Сондерсен пожал на прощанье руку ему и всем остальным.

— Заранее благодарю! В случае чего — мой телефон у директора Нордена, — и, взглянув на Норму и Барски, предложил — Поднимемся наверх! Подождем там, пока фрау Тубольд привезут в отделение патологии. Что-то вы так побледнели? — участливо заметил он Норме.

— Это из-за духоты, — ответила Норма. — Здесь жуткая духота.

Несколько минут спустя они сидели на скамейке неподалеку от крематория. Из того крыла, где они недавно спускались в подвал, потянулась траурная процессия. Несколько мужчин поднесли небольшой гроб к черному катафалку-«мерседесу». Несмотря на жару, они были в традиционных костюмах: в черных бархатных сюртуках, белых накрахмаленных воротниках, черных панталонах, длинных вязаных чулках и шапках-треуголках на головах. Другие укладывали в машину венки. Венков принесли много, и гостей собралось множество. Процессия во главе со священником медленно прошествовала в сторону шоссе, обсаженного кустами рододендронов. Огромное кладбище походило на прекрасно ухоженный парк. Старые деревья, пруды, каналы, вдали — живописные лужайки, а напротив крематория возвышался памятник жертвам фашизма. Норме приходилось видеть его раньше. В кирпичной раме высотой в шестнадцать метров — пятнадцать рядов урн из красного мрамора с землей и пеплом из ста пяти концлагерей. Этот памятник соорудили в сорок девятом, вспомнила Норма, мне даже приходилось писать о нем. Сто пять концлагерей. Сто пять. А неонацисты опять убивают, кощунствуют на кладбищах и пачкают синагоги. Памятник! — подумала Норма. В чьем сердце живет эта память?

— Господин Сондерсен, — сказала она, — вы не сомневались, что доктора Штайнбаха не окажется и в этом гробу. Вы были уверены, что его труп похищен, да?

— Да, — кивнул Сондерсен.

И снова на его моложавом лице появилось выражение усталости и отвращения, столь несвойственное вообще-то для человека, одержимого идеей победить зло и никогда не пасовать перед ним. В свое время к этому же стремился в Нюрнберге Сондерсен-старший. Но что сейчас с нашим криминальоберратом, подумала Норма. Какая тоска его гложет?

— Я тоже был почти уверен, — сказал Барски. — Кто бы ни убил профессора Гельхорна, членов его семьи и вашего, фрау Десмонд, сына, сделал это, потому что хотел получить от Гельхорна какие-то сведения, но у него ничего не вышло. Доктор Сасаки меня убедил, — по дороге в Ольсдорф они с Нормой подробно рассказали сотруднику ФКВ о поездке в Ниццу. — Теперь следует предположить, что этот Некто заинтересовался и вирусом, который настолько изменил Тома и Петру. Мы собирались исследовать мозг Тома. Этот Некто, без сомнения, избрал тот же путь. Поэтому он организовал похищение трупа Тома.

— Неужели исследование мозга покойного столь много даст? — спросила Норма.

— Порядочно, — ответил Барски. — Хотя и ничего не скажет о ДНК вируса. В одном я не сомневаюсь: неизвестного безумно интересует, какие именно клетки головного мозга претерпели изменения.

— Но почему? Зачем?..

— Не представляю себе, — сказал Барски. — Какие у вас планы, господин Сондерсен?

Тот смотрел в сторону дежурной полицейской машины, на которой они сюда приехали. Оба полицейских стояли перед открытыми из-за жары дверцами.

— Необходимо установить личность умершего, — сказал Сондерсен. — И как можно скорее. Придется, конечно, проверить Гесса, его людей и все такое.

— А как быть с родителями Тома? — спросил Барски. Они сидели в тени старого-престарого могучего каштана. — У стариков такое горе!.. Как я скажу им, что теперь вдобавок ко всему исчезло тело их сына? Как объясню? Нет, это выше моих сил, господин Сондерсен, — он посмотрел криминалисту прямо в глаза. — Мы с Томом старые друзья, родители меня знают… Они прибывают самолетом в девятнадцать тридцать сегодня вечером. Харальд — доктор Хольстен — пообещал им по телефону, что мы с ним встретим их в аэропорту. Боже мой, что мне сказать родителям?

— У меня есть кое-какие варианты, — сказал Сондерсен. — Придется, конечно, запросить Висбаден, надеюсь, там возражать не станут. И если вы не боитесь угрызений совести, может получиться. Вы, насколько я знаю, верующий?

— Чтобы избавить пожилых людей от боли и отчаяния, я пойду на все.

— Ваша идея: передать родителям урну с прахом сына… пусть, дескать, захоронят, хотя пепел и не их сына?.. — спросила Норма.

Сондерсен опустил голову.

— Норден, директор крематория, наверняка не станет противиться такой лжи во спасение. По крайней мере, после телефонного разговора у меня сложилось о нем впечатление как о вполне благоразумном человеке. Конечно, необходимо, чтобы язык за зубами держали все. И в этом отношении… — Он оборвал себя на полуслове, потому что один из полицейских сделал ему условный знак.

Сондерсен побежал к машине, где его подчиненный уже держал наготове трубку радиотелефона. Норма и Барски видели, как он что-то возбужденно говорил и даже махал руками. Они сидели не шевелясь. Стоял сентябрь, жаркий сентябрь, и в пышной кроне старого каштана резвились и напевали птицы.

— Здесь лежит Бравка, — сказал Барски. — Ее похоронили у самой ограды.

Норма положила свою руку на его. Здесь обязательно есть урна с пеплом убитых поляков, подумала она. Бедный Барски! Бедные поляки. Бедные люди. Нет, счастливая Бравка. И Пьер счастливый. И сын мой счастливый. Все мертвые счастливые — им нет больше дела до этой грязной жизни.

К ним возвращался Сондерсен, и Норма убрала руку с ладони Барски.

— Я говорил с фрау Тубольд. Ее нашли у сестры. Сейчас она в патологии. Умерший — ее муж. Вне всяких сомнений.

Он смотрел на кусты и лужайки с отрешенным видом, мгновенно замкнувшись.

— Вы не договорили, — напомнила ему Норма. — Перед тем, как вас позвали к машине, вы сказали, будто ложь во спасение уместна в данном случае при одном условии: если все будут держать язык за зубами… «И в этом отношении…» — сказали вы, но тут вас отвлекли. Да, так что?

— И в этом отношении у меня нет никакой уверенности, — проговорил он, понизив голос, и повернулся к Барски. — Доктор Сасаки из Ниццы убежден в том, что в его команде есть предатель. И он уверен, что и в вашей, доктор Барски, команде тоже вскоре появится предатель. Понятно?

15

— Я сообщил вам обо всем, что брат Така, Киоси, рассказал фрау Десмонд и мне, — сказал Барски.

Было без четверти десять вечера, и он сидел во главе длинного стола в большом конференц-зале. По правую руку от него сидела Норма, по левую — Сондерсен, который и настаивал на этом совещании, как бы поздно оно ни началось. Некоторые коллеги Барски не успели даже переодеться и сидели в белых халатах: высокий голубоглазый блондин-израильтянин Эли Каплан, маленький хрупкий японец Такахито Сасаки, англичанка Александра Гордон, с зачесанными назад и собранными в пучок каштановыми волосами, и приземистый Харальд Хольстен с наметившейся уже лысиной и с подергивающимся веком левого глаза. Барски рассказал и о том, как они с Хольстеном встретили родителей Тома и отвезли к нему на квартиру…

— Мы объяснили им, что вскрытие продлится до завтра, а затем тело будет немедленно кремировано — чересчур, мол, велика опасность передачи инфекции. Разумеется, все мы придем на похороны. Они еще благодарили нас — ведь мы столько сделали для их бедного мальчика… Мать меня поцеловала. Это был самый ужасный момент. А господин Сондерсен получил тем временем разрешение положить в урну чужой пепел — к нашему счастью!

Будем надеяться, что к счастью, подумала Норма. Будем надеяться, обойдется без последствий…

— Короче говоря, брат Така считает, что в его клинике есть предатель и что у нас, поскольку Гельхорн проявил мужество и твердость, вскоре появится свой предатель, — вернулся к теме Барски. — Господин Сондерсен, которому я об этом сказал, просил меня передать это вам всем. После всего случившегося у нас мнение брата Така — как ни больно говорить об этом — абсолютно логично. Дела у нас обстоят прескверно.

— Да уж куда хуже! — сказал Хольстен, усталый и злой.

Остальные выглядели свежее его, но взвинчены были все. Один Эли Каплан сидел, откинувшись на спинку кресла, и преспокойно покуривал трубку.

— Я считаю предположение Киоси чудовищным и оскорбительным, — сказал он. Хольстен и Гордон согласно кивнули. — Что себе позволяет твой брат? Пусть не сует нос в чужие дела! Ну, допустим, он думает, будто у него в Ницце кто-то продался, предал. Это его личное дело. Но как он смеет подозревать в чем-то подобном нас?

— Есть немало фактов… — осторожно проговорил Барски.

Норма посмотрела на него. Как он серьезен! Посмотрела на Сондерсена. Тот с величайшим интересом вглядывался в лица всех присутствующих.

— Кто-то, скорее всего, выдал тему, над которой мы с вами работаем. Иначе профессора Гельхорна не шантажировали бы…

— Да откуда тебе известно, шантажировали его или нет? — воскликнула Гордон. — Это всего лишь предположение брата Така! И не сомневаюсь, господина Сондерсена тоже, а?

— Я ничего не предполагаю, фрау доктор. Я только складываю мозаику. Многих камешков недостает. Моя обязанность найти их. Это мой профессиональный долг. И за помощь, даже самую незначительную с виду, я буду очень благодарен.

— Вы будете благодарны нам! — возмутился Хольстен. — Благодарны! Как вы себе это представляете, господин Сондерсен? Какую помощь вы ожидаете от команды, где отныне каждый будет подозревать каждого, видя в нем потенциального предателя или даже прямого виновника кровавой бойни в цирке? Иначе и быть не может! Теперь мы все глаз друг с друга сводить не будем, если не сказать, что будем просто шпионить — все за всеми! Прежде мы были не только коллегами, но и друзьями, господин Сондерсен. С сегодняшнего вечера с этим покончено. Благодаря твоему брату, Так!

А веко не дергается, подумала Норма. Хотя он наверняка очень нервничает.

— Оставь моего брата в покое, слышишь? — сказал Такахито Сасаки. — Несколько часов назад мы говорили с ним по телефону. И он сумел во многом меня убедить.

— Ах вот как? — изумилась Гордон. — Какое трогательное совпадение взглядов. Да это и понятно. Братья, они братья и есть.

— Как понять твои слова, Александра? — поднялся с места Такахито.

— Сядь и не ломай комедию! — сказал Барски.

Но тот не сел.

— Я хочу знать, что она имеет в виду, черт побери!

— Почему-то ты не слишком торопился поделиться с нами этой идеей о предательстве! — не сдержалась Гордон.

— Вот-вот! — поддакнул Барски.

— Почему же? Сразу после разговора с братом и поделился.

— Весной в институте твоего брата вскрыли сейф и похитили результаты его последних исследований. Как нам теперь известно со слов Яна и господина Сондерсена, взломщик был из той же фирмы «Генезис два», что и человек, который стрелял во фрау Десмонд, — гнула свою линию Гордон.

— Ну и что? Ну и что?! — грохнул кулаком по столу Такахито. — Откуда мне было знать, из какой они оба фирмы? Ведь все это только сейчас выяснилось!

Но Гордон не унималась:

— А сам ты к мысли о возможной связи событий в институте твоего брата и у нас не додумался?

— Нет, черт побери! Здесь у нас перестреляли кучу людей. У моего брата украли несколько дискеток. Какая тут связь? У нас украли что-нибудь? Нет!.. Знаете, с меня хватит! У меня до сих пор комом в горле стоит наш разговор с Яном. Он, видите ли, считает, будто мы с братом замешаны в каком-то колоссальном свинстве. По-моему, Ян пришел к выводу — как и вы все сейчас, — что мой брат упомянул о предателях для того, чтобы напустить туману. И более того — предатели, дескать, сами часто трубят о возможном предательстве! Старая, дескать, история…

— Мысль вовсе не дурна, — сказал Каплан, вынимая трубку изо рта.

— И ты решил на меня наброситься, Эли? А ведь я тебя считал своим верным другом. Ничего не скажешь, очень мило с твоей стороны. — Вдруг он перешел на крик: — Ну тогда давайте, давайте, давайте! Перед вами человек, повинный в смерти многих людей! — Он вытянул руки и повернулся к Сондерсену. — Почему вы медлите, господин криминальоберрат? Где же наручники? — Он закашлялся, на глазах появились слезы.

— Так, — тихо произнес Барски. — Не ломай комедию. Замолчи и сядь наконец!

— И не подумаю! — Сасаки обращался теперь прямо к Сондерсену. — Я хочу вам кое-что объяснить, господин криминальоберрат. Когда американцы — да благословит Господь этот достойнейший народ! — шестого августа сорок пятого года сбросили первую атомную бомбу на Хиросиму, двести шестьдесят тысяч погибло, а сто шестьдесят тысяч пропали без вести или получили ожоги и ранения. Тогда мои родители еще не были знакомы. Я родился в пятьдесят пятом. К этому времени большинство раненых уже умерло — из-за этого проклятого радиоактивного облучения. Но и по сей день в больницах множество пациентов с лучевой болезнью. Почему, спрашивается, я здесь, в Гамбурге? Потому что, когда подрос, решил непременно выучиться на врача. И заниматься наукой, которая ищет средства против лейкемии, против рака вообще, против болезней, вызываемых радиацией. Тогда я и представить себе не мог, что мне когда-нибудь придется заниматься рекомбинированной ДНК. И брат мой ни о чем таком не помышлял. Радиация разрушает наследственную субстанцию. Мой брат готовился бороться с этим. Вот каким путем он пришел к ДНК. Будь оно все проклято — мы оба хотели и хотим помочь людям! Помочь, поймите! А вы осмеливаетесь подозревать нас в желании навредить людям, если не убить. Не знаю даже, в каких мерзостях вы нас подозреваете! Зато вы отлично знаете!..

— Ну вот что, — сказал Сондерсен. — Поговорили, и хватит. Сядьте на свое место, доктор Сасаки. — Такахито колебался. — Сядьте немедленно! — повысил голос Сондерсен, и маленький японец опустился в кресло. — Не сомневаюсь, все собравшиеся руководствуются только желанием помочь людям — как и ваш брат в Ницце. У каждого есть помимо всего прочего свои личные побудительные мотивы, пусть и другого характера, чем у вас с братом. Однако в данной ситуации подозреваются все. В равной степени, никто не больше и никто не меньше остальных. Это плохо. Но погибшие люди — это куда хуже…

— Прошу извинить меня за неуместную нервозность, — совсем тихо проговорил Такахито Сасаки, по его щекам катились слезы.

Каплан похлопал его по плечу.

— Нам нужно держаться друг друга, — сказал он. — Не то мы все свихнемся. Давайте рассуждать с точки зрения элементарной логики. Что делал каждый из нас после смерти Тома?

— А вдруг предателем был как раз Том? — предположила Гордон.

— Не исключено. Тогда он дорого заплатил за свое предательство, — сказал Каплан.

— По-моему, это исключено, — сказал Хольстен. — Гельхорна застрелили после того, как Том заболел.

— Чисто теоретически Том мог предать до того, как подцепил эту болезнь, — сказал Каплан. — Вернемся все-таки к тому, что делал каждый из нас после его кончины. Кто был у него? У него были мы с Харальдом. Кто незадолго до этого звонил в Ниццу Яну и просил его немедленно вернуться в Гамбург? Харальд. Во время телефонного разговора я стоял рядом с ним. Кто занимался выпиской свидетельства о смерти и разрешением на вскрытие?

— Я, — сказал Хольстен.

Теперь веко опять дергается, отметила Норма.

— Я же написал его фамилию на бирке и привязал ее к большому пальцу на ноге Тома.

Норма встала и подошла к окну. Ясная и теплая сентябрьская ночь, звездное высокое небо. Какая благодать, подумалось ей. Вот они сидят за моей спиной, солидные и достойные люди. Все хотят делать добро. И все же один из них скорее всего повинен в стольких смертях и муках! И все же один из них — пусть и невольно — убийца моего сына…

Высокий светловолосый израильтянин сказав:

— All right.[25] Снова моя очередь. Как только Харальд оформил документы, он передал их мне. А после того, как привязали бирку, я сказал, чтобы он позаботился о Петре. В операционной находились еще несколько человек. Это я на тот случай, если потребуются свидетели, господин Сондерсен.

Тот кивнул.

— Потом появились два санитара со специальной жестяной ванной и завернули тело Тома в пленку. Им я сказал, чтобы тело немедленно перенесли в отделение патологии. Они прошли через шлюз, где тело подверглось стерилизации, и покинули инфекционное отделение через подвальное помещение.

— Ты сам видел? — спросила Гордон.

— Только до шлюза. Дальнейшее нет.

— Фамилии санитаров знаешь?

— Нет. — Каплан выбил пепел из трубки. — Но при встрече я их непременно узнаю.

— Это Карл Альберс и Чарли Кронен, — сказал Сондерсен. — Мои люди их и допросили.

— Ну и?.. — спросил Каплан.

— Их показания полностью совпадают с вашим рассказом, доктор, — Сондерсен безучастно посмотрел на него. — Они утверждают, что пронесли ванну через подвальное помещение прямо в отделение патологии.

— Вот видите.

— Погодите-ка… Оба они показали, что передали ванну с телом покойного патологоанатому доктору Клуге. И получили от него соответствующую справку, которую отнесли в главный секретариат. Там она и находится. Мои люди убедились в этом. На справке подпись Клуге. Что он и подтвердил.

— А я о чем толкую. — Каплан принялся снова набивать трубку.

— Не торопитесь с выводами, — сказал Сондерсен. — Человек, который лежал в ванне, когда ее выносили из инфекционного отделения — не из шлюза, этого мы не знаем, — был доктором Томасом Штайнбахом. А человек, которого вынул из ванны доктор Клуге со своим ассистентом в подвале патологического отделения, им не был. Вместо Томаса Штайнбаха в ней лежал Эрнст Тубольд, умерший в кардиологическом отделении.

— Значит, тело Тома подменили в четко ограниченный промежуток времени: после того, как его доставили в шлюз, и перед тем, как оно оказалось у доктора Клуге, — сказала Гордон.

— Пожалуй, да, — сказал Сондерсен.

— Разве существует другая возможность? — спросила Норма, успевшая тем временем сесть на свое место.

Она посмотрела в сторону Сондерсена, но тот отвел взгляд. Посмотрела на Барски. Тот тоже отвел взгляд. Что такое опять происходит? — подумала она. И ощутила полную опустошенность. И испугалась, когда догадалась о причине этого чувства. Ей вдруг пришло на ум, что и Барски может оказаться тем, кто… Ну, положим, предал не он, подумала она, но вдруг он в чем-то все-таки замешан?

Прежде я даже мысли такой не допускала. Потому что не могла себе этого представить. Да, но разве твоя жизнь тебя ничему не научила? Мало ли чего тебе и во сне не снилось, зато случалось наяву. Нет, пусть хотя бы на нем не будет и тени вины, с тоской подумала она. Ну, пожалуйста!.. Кого все-таки я прошу? Ведь у меня, кроме Пьера и моего сына, никого нет. А их просить — напрасный труд, подумала она. О-о, взмолилась она, сделайте так, чтобы на Барски не было вины! Простите меня! Как мне быть, если Барски в чем-то замешан? Как мне тогда быть?

— Другие возможности? — попытался тем временем ответить на ее вопрос Сондерсен. — Отчего же? Найдутся и другие, не сомневайтесь. Совсем другие. Какие? Не знаю. Потому что неизвестно, кто предатель.

— Я протестую… — на самой высокой ноте начал Сасаки.

Но Сондерсен не дал ему договорить:

— Тихо! Потому что, повторяю, неизвестно, кто предатель. Потому что мы не знаем, каковы его планы и цели. Именно в постановке этого вопроса весь смысл нашей встречи. Не я поджег фитиль под пороховой бочкой в вашем дружеском кругу. Это сделал один из вас. И вы не должны допустить, чтобы он натворил новых бед. Каким образом, спросите вы? Признаюсь: без вашей помощи мне придется туго. Я нуждаюсь в вашем сотрудничестве и поддержке. Хотя вы, доктор Хольстен, и скажете, что я не вправе на это рассчитывать. А тем более — требовать. — Он ненадолго умолк. В конференц-зале стояла немая тишина. — Другая возможность? — произнес Сондерсен наконец. — Конечно, есть. Кто-то ведь выкрал тело Эрнста Тубольда из морга кардиологического отделения? Кто-то должен был похитить и увезти тело Томаса Штайнбаха? Кто-то должен был позаботиться о том, чтобы в соответствующий момент под рукой оказался третий труп — тот самый, который под именем Эрнста Тубольда был доставлен к Гессу, а оттуда в крематорий. Труп человека, о котором нам в данный момент ничего не известно.

— Он не из Вирховского центра, — сказала Александра Гордон. — У нас ни один труп не пропал. Во всех отделениях проведена строжайшая проверка.

— Секундочку! — сказал Сасаки. — А каким образом, собственно, ты, Александра, оказалась в патологии? Зачем ты туда пошла?

— Меня попросил об этом Харальд.

— Это правда, — подтвердил Хольстен, бросив на Гордон сердитый взгляд. — Я должен был позаботиться о Петре, а тут явились Ян с фрау Десмонд. Поэтому я попросил Александру принести мне пробы головного мозга из патологии.

— Так быстро вскрытие не делается, — сказал Сасаки. — Или ты хотела дождаться вскрытия черепной коробки Тома, Александра? Тебе прекрасно известно, что они не с черепа начинают.

— Харальд попросил меня присутствовать при вскрытии от начала до конца, — процедила сквозь зубы Гордон. — И проследить, не обнаружатся ли изменения и в других органах.

— И когда ты увидела, что это не Том, сразу позвонила Яну?

— Слава Богу, да, — сказал Барски и повернулся к Сондерсену. — Будьте уверены, господин оберрат, мы полностью отдаем себе отчет в необходимости этого разговора. И каждый из нас готов оказать вам помощь в любом случае.

— За одним исключением, — сказал Каплан, прижимая большим пальцем табак в чубуке.

— Да, за одним исключением, — кивнул Барски. — Я представляю, господин Сондерсен, работы у вас невпроворот. Вдобавок подозревается каждый из нас. Плюс санитары, конечно. Как их зовут?

— Карл Альберс и Чарли Кронен.

— По сути дела, подозреваются все, кто в нашем Центре имеет допуск к моргам, правда?

— Естественно, — подтвердил Сондерсен.

— Дай вам Бог здоровья! — сказал Каплан. — Это никак не меньше пятидесяти человек.

— Знаю, — ответил ему Сондерсен. — Но не беспокойтесь. Мы занимаемся тем, чем положено. И не только здесь, в клинике. Пока безуспешно. Однако не будем торопить события…

— В вашем распоряжении достаточно сотрудников?

— Я попросил в Карлсруэ прислать мне еще несколько человек. Но если вы и ваши коллеги, доктор Каплан, поможете мне, мы установим истину — раньше или позже.

— Вы хотите сказать: виновный от вас не уйдет? — сказал Хольстен.

— В точности так, — подтвердил Сондерсен голосом твердым и властным.

У него лицо борца, подумала Норма. Да, он был и остается борцом.

— Я говорю не только о виноватых из вашего круга, — продолжил свою мысль Сондерсен. — Я говорю и о тех, кто стрелял в цирке. И о тех, кто им это поручил.

Как хорошо, что он есть, этот человек, подумала Норма. Уж я-то помогу ему, где и чем смогу. Он, его люди и я — мы найдем убийц, у которых руки по локоть в крови.

Сасаки повернулся к Барски.

— А мне вот что вспомнилось. Когда убили Гельхорна и его семью, ведь это ты выбрал похоронное бюро Гесса, я не ошибаюсь?

— Да, — сказал Барски. — Мы часто имели дело с Гессом. Первоклассное заведение. А в чем дело?

— Ни в чем, — ответил Сасаки. — Я к тому, что теперь, когда мы плюхнулись в зловонную лужу, нам придется опять иметь дело с Гессом. То есть в Гамбурге немало похоронных учреждений с общими катафалками, к нам же опять заезжал катафалк Гесса. Совпадение? Чистая случайность?

— Ну давай, выкладывай! — проговорил Барски.

— О чем ты?

— Что, ты считаешь — или хочешь, чтобы другие считали, — будто я продался, будто предатель — я?!

— Нет, никогда… — начал было Сасаки, но тут зазвонил телефон.

Барски подошел к письменному столу, снял трубку.

— Да. Он здесь. Минутку. — Он взглянул на Сондерсена. — Это вас. По срочному делу.

— Слушаю, — несколько секунд спустя проговорил слегка удивленный Сондерсен. — Когда? — переспросил он. — Подождите у телефона! — и взглянул на Барски. — Могу я поговорить без свидетелей?

— Можно переключить разговор на секретариат. Это вон за той дверью. Выключатель справа.

Худощавый сотрудник ФКВ быстро прошел туда, зажег свет.

— Закройте за собой дверь! — сказал Барски. — Она звуконепроницаемая. Когда на аппарате в левом углу загорится красная лампочка, снимайте трубку.

Он вдруг покраснел. Какая наивность! Советовать Сондерсену, как обращаться с телефоном.

— Благодарю, — ответил тот как ни в чем не бывало.

В конференц-зале никто не произнёс ни слова. Никто не обменялся взглядом. Над зданием прогрохотал самолет, то ли перед посадкой, то ли набирая высоту. Эли Каплан положил свою трубку в пепельницу. А Сасаки остановился у окна и вглядывался в темноту.

But only yesterday.[26] Норме вспомнилась эта шекспировская строчка. Еще вчера. Еще вчера все они были друзьями, все, сидящие здесь. Нет, если среди них есть предатель, это неправда. Тогда он и вчера не был их другом. Да кто заглянет в душу человека? Кто знает другого? Никто никого не знает. Глубокой ночью каждый одинок…

Дверь секретариата открылась, и Сондерсен вернулся к ним. Все ждали чего-то особенного. И не ошиблись.

— Нашлось тело Томаса Штайнбаха, — сообщил он спокойно, словно речь шла о самом обыкновенном деле.

— Где? — вскинулся Барски.

— В Ольсдорфе. В крематории.

Странно, подумала Норма. Никто не вскочил с места. Никто не вскрикнул. Или нервничают все, но стараются не подать виду?

— Как он туда попал? — спросил Сасаки, не отходя от окна.

— Понятия не имею, — ответил Сондерсен.

Как пристально, хотя и почти незаметно, наблюдает он за всеми и каждым, подумала Норма.

— Директору крематория — его фамилия Норден — позвонил кто-то из ночной смены. Норден позвонил в полицай-президиум по моему телефону. Ему ответил один из моих сотрудников, который и перезвонил сюда. Норден уже выехал в Ольсдорф. Двое служителей из ночной смены спустились примерно полчаса назад в подвал за очередными гробами для кремации. И тут, прямо посреди помещения, на полу увидели новый. Не заметить его было невозможно. С наклейкой и номером две тысячи сто один. Служитель, которому потом позвонил Норден, справился по журналу, и оказалось, что номер две тысячи сто один должен лежать в нише и без моего разрешения прикасаться к нему запрещено.

— После чего служитель отправился в морг, к нишам, — подсказал Сасаки.

— Точно. Стал искать гроб с номером две тысячи сто один. Не нашел, гроб из ниши исчез. Вместе с неизвестным пока покойником, к ноге которого была привязана бирка с именем Эрнста Тубольда.

— Стоп, стоп! — прервал его Хольстен. — Я хотел вам кое-что сообщить еще раньше! Но от волнения забыл… Я, во всяком случае, надписал только одну бирку. На имя Штайнбаха. Потом я видел ее в подвале отделения патологии привязанной к пальцу ноги человека, в котором жена и сотрудники отделения кардиологии опознали Эрнста Тубольда. — И вдруг он закричал: — Никакой второй бирки я не надписывал. Я надписал одну-единственную! Эли стоял рядом и все видел. Подтверди, Эли!

— Я стоял рядом с тобой, когда ты надписал одну бирку, — сказал Каплан, сделав ударение на число.

— Что это значит? — крикнул Хольстен, вскочил, подошел вплотную к израильтянину, схватил за плечи. — Что это значит, сукин ты сын! Что я потом надписал другую?

— Не надо…

— Что «не надо»?

— Убери руки! Я этого терпеть не могу. Убери, слышишь?

Хольстен отступил на шаг.

— Значит, ты так думаешь?! — Он еще больше повысил голос.

— Ничего я не думаю и не утверждаю. Я сказал только о том, что видел, как ты надписывал одну бирку. Только и всего. Перестань паясничать, это отвратительно.

Хольстен вдруг донельзя смутился и стоял с опущенными руками как потерянный. Обвел глазами присутствующих. Все избегали встретиться с ним взглядом.

— Я очень сожалею, — пробормотал он, вернулся на свое место и сел.

— Могу предположить, что вскрытие тела Тома уже состоялось, — сказал Каплан.

— Да, — сказал Сондерсен. — Его вскрыли. Все внутренние органы — сердце, печень, почки, мочевой пузырь и прочее вынули. Как и костный мозг… Вскрыли черепную коробку. Изъяли мозг. Вскрыли сзади и потом сшили кое-как, так что при перевозке шов разошелся. Но лицо не тронули, — сказал Норден.

— Какие почтительные воры, — проговорил Сасаки.

— Дурак! — сказал Каплан. — Зачем им рисковать и самим производить розыск второго неизвестного покойника? Все очень просто… Я прав, господин Сондерсен?

— Может быть. Пока нельзя сказать ничего определенного.

— Но как это могло случиться? Неужели никто не видел людей, которые привезли гроб с Томом? Как они туда попали? — спросила Гордон.

— Выясняем, — ответил Сондерсен. — Господа Барски и Хольстен, несмотря на поздний час, я вынужден просить вас поехать со мной в Ольсдорф. Я должен быть уверен на все сто процентов, что это действительно тело Томаса Штайнбаха.

Барски тихонько спросил Норму:

— Вы разрешите мне после этого на несколько минут заглянуть к вам?

— Уже поздно… Ваша дочь…

— Она давно спит. Итак?

Норма кивнула.

Барски, Хольстен и Сондерсен вышли из конференц-зала, не произнеся больше ни слова. Вскоре встал и молча вышел Эли Каплан. За ним, сжав губы, Сасаки. Потом Александра Гордон. И никто ничего не сказал. Никто не посмотрел друг на друга. Каждый сам по себе, каждый из них одинок, подумала Норма.

16

— Фрау Норма Десмонд?

— Да.

— Центральная. Мы к вам битый час дозваниваемся.

— А я только пять минут как вернулась.

— Вас вызывает Москва. На проводе господин Вестен. Соединить вас?

— Да, конечно. — Норма, сидевшая на стуле у окна своей комнаты, встала, лицо ее просветлело.

— Норма, дорогая! Наконец-то! Где ты пропадаешь?

На расстоянии в сотни километров голос его звучал столь же отчетливо, как если бы он звонил из соседней комнаты.

— Ах, Алвин, я так рада слышать твой голос!

— А я как рад! Ты побывала в Ницце?

— Да, с Барски. У нас там…

Он сразу перебил ее.

— …было много разных впечатлений. Представляю. У меня тоже. Я живу в гостинице «Советская». Запиши номер телефона!

Норма достала из сумочки шариковую ручку.

— Набираешь код Москвы и потом номер — двести пятьдесят двадцать три сорок два. Я пробуду здесь еще несколько дней, встречусь с друзьями. А потом полечу в Нью-Йорк. И оттуда в Берлин. Непременно приезжай и ты туда. Лучше всего вместе с Барски. Идет?

— Какие могут быть сомнения? — сказала Норма.

Ее захлестнула теплая волна. Я дома, подумала она. Дома. Я не знаю, что такое быть у себя дома. Но когда слышу его голос, знаю. Тогда я дома. Слышать его голос — значит быть дома.

— Когда ты хочешь меня увидеть, Алвин?

— Я возвращаюсь двадцать четвертого сентября. В среду.

— И где остановишься?

— В «Кемпински», как всегда.

— Заказать тебе номер?

— Это я сделаю отсюда. Позвоню главному администратору, нашему старому другу Вилли Руофу.

— А я закажу для себя. И для Барски. Он обязательно приедет. Значит, до двадцать четвертого в «Кемпински»!

— Отлично. Никаких особых проблем нет?

— Нет, Алвин.

— Вот и хорошо! Подожди, я хочу тебе еще кое-что сказать!

— Да, слушаю.

В его голосе, знакомом ей до мельчайшего нюанса, звучала нежность и радость.

— Оперный театр приготовил нам на конец месяца настоящую изюминку. На двадцать восьмое сентября. Это воскресенье. Мы успеем вернуться из Берлина. Двадцать восьмого дают «Силу судьбы». Премьера! Но весь фокус вот в чем: музыка будет исполняться с текстом немецкого либретто Верфеля.

— Франца Верфеля?

— Да. А ты и не знала, что он написал немецкий текст либретто к «Силе судьбы»?

— Нет.

— Он написал целых четыре либретто — к четырем операм Верди. В двадцатые годы, в самом начале. Верди всегда брал за основу опер сюжет яркий, драматичный, согласна? Четыре раза Шиллера: «Орлеанскую деву», «Разбойников», «Луизу Миллер» и «Дон-Карлоса», и Гюго «Эрнани» и «Риголетто». Его всю жизнь волновали человеческие страсти, сильные характеры, напряженные ситуации. А его либреттисты…

— Послушай, ты отдаешь себе отчет, откуда ты говоришь и во что тебе обойдется каждая минута?

— А как же, драгоценнейшая Норма. Знаешь, мне стало вдруг как-то одиноко. И захотелось поговорить с тобой. Ничего, не обеднею. Прости старику эту слабость!

— Швыряешь, как всегда, деньги на ветер. А еще социалист… Ну, продолжай!

— Да, его либреттисты Пьяве и Гисланцони, который вдобавок обрабатывал чужие сюжеты, особыми талантами не блистали. Да и вообще это им было не под силу. Поэтому Верфель и решил написать несколько оригинальных либретто. Премьера в оперном двадцать восьмого. Мы непременно должны на нее попасть.

— Обязательно пойдем, — сказала она. — И насколько я тебя знаю, товарищ, возьмем билеты на лучшие места.

— В гамбургском оперном — середина первого-пятого рядов партера. На концертах мы сидим в одиннадцатом-тринадцатом рядах. А на балетах…

— …в первом ряду первого яруса, — подсказала Норма. И оба весело рассмеялись. — Как видишь, я не забыла.

— Вот и чудесно, — проговорил он. — Так что закажи, пожалуйста, билеты! Погоди — а сколько? Пригласим Барски?

Она колебалась.

— Знаешь, я за то, чтобы пригласить, — сказал он. — По-моему, Барски очень симпатичный человек. Ты согласна?

— Ах, Алвин…

— Значит, решено. Барски идет с нами. А как насчет его дочери? Пригласим ее тоже или она еще слишком маленькая?

— Спрошу его.

— Отлично. Я уже предвкушаю удовольствие… Так говоришь, особых проблем у тебя нет?

— Нет.

— Завтра я опять позвоню. Нет, послезавтра. Лучше всего попозже, ночью, правда?

— Да.

— В случае чего немедленно звони мне!

— Обязательно.

— Спокойной ночи, Норма! Обнимаю тебя, дорогая! — И связь прервалась.



Барски позаботился, чтобы обе комнаты были обставлены со всем возможным в условиях клиники уютом. Но перевезти сюда с Паркштрассе свой платяной шкаф и нужные для работы материалы Норма пока не удосужилась. Здесь находилось только то, что она взяла перед поездкой в Ниццу. Чемодан лежал на постели. В Гамбург они вернулись перед обедом, а кажется, будто с тех пор прошла целая вечность. Норма открыла чемодан и принялась раскладывать вещи на полках белого больничного шкафа. Аккуратно переложив все, села на постель. Уставилась прямо перед собой. Потом выдвинула ящичек белого металлического столика. В нем лежали фотографии Пьера и сына в рамках. Она захватила их с собой из дому. Там ей в последнее время было невмоготу смотреть на них, а здесь они превратились как бы в стержень ее существования, в якорь, не дававший сорваться в открытое бушующее море. Она долго смотрела на фотографии, поставила их на столик. У мальчика была отцовская улыбка. Как они были похожи друг на друга, подумала Норма. А теперь оба мертвы. И только я одна осталась здесь. Я должна здесь задержаться. Я должна найти убийц моего мальчика. А потом… Ей вспомнился пустой ресторан в аэропорту Ниццы, нереальная тишина в нем, море, ежеминутно менявшее свой цвет. И Барски, который сидел напротив. Ведь это было всего лишь сегодня утром, удивилась она. Сегодня утром. Не надо думать об этом. Нет, надо. Ведь ничего похожего мне не приходилось переживать никогда в жизни. Барски тоже, я уверена. Знаете ли вы об этом, где бы вы сейчас ни были, думала она, глядя на фотографии. Или даже не подозреваете? Хорошо было бы, если бы после смерти никто ничего не знал и ни о чем не догадывался. Ни о чем! Нет, ничего хорошего в этом нет. Я сама живу только потому, что внушаю себе, будто Пьер живет где-то и что мой мальчик тоже где-то живет, и оба они думают и помнят обо мне, как я думаю и помню о них. Как Барски помнит о своей Бравке и надеется, что Бравка помнит о нем. Барски верит в Бога. Он верит в Бога и в загробную жизнь. Ему хорошо. Вера придает ему сил. А я ни во что не верю. Нет я верю в Пьера и моего мальчика. И в то, что они живут во мне. Все хорошее, что было в них, перешло в меня. Оно вросло в меня. Неужели это и есть вечная жизнь, размышляла она. По крайней мере, мне хочется так думать.

Она подошла к высокому окну и долго смотрела на ярко освещенные институтские корпуса, на лужайки, деревья и кусты. Глубокая ночь, а в свете мощных неоновых светильников все видно как днем. Это похоже на декорации в кино, подумала она. Иллюзия, которая живет лишь мгновенье, чтобы почти сразу кануть в небытие. Все преходяще. Все преходяще. О проклятье, подумала она, если бы не было столь мучительно верить во все, что хочешь внушить себе, лишь бы мертвые, которых ты любишь, не умирали! Но ведь мертвые мертвы. Хотя, конечно, можно любить и мертвых. Однако что с ними, с мертвыми? Что с ними на самом деле? Могут ли они любить тех, кто еще жив? Способны ли они на это?

17

Барски появился после полуночи, когда Норма досматривала последний выпуск теленовостей.

— Мне очень жаль, что я так задержался. Сообщили что-нибудь интересное? — он кивнул на телевизор.

— Перед зданием федерального криминального ведомства в Кельне взорвали автомашину. Убытков на миллион марок с лишним. Введен строжайший контроль на дорогах и вокзалах. Есть сведения, что террористы собираются взорвать промышленные здания, линии электропередач и дворцы правосудия…

— Жить становится веселее с каждым днем.

— Буквально с каждым, — согласилась она. — Это был Том, да?

— Да. Но расследование идет своим чередом. Сондерсен со своими людьми остался в Ольсдорфе. Хорошо, что нам не придется хотя бы врать без конца родителям Тома. — Он опустился на стул. — О чем вы сейчас подумали?

Диктор читал прогноз погоды. Норма встала и выключила телевизор.

— О том, например, что иногда жизнь способна все-таки сжалиться над нами. Возьмем случай с Томом: она проявила добросердечие к двум старикам. Однако подобное добросердечие свойственно ей лишь в исключительных случаях. А почему, собственно? Почему только в исключительных, а не чаще? Почему бы ей не быть добросердечной вообще, всегда?

Он откинулся на спинку стула и поднял голову, и она заметила темные круги у него под глазами.

— Какое тягостное впечатление произвело на всех это вечернее совещание, правда?

— Избежать его было нельзя.

— Фрау Десмонд…

— Да?

— Я наблюдал за вами. Вы подумали, что и я могу оказаться предателем. Подумали или нет?

— Да, — сказала Норма.

— Вы считаете, что я постоянно обманывал вас?

— Это мне неизвестно. Если вы замешаны в предательстве, вы никогда в этом не признались бы.

— Я не предатель, фрау Десмонд. Вы мне верите?

— Недавно сюда позвонил Алвин Вестен. Из Москвы. Он задержится там еще на несколько дней, а потом вылетит в Нью-Йорк. Двадцать четвертого сентября собирается быть в Берлине. Наверное, у него важные дела.

— Фрау Десмонд, я спросил, верите ли вы мне.

— И еще он просил, чтобы вы тоже приехали в Берлин. Сможете?

— Ну, ладно, на нет и суда нет. — Он встал и прошелся по комнате. — Разумеется, смогу, если надо… Помните сегодняшнее утро? Ниццу, ресторан на втором этаже? Никак не отделаюсь от удивительно странного, ни с чем не сравнимого ощущения…

Она ничего не ответила.

Барски вдруг обратил внимание на фотографии, стоявшие на белом столике.

— Сколько лет было вашему сыну?

— Он на три года младше вашей дочери.

— Завтра я помогу вам переехать и устроиться здесь по-человечески.

— Надеюсь, я сама справлюсь.

— У нас достаточно персонала, который вам с удовольствием поможет.

— А вот за эту помощь я вам благодарна.

— Я хотел вас еще кое о чем спросить… Но в данной ситуации…

— Спрашивайте.

— Я спрашиваю как бы от имени Ели. Она так давно мечтала… И вечно я почему-то откладывал, что-то мешало… Я насчет прогулки на пароходе по каналам. На сей раз я ей твердо пообещал: в ближайшее воскресенье поедем обязательно! Я был бы просто счастлив… мы были бы счастливы оба! Еля очень вас просит…

— Что ж, я с удовольствием, — просто, без всякой рисовки ответила Норма.

— Спасибо, — сказал он. — Спокойной ночи! — И медленно пошел к двери, открыл ее.

— Доктор! — позвала Норма.

Он повернулся к ней.

— Да?