«Так дело не пойдет, – подумала леди Каролина. – Я приехала сюда не хозяйством заниматься. И не стану этого делать».

— И теперь, — вновь заговорил Томми, — ты приехал в округ Гриндаунс, чтобы убить детей капитана Джона Саймса.

Она окликнула Костанцу, Костанца поспешила обратно: она была совершенно зачарована тем, как прозвучало из этих уст ее собственное имя.

Он наблюдал, как чистый бурбон действует на Гарри.

– Сегодня я распорядилась насчет ланча, – сказала леди Каролина с видом серьезного ангела, который появлялся у нее в моменты раздражения. – Я также отдам распоряжения и насчет ужина, но с завтрашнего дня обращайтесь к другим дамам. Я больше не стану этого делать.

Гарри медленно повернулся к Томми:

— Вроде бы я не называл тебе этой фамилии.

Сама мысль о том, что она будет отдавать распоряжения, показалась ей абсурдной. Дома она никогда не отдавала распоряжений. Никому бы и в голову не пришло ее об этом попросить. Прос-то смешно, что такая до крайности утомительная деятельность свалилась на нее здесь, и только потому, что она, так уж получилось, говорила по-итальянски. Если миссис Фишер отказывается, то пусть распоряжаются оригиналки. Хотя самой природой миссис Фишер предназначена для этой роли. Она выглядела очень компетентной. Она одевалась как хозяйка дома, причесывалась как хозяйка дома.

— Должно быть, назвал, — ответил Томми. — Иначе откуда бы мне ее знать?

Она высказала свой ультиматум с резкостью, которая в результате превратилась в ласку, и сопроводила его решительным жестом, который был грациозен и полон доброты, словно благословение, а потому ужасно разозлилась из-за того, что Костанца продолжала стоять, склонив набок голову и глядя на нее с неприкрытым восхищением.

– Ох, подите прочь! – воскликнула по-английски леди Каролина, ибо терпение ее лопнуло.

Гарри вытер рот рукой. Его блестящие от слез глаза широко раскрылись.

— Я думал, что мы, два ветерана, сидим философствуем.

Сегодня утром у нее в спальне появилась муха, такая же назойливая, как Костанца, всего одна муха, но ведь днем их может налететь сотни, и это так утомительно! Муха твердо решила устроиться у нее на лице, а леди Каролина так же твердо решила этого не допустить. Настойчивость мухи была поистине необъяснимой. Она ее разбудила и больше не давала уснуть. Она попыталась ее прихлопнуть, но муха безо всяких усилий и едва ли не с наглой усмешкой улетела, так что леди Каролина только шлепнула себя. Муха тут же вернулась и с громким жужжанием приземлилась ей на щеку. Она снова попыталась ее прихлопнуть и только отвесила себе оплеуху, поскольку муха снова грациозно упорхнула. Леди Каролина потеряла терпение и села в постели, наблюдая за мухой, чтобы наконец ее убить. Она все лупила и лупила, в ярости и изо всех сил, как будто это был настоящий враг, вознамерившийся свести ее с ума, а муха элегантно вспархивала и даже не злилась в ответ, а только постоянно возвращалась. И каждый раз, невзирая на то, что ее гонят, садилась на лицо леди Каролины. Вот почему она так рано оделась и вышла. Она уже сказала Франческе, чтобы над ее кроватью натянули сетку, потому что не собиралась проходить через это испытание второй раз. Вот и люди – совсем как мухи. Жаль, что сеток, предохраняющих от них, не существует. Она хмурилась, разила их словами, а они нетронутыми ускользали от ее ударов. Они даже хуже, чем мухи, потому что, судя по всему, не понимают, что она пытается их прихлопнуть. К тому же муха может в любой момент взять и улететь навсегда. А единственный способ избавиться от человеческих существ – скрыться самой. Вот почему, так устав от них, она решила уехать на весь апрель, но, оказавшись здесь, столкнувшись с подробностями жизни в Сан-Сальваторе, поняла, что и здесь ей не удастся побыть в одиночестве.

— Я просто слушал.

Гарри попытался разогнать алкогольный туман, сгустившийся у него в голове.

Из Лондона эти подробности не были видны. Оттуда Сан-Сальваторе представлялся восхитительно пустым. Но прошли всего сутки, и она обнаружила, что он вовсе не пустой и что здесь ей придется быть начеку, как всюду и всегда. К ней и так уже прилепилась эта миссис Фишер, она липла к ней весь вчерашний день, и сегодня утром у нее не было покоя, каждые десять минут кто-нибудь вторгался в ее одиночество.

— Парень, вчера вечером, в мотель, где я остановился…

Костанца наконец ушла, потому что ей все-таки надо было заниматься готовкой, но стоило ей уйти, как появился Доменико. Он принялся поливать и подвязывать. Что совершенно естественно, поскольку он все-таки садовник, но почему-то все это надо было делать именно здесь, придвигаясь все ближе и ближе, и поливал он как-то чрезмерно, и подвязывал растения, которые и так стояли навытяжку, как стрелы. Но по крайней мере он был мужчиной и потому раздражал не так сильно, и потому она ответила улыбкой на его улыбчивое утреннее приветствие, и Доменико мгновенно забыл и семью, и жену, и маму, и своих уже взрослых детей, и все свои обязанности, а был готов только целовать ступни юной леди.

— И что?

Конечно, такого сделать он не мог, увы, но мог говорить за работой, и говорил – пространно, выплескивая на нее массу информации, сопровождая сказанное жестами столь оживленными, что ему пришлось отставить лейку, что отложило завершение полива.

— Неважно, — внезапно он повалился на стойку бара, словно совсем пьяный. — Ты не поймешь.

Леди Каролина терпела какое-то время, но потом терпение ее кончилось, и, поскольку он не уходил, а она не могла приказать ему уйти, ведь он выполнял свою работу, снова уходить пришлось ей.

— Я там был. И пока все понимал. Лейтенант Джон Саймс убил твоих друзей. Ты убиваешь его детей.

Она поднялась с парапета и направилась на другой конец сада, где под деревянным навесом стояли удобные низкие плетеные кресла. Ей только-то хотелось повернуть кресло спиной к Доменико и лицом к Генуе. Такое скромное желание! Можно предположить, что ей будет дозволено беспрепятственно его осуществить. Но он, наблюдавший за каждым ее движением, увидел, что она направилась к креслам, забежал вперед, схватил одно и спросил, куда его поставить.

— Телохранители.

— Какие телохранители?

Позволено ли ей будет хоть когда-нибудь не дожидаться обслуживания, не быть устраиваемой со всеми удобствами? Ее так и будут спрашивать, куда поставить это или то, и вынуждать благодарить? Достаточно с нее Доменико, который мгновенно пришел к выводу, что ей напекло голову, и примчался с зонтиком от солнца, подушкой и скамеечкой для ног, и был ловок, и был любезен, ну просто прирожденный джентльмен.

— У дома лейтенанта Саймса. Я проехал мимо, два или три раза. Двое мужчин сидят в машине у его дома.

Она сдалась и прикрыла глаза. Она не могла быть нелюбезной с Доменико. Не могла встать и уйти в дом, как поступила бы в ином случае. Доменико был сообразителен и очень компетентен. Она сразу поняла, что на самом деле домом управляет он, он решал и делал здесь все. У него были восхитительные манеры, несомненно, очаровательный персонаж. Если б только она не жаждала так одиночества! Если б только ее могли оставить в полном покое на весь этот месяц, она бы как-нибудь после этого справилась с собой.

Томми поставил стакан на стойку.

Она закрыла глаза, надеясь, что он решит, будто она хочет поспать, и уйдет.

— Я вижу, сейчас ты ни на что не способен.

От этого романтическая итальянская душа Доменико совсем растаяла, потому что ей невероятно шло сидеть с закрытыми глазами. Он стоял тихо-тихо, зачарованный, и она, подумав, что он-таки удалился, снова открыла глаза.

— Да, — пробубнил Гарри. — Уходи.

Но нет; он стоял и глазел на нее. Даже он. Положительно невозможно добиться того, чтобы на тебя не глазели.

Томми слез со стула, осторожно наступил на протез.

– У меня болит голова, – сказала она, снова смежив веки.

— Ты частенько рассказываешь эту историю в барах, не так ли? Другим ветеранам?

– Это из-за солнца, – пояснил Доменико. – Вы сидели без шляпы.

– Я бы хотела поспать.

— Я приехал. — Приподнявшаяся было голова вновь упала на лежащие на стойке локти. — Неважно. Мерзавец.

– Si, синьорина, – сказал он с сочувствием и тихо удалился.

* * *

Она открыла глаза и вздохнула с облегчением. Тихий звук закрывшихся дверей подсказал ей, что он не только ушел, но и прикрыл двери в сад, чтобы ее никто не тревожил. Может, теперь она побудет в одиночестве до самого ланча.

— Может, нам не следует сидеть здесь, Стюарт.

— Ты же знаешь, мы должны наращивать нажим.

Ей хотелось подумать, что было весьма странно – никто в мире не удивился бы ее желанию больше, чем она сама. Раньше ей никогда не хотелось подумать. Она либо хотела сделать, либо уже сделала в тот или иной период жизни практически все что угодно – если только это не доставляло большого неудобства, но никогда прежде она не хотела подумать. Она отправилась в Сан-Сальваторе с единственным желанием – четыре недели пролежать в коматозном состоянии под солнцем, вдали от родителей и друзей, погрузившись в беспамятство и выныривая из него только ради еды, но стоило ей пробыть здесь всего несколько часов, как ее охватило это непонятное новое желание.

— Нервирует меня этот лес, — ответил Карл.

Накануне вечером все небо было усыпано удивительными звездами, и, оставив миссис Фишер наедине с ее орехами и вином, она после ужина вышла в садик, туда, где лилии шелестели призрачными головами, и, глядя на ночной залив, вдруг подумала, что вся ее жизнь – это много шума из ничего.

Леди Каролина была невероятно удивлена. Она знала, что звезды и темнота рождают у других необычные эмоции, она даже наблюдала у других проявления этих эмоций, но никогда сама ничего подобного не ощущала. Много шума из ничего. Все ли с ней в порядке? – усомнилась она. Она давно уже осознавала, что в ее жизни много шума, но полагала, что этот непрестанный гул имеет довольно много причин и смысла, так много, и так ей этот шум надоел, что она с радостью бы временно, а то и навсегда оглохла. Но что, если это действительно шум из ничего?

Во второй половине дня Стюарт и Карл припарковали красный «Олдсмобил» под деревом, неподалеку от дома Саймсов, на другой стороне дороги. Прежде чем выключить двигатель и кондиционер, Стюарт открыл все окна. Радио настроил на местную станцию. Музыка перемежалась рекламой автодилеров, мебельных магазинов, каждые полчаса передавали местные новости. Выпуск начинался сообщением о ходе расследования убийств Мэри Лу и Джека Саймсов, заканчивался информацией о том, что полиция разыскивает Скайлара Уитфилда.

Раньше у нее подобных вопросов не возникало. Она вдруг почувствовала себя одинокой. Ей хотелось быть одной, но не одинокой. Это совсем разные вещи. Одиночество – это то, отчего где-то там, внутри, становится ужасно больно. Это то, чего она боялась больше всего. То, что заставляет бегать с вечеринки на вечеринку, но в последнее время ей пару раз показалось, что и вечеринки больше не служат надежной защитой. Что, если одиночество связано не с обстоятельствами, а с тем, как к ним относишься? Наверное, лучше пойти прилечь. Что-то она себя не очень хорошо чувствует.

Аккуратно сложенные пиджаки они положили на заднее сиденье, распустили галстуки, расстегнули верхние пуговицы рубашек, наплечные кобуры сняли и положи на коврики у переднего сиденья.

Она отправилась в постель, но наутро, когда она, сбежав от мухи и позавтракав, вернулась в сад, ее снова посетило то же чувство, и это при свете дня! К ней снова вернулось это весьма отвратительное подозрение, будто ее жизнь до сей поры была не только шумной, но еще и пустой. Что ж, если так и если ее первые двадцать восемь лет – лучшие двадцать восемь лет – прошли в бессмысленном шуме, то ей стоит остановиться и оглядеться, взять паузу, как говорят в этих скучных романах, поразмыслить. Ей ведь предстоит не так уж много периодов по двадцать восемь лет. Еще один– и она превратится в миссис Фишер. А уж если два… Она закатила глаза.

Перед заходом солнца, в полной уверенности, что их присутствие (и продолжительность присутствия) не осталось незамеченным в доме Саймсов, Стюарт, с закатанными до локтей рукавами рубашки, вышел из машины, пересек дорогу и неспешно зашагал к двери дома. Нажал на кнопку звонка. Подождал. Женщине, похоже, хозяйке дома, которая открыла дверь, представился детективом страховой компании. Сказал, что хочет поговорить с Джоном Саймсом.

Стюарт позаботился о том, чтобы Джон Саймс узнал, кто они и почему приехали сюда.

Если бы мать узнала об этих ее мыслях, она бы страшно разволновалась. Мать в ней души не чаяла. И отец тоже бы забеспокоился, потому что он тоже в ней души не чаял. В ней все души не чаяли. И когда она, мелодично упорствуя, настояла на том, чтобы на целый месяц похоронить себя в Италии в обществе каких-то странных особ, с которыми она познакомилась по объявлению – и отказалась брать с собой даже горничную! – единственное объяснение, которое смогли придумать ее друзья, состояло в том, что у бедняжки Скрэп – таково было ее дружеское прозвище – от переутомления слегка сдали нервы.

Он также заставил Саймса показать ему необходимые документы.

Мать была очень расстроена ее отъездом. Все это казалось таким странным, как будто дочь разочаровалась в жизни. И она поддержала мысль о грани нервного срыва. Если б она могла сейчас видеть свою Скрэп, чей облик так ласкал ее взгляд, которую она обожала так, как ни одна мать на свете не обожала свое дитя; предмет ее безмерной гордости, источник самых смелых ее надежд… Если б она видела ее, сидящую здесь, глядящую в пустынное полуденное Средиземное море и размышляющую о трех двадцативосьмилетних сроках, она бы впала в отчаяние. Уехать одной плохо, но размышлять еще хуже. Ничего путного из раздумий красивой молодой женщины выйти не может. Только сложности в безмерном количестве, и никакой пользы. Размышления непременно подталкивают красавиц к нерешительности, к сомнениям, ко всевозможным несчастьям. Хорошо, что она не видела свою Скрэп, погруженную в тяжелые раздумья. И о чем же? Обо всем таком, о чем раньше по меньшей мере сорока лет никто и не задумывается.

Сидя в машине, Стюарт и Карл наслаждались заходом солнца.

— С тех пор как мы стоим здесь, мимо два раза проезжала патрульная машина, — заметил Карл.

Глава 9

— Они ищут этого молокососа Уитфилда. Мы же — не Уитфилд.

Та из двух гостиных, которую миссис Фишер выбрала для себя, была комнатой с шармом и характером. Она с удовлетворением снова оглядела ее после завтрака и порадовалась, что комната принадлежит ей. Выложенный плиткой пол, светло-медовые стены, инкрустированная мебель янтарных оттенков, толстые книги, по преимуществу в обложках цвета слоновой кости или лимона. Большое окно смотрело на море в сторону Генуи, застекленная дверь вела к крепостной стене, прогуливаясь по которой можно было дойти до притягательно старомодной смотровой башенки, где тоже сделали комнату с креслами и письменным столиком, а сама стена возле башенки заканчивалась мраморной скамьей, с которой открывался вид на западную бухту и на то место, откуда начинался залив Специи. Если посмотреть на юг, то там виднелась другая гора, выше, чем Сан-Сальваторе, последняя на этом крохотном полуострове, и на самом ее верху – очертания башен заброшенного замка помельче Сан-Сальваторе. Когда солнце садилось и все вокруг скрывала тень, последние лучи цеплялись за верхушки этих башен. Что ни говори, устроилась она с комфортом; а в каких-то каменных прямоугольниках по всей стене – миссис Фишер пока не разобралась, что это такое, возможно, какие-то саркофаги – в изобилии росли цветы.

— Ну, не знаю, — Карл засмеялся. — Ты всегда говоришь, что я очень молодо выгляжу.

— По утрам, — уточнил Стюарт. — По утрам и только иногда.

Эта стена-укрепление, полагала она, будет прекрасным местом для спокойных прогулок в те моменты, когда она меньше всего нуждается в трости, а на мраморной скамье будет так приятно сидеть, естественно, сперва подложив подушку. Однако, к сожалению, сюда выходила еще одна застекленная дверь, что нарушало полное уединение этого места и портило ощущение, что оно принадлежит только ей. Эта вторая дверь вела в круглую гостиную, которую они с леди Каролиной отвергли как слишком темную. В ней, наверное, будут сидеть эти женщины из Хампстеда, и она опасалась, что они не ограничатся сидением, а примутся ходить через дверь и захватят ее крепостную стену. Ее укрепления рухнут. Они рухнут, даже если эти особы и не прорвутся на стену, потому что из круглой гостиной миссис Фишер будет вся на виду! Невозможно чувствовать себя комфортно, если за тобой наблюдают и ты знаешь об этом. А она хотела уединения и имела на него все права. Она же ни к кому не лезет, так почему кто-то может лезть к ней? Ей самой решать, нарушать уединение или нет, она может и нарушить, но только по своей воле, если, познакомившись со своими компаньонками поближе, подпустит их к себе, но сомневалась, что они настолько интеллектуально развиты, чтобы стоило знакомиться поближе.

— Не иногда, а почти каждое утро.

— Мы имеем полное право поставить здесь машину.

И вообще, размышляла миссис Фишер, на самом деле ничто ничего не стоит, кроме прошлого. Просто поразительно, удивительно, насколько прошлое превосходит настоящее. Ее лондонские друзья, солидные люди, ее ровесники, знали то же прошлое, что и она, могли о нем беседовать, могли, подобно ей, сравнивать его с суетливым настоящим и, вспоминая великих людей прошлого, забывать о банальных и скучных молодых людях, которые, несмотря на недавнюю войну, все еще в огромных количествах засоряли землю. Она не собиралась скрываться от друзей, этих приятных в общении давних друзей ради того, чтобы провести время в Италии за ничего не значащей болтовней с тремя персонами из другого поколения и с несравнимым жизненным опытом – она скрылась от коварного лондонского апреля. Этим двум, которые заявились на Принс-оф-Уэйлс-террас, она сказала сущую правду: все, что ей нужно от Сан-Сальваторе – сидеть в одиночестве на солнышке и предаваться воспоминаниям. Они об этом знают, поскольку она им об этом сказала. Выразилась четко и понятно. Так что имеет полное право ожидать, что они не станут высовываться из своей круглой гостиной и вторгаться в ее владения.

— А почему мы их не интересуем? Я про полицию. Ты же понимаешь, Стюарт, одно дело, когда два человека сидят в машине в Нью-Йорке на Джон-стрит, и совсем другое дело — здесь.

Но что, если все-таки станут? Эти сомнения испортили ей все утро. И только ближе к ланчу, найдя решение, которое ее обезопасит, она позвала Франческу и приказала ей на своем медленном и возвышенном итальянском закрыть ставни на застекленных дверях, а затем, зайдя внутрь – комната стала еще темнее, но зато, как миссис Фишер заявила чрезмерно говорливой Франческе, намного прохладнее, к тому же в стенах прорезаны многочисленные бойницы, через которые должно проникать достаточно света, а если не проникает, что ж, ничего не поделаешь – распорядилась, чтобы Франческа поставила перед дверью шкафчик с безделушками.

— У них свои дела, у нас — свои.

Это перекроет выход.

Затем вызвала Доменико и приказала ему передвинуть один из засаженных цветами саркофагов также вплотную к двери, но снаружи.

— А если они остановятся, что будем делать с пистолетами?

Это перекроет вход.

— Ой, Карл! Вечно ты волнуешься. Я же сказал женщине, которая открывала дверь, что наша задача — охранять семью Саймс.

— Документы ты видел? — спросил Карл.

– Но тогда никто, – с недоумением сказал Доменико, – не сможет пользоваться этой дверью.

– Никто и не собирается, – твердо ответила миссис Фишер.

— Я же тебе сказал.

А затем удалилась в свою гостиную, откуда с умиротворением и удовольствием обозрела укрепления, отныне принадлежавшие только ей.

— Так какой смысл сидеть здесь?

— Давить ему на психику.

Пребывание здесь, размышляла она благодушно, обходится куда дешевле, чем гостиница, и если ей удастся отвадить от себя остальных, оно станет тем более приятным. Она платит за свои комнаты – весьма симпатичные, теперь, когда она все в них организовала, – три фунта в неделю, что составляет около восьми шиллингов в день, плюс крепостная стена, смотровая башня и так далее. Где еще за границей она смогла бы жить на восемь шиллингов в сутки и принимать ванну столько раз в день, сколько вздумается? Конечно, она еще не знала, во сколько обойдется еда, но она будет настаивать на разумном питании, разумном и притом качественном. Оба эти требования вполне совместимы, если поставщик постарается. Оплата услуг, как она уже выяснила, была ничтожной, учитывая их качество и количество, так что единственное, что ее беспокоило – еда. Если она заметит какие-то излишества, она предложит, чтобы каждая из них еженедельно вносила определенную сумму леди Каролине, которая будет вести счета, и все, что не потрачено, будет возвращаться владелицам, а если затраты будут превышать внесенные суммы, то разницу пусть покрывает тот, кто предоставляет питание.

— Ты уверен, что документы настоящие?

— Думаешь, он вел бы себя так, будь они поддельными? — Стюарт повернулся к своему напарнику: — Карл, ты и твои дружки, похоже, все время забывают, что я получил диплом юридического факультета в университете Иллинойса. А я настоятельно советую тебе не забывать об этом.

Миссис Фишер была вполне состоятельной и не отказывала себе в комфорте, соответствующем возрасту и положению, но не любила чрезмерных трат. Если уж откровенно, то она была настолько состоятельной, что могла бы позволить себе проживать в более шикарной части Лондона и разъезжать в роллс-ройсе. Но ее это совершенно не прельщало. Чтобы жить в шикарном доме в шикарном квартале и разъезжать в роллс-ройсе, требовалась энергичность, несовместимая с истинным комфортом. Такая собственность требовала забот, всевозможных тревог, увенчивающихся счетами. В отрезвляющей мрачности Принс-оф-Уэйлс-террас она могла наслаждаться недорогим, но истинным комфортом, не тревожимая ни вороватыми слугами, ни сборщиками благотворительных взносов, а в конце улицы была стоянка такси. Ежегодные затраты были невелики. Дом она унаследовала, а о его обстановке позаботилась сама смерть. Под ногами в столовой лежал турецкий ковер, принадлежавший отцу, за временем она следила по роскошным каминным часам из черного мрамора, которые помнила с детства, стены были покрыты фотографиями ее знаменитых покойных друзей, подаренных либо ей, либо отцу, с дарственными надписями, перечеркивавшими нижние части представленных на них персон, окна были декорированы все теми же темно-бордовыми шторами, что и всю ее жизнь, а на подоконниках стояли все те же аквариумы, которым она была обязана первым знаниям о подводной жизни, и в них все так же неспешно плавали золотые рыбки ее юности.

— Я не забываю. Чего-то лягушки расквакались.

Были это те же рыбки? Она не знала. Может, подобно карпам, они способны пережить всех. А может, скрываясь за водной растительностью, они на протяжении всех этих лет время от времени каким-то образом сменяли друг друга. Иногда, наблюдая за ними в промежутках между приемами пищи в одиночестве, она размышляла: а та ли это золотая рыбка, которая видела Карлайла, когда тот, о чем-то поспорив с ее отцом и разгорячившись – о, эта сцена так и стояла у нее перед глазами – подскочил к аквариуму, стукнул по нему кулаком, заставив рыбку засуетиться, и вскричал: «Эй вы, глухие черти! Да вы просто счастливчики! Вы не слышите ничего из этой чертовой, бессмысленной, нелепой галиматьи, которую несет ваш хозяин!» Ну или что-то в этом роде.

— Раз уж я поехал с тобой…

Дорогой Карлайл, великая душа. Такая бьющая через край живость, такая истинная свежесть, такое подлинное величие! Грубоват, скажете вы – да, бесспорно, иногда бывал резким, как в тот раз в отцовской гостиной, – но великолепен. Кого из нынешних можно поставить рядом с ним? Чье имя можно назвать рядом с его именем? Ее батюшка – а уж он-то отличался отменным вкусом – сказал: «Томас бессмертен». А это поколение, поколение пигмеев, смеет сомневаться, смеет что-то там попискивать – да нет, еще хуже, даже не дает себе труда возвысить голос, ибо – невозможно поверить, но ей об этом рассказывали! – вообще не читает Карлайла. Миссис Фишер тоже Карлайла не читала, но это совсем другое дело. Раньше-то она его читала, совершенно точно читала. Ну конечно, читала. У него был Тейфельсдрек – она совершенно точно помнила, что портного звали Тейфельсдрек [10]. Как это в духе Карлайла, дать ему такое имя! Конечно же читала – естественно, что с течением времени детали ускользнули от нее.

— Я знаю. — Карл придвинулся к своему приятелю. — Такие поручения очень уж занудные. И я рад, когда тебе удается найти предлог и поехать со мной.

* * *

— Привет, шериф.

Раздался удар гонга. Забывшаяся в воспоминаниях, миссис Фишер не уследила за временем и поспешила в спальню вымыть руки и пригладить волосы. Она не желала опаздывать, показывать дурной пример – и найти свое место во главе стола уже занятым. Манерам молодого поколения доверять нельзя, в особенности манерам этой миссис Уилкинс.

— Заткнись, Саммерхауз.

Из тускло освещенного коридора Пепп вошел в камеру, скинул сапоги, вытянулся на койке. Пососал синяк на костяшке среднего пальца правой руки.

Однако в столовую она прибыла первой. Франческа в белом фартуке стояла с огромным блюдом дымящихся, поблескивающих спагетти, но никого из тех, кому они были предназначены, за столом не было.

К управлению он подъехал в начале седьмого. За время его отсутствия ничего знаменательного не произошло. Когда он вернулся с патрулирования без четверти десять, Мариан Уилкинсон сообщила о двух телефонных звонках. Оба раза Скайлара, верхом на лошади, видели в северо-западной части округа, неподалеку от «Уитфилд-Фарм» и дома Саймса. Оба раза за ним бежала маленькая с коричневой шерстью собачонка.

Миссис Фишер с суровым видом села во главе стола. Какая распущенность.

— Я не смогла связаться с тобой по радио, шериф. — В голосе Мариан слышалось легкое недоумение.

– Подавайте, – сказала она Франческе, которая явно собиралась дожидаться остальных.

— Ты хочешь сказать, что у меня отключилось радио? — Пепп высморкался.

Франческа обслужила ее. Миссис Фишер ей нравилась меньше всех – по правде говоря, совсем не нравилась. Она единственная из четырех дам ни разу не улыбнулась. Верно, она уже старая, верно, некрасивая, да и улыбаться ей вроде как никаких резонов не было, но добросердечные дамы улыбаются, есть у них на то причины или нет. Они улыбаются не потому, что им все в радость, а потому что желают радовать других. Эту даму из всех четверых вряд ли можно назвать доброй, решила Франческа, и поэтому, не в силах скрыть свои чувства, подала спагетти с угрюмым видом.

— Должно быть.

— Я чертовски устал. И простуда донимает. Ты говорила с помощниками?

Приготовлены они были превосходно, но миссис Фишер никогда не любила макароны, особенно такие, длинные и похожие на червяков. Она считала, что их трудно есть – скользкие, никак вилкой не подцепишь; она чувствовала, что выглядит, поедая спагетти, крайне недостойно, особенно когда концы их висят изо рта. К тому же, когда она их ела, то всегда вспоминала мистера Фишера. На протяжении всей их супружеской жизни он вел себя совсем как макароны. Он был скользким, увертливым, заставлял ее чувствовать себя недостойной, и когда она наконец освободилась от него навсегда, отовсюду по-прежнему лезли какие-то напоминания о нем.

— Они в том районе. С ними и другие люди.

Стоя у буфета, Франческа мрачно наблюдала за тем, как миссис Фишер сражается со спагетти, и ее мрачность еще более усугубилась, когда она увидела, что миссис Фишер взяла нож и принялась резать спагетти на кусочки.

— Кто?

— Ты знаешь. Надежные парни.

А миссис Фишер действительно не знала, как еще справиться с этой штукой. Она чувствовала, что нож вряд ли уместен с этим блюдом, но нельзя же бесконечно испытывать терпение! На ее столе в Лондоне спагетти были под запретом. Мало того, что есть их неудобно, так она их вообще не любила – следует сказать леди Каролине, чтобы больше их не заказывала. Годы практики, думала она, нарезая спагетти, нужны годы жизни в Италии, чтобы научиться этому трюку. Вот Браунинг, тот потрясающе справлялся со спагетти. Она помнила, как наблюдала за ним, когда он пришел на ланч к отцу, а тот, памятуя о связи поэта с Италией [11], приказал приготовить спагетти. Просто восхитительно, как у него это получалось! И по тарелке не бегали, и с вилки не соскальзывали, и изо рта не свисали: раз – воткнул вилку, два – повернул, три – отправил прямиком в рот, проглотил, и вот еще один поэт накормлен.

Пепп сощурился от яркого света флюоресцентных ламп.

– Должна ли я пойти поискать юную леди? – спросила Франческа, не в силах более наблюдать, как терзают ножом отличные спагетти.

— Они хотят, чтобы ты зачислил их в помощники.

Миссис Фишер с трудом отвлеклась от воспоминаний.

— С этим можно подождать до утра.

– Она знает, что ланч в половине первого, – сказала она. – Все они знают.

На лошади, думал Пепп, уставившись в потолок камеры. Как только я до этого не додумался? Вот каким образом этот парень кружит по округе. На лошади.

— О боже! Меня снова забрали! — заорал Саммерхауз.

– Она могла заснуть, – предположила Франческа. – Другие леди могли отойти далеко, но она-то рядом.

В коридоре вспыхнули светильники.

– Тогда снова дайте гонг.

— Что я сделал? Где я? — Здоровяк в соседней камере вскочил с койки. — Что я сделал, чтобы меня снова забрали? — Он вскинул руки. — Ради бога, не стреляйте!

Что за манеры, подумала она, ну что за манеры. Это же не отель, следует придерживаться распорядка. Пожалуй, удивительно со стороны миссис Арбатнот, она не походила на лишенную пунктуальности. Леди Каролина тоже – казалась ведь милой и вежливой, по крайней мере. Что касается той, другой, то от нее, конечно, нечего ждать.

Мариан Уилкинсон распахнула дверь камеры Пеппа. И в камеру вошел судья Хайрем Холл, в черных брюках, белой рубашке, с всклоченными седыми волосами.

Франческа схватила гонг, вышла в сад и приблизилась к леди Каролине, на ходу в него ударив. Леди Каролина, по-прежнему распростертая в кресле, повернулась и нежнейшим тоном изрекла выговор.

— Ты не спишь, Пепп?

— Что?

Франческа, однако, не распознала в этом сладостной мелодии выговор, да и кто бы смог? Она разулыбалась, потому что, глядя на эту юную леди, не могла не улыбаться, и сообщила, что спагетти остывают.

— Ты проснулся?

– Если я не выхожу к столу, это значит, что я не хочу выходить к столу, – объявила раздраженная Скрэп. – И впредь меня не беспокойте.

— Который час?

Встревоженная, но не способная не улыбаться Франческа спросила, не заболела ли она. Никогда, никогда не видела она таких великолепных волос, ну чисто лен, совсем как волосики детишек с Севера. Такую головку только и благословлять, такая годится только для нимба, как у святых!

Судья взглянул на часы.

— Без четверти одиннадцать. — Он покосился на мужчину в соседней камере, с перекошенным от ужаса лицом, вскинутыми над головой руками. — Перейдем в твой кабинет, Пепп.

Скрэп закрыла глаза и не ответила. Это было недальновидно с ее стороны, потому что обеспокоенная Франческа поспешила доложить миссис Фишер, что юная леди недомогает. Миссис Фишер, которая не могла из-за трости, как она пояснила, отправиться к леди Каролине сама, послала к ней тех двух – они, разгоряченные, запыхавшиеся и полные извинений, заявились в тот самый момент, когда она переходила ко второму блюду, очень хорошо приготовленному омлету, весьма уместно гарнированному молодым горошком.

Судья повернулся и вышел из тюремного блока. Мариан подождала, пока Пепп натянет сапоги.

– Подавайте, – приказала она Франческе, которая опять вознамерилась подождать остальных.

Когда Пепп вошел в кабинет, судья сидел за его столом. На деревянном стуле у двери пристроился преподобный Бейкер. Адвокат Френк Мюррей, в запачканных краской джинсах и тенниске, стоял у стола. Доктор Чарлз Мерфи, стоявший у окна, подошел к Пеппу. Мариан Уилкинсон последовала за Пеппом в кабинет, обошла его, остановилась между ним и судьей.

«Ну почему они не могут оставить меня в покое?» – спросила себя леди Каролина, услышав, как хрустит под ногами галька в тех местах, где не было травы, и потому поняв, что к ней снова кто-то направляется.

— Ты ему и скажи, — обратился к ней судья.

На этот раз она крепко зажмурилась. Почему она должна идти на ланч, если ей не хочется? Она же не в гостях, где приходится считаться с утомительной хозяйкой. Если уж на то пошло, то чем Сан-Сальваторе отличается от отеля? В отеле ей ни перед кем не приходится отчитываться, ест она или нет.

— Пепп… полчаса назад нам позвонили. Я послала Чика Хэнсона. Как только получила от него подтверждение, позвонила судье… — Она беспомощно махнула рукой в сторону Хайрема. — Сама я сказать тебе не смогла. Наверное, он позвонил остальным… — Она оглядела собравшихся в кабинете мужчин.

Но, к сожалению, сидящая с закрытыми глазами Скрэп абсолютно у всех вызывала желание потрепать ее по плечу. Даже у кухарки. И теперь нежная рука – о, как хорошо она знала нежные руки и как их опасалась! – легла ей на лоб.

Пальцы Чарлза Мерфи сомкнулись на локте Пеппа.

– Боюсь, вы нездоровы, – произнес голос, который не принадлежал миссис Фишер, а следовательно, был голосом одной из оригиналок.

— Пепп, — сказал судья. — Марту Джейн убили. Тони Уайт заметил ее машину, стоящую на Стендуорт-роуд. Тони Уйат? — спросил судья Мариан.

– У меня болит голова, – пробормотала Скрэп. Наверное, только так и стоило говорить, только так и можно добиться покоя.

— Тони Уйат, — кивнула она. — Позвонил он.

– Какая жалость, – сказала миссис Арбатнот, ибо нежная рука принадлежала ей.

— Внук Баббы Уайт? — спросил судья.

«А я, – произнесла про себя Скрэп, – полагала, что, приехав сюда, избавлюсь от мамочек».

— Внучатый племянник, — ответил Френк Мюррей.

– Не выпить ли вам немного чаю? – нежно осведомилась миссис Арбатнот.

— Ах да. Внучатый племянник. Вероятно, Тони заметил, что в кабине горит лампочка, и остановился, чтобы спросить, не нужна ли ей помощь. Дверца со стороны водителя была открыта. Он нашел ее в нескольких футах. Согласно донесению помощника Хэнсона, а я думаю, он едва ли мог сильно ошибиться, ее вытащили из машины и забили до смерти. Так сказал Чик?

Чай? Сама мысль вызвала у Скрэп отвращение: пить чай в эту жару, в середине дня…

– Нет, – буркнула она.

— Да, — ответила Мариан.

– Полагаю, – произнес второй голос, – что лучше всего для нее было бы, если б ее оставили в покое.

— Вероятно, коронеру следовало ехать туда. — Судья посмотрел на доктора Мерфи.

Как чутко, подумала Скрэп и слегка приоткрыла один глаз, чтобы посмотреть, кто это сказал.

— Сегодня она ездила на очередное собрание, — вырвалось у Пеппа.

Это была оригиналка с веснушками. А та, которая темненькая, оказалась с рукой. Конопатая тут же выросла в ее представлении.

— Она возвращалась домой? — спросил Хайрем. — По Стендуорт-роуд?

– Но я и подумать не могу, что вы тут сидите с головной болью, и никто ничего с этим не делает, – сказала миссис Арбатнот. – Может, чашечку крепкого черного кофе?

— Да.

Скрэп молчала. Неподвижная и безгласная, она ждала, когда миссис Арбатнот уберет с ее лба руку. Не может же она стоять весь день, уйдет когда-нибудь и заберет руку с собой.

Судья помялся.

– Думаю, – сказала веснушчатая, – что ей не хочется ничего, кроме тишины и покоя.

— Пепп, мы, конечно, не успели все хорошенько обдумать, но, полагаю, все согласятся со мной, что на место этого преступления тебе ехать ни к чему.

— Я поеду.

Похоже, конопатая потянула вторую за рукав, потому что давление на лоб Скрэп ослабло, и после минутного молчания, в течение которого они, несомненно, ее разглядывали – ее вечно все разглядывали – камешки снова зашуршали под ногами, все тише и тише, а потом все смолкло.

— Я не знаю, что мы можем сделать, по закону, — продолжил судья, — но, очевидно, тебя надо отстранить от расследования. — Он посмотрел на Френка Мюррея: — Можем мы пригласить шерифа из другого округа? Как насчет Фитца из Сент-Олбанса?

– У леди Каролины головные боли, – сказала миссис Арбатнот, снова входя в столовую и усаживаясь на свое место подле миссис Фишер. – Не смогла убедить ее выпить даже чаю или кофе. Вы знаете, как будет аспирин по-итальянски?

Френк пожал плечами:

– Самое верное средство против головной боли, – твердо сказала миссис Фишер, – это касторка.

— Я не знаю.

– Но у нее нет никакой головной боли, – сообщила миссис Уилкинс.

— Он мне звонил, — пробубнил Пепп.

— Кто? — спросил судья.

– Карлайл, – заявила миссис Фишер, покончив с омлетом и используя передышку перед следующим блюдом, чтобы поговорить, – одно время страдал ужасными головными болями и постоянно принимал касторовое масло. Я бы сказала, что он пил его слишком много, я помню, как интересно он называл его – «масло моих печалей». Батюшка говорил, что оно окрашивало весь его подход к жизни, всю его философию. Но это потому, что он пил его слишком много. Леди Каролине нужна одна доза, всего одна. Неправильно налегать на касторовое масло.

— Скайлар Уитфилд. Поведал какую-то байку о волосатом незнакомце. Я ему не поверил. Сказал, что он хочет сбить нас со следа. Предложил ему сдаться, сказал, что сам приеду за ним, куда он скажет.

Все молча слушали Пеппа и продолжали молчать после того, как замолчал он.

– А вы знаете, как это будет по-итальянски? – спросила миссис Арбатнот.

Пепп высвободил локоть из пальцев доктора Мерфи.

— Я еду, — Пепп взглянул на судью. — Вы не можете отстранить меня.

– Боюсь, что нет. Наверное, она сама знает. Можете спросить у нее.

— Пепп, — судья не отвел глаз, — учитывая обстоятельства, ты понимаешь, что сейчас ты не в себе?

– Но у нее нет головной боли, – повторила, сражаясь со спагетти, миссис Уилкинс. – Она просто хочет, чтобы ее оставили одну.

— Скайлар Уитфилд. — Пепп обошел стол, выдвинул ящик, достал широкий ремень с вложенным в кобуру револьвером, затянул его на талии. — Я иду за Скайларом Уитфилдом. И готов принять помощь любого, кто предложит ее мне.

Обе дамы воззрились на нее. Миссис Фишер по ассоциации с действиями миссис Уилкинс пришло на ум слово «лопата».

– Так почему она сама нам об этом не сказала? – спросила миссис Арбатнот.

– Потому что все еще старается быть вежливой. Но скоро перестанет стараться, когда привыкнет к этому месту, срастется с ним. Без усилий. Естественно.

– Видите ли, у Лотти… – миссис Арбатнот с улыбкой обратилась к миссис Фишер, которая с каменным терпением ожидала следующего блюда, задерживающегося, поскольку миссис Уилкинс тщетно пыталась съесть спагетти, которые по мере остывания становились все менее съедобными, – видите ли, у Лотти есть теория насчет этого места…

Но миссис Фишер не желала слышать ни о каких теориях миссис Уилкинс.

Глава 21

– Представить не могу, – вмешалась она, сурово глядя на миссис Уилкинс, – с чего вы предположили, что леди Каролина не говорит правды.

— Пепп, — коронер подошел к шерифу, — позволь мне отвезти тебя в мой кабинет. Дам тебе успокоительного.

– Я не предполагаю, я знаю.

— Ты пытаешься меня рассмешить?

– Это как же так знаете? – ледяным тоном осведомилась миссис Фишер, пока миссис Уилкинс подкладывала себе спагетти, безо всякой необходимости предложенные ей назойливой Франческой.

— Пепп, неужели ты не понимаешь, что сейчас ты в шоковом состоянии? И не отдаешь себе отчет в том, что делаешь.

– Когда мы были там, я просто заглянула в нее.

Пепп приехал на место убийства Марты Джейн Калпеппер на Стендуорт-роуд за рулем машины шерифа. Остановил машину, открыл дверцу, поставил одну обутую в сапог ногу на землю. И остался сидеть.

Что ж, миссис Фишер не собиралась ничего на это отвечать, не хватало еще отвечать на такой идиотизм. Вместо этого она резко ударила в стоявший подле нее на столе маленький гонг, хотя Франческа стояла рядом, у буфета, и громко, давая понять, что не намерена еще дольше ждать следующего блюда, заявила:

От простуды не осталось и следа.

– Подавайте.

Между их стареньким «Шевроле» и машиной шерифа лежало тело Марты Джейн, темный куль на дороге, размерами чуть больше мешка с мусором, какие выставляют на тротуаре или обочине.

И Франческа, явно не без злорадства, снова предложила ей спагетти.

Света хватало. В небе сияла луна. Горели фары и лампочка в кабине «Шевроле». Фары и мигалки других патрульных машин. То и дело вспыхивала фотовспышка: помощник шерифа Том Эймс фотографировал труп, «Шевроле», участок дороги, где лежало тело и стоял автомобиль убитой. Коронер и еще несколько человек освещали место происшествия ручными фонариками. Легковушки и пикапы выстроились вдоль Стендуорт-роуд, все с зажженными фарами. Люди, приехавшие на них, молча стояли в отдалении, не пытаясь подойти поближе, получше рассмотреть тело. На многих лицах читалась не только печаль, но и злость: женщина не погибла — ее убили.

Глава 10

Пепп знал, что чуть ли не во всех кабинах есть ружья, и большинство этих людей — хорошие охотники, которые знают поля и леса округа Гриндаунс ничуть не хуже Скайлара Уитфилда.

Другого способа войти или выйти из верхнего сада Сан-Сальваторе, кроме как через застекленные двери столовой или холла, не было, а они, к сожалению, располагались по одной стороне. Так что пройти через них из сада незамеченной не было никакой возможности – непременно наткнешься на особу, встречи с которой как раз и стремишься избежать. И сад тоже был маленький, прямоугольный, спрятаться некуда. Все деревья – иудино, тамариск и пиния – росли возле низкого парапета. За розовыми кустами тоже не скроешься: шаг вправо, шаг влево, и вот ты на виду. Только на северо-западном углу крепостной стены было местечко, что-то вроде отростка или петли – в старые неспокойные времена его наверняка использовали как наблюдательный пункт – где можно было сидеть незамеченной, потому что между ним и домом густо росла волчья ягода.

Скрэп, предварительно осмотревшись и убедившись, что за ней никто не наблюдает, перетащила на это место свое кресло; двигалась она тихонько, на цыпочках, будто намеревалась совершить грех. На стене была еще одна такая площадка, как в северо-западном углу, и, хотя вид оттуда открывался еще более захватывающий – на залив и очаровательные горы за Медзаго – она была у всех на виду. Ни кустов, ни другого укрытия. Так что она устроилась на этой северо-западной площадке, где до нее никто не доберется, подсунула под голову подушечку, а ноги очень удобно положила на парапет – если смотреть с деревенской площади, они казались двумя белыми голубками на стене – и подумала, что уж здесь ее точно никто не найдет.

К месту трагедии на Стендуорт-роуд в большинстве своем съехались хорошие люди, которые хотели помочь, объединить свои усилия на благо округа точно так же, как они объединяли усилия, собирая деньги на плавательный бассейн, организацию соревнований Малой лиги,[16] оснащение команды спасателей… Они узнали о новом убийстве, Марты Джейн Калпеппер, по радио, из телефонных звонков, оставили свои телевизоры и постели, приехали и теперь ждали, пока им скажут, что нужно делать.

Наконец ко всем уже горевшим огням прибавились фары длинного, черного катафалка Андермайера.

Миссис Фишер отыскала ее и тут, ведомая запахом сигарет. Утратившая бдительность Скрэп об этом не подумала. Миссис Фишер сама не курила, и потому остро чувствовала, когда курят другие. Резкий запах ударил ей в нос, стоило выйти из столовой: после ланча она вознамерилась выпить в саду кофе. Она приказала Франческе накрыть ей кофе в тени рядом с дверью в столовую, и когда миссис Уилкинс, увидев, что туда несут столик, напомнила ей, весьма, по мнению миссис Фишер, навязчиво и бестактно, что леди Каролина хотела побыть в одиночестве, миссис Фишер – и с каким достоинством! – ответила, что сад общий.

После прибытия катафалка доктор Мерфи заметил, что Пепп все сидит в машине, и подошел к нему.

Так что она вышла и мгновенно поняла, что леди Каролина курит. Сказав себе: «Ох уж эти современные молодые женщины!», она отправилась на поиски. Трость теперь, когда она откушала, уже не представлялась такой помехой для активных действий, какой была до того, как пища была надежно, как однажды сказал Браунинг – но Браунинг ли? Нет, точно Браунинг, она вспомнила, как эта фраза ее насмешила, – ну да, до того, как пища была надежно поглощена.

Присел у открытой дверцы.

— Чандлер тебя покормит, — продолжил он. — Ты сможешь переночевать у нас.

Никто уже не способен так ее развеселить, думала миссис Фишер, уверенно направляясь к зарослям волчьей ягоды; мир стал ужасно скучным, совершенно утратил чувство юмора. У этих, конечно, имеются свои шуточки, наверняка имеются, раз «Панч» выходит по-прежнему, но что это за шутки! Теккерей в своей неподражаемой манере сделал бы из нынешнего поколения фарш. Это поколение и не подозревает, как нужна ему бодрящая сила язвительного пера! Они – а ей об этом говорили! – даже не ценят Теккерея. Что ж, она не может наделить их всех глазами, чтобы видеть, ушами, чтобы слышать, сердцем, чтобы понимать, однако она может вразумить хотя бы леди Каролину, олицетворяющую собой все это поколение.

— Что ты можешь сказать? — спросил Пепп.

– Я слышала, вы нехорошо себя чувствуете, – сказала она, стоя у узкого прохода на площадку с непоколебимым видом человека, твердо решившего принести добро неподвижно распростертой и вроде бы дремлющей Скрэп.

Доктор Мерфи уставился в землю.

Голос у миссис Фишер был низкий, почти мужской, в ней вообще проскакивали те странные мужские черты, что порой появляются в женщине на склоне лет.

— Она забита до смерти, Пепп. Как и остальные.

Скрэп притворилась было спящей, и у нее получилось бы, если бы ее сигарета лежала на земле, а не была зажата в пальцах.

— Орудие убийства?

Она совершенно об этом забыла. А миссис Фишер не упустила из внимания и, пройдя на площадку, уселась на встроенное в стену узкое каменное сиденье. Немного она может здесь посидеть, но только недолго, пока холод камня не проберется под одежду.

— Я бы сказал, кулаки. Разумеется, это предварительный вывод.

Она разглядывала распростертую перед ней фигуру. Несомненно, красивое создание, из тех, кто пользовался бы успехом в Фаррингфорде [12]. Странно, до какой степени влияет на мужчин, даже великих, внешность. Она своими глазами наблюдала, как Теннисон повернулся спиной – буквально повернулся спиной ко всем выдающимся особам, собравшимся в его честь, – и уединился у окна с юной девицей, которую никто не знал, которая попала в этот круг случайно и чьим единственным достоинством – если это вообще можно считать достоинством, поскольку досталось оно ей независимо от ее воли – была красота. Красота! Что такое красота? Мелькнет – и нет ее. Можно сказать, минутное дело. К сожалению, пока она длится, она может творить с мужчинами что угодно. Иммунитета против красоты нет даже у женатых. У мистера Фишера тоже случались некоторые жизненные перипетии…

– Полагаю, это путешествие вас утомило, – произнесла она своим низким голосом. – Вам необходимо принять какое-то простое лекарство. Я спрошу Доменико, можно ли купить в деревне касторовое масло.

— Предварительный… — подбородок Пеппа упал на грудь. — Предварительный вывод перед предварительным отчетом, предваряющим отчет, который ни хрена нам не скажет. — Он вскинул глаза на доктора Мерфи. — Так?

Скрэп открыла глаза и посмотрела прямо на миссис Фишер.

— Раньше было так. Но мы не знаем, что найдем здесь.

Пепп потянулся за шляпой, что лежала на заднем сиденье.

– Ах, – сказала миссис Фишер, – я знала, что вы не спите. Если б вы спали, сигарета упала бы на землю. Мусор, – добавила она. – Не люблю курящих женщин, но еще больше не люблю мусор.

— Здесь мы ничего искать не собираемся. — Он включил систему громкой связи, снял с крюка микрофон. Добавил громкости. Надев шляпу, встал, вновь взглянул на доктора Мерфи: — Извини. — И знаком дал понять, что доктору надо отойти: люди должны видеть шерифа, когда он обращается к ним. — Прошу внимания, — сказал он уже в микрофон.

«Ну что можно поделать с такими людьми?» – думала Скрэп, во все глаза глядя на миссис Фишер. Она старалась вложить в свой взгляд негодование, миссис Фишер же видела лишь очаровательную покорность.

От громового голоса люди, стоящие в полосках света, вздрогнули, повернулись к шерифу.

– Вот и последуйте моему совету, – миссис Фишер была тронута. – Не пренебрегайте им, а то все может обернуться болезнью. Мы же в Италии, сами понимаете, следует соблюдать осторожность. Для начала вам стоит прилечь в постель.

— Полагаю, я должен поблагодарить вас всех за то, что вы пришли, — гремел шериф. — Но тут нам делать нечего. — Он понял, что говорит совсем как на предвыборном митинге. — Как вы знаете, за последние дни это третье однотипное убийство в округе Гриндаунс. Парень, которого мы арестовали за первое убийство, Мэри Лу Саймс, на основании очень серьезных улик, сбежал из тюрьмы, — Пепп понимал, что на митинге он вставил бы какую-нибудь шутку, укорил избирателей за то, что они не выделяют денег на ремонт крыши тюрьмы, но сейчас шутку бы не поняли. — Этого молодого человека зовут Скайлар Уитфилд, и вы все его знаете. По крайней мере, думали, что знаете. Во всяком случае, мы знаем, как он выглядит.

– Я никогда не ложусь в постель среди дня, – рявкнула Скрэп, но прозвучало это так трогательно, так жалобно, что миссис Фишер невольно вспомнила, как актриса, игравшая маленького Джо в постановке «Холодного дома» [13], произнесла: «Только бы мне полежать здесь спокойно, да не гнали бы меня никуда», и как она, миссис Фишер, совсем еще девочка, уткнулась головой в красный бархат первого ряда бельэтажа и разрыдалась в голос.

В ту ночь, когда Скайлар бежал из тюрьмы, брат Мэри Лу, Джек Саймс, и пара его дружков загнали Скайлара в каменоломню и избили его. Конечно, им следовало позвонить в управление шерифа, но вы сами знаете, что у нас так не принято.

Это было какое-то чудо, голос Скрэп. За десять лет, прошедших с ее первого выхода в свет, он подарил ей все триумфы, какие могли бы принести ум и остроумие, ибо что бы она ни сказала – все казалось значительным и запоминающимся. С такими голосовыми данными ей следовало быть певицей, но Скрэп оказалась не способной ни к одному виду музыкального искусства, кроме как к музыке речи, и какой прелестью, какими чарами эта речь обладала! Лицо ее было таким живым, краски его – такими выразительными, что ни один мужчина, завидев это лицо, не мог остаться равнодушным, в его глазах мгновенно вспыхивал огонек сильнейшего интереса, но когда он слышал этот голос, огонек разрастался в ровное негаснущее пламя. Такое происходило со всеми мужчинами, образованными и необразованными, старыми, молодыми, завидными и незавидными, представителями ее круга и кондукторами автобусов, генералами и рядовыми (во время войны ей приходилось особенно нелегко), епископами и алтарными служками (на ее конфирмации случилось несколько удивительных происшествий), здравомыслящими и неблагоразумными, богатыми и без гроша за душой, блестящего ума и дураками – не было совершенно никакой разницы, кем и какими они были, или как давно и надежно были женаты: когда они видели ее, в их глазах вспыхивал огонек, а когда слышали, он превращался в неугасимое пламя.

Несколькими часами позже на Джека Саймса напали сзади и забили до смерти бейсбольной битой у самого дома… А теперь это.

Среди тех, кто стоял поблизости, Пепп видел Томми Баркера, слушающего внимательно, изучающе вглядывающегося в шерифа.

Скрэп эта история до смерти надоела. Это приносило одни только неприятности. Поначалу-то ей нравилось. Это ее волновало, она чувствовала себя победительницей. Только подумать: что ни сделай, что ни скажи – все принимается на ура, всему рукоплещут, ко всему прислушиваются, где бы ни появилась – везде восхищаются, а вернешься домой – и там встречают с нескрываемым гордым обожанием… Нет, это чрезвычайно приятно. И легко. Такое достижение не требует ни подготовки, ни трудов, ни учебы. Нет никакой нужды напрягаться. Все, что ей требовалось – просто являться и время от времени что-нибудь произносить.

— Скайлар Уитфилд позвонил мне нынешним утром. Рассказал какую-то идиотскую историю, пытаясь переключить наше внимание на другого. Я сказал Скайлару, что сам заберу его, он будет в полной безопасности, если сдастся мне. Он выругался в ответ и бросил трубку. А теперь это, — повторил Пепп. — Управление шерифа в полном составе работает с субботнего утра, не считаясь со временем. Беда в том, что этот парень прекрасно знает и леса, и местные дороги округа Гриндаунс. — Пепп помялся, раздумывая, надо ли говорить о том, что Скайлару оказывали содействие некоторые жители округа. Решил, что не стоит. — Нам не хватало людей. Томми Баркер? Я рад, что ты здесь. — Шериф оглядел толпу. — И ты, Джимми Джо, и ты Бобби… Аякс… Я вижу здесь лучших охотников округа. Так вот, я должен просить вас о помощи. Я прошу помощника шерифа Тома Эймса организовать из вас поисковую группу и с этой минуты назначаю вас всех помощниками шерифа. Вы ищете молодого мужчину, Скайлара Уитфилда, которому предъявлено обвинение в убийстве первой степени, который сбежал из тюрьмы, которого можно считать вооруженным и опасным, и я не советую вам рисковать. Он показал себя очень хитрым и коварным убийцей, какого не знал этот округ. Берегите себя, но давайте возьмем Скайлара Уитфилда этой ночью, так или иначе, пока он не убил снова. Помощник шерифа Хэнсон! Ты меня слышишь?

Но постепенно начали сгущаться тучи. И ей пришлось напрягаться, пришлось прилагать усилия, потому что, как она с удивлением и негодованием обнаружила, ей пришлось защищать себя. Этот взгляд, этот жадный взгляд означал, что ее пытаются присвоить. Некоторые были более робкими и смирными, особенно молодые, но все они так или иначе намеревались ее присвоить и утащить, и она, которая вступила в мир так беспечно, с высоко поднятой головой, с безоговорочной верой в каждого, чьи виски были украшены сединой, сначала научилась никому не доверять, затем перестала кого бы то ни было любить, вскорости начала избегать всех, а теперь была полна злобы и негодования. Порой ей казалось, что она уже не принадлежит самой себе, что она всего лишь вещь, заветный приз. Эти мужчины… Вокруг нее возникали какие-то ссоры и сцены, она стала объектом непонятной вражды. Эти женщины… А когда началась война и она, как все остальные, так или иначе оказалась в нее втянутой, это ее совсем добило. Эти генералы…

— Да!

Война доконала Скрэп. Война забрала единственного мужчину, рядом с которым она чувствовала себя в безопасности, за которого могла бы выйти замуж, и это окончательно отвратило ее от любви. Она ожесточилась. В бессильной злобе она билась в этой сладкой жизни, как оса, застрявшая в лужице меда. И так же тщетно пыталась вырваться. Ей не доставляла никакой радости победа над другими женщинами, ей не нужны были их утомительные мужчины. Кому нужны эти мужчины, что с ними делать? Ни один не мог говорить с ней ни о чем, кроме всяких любовных штучек, и какими изнуряюще глупыми были эти разговоры. Как если бы здоровому человеку с нормальным аппетитом не давали есть ничего, кроме сахара. Любовь, любовь… само это слово вызывало в ней желание кого-нибудь ударить. «С какой стати я должна вас любить? И почему я?» – изумленно спрашивала она тех, кто пытался – а кто-нибудь все время пытался – сделать ей предложение. И ни разу не получила нормального ответа, а только какое-то блеянье.

— Помощник шерифа Хэнсон, я прошу тебя остаться здесь и закончить осмотр места последнего преступления и обеспечить его охрану до наступления дня, когда подъедут сотрудники лаборатории судебной медицины.

— Да, сэр!

Глубокий цинизм поглотил бедную Скрэп. Изнутри она вся словно заиндевела от разочарования, но снаружи оставалась все такой же нежной и восхитительной и продолжала украшать собою мир. Что сулило ей будущее? Она не могла себе его представить, она не была к нему готова. Она ни на что не годилась – она растратила все свое время на то, чтобы быть прекрасной. Когда-нибудь она перестанет быть красавицей, и что тогда? Скрэп не представляла, она боялась даже думать об этом. Да, она устала от всеобщего внимания, но по крайней мере это состояние – быть в центре внимания – ей было привычно, ничего другого она никогда не знала, но перестать быть центром внимания, выцвести, потускнеть, стать незаметной – наверное, это будет очень болезненно. И, однажды начавшись, это будет тянуться годы и годы. Только представить, что большая часть твоей жизни пройдет совсем не так, как надо. Только представить, что старой будешь в два или три раза дольше, чем была молодой. Господи, какая глупость. Все глупо. На свете не было ничего, чем ей хотелось бы заняться. Зато существовали тысячи вещей, которые ей делать не хотелось. Сбежать в тишину, стать невидимкой, если б еще впасть в бессознательное состояние – вот и все, что ей сейчас было необходимо, но и здесь, даже здесь ей не давали ни минуты покоя, и эта нелепая женщина, заявляющая – только потому, что хочет проявить власть и заставить ее лечь в постель и – бред какой-то! – пить касторку, – что она заболела.

Судья подумал о том, чтобы попросить женщин привезти Пеппу что-нибудь из еды.

– Уверена, – объявила миссис Фишер, почувствовав, что холод камня начинает передаваться ей и что сидеть здесь больше нельзя, – что вы поступите разумно. Так пожелала бы ваша матушка – у вас есть мать?

— Остальных я прошу разъехаться по домам и позволить доктору Мерфи и мистеру Андермайеру завершить их работу. Тут вы ничем не поможете.

Пепп убрал большой палец с кнопки включения микрофона. Осторожно, чтобы не задеть шляпой за крышу, повесил микрофон на крюк. Вытащил из кабины карабин. Демонстративно, у всех на виду, проверил, заряжен ли он.

В глазах Скрэп появилась тень интереса. Есть ли у нее мать? Если у кого имеется мать, так это у Скрэп. Она не подозревала, что существуют люди, никогда о ее матери ничего не слыхавшие. Она была одной из этих важных маркиз – ведь существуют, и о том никто лучше Скрэп не знал, маркизы и маркизы – и занимала высокое положение при дворе. Отец тоже в свое время был весьма выдающейся личностью. Но его, бедняги, время ушло, потому что во время войны он совершил несколько серьезных ошибок, к тому же сейчас он здорово постарел, но все-таки оставался весьма известной личностью. Какое облегчение, какое невероятное облегчение встретить кого-то, кто никогда не знал о ее семье или по крайней мере еще не понял, из какой она семьи.

— И что ты собираешься делать? — спросил доктор Мерфи, вновь подошедший к Пеппу.

Миссис Фишер начала становиться ей симпатичной. Возможно, оригиналки тоже о ней ничего не знают. Когда она подписала самое первое письмо им своим именем, великим именем Дестеров, которым, словно кровавой нитью – потому что представителей их рода постоянно кто-то убивал – была перевита вся английская история, она сочла самим собою разумеющимся, что они знают, кто она такая, да и когда они встречались на Шафтсбери-авеню, она тоже была уверена, что знают, потому что они не спросили у нее никаких рекомендаций, как несомненно поступили бы в ином случае.

— Иду на охоту.

Во всей толпе только Томми Баркер не двинулся с места, ловя взглядом каждое движение шерифа.

Настроение у Скрэп поднялось. Если никто в Сан-Сальваторе ничего о ней не слыхал, тогда она на целый месяц сможет избавиться от себя, избавиться от всего с собой связанного, забыть обо всем, что к ней липло, что опутывало ее по рукам и ногам, забыть весь этот шум, и, возможно, тогда она поймет, что ей с собой делать. Она сможет по-настоящему подумать, по-настоящему прочистить мозги и прийти к настоящему решению.