло?

Профессор еще никогда не видел этого закаленного человека, привыкшего к любым передрягам, в таком состоянии.

— Курсье… — пробормотал Туссен, — он исчез.

— Что значит «исчез»? Может, вы хотите сказать, что он воскрес из мертвых, как Господь наш Иисус?

— Я не знаю, — тихо ответил Туссен.

— Вы шутите, Туссен?!

— Нет! — разъяренно вскрикнул тот, схватил Д’Ормессона за воротник и нагнул. — Вот, посмотрите! Из-под этого камня торчала рука. Я ее видел собственными глазами. Поймите же наконец, что плита поднята, а Курсье исчез. Пропал!

Д’Ормессон посветил фонарем в пространство под плитой, потом медленно повернулся вокруг своей оси. Луч скользнул по растрескавшимся камням и осветил лицо Туссена. Тот прикрыл глаза от слепящего света.

— Эй, что это значит? Вы с ума сошли, Д’Ормессон?

Профессор опустил фонарь, и на лицо Туссена упали таинственные тени. Так они стояли друг перед другом некоторое время и молчали.

— Я понимаю, о чем вы сейчас думаете, — после довольно продолжительной паузы начал Туссен. Он беспомощно смотрел на каменную плиту.

Д’Ормессон с возмущением махнул рукой.

— Я бы сказал, что вы как минимум должны объяснить нам сложившуюся ситуацию.

— Что еще за объяснения? — вспылил Туссен. — Я сам себе ее не могу объяснить! Я понимаю, что вы сейчас сомневаетесь, в здравом ли я уме. Но клянусь вам, я собственными глазами видел: рука Курсье торчала из-под этого камня. Вот здесь… — Туссен поставил лампу на пол. — Вот это темное пятно — кровь. А вот и след, как будто кто-то что-то тащил. Может быть, теперь вы мне поверите?

Д’Ормессон наклонился. Сомнений не было, на передней части каменной плиты действительно виднелось большое темное пятно, и при детальном рассмотрении можно было различить покрытую пылью кровь.

Д’Ормессон поднялся, задумчиво потер лоб и сказал:

— Ну хорошо, Туссен. Предположим, вы и в самом деле видели тело Курсье здесь, внизу. Тогда, позвольте заметить, вы тем более должны объясниться.

— Да какие к черту объяснения?! Я сам не знаю, что и думать. Курсье никак не мог освободиться самостоятельно. Кроме того, он был мертв. Мертв, мертв, мертв! — Туссен кричал на Д’Ормессона, так что, казалось, дрожали стены. Потом он тщательно осмотрел каждый угол и только покачал головой.

Было непросто объяснить ситуацию консулу Закс-Вилату. Тот рассмеялся, когда сообщили, что тело Курсье пропало. Он посчитал это шуткой, и Д’Ормессону с Туссеном пришлось применить все свое искусство убеждения, чтобы консул поверил в это. С виду аристократичный и учтивый, консул выкрикивал такие проклятия, что профессор, стойкий от природы человек, стал взволнованно ходить туда-сюда перед провалившимся входом в гробницу.

— Вы вообще понимаете, что это значит? — шипел консул, глядя куда-то в ночь. — За нашей работой уже давно наблюдают. Но и это еще не все! Возможно, Курсье работал на конкурента.

— На конкурента?

— Да, на британцев, немцев, националистов, американцев, кто там еще есть, черт его знает!

— Если позволите мне замечание, — вмешался профессор Д’Ормессон, — в ваших доказательствах нет логики. Предположим, что Эдуард Курсье действительно работал на кого-то другого по причинам, которые нам неизвестны. И предположим, что по трагическому стечению обстоятельств с ним произошел несчастный случай. Было бы просто глупо доставать труп Курсье тем, на кого он работал. Это привлекло бы внимание к его двойной игре.

С этим спорить было трудно. Но должна же существовать причина! Почему кто-то тайно вытащил труп Курсье? Ситуация становилась гротескной. «Deuxieme Bureau» мобилизовала лучших агентов и высококвалифицированные команды специалистов, чтобы рассекретить тайную деятельность иностранных спецслужб. И тут выяснилось, что они сами находятся под наблюдением.

Профессор Миллекан заявил, что отказывается работать в таких условиях, потому что, по его мнению, Курсье, возможно, знал нечто, что могло навести на след Имхотепа, и тем самым перешел кому-то дорогу. И этот кто-то ни перед чем не остановится. В такой ситуации нужно спросить себя, обрушилась ли гробница Нефера сама по себе? Не был ли подстроен этот обвал к определенному времени?

Вероятно, ответ на все вопросы таился в плане, который нашли рядом с телом Курсье. Миллекан и Д’Ормессон были твердо уверены в этом. Закс-Вилат был слишком поражен, чтобы высказать свое мнение. Туссен сомневался.

На следующий день из Александрии в направлении Саутгемптона отчаливал английский военный корабль «Александра». На его борту находился запаянный цинковый ящик. Свидетельство о смерти выписано на имя Чарльза Уайтлока из Глазго. Расходы на транспортировку взяло на себя британское министерство иностранных дел, отдел «Интеллидженс сервис».

Глава 11

Берлин — Лондон — Берлин

Мужчины являются попечителями женщин, потому что Аллах дал одним из них преимущество перед другими и потому что они расходуют из своего имущества. Праведные женщины покорны и хранят то, что положено хранить, в отсутствие мужей, благодаря заботе Аллаха. А тех женщин, непокорности которых вы опасаетесь, увещевайте, избегайте на супружеском ложе и побивайте. Коран, 4 сура, 35 аят
Встреча с сумасбродным бароном ознаменовала крутой поворот в их жизни. Омар, Халима и Нагиб были обречены на жизнь, полную лишений, но в мгновение ока стали принадлежать к высшему свету Берлина. Одно лишь упоминание о том, что они — друзья барона Ностиц-Валльница, открывало перед ними все двери. Барон предоставил в их распоряжение просторную, элегантно обставленную квартиру в доходном доме между рейхсбанком и драматическим театром. В этом районе не шатались безработные и не было бесконечных очередей за бесплатным супом. Дважды в день Нагиб давал своим друзьям уроки немецкого, остальное время они проводили в личном архиве барона.

Проработка и изучение всего материала заняли три недели. Перед ними открылась невообразимая картина. Эта информация повергла их почти в эйфорию. Нагиб и Омар добровольно проводили в архиве ночи напролет, делая записи, развивая теории и отказываясь от них. При этом они нашли подтверждение своим подозрениям: у леди Доусон в руках были все нити британской тайной службы, их команда оказалась ближе всех к раскрытию тайны Имхотепа, хотя иногда ее обгоняла группа Мустафы-ага Аята.

Египетские националисты (главную роль там играл Али ибн аль-Хусейн), казалось, окончательно рассорились и преследовали в этом деле лишь личную выгоду. Что до «Deuxieme Bureau», то действия французов были вполне понятны: они часто меняли место и объект исследований. Даже при поверхностном наблюдении за ними было очевидно, что их можно обвинить в наивности и некомпетентности, если бы не хитрый Туссен, которого подозревали в двойной игре и приписывали всяческие обходные маневры.

При этом тайная служба Германии наблюдала за всеми остальными так скрытно, что никто и не подозревал, что немцы прекрасно осведомлены об операции «Имхотеп». Только по одному этому факту можно было судить о масштабах проделанной ими работы. От глаз Фрайенфельса не могло укрыться, что барон фон Ностиц обзавелся собственной компетентной командой. Раньше шеф секретной службы Германии считал, что для фон Ностица все это лишь развлечение. Теперь же команда, используя всю информацию, которую Фрайенфельс передал другу, могла соперничать с самой секретной службой. Шеф тайной полиции даже опасался, что у него отберут хлеб.

Так дело дошло до беседы в баре гостиницы «Адлон», в ходе которой Ностиц и Фрайенфельс обменялись довольно резкими словами в адрес друг друга. Фон Ностиц напомнил Фрайенфельсу о сорока годах дружбы, а тот обозвал его бессовестным эгоистом. Фрайенфельс понимал, что дело принимало слишком серьезный оборот, чтобы давать шанс такому фантазеру, как барон. Хотя это и причинило бы фон Ностицу душевную боль.

Возмущенный барон позвал Омара и Нагиба к себе, объяснил им сложившуюся ситуацию и спросил, смогут ли они продолжить работу на него в дальнейшем. Барон готов был предоставить им всевозможную поддержку.

До этого момента ни англичане, ни французы, ни немцы, обладая большими человеческими ресурсами, не смогли достичь ощутимых результатов. Омар обратил на это внимание барона.

Казалось бессмысленным брать лопату и перерывать тонны песка в пустыне в поисках гробницы Имхотепа, если неизвестно место, где похоронен подобный богам.

Фон Ностиц будто наэлектризовался.

— Вы не верите, что он в Саккаре?

— Что значит «не верите», мы просто не знаем! — бросил Нагиб в ответ. — Ни в одном тексте, посвященном пирамиде, не сказано, что создатель пирамиды похоронен в том же месте, что и царь. Конечно, есть шанс, что Имхотеп все-таки в Саккаре, но Саккара — это город мертвых рядом с Мемфисом, а Мемфис — столица Старого Царства, но наверняка сказать нельзя.

— Звучит так, словно вы хотите пойти по другому следу!

— По крайней мере, по следу следа! — произнес Омар. — Я имею в виду, что мы должны продолжить в том месте, где искал тот, кто был ближе всего к тайне.

— О ком вы говорите, Омар?

— Я говорю о профессоре Хартфилде. Профессор обладал научным багажом и, кроме того, возможно, основным фрагментом плиты, который был ключом к дальнейшим поискам.

— Но Хартфилд мертв. Некие агенты убили его. Это же очевидно.

— Ничего не очевидно, — возразил Омар. — Ничего не очевидно, пока не найден труп Хартфилда!

Барон в запальчивости замахал руками.

— Вы же не думаете серьезно, что миссис Хартфилд убили, а профессора выкрали. И теперь он должен где-то тайно продолжать работу?

— Этого исключать нельзя… — задумчиво ответил Омар.

— А на чем основываются ваши предположения?

Омар пожал плечами и, набрав полные легкие воздуха, ударил себя ладонью в грудь.

— Может быть, это просто идея-фикс, но у меня есть странное чувство. Даже если Хартфилда уже больше нет в живых, мы должны выяснить, что с ним произошло.

Нагиб кивнул, а барон лишь покачал головой.

— Сколько времени прошло с того момента, как Хартфилд пропал? — наконец спросил фон Ностиц.

— Судя по вашим документам, примерно четыре года. Я нашел статью в «Таймс» от 4 сентября 1918 года. Жена Хартфилда Мэри была позже обнаружена мертвой в пяти километрах западнее Саккары. Следы профессора не обнаружены до сих пор.

— Пять километров от Саккары, вы говорите? Ради всего святого, что понадобилось миссис Хартфилд искать в Ливийской пустыне?

Омар горько усмехнулся.

— Если бы мы знали, то уже продвинулись бы вперед, но нам это неизвестно. Просматривая ваши документы, мы наткнулись на интересную подробность. Секретная служба Германии узнала, что у мертвой миссис Хартфилд было с собой письмо…

— Ах, прошу вас, давайте не будем об этих письмах! Мертвые обычно не носят с собой письма в карманах. Его наверняка кто-то подбросил, чтобы отвлечь внимание. Было бы намного интереснее узнать о причинах смерти. Как умерла миссис Хартфилд?

— Из документов это неясно. Известно лишь то, что на теле не было видно признаков насильственной смерти.

Барон, задумавшись, стал ходить взад и вперед. Неожиданно он спросил:

— А о чем говорилось в письме?

— Там упоминалась какая-то встреча в каирской гостинице «Савой». На этой встрече должна была состояться передача оттиска каменной плиты за сумму, от которой дух захватывает.

— Сколько?

— Десять тысяч британских фунтов!

— Десять тысяч британских фунтов? Это уйма денег.

— Это целое состояние. Только… Хартфилды были люди вовсе не бедные. Они не гнались за богатством. Доходные дома в Паддингтоне и Бейсуотере приносили больше, чем они могли потратить. Следовательно, можно предположить, что миссис Хартфилд не приняла это предложение.

Тем временем Нагиб порылся в бумагах и вытащил копию документа из досье секретной службы, которое имело отношение к таинственному письму.

— Вот, — произнес он и похлопал по листу, — 12 октября 1918 года в 11 часов должна была произойти передача. Но до этого, очевидно, так дело и не дошло.

Фон Ностиц задумчиво произнес:

— Давайте исходить из того, что вы правы и Хартфилд все еще жив. Откуда бы вы начали его поиски?

— Послушайте, — ответил, не колеблясь, Омар, — я бы не искал там, где до этого искали все, например, в Саккаре. Я бы для начала поискал его следы в Лондоне, где он жил. И не принимал бы во внимание доклады секретных служб. Если мы хотим добиться успеха, нам нужно идти своей дорогой.

Решительность, с которой Омар подходил к делу, нравилась барону. Уже на следующий день он раздобыл ему паспорт и визу, выдал значительную сумму на расходы и отправил в Англию. Халиме нравилась жизнь в Берлине, и она осталась, а Нагиб получил разрешение изучить архив Нового музея.

Ему выписали официальное разрешение для каталогизации египетских экспонатов, однако на самом деле Нагиба интересовали отчеты раскопок и корреспонденция немецких археологов, работавших в Египте.

Сначала чиновники министерства отказали в разрешении, но затем по просьбе барона оно было выдано лично министром. Причиной такой щепетильности стала афера, о которой писали в передовицах всех газет мира. Берлинский археолог десять лет назад противозаконно вывез из Египта бюст царицы Нефертити, сделанный из известняка. Когда дело получило огласку, разразился дипломатический скандал, и египтяне с тех пор тщетно пытались вернуть статую на родину.

Омар сел на рейсовый пароход до Дувра, оттуда взял билет на скоростной поезд до Лондона и прибыл точно в 18.10 на вокзал «Виктория». Он сел в черное такси и отправился в сторону Бейсуотер мимо Букингемского дворца и Марбл-Арч, по Парк-Лейн. Недалеко от станции Паддингтон, где поворачивает Харроу-роуд, Омар снял номер в «Мидленде» — отеле первой категории, если верить рекламным проспектам. Заполняя карточку постояльца, Омар поинтересовался, далеко ли до Глостер Террес.

Портье похвалил превосходный английский незнакомца, одернул накрахмаленную манжету и сказал Омару, что идти туда всего около пяти минут, но нужно повернуть три раза. Не съев ни крошки, Омар отправился в номер и вскоре уснул.

Следующее утро выдалось солнечным. Солнце в Лондоне появлялось на безоблачном небе гораздо чаще, чем принято думать. Омар съел роскошный английский завтрак и отправился в путь. Он был в столице Англии впервые, и город произвел на него хорошее впечатление.

Названия улиц и фасады домов не казались ему такими чужими, как в Берлине, и Омар был благодарен профессору Шелли и его жене Клэр, которая долгими зимними вечерами рассказывала ему об Англии и Лондоне.

Лондон отличался от Каира и прочих городов Египта прежде всего чистотой на улицах и упорядоченным дорожным движением.

Здесь было больше автомобилей и двухэтажных омнибусов на высоких колесах, чем повозок с лошадьми. Уличные торговцы, которых в Каире было словно мух у верблюжьего помета, отличались благообразием.

С первой неожиданностью Омар столкнулся у дома Глостер Террес, 124 — трехэтажного здания времен викторианской эпохи с белым фасадом. Приблизившись к строгому порталу, Омар обнаружил латунную табличку с именем «Хартфилд». Она блестела так, словно ее полировали минимум один раз в неделю. Такой же вид был и у ручки звонка, за которую Омар храбро подергал. Дверь открыл седовласый мужчина, по уверенным движениям которого можно было сказать, что он служил дворецким. Вместе с ним была дама средних лет с такими же манерами. Она носила мужские брюки, а во рту у нее торчала сигарета.

Омар не знал, как выглядел профессор Хартфилд, но этот пожилой мужчина точно не мог им быть. Поэтому Омар решил сказать, что раньше работал вместе с профессором и пожелал навестить его в ходе своего визита в Англию. Ему очень хочется поговорить с профессором, ведь они не виделись больше четырех лет. Одна эта фраза развеяла мрачность на лице женщины. Она отодвинула старика в сторону и поинтересовалась, как зовут незваного гостя. Парень назвал свое настоящее имя. Собственно, таиться у него не было причин. После небольшого объяснения, касавшегося внешнего вида дамы, который, оказывается, был связан с работой в саду, Амалия Доне, так ее звали, объяснила свое присутствие в этом доме. Омару сообщили, что миссис Хартфилд, упокой Господь ее душу, приходилась Амалии родственницей по материнской линии, точнее была ее теткой. Из бесконечного речевого потока миссис Доне Омар понял, что она вот уже пятнадцать лет присматривает за домом, ведет дела во время многомесячного отсутствия хозяев. И после того, как выяснилось, что миссис Хартфилд мертва, а профессор пропал без вести, она занимается тем же. На предложение миссис Доне объявить Хартфилда мертвым чиновники не пошли, потому что некоторые факты говорили обратное.

Амалия Доне оказалась единственной законной наследницей состояния Хартфилдов, и ее хлопоты в этом плане были вполне понятны и законны. Во время беседы Омара насторожила сдержанность разговорчивой от природы дамы, когда он поинтересовался обстоятельствами, мешавшими вступить ей в наследство. Она сама рассказала, что видела профессора Хартфилда в последний раз летом 1918 года, если не считать, что тот недавно явился к ней во сне в образе нищенствующего монаха, одетого в серую подпоясанную сутану.

Женщина горько улыбнулась и добавила, что сон приснился ей три недели назад и с тех пор она в страхе вскакивает по ночам, потому что монах, то есть Хартфилд, во сне приближался к ней с наглой ухмылкой.

Чтобы избежать дальнейшего описания сновидения, Омар вежливо попрощался, перекусил в «Кингз Армз» и отправился к Бейсуотер-роуд вблизи Гайд-Парка. Здесь Омар присел на скамейку возле Серпентайн-бридж и стал наблюдать за лебедями и утками, которые резвились здесь в большом количестве. Попутно он думал о миссис Доне и о том, чего от нее можно ожидать. Ему показался важным тот факт, что суд посчитал невозможным признать профессора Хартфилда мертвым на основании каких-то косвенных улик. Омар решил отправиться в Бейсуотер-Корт.

Старое здание наводило ужас своим видом и величиной, как и все судебные органы этого мира. Прошел почти час, пока Омар нашел нужный отдел и встретился с судьей Киттербеллом — высоким, тощим мужчиной с короткой стрижкой. Тот уже четверть века зарабатывал себе на хлеб тем, что с понедельника по пятницу сидел за темным обшарпанным столом, перебирая документы о недееспособности и свидетельства о смерти со всего района Бейсуотер и принимая по ним решения. От такой работы его лоб возле переносицы изрезали глубокие вертикальные морщины.

Омар предъявил паспорт и объяснил, что может кое-что сообщить по делу Хартфилда, признание которого мертвым было отклонено этим учреждением. Такое заявление не привело Киттербелла в восторг. Оно явно не входило в его планы, намеченные на день, и лишь сулило дополнительную работу к двум стопкам документов, которые лежали перед ним. Ему пришлось позвать мисс Спаркнис, одетую в черное и зимой, и летом девушку, которая состояла в «Women’s Social and Political Union» — организации суфражисток. Она и принесла через какое-то время необходимую кипу документов.

Пока Киттербелл внимательно изучал их, Омар рассказал судье ту же историю, которую сегодня поведал миссис Доне: он работал вместе с Хартфилдом и не видел его вот уже четыре года. Он думает, что Хартфилд наверняка давно погиб. Таким образом Омар надеялся вынудить судью открыть ему те самые косвенные улики и подробности, которые бы прояснили это дело. И он оказался прав.

Киттербелл отреагировал на историю Омара довольно несдержанно, потребовал от Омара доказательств его слов, а затем вытащил из папки чек на денежный перевод в двадцать тысяч фунтов Вестминстерского банка «Мерилбоун» и положил перед ним на стол. На квитанции значилось: Каир, 4 апреля 1921 года, и стояла неровная подпись: Хартфилд. Счет получателя был указан в банке «Миср» в Каире. Оттуда отправляли запрос на перевод, там и получили деньги по доверенности, в надлежащем порядке, без каких-либо затруднений. Ни Вестминстерский банк, ни банк «Миср» к подписи Хартфилда претензий не предъявил. А поскольку мертвые не могут расписываться, следует вывод, что Хартфилд жив. Археологи — странные личности, иногда они избегают общества, и Хартфилда нельзя было упрекнуть в этом в такое неспокойное время. Судья спросил, может ли Омар Мусса подтвердить смерть профессора под присягой или указать свидетелей, которые, в свою очередь, могут поклясться, что Хартфилд погиб.

Этого сделать Омар, конечно же, не мог, да и не хотел. Он получил доказательство того, о чем уже долго подозревал: Хартфилд жил где-то в Египте и не было оснований считать, что его знания потеряны и совершенно не могут быть применены в поисках Имхотепа.

Но с чего же начать поиски? Казалось бессмысленным искать человека, который скрывался в стране, большей, чем Англия, Франция или Германия. Это напоминало пресловутый поиск иголки в стоге сена, и сил Омара для этого явно было маловато. Нужно обязательно выяснить, что известно миссис Доне, ибо нет сомнений, что эта женщина знает больше, чем говорит.

И вообще, в чем причина такой скрытности? Связано ли это с долгожданным наследством или они с профессором вели какие-то общие дела? Почему она не упомянула о денежном переводе? Если миссис Доне занималась финансовыми делами профессора, то она должна была знать об этом.

На следующий день Омар опять отправился на Глостер Террес. Он намеревался поговорить с миссис Доне о прошлогодней квитанции на денежный перевод для профессора Хартфилда. Вопрос незнакомца лишь подтвердил то, о чем уже давно догадывалась миссис Доне: у чужака была совсем иная цель, это не просто дружеский визит к Хартфилду. Не выпуская сигареты изо рта, она обозвала Омара ищейкой и пригрозила полицией, если тот не прекратит свое расследование. Она даже заявила, что подпись Хартфилда на квитанции подделка, и добавила, чтобы Омар и близко больше к дому не подходил.

Омар не привык сдаваться в сложных ситуациях, поэтому он еще раз посетил судью Киттербелла и с озабоченным видом сообщил, что миссис Доне заявляет: подпись на банковской квитанции поддельная. Известно ли ему об этом? Киттербелл был настроен побыстрее избавиться от надоедливого посетителя. Он, возведя глаза к небу, с чувством произнес, что миссис Доне может сколько угодно сомневаться по поводу подписи Хартфилда, но эксперт неоспоримо доказал ее подлинность.

Когда судья в ответ попытался выяснить, почему этот случай так интересует Омара, тот предпочел немедленно ретироваться.

Пока египтянин проводил расследование в Лондоне, он совершенно не подозревал, что в Берлине его ожидает удар, который был сильнее, чем все, что ему довелось пережить до этого времени. Это было одно из тех поражений, которые запоминаются на всю жизнь, даже когда раны давно затянулись.

Все началось на одной из коктейльных вечеринок, устраиваемых бароном Густавом Георгом фон Ностиц-Валльницем по четвергам.

Если бы мы могли классифицировать события подобного рода, то для них подошло бы название «Увидеть и быть увиденным». Участие в этой ярмарке тщеславия было честью для любого берлинца, занимающего соответствующее положение в обществе. Тот, кого барон фон Ностиц приглашал на вечеринку, принадлежал к высшему обществу, тот, кого обходил вниманием, — оставался за бортом светской жизни.

Здесь можно было увидеть режиссеров, актеров и авторов, а также автомобильных конструкторов и владельцев электростанций, которые не гнушались ничем, чтобы разбогатеть или прославиться.

Здесь рождались звезды, поливали грязью премьеры, нанимали боксеров, заключали сделки и занимались политикой. Всего лишь за два дня до убийства министр внешней политики Вальтер Ратенау весело болтал с Ф. М. Мурнау, немой фильм которого под названием «Носферату» поразил всех гостей.

На одной из таких коктейльных вечеринок, к радости хозяина, появилась и Халима. Своим немецким языком с арабским акцентом она удивила всех присутствовавших. В этот вечер произошла неожиданность, которая при ближайшем рассмотрении оказалась не такой уж неожиданной, как это воспринималось вначале.

Макс Никиш, репортер «Берлинер Иллюстрирте», в толкотне нечаянно налетел на Халиму и пролил на нее красное вино из своего бокала. На платье осталось отвратительное бурое пятно.

Никиш был известен тем, что его ничто не могло вывести из себя. Как-то на мотоцикле одного артиста он въехал по проволочному канату на башню Мемориальной церкви Кайзера Вильгельма. Но этот случай поразил его, и репортер, промямлив какие-то беспомощные извинения, предложил Халиме отвезти ее домой и возместить ущерб. Халима, естественно, не хотела присутствовать на празднике в испорченном наряде и приняла предложение.

Никиш был маленьким и тощим, как Рудольфе Валентино, и по последнему слову моды зачесывал черные блестящие волосы назад. Он никогда не появлялся без бабочки, полосатой или в горошек, но всегда красного цвета, обувь носил только от Вальдмюллера из магазина, что на Курфюрстендамм. Серый «мерседес», на котором ездил репортер, не соответствовал его доходам.

Почему в свои сорок лет; он еще не был женат, Никиш и сам не знал. Как бы там ни было, он считался одним из самых известных холостяков Берлина, и женщина, за которой он ухаживал, что, в общем-то, случалось редко, могла себе многое нафантазировать. Никиш был по-старомодному вежлив и даже чересчур галантен, всегда следил за тем, чтобы не скомпрометировать объект своего почитания. Ему приписывали отношения то с одной особой, то с другой. Ни один сплетник от Лейпцигерштрассе до Доротеенштрассе не обошел его персону стороной.

То же самое произошло и на этот раз, ибо случай на приеме у барона не мог не привлечь внимания присутствующих там гостей. Впрочем, другого от репортера и не ожидали. Никиш с подчеркнутой учтивостью отвез Халиму домой, как извозчик, подождал, пока она переоденется, и привез ее обратно на коктейльную вечеринку барона. Как и было условлено. Никиш в тот вечер глаз не сводил с Халимы, отпускал ей многочисленные комплименты и на прощание попросил разрешения повидаться с ней на следующий день.

Египтянка не привыкла ни к комплиментам, ни к свиданиям. Обходительные манеры Никиша ей понравились, и она согласилась. К завтраку посыльный принес ей букет из желтых роз и письмо. Халима не могла припомнить, чтобы когда-то получала цветы. В письме было приглашение на прогулку и предложение купить новое платье взамен испорченного вином.

Это все случилось в салоне возле Александерплац, где прогуливались сливки общества, если так можно было сказать. Новое платье было желтым, облегающим, по последнему слову моды, подобранное на левом бедре так, чтобы получились складки. Халима хотела было возразить, что это платье слишком вызывающее для восточной женщины, но Никиш развеял всякие сомнения: красивая женщина должна носить красивые платья, а для Халимы и самое красивое недостаточно красиво.

Комплименты, на которые Никиш не скупился, ударили в голову, как шампанское, и вызвали доселе необычные чувства. Всю жизнь она была служанкой и страдалицей и никогда не жаловалась: такая жизнь соответствовала ее воспитанию и происхождению. Теперь Халима почувствовала себя дамой, избалованной и изнеженной. Да что там говорить, она будто заново родилась!

Даже Омар, по которому она скучала в Берлине больше всех, не относился к ней с таким уважением и почтительностью, как этот немец, который не мог вести себя иначе, потому что внутри у него скрывалась душа Востока.

От барона фон Ностица Халима узнала, что Омар надолго останется в Лондоне: чрезвычайные события требовали его присутствия. Омар передавал ей только приветы. И так случилось, что ее чувства неожиданно переменились. Она испытывала симпатию к Максу, которого она называла «Мате», потому что не могла выговорить «кс».

Они вместе ходили в «Скалу», знаменитый театр-варьете, где капитан по имени Вестерхольд демонстрировал беспроводную самоходную модель корабля — сенсационную новинку того времени.

Они посещали сомнительные кафешантаны и кабаре на Фридрихштрассе, смотрели знаменитые немые фильмы того времени: «Доктор Мабузе на Востоке» Фрица Ленга и «Носферату» Мурнау в синематографе на Курфюрстендамм, где оркестр сопровождал живой музыкой события, разыгрывающиеся на белом полотне экрана. Их видели за обедом в «Адлоне», лотом около полуночи возле котлетного киоска Фридриха на углу Таубенштрассе — лучшего заведения в городе подобного рода.

После нескольких дней беззаботных свиданий перед этим киоском, между «Уранией» и драматическим театром, Макс признался ей в любви. Скорее, это было не признание, а клятва, потому что Никиш убеждал Халиму выслушать его: он просто не мог дальше без нее жить.

В свете шипящего газового фонаря Халима словно окаменела, она немного дрожала, но не от холода ночи — ее поразили такие важные слова. Макс крепко обнял Халиму, он чувствовал дрожь и тепло женского тела и умолял ее молчать.

— Не говори ничего сейчас! — просил он. — В жизни есть ситуации, когда слова переворачивают все с ног на голову. Сейчас как раз такая ситуация.

Халима едва сдерживала слезы, сама не зная почему. Молодая женщина была так очарована элегантностью этого мужчины, его силой и превосходством, которые неожиданно превращались в привлекательные слабости и наоборот. Она хотела рассказать ему о множестве вещей, она должна была открыться ему, пока еще не слишком поздно. И Халима начала рассказ, дрожа в объятиях мужчины, с которым стояла на углу Фридрихштрассе.

Сначала молодая женщина поведала о своем несчастном детстве, о том, как она, босоногая девчонка, вместе с отцом работала на плантациях сахарного тростника, об их первой встрече с Омаром и о той высокой цене, которую ей пришлось заплатить за его жизнь. Затем Халима рассказала об одиночестве и бесчеловечности, которые ей пришлось познать в браке с аль-Хусейном, и неожиданной встрече с Омаром. Она даже призналась, что они вместе решили бежать из Египта, и умолчала лишь об истинной причине знакомства с бароном фон Ностиц-Валльницем.

— Вот видишь, — закончила Халима свой рассказ, — ты имеешь дело с прелюбодейкой, которая убежала от мужа, что по законам Святой книги ислама считается страшным грехом. Я — одна из тех женщин, о которых предостерегал Аллах, завещая держаться от них подальше. Таких нужно запирать дома и наказывать по собственному разумению. Мужчина может расстаться со своей женой, жена же не может расстаться с мужем.

Халима ожидала, что эти слова вызовут у Макса отвращение, что он придумает, как поделикатнее извиниться, и уйдет. Честно говоря, ее не удивило бы его решение. Она даже втайне надеялась на это и была готова пережить очередную душевную боль.

Но ничего подобного не произошло. Макс прижал Халиму еще крепче и осыпал ее лицо поцелуями.

— Халима, ты приехала из далекой страны, — по-отечески понимающе произнес он, — там другая мораль и иные законы. Но теперь ты в Европе, и здесь, в Германии, все абсолютно по-другому. Ты — женщина, но обладаешь такими же правами, как и мужчина. Если твой муж плохо обходился с тобой, у тебя есть такое же право развестись с ним, как и у него. И вообще, подобные отговорки ничего не значат для мужчины, который тебя любит.

— Но есть же еще Омар! — Халима сделала отчаянную попытку высвободиться из объятий Макса. Она колотила локтями по его груди и повторяла: — Он любит меня! А я люблю его!

Эти слова, казалось, не испугали Макса. Он сжал ее руки и спокойно ответил:

— У любви свои законы, они не приемлют никакой логики. Если ты мне сегодня говоришь, что любишь Омара, то завтра все может быть совсем наоборот. Я сделаю все, что ты скажешь. Если ты меня прогонишь, я уйду, но я никогда не перестану тебя любить.

Тут Халима разрыдалась, слезы потекли по ее лицу, и она произнесла:

— Тогда уходи, я прошу тебя, уходи! Нам нельзя больше встречаться!

Макс словно ожидал этой реакции. Ничуть не опечалившись, он взял Халиму под руку и кликнул такси. Он открыл ей пассажирскую дверь и, когда Халима садилась в машину, нежно поцеловал ее руку. Халима уже не видела, как Макс помахал ей с тротуара, потому что плакала и всхлипывала, как ребенок.



Тем временем Омар вцепился в запутанное дело, как хорек в добычу. Все, что он до сих пор знал о Хартфилде, казалось ему абсолютно бесполезным в дальнейших поисках. Омар решил, что ему нужно больше выпытать об отношениях на Глостер Террес, 124.

Не было сомнений, что эта дымящая, как паровоз, миссис Доне играла тут не последнюю роль, но Омар не знал, как ему выбить из нее нужную информацию. Сначала он хотел разузнать о ней у соседей, но потом отказался от этой идеи, рассудив, что этим ничего не добьется: кто хорошо знал своих соседей в таком громадном городе, как Лондон? С другой стороны, он очень рисковал бы, ведь после таких расспросов соседи миссис Доне могли предупредить ее об опасности. Поэтому Омар выбрал самый простой и самый утомительный вариант в мире: он устроил пункт слежения на противоположной стороне улицы и стал наблюдать, кто заходит и выходит из дома на Глостер Террес с семи утра до десяти вечера.

Нет ничего более изнурительного и скучного, чем наблюдение такого рода. Часы, которые раньше пролетали, как одно мгновение, теперь тянулись бесконечно долго. Пока Омар ходил по другой части улицы, разделенной островком безопасности, и считал тротуарные плитки, он выучил наизусть номера проезжавших мимо авто. Дважды в день (в обед и вечером) он покупал свежие номера газет, которые читал, прислонившись спиной к углу дома.

В первый день вообще ничего не происходило, если не принимать во внимание то, что утром в половине восьмого дверь немного приоткрылась и чья-то рука забрала бутылку с молоком, которую незадолго до этого оставил чернокожий молочник. Молочник! Молочники и парикмахеры знают о людях больше, чем кто бы то ни было.

На следующее утро, внимательно проследив за молочником, Омар сунул ему банкноту в один фунт, что было довольно много для человека его положения, и представился частным детективом. Это было обычное явление в двадцатые годы в Лондоне. Омар поинтересовался отношениями в Глостер Террес, 124. Молочник, видимо от природы не наделенный богатым духовным миром, был из тех, чей горизонт ограничивался ступенями крыльца перед входной дверью. На все последующие вопросы он отвечал глупой дружелюбной улыбкой и, держа три пальца перед глазами, повторял:

— Миссис Доне нужно три бутылки, сэр.

В тот же день Омар увидел и дворецкого, который, очевидно, уходил за покупками и вернулся спустя два часа. Одно теперь было совершенно ясно: миссис Доне не просто следила за домом, она жила здесь в полном уединении.

На следующий вечер, убаюканный скукой, Омар едва не пропустил момент, когда кто-то вышел из дома. Он лишь увидел, что это был мужчина в макинтоше, но, прежде чем египтянин успел перебежать улицу, незнакомец исчез в темноте. Ясно было, что это не дворецкий. Незнакомец был высокого роста и шел легкой походкой, совсем не так, как старик. Омар понял, что не видел, как этот мужчина заходил в дом.

На следующий день, а это была пятница, все, что наблюдал до этого Омар, повторилось: утром появился молочник, потом мимо дома по Глостер Террес, 124 прошел почтальон, а около десяти наведался бакалейщик. Больше ничего особенного не произошло.

Где-то около восьми вечера, когда наступили сумерки, вдруг случилось неожиданное, на что Омар уже и не рассчитывал. Дверь дома распахнулась, и на пороге появилась миссис Доне в сопровождении какого-то мужчины. Это был тот самый вчерашний незнакомец в макинтоше. Они медленно пошли под руку вниз по Глостер Террес к Суссекс Гардене. Омар держался от них на почтительном расстоянии. Парочка обменивалась шутками и, казалось, была в хорошем настроении. После небольшой прогулки они зашли в один из многочисленных китайских ресторанчиков, которые, словно грибы после дождя, вырастали на каждом перекрестке.

Когда Омар удостоверился, что миссис Доне и ее провожатый заняли столик, он последовал за ними. Парочка расположилась в дальнем углу заведения, за столиком, который был отгорожен бамбуковой решеткой и заставлен всевозможными цветами в горшках, так что Омар даже решился сесть по соседству, не боясь, что его обнаружат. Он хотел лишь увидеть и запомнить лицо этого человека.

Египтянин наблюдал за парочкой со стороны, прикрывшись меню, которое ему принес низенький китаец и протянул в поклоне. Омар сумел рассмотреть лицо незнакомца только в тот момент, когда к ним подошел официант, чтобы принять заказ.

Мужчина повернулся, и Омар ахнул.

Аллах всемогущий! За столиком с миссис Доне сидел Уильям Карлайл. Да, в этом не было никаких сомнений! Тот самый Уильям Карлайл, с которым он познакомился много лет назад в аркаде гостиницы «Винтер Пэлэс» в Луксоре и который однажды исчез из своего номера в захудалом отеле, оставив лишь пиджак, конверт с пятнадцатью фунтами и книгу со смятой бумажкой. На ней значилось одно слово, подчеркнутое дважды: Имхотеп.

От неожиданности Омар не мог упорядочить свои мысли. Миссис Доне — профессор Хартфилд — Уильям Карлайл: между этими тремя людьми явно существовала какая-то связь. Странное переплетение человеческих судеб… Что бы там ни случилось, но должна быть причина, по которой Хартфилд, если он еще жив, и Карлайл, в чьем физическом существовании нельзя усомниться, однажды бесследно исчезли. В голове Омара продолжали роиться мысли, несмотря на то что ситуация, которую он сейчас наблюдал, не требовала от него экстренного решения, он все никак не мог прийти к какому-то логическому объяснению.

Пока Карлайл и миссис Доне делали заказ, Омар ловил глазами каждое их движение и жест, которые иногда могут быть красноречивее слов. Сказать можно самую наглую ложь, а глаза все равно выдадут. Едва ушел официант, как Карлайл взял правую руку миссис Доне в ладони и со значением посмотрел ей в глаза. Йа салам! Родственники так не смотрят друг на друга, что уж говорить о деловых партнерах! Между ними были какие-то более серьезные отношения.

— Что будете заказывать, сэр?

Перед Омаром вдруг возник низенький улыбчивый китаец с блокнотом наготове. Омар растерянно отложил меню в сторону и приветливо ответил:

— Спасибо, я передумал!

В то же мгновение он, словно тень, выскользнул из кафе.

Заметно похолодало. С Лонг-Уотер на близлежащий Гайд-Парк потянулись первые осенние туманы. Омар поднял воротник и задумался: «Если Амалию Доне и Уильяма Карлайла связывают определенные отношения, а это скорее так, чем нет, тогда возникает вопрос: какую роль в этом деле играет Эдвард Хартфилд? Хартфилд и Карлайл должны были знать друг друга. У них общие интересы, связанные с Имхотепом, и это — не случайность. Но если они знакомы друг с другом, то почему двигаются к этой цели разными путями?»

Теперь Омар не мог отделаться от мысли, что профессор Хартфилд мертв, хотя до этого дня был абсолютно уверен в обратном. Наверное, это было совершенно недоказуемо, но Омар, дитя пустыни, никогда не делал выводов без веских оснований. Так, погруженный в раздумья, он и добрел до гостиницы «Мидленд».

Вместе с ключом от номера портье передал ему телеграмму из Берлина. Нагиб сообщал, что Омар должен вернуться как можно скорее, если ему дорога Халима. Что имел в виду Нагиб? Омар ничего не понял.

Но даже если бы Омар и понял предостережение друга, было бы слишком поздно, потому что в Берлине многое изменилось.

На Унтер-ден-Линден ветер гонял осенние листья. На улице по утрам пахло туманом, в основном чувствовалась сырость возле Люстгартена и Рейхстага, где поблизости протекала Шпрее. Дожди шли еще чаще, чем прошедшим летом. Цены на хлеб, мясо и овощи росли чуть ли не ежедневно. У обочин стояло множество автомобилей с вывеской «продается», мужчины ходили с табличками на животе и спине «ищу работу» — такова была обычная картина на улицах того времени.

Повсюду встречались спекулянты и перекупщики, но чаще всего продавцы наркотиков.

«Коко» — так тогда в Германии называли кокаин, который был очень модным, — а также морфий в Берлине стоили намного дешевле, чем в Париже или Лондоне. Каждый вечер в одной подвальной забегаловке на Лейпцигерштрассе престарелая, ярко накрашенная женщина-конферансье пела:



Ах, эта сладостность томлений,
Любви болезненный недуг,
Есть много лучших развлечений,
И морфий мне милей подруг.



Она пела этот куплет, и зрители хлопали себя по колену от удовольствия. Жизнь с каждым днем все больше напоминала пляски на вершине вулкана. Казалось, люди только и делали, что гнались за удовольствиями. Спасаясь от депрессии, они проживали каждый день, словно он был последним. Чарльстон и шимми полюбились всем на танцплощадках, а уличные мальчишки с Хинтерхоф-Митсказернен насвистывали песенку «Onkel Bumba aus Kalumba», которая сделала популярным коллектив «Comedian Harmonists», состоящий из шести мужчин во фраках.

Роман с Максом Никишем так разбередил душу Халимы, что она заперлась в своей комнате и рыдала от отчаяния ночи напролет. Она любила Омара, и у нее не было повода, чтобы разлюбить его. Но самое досадное заключалось в том, что она любила теперь еще и Макса, и единственная причина не любить его крылась в Омаре.

Раздираемая противоречивыми чувствами, Халима боялась, что поступит несправедливо с обоими. Через день она окунулась в бурлящую ночную жизнь, пошла по пивным на Ерусалемерштрассе (кстати, не самое приятное место), где ее и нашел ранним утром полицейский патруль. Она была пьяна, опиралась на железную решетку общественного туалета. Это место было широко известно тем, что там развлекались исключительно мужчины, причем с представителями того же пола.

На предложение полиции сопроводить ее до дома Халима ответила ругательствами на арабском и немецком, отказалась назвать свое имя и адрес и пригрозила полицейским, что барон фон Ностиц посадит их в тюрьму. Таким образом, Халима провела оставшиеся ночные часы в полицейском участке поста безопасности на Лейпцигерштрассе. Стражи порядка запросили барона Ностица и выяснили ее личность. Нагиб привез Халиму домой, где она очнулась от пьяного сна лишь под вечер и вновь разрыдалась.

Нагиб уже давно понял, в каком глубоком разочаровании пребывала Халима, и попытался ее утешить. Он хотел предупредить ее о немецких мужчинах, которые к женщинам относятся совсем иначе, чем египетские. Если египтянин клянется, что любит женщину, то это клятва на всю оставшуюся жизнь, у немцев же — всего на одну ночь. Ей следовало остерегаться мужчин, которые делают комплименты, они все хотят добиться лишь одного.

Тут Халима заявила, что не нуждается в нравоучениях Нагиба: в отличие от немцев египтяне — бесцеремонные эгоисты, которые обращают внимание только на себя, и он, Нагиб, не исключение. Они спорили друг с другом и наговорили пошлостей, все закончилось тем, что Нагиб обозвал Халиму легкодоступной женщиной. Она запихнула в дорожную сумку из красной кожи пару платьев и крикнула, прежде чем закрыть за собой дверь, что остальные вещи заберет потом.

Наняв такси, Халима поехала на Курфюрстендамм, что на западе Берлина. Здесь жили в основном художники, актеры и журналисты. Никиш обосновался на самом верхнем этаже семиэтажного дома. На первом этаже дома располагался кинотеатр. Но Никиша не оказалось дома. Халима постеснялась позвонить в редакцию журнала, поэтому просто села на лестнице в парадном, под дверью. Вскоре она заснула.

Около полуночи Макс Никиш пришел домой и обнаружил спящую Халиму под дверью. Халима испугалась, когда Макс собрался внести ее в квартиру. Но когда молодая женщина узнала его, на ее лице просияла улыбка. Она хотела что-то объяснить и извиниться, но не смогла вымолвить и слова. Макс, заметив неловкость Халимы, прижал указательный палец к губам, словно хотел этим сказать: «Молчи, ты ничего не должна объяснять».

Халима без сопротивления позволила занести себя в гостиную — шикарно обставленную комнату с двумя гигантскими косыми витражными окнами.

Под одним из них стояла угловатая кушетка, обтянутая голубой кожей, что отвечало вкусам того времени. Макс положил на нее Халиму, так что она могла видеть ночное осеннее небо. И Халима позволила это сделать. Сейчас, когда Макс был рядом, она бы позволила сделать с собой все, что угодно. Она была счастлива. Все происходило словно во сне.

— Ты не удивился, увидев меня здесь? — произнесла Халима, когда Макс подошел к ней.

— А должен был? — Макс склонился над ней и заглянул в глаза.

— Да, — ответила Халима. — Мне казалось, ты серьезно воспринял наше расставание.

— О да, я воспринял его серьезно, даже слишком серьезно. Мне было так грустно. Но я знал, что ты вернешься. Никакой рассудок не заглушит в тебе это чувство.

— Не будь таким чертовски самоуверенным, — смущенно произнесла Халима, — и бесстыдно спокойным!

Никиш рассмеялся.

— Сдержанность — основа нравственности, как сказал один наш поэт[15].

— И ты никогда не ведешь себя безнравственно?.. Я имею в виду… Что должна сделать женщина, чтобы…

— Да?

— …чтобы ты с ней переспал?

Макс долгим взглядом посмотрел на Халиму. Он заметил на ее лице неподдельные эмоции — нервное подергивание уголка глаза, подрагивание крыльев носа — и осторожно лег на нее. Он положил руки ей на голову и начал медленно двигаться вверх и вниз. Халима закрыла глаза и позволила этому случиться.

Нежные движения Макса опьянили Халиму, и она забыла обо всем; ей казалось, что это сон. Вдруг она стала подниматься. Халима билась в экстазе, как измученный зверь, и без разбору била руками все вокруг, словно хотела защититься от этого человека вопреки своим чувствам. При этом она ничего так страстно не хотела, как любить его.



Спустя два дня Омар возвратился в Берлин, а когда узнал, что произошло, для него обрушился весь мир.

Беспомощный и растерянный, он бродил по большому городу, не в состоянии собраться с мыслями.

— Но почему, почему, почему… — снова и снова бормотал он себе под нос.

На мосту Кайзера Вильгельма, за собором, Омар остановился и долго смотрел на воду. Ему хотелось умереть, но чем дольше в голове вертелась эта мысль, тем больше в его душе закипала злость, ненависть к мужчине, который отнял у него женщину.

Оружие! Ему нужен шестизарядный револьвер, этого должно хватить. У вокзала на Александерплац торговали оружием.

Оцепеневший, он побрел по Кайзер-Вильгельмштрассе в направлении крытого рынка, свернул на Нойе Фридрихштрассе и наконец добрался до Александерплац.

Уже вечерело, и город светился тысячами мутных фонарей. Постоянный поток людей протискивался сквозь многочисленные выходы вокзала, слишком узкие для такого количества народа. Повсюду слонялись спекулянты и безработные, и Омар внимательно осматривал каждого: не скрывает ли кто-нибудь из них под полой пальто то, что ему так необходимо. Один предлагал кокаин в пакетиках, другой — половину свиной туши в обмен на фортепьяно, третий нашептывал на ухо, что у него есть партия крема «Муссон», шестьдесят штук в картонной упаковке.

— Револьвер?

— Нет. Может быть, у лысого Эльснера.

— Где?

— В «Ашингере» на Александерплац, но только после десяти.

На Александерплац бурлила жизнь. Можно было подумать, что все авто, омнибусы, такси и трамваи, которые были в Берлине, прибыли на площадь в одно и то же время.

Маленькая белокурая девочка, которой еще не исполнилось и восемнадцати, схватила Омара за рукав:

— Эй, господин, маленький удовольствия за деньги?

— Я не хочу удовольствий, я хочу только револьвер! — неохотно проворчал Омар по-немецки с сильным акцентом.

Но девочка не отставала и семенила за Омаром, приговаривая:

— Толка револьвер? Наверное, сумасшедший. Не делайт себя несчастным, парень.

Теперь Омар взглянул на девочку. «Не делайт себя несчастным!» Легко ей просто так говорить, и все же это предложение звучало как сура их Корана. Здесь было над чем посмеяться: пришла какая-то дерзкая девчонка и вразумила его.

— Я — Тилли, — сказала малышка, думая, что вызвала интерес у мужчины. Она растопырила перед ним пальцы правой руки и, подмигнув, сказала:

— Пять, толка для ты!

— Пять чего?

— Ну, пять штук. За удовольствия!

Омар задумался. Пять тысяч марок? Столько по тем временам стоил фунт чая или дешевая рубашка.

— У меня натопляно. Сразу рядом за управлением полиция. Ну, дай толчок своему сердцу! Ты же не можешь оставить несовершеннолетнюю девочку одну на улица!

У Тилли было красивое открытое личико. Упругие белокурые локоны падали ей на лицо, и Тилли постоянно выпячивала нижнюю губу, сдувая их в сторону. Она была стройной, хрупкой, с маленькой, почти незаметной грудью.

— Ты не отсюда, так? — спросила она, когда Омар раздумывал, что ответить. — Такой печальный вид. Я тебя развеселю.

Омар словно уже принял решение, полез в карман, вытащил пачку банкнот и сунул в руку девочке.

Тилли сделала книксен, как обычно поступают маленькие девочки, и спрятала деньги в затасканный бархатный мешок, который служил ей дамской сумочкой. Теплая комната находилась за три двора отсюда, на первом этаже, сразу возле входа. Тилли гордо сообщила, что делит комнату с подругой, которая продает сигареты в ночных ресторанах в районе Шарлоттенбург, так что ночью у них будет укромный утолок.

Омар сел в кресло с цветастой обивкой, в котором явственно угадывались черты мебели прошлого столетия, и стал наблюдать за девочкой. Она раздевалась так, словно это было самое обычное в мире дело.

— Ты, наверное, не хочешь снимать свои тряпки. — Тилли бросила на него лукавый взгляд, словно в этом было какое-то особенное наслаждение. — Я не возражаю.

Но тут она заметила, что Омар смотрит куда-то сквозь нее и мыслями сейчас где-то далеко отсюда. Тогда Тилли опустилась перед ним на колени, взяла его за руки и сказала:

— Я думать, тебе не нужна женщина любиться, тебе нужна женщина поговорить. Давай, рассказывай. Я приготовляй тебе суррогатный кофе.

Омар словно только и ждал этой фразы. Он тут же начал рассказывать, пытаясь излить душу, и все говорил, говорил, словно в дурмане. Омар поведал о своей любви к Халиме, об их авантюрном бегстве, о неожиданном конце, пустоте и беспомощности, которые теперь поселились в нем.

Тилли слушала Омара, ни разу не перебив, а когда он закончил, произнесла после долгого молчания:

— Если ты хочешь знать мое мнение, запомни: ни одна женщина не стоит, чтобы за ней бегали. Поверь, если она тебя любит, то вернется. Нас всех иногда перемыкает. А если она не вернется, то она тебя никогда не любила.

Простые слова малышки принесли неожиданное облегчение душе Омара, и Тилли с удовольствием заметила, что он попытался улыбнуться.

— Ты симпатичная девочка, — заметил он, — почему ты занимаешься этим?

Учитывая ситуацию, Тилли могла бы простить странному гостю все, всю низость и нахальство, с которыми она неоднократно сталкивалась, — но только не эти глупые слова, которые она слышала от каждого второго клиента. И она ответила так же глупо:

— Ну хорошо, если ты действительно хочешь знать, скажу: потому что мне это нравится и потому что я получаю больше денег, чем когда работаю телефонисткой.

— Прости, — произнес Омар, — я не это имел в виду.

— Мать моей матери, то есть моя бабушка, когда была еще молодой, тоже работала на Александерплац, и все же потом стала приличной женщиной. А по закону господина Менделя дети скорее похожи на бабушек и дедушек, чем на отцов и матерей.

Научное обоснование жизненной теории Тилли развеселило Омара, и у них завязался разговор о жизни вообще и об отношении между полами в частности. Потом они пошли в «Ашингер», где даже ночью на покрытых скатертями столах стояли бесплатные булочки. Они пили пиво и делились самым сокровенным, поскольку знали, что вскоре расстанутся и никогда больше в жизни не увидятся.

Ситуация не изменилась, но, несмотря на это, Омар чувствовал себя лучше после этого странного свидания. Его впечатлила непосредственность, с которой девочка воспринимала жизнь. И он избавился от жалости к себе, терзавшей его двое суток.

На следующий день, когда Омар пришел к барону фон Ностицу, тот извинился перед египтянином, ведь Халима познакомилась с Никишем на одной из его вечеринок. Ему было удивительно слышать от Омара слова: «Ни одна женщина не достойна, чтобы за ней бегали. Если она любит, то вернется, а если нет, значит, никогда не любила». И после паузы они перешли к делу.

Омар ошеломил барона, сообщив, что нашел новый след в деле Имхотепа. Этот след появился много лет назад, но из-за странных обстоятельств пропал тогда. Омар вкратце рассказал барону, кто такой Карлайл, человек, бесследно исчезнувший из своего гостиничного номера в Луксоре и оставивший личные вещи, среди которых был обнаружен лист с дважды подчеркнутым словом «Имхотеп». И вот теперь Карлайл появился в Лондоне, Омар опознал его, когда он прогуливался в обнимку с племянницей жены профессора. Тому, что сам Хартфилд где-то живет и здравствует, тоже было косвенное доказательство — банковская квитанция, которую влиятельный лондонский судья признал достаточной причиной, чтобы отказать в выдаче свидетельства о смерти.

— Значит, вы считаете, что Хартфилд жив? — восторженно воскликнул барон.

Омар беспомощно пожал плечами.

— Есть не менее убедительные основания считать его погибшим, как есть и факты, подтверждающие, что он еще жив. Очевидным мне кажется одно: кто найдет Хартфилда, живым или мертвым, далеко продвинется вперед в решении этой загадки. И я решил разыскать Хартфилда!

Барон Густав-Георг фон Ностиц-Валльниц нервно затушил окурок сигары в пепельнице.

— И как, позвольте спросить, вы себе это представляете?

— Я рассчитываю на вашу поддержку, — холодно ответил Омар. — Как вы знаете, у меня в Египте есть враги, которые хотят расправиться со мной. И возвращение в Египет для Омара Муссы — это чистое самоубийство. Но если бы вам удалось раздобыть для меня поддельный паспорт, все было бы иначе. Я буду ездить по Египту и не вернусь, пока не найду Хартфилда.

— Ну, если это все, что нам необходимо… — Маленький толстый барон рассмеялся. — Все, что нам нужно, — это имя и фотография.

— Хафиз эль-Джаффар, — ответил Омар, припомнив имя бывшего хозяина дома. Это имя он уже один раз использовал в Луксоре. — Каир, Шариа Квадри, 4.

Когда Нагиб узнал о плане друга вернуться в Египет, он всячески пытался отговорить его.

— Ты можешь сразу пустить себе пулю в лоб, тем самым сэкономишь на поездке. С аль-Хусейном шутки плохи. Я, конечно, понимаю, что ты страдаешь из-за Халимы, но не могу понять, зачем тебе пускаться в эту самоубийственную авантюру. Меня туда ничем не заманишь, даже если здесь придется всю жизнь жить на жалованье продавца газет.

Омар должен был быть благодарен Аллаху, что не задумывался об этом. Как бы там ни было, он ведь все равно не рассчитывал на помощь Нагиба.

Омар ответил, что с удовольствием откажется от помощи Нагиба и что его решение никак не связано с уходом Халимы.

Он хотел найти Хартфилда живым или мертвым, и для этого барон раздобыл ему поддельный паспорт. Омар отрастил себе бороду, какую носил в Египте, так что теперь ничем не отличался от остальных семи миллионов египтян.

Ничего другого и ожидать нельзя было — их разговор закончился серьезным скандалом, Нагиб и Омар сильно рассорились. Спустя два дня мистер Хафиз эль-Джаффар отправился поездом в Мюнхен, а оттуда дальше в Триест, где сел на корабль северо-немецкого флота, который шел в Александрию. Каюта, естественно, первого класса.

Глава 12

Сиди Салим

О вы, которые уверовали! Бойтесь Аллаха! Приложите все свои усилия для возвышения Его религии. И вы получите Его благоволение и будете счастливы! И если бы у тех, которые не уверовали, было бы все, что на земле из имущества и богатства, и даже намного больше, и захотели бы они этим выкупить себя и избежать наказания и муки в День воскресения за свое неверие, им бы все это не пригодилось. Для них не будет пути к спасению от наказания. Коран, 5 сура, 36–37 аяты
Как всегда, Нил выходил из берегов, подчиняясь вечному ритму, и пойма из выгоревшей и коричневой вновь превращалась в зеленую, а весь Египет получал новый стимул к жизни. «Исида» — старая жилая яхта леди Доусон — громко скрипела канатами у причала, а речные волны неистово хлестали по бортам. С запада дул крепкий бриз.

Из Луксора, борясь с сильным ветром, вел свою парусную лодку перевозчик. Он предупредил незнакомца, что во время разлива переправа небезопасна, особенно с наступлением темноты. Но крупный бакшиш развеял все сомнения лодочника, и теперь лодка шла через Нил с опасным креном. Перевозчик уже прокричал в темноту «иншаллах» — короткую молитву, чтобы отогнать страх.

Леди Доусон наблюдала за этой картиной из салона своей яхты.

— Это, скорее всего, он! — холодно произнесла англичанка, указав на утлое суденышко. — Французы всегда опаздывают, более непунктуальных людей я не знаю.

К ней подошел агент Джерри Пинкок, которого все звали Дурнолай. Его нельзя было узнать: с тех пор как агент прибыл в Египет, он носил короткую стрижку, и это выгодно отразилось на его внешности. Лорд Карнарвон приехал вместе со своей дочерью Эвелин. А где появлялась Эвелин, там неподалеку был и Картер. Он сидел у ярко освещенного стола перед кипой карт и документов и не интересовался, что там происходит на бушующих волнах реки.

— Лучше бы он остался в отеле, — заметил Пинкок, которому, конечно, смелости было не занимать, но даже он, увидев, как опасно кренится парусник, задумался. В конце концов, человек в этой лодке был очень важен для них.

Никто не мог сказать с уверенностью, что парусник продвигается вперед, — об этом можно было лишь догадываться. Перевозчик боролся с ветром и старался, чтобы лодка не перевернулась.

Наконец леди потеряла терпение и попросила гостей занять свои места.

После этого она по привычке села во главе стола. С правой стороны от нее разместился лорд Карнарвон, рядом — Пинкок, слева — Картер и Эвелин, с которой отец не спускал глаз. Египетский слуга в белой галабии подал виски и херес на круглом латунном подносе. Пинкок поднял свой бокал и с серьезным видом сказал:

— Я пью за почтенного Чарльза Уайтлока, выполнявшего ответственное задание и погибшего за Британскую империю. По нашей информации, вчера его похоронили в шотландском Глазго. За Чарльза!

— За Чарльза!

Присутствующие поднялись.

— Уайтлок был женат? — поинтересовался Карнарвон после минуты молчания.

— Женат? — Леди Доусон иронически усмехнулась. — Агенты и археологи не могут позволить себе завести жену. Нет, у Чарльза Уайтлока была лишь одна возлюбленная, которой он посвятил всего себя, — «Интеллидженс сервис». Но все равно это печальная история.

— Печальная история, — повторил Пинкок и еще раз отхлебнул хереса, — такое могло случиться с каждым из нас.

Лорд Карнарвон придвинулся ближе к Пинкоку.

— Как вообще это произошло? Я имею в виду, как возникла эта конфронтация с французами?

— Я расскажу вам, — ответил Пинкок. — Мы наблюдали за людьми из «Deuxieme Bureau» уже долгое время, хотя, должен признаться, возникало ощущение, что французы сами наблюдают за нами. Вероятно, они считали, что мы где-то прячем Хартфилда. Как бы там ни было, Пауль Закс-Вилат, официальный французский консул в Александрии, на самом деле агент секретной службы. Он возглавляет небольшую, хорошо укомплектованную научную команду, в которой есть и агенты. И эти люди, кажется, обладают неизвестной нам информацией. В любом случае мы занимаемся вещами, которые нам абсолютно непонятны, начинаем вести раскопки в местах, которые наши эксперты считают бесперспективными, Мы должны исходить из того, что научная сторона у французов намного сильнее нашей. Мы отправили в Лондон сообщение с просьбой усилить нашу команду учеными, что заставило полковника Доддса забить во все колокола. Он обещал предоставить нам любую помощь, которую сможет найти. Но, прежде чем мы успели ответить, к нам из Каира пришло послание от Доддса: «Ничего не предпринимать, ждать новых указаний». Позже мы узнали, что один человек из команды французов, языковед Эдуард Курсье, обратился в британскую тайную службу. Его гнусно шантажировали и вынудили работать в проекте «Имхотеп». Он, естественно, не собирался идти на поводу у шантажистов из «Deuxieme Bureau» и хотел, если получится, поделиться сведениями с британцами.

— Сначала нам пришлось осторожничать, — перебила Дурнолая леди Доусон. — Француз мог затеять с нами двойную игру. Поэтому я предложила Чарльзу Уайтлоку прощупать его. Уайтлок оказался лучшим актером в нашей команде. Никто не смог бы сыграть британского туриста лучше, чем он. Без малейшего подозрения Уайтлок установил контакт с Курсье. Француз показался агенту серьезным человеком, и его предположения подтвердились. Казалось, Курсье очень обрадовался, когда ему предложили бежать из французского лагеря. Тем временем Закс-Вилат и его люди наткнулись на гробницу современника Имхотепа, но она им ни в чем не помогла. Поэтому они решили ночью вновь замуровать ее и засыпать песком и камнями. Уайтлок наблюдал за всем этим с безопасного расстояния и приблизился только после того, как французы сделали перерыв и ушли. У гробницы остался один Курсье. Он спрятал в гробнице все важное, и Уайтлок, действуя из самых лучших побуждений, предложил ему помочь. У Чарльза Уайтлока был с собой фальшивый план раскопок. Он должен был заставить французов заподозрить, что еще Огюст Мариетт занимался поисками Имхотепа. Для этого мы провели большую исследовательскую работу и собрали всю информацию о Мариетте, а также обозначили место, на котором предположительно можно было проводить плодотворные раскопки. Но там не было ничего, кроме песка и камней.

План должен был повести французов по ложному следу, что давало нам возможность выиграть время. А потом случилось непредвиденное: потолок гробницы обрушился. Курсье удалось уцелеть, но Уайтлок оказался погребенным под большой каменной плитой.

— Около полуночи, — продолжил Пинкок, — появился Курсье, он был совершенно разбит. «Исида» к тому времени уже причалила в трех милях от злосчастной гробницы, неподалеку от эль-Бедрашейн. Эта новость была как гром среди ясного неба. Леди Доусон, единственная из нашей команды, сохранила способность мыслить здраво. Она решила, что, если Уайтлока найдут, это выдаст нас всех. Как бы там ни было, французы тогда точно будут знать, что за ними наблюдают англичане. Поэтому было принято решение: мы вместе с Курсье должны вернуться к гробнице и попытаться вытащить труп Уайтлока. Французы пока бездействовали, и нам удалось с помощью лебедки приподнять плиту, под которой лежало тело. Довольно опасное предприятие, как теперь думается. Мы тащили Уайтлока полмили по пустыне, потом зарыли его в песок голыми руками. Все остальное мы организовали под покровом темноты следующим же вечером.

— Бедный Чарльз! — Леди Доусон поднялась и подошла к окну. На реке все еще бушевала буря. В темноте парусника не было больше видно.

— Они наверняка повернули обратно, — произнесла леди Доусон.