– Позвоните ему, из постели вытряхните и велите приехать.

Она повернулась к Сервасу:

– Мальчика надо допросить, но я не знаю специалиста, который мог бы его разговорить. А ты?

Он немного подумал.

– Габриэла Драгоман. У нее на визитке написано «психиатр» и «педопсихиатр». Можно попросить ее присутствовать на допросе.

Ирен бросила на него подозрительный взгляд.

– Ты уверен, что это хорошая идея?

В этот момент в переговорном устройстве Ангарда чей-то голос прохрипел: «Мы кое-что нашли».

– Что? – сказал тот и нажал кнопку: – Прием…

– Следы рядом со следами мальчика. Следы взрослого человека… Прием…

Они переглянулись.

– Пошли, – сказала Ирен.

Размер 41–42. Мужские ботинки на рифленой подошве. На тропе, едва проступавшей в лесной тьме. «Слишком уж темно в лесу для ребенка», – подумал Сервас. Следы шли рядом со следами Тео сначала в одну сторону, потом в другую, словно оба разговаривали, прохаживаясь по тропе полночи. Потом следы взрослого исчезли в лесу, а следы мальчика остались. И они были четкие, дождь еще не успел их размыть.

– Есть среди вас тот, кто обнаружил эти следы? – спросила Циглер у Ангарда, указав на тропу.

– Да, – ответил он.

– А это не могут быть следы кого-то из жандармов?

– Нет, – сказал жандарм, который их обнаружил. – Досюда никто не доходил, кроме тех, что нашли мальчика. И это не их следы. Вот их следы, – показал он на другие отпечатки на тропе.

– О’кей. Но проверьте на всякий случай всех, кто находится в доме: не ходил ли кто по тропе, пока мы не приехали.

Она снова взглянула на следы. Их уже начал понемногу размывать ливень и поток грязи, текущий по тропе. А сделать слепки они не успевают. Вот черт!..

– Найдите какую-нибудь линейку или рейку с насечкой! – крикнула Ирен. – Хоть одна должна найтись в комнате мальчика! Скорее! И позовите фотографа!

А пока что она опустилась на четвереньки, прикрыла след рукой, навела на него камеру телефона, и яркая вспышка осветила глиняную тропу.



– Ну что? – осведомился Сервас пятью минутами позже.

– Она была не в восторге, что ее разбудили посреди ночи, – сказала Циглер, убирая в карман телефон, – и сказала, что я не дала ей досмотреть эротический сон, в котором она целовалась с… Они или с кем-то вроде того. Но когда я рассказала про Тео, она сразу проснулась и согласилась немедленно приехать. И просила дождаться ее и пока не расспрашивать мальчика. И поместить его в спокойную, знакомую комнату, подальше от людей, что толкутся в доме. Ну, например, в его комнату или в любую другую, где он будет себя чувствовать в безопасности. И пусть мать остается все время с ним, чтобы его успокоить… И пусть он больше ни с кем не разговаривает… Слушай, а что такое «Они»?

– Японский демон, – ответил он. – Эти ребята огромного размера, они носят набедренные повязки, и у них на лбу рога.

– Японские демоны, говоришь… Для сновидения сюжет интересный…

– Да она тебя разыгрывала.

– И мне так показалось. Я вот думаю: как бы я отреагировала, если бы какой-нибудь мужик стал мне отливать такие пушечки по телефону…

38

Габриэла Драгоман расстегнула свой короткий двубортный плащ и протянула его одному из жандармов, словно гардеробщику в роскошном ресторане. Под плащом оказались комбишорты[42] цвета розового дерева с глубоким запашным вырезом сверху: одежда, позволявшая оценить как длинные загорелые ноги, так и обнаженные плечи и силиконовую грудь. Арсенал дополняли золотые часы и туфли на высоченных каблуках.

В гостиной было полно мужчин, и все, как по команде, проводили ее глазами, когда она прошла мимо них. Сервас заметил, что это не понравилось Ирен: видимо, она сочла такой наряд не очень подходящим к обстоятельствам.

Но не успела она и рта раскрыть, как доктор Драгоман заговорила тем же высокомерным и холодным профессиональным тоном, что и в прошлый раз.

– Где он?

– У себя в комнате, – ответила Циглер.

Психиатр окинула беглым взглядом набившихся в шале жандармов, которые откровенно на нее пялились.

– Здесь слишком много народу. Какой-нибудь врач его осматривал?

Циглер назвала имя доктора, которого Драгоман, похоже, знала.

– Никаких ран или следов на теле, никаких признаков сексуальной агрессии… но рядом со следами мальчика в лесу нашли следы взрослого человека…

Габриэла Драгоман прищурилась. Ирен уже обрисовала ей ситуацию по телефону.

– Мать с ним?

– Да.

– А отец? К отцу он подошел?

Ирен отрицательно покачала головой.

– Он его проигнорировал, – ответила она. – Его отец… страдает посттравматическим синдромом. Бывший военный, был ранен в бою. Его наблюдает военный психиатр.

– Я слышала об этой истории.

Габриэла Драгоман наморщила красивые черные брови под светлой челкой.

– Я всегда очень внимательна к конфигурации семьи, когда впервые встречаюсь с ребенком. Ребенок в возрасте одиннадцати лет с матерью – это нормальная конфигурация, и она нам ни о чем не говорит. Ребенок с обоими родителями – конфигурация, больше характерная для молодых семей, стремящихся дать детям хорошее воспитание и разделить обязанности между собой. И гораздо меньше – для семей, где родители не ладят и где каждый пытается поймать другого на слове. Конфигурация, когда ребенок остается с отцом, – часто результат раздора или развода. Но когда мать в одиночку воспитывает ребенка, она старается не впускать на свою территорию клиницистов, а впоследствии – полицейских. Она охраняет свою полную власть над миром ребенка и будет сознательно или бессознательно препятствовать его контактам с другими взрослыми. Сейчас, когда мальчик успокоился, мать надо увести и допросить его без нее. Однако с другой стороны, если вы хотите добиться результатов, вам надо установить с ним отношения взаимного доверия и ни в коем случае не спровоцировать отторжения, которое может вызвать интрузивный характер ваших вопросов. Предоставьте действовать мне. Пойдемте.

Они прошли по коридору, обшитому панелями, как и большинство помещений в шале, и вошли в комнату Тео. Мальчик сидел на полу на подушке. Как и Матис, он играл с планшетом. Мать сидела рядом.

– Здравствуй, Тео, – сказала Габриэла.

Голос у нее был теплый, дружеский и уверенный. Сервас заметил, что мальчик с любопытством на нее посмотрел, а значит, ей удалось привлечь его внимание, чего так и не смогла добиться Циглер.

– Можно я сяду?

Не дожидаясь ответа, она взяла другую подушку и уселась на нее сантиметрах в пятидесяти от Тео, как отметил Сервас, как раз на границе личного и интимного пространства. «Интересно, – подумал Мартен, – а что, значение социальных дистанций и управление межличностным пространством одинаково и для детей, и для взрослых?»

Следующие минут пять Габриэла Драгоман расспрашивала Тео об игрушках. Эта тема, похоже, очень ее заинтересовала. Она развеселилась и все время смеялась. Сервас не узнавал ту отстраненную, высокомерную даму, что недавно принимала их в своем экстравагантном бункере, завешанном странными картинами.

Потом она обратилась к матери:

– Мне бы хотелось попросить вас выйти.

– Но я…

– Пожалуйста, я вас прошу…

Это прозвучало не как просьба, а как приказ. Сухой и властный. Мать побледнела и встала. Габриэла повернулась к мальчику и заговорщицки ему улыбнулась.

– Тео, – сказала она, когда мать вышла, – все, что будет здесь сказано с этой секунды, я не сообщу твоим родителям, я вообще об этом не стану с ними разговаривать. Но ты потом можешь им все рассказать, если захочешь. Тебе решать. Понимаешь?

Тео медленно наклонил голову.

– Ты должен знать, что все, о чем мы будем разговаривать, – это наш маленький секрет, договорились?

Мальчик снова медленно кивнул.

– Хорошо. Когда жандармы тебя нашли, ты был в лесу. А что ты там делал?

– Что?

– Что ты делал в лесу?

– Я не хочу об этом говорить, – ответил мальчик.

– Почему, Тео?

– Потому.

– Тео, я тебе обещала. Родители ни о чем не узнают. Все останется между нами.

– Вот этого зовут Мегатрон, – сказал Тео, показывая на одну из фигурок, – он предводитель Десептиконов[43].

– Тео, ты не хочешь говорить о том, что произошло в лесу?

– Нет.

– Почему?

– Я не хочу об этом говорить! – вдруг крикнул он изо всех сил. – Не хочу! Уходите!

– А этого как зовут? – не сдавалась Габриэла Драгоман, указав на другого трансформера.

Мальчуган вздохнул и вдруг успокоился.

– Это Оптимус Прайм[44]! Пф-ф-ф…

Похоже, его разочаровало, что докторша не знает ничего о трансформерах.

– Тео, а ты любишь рисовать?

Он поднял глаза от игрушек, взглянул на психиатра и кивнул.

– Нарисуешь мне что-нибудь?

Он подошел к своему столику и вернулся с листком бумаги и цветными карандашами.

– Можешь нарисовать сам себя в лесу нынче ночью?

Сервас затаил дыхание. Тео размышлял. Потом взял карандаши и принялся рисовать. Габриэла встала и подошла к ним.

– Детей от семи до одиннадцати лет в условиях расследования рекомендуется попросить нарисовать ситуацию, которая вас интересует. Это лучший из способов коммуникации. Но сначала – игра. А потом то, что на нашем медицинском языке именуется «диалог по-взрослому».

Сервас подумал, что между взрослыми пациентами, страдающими различными парафилиями, и детьми, которых лечила Габриэла Драгоман, ее психиатрическая практика делает большое различие. Но, в конце концов, общество все больше и больше впадало в детство, и огромное количество взрослых людей не желали с детством расставаться.

– Готово! – крикнул у них за спинами Тео.

Они обернулись и подошли к мальчику. Габриэла наклонилась и не спеша взяла рисунок наманикюренными пальцами.

– Можно взглянуть, Тео?

Мальчик энергично кивнул, видимо, гордый результатом. Все обступили Габриэлу и вгляделись в рисунок. Деревья довольно скверно были нарисованы черным карандашом, а поверх них шли густые короткие полосы дождя, нарисованные голубым. В лес вела коричневая тропа, и по ней шли рядышком два силуэта: один большой, другой маленький.

Взрослый и ребенок…



– Тео, а кто это?

Габриэла Драгоман указала на силуэт рядом с детским. Сервас вздрогнул. В этой едва обозначенной фигуре было что-то опасное, не внушающее доверия, что-то такое, от чего ему стало не по себе. Глядя на нее, он испугался. Словно рисунок внезапно ожил и спрыгнул с листа. Он отвел глаза от рисунка и сосредоточил внимание на мальчике, который снова замкнулся и явно не хотел говорить.

– Не хочешь мне сказать?

Голос ее все время звучал очень тихо, мягко и приглушенно, и Сервас сам не избежал обаяния этого ласкающего тембра, словно перебирающего мозг. Но мальчик покачал головой.

– Почему?

Никакого ответа.

– Тео, ты ведь знаешь, что я твой друг?

Мальчик молча кивнул.

– Тогда почему ты не хочешь рассказать мне о твоем друге?

Нет ответа.

– Зачем ты надел ботинки? Зачем так поздно пошел в лес?

Нет ответа.

– У тебя была с ним назначена встреча?

Нет ответа.

– Ты не имеешь права об этом говорить, да?

Они увидели, как Тео кивнул, не глядя на них, и неподвижно уставился в одну точку прямо перед собой.

– Ты разрешишь мне взять рисунок? Ты ведь для меня нарисовал?

Мальчик снова кивнул. Габриэла встала, держа в одной руке рисунок, а другой одергивая комбишорты, и Сервас на секунду залюбовался ее красивыми загорелыми ногами.

– Сегодня он больше ничего не скажет… Я полагаю, что на него слишком много навалилось для его возраста. Он просто очень устал. И если он действительно кому-то обещал ничего не говорить, то его слишком рано вызывать на разговор. Для этого потребуется несколько сеансов. Но он заговорит…

– У нас не так много времени, – заметила Ирен.

Доктор Драгоман бросила на нее высокомерный взгляд.

– Если у вас есть идея получше – я вся внимание…

Сервас увидел, как вспыхнула Ирен. Они вышли, и мать, дожидавшаяся в коридоре, поспешила в комнату. Гостиная опустела. В ней оставался только отец. Он безвольно сидел в кресле, закинув голову назад и положив ноги на стоявший перед ним низкий столик, и смотрел в потолок. Совсем как Христос перед снятием с креста.

Циглер подошла к бывшему военному и что-то тихо ему сказала. Сервас догадался, что она просит его завтра явиться в жандармерию. Тот выслушал с отсутствующим видом, не отрывая взгляда от потолка.

Выйдя из шале под ночной ливень, он почувствовал, что в нем поселилось тягостное беспокойство, которое появилось, когда он разглядывал рисунок Тео. И беспокойство росло. То, что происходило в долине, выходило далеко за пределы серии убийств, как бы ужасны они ни были. Призыв о помощи, Марианна, убитые, которых пытали перед смертью, осыпь, взрывчатка… а теперь еще и взрослый, что отправился на встречу с ребенком в лесу среди ночи. И ребенок отказывается об этом говорить…

Понять что-либо невозможно.

– Вот-вот должно произойти событие, которое мы начисто выпустили из внимания, – сказал он, садясь в автомобиль. – Что-то еще более ужасное, чем мы можем себе представить…

Дождь барабанил по крыше автомобиля.

– Еще ужаснее, чем заледеневший мертвец с пластиковым пупсом в животе? – скептически заметила Циглер, включая зажигание. – Или чем другой, привязанный под водопадом с разинутым ртом?

– Еще более ужасное, чем мы с тобой вообще видели до сих пор, Ирен…

Она запустила дворники. Капли дождя плясали на лобовом стекле.

– Ты забыл зиму две тысячи восьмого – две тысячи девятого.

– Нет, я ничего не забыл. Но те, кто действует сейчас, те, с кем мы столкнулись, может быть, еще изворотливее и коварнее, чем Юлиан Гиртман. И я думаю, что те, кто общается с ними каждый день на работе или просто на улице, даже не подозревают, с каким воплощением зла имеют дело. До какой степени опасно это воплощение зла. И здесь никто не может от них спрятаться…

– О господи, ты сам-то себя слышишь?

Но она давно знала интуицию Мартена, чтобы отнестись к ней серьезно. И знала, что после всего услышанного у нее нет шансов заснуть в эту ночь.

39

Они слишком поздно заметили у дверей отеля толпу человек в пятьдесят. Люди скандировали какие-то лозунги, видимо, желая разбудить жандармов, дежуривших внутри, потому что больше на улицах никого не было.

– Вот проклятье, – сказала Циглер.

Едва толпа заметила «Форд Рейнджер» цветов жандармерии, как сразу устремилась к ним и окружила автомобиль. Сервас увидел разгневанные и просто любопытные лица, пару наскоро намалеванных плакатов, обличавших бездействие полиции и мэрии. Один из них гласил: «Защитите наших детей!». По кузову застучали кулаки. Отступать было поздно. Видимо, несмотря на поздний час, новость об истории с Тео просочилась в социальные сети и мобильные телефоны, и кому-то пришла в голову мысль вытряхнуть всех из постелей.

– Что за бардак! – рявкнула Ирен, открывая дверцу.

В ответ раздались свистки и крики. Ирен подняла руки, призывая всех утихомириться, а Сервас тем временем вышел со своей стороны.

– Успокойтесь! Дайте нам пройти…

Крики и свист усилились, никто не обратил внимания на ее реплику.

– Есть среди вас кто-нибудь, кто мог бы высказаться за всех?

Сервас заметил, что по толпе прошла легкая волна сомнения. Потом от нее отделился здоровенный бородач и шагнул вперед. Широкоплечий, сильный, но без особой стройности, он обладал той статью, которая обычно ассоциируется с профессиями, требующими физической силы и крепости. С энергичного лица с сильными надбровными дугами из-под густых бровей твердо смотрели холодные глаза. Несмотря на все это, в нем не было ничего от фанатика. Он выглядел прежде всего человеком свободным, который не признает авторитетов, не совпадающих с его представлениями о законности, и подчиняется только своим собственным моральным принципам, давно принятым. Сервас дал бы ему лет пятьдесят.

– Я могу.

– И вас зовут?..

– А какая разница, как меня зовут? Вы что, хотите меня арестовать? – парировал он с вызовом, но без враждебности, словно призывая толпу в свидетели.

Снова раздались крики и свист. Сервас оглядел задние ряды, на случай, если какой-нибудь псих решит, что двое полицейских в ночи – легкая добыча. Но толпа, по всей видимости, состояла из обыкновенных честных горожан, обеспокоенных и разгневанных, что было вполне понятно.

– Не сразу, – улыбнулась Ирен. – Я просто хотела узнать ваше имя.

– Уильям, – осторожно ответил бородач, словно эта уступка граничила в глазах стражей порядка с отказом отвечать.

– Ладно, Уильям, так чего же вы, собственно, хотите?

Сервас заметил, как по толстым губам здоровяка скользнула веселая улыбка: он наслаждался моментом славы. Но тут же снова посерьезнел.

– Чего мы хотим? – повторил он, изобразив удивление, и повернулся к остальным. – Чтобы открылась истина. Мы хотим знать, до чего вы уже докопались. Сегодня ночью одиннадцатилетнего ребенка нашли в лесу в компании взрослого мужика… И мы хотим знать, что вы собираетесь делать, чтобы защитить наших детей и нас всех.

– Вы прекрасно знаете, что на этой стадии о расследовании ничего нельзя говорить, – ответила Циглер очень громко, так, чтобы слышали все. – Расследование движется. Придет время – и вы узнаете больше.

– Когда? – спросил бородач.

– Не хочу вам врать: понятия не имею, – твердо сказала Ирен.

Бородач был выше ее ростом и массивнее, но она с вызовом выдержала его взгляд. Похоже, колосс это оценил. Он погладил бороду.

– Я уверен, что у вас есть след, есть подозреваемый, – сказал он. – Но, поскольку речь идет о человеке именитом, вы все это держите в секрете, потому что либо сами не особенно уверены, либо у вас нет еще одного обвиняемого. Если бы речь шла о ком-нибудь из нас, его имя уже давно появилось бы в газетах…

Он оглядел толпу, и ответом ему был одобрительный шум.

– Ну, началось, – констатировала Ирен. – Старый добрый трюк об элите против народа… Это всегда проходит на ура…

– А еще мы хотим знать, когда откроют дорогу, – заявил он. – Передайте мэру, что нам надо ездить на работу. Кто решает, чье право пользоваться вертолетом? Мы хотим решать это сами. Здесь полно людей, которые могут вообще потерять работу. Есть те, кто еле держится на плаву, а с каждым потерянным днем тонет все глубже. Есть те, кто нуждается в лечении, и те, кому надо оформить документы в супрефектуре.

Ирен держалась непреклонно.

– Перелеты расписаны только на случаи срочной медицинской помощи и на случаи доставки необходимых лекарств. Но я передам мэру все ваши просьбы.

– Этого недостаточно, – вскинулся Уильям.

Ирен смерила его взглядом.

– И что вы собираетесь делать?

– Передайте мэру, что отныне ни одно решение не будет принято без нас или против нас, иначе…

– «Мы» – это кто? – спросила Циглер, скользнув глазами по маленькой толпе. – «Иначе» – что?

Сервас увидел, как она спокойно обогнула стоящего на пути колосса и, решительно вклинившись в толпу, двинулась к отелю, не обращая внимания на свист и протестующие крики. Он пошел следом. Поднимаясь под аккомпанемент этих воплей по ступеням, он думал о том, что говорил психолог на одной из конференций, где ему довелось побывать. «Вот таким толпам нравятся простые ответы, слова вроде «справедливость» или «свобода». Нравятся лозунги. Они предпочитают ирреальное реальному, а слепую веру – фактам. Неповиновение предпочитают весу и авторитету, ярость предпочитают здравому смыслу, а упрощенные понятия – сложным. Требования толпы могут быть вполне легитимными, и чаще всего так оно и есть. Однако такие психологи, как Ле Бон, Фрейд, Фестингер или Зимбардо, изучавшие психологию масс, установили, что большинство индивидуумов, составляющих толпу, – это люди здравомыслящие, но, попадая в толпу, они утрачивают не только волю к противостоянию, но и здравый смысл, и способность к рассуждению, и независимость характера, а зачастую – и личностные ценности. В психологии это называется растворение личности в группе». Сервасу тогда эта формула очень понравилась. «А вследствие этого, – прибавил психолог с гурманской улыбочкой, – толпу привлекает кровь: гильотина, пожары, побивание камнями, линчевания, разрушения, а также козлы отпущения…» А на экране за его спиной проплывали кадры событий в Индии, Пакистане, Центральной Африке, а также в Гарж-ле-Гонесс[45].

А разве сегодня социальные сети не окунают граждан, еще недавно вполне здравых и самостоятельных в суждениях, в пучину, где растворяется личность, в море фактов и фантасмагорий, которыми разные группы подпитывают друг друга?

– Вот ведь черт, – ругнулась Ирен, входя в отель. – Что значит весь этот бред? Достали уже!

– Хочешь выпить? – предложил Сервас.

Она обернулась.

– Ты серьезно? Почти четыре часа утра…

– Да наверняка весь город уже проснулся. Я думаю, выпить стоит.

Крики на улице стали понемногу стихать. Люди вступили в первый контакт с властями, а следующую попытку предпримут потом, позже. Сервас поймал себя на мысли, что Уильям не произвел впечатления человека неразумного, что им, несомненно, двигало искреннее стремление что-то изменить. Но взаимное доверие в этой стране уже давно было подорвано. Решив, что в какой-то мере он уже официально вновь вступил в ряды блюстителей закона, Мартен подошел к бару, взял бутылку «Лафройга»[46] и налил себе стаканчик.

– Ситуация выходит из-под контроля, – признала Циглер, протянув ему свой стакан. – Они начнут сами искать виноватого. И этим займется кто попало…



– Мартен, в чем дело? Ты на часы смотрел?

– Прошу прощения, доктор, – ответил он. – Мне очень захотелось с вами поговорить.

Она секунду помолчала, и он представил ее в постели. Одну.

– Расследование продвигается? – спросила она сонным голосом.

– Это уже не мое расследование, – сказал он. – И мое, и не мое. Я слишком много знаю.

– М-м-м… – зевнула она. – Помощь нужна?

Он улыбнулся.

– Все в прядке, Шерлок.

– Как вам будет угодно, Ватсон. Я читала газеты, – сказала она, сразу посерьезнев. – Ужас какой… Как можно убить кого-то таким жутким способом?

– И не только таким…

– М-м-м… Я не то хотела сказать…

Он услышал, как она заворочалась в постели.

– Хочешь, чтобы я дал тебе поспать?

– Все в порядке, Мартен. Ты же знаешь, что я часто просыпаюсь ночью. У вас есть какая-нибудь зацепка? Хоть что-нибудь?

– Пока ничего определенного. А ты как? Как прошел день?

Он подумал, что поздновато задавать такие вопросы, и испугался, что придется выслушать очередную историю болезни. Но вместо этого она направила разговор в другое русло.

– На меня вчера напал один мой коллега. Он перед всеми оспорил мой метод диагностики и пытался меня унизить… Этот дурак считает, что знает все лучше других. Все медсестры у его ног, и он воображает, что перед ним не устоит ни одна женщина. Нет, ты только представь себе! Терпеть таких не могу!

Он вдруг насторожился.

– А как зовут этого коллегу?

– Годри. Жером Годри. Ты его не знаешь.

Она коротко рассмеялась. Но он уловил горечь в ее голосе. И вдруг внутри все сжалось. Леа редко впадала в такое состояние из-за неприятностей на работе. А сейчас она была просто в ярости, ее что-то явно ранило. Может, это потому, что доктор Жером Годри в один прекрасный момент стал значить для нее больше, чем сотрудник?

– Мне очень жаль, сокровище мое.

– Сама не понимаю, чего я так разволновалась из-за какого-то придурка.

– Ты давно работаешь с ним?

– Два года.

Вполне достаточно, чтобы сблизиться и разойтись. Он рассердился на себя за такую мысль: это было несправедливо.

– Мне тебя не хватает, – сказала она вдруг.

– Мне тебя тоже.

– Очень.

Он ничего не сказал. Он снова увидел, как она разговаривала с доктором Жеромом Годри в коридоре больницы, вплотную приблизив к нему лицо. И не было заметно, чтобы она в тот момент его так уж ненавидела.

– Мартен, что-то не так?

– Нет, что ты, все в порядке.

– Мартен, я тебя знаю. Ты о чем сейчас думаешь?

– Правда, ни о чем.

– Мартен…

– Да все о работе, – соврал он. – И об этой долине… Оказаться пленником, вместе с убийцей… – запнулся он, чуть не сказав «с убийцами», но и без того дело было достаточно тревожным, – и все время думать, нападет он еще раз или нет… Мы топчемся на месте. А сегодня вечером случилась и вовсе забавная история.

– Что за история?

– На входе в отель нас остановила небольшая группа людей… примерно час назад… Они нас окружили, словно собирались побить. Было не очень приятно.

В трубке наступила тишина.

– Час назад?

– Да. А почему ты спрашиваешь?

Снова тишина.

– А потом что ты делал?

– Мы пошли в бар выпить по стаканчику.

– «Мы»? Кто это «мы»? Разве бар не закрыт в это время?

– Я его велел открыть по такому случаю. «Мы» – это мы с Циглер.

– Ах, вот как… И вы были там только вдвоем?

Он не смог удержаться и улыбнулся.

– Просто не верится. Ты что, ревнуешь?

– А ты догадайся.

– Ты не доверяешь мне?

– Доверяю, Мартен. Но я тут немного порылась в интернете: она очень привлекательная женщина, Ирен Циглер.

– Что-что ты сделала?

Он услышал ее коротенький смешок.

– Да я тебя разыгрываю, дурачок… Сама не знаю почему, но ты о ней так рассказывал… поэтому что-то мне говорит, что она недурна, твоя Ирен Циглер.

– Она лесбиянка, Леа. И она вовсе не «моя Ирен».

– Да неужели… А может, бисексуалка, кто ее знает?

– А ты? У тебя когда-нибудь появлялись мысли о женщинах?

– Предупреждаю, я уже не раз слышала такое, – ответила она чуть охрипшим голосом.

Он понял, что оборот, который приняла их болтовня, ей понравился, когда она тихо спросила:

– А тебе не захотелось себя поласкать?

– Я очень хочу, чтобы ты себя поласкала…

Она помолчала.

– Мне рано вставать, Мартен… Не уверена, что это хорошая идея… Ты хочешь, чтобы я себя ласкала? Правда?

Голос Леа опустился на октаву вниз.

– Да, – ответил он.

– Правда-правда?

– Не умолять же тебя…

– В этом нет нужды, малыш. Если ты этого хочешь.

40

Туман.

Серая ватная стена.

Город, как ладонью, накрыла дымная пелена.

Восемь часов утра.

Стоя в пижаме у окна, Сервас полюбовался на крыши, почти полностью потонувшие в этом гороховом пюре, потом поспешил в крошечную ванную, чтобы выпить таблетку парацетамола с кодеином. Все тело болело, боль даже разбудила его. И во рту угнездился какой-то неприятный привкус.

– Вы нашли убийцу? – спросил его Матис за завтраком.

Сервас взъерошил мальчугану волосы.

– Почти, – соврал он. – А ты прочел книгу?

– Почти, – ответил Матис и подмигнул.

Помимо воли Сервас почувствовал разочарование: парень снова взялся за планшет, а книгу где-то оставил. Он внимательно посмотрел на Матиса, на его серьезное и печальное лицо маленького взрослого, рано повзрослевшего мальчишки, и вспомнил Гюстава.

– А кем ты хочешь стать, Матис, когда вырастешь?

Он увидел, как мальчик весь подобрался и нахмурил брови.

– Не знаю… Но уж точно не сыщиком…

Такой ответ застал его врасплох.

– Почему?

– Потому что мой отец ненавидит легавых, да все их ненавидят…

Сервас вздрогнул и подумал, что потом надо будет поговорить с отцом. Его снова охватил гнев.

– Но ведь я сыщик. Ты что, меня ненавидишь?

– Вы совсем другой, – сказал Матис.

– Вот как? Почему?

– Потому что вы не такой, как остальные легавые… Потому что вы принесли мне книгу. Потому что вы хороший.

Мартен вышел из отеля во взвинченном состоянии, а когда подходил к машине, у него создалось впечатление, что он вошел в хаммам. Туман все время двигался: он растекался по улицам, лизал фасады домов. Вдруг в затылке появилось привычное напряжение. Он обернулся. На долю секунды ему показалось, что кто-то за ним следил. Наблюдал. Но рядом никого не было…

Войдя в жандармерию, он обнаружил, что кабинет Ангарда пуст, и направился прямо в зал собраний. Дурное настроение еще не окончательно выветрилось. Туман совсем залепил окна, а потому в зале зажгли свет, и работа была уже в разгаре. Вокруг стола то и дело пробегала искра, как в редакции какой-нибудь крупной газеты, где готовили к выпуску важную статью о последних событиях.

– Трое убитых взрослых, и вслед за этим – история с одиннадцатилетним ребенком в лесу… Там с ним был кто-то взрослый… Это один и тот же человек? Он и есть убийца? Он собирался убить мальчика, а потом передумал? Или все события никак друг с другом не связаны?

Ирен дважды легонько стукнула линейкой по белой классной доске. Сервас увидел на доске схему, нарисованную стираемым фломастером.

– Не будем забывать, что в случае с Хозье сначала убили сына, а уж потом взялись за отца. Надо поискать в биографиях родителей Тео: отец прибыл из Мали. У него посттравматический стресс. Поинтересуйтесь этим человеком… Я просила вас воссоздать облик убийцы, исходя из того, что человек, находившийся в лесу вместе с Тео, и есть убийца Камеля Эсани и отца и сына Хозье.

– Но у нас нет ни одного подтверждения этой гипотезы, – громко сказал хипстер. – И она может отбросить нас назад, вместо того чтобы продвинуть вперед. Может быть, эти случаи надо, наоборот, разделить?

Ноздри у Ирен вздрогнули, как у встревоженной лошади. Она неприветливо покосилась на бородача. Но Мартен должен был признать, что возражения этого парня редко бывают лишены смысла.

– Ну, и что ты предлагаешь? – язвительно спросила Циглер. – Отмахнуться от того, что случилось нынче ночью, и предоставить в этом разбираться бригаде жандармов?