Все было рассчитано до мелочей и распланировано буквально по секундам – так утверждал командовавший операцией угрюмый великан, без затей представившийся Степаном Антоновичем. Андрею очень хотелось в это верить; сам он расчетливостью и пунктуальностью никогда не отличался, и было приятно хотя бы ненадолго почувствовать себя маленьким винтиком в идеально отрегулированном и любовно смазанном механизме – не одиноким воином в вытоптанном вражескими полчищами поле, а облеченным минимальной ответственностью членом слаженного коллектива профессионалов.

Ответственность и впрямь была минимальная: никуда не лезь, никому не мешай, а главное, постарайся не переломать ноги и не прострелить башку ни себе, ни соседу. Представь, что ты – включенный в состав наступающей армии завоевателей летописец, чье оружие – перо, чернильница и свиток этого, как его… ну, на котором в древности все время писали… правильно, пергамента! Или там охапка надлежащим образом обработанной бересты… Представил? Молодец! Тогда держи ствол – просто так, на всякий пожарный случай. Пользоваться-то умеешь? Да ладно! А ну, покажи! Гляди-ка, и впрямь умеешь… Так вот: ты это свое умение спрячь подальше и не доставай, покуда крайняя нужда не подопрет. Потому что хозяин поставил задачу четко: жмурики ему ни к чему, а уж уголовное дело по факту вооруженного нападения с человеческими жертвами ни к чему и подавно. А слово хозяина, чтоб ты знал, – закон. Не знаю, как где, а здесь – закон, и точка. Потому что, кто платит, тот и танцует девушку, понял? Ну и молодец. Я так и знал, что поймешь, иначе на кой ляд человеку высшее образование?

В полном соответствии с составленным загодя графиком к главным воротам в кирпичной стене подъехал и остановился ярко освещенный прожекторами и видимый до мельчайших деталей большой черный джип. Замаскированные в ветвях голубых елей камеры наружного наблюдения зафиксировали все эти детали, включая облепленный разбившейся вдребезги мошкарой, но все еще легко читаемый номерной знак. Номер был намалеван на куске картона, но эту подробность камеры зафиксировать не могли – слишком велико было расстояние.

Из джипа выбрался водитель в шортах и расстегнутой сверху донизу цветастой летней распашонке с коротким рукавом. Дверца машины осталась открытой. Попыхивая зажатой в зубах сигаретой, водитель подошел к заднему крылу, поерзал на месте, пристраиваясь, и принялся неторопливо, со вкусом мочиться на колесо. Все выглядело до того натурально, что Андрею даже почудился ровный, мощный плеск струи.

Потом в поселке мгновенно и бесшумно погас свет – весь, за исключением красноватого огонька сигареты в зубах у явно перебравшего пива водителя джипа да россыпи звезд в ночном небе. Было начало третьего, и подавляющее большинство обитателей поселка просто не заметили неудобств, связанных с тем, что некто, выкопав из земли кабель высокого напряжения, аккуратно перекусил его специальными кусачками с длинными диэлектрическими рукоятками.

Не дожидаясь команды, которую никто не собирался подавать, Андрей вскочил и одним стремительным броском пересек погрузившееся во мрак открытое пространство. Те, кто планировал операцию, не исключали возможности того, что в доме установлен генератор. Это была гипотеза; известные факты сводились к тому, что люди депутата Беглова, как встарь, трепещут при одном звуке его имени и скорее пустят себе пулю в висок, чем ослушаются отданного Ильей Григорьевичем приказа смотреть в оба. Таким образом, независимо от наличия или отсутствия в доме генератора с момента отключения электричества счет пошел на секунды.

Обманчиво простоватый с виду и склонный к частому употреблению казарменных афоризмов Степан Антонович, казалось, предусмотрел все. У подножия стены Андрея ждали; две пары сильных рук подхватили его на бегу и легко, как двухмесячного котенка, подбросили вверх. Уцепившись за гребень стены, он почувствовал сквозь плотную синтетику перчаток острые грани битого бутылочного стекла и понял наконец, зачем Степан Антонович так настойчиво заставлял его надеть перчатки.

Справа от него через стену с чуть слышным шорохом стремительно перемахнула черная, дьявольски ловкая тень. Вторая мелькнула на фоне звездного неба слева, снизу послышался глухой невнятный шум приземления. Стиснув челюсти, обдирая об острые стеклянные зубья матерчатый верх легкого бронежилета, Андрей кое-как перевалился через гребень забора и мешком рухнул вниз, каким-то чудом ухитрившись довольно мягко приземлиться на ноги.

Мягкость, разумеется, получилась весьма относительная. Помотав головой, чтобы вытряхнуть из нее радостный перезвон пасхальных колоколов и весело мельтешащие перед глазами разноцветные звездочки, он побежал к дому, что островерхой глыбой мрака вырисовывался на фоне густо забрызганного звездами неба. Колючая еловая лапа больно хлестнула его по лицу – хорошо, что не по глазам; он споткнулся, едва не упав, и, запоздало спохватившись, опустил на глаза укрепленный на эластичной ленте прибор ночного видения.

Справившись с нахлынувшим чувством дезориентации, он продолжил движение сквозь изменившийся, наполнившийся переливами зеленоватого фосфорического света, разом сделавшийся чужим и незнакомым мир. Впереди, куда ни глянь, к дому стремительно бежали сгорбленные, призрачно фосфоресцирующие фигуры. Сзади никого не было; сообразив, что здорово отстал, Андрей поднажал и едва не налетел на выросший словно из-под земли садовый светильник на тонкой металлической ноге.

Прямо по курсу блеснул луч электрического фонарика. Набежавший боец тремя короткими, точными ударами успокоил растерянно озиравшегося охранника, фонарь погас. Где-то в недрах дома с треском завелся и приглушенно зарокотал генератор, прожекторы мигнули раз, другой и засияли в полную силу. Кто-то коротко, придушенно вякнул, где-то зазвенело бьющееся стекло. Раздался частый, глухой, шепелявый стук; над ухом что-то коротко просвистело, Андрей сообразил, что кто-то палит из оснащенного глушителем автомата, а когда в ребра вдруг со страшной силой врезался пудовый железный кулак, понял наконец, что стреляют по нему – единственной мишени, до сих пор маячащей посреди ярко освещенного двора.

Бронежилет остановил пулю, но приложило Андрея капитально – что называется, ни охнуть ни вздохнуть. Рыча от боли, согнувшись в три погибели, он сделал еще два или три неверных, заплетающихся шага, споткнулся, упал, откатился в сторону и с глухим шумом обрушился на бетонное дно какой-то траншеи.

Наверху опять приглушенно простучала очередь. Где-то там со звоном, треском и дребезгом разбилось окно, послышался панический вопль и хруст ломающихся ветвей. «Бедные туи», – подумал Андрей, с трудом садясь и стаскивая с лица ставший ненужным прибор ночного видения.

При свете горящих наверху прожекторов он увидел впереди квадратное устье короткого тоннеля, в который переходила траншея – не траншея, собственно, а врезанная в склон пригорка подъездная дорога, ведущая от выходящих в боковой проулок ворот прямиком в подвальный этаж здания. Там, в низкой бетонной пещере, горела тусклая электрическая лампа, укрепленная над массивными стальными воротами. Перед воротами происходила драка: черная фигура в кевларовом бронежилете и скрывающей лицо трикотажной маске – свой – почем зря метелила трех здоровенных охранников, валяя их как бог на душу положит.

Зрелище было без преувеличения отрадное, и, инспектируя свой многострадальный скелет на предмет полученных повреждений, Андрей мимолетно пожалел о том, что сам так не умеет. Ему уже давно до смерти хотелось от души врезать кому-нибудь по зубам, да так, чтобы кулак прошел насквозь и выскочил наружу в районе затылка, но он хорошо знал границы своих скромных возможностей и никогда не брал на грудь больше, чем был в состоянии унести.

К тому моменту, когда он с легким недоумением пришел к выводу, что отделался парой синяков, и сумел подняться на ноги, схватка у ворот уже близилась к логическому завершению. Один из охранников неподвижно лежал, распластавшись на сером бетоне, и его рубашка неуместно белела сквозь длинную, во всю спину, прореху в разошедшемся по шву пиджаке. Другой, скрючившись и раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник, стоял на коленях, а третьего умело обрабатывала кулаками затянутая в черное фигура – судя по внушительным габаритам, не кто иной, как драгоценный Степан Антонович. Перестав сопротивляться, частично превращенный в отбивную охранник начал тихо сползать вниз по гладкой поверхности ворот. И в это мгновение его коллега – тот, что раскачивался, стоя на коленях, – вдруг перестал раскачиваться и вынул откуда-то уродливый штурмовой пистолет с торчащим из рукоятки длинным, патронов на тридцать, магазином и одетым в дырчатый кожух стволом.

Описав в воздухе замысловатую извилистую кривую, ствол замер, нацелившись в затылок черному гиганту. Свободной рукой охранник аккуратно и практически беззвучно оттянул затвор. Андрей вдруг обнаружил, что наблюдает за этой сценой не просто так, а поверх увенчанного глушителем пистолетного ствола. В самое последнее мгновение слегка изменив взятый прицел, он плавно потянул спусковой крючок. «Стечкин» знакомо дернулся, коротко толкнувшись в ладонь и издав приглушенный хлопок. Андрей целился в запястье, но попал в казенник пистолета. Блеснула бледная искра, послышался металлический лязг, мгновенно утонувший в вопле охранника, который опять согнулся в три погибели, баюкая вывихнутую кисть. Здоровяк в маске обернулся на звук и выключил его одной короткой, мощной оплеухой. Охранник рухнул, как бык под обухом мясника, и замер, не подавая никаких признаков активности.

– Сказано же было: не стрелять, – с упреком сказал Степан Антонович подошедшему Андрею.

– Сказано было: не стрелять, пока не подопрет крайняя нужда, – уточнил Липский. – Я, конечно, мог бы и потерпеть, но вот… гм…

Степан Антонович посмотрел на валяющийся под ногами скорострельный штурмовой пистолет с глубокой вмятиной в районе затвора и кашлянул в кулак – как показалось Андрею, не без легкого смущения.

– Ладно, – сказал он, – живи пока, писатель.

– Не стоит благодарности, – с готовностью откликнулся Липский. – Всегда к вашим услугам.

– Интеллигенция, – возясь с замком прорезанной в воротах низкой дверцы, проворчал здоровяк, – вечно в рот колом не попадешь…

…От роли Бэтмена Андрей отказался добровольно – во-первых, потому, что считал это правильным, а во-вторых – в рамках достигнутой в ходе переговоров с господином Бергером договоренности. Невзирая на свой неподдельный, неизменно сопутствующий по-настоящему большим деньгам лоск, кое в чем упомянутый господин оказался довольно-таки мелочным типом. Андрей его за это не осуждал: в любви, как на войне, хороши любые средства. Соперничать с Витольдом Карловичем на этом поприще он и в мыслях не имел и потому легко согласился с поставленным условием – почему бы и нет, в конце-то концов?

Руководствуясь этими мотивами – сразу и не поймешь, благородными или не очень, – за освобождением своей бывшей жены он наблюдал со стороны, стоя у сложенной вдоль стены подвала поленницы. Марта вышла из тускло освещенного коридора, сопровождаемая и бережно поддерживаемая под локотки двумя бойцами – бледная, осунувшаяся, в домашнем халате и тапочках, но, по обыкновению, прямая, как древко копья, и прекрасная, как античная богиня. А главное, она была цела и невредима – что, собственно, и требовалось доказать.

Она шла, провожаемая восхищенными и сочувственными взглядами своих спасителей, брезгливо огибая разбросанные по полу тела охранников. В полном соответствии с пожеланием ее нынешнего возлюбленного нападение на дом заместителя генерального прокурора обошлось без крови – конечно, если не считать парочки сломанных носов и расквашенных ртов. Но охрана лежала, не подавая признаков жизни, – кто-то потому, что пребывал в блаженном забытьи, кто-то из благоразумного и весьма похвального стремления сберечь остатки здоровья. Один из лежащих, не ко времени придя в сознание и не успев, по всей видимости, сообразить, что оклемался слишком рано, вдруг завозился и начал вставать, заставив Марту испуганно отшатнуться. Реакция последовала незамедлительно: ближайший боец, ухватив беднягу одной рукой за шиворот, а другой за пояс брюк, без видимых усилий отшвырнул его с дороги, как подвернувшийся под ноги и вызвавший раздражение неодушевленный предмет.

Андрею пришлось посторониться, чтобы превратившееся в метательный снаряд тело не сбило его с ног. Хватая руками воздух в поисках опоры, охранник пролетел мимо, врезался в поленницу, ухватился за верхний ряд и с рассыпчатым грохотом опрокинул ее на себя. Андрею пришлось отскочить еще дальше, спасаясь от посыпавшихся дров; машинально обернувшись, чтобы оценить степень угрозы, он заметил обнажившийся в результате обвала уголок вмурованной в бетонную стену стальной рамы.

Ни на что особенное не рассчитывая, просто затем, чтобы по примеру остальных не стоять столбом, пялясь на Марту (не видел он ее, что ли?), Андрей принялся сначала по одному, а затем и охапками выбрасывать из поленницы дрова. Много времени это не заняло, и уже через полминуты раскопок он увидел прямо перед собой квадратную железную дверцу в стене – естественно, запертую.

– Что там у тебя, писатель? – спросил привлеченный шумом Степан Антонович.

При слове «писатель» Марта остановилась и резко обернулась, отыскивая среди одинаково безликих фигур в черной униформе и трикотажных масках ту, к которой адресовалось это обращение. Андрей, в котором вдруг проснулась сообразительность, уже стоял к ней спиной, чувствуя лопатками ее пристальный взгляд.

Он кивком указал Степану Антоновичу на свою находку.

– Гляди-ка, тайничок, – хмыкнул тот. – Эй, боец! Ну-ка, попробуй открыть эту консервную банку!

Не удержавшись, Андрей покосился назад через плечо. Марты в подвале уже не было – ее увели туда, где за поворотом гладкого как стекло асфальтированного проселка ее поджидал принц на белоснежном скакуне породы «бентли». Липскому сейчас же подумалось, что ирония тут неуместна: в конце концов, если бы не Бергер, все могло сложиться иначе – если называть вещи своими именами, предельно скверно.

Подошедший на зов боец с размаху грохнул по дверце подобранным здесь же, в подвале, ломом. По счастью, тайник представлял собой не сейф, а обыкновенный ящик, грубо сваренный из тонкого листового железа, – по сути, консервную банку, как окрестил его Степан Антонович. От удара дверца погнулась, между ее краем и стальной рамой образовалась щель, в которую боец немедленно вогнал плоский конец лома. Он поднажал, пользуясь ломом как рычагом, послышался металлический скрежет, что-то лопнуло со звонким щелчком, дверца распахнулась настежь, и на развороченную поленницу буквально хлынули наваленные как попало, вперемешку компакт-диски, миниатюрные кассеты для старинного пленочного диктофона и компьютерные дискеты, среди которых Андрей с удивлением разглядел энное количество пятидюймовых раритетов. Вид этих архаичных штуковин живо воскресил в памяти давно канувшие в Лету времена и его самый первый, купленный с рук компьютер – слабосильный, со смехотворно маленьким объемом памяти, с подслеповатым монитором и горизонтально расположенным системным блоком, в передней панели которого была прорезана широкая, запираемая на специальную защелку щель для вот этих самых дискет. Андрей подумал, что в Москве вряд ли сохранилось хотя бы одно устройство, способное их прочесть, и мысленно пожал плечами: подумаешь, потеря! Вон здесь сколько всякого добра, за год не разберешься…

– Что это еще за барахло? – опустив лом, озадаченно поинтересовался боец.

– Это не барахло, – сказал ему Андрей, – это – смерть Кощеева. Сумку какую-нибудь дайте!

– Дайте, – негромко продублировал Степан Антонович, мигом придав требованию журналиста Липского высокий статус боевого приказа. Сумка возникла как по щучьему веленью, и Андрей принялся торопливо загружать в нее свою добычу. – А ты везунчик, – добавил, обращаясь к нему, Степан Антонович. – Будь ты помоложе, сманил бы тебя к себе в команду.

– Какие мои годы, – отшутился Андрей, забрасывая на плечо ремень сумки, в которой, негромко бренча, перекатывались беспорядочно сваленные дискеты и коробки с компакт-дисками.

Бойцы поспешно, но без суеты покидали подвал. Кто-то вырубил генератор. В наступившей темноте Андрей нацепил прибор ночного видения, задумался на секунду, а затем, запустив руку в сумку, вынул оттуда и бросил на пол около поленницы выбранный наугад компакт-диск.

Глава III. Танцы с волками

1

Слушая сбивчивый и не шибко информативный доклад Скелета, Илья Григорьевич хмуро смотрел в пол и рассеянно вертел в руках подобранный около разваленной поленницы компакт-диск. На своего подручного он глянул только раз и больше в ту сторону не смотрел: зрелище, которое являл собой Скелет, было не для слабонервных. Собственно, остальные выглядели не лучше – так, словно их всем скопом засунули в барабан гигантской центрифуги, загрузили туда же с полтонны булыжников и основательно прокрутили. При этом достойных упоминания потерь охрана не понесла. Не было ни убитых, ни серьезно покалеченных; полтора десятка разбитых вдребезги протокольных рож – вот и все, что оставил после себя внезапный ночной налет на загородный дом заместителя генерального прокурора Винникова.

Через открытую входную дверь было видно, что снаружи занимается рассвет. Денек, как и предыдущий, обещал стать ясным, солнечным и жарким, но депутата Беглова хорошая погода не радовала. С момента поспешного отъезда Винникова Илья Григорьевич чувствовал себя как человек, наблюдающий за медленным сползанием готового свалиться на работающий вентилятор здоровенного куска дерьма и не могущий этому воспрепятствовать. Как бы пристально вы ни наблюдали за процессом, такие вещи всегда происходят неожиданно: хлюп, чвяк, и можно отправляться в ванную – отплевываться, полоскать рот и отмываться.

Именно этого – пойти в ванную и хорошенечко помыться – в данный момент больше всего хотелось Беглову. Но сначала нужно было установить, насколько далеко и густо лопасти вентилятора разбрызгали то, что на них свалилось. А в идеале не мешало бы выяснить, чье оно было, это самое, которое свалилось. Просто так, для общего развития, чтобы знать, кому сказать спасибо за веселую внеурочную побудку.

– По ходу, это был спецназ, – исчерпав известные ему факты, перешел к умозаключениям Скелет. – Чисто сработали, гражданские так не умеют.

– Спецназ, – хмуро повторил Илья Григорьевич, скользя рассеянным взглядом по разбросанным дровам, валяющемуся на полу лому и распахнутому настежь пустому железному углублению в бетонной стене, которое этим ломом вскрыли. – Что лежало в этой нычке, ты видел?

– Нет, – вздохнув, признался Скелет, – не видел. Меня наверху вырубили – я даже и не понял как. Как будто глазами моргнул – закрыл, открыл, а картинка вокруг уже другая… Но пацаны говорят, что тут лежал какой-то компьютерный хлам – дискеты старые, сидишки…

– Сидишки, – снова повторил Беглов и посмотрел на диск, который все еще держал в руках. – А ну, тащи ноутбук!

Скелет поспешно испарился. Поигрывая блестящим, переливающимся цветами спектра пластиковым кругляшом, Илья Григорьевич повернулся к Макарову.

– Что скажешь, превосходительство? – осведомился он.

Василий Андреевич пожевал непослушными со сна губами, осоловело моргая заплывшими явно после обильного вечернего возлияния глазами. Он, как всегда, ни черта не понимал и ни о чем не беспокоился, предоставляя эту сомнительную привилегию другим. По пути сюда он сначала сердито ворчал, до крайности недовольный ранним подъемом, а потом заснул прямо на полуслове и всю дорогу храпел, как танковый движок на холостом ходу, – хоть ты из машины его выброси, честное слово.

– А что? – тупо и брюзгливо переспросил он. – Обгадился ты, Илюха, со своим хваленым планом, вот и все, что я могу тебе сказать. Тоже мне, стратег!

Илья Григорьевич сдержался: драться, да еще в присутствии нижестоящих, ему было не по чину. Но хорошенько встряхнуть его превосходительство, чтобы проснулся наконец и напряг свои куриные мозги, было просто необходимо.

– Слыхал, что Скелет рассказывает? – спросил он для разгона. – Говорит, спецназ это был.

– Ну и что?

– Часом, не армейский?

Предположение было абсурдное, но, чтобы пронять его превосходительство, требовалось что-то именно в этом роде. Уловка сработала: генерал проснулся, напрягся, напыжился и медвежьим басом взревел:

– Да ты охренел, что ли?! Да на кой х… она мне нужна?!

– Тише, не ори, пацанов напугаешь, им нынче и без тебя досталось, – сказал Беглов. – Как это «на кой»?.. А кто вчера на нее облизывался? Уединиться с ней кто мечтал – я, что ли?

От возмущения генерал частично утратил дар речи.

– Да ты… Да я… Да пошел ты!!!

– Ладно, успокойся, – сказал ему Беглов, – верю. Верю, что не ты, знаю, что не я… А кто тогда? Думай, Кот, дело-то нешуточное!

Василий Андреевич немного попыхтел, остывая, глубокомысленно наморщил лоб и наконец выдвинул рожденную в муках версию:

– Может, ее хахаль?

– Бергер? – переспросил Беглов. – Да, это мужик серьезный. У него такая служба безопасности, что никакого спецназа не надо. Да они и есть спецназ – отставники, ветераны, самая что ни на есть элита.

– Ну вот, – молвил его превосходительство таким тоном, словно только что, не сходя с места, разом решил все проблемы.

– Что «вот»? – жестко передразнил его депутат. – Чисто технически этот гоп-стоп мог провернуть кто угодно: менты, ФСБ, Бергер, морская пехота США… да хоть инопланетяне! Но откуда они узнали, что она здесь?

– Навел кто-то, – блеснул дедуктивными способностями Макаров.

– Кто, например?

– Например, кто-нибудь из твоих быков. У этого Бергера бабки из задницы валятся, что ему стоит купить с потрохами какого-то бандюгана?

– Я сук, которых с потрохами перекупить можно, около себя не держу, – холодно сообщил Беглов. – Проверить-то я их, конечно, проверю, но чует мое сердце, что это будет мартышкин труд. Уж очень ловко ребятки сработали, а главное, заметь, без мокрухи: нет тела – нет и дела, все шито-крыто, чисто, как в аптеке. И тайничок этот за поленницей – моим-то пацанам про него откуда знать? Это ж не моя хата, а Уксуса!

– Ты на что намекаешь? – слегка напрягся генерал.

– А я, Вася, не намекаю, я тебе прямо говорю: что-то тут нечисто. Гляди сам, что получается. Тогда, у тебя на озере, он прямо сказал: не нравится, мол, мне эта ваша затея. Мы его не послушали, вот он и устроил нам сюрприз. Ясно, что не задаром. Тут ты правильно подметил: у Бергера бабок куры не клюют, а у нашего Уксуса жадность всегда впереди мозгов стояла. Струсил, повелся на зеленые рубли, сговорился за нашими спинами с Бергером и быстренько отвалил из Москвы в эту свою командировку: разбирайтесь, мол, сами как хотите, а я не при делах. Бергеру хорошо, бабе хорошо, Уксусу хорошо – то есть это он думает, что ему хорошо… Одним нам плохо.

– Вроде все сходится, – озадаченно проговорил Макаров. – А все-таки как-то странно. Что он, совсем ума лишился? Тут такие дела творятся – то Француз, то журналюга этот на хвосте повис… А он фортели выкидывает!

– Потому и выкидывает, что такие дела, – задумчиво произнес Беглов. – Уксус-то наш – дристун известный, чуть что не так – сразу полные штаны. А страх, Вася, людей еще и не на такие фортели подбивает. У него глаза велики, ему только раз поддайся – все, пиши пропало… Что? – резко спросил он у подошедшего охранника.

– Мы проверили записи камер наружного наблюдения, – бойко, поскольку не принимал участия в ночных событиях и только что приехал вместе с хозяином из города, отрапортовал тот. – Одна из них срисовала тачку, которая подъехала к дому прямо перед тем, как вырубился свет. Картинка довольно четкая – по крайности, номер разглядеть можно. Мы оперативно пробили его по ментовской базе…

– Оперативно, – ворчливо передразнил Беглов. – Толку теперь от вашей оперативности… Ну, и что там с этой тачкой?

– Зарегистрирована на имя Федора Олеговича Стасова, – уже не так бойко доложил осаженный хозяином охранник. – Важняк из генеральной прокуратуры, заместитель Винникова, его правая рука…

– Ну? – повернувшись к Макарову, сказал Илья Григорьевич. – Какие еще тебе нужны доказательства? Погоди минутку, будут тебе доказательства! Чую, Скелет их сейчас столько подгонит, что в охапке не унесешь. Да вот, кстати, и он.

Вернувшийся Скелет бережно пристроил поверх поленницы уже включенный, готовый к работе ноутбук, услужливо поднял крышку и отошел в сторонку, чтобы не мешать. Под исполненным настороженного любопытства взглядом его превосходительства Беглов выдвинул из корпуса компьютера лоток дисковода и аккуратно поместил в него подобранный с пола диск. Лоток со щелчком встал на место, из дисковода послышался мягкий свист. Беглов, склонившись над компьютером, вгляделся в экран, поводил указательным пальцем по сенсорной панели, включая воспроизведение, увеличил до максимума мощность встроенных динамиков и выпрямился, предоставив мудреной машинке самостоятельно завершить начатое дело.

Машинка не подвела. В динамиках щелкнуло, хрюкнуло, брякнуло, и слегка искаженный голос Беглова произнес: «Наши кавказские родственники передают тебе привет. Говорят, соскучились – и по тебе соскучились, и по твоим посылкам. С продуктами у них нынче туго, надо бы пособить. Вот список – крупа, вермишель, тушенка-сгущенка… В общем, все как обычно».

Наступила пауза, заполненная негромким гудением, слабым треском помех и шелестом бумаги. Потом другой голос, в котором Василий Андреевич не без труда признал свой собственный, недовольно проворчал: «Ни хрена себе – как обычно! Да они совсем берега потеряли, эти твои родственнички! Ну что это такое, скажи на милость: вагон стрелковых боеприпасов, четыре ПЗРК «Стрела»… Ты поинтересуйся: им, случайно, стратегический бомбардировщик не нужен? А то их у меня под кроватью целая груда скопилась, ночной горшок поставить некуда… С ума посходили, честное слово! Я им кто – волшебник? Старик Хоттабыч?»

Послышался звонкий металлический щелчок и характерное чирканье рубчатого колесика о кремень. «Бабки, Вася, – слегка невнятно, явно затягиваясь только что прикуренной сигаретой, сказал Беглов. – Реальные, живые бабки. Очень солидные. Я даю людей, Вовчик, как обычно, обеспечивает коридор…» – «Угу», – промычал, казалось, в самое ухо кислый голос Винникова.

Память Василия Андреевича живо воспроизвела всю сцену. Дело происходило в девяносто восьмом у него на квартире – «Волчье Логово» тогда еще только начинало строиться. Он, свежеиспеченный генерал-майор, только что со службы, в форменной рубашке с расстегнутым воротом и брюках с широкими двойными лампасами, сидел в кресле, недовольно разглядывая список; Беглов, азартно дымя сигаретой, расхаживал из угла в угол по загроможденной тяжеловесной мебелью гостиной, а Уксус, примостившись в уголке и поблескивая оттуда очками, потихонечку тянул коллекционный армянский коньяк. Он, как всегда, отчаянно трусил, но не мог устоять перед большими деньгами – опять же, как всегда.

«Так что дело за тобой, – весело подытожил голос Беглова образца одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года. – Надо уважить людей, Вася! Они тебя уважают, и ты их уважь, уж будь так добр. Нельзя же, в самом-то деле, своими руками резать курицу, несущую золотые я…»

Протянув руку, Василий Андреевич с ненужной силой опустил крышку ноутбука. Голос Беглова умолк на полуслове, вертящийся в дисководе диск печально свистнул на прощание и остановился.

– Что же это он, гаденыш, – сдавленным от ужаса и ярости голосом с трудом выговорил генерал Макаров, – все наши разговоры писал?

– А когда припекло, сгреб компромат в охапку, отдал Бергеру бабу и свалил, – подсказал Беглов. – И все бы ничего, кабы не два маленьких прокола – машина Стасова и вот этот диск.

– Мало нам было Француза, – упавшим голосом пробормотал генерал.

– С Француза все началось, – сказал Беглов, – но дело не в нем. Не он, так другой, не другой, так третий… Это, Вася, закон природы: если есть в человеке гнильца, рано или поздно она себя проявит. Скелет, поди-ка сюда! Давай-ка ты, браток, прошвырнись по дому, собери все, сколько найдешь, компьютеры, диски, флэшки и волоки все это добро прямиком в машину. Только мониторы не бери, нам это барахло ни к чему. Снимай одни системные блоки и грузи в багажник… Ну, что стал? Задача ясна?

– Ясна-то она ясна, – промямлил пребывающий в явном замешательстве Скелет. – Да только заперто же все, кроме хозяйственного крыла…

– Ну, и?.. Мне учить тебя, что ли?

– Не надо меня учить, ученый уже… А только, Илья Григорьевич, хозяин-то не лох безответный – прокурор! Как же я стану его хату по нахалке ломать?

– А ты не тушуйся, – с мрачной улыбкой подбодрил своего помощника господин депутат. – Здесь уже и так наломали – всемером за неделю не разгребешь. Да и хата эта теперь не прокурорская, а, считай, ничья. Так что действуй смело.

Снаружи совсем рассвело, над восточным горизонтом вот-вот должен был показаться краешек солнечного диска. Каждый по-своему думая об одном и том же, приятели наблюдали за пробуждением природы со дна бетонированной траншеи и мрачно дымили сигаретами. Сзади, со стороны дома, послышался приближающийся тяжелый топот. Оглянувшись, они увидели, что к ним со всех ног, переваливаясь, как утка, торопится Скелет.

– Ну? – не дожидаясь, пока похожий на измочаленного бегемота в драной пиджачной паре бегун достигнет финиша, нетерпеливо спросил Беглов.

– Нету, – отдуваясь, развел руками запыхавшийся Скелет. – По ходу, их было всего два – один в кабинете, один в спальне на втором этаже. И обоих нет. Двери взломаны, а остальное все, как вы говорили: мониторы, клавиши, мышки – все на месте, а системные блоки пропали.

– Что и требовалось доказать, – повернувшись к нему спиной, негромко сказал генералу Макарову депутат Государственной думы Беглов, с треском переломил надвое найденный в подвале диск и равнодушно уронил отливающие радужным зеркальным блеском неровные половинки на гладкий серый бетон.

2

Расположенный недалеко от паромной переправы так называемый авторынок захолустного райцентра не блистал обилием и новизной предлагаемых покупателю моделей. Зато здесь почти сразу нашлось именно то, что требовалось Андрею и что он вряд ли мог раздобыть в Москве: в меру подержанный, неказистый с виду, но еще довольно резвый на ходу «уазик». Брезентовый верх давно полинял и прохудился, колесные арки оторочило неровное кружево ржавчины, но движок работал уверенно и ровно, а приводные ремни, хоть и далеко не новые, были целехоньки, без надрывов, трещин и потертостей. Кроме того, расстояние, которое Липскому предстояло преодолеть на этом механическом одре, было плевое: полсотни километров в одну сторону, раза в три или четыре больше в другую – пара пустяков для машины, десятилетиями месившей грязь ухабистых российских проселков.

Так оно в общих чертах и вышло. Машине все было нипочем – она бодро тарахтела прохудившимся глушителем, дребезжала плохо закрепленными железками, хлопала тентом и крякала рессорами, лихо прыгая с кочки на кочку. Тряска была немилосердная, сквозь прорехи в тенте в салон проникала вездесущая, едкая, как дуст, пыль, и где-то на двадцатом километре пути давно отвыкший от такой езды Андрей начал подозревать, что может сойти с дистанции раньше своего стального коня.

Но все когда-нибудь кончается. Каким-то чудом сохранивший работоспособность механический одометр на облупившемся приборном щитке показывал, что позади осталось пятьдесят две версты с какими-то метрами (учитывая возраст машины, можно было предположить, что речь идет о саженях или, скажем, локтях; Андрею лично было уже все равно: ему казалось, что он только что обогнул по экватору земной шар верхом на необъезженной лошади), когда за очередным поворотом дороги над буйно зеленеющими купами каких-то кустов показалась замшелая, просевшая посередине, как хребет заезженной клячи, увенчанная развалившейся от старости печной трубой крыша крайней на единственной здешней улице избы.

Андрей едва не проскочил притаившийся в кустах справа от дороги, сильно побитый ржавчиной знак с названием населенного пункта. Название было знакомое, и у Липского отлегло от сердца: по крайней мере, он не заблудился.

Никакой администрацией тут, понятное дело, и не пахло. Предвидя это, Андрей утряс все, какие только сумел, формальности еще в райцентре. Опасения Французова оказались напрасными: здесь о нем никто и слыхом не слыхивал, и на наследство, оставленное ему умершей нянькой, местным надзорным и правоохранительным органам было наплевать с высокого дерева. Слегка подмазав чиновников в районной управе, что придало выражению их лиц осмысленность, а движениям – некоторую живость, Андрей довольно быстро выяснил, что хлопотал и тратился напрасно: прошло еще недостаточно времени, чтобы завещание покойной старухи вступило в законную силу. Это обстоятельство автоматически превращало подписанную благородным Атосом дарственную в бесполезный клочок бумаги – по крайней мере, до истечения упомянутого срока.

Местность вокруг деревни, в которой расположилось завещанное Андрею загородное имение, настолько не блистала красотой, что было непонятно, с какой стати Французов так ее нахваливал. Плоская, заросшая кустами и сорной травой равнина с маячащими на горизонте перелесками своим видом была способна загнать в глубокую депрессию даже самого толстокожего оптимиста. И это в разгар лета, напомнил себе Андрей; что же, скажите на милость, здесь будет в ноябре? Ответ был очевиден: в ноябре его самого здесь просто-напросто не будет. Хотя бы потому не будет, что по осенней распутице, равно как и по весенней, проехать сюда, наверное, можно только на тракторе. И лучше – на гусеничном…

Таблички с номерами домов, естественно, отсутствовали напрочь, так что Андрею поневоле пришлось вступить в контакт с местным населением. Вид у него сейчас для этого был самый подходящий; чтобы еще меньше отличаться от аборигенов, здесь нужно было родиться, вырасти и состариться. Покрытый толстым слоем пыли «уазик» тоже свидетельствовал в пользу своего хозяина, прозрачно намекая, что тот – парень простой, небогатый, не шибко везучий, зато хозяйственный и с руками, раз сумел десятилетиями поддерживать на ходу машину, в самом лучшем случае приходящуюся ему ровесницей.

Убедившись, что он явился не за недоимками по земельному налогу, аборигены оттаяли и разговорились. Няньку Французова, которую они попросту именовали Петровной, произнося это слово через «я» – «Пятровна», – здесь хорошо помнили и, кажется, даже любили – настолько, что хоронить ее пришла вся деревня. Возможно, насчет своей любви к покойнице и поголовной явки на похороны по-деревенски хитроватые дедуси и бабуси приврали, но это не имело существенного значения. Погребальная церемония в любом случае была пышной и многолюдной: по произведенному Андреем подсчету, бабусь в данном населенном пункте проживало ровно семь, а дедусь и того меньше – всего четыре; что до лиц моложе шестидесяти пяти лет, то их здесь не наблюдалось вовсе.

К удивлению Андрея, Французова здесь помнили тоже: «Такой, понимаешь ли, шустрый был постреленок, так и норовил какую-нибудь шкоду учинить. Да нет, не за яблоками, что ему наши яблоки, когда он с малолетства к бананам приученный! А вот, скажем, корове на рога старую покрышку от Васькиного мотоцикла навесить или козу краской размалевать – под эту, слышь-ка, как ее… под зебру, вот! – это всегда пожалуйста. Или, когда огород-то свистком кверху пропалываешь, подкрадется, бывает, сзади, присядет за заборчиком и промеж штакетин из рогатки аккурат в это самое место ка-а-ак… Так-то, бывало, взовьешься – ей-ей как молодуха! Как в песне поется: взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать…»

Для них он навсегда остался просто Валеркой – восьмилетним веселым шкодником с чертячьими глазенками, с рогаткой в кармане вылинявших шортов и вечно сбитыми, перемазанными землей и травяной зеленью коленками. Кто-то слышал, что в Москве он будто бы достиг больших высот, но это обсуждалось вяло, без видимого интереса, как и принесенное Андреем известие о его смерти. Умерший в охраняемой полицией палате дорогой столичной клиники экс-министр был для них никто – чужой, совершенно незнакомый человек, не имевший никакого отношения к любимцу «Пятровны» Валерке. Помер, и ладно, зато пожить успел, как нам и не снилось, – таков в общих чертах был вердикт, вынесенный людьми, которые сами уже много лет стояли одной ногой в могиле.

Осторожно заявленные Липским права на наследство возражений у общества не вызвали. На предъявленной дарственной стояла гербовая печать, «Пятровна» сто раз говорила, что завещает свою избу Валерке, да и спорить, строго говоря, было не о чем: вон, полдеревни пустых изб, занимай любую и живи как умеешь! Пьешь – пей себе на здоровье, это дело обыкновенное; не буянь, не воруй, рукам воли не давай, а все прочее – твое личное дело. Словом, обществу было все равно; сенсорный голод оно уже утолило, непосредственной угрозы его призрачному благополучию приезжий, кажется, не представлял. Помощи от него, молодого крепкого мужика при машине, по давно укоренившейся привычке никто не ждал, а стало быть, его можно было отпустить с миром. Скормив дедусям полпачки сигарет и засунув остальное в нагрудный кармашек чьей-то ветхой, воняющей кислятиной телогрейки, Андрей угостил бабусь купленным в райцентре сахарным печеньем, сел за руль и, следуя полученным указаниям, повел машину в сторону дальней околицы.

Включив вторую передачу, он машинально, по привычке любого нормального водителя, посмотрел в боковое зеркало. Они стояли там, где он их оставил, коротенькой неровной шеренгой и сквозь пелену поднятой колесами пыли смотрели ему вслед – просто так, безо всякого выражения, без ожидания, надежды или, упаси бог, вражды. Андрея неожиданно пронзила острая, до физической боли и мурашек по коже, тоска. Он ничем не мог помочь этим людям; принципиально они ничем не отличались от него, успешного столичного журналиста, но прожили всю жизнь в условиях, которые можно было назвать человеческими лишь с очень большой натяжкой. И что он может для них сделать, чем сумеет загладить несправедливость? Отдать им добытые на Курилах деньги? Так ведь отнимут! Как только здешние дедуси и бабуси зачастят в райцентр за покупками – кому стиральная машина, кому микроволновка, кому новый велосипед, – местная братва мигом смекнет, что дело тут нечисто, и совершит на деревню короткий наезд, по степени разрушений и числу человеческих жертв сравнимый с набегом монголо-татар.

Все, что он мог для них сделать, – это написать более или менее пронзительный репортаж об их жизни – вернее, о том, что за неимением лучшего они привыкли ею называть. Первый из возникающих в связи с этим намерением вопросов – а кому, собственно, это надо? – представлялся спорным: авось хоть кого-то да проймет. Зато второй: кто за это заплатит? – в ответе не нуждался, поскольку ответ был известен заранее: никто, вот кто. И это еще полбеды: в конце концов, Интернет продолжает работать, и не все на свете измеряется деньгами. Беда в другом: нежелание редакторов публиковать такие материалы является частным проявлением общей тенденции. А тенденция простая: всем на все наплевать, кто успел больше всех нахватать, тот и молодец. И вообще, общества в привычном понимании слова давно не существует, оно раскололось на сотни мелких групп, и членам одной нет никакого дела до проблем другой. Все прячут головы в песок, все правы уже просто потому, что они – это они, и все без исключения очень не любят, когда их тычут носом в дерьмо, которого они же и навалили прямо под себя.

Сняв с руля правую руку, Андрей вынул из сумки свежую пачку «честерфилда», зубами разорвал целлофановую упаковку, вытянул одну сигарету, чиркнул зажигалкой и воткнул третью передачу. Воткнуть четвертую он не успел: деревня внезапно кончилась, и ему пришлось сдать назад, чтобы загнать машину на травянистый пятачок перед вросшими в землю воротами второго от околицы дома.

Заглушив мотор, он выбрался из кабины, засунул руки в карманы и, попыхивая сигаретой, стал смотреть на дом. Смотреть, в общем-то, было не на что. Расписывая прелести этого места, Французов либо безбожно врал, либо выдавал желаемое за действительное, живописуя не реально существующее строение, а созданный воображением идеальный образ – сказочную Страну Детства, какой она помнилась усталому, много повидавшему, умирающему от опухоли головного мозга человеку.

Завалившийся штакетник тихо догнивал в бурьяне, замшелая крыша опасно просела, явно готовясь преодолеть слабое сопротивление трухлявых стропил и обрушиться внутрь. Черный от старости бревенчатый сруб чуть ли не по окна врос в землю, завалинка развалилась и заросла высокой, матерой ядовито-зеленой крапивой. Высокое крыльцо с точеными балясинами и остатками затейливой деревянной резьбы накренилось под немыслимым углом, так что при взгляде на него начинала кружиться голова. Реально существующее строение было весьма близко к тому, чтобы перестать существовать, и, стоя перед воротами, которые довольно странно смотрелись на фоне практически полного отсутствия забора, Андрей усомнился в разумности своего решения провести в этом аварийно опасном курятнике ночь.

Поймав себя на этих мыслях, он усмехнулся: оказывается, его хваленое равнодушие к бытовым удобствам, как и все на свете, имеет границы. И границы эти на поверку пролегают не так далеко, как ему казалось раньше, – скажем так, где-то на полпути между роскошной ванной комнатой с джакузи и вмонтированной в стену плазменной панелью и покосившимся щелястым нужником, от которого за версту разит тем, чем и должно разить от такого сооружения.

Он оглянулся на машину, борясь с искушением прыгнуть за руль и, наплевав на потраченное впустую время, с места дать полный газ. «Уазик», казалось, не имел ничего против; он стоял, заманчиво распахнув перед новым хозяином водительскую дверцу, в медленно остывающем моторном отсеке что-то потрескивало и булькало, запыленные стекла тускло блестели, отражая вечернее солнце. Сквозь открытую дверь был виден грязный резиновый коврик на полу и выглядывающий из-под сиденья плоский, слегка изогнутый кверху кончик монтировки.

Андрей прихлопнул на шее комара и затоптал окурок.

– Хорошо иметь домик в деревне! – вслух процитировал он Французова, который в свою очередь цитировал рекламу производителя молочных продуктов, хотя вряд ли об этом догадывался. – Особенно такой, – добавил он от себя, – где имеется чердак, на котором, если верить некоторым товарищам, чего только нет.

Сказав так, он вернулся к машине, с лязгом выдернул из-под сиденья увесистую монтировку, прихватил с пассажирского сиденья полупустую сумку и, обойдя стороной калитку в несуществующем заборе, с опаской поднялся на шаткое, так и норовящее завалиться крыльцо.

3

Возвращаясь из инспекторской поездки по исправительно-трудовым колониям Поволжья, Владимир Николаевич Винников испытывал смешанное чувство облегчения и тревоги. Непреодолимо высокие заборы, оплетенные поверху колючей проволокой, воняющее перегаром и сапожным кремом, неумело лебезящее лагерное начальство, непрерывные застолья, устраиваемые с целью залить московскому инспектору глаза и притупить его бдительность, грязноватые заморенные зэки с их слезливыми жалобами на чинимый вертухаями беспредел и просьбами направить их дело на пересмотр – все это опостылело ему хуже горькой редьки уже в первый день командировки. Командировка длилась полторы недели, по истечении которых он просто не мог не испытывать громадного облегчения.

Но и тревога присутствовала, становясь все сильнее по мере того, как поезд, неторопливо погромыхивая колесами по стыкам рельс, приближался к Москве. Там, в Москве, Владимира Николаевича ждала не только привычная, милая сердцу обстановка (милая вдвойне ввиду отсутствия укатившей на курорт супруги), не только горячая ванна, мягкая постель и коньяк предпочитаемого сорта, но и запертая в подвале загородного дома пленница, по совместительству известный столичный адвокат, бывшая жена блогера Липского и нынешняя любовница миллионера Бергера. Эти три имени – Марта Свирская, Андрей Липский и Витольд Бергер – в сочетании с заведомой противоправностью предпринятых по настоянию Беглова действий могли лишить сна кого угодно. Не то чтобы Владимир Николаевич так уж совсем и не спал ночи напролет, но, чтобы уснуть, ему теперь требовалась лошадиная доза снотворного, для верности запиваемая приличной порцией коньяка.

Путешествуя поездом, Владимир Николаевич обычно выкупал целое купе, чтобы всю дорогу не наслаждаться обществом мотающейся взад-вперед по стране перекатной голи. Так было и на этот раз; проснувшись в гордом одиночестве, он обнаружил, что до Москвы осталось всего ничего, посетил места общего пользования, оделся, собрал вещи и теперь, полностью готовый к встрече со столицей, сидел у окна, смотрел на проплывающие мимо подмосковные пейзажи и привычно прокручивал в уме уже набившие оскомину мысли.

Все полторы недели он ждал вестей из Москвы, а они все не приходили. Объяснений этому явлению виделось всего два: либо хитрый писака так и не объявился и ситуация по-прежнему балансировала в шатком равновесии, либо его уже похоронили, не потрудившись известить об этом Владимира Николаевича, – может быть, просто забыли, а может, решили сделать ему сюрприз. Чтоб они сквозь землю провалились со своими сюрпризами, старые отморозки! Тут ночей не спишь, а им все хиханьки…

Он сто раз порывался позвонить Беглову сам, но каждый раз передумывал: нужно было выдерживать характер, да и такие вещи, как ни крути, по телефону не обсуждаются даже намеками.

Вообще, вся эта история лишний раз укрепила его во мнении, что настало самое время распрощаться с друзьями детства и начать жизнь, что называется, с чистого листа. Негоже ему, заместителю генерального прокурора, как в лихой бесшабашной юности, пачкать руки об откровенный криминал. Он бы и не пачкал, если бы не Бегунок, неспособный до конца распрощаться со своими уголовными замашками, и не общее прошлое, которое год за годом все ширилось, обрастая новыми, не подлежащими огласке эпизодами и подробностями, пока не связало их намертво, как связывает сиамских близнецов общая, одна на двоих, кровеносная система. Сделай одному больно – вскрикнет другой; ткни одного ножиком, и оба благополучнейшим образом отправятся в мир иной.

Владимиру Николаевичу до смерти надоело таскать на себе целых двух уродов – участвовать в затеянных ими против его воли делах, прикрывать их старые тупые задницы от возмездия, которое в противном случае неминуемо постигло бы и его, встречаться с ними, выслушивать их идиотские шуточки и все время ждать, что однажды кто-то из них – или Бегунок со своей самоуверенной наглостью, или Кот с его непроходимой тупостью – совершит фатальную ошибку, которую ему уже не удастся исправить.

Да нет, в самом деле: на хрена волку жилетка – по кустам ее трепать?

Но тут, как и в случае с сиамскими близнецами, требовалась сложная хирургическая операция. Иногда случается так, что спасти обоих (не говоря уже о троих) не представляется возможным. Тогда надо принимать решение: либо оставить все как есть, либо пожертвовать одним, чтобы другой мог жить полноценной жизнью. В данном случае ради спасения одной жизни надлежало пожертвовать двумя, но на эту жертву Владимир Николаевич был готов пойти с превеликой радостью.

Ну ведь достали же! Да как достали-то – до печени, до самого что ни на есть нутра!

Владимир Николаевич снял и нервно протер носовым платком очки. Вдруг подумалось: а чего я, собственно, жду? В самом деле – чего? Пока Беглов разберется с Липским? Да я вас умоляю! Просто мараться неохота, а вообще, если заместитель генерального прокурора Российской Федерации займется этим вплотную, от Липского, где бы он ни прятался, в течение суток мокрого места не останется – сгниет либо в земле, либо на нарах, и еще неизвестно, какой из двух вариантов гуманнее.

«Итак, – спросил он себя, – чего же мы ждем?»

Ждать было нечего, теперь он понял это окончательно и бесповоротно. Наверное, нужно было просто уехать из Москвы, временно потерять контакт со стаей («Серые Волки»; господи, надо же было такое придумать!), чтобы в голове все утряслось, улеглось и встало на свои места.

Кое-какие связи в криминальном мире у него сохранились еще с тех пор, когда он работал обыкновенным следователем. Странно, казалось бы: прокурор и вдруг водит знакомство с уголовниками! А с другой стороны, и не странно вовсе, а, наоборот, естественно: как можно не знать людей, с которыми работаешь, судьбы которых вершишь? Троих закрыл, четвертого отпустил с миром – вот и готов твой вечный должник, благодарный тебе по гроб жизни.

Среди таких отпущенных встречались и настоящие профессионалы, истинные мастера своего дела. Одному из них где-то с месяц назад Владимир Николаевич сгоряча даже выдал аванс, попросив, правда, повременить с выполнением заказа до особого распоряжения. Киллер, что называется, стоял в паузе, и теперь, судя по всему, пришло время нажать на «Play». Поторопиться с этим следовало еще и потому, что киллеры, как правило, долго не живут и смерть, опять же как правило, настигает их в самое неожиданное время и в самых неожиданных местах.

«Ну что, – мысленно спросил у себя Владимир Николаевич, – поехали?» И, подумав минуту, так же мысленно ответил на свой вопрос: «Да, поехали. А чего, собственно, тянуть? Рано или поздно Беглов со своими затеями их угробит; это было ясно еще тогда, в конце восьмидесятых, и жизнь его, увы, ничему не научила: как был копеечным гопником, так гопником и остался. А Макаров – просто энергичный, крикливый дурак, что при определенных условиях может сделать его намного более опасным, чем самый умный, хитрый и могущественный враг».

За окном проплывали, розовея в лучах утреннего солнца, похожие при таком освещении на горячо любимую Владимиром Николаевичем пастилу гигантские пластины окраинных микрорайонов. Железное лязганье под днищем вагона прекратилось, теперь поезд шел мягко, почти беззвучно, словно не катился по рельсам, а легко, без трения, скользил по ним к перрону Казанского вокзала. Даже не глядя в окно, по одному этому звуку было несложно догадаться, что состав пересек административную границу Москвы – государства в государстве, оазиса благоденствия в пустыне нищеты и повального пьянства, гигантской опухоли, которая стремительно разрасталась, высасывая жизненные соки из огромной страны.

Тут же подумалось, что ему, высокопоставленному чиновнику, государственному человеку, не пристало даже мысленно баловаться такими сравнениями. Но из песни слова не выкинешь; да-да, вот именно из песни. Вспомнилось вдруг, как в начале мая, играя вечерком на диване пультом от телевизора, он случайно наткнулся на интервью очень известной поэтессы-песенницы. Так вот, у этой почтенной дамы хватило ума на всю страну признаться, что, написав в течение года тексты всего-то к парочке песен, она имеет с этого необременительного дела триста тысяч долларов и может многое себе позволить – больше, по крайности, чем могла раньше. И это, по ее мнению, служит верным признаком повсеместного повышения уровня жизни простых россиян – таких, например, как она.

Ну, не дура?

Интересно, подумал он, как прозвучало это признание для какой-нибудь провинциальной учительницы, ткачихи или дворничихи, которая не знает, кому упасть в ноги, кого зарезать, чтобы раздобыть несчастные двадцать тысяч на экстренную операцию смертельно больному ребенку?

«А поделом, – привычно опуская на разъедаемые стыдом глаза непробиваемое забрало цинизма, мысленно обратился он к воображаемой мамаше. – Не ходи в дворничихи, и в учительницы не ходи – ходи в поэтессы-песенницы!»

Тут он понял, что опять тянет время, откладывая в долгий ящик то, что следовало сделать давным-давно. Дома за окном стали ниже и короче, изменили форму и цвет. Теперь вдоль насыпи неторопливо плыли слоноподобные, серые, как слоны, и, как слоны, тяжеловесные архитектурные изыски времен культа личности и более поздние постройки из закопченного год за годом проезжающими мимо тепловозами желтого кирпича. Заросшие копотью окна мрачно посверкивали кровавыми отблесками восходящего солнца, светофоры на перекрестках уже проснулись и заработали в дневном режиме: красный – желтый – зеленый и наоборот. Казанский приближался с каждым оборотом колес, а он все медлил – медлил, потому что не любил совершать необратимые поступки.

Беглов и Макаров полагали, что это самая обыкновенная трусость. Господин депутат не скрывал, что считает друга своего детства Володю Винникова отъявленным трусом, но Владимир Николаевич, не афишируя своего мнения, был уверен, что дело тут не в одном лишь инстинкте самосохранения. Страх, являющийся самым простым и очевидным проявлением этого инстинкта, разумеется, тоже присутствовал, но самая соль заключалась не в нем, а именно в необратимости некоторых поступков. Держать палец на спусковом крючке, целясь кому-то в затылок, довольно приятно. Это дает ощущение всевластия: захочу – казню, захочу – помилую. Но когда пуля покинула канал ствола, передумывать поздно: пуля – не собака, ее не отзовешь и не вернешь в обойму. И если в момент выстрела вдруг поймешь, что поторопился, это уже ничего не изменит: сделанный выстрел не имеет обратной силы, и в судебном порядке его не оспоришь.

Послышался деликатный стук в дверь; Владимир Николаевич открыл рот, чтобы ответить, но дверь, компенсируя упомянутую деликатность, явно излишнюю на просторах российских железных дорог, уже откатилась в сторону, и заглянувший в купе проводник сообщил, что они въезжают в Москву.

– На кого, по-вашему, я похож – на незрячего или на дебила? – сварливо поинтересовался Владимир Николаевич.

Его тон заставил проводника испариться мгновенно и беззвучно, как испаряется пролитая на стол капелька эфира. Накануне, чуть ли не сразу же после отправления состава из административного центра республики Марий-Эл стольного града Йошкар-Олы, этот чудак попытался подсадить к Владимиру Николаевичу в купе еще одного пассажира – надо понимать, зайца, поскольку нормальные, законопослушные граждане, перемещаясь в пространстве посредством железнодорожного или какого-то иного общественного транспорта, имеют билеты, где черным по белому указаны места. Простые и разумные, казалось бы, доводы наподобие того, что Владимир Николаевич заплатил из своего кармана немалую сумму, выкупив все четыре имеющиеся в купе полки, на проводника не действовали: билеты билетами, говорил он, но места ведь пустуют, а человеку позарез надо ехать. Не стоять же ему всю ночь в тамбуре! Тон и выражение лица у него при этом были такие, словно Владимир Николаевич отказался накормить умирающего от голода ребенка или только что у него на глазах грубо отнял у старухи-инвалидки тощий кошелек с пенсией. Дабы не тратить время на бесполезные препирательства, Владимир Николаевич молча предъявил служебное удостоверение. Проводник еще пытался сохранить лицо; у него даже хватило наглости прочесть то, что было написано в предъявленном документе, и внимательно изучить печати. Но это были уже предсмертные конвульсии; убирая удостоверение в карман, Владимир Николаевич ледяным тоном попросил не беспокоить его до прибытия в Москву, каковая просьба была выполнена неукоснительно и, кажется, с огромным облегчением.

Винников прожег закрывшуюся дверь неприязненным взглядом, без необходимости потрогал ручку стоящего наготове чемодана, зачем-то пощупал замочек портфеля и, наконец, решившись, вынул из кармана кителя телефон.

– Алло, Алексей Иванович? – спросил он, дождавшись ответа. Голос его теперь звучал мягко, почти нараспев, но внутри этой напевной мягкости пряталось острое, как игла, стальное жало. – Узнал? Да-да, он самый. Да, вот именно – сколько лет, сколько зим… Слушай, Алексей Иванович, друг ты мой сердечный, у меня к тебе дело! Надо бы прибраться – сам знаешь где. Понаехали, понимаешь, понагадили, понавозили, как свиньи… Так ты бы прислал, что ли, людишек. Адрес знаешь, в цене сойдемся… А лучше приезжай сам, ты по части уборки признанный авторитет – считай, Паганини. Договорились? Что? А!.. Да чем скорее, тем лучше. Лады? Ну, и отлично. Так я жду. Будь здоров, дорогой. Спасибо, и тебе того же. Да, и супруге привет!

Брезгливо кривя маленький бабий рот, заместитель генерального прокурора Винников засунул телефон обратно в карман, а затем снял и, тщательно протерев, спрятал в чехол очки. Необратимый поступок был совершен, но, вопреки обыкновению, Владимир Николаевич не испытывал по этому поводу ни сомнений, ни страха – ничего, кроме неожиданно глубокого и всеобъемлющего облегчения, как будто с него и впрямь хирургическим путем сняли привычную, но явно непосильную ношу.

4

Ключ от дешевенького, ржавого, как трофей «черного следопыта», навесного замка обнаружился в нехитром тайничке, на который Андрею указали соседи покойной «Пятровны», – под крыльцом, в накрытой дощечкой ямке. Липский отпер замок, откинул щеколду и потянул на себя дверную ручку.

Обитая старой растрескавшейся клеенкой разбухшая дверь открылась со второй попытки, издав протяжный душераздирающий скрип. В лицо пахнуло смешанным запахом пыли, застарелой печной гари, мышиного помета, сухих трав и еще чего-то, чем всегда пахнет в старых деревенских домах, – возможно, просто земли, которая в них находится близко, прямо под полом, и в которую они потихоньку, щепка за щепкой и пылинка за пылинкой, возвращаются.

Миновав бревенчатые сени, где с потолка, благоухая, свисали пучки сушеного укропа, Андрей вошел в избу. Закатное солнце, проникающее в дом сквозь щели в досках, которыми были забиты окна, расчертило все вокруг косыми розовато-оранжевыми полосками. В его лучах, посверкивая мелкими блестками, клубилась потревоженная вторжением незваного гостя пыль. Со стен смотрели пожелтевшие фотографии в рамках; насупленный, явно чем-то очень недовольный – возможно, полученной только что трепкой – пацаненок лет восьми или десяти на одной из них явно был Французов, обожаемый покойной хозяйкой Валерка – ныне, увы, тоже покойный.

Имущества в доме было негусто, и Андрей отчего-то преисполнился уверенности, что при жизни хозяйки его здесь водилось намного больше. Возможно, перед смертью она успела раздарить его соседям; возможно, после похорон соседи сами проявили инициативу, оставив в избе только то, что не сумели уволочь по стариковской слабости, или то, в чем никто из них не нуждался – например, старую драную тахту, казалось готовую развалиться от неосторожного взгляда.

На какое-то мгновение Андрей, явившийся сюда в статусе законного наследника, почувствовал себя обворованным. Обворовали его на сумму, которой в московском ресторане, да и то далеко не в каждом, хватило бы на чашечку кофе, и он подивился странностям человеческой природы: да вы, голубчик, никак собрались оплакивать барахло, которого сроду в глаза не видели?

Ничего оплакивать и тем более отыскивать и возвращать он, разумеется, не собирался, но сама констатация факта присвоения соседями имущества покойной показалась ему унизительной: он и не подозревал, что может быть таким мелочным.

На стене в изголовье тахты висели старенькие ходики. Поскольку они уцелели, Андрей резонно предположил, что механизм давно вышел из строя. Сам не зная зачем, он потянул книзу укрепленную на цепочке гирю и толкнул маятник. Раздавшееся громкое тиканье заставило его вздрогнуть. Оно не прекратилось после двух-трех колебаний маятника, как можно было ожидать, – ходики шли, отмеряя никому здесь не нужные минуты. Андрей вдруг подумал, что точно так же они тикали, когда хозяйка этого дома умирала прямо под ними в своей постели; они тикали над остывающим телом, и потом, когда его уже свезли на деревенское кладбище, наверное, еще какое-то время продолжали идти, создавая в осиротевшем, пустом доме иллюзию человеческого присутствия.

Осторожно, словно боясь укуса, Андрей накрыл ладонью маятник, задержав его на середине взмаха, опустил в вертикальное положение и для верности немного придержал, как будто тот мог сам по себе возобновить сводящее с ума своей неуместностью раскачивание. Ходики замолчали, и это показалось правильным: вещи не должны жить после смерти хозяев, это просто несправедливо.

Солнце садилось, тянуть дальше не имело смысла, да и шарить в потемках среди пыльного хлама и гнилых стропил, рискуя одним неосторожным движением развалить всю хибару, ему вовсе не улыбалось. На всякий случай достав из сумки и сунув в задний карман джинсов фонарик, Андрей прихватил лежащую на краю стола монтировку, вышел в сени и по приставной лестнице поднялся на чердак.

Света, проникавшего сюда через пыльное слуховое окошко размером с носовой платок, пока было достаточно, чтобы сделать фонарик ненужным. Хватало его и для того, чтобы трезво оценить перспективы найти то, что Андрей рассчитывал здесь найти, руководствуясь туманными намеками Французова. На взгляд Липского, перспективы эти были близки к нулю: тесное пространство между потолком избы и низкой двухскатной кровлей просматривалось насквозь и было практически пустым, если не считать нескольких старых необрезных досок, парочки сломанных стульев и какого-то сундука. Этот сундук вызвал у Андрея слабый интерес сразу по двум причинам. Во-первых, было непонятно, как его сюда втащили, поскольку по габаритам он явно не проходил ни в люк, ни тем более в окошко. А во-вторых, этот сундук был здесь единственным местом, в котором хотя бы теоретически можно было что-то спрятать.

Осторожно ступая по присыпанному древесной трухой песку, который строители избы по старинке использовали в качестве утеплителя, и уклоняясь от свисающих сверху лохмотьев старого рубероида и клочьев пыльной паутины, Андрей приблизился к сундуку и поднял крышку.

Он уже ничего не ждал и почти не почувствовал разочарования. Сундук был набит под завязку, но его содержимое вряд ли могло заинтересовать кого-то, кроме заготовителя вторсырья. В основном это было старое тряпье – какие-то ситцевые женские блузки, юбки и платья, пара воняющих псиной, основательно побитых молью мужских пиджаков, разваливающаяся в руках соломенная дамская шляпа с широкими полями – несомненно, в свое время послужившая мушкетерским головным убором голоногому Атосу, – и еще много разнообразного, недостойного упоминания барахла. Преодолев естественную брезгливость, Андрей старательно перерыл эту кучу старья, докопавшись до самого дна. Его добычей стали несколько пожелтевших от времени школьных учебников, побитый плесенью, скукоженный и задубевший до каменной твердости солдатский ремень с позеленевшей пряжкой, а также растрепанная подшивка журнала «Огонек» за тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год.

И это было все.

Присев на краешек открытого сундука, Липский закурил и осмотрелся – просто так, от нечего делать. Французов перед смертью говорил о нескольких клетчатых баулах, какими в то время пользовались челноки, – набитых доверху, неподъемных. Здесь, среди голых трухлявых стропил и изъеденных жучками-древоточцами потолочных балок, все это добро просто негде было спрятать. Андрей не знал, есть ли в доме подпол; он собирался это выяснить, но твердо решил, что на этом изыскания следует прекратить. Потому что кладоискательство сродни наркомании – просто еще одна форма зависимости, приобретя которую избавиться от нее очень трудно, а порой и просто невозможно. Позволив этой бацилле захватить власть над организмом, можно раскатать избу по бревнышку и на три метра вглубь перерыть весь участок. А потом, ничего не найдя, начать поднимать лопатой здешнюю непаханую целину: а вдруг клад зарыт вон под тем бугорком или в том перелеске? Вдруг тебя отделяет от него всего один шаг, всего несколько сантиметров рыхлой земли? Сокровища здесь может и не быть, но ведь может же оказаться, что оно тут! Как же можно прекратить поиски и уйти?

Дневной свет убывал, мерк прямо на глазах. Сигарета догорела до фильтра. Андрей рассеянно уронил окурок под ноги, а затем, спохватившись, наступил ногой и старательно втоптал в песок носком мокасина: ко всему прочему не хватало только поджечь дом и спалить полдеревни.

Пальцы ноги ощутили сквозь тонкую подошву прикосновение какого-то твердого угловатого предмета, которому здесь, в слое насыпанного для тепла речного песочка, в общем-то, неоткуда было взяться. Ни о чем не успев подумать, просто так – как, по не столь уж далекому от истины убеждению Марты, делал в своей жизни очень многое, если не все, – Андрей поддел этот предмет носком мокасина и вывернул его из песка.

В убывающем дневном свете блеснула исцарапанными, потускневшими от времени и долгого употребления боками отделанная цветными камешками металлическая чаша – потир или как там правильно называется сосуд, откуда верующие пьют церковное вино во время причастия. Тускло-желтый металл выглядел как дешевая латунь, но, наклонившись и взяв чашу в руки, Андрей по одному только внушительному весу понял, что она, вне всякого сомнения, золотая и очень, очень старая.

5

У главного входа в здание Казанского вокзала Владимира Николаевича поджидала черная «ауди» с синим стаканчиком проблескового маячка на крыше. Что бы ни думал и ни говорил Беглов и как бы ему ни поддакивал его вечный подпевала Макаров, командировка Владимира Николаевича была вызвана не терпящей отлагательств служебной необходимостью. Правда, изначально послать в нее планировалось кого-то из сотрудников более низкого ранга, но генеральный, выслушав доводы своего заместителя, согласился, что так даже лучше: чем крупнее и солиднее фигура проверяющего, тем полнее штаны у проверяемых. Этим угнездившимся вдалеке от Москвы мелкопоместным князькам давно нужна основательная встряска. А то возомнили себя, понимаешь, хозяевами жизни, императорами всея говна…

Отсюда же – то есть из косвенных соображений карьерного характера – возникла и идея ехать поездом. Вообще-то, поезда Владимир Николаевич ненавидел всеми фибрами души за медлительность и многочисленные неудобства, связанные с долгим пребыванием множества людей в садистски малом замкнутом пространстве. Благодаря своей о-го-го какой должности он мог себе позволить и, как правило, позволял пользоваться другими, более современными, скоростными и комфортабельными видами транспорта. Но на фоне вялотекущей государственной кампании по борьбе с коррупцией и привилегиями чиновников это подчеркнуто скромное лыко заместителя государственного прокурора Винникова, будучи поставленным в соответствующую строку, во благовремении могло сослужить ему неплохую службу при рассмотрении вопроса о его дальнейшем продвижении по карьерной лестнице.

Кроме того, как уже упоминалось, поезда ходят медленно, а Владимир Николаевич, как ни опостылели ему сомнительные прелести темниковских, потьминских и йошкар-олинских лагерей, на этот раз вовсе не горел желанием поскорее вернуться в Москву.

Командировочное удостоверение было помечено сегодняшним числом, но, будучи человеком государственным, а следовательно, в высшей степени ответственным, Винников не поленился прямо из машины позвонить шефу и поинтересоваться, является ли необходимой его безотлагательная явка на службу. Таковая необходимость отсутствовала, Владимиру Николаевичу было приказано отдыхать, дабы уже наутро явиться с подробным докладом о результатах инспекции, и, получив индульгенцию, он велел водителю везти себя домой. Скоротать летний вечерок на лоне природы ему даже в голову не пришло: там, в загородном доме, до сих пор находилась Свирская, а вместе с ней и целое стадо бегловских быков.

Свирскую придется убрать, подумал он, откидываясь на обитую натуральной кожей мягкую спинку. Юрист она, конечно, хороший, да и баба красивая, но иного выхода просто не существует. Даже человек без юридического образования на ее месте был бы обречен, а уж эту въедливую, грамотную стерву живой выпускать нельзя ни в коем случае. Да, решил он, как только, так сразу. Если так называемый план Беглова не сработал до сих пор, он не сработает уже никогда. Да и с самого начала было понятно, что это не план, а чепуха на постном масле – как, собственно, и все его планы до тех пор, пока они не подвергались строгой редакции Владимира Николаевича. С журналистом придется разбираться как-то иначе, но это потом, когда пресловутая парочка старых отморозков перестанет, наконец, виснуть на шее и путаться под ногами.

За тонированными оконными стеклами проплывала освещенная утренним солнцем Москва. Дневное столпотворение уже началось, и водитель гнал машину по реверсивной полосе, врубив все средства внешнего оповещения – то есть проблесковые маячки и звуковой сигнал, в просторечье именуемый крякалкой. Привычно поборов искушение спросить, нет ли у него закурить, Владимир Николаевич разжег электронную сигарету. Сейчас такой важной персоне, как заместитель генерального прокурора, полагалось бы погрузиться в раздумья, но он не стал этого делать: думать ни о чем не хотелось, все было обдумано и решено, а что до проблем, которые могли появиться в свое время, то их Владимир Николаевич намеревался решать по мере возникновения. Представляя себе сложности и неприятности, которые могут случиться, а могут и пройти стороной, можно лишиться сна и в два счета нажить язву желудка. Воображаемые ужасы всегда страшнее реальных – это Винников понял и накрепко усвоил давным-давно, тем более что фантазия у него была развитая и вечно норовила, не жалея красок, намалевать какой-нибудь апокалипсис.

Из-за крыши длинного, приземистого административного здания выглянули, как из окопа, и весело заблестели на солнце покрытые сусальным золотом купола и кресты старинной церквушки. Заметив их, Владимир Николаевич всем корпусом развернулся в ту сторону и трижды быстро-быстро перекрестился, скороговоркой бормоча: «Господи помилуй!» При Беглове и Макарове он не делал этого никогда, не имея ни малейшего желания выслушивать их подначки, за которыми, по его твердому убеждению, скрывался самый обыкновенный страх. В Бога ни тот, ни другой, конечно же, не верили и никогда бы не признались, что боятся того, чье существование столь категорично отрицают. Но они боялись – помнили ту ночь в церкви, боялись возмездия и, как дети малые, надеялись, что авось пронесет. Во что они по-настоящему не верили, так это в возможность искупления. Да они и не хотели ничего искупать, потому что жить так, как они жили, им было удобно, и ради этого временного, преходящего удобства они были готовы пожертвовать спасением души.

Владимир Николаевич Винников, разумеется, был им не чета. Когда не видели эти два идиота, он не упускал случая продемонстрировать свою набожность. Грех на нем, конечно, был, и не один, но он верил, что не совершил ничего непоправимого. Нет такого греха, которого ему не отпустил бы знакомый священник – такой же высокопоставленный чиновник в церковной иерархии, как он в иерархии государственной. Потому что он не делал ничего такого, чего не делали бы другие – те, кто вместе с ним стоял на церковных службах, а затем подходил к исповеди и причастию. Ограбление храма? Убийство священника? Но при чем тут он? Он пришел туда против своего желания, его заставили, почти насильно сделав соучастником преступления. Того старого монаха он и пальцем не тронул; убийство совершил Макаров, а Владимир Николаевич был просто невольным свидетелем – если не юридически, то по своим личным ощущениям. Топор был в руке у Кота, вот Кот пускай в этом и исповедуется…

Слушая доносящееся с заднего сиденья «господи помилуй», водитель служебной иномарки едва заметно усмехнулся. Как и многие его коллеги, сдержанно, не перегибая палку, лебезя перед своим сановным пассажиром, в душе он его глубоко презирал. Он был искренне убежден, что если молитвы Владимира Николаевича кто-то где-то и слышит, то проживает этот кто-то наверняка не на небесах и произносимые заместителем генерального прокурора заклинания этого кого-то, должно быть, очень потешают. Выбирать надо что-то одно: или Богу молиться, или обеими руками грести хабар и сажать людей, сплошь и рядом ни в чем не повинных, за решетку. Так считал водитель служебной «ауди» Винникова, который, как и сам Владимир Николаевич, относился к непогрешимой, всегда и во всем правой породе искателей соринок в чужих органах зрения.

Прошуршав покрышками по сухому гладкому асфальту подъездной дорожки, машина плавно причалила к подножию лестницы. Гранитные ступени вели с грешной мостовой, по которой слоняется кто попало, в обнесенный высокой узорчатой решеткой, поднятый над землей на высоту в три человеческих роста уютный зеленый дворик с фонтанами, скамейками, цветниками и прочими изысками ландшафтного дизайна. Под двориком скрывался вместительный подземный гараж, а над ним возносилась в подернутое мутной пеленой смога безоблачное небо сверкающая башня из стекла и бетона, на двадцать втором этаже которой Владимир Николаевич пару лет назад приобрел уютную квартирку площадью в каких-нибудь полторы сотни квадратных метров. В тесноте, да не в обиде; по крайней мере, им с женой, на которую была записана эта скромная хибарка, на двоих этого худо-бедно хватало.

Наказав водителю завтра явиться за ним к половине девятого утра, Винников выбрался из машины, приложил электронный чип к контакту замка, толкнул кованую чугунную калитку и стал неторопливо подниматься по лестнице. Калитка с деликатным металлическим клацаньем захлопнулась у него за спиной. Он рассеянно кивнул в ответ на вежливое приветствие сбегающего навстречу по ступенькам подростка с роликовой доской под мышкой. Что это за сопляк, в какой квартире живет и кто его родители, Владимир Николаевич не знал, поскольку редко удосуживался запоминать имена и лица людей, от которых не зависел и которых не рассчитывал как-либо использовать в своих целях.

В просторном, изысканно отделанном холле с ним поздоровался охранник – здоровенный бугай в полувоенной униформе, со смутно знакомой физиономией, имя которого Владимир Николаевич наверняка слышал, и не раз, и, возможно, когда-то даже помнил, но потом забыл за ненадобностью. Николай? Виктор? Стас? А, плевать! Кому интересно, как зовут этот говорящий дверной замок? Хоть Навуходоносор – какая, в самом-то деле, разница?

Коротко, небрежно кивнув, Винников проследовал к лифту. Он уже вошел в кабину, когда в холл вбежал какой-то прилично одетый молодой человек лет двадцати пяти – тридцати, высокий, спортивного телосложения, в дорогом пиджаке и белой рубашке без галстука, в похожих на долго бывшую в употреблении половую тряпку джинсах стоимостью не менее полутора тысяч долларов, в модельных туфлях и при модельной стрижке. Издалека – да, наверное, и вблизи тоже – он смахивал на хорошо оплачиваемого стилиста, дизайнера, модельера или креативного директора – одним словом, на гомосексуалиста.

– Владимир Николаевич, одну минуточку! – изо всех сил торопясь к готовому уехать лифту, воскликнул он голосом, который целиком и полностью соответствовал наружности. – Умоляю, подождите!

Охранник напрягся, увидев незнакомое лицо. Но Винников, для которого все лица, кроме тех, что числились в его личном рейтинге VIP, выглядели одинаково и который на этом основании решил, что человек, знающий его по имени и отчеству, должно быть, какой-то его сосед, уже нажал кнопку «Стоп» и, посторонившись, с ледяной казенной вежливостью произнес:

– Прошу вас.

Охранник расслабился, потеряв к незнакомцу всяческий интерес. Жилец с ним знаком и сам впустил его в лифт – значит, все в порядке. Что это за знакомство, с какой целью этот патлатый, воняющий духами, как баба, педераст явился к заместителю генерального прокурора, что их связывает и почему господина Винникова так редко можно увидеть в компании жены – все это не его охранничьего ума дело. Станешь любопытствовать и всюду совать нос – потеряешь непыльную работенку, так что пускай господа жильцы спят с кем хотят – хоть со стилистами, хоть с постовыми полицейскими, хоть с жирафом из зоопарка.

Очутившись в зеркальной кабине скоростного лифта, предмет размышлений гетеросексуального охранника с одышкой поблагодарил, извинился и нажал сначала кнопку восемнадцатого этажа, а затем – ту, на которой виднелась надпись «Ход». Створки дверей мягко сомкнулись, лифт тронулся почти без толчка, в окошечке над пультом замелькали, сменяя друг друга, светящиеся зеленоватые цифры. Попутчик Винникова сунул правую руку за пазуху и замер в характерной позе человека, пытающегося что-то отыскать во внутреннем кармане пиджака: левая рука придерживает отведенный в сторону лацкан, правая шарит внутри, голова наклонена так, что вмонтированной в потолок кабины видеокамере видна только гладко причесанная темноволосая макушка. Винников стоял, с отсутствующим видом глядя в зеркальную стену поверх этой макушки, со своеобычной уксусно-кислой миной на рыхлой бабьей физиономии.

Молодой человек нашел то, что искал, довольно быстро, где-то между шестым и седьмым этажом. Вынув правую руку из-за пазухи, он сделал ею короткое, резкое движение. Заместитель генерального прокурора Владимир Николаевич Винников охнул, согнулся и присел, прижав ладони к тому месту, где из-под его нижнего правого ребра торчала простая деревянная рукоятка заточки. Удивленный взгляд его округлившихся глаз переместился с этой рукоятки на лицо молодого человека.

– Привет от Беглова, – негромко сказал тот, и на этот раз в его голосе не прозвучало ни единой гнусаво-напевной голубой нотки.

Взгляд Винникова остекленел, колени подломились, и, мягко повалившись на бок, он скорчился в позе зародыша на полу кабины. Киллер не стал его добивать, поскольку в этом не было необходимости. Полученные в спецназе и отточенные в зоне навыки владения холодным оружием никогда его не подводили, и бил он всегда только один раз.

Когда кабина остановилась на восемнадцатом, он вышел. Двери закрылись, и мертвое тело поехало к себе на двадцать второй. Убийца вызвал другой лифт, погрузился в него и нажал кнопку первого этажа. Примерно там же, где умер Винников, между шестым и седьмым, он вынул из кармана предмет, похожий на портативную рацию, и большим пальцем утопил единственную виднеющуюся на корпусе кнопку.

Одна из стоящих в уютном дворике с фонтанами, скамейками и плакучими ивами дизайнерских мусорных урн взорвалась с оглушительным хлопком, от которого задребезжали оконные стекла в нижних этажах элитного жилого небоскреба. Всполошившийся охранник покинул пост и выбежал из подъезда, дабы выяснить, что стряслось. Пока он вставал со стула и, топая обутыми в армейские ботинки сорок шестого размера ножищами, бежал через вестибюль, спускающийся с восемнадцатого этажа лифт достиг первого и остановился. Раздался мелодичный звонок, створки дверей плавно разъехались в стороны, и молодой человек с внешностью гея и навыками крапового берета спокойно, как ни в чем не бывало, вышел в пустой вестибюль. Он шел наклонив голову, так что длинные локоны практически полностью скрывали от следящих видеокамер лицо, развязно повиливая бедрами и прищелкивая пальцами в такт слышной только ему одному мелодии.

Оснащенная фотоэлементом стеклянная дверь подъезда с чуть слышным шелестом разошлась надвое, половинки скользнули в стороны, в кондиционированную прохладу вестибюля ворвалось жаркое, отдающее запахами горячего асфальта и выхлопных газов дыхание улицы. К этим привычным ароматам московского лета сейчас примешивалась легко различимая струйка острого запаха тротилового дыма. Это амбре исходило от развороченной, дымящейся урны, над которой с растерянным видом склонился охранник. Он стоял к подъезду спиной и не видел, как странный знакомый господина Винникова покинул охраняемый им объект.

Очутившись на улице, молодой человек разом перестал вилять бедрами, расправил плечи и одним движением пятерни отбросил назад волосы. Одежда, лицо и прическа остались прежними, но по тротуару теперь уверенно и твердо шагал совсем другой человек – вполне обыкновенный, ничем не выделяющийся из огромного множества себе подобных рядовой менеджер среднего звена с самой что ни на есть обыкновенной, традиционной сексуальной ориентацией. Свернув за угол, он уселся за руль спортивного автомобиля и дисциплинированно пристегнулся ремнем безопасности. При этом у него, видимо, заело пряжку; молодой человек наклонился вперед и вбок, на мгновение скрывшись из вида где-то под приборной доской, а когда выпрямился, вместо темных артистических локонов у него на голове золотилась заметно поредевшая на макушке поросль коротких рыжеватых волос.

Мощный турбированный двигатель злобно взревел. Звук немного напоминал тот, что можно услышать, когда мимо, сильно газуя, проезжают «Жигули» с оторванным напрочь глушителем. Что позволено Юпитеру, не позволено быку; то, что у дышащей на ладан отечественной развалюхи служит признаком технической неисправности, для дорогого спорткара с эмблемой знаменитой фирмы на капоте является нормой.

Взвизгнув покрышками, машина сорвалась с места и мгновенно затерялась в плотном потоке уличного движения, что, отравляя воздух выхлопными газами и попирая недавно отремонтированный асфальт тысячами вращающихся колес, катился в направлении Нового Арбата.

6

У ворот монастыря стоял густо запыленный от колес до крыши черный «мерседес» представительского класса с синим ведерком проблескового маячка на крыше. За ним, съехав правой парой колес на травянистую обочину, остывал грузовой микроавтобус той же фирмы, тоже черный и тоже запыленный сверх всякого мыслимого предела. Водители – один в строгих черных брюках и белой рубашке с коротким рукавом и однотонным темно-бордовым галстуком, а другой в точно таком же наряде, но без галстука, зато в темных солнцезащитных очках – покуривали в сторонке, щурясь на солнышко и обсуждая какие-то свои сугубо профессиональные вопросы. Когда прорезанная в монастырских воротах калитка распахнулась с негромким скрипом и оттуда, перешагнув высокий порог, появилась внушительная фигура отца-настоятеля, тот водитель, что был без галстука, вороватым движением застигнутого на месте преступления школяра-двоечника спрятал сигарету за спину, а второй, поколебавшись, бросил свою в дорожную пыль и придавил подошвой.

Безоблачное небо было неправдоподобно синее, какого не увидишь в Москве. Налетающий порывами ветер беспорядочно гонял над колышущимся луговым разнотравьем невесомый одуванчиковый пух, как будто затеявшие большую войну лилипуты в одночасье сбросили на головы противника небывалый в истории массированный парашютный десант. Высоко в небе, невидимый на фоне слепящего солнечного диска, висел, оглашая всю округу своими переливчатыми трелями, жаворонок. Задняя дверь «мерседеса» начала открываться, и тот из водителей, что щеголял в галстуке, торопливо подбежав, услужливо распахнул ее перед пассажиром.

Выбравшись наружу, тот привычным жестом оправил пиджак и двинулся к стоящему в ожидании настоятелю. Это был сравнительно молодой, никак не старше сорока лет, мужчина чуть выше среднего роста – не худой и не толстый, с русыми, выгоревшими на солнце волосами и неровным загаром, судя по которому он не так давно сбрил бороду. Цвет лица уже начал выравниваться; случайный прохожий, скользнув по этому лицу рассеянным взглядом, возможно, заметил бы в нем какую-то странность, но вряд ли понял бы, что именно привлекло его внимание.

Сделав несколько шагов, этот гражданин остановился и, временно утратив интерес к настоятелю, перекрестился на укрепленную над воротами икону. Настоятель, коего звали отцом Михаилом, воспринял это спокойно: не желая относиться к гостю предвзято, обольщаться он тоже не спешил. Правильно и к месту перекреститься в наше время умеет всяк кому не лень, но крестное знамение, оставшись символом веры, давно перестало быть ее верным признаком.

Отец-настоятель в данном случае был прав на все сто процентов: для пассажира черного «мерседеса» то, что он только что сделал, было обыкновенной данью вежливости, отданной безо всякого внутреннего сопротивления. В помещении, если только вы не военный, принято снимать головной убор, в больничной палате – верхнюю одежду. Продолжать смысловой ряд нет никакой необходимости; то, что вы не проживаете в упомянутом помещении и не занимаете одну из коек в палате, служит таким же слабым оправданием несоблюдению этих элементарных правил, как отсутствие твердой и искренней веры – игнорированию обычая креститься при входе в церковь. Короче говоря, в чужой монастырь со своим уставом не лезут; это знают все, а в данном конкретном случае старая поговорка обретала буквальный смысл, ибо дело происходило аккурат у ворот Свято-Воздвиженского мужского монастыря, расположенного верстах в семи от деревушки Сухое Болото N-ского района Рязанской области.

Окончив ритуал, по поводу целесообразности которого гость давно перестал дискутировать даже с самим собой и даже мысленно, он вновь сосредоточил свое внимание на хозяине и, подойдя, приветствовал его легким наклоном головы.

– Здравствуйте, отец Михаил, – поздоровался он. – Или к вам надлежит обращаться как-то иначе?

– Здравствуйте, – вполне по-светски ответил на приветствие настоятель. – Обращение вполне подходящее. Как говорят в миру, хоть горшком назови, только в печку не ставь. На паломника вы непохожи, из чего следует, что у вас ко мне имеется некое дело.

– Однако, – усмехнулся приезжий, – стиль у вас, отец Михаил, прямо-таки столичный.

– Необходимо понимать, – без улыбки произнес монах, – что настоятель святой обители суть не только духовное лицо, облеченное Божьей благодатью, но и руководитель, хозяйственник…

– И, как всякий хозяйственник, привык дорого ценить свое время, – с понимающим видом подхватил гость.

– Увы, – кивнул отец Михаил.

– Тогда не стану его у вас отнимать, – убедившись, что говорит с деловым человеком, который не собирается прямо тут, у ворот, читать ему проповеди, объявил приезжий. – Моя фамилия Иванов, я – доверенное лицо депутата Государственной думы Ильи Григорьевича Беглова…

– Беглова? Ильи? – Косматые, тронутые сединой брови настоятеля хмуро сошлись к переносице, взгляд сделался острым и настороженным. – Уж не тот ли это Беглов…

– Совершенно верно, – поспешно подтвердило доверенное лицо. – Я вижу, вы о нем слышали и, кажется, относитесь к нему… э-э-э… слегка предвзято.

– Вот что, господин… гм… Иванов, – сурово произнес настоятель. – Я не просто слышал о вашем доверителе – я его знавал в ту пору, когда он обитал здесь в качестве трудника. И, как и вся братия, до сих пор твердо убежден: кощунственное, богохульное злодеяние, о котором вы наверняка осведомлены, в стенах святой обители совершил именно он. Следствию не удалось его уличить, но земной суд – не последняя инстанция. Так ему и передайте. Для вас, должно быть, это звучит неубедительно и даже смешно, но я не стану с вами спорить. Сразу же после смерти все люди до единого становятся верующими, но для таких, как вы и ваш доверитель, прозрение наступает слишком поздно.

– При всем моем уважении, – дождавшись паузы в этой грозной речи, вставил господин Иванов, – вы абсолютно напрасно мечете громы и молнии и пугаете меня Страшным судом. Не знаю, какой вердикт вынесет этот суд моему доверителю, но по упомянутому вами пункту обвинения он точно будет оправдан. Однако вы правы: спорить и препираться в данном случае означает лишь попусту тратить драгоценное время – как ваше, так и мое, которое, уверяю вас, тоже стоит недешево. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Прошу вас.

С этими словами он сделал широкий приглашающий жест в сторону микроавтобуса. Слегка обескураженный только что полученной от мирянина безупречно вежливой, но достаточно резкой отповедью, отец Михаил неуверенно двинулся в указанном направлении. Посланец депутата Беглова кивнул, и водители, взявшись за ручки, синхронно открыли покрытые толстым слоем пыли створки распашных задних дверей микроавтобуса.

Внутри на выстланном рубчатой резиной железном полу стояли три объемистых, прочных дощатых ящика. Водитель микроавтобуса – тот, который без галстука, – запрыгнул в кузов и, вооружившись фомкой, начал с треском и скрежетом отдирать приколоченную гвоздями крышку ближайшего к выходу ящика. Сосновая древесина с протяжным скрипом выпустила из своих тугих объятий последний кривой гвоздь, металлическая упаковочная лента лопнула и задребезжала, раскачиваясь в воздухе, снятая крышка легла на пол, открыв взорам присутствующих содержимое – какие-то упакованные в холст, брезент и полиэтилен плоские прямоугольные предметы. Они были составлены ровно, со всей возможной аккуратностью, но до того разнились по размерам, что в целом производили ощущение беспорядка, почти хаоса.

– Что это? – подозрительно спросил отец Михаил.

– Лучше один раз увидеть, – вместо ответа напомнил посланец Беглова.

Отступив от кузова, он вынул из кармана сигарету, покатал ее между пальцами, понес ко рту, но спохватился и с полдороги вернул обратно в пачку.

Отец Михаил подобрал запыленный подол подрясника и занес ногу на подножку. Один из водителей сунулся ему помогать; монах нетерпеливо отпихнул его локтем и ловко, как молодой, забрался в пышущий жаром, как разогретая духовка, жестяной короб кузова. Оттуда он бросил на господина Иванова еще один косой, недоверчивый взгляд, как будто опасался, что его сейчас запрут в этой раскаленной консервной банке и увезут в неизвестном направлении. Упомянутый господин, поймав этот взгляд на себе, лишь удивленно поднял брови: да что вы, я же мухи не обижу! – и настоятель, отвернувшись от него, склонился над вскрытым ящиком.

Андрей Липский отошел на пару шагов, давая монаху время осмыслить увиденное и осознать масштабы происходящего. Он дьявольски устал и, несмотря на дорогой костюм, сверкающую белизной рубашку и гладко выбритые щеки, чувствовал себя основательно пропыленным как снаружи, так и изнутри. Он провел на чердаке пустующего деревенского дома без малого четыре часа, едва ли не по крупице просеивая песок. Чердак оказался буквально выстлан сплошным слоем укрытых песчаным одеялом церковных реликвий; самые старые иконы, в числе которых был и чудотворный образ Николая-угодника, о котором упоминал Французов, обнаружились внутри двойных стенок набитого изъеденным молью тряпьем сундука. Андрей разобрал его в самом конце, испытывая что-то вроде вдохновения, потому что понял ход мыслей того, кого умирающий экс-министр в своем рассказе окрестил Мажором. Работа, которую проделал этот полумифический персонаж, перепрятывая краденые сокровища, вызывала у Андрея невольное уважение: это был адский труд, который к тому же пришлось проделать украдкой, наверняка не в один присест и при острой нехватке времени.

Он покинул деревню под покровом ночной темноты, как вор, и чувствовал себя вором до последнего мгновения, когда настоятель монастыря наконец прекратил ненужные разговоры, забрался в кузов и склонился над открытым ящиком. Теперь оставалось лишь уладить некоторые формальности, из которых необходимость расплатиться с водителями взятых напрокат автомобилей представлялась далеко не самой щекотливой.

Задумавшись, он пропустил торжественный момент и вернулся к действительности, только когда почувствовал исходящий от настоятеля приторный аромат церковных благовоний, смешанный с запахом древесной стружки. Обернувшись к распахнутым настежь дверям, за которыми в душном полумраке кузова виднелся частично скрытый пыльным линялым брезентом лик святого Николая, отец Михаил перекрестился, явно далеко не впервые, и отвесил глубокий поклон, тоже наверняка не первый и даже не второй.

– Уж не знаю, что и сказать, – промолвил он, повернувшись к Андрею.

– А говорить ничего не надо, – успокоил его тот. – По крайней мере, мне. Но вы, а вместе с вами и все, кого это может заинтересовать, должны знать: Илья Григорьевич Беглов непричастен к тому кровавому злодеянию, о котором вы упомянули. Все эти годы он трудился не покладая рук, чтобы отыскать и вернуть монастырю и православной церкви похищенное и обелить свое имя – в первую очередь в глазах верующих и братьев, давших ему приют в трудный период его жизни. Вот это, отец Михаил, нужно будет сказать обязательно. Причем так, чтобы вас услышало как можно большее количество людей.

Отец Михаил помолчал, задумчиво поглаживая ладонью густую, окладистую, черную с проседью бороду. Потом быстро обернулся, словно проверяя, не исчез ли куда-нибудь микроавтобус с драгоценным грузом, умиротворенно вздохнул и сказал:

– У меня к вам всего один вопрос, господин Иванов. Или уместнее называть вас настоящим именем: Андрей Юрьевич?

– Простите?.. – растерянно выдавил Андрей, чувствуя себя так, словно средь бела дня его вдруг хлопнули по голове пыльным мешком.

– Лгать вы не умеете, господин Липский, – сказал настоятель. – Это вам, конечно, плюс. А вот то, что считаете нас мракобесами и неандертальцами, живущими вдалеке от мира и знать не знающими, что такое Интернет, – это, Андрей Юрьевич, минус, причем жирный.

– Да никем я вас не считаю! – с горечью возразил Андрей, обескураженный не столько провалом своей легенды, сколько нелепой оплошностью, ставшей его причиной. – Просто за всеми этими делами из головы вон, что в Сети есть блог, а в блоге – моя фотография. Хотите – верьте, хотите – нет, забыл, и точка! Как отрезало.

– Божий промысел, – вскользь заметил отец Михаил.

– Или наоборот, – буркнул Липский. – Вы что-то хотели спросить?

– Хотел, – кивнул головой настоятель. – С каких это пор вас, вольного стрелка, известного своим свободомыслием, повело прислуживать власть имущим? Особенно таким, как Беглов? Только не лгите – все равно, как я уже говорил, получается это у вас из рук вон плохо.

– Не вы один это говорили, – вздохнул Липский. – Беда, отец Михаил! Своим вопросом вы загнали нашу беседу в глухой тупик. Лгать бесполезно, а правды я вам пока что не скажу даже под пыткой.

– И как быть? – с прищуром глядя на него, спросил настоятель.

– Да как знаете, – пожал плечами Андрей. – Для начала просто позовите своих людей. Нужно разгрузить и отпустить машины, за простой тоже приходится платить, и недешево. А как быть дальше, решайте сами. Можете вообще ничего никому не говорить…

– Так не получится, – заметил настоятель.

Он махнул рукой кому-то невидимому, и тяжелые створки монастырских ворот, как по щучьему веленью начали расходиться в стороны. Андрей кивнул водителю (который без галстука), тот прыгнул в кабину, запустил мотор, и микроавтобус, беспорядочно хлопая створками открытой задней двери, осторожно вполз в ворота. Ворота закрылись; водитель в галстуке, укрывшись от взгляда отца-настоятеля в салоне своего «мерседеса», снова закурил, выдувая дым в узкую щель между слегка приспущенным стеклом и верхним краем дверной рамы.

– Ясно, что не получится, – согласился Андрей. – Ну, скажите, что эти ящики вам подкинули – просто оставили ночью у ворот, и все.

– И что будет?

– У вас все будет в полном порядке, – заверил Андрей.

– А у вас?

– A y меня все станет чуточку сложнее, но вас это уже никоим образом не касается.

Отец Михаил снова помолчал, разглаживая бороду.

– А если я обнародую заведомую ложь, которую только что от вас услышал?

– Тогда вы очень мне поможете. Не знаю, пойдет ли эта помощь на пользу или во вред, но без нее мне, признаться, придется туго. Возможно, очень туго.

– Вот сейчас вы не лжете, – сказал настоятель. – И с учетом того, что вы уже сделали, я, пожалуй, готов пойти на маленькую ложь во спасение. А знаете, что пришло мне в голову? Возможно, мое мнение ошибочно, но, слушая вас, я почему-то вдруг вспомнил стихи Корнея Чуковского…

– Вы? – изумился Липский. – Чуковского?!

– А по-вашему, монах – не человек и никогда не был ребенком? Именно Чуковского. Конкретно – «Тараканище».

– Эпохальное произведение, – хмыкнул Липский. – «Приносите ко мне, звери, ваших детушек, я сегодня их за ужином скушаю!» – зловещим голосом театрального злодея с подвыванием продекламировал он. – Стивен Кинг нервно курит.

– Мне вспомнилось другое место, – сказал отец-настоятель. Кто такой Стивен Кинг, он не спросил, и Андрею захотелось укоризненно погрозить ему пальцем: «Ай-ай-ай, отче, как не стыдно! Духовное лицо, а Стивена Кинга втихаря почитываете… Нехорошо!» Впрочем, вполне возможно, отец Михаил никогда даже не держал в руках романы «короля ужасов», а просто знал противника – если не в лицо, то хотя бы по имени. – В самом начале, где Корней Иванович описывает произведенный появлением Таракана эффект. Помните? «Волки от испуга скушали друг друга»…

– Гм, – неопределенно промычал Андрей. Разговор о детской литературе неожиданно принял далеко не невинный и весьма нежелательный оборот. Мало-помалу он начинал чувствовать себя в компании отца Михаила до крайности неуютно: проницательность этого бородача в запыленном понизу, увешанном парашютиками семян одуванчика подряснике заставляла усомниться в собственных умственных способностях, которые Андрей до этой минуты считал если не блестящими, то, как минимум, недурными.

– Схема не идеальная, – сообщил между тем отец Михаил, – надежностью тоже не блещет. Но это, по крайней мере, лучше, чем другая цитата из того же автора: «Подлетает к пауку, саблю вынимает и ему на всем скаку голову срубает…»

– «Муха-цокотуха», – сказал Андрей. – К этому пауку, пожалуй, подлетишь! Как подлетишь, так и отлетишь – целехонький, только немножечко мертвый.

– О том и речь, – кивнул настоятель. – Много их?

– Всего трое, – ответил Андрей, неожиданно для себя осознав, что уже напропалую выбалтывает то, о чем собирался молчать, как партизан на допросе в гестапо. Ай да отец-настоятель! – И все примерно одного калибра – такие, что на кривой козе не объедешь. Поэтому хочется сделать все в ритме вальса, на раз-два-три. И по возможности не принимая непосредственного участия в танцах.

– А вы…

– Не воин веры, – сказал Андрей. – Не Пересвет и не какой-нибудь там рыцарь-храмовник. Просто у меня с ними личные счеты. Плюс обещание, данное умирающему, у которого тоже были с ними счеты. Всего-навсего. Увы, но это так. Эти трое слишком многих убили, чтобы… В общем, что я вам объясняю! Вы не на необитаемом острове живете и знаете, конечно, что у российской Фемиды есть дурная привычка подглядывать из-под повязки и на основании увиденного решать, кого карать, а кого миловать.

Отец-настоятель задумался, привычно теребя бороду. Андрей тоже задумался – не о душе и даже не о своих не шибко веселых делах, а о том, до чего нелепа имеющая место быть ситуация: он, отъявленный безбожник, скептик и записной нигилист, до сего дня обходивший церковь десятой дорогой, стоит у монастырских ворот и наперебой с настоятелем святой обители декламирует стихи Корнея Чуковского, имея при этом в виду кое-что весьма далекое от детских сказок.

– Ладно, – сказал наконец отец Михаил, – зачтем это как исповедь. Грех, конечно, но братья как-нибудь отмолят. Ступай с миром, сын мой, отпускаю тебе твои прегрешения.

– Вот так штука, – слегка опешил Липский. – Не думал – не гадал… Так, может, индульгенцию выпишете?

– За индульгенцией иди к конкурентам, – сказал отец Михаил и тут же торопливо перекрестился: – Прости, Господи! Не вводи во грех, окаянный, – обратился он к Липскому, – не то не посмотрю, что совершил богоугодное дело, – махну разок десницей – с правой оно у меня, знаешь, ловчее получается, – попомнишь тогда Пересвета!

– Извините, – сказал Андрей. – Просто не думал, что все так просто… Вернее, знал, что просто, но почему-то думал, что не везде.

– Это с какой стороны поглядеть, – сказал настоятель. – Если присмотреться да задуматься, то не так-то оно и просто. Совсем непросто. И везде – даже там, где, как у вас говорят, все схвачено. Это, Андрей Юрьевич, вопрос веры. Для одного она – свет в окошке, для другого – пустой звук. Но это, как я уже говорил, ровно до тех пор, пока длится земная жизнь. А в жизни вечной все верующие – трудно ведь, согласитесь, не верить собственным ощущениям.

– Напугали, – подумав, признался Андрей.

– Это просто инерция сознания, – объявил монах. – Вообще-то, я хотел вас утешить и ободрить.

Четырьмя часами позже Андрей шел через привокзальную площадь маленького провинциального райцентра, намереваясь приобрести билет на ближайший поезд до Москвы. Несмотря на усталость, он, как ни странно, действительно чувствовал себя не только приободренным, но и утешенным – по крайней мере, частично. Это состояние лишь в малой степени можно было объяснить только что совершенным благим – или, как выразился отец Михаил, богоугодным – делом. Проанализировав свои ощущения и докопавшись до их первоисточника, Андрей сделал блистательный, вплотную граничащий с банальной кухонной философией вывод: как ни крути, а в религии что-то есть.

«Опиум для народа», – с чуточку натужной иронией подумал он и замер как вкопанный, услышав знакомую фамилию.

Ветер гонял над привокзальной площадью тополиный пух, желтовато-серый асфальт ощутимо пригревал ступни сквозь подошвы. На стоянке такси калились под солнцем целых четыре машины – потрепанные, пыльные, с набившимися под щетки «дворников» валиками сероватого пуха и с открытыми настежь для сквозняка дверцами. В одной из них работало радио. Передавали выпуск новостей. Чтобы придать своему стоянию посреди площади хотя бы видимость смысла, Андрей нарочито медленно вытащил из кармана висящего на сгибе локтя пиджака сигареты, так же медленно, обшарив все, сколько их было в костюме, карманы, нашел зажигалку и начал старательно ею чиркать, внимательно вслушиваясь в напористую скороговорку диктора и моля Бога, чтобы водитель не переключился на другую станцию.

«…Сегодня утром в лифте своего дома, – тараторил диктор. – Заместитель генерального прокурора был убит ударом ножа, поразившим печень. По данным судебно-медицинской экспертизы, смерть наступила мгновенно. Убийство произошло около девяти часов утра по московскому времени. По основной рабочей версии, озвученной представителями следственного комитета, оно носило заказной характер и, вероятнее всего, было связано с профессиональной деятельностью покойного. Напомним, что заместитель генерального прокурора России Владимир Винников был убит, когда возвращался домой из инспекционной поездки по исправительным учреждениям Поволжья. Органы следствия не исключают, что причиной убийства стала именно эта поездка, в ходе которой Винников мог выявить нарушения, которые кому-то очень хотелось бы скрыть. Однако, как подчеркнул глава пресс-службы генеральной…»