Иван Дмитриевич не знал, какую именно веру исповедовали магараджи и как у них обстояло дело с многоженством, но понять, что обстановка и назначение гостиницы не соответствуют ее названию, на это ему эрудиции хватило. В нем жило смутное представление об Аркадии как стране дубовых рощ и хрустальных источников, из которых нежные нимфы омывают ноги усталым путникам. Обитель тихого покоя, чистых нег, непритязательного пастушеского счастья.



В этой «Аркадии» веяло духом совсем иных наслаждений. Всюду фальшивое золото, алебастровая лепнина, драпировки из плюша, выдававшего себя за бархат. Роскошь была та еще, тем не менее Иван Дмитриевич отметил, что вряд ли сюда вольно захаживают всякие мокрохвостки с Апраксина рынка.

***

— Нет, брат, не по твоей части, — шепнул он Гайпелю.



— Не отсылайте меня! — взмолился тот. — Все буду делать, что вы скажете!

На следующий день, в понедельник, газета «Дейли телеграф» в колонке частных объявлений поместила условленный текст: «Феликс! Дома все в порядке. Ждем известий. Джон».

Гостиница была небольшая, в два этажа. Номеров на пятнадцать.



— Я даже городового сначала звать не стал, — пока поднимались по лестнице, говорил хозяин. — Сразу к вам, в часть. И вы уж сделайте милость, без шуму. Для моей репутации ничего хуже быть не может.

***



Он уже определил в Иване Дмитриевиче старшего и, не переставая говорить, ловко вложил ему в руку целковый, принятый спокойно, без благодарности и каких бы то ни было заверений или обещаний.

Остановились возле номера в дальнем конце коридора. Хозяин вставил в скважину ключ, но Иван Дмитриевич удержал его:

В тот же день, часов в десять утра, работник с фермы, проходя через лесок в нескольких милях от Солсбери, обнаружил среди деревьев, в сотне ярдов от дороги, машину, за рулем которой сидела мертвая женщина. Окна в машине были плотно закрыты, и только в заднем правом стекле оказалось маленькое треугольное отверстие. В это отверстие был пропущен конец резинового шланга. Другой его конец был насажен на выхлопную трубу и примотан к ней проволокой.

— Посмотреть успеем. Сперва я хотел бы вас послушать.

— Что ж, спрашивайте.

Работник не стал открывать автомобиль, а сразу вызвал полицию. Приехала патрульная машина, и один из полицейских опознал Бланш. Она сидела, навалившись на руль, в своей дорожной замшевой куртке и в перчатках. На перчатках были пятна грязи и ржавчины – по-видимому, она выпачкала их, когда прилаживала шланг к выхлопной трубе. На земле возле трубы валялись плоскогубцы из дорожного набора инструментов и рядом обрывок проволоки. Туфли Бланш были покрыты слоем засохшей грязи – очевидно, пока она возилась со шлангом, ей пришлось долго простоять на раскисшей от дождя земле. Лихорадочный румянец у нее на лице полицейских не удивил: они не раз видели людей, погибших от отравления угарным газом. Следы от колес машины на пути от дороги в глубь леса и следы ног у машины основательно размыло дождем.

— Лучше сами расскажите по порядку.

— Не знаю, с чего и начать.

— Начните с конца, — предложил Иван Дмитриевич.

За два последующих дня Джордж не хватился Бланш. Она всегда приезжала к нему, когда вздумается – иногда звонила заранее, но часто являлась без предупреждения. И если он в это время не работал по ее заданию, они могли не видеться по неделе, а то и больше, так что в этом двухдневном перерыве для Джорджа не было ничего особенного.

— Шутить изволите?

— Вовсе нет. Как вы обнаружили, что Куколев мертв?

Мать Бланш тоже не хватилась ее. В субботу утром дочь сказала, что уезжает покататься, за город. Бланш никогда не посвящала мать в свои профессиональные дела и ничего не говорила о клиентах. Когда вечером она не вернулась домой, миссис Тайлер решила, что она ночует у Джорджа. В понедельник, в середине дня, местная полиция известила миссис Тайлер о смерти Бланш, и на полицейской машине ее повезли опознавать тело. Согласно заведенному порядку, вечером было произведено вскрытие.

— Горничная увидела.

— Когда?



— Утром. Ровно в девять.

— Что, сразу на часы поглядели?

***

— Нет, здесь вот какая штука. Яков-то Семенович у меня ведь не первый раз ночует.

— Не первый?



— И не второй, и не третий. И всегда, это у него накрепко заведено, с утра подается ему в номер яичко всмятку. Ровно к девяти, минута в минуту. Пить-то он пил, а опохмеляться —^ ни-ни. Сутра ему яичко. Да еще не абы как сваренное. У меня и повар знает, что требуется, Яков Семенович его сам научил. Положить в холодную воду, поставить на огонь, а как вода закипит, два раза прочесть «Отче наш» и сразу вынимать. Ни раньше, ни, упаси бог, позже. Тогда аккурат что ему надо. Не то скорлупу вскроет, наморщится и скажет: «Частишь, негодяй? „Аминь“ глотаешь?» Значит, кондиция не та, жидковато. Или наоборот…

— А покороче если? — спросил Иван Дмитриевич.

В тот же вечер архиепископ приготовился провести третью ночь в подвале. До сих пор ему так и не удалось увидеть тех, кто держал его в заточении. Он жил, подчиняясь командам, которые периодически раздавались из громкоговорителя. Он прекрасно понимал, с какой целью его похитили, поскольку был наслышан о похищении Арчера и Пейкфилда. С Пейкфилдом он даже познакомился на каком-то приеме – уже после его вызволения. Выслушав историю Пейкфилда, он, помнится, отметил про себя смехотворно низкую сумму назначенного выкупа. В этой связи было бы, пожалуй, любопытно узнать, сколько запросят за него самого – как-никак, это все-таки оценка его общественного веса; если же говорить серьезно, его очень беспокоило то, что уплата выкупа, большого или малого, нанесет урон церковной казне. Страха за свою жизнь он не испытывал. На все воля Божья, а пока что Бог дает ему достаточно времени, которое можно посвятить молитве, обретая в ней утешение и укрепляя дух. Кормили его отменно, а вино, которое подали к ужину на второй день, не стыдно было бы поставить на стол в собственном доме. Прежде чем отойти ко сну, он прочитал молитву, не забыв упомянуть в ней своих похитителей. Множественное число он употребил совершенно сознательно: несомненно, его похитили те самые мужчина и женщина, которых он заметил на крыльце часовни: Да, мы живем в непонятном, жестоком мире. Впрочем, мир во все времена был непонятен и жесток. И только спасительная вера помогает найти в нем какой-то смысл.

— Слушаюсь… Ну, сварили сегодня, положили на поднос, ложечку, рюмочку, салфеткой прикрыли. Он это яичко без соли съедал. Горничная понесла в номер. Ей тоже известно, чтобы к девяти часам — как из пушки. Часы пробили, она уже под дверями. Стучит, никто не открывает. Раньше-то никогда такого не было, чтобы в девять часов он спал. Она за мной, я — сюда. Дверь открыл своим ключом и… Дальше чего рассказывать! Сами увидите.

— Доктор был? — спросил Иван Дмитриевич.



— Так от вас уже приезжал, из Спасской части. Мертв, говорит.

— Крамер ездил, — вставил Гайпель.

***

— Ага, — кивнул хозяин. — Его с постели подняли, пошел завтракать.

— Когда Яков Семенович заказал номер? Вчера?



— Позавчера. В субботу.

— А приехал вчера вечером?

В ту ночь – с понедельника на вторник – мисс Рейнберд спала из рук вон плохо. В пять утра она проснулась с ужасной головной болью Она не могла толком вспомнить, что ей снилось – что-то тревожное, что-то, связанное с мадам Бланш. Не в силах больше уснуть, она сокрушалась по поводу этой новой напасти – мало ей было Гарриет, так теперь еще и мадам Бланш стала являться ей во сне. Как тут голове не разболеться! А боль была не шуточная – голова буквально разламывалась. И тут она вспомнила, как мадам Бланш однажды избавила ее от приступа мигрени и сказала, что снять боль можно и самостоятельно – если хорошенько постараться.

— Да, часу в одиннадцатом.

— Один был?

Она закрыла глаза и, погрузившись в темноту, попробовала себе представить, будто мадам Бланш стоит сзади, у изголовья кровати, и кончиками пальцев поглаживает ей лоб. Она усиленно внушала себе, что та действительно рядом с ней; мысленно видела, как в такт ее движениям покачивается жемчужная нитка, чувствовала терпкий запах ее духов. И скоро ощутила кожей прикосновение ее пальцев – легких, почти невесомых. Да, конечно, мадам Бланш особа меркантильная, но в ней что-то есть – некий дар, таинственные способности, не поддающиеся рациональному объяснению… Удивительная женщина!

— Одному-то и у себя дома хорошо выспаться можно.

— Я спрашиваю: дама к нему после пришла, ждала его в номере или они вместе приехали?

Мисс Рейнберд уснула. А когда через час снова проснулась, боль исчезла.

— Она вначале.

— Яков Семенович раньше с ней у вас бывал?

— Не могу сказать.

Рано утром во вторник Джорджу позвонила мисс Тайлер и сказала про Бланш. Положив трубку, он долго стоял и смотрел в окно. В траве на лужайке показались первые нарциссы и подснежники. Земля, почувствовав дыхание весны, начала расцвечиваться новыми красками, природа вновь пробуждалась к жизни. Волнистые попугайчики, перепархивая с места на место, сливались в одно мелькающее желто-синее облако. Нет, не может быть, твердил он себе. Только не Бланш. Бланш – это же сама жизнь. Теплая, пылкая, земная. Жизнь всегда била в ней через край. Да, был и спиритизм, и всякие потусторонние идеи, но меньше всего можно было ожидать, что Бланш покинет этот мир по собственной охоте, раньше срока. Невозможно поверить, что Бланш никогда не войдет больше в этот дом, и он больше никогда не поджарит ей гренки (а она будет ворчать, что они пригорели), не отнесет ей завтрак в постель. Никогда уже не увидит, как она дожидается его, облокотившись на подушки – потрясающая, роскошная женщина! – не услышит, как она возмущается, что в спальне вечно торчит собака… Не услышит ее смеха, не увидит, как меняется вдруг выражение ее лица, когда она, отключившись от внешнего мира, начинает общаться с миром иным… Генри, храм Астродель… Бедная Бланш. Не видать ей своего храма, разве что на том свете…

— Как так — не можете?

— Я не видел, как она входила.

— А кто видел? Швейцар? Горничная?

Он медленно опустился на стул и почувствовал, как на глаза набегают слезы. Он был человек простой, бесхитростный, не изощренный в разных там теориях и философиях, которые помогают справиться с горем. Он подумал, что, наверное все-таки любил ее. Ведь их отношения были гораздо серьезнее, чем какая-нибудь мимолетная связь, которая легко возникает и также легко прекращается. Может, и она его любила. Почему он не понял этого раньше? Надо было взять инициативу в свои руки, настоять на том, чтобы они поженились. Наверно, пришлось бы на нее поднажать, но в конце концов он бы смог…, смог убедить ее, что и для нее так лучше. Будь они женаты, ничего бы ни случилось. А сейчас он ломал голову, пытаясь понять – почему?… Кто угодно другой, но чтобы Бланш!., это же уму непостижимо – возиться с резиной и проволокой, прилаживать, приматывать…, а потом сидеть в машине, под проливным дождем, и спокойно дожидаться смерти! Почему, черт возьми? Почему?…

— В чем и дело, что никто.

— Как это может быть?

— Ни одна душа, — виновато сказал хозяин.

Он встал, неожиданно разозлившись. Поди догадайся, что у кого на уме, подумал он. Никогда не знаешь, какой сюрприз тебя ждет. Воистину чужая душа потемки. Никогда людям не понять друг друга. Ну что, что на нее нашло? Может, была у врача и узнала, что у нее рак? Она бы, конечно, от него это скрыла. И чем жить и мучиться… Рак?! Что за чушь, ей-Богу! Да она была здорова, как лошадь!

— В таком случае, милейший, придется нам потолковать в другом месте.

Зазвонил телефон. Говорили из полиции, из Солсбери, и попросили Джорджа в половине первого подъехать в участок.

— Пожалуйста, я хоть где то же самое скажу, хоть под присягой. Как наверх прошла, никто не заметил. Яков Семенович ключ от номера взял еще в субботу и, видать, ей передал. А как она исхитрилась мимо швейцара проскочить, тайна сия велика есть.

Был призван швейцар, но и он поклялся, что пассию Якова Семеновича не видел. С господами проходили дамочки, а чтобы одна, без кавалера, такого не было.

По дороге Джордж затормозил возле «Красного льва» и взял пару кружек темного. Первую он выпил в память о Бланш – безмолвный прощальный тост. Она сама всегда была не против пропустить кружечку.

— А выходила одна?

Выяснилось, что и выходили все тоже с кавалерами.

С Джорджем беседовал сержант, немолодой, грузный, добродушный на вид. Джорджа он знал и относился к нему с симпатией. Но, как говорится, дружба дружбой, а служба службой. Он рассказал Джорджу обстоятельства гибели Бланш и объяснил, что поскольку – после матери – Джордж был самым близким ей человеком, то любые сведения, которые он пожелает сообщить, могут оказать неоценимую помощь следствию.

— Никак в шапке-невидимке была, — сказал Гайпель.

— А с чего вы взяли, — обратился Иван Дмитриевич к хозяину, — что ночью Куколев был с женщиной?

– Произведено вскрытие, – сказал сержант, – и разумеется, предстоит дознание. Уж не обессудьте, мистер Ламли, я хочу сразу внести ясность – характер ваших отношений с мисс Тейлор нам известен.

— Горничная слышала ее голос.

Кликнули горничную, которая сказала, что да, где-то уже за полночь слышала в номере два голоса, мужской и женский.

– Да чего там. Кто об этом не знал? Все знали. Я вот другого не могу взять в толк – почему, черт побери, она решила покончить с собой?

— Под дверью подслушивала? — спросил Иван Дмитриевич.

— Еще чего! У нас в каморке из этого номера по дымоходу слыхать. О чем говорят, не разберешь, а мужчина или женщина, понять можно.

– Вот именно. Мы, как и вы, стараемся найти причину. Если не возражаете, я задам вам несколько вопросов.

— А видеть, значит, не видела?

— Нет. Ни как входила, ни как выходила!

– Конечно, пожалуйста. Я готов, чем могу…

— Что за чертовщина! Куда же она делась?

— Я уж и сама думаю, — поддакнула горничная. — Отвод глаз, что ли, случился?

– Когда вы видели ее в последний раз?

— Ладно, — сдался Иван Дмитриевич, оставляя эту загадку на потом. — Открывайте дверь.

– В прошлую среду. Она была весела, довольна, прямо-таки на седьмом небе. Простите, я хотел сказать… Да нет, вообще-то все так – у нее было великолепное настроение.

2

– И с тех пор вы ее не видели и с ней не говорили?

Когда из гардеробной вошли в спальню, Гайпель, поскользнувшись на чем-то жидком и вязком, в ужасе отдернул ногу и едва не упал. Он подумал, что ступил в лужу крови, но это было содержимое яичка всмятку. Увидев утром покойника, горничная уронила поднос, яйцо разбилось, желток растекся на полу.

– Нет.

Иван Дмитриевич снял цилиндр и перекрестился, остальные сделали то же самое. Гайпель прошел к окну, открыл его, прикинул расстояние до земли и сказал:

– Вы знали, что она собиралась делать в субботу или воскресенье?

— Не спрыгнешь, высоко. Для дамы тем более.

Окно выходило на улицу, над которой, как и вчера, безмятежно синело небо.

– Нет. Но я ее предупреждал, что буду занят. Я пытаюсь открыть свое дело – скромное, конечно. Но после того, что случилось…скажу вам откровенно, у меня просто руки опускаются.

Сюртук висел на вешалке в углу, кремовый шелковый жилет был перекинут через спинку кресел, прочая одежда, в которой покойный сюда явился, оставалась на нем вплоть до носков, подтяжек и галстука, ослабленного, впрочем, до такой степени, что его можно было снять через ноги. На ногах красовались штиблеты с аккуратно завязанными шнурками.

– Она выехала из дома в субботу рано утром, взяла с собой завтрак. Когда ее нашли, еды в машине уже не было. Как вы думаете, куда она могла поехать?

Яков Семенович лежал на животе затылком вверх, лицо зарыто в истерзанную подушку с обильными потеками слюны и единственным пятнышком засохшей рвоты на наволочке. Ничего более он извергнуть из себя не сумел, иначе, возможно, и не помер бы. Глядя на его ноги, широко разбросанные поверх смятого покрывала, никто бы не сказал, что одна из них короче другой, как у голого пьяницы на литографии с чертями. Одна брючина задралась до середины голени, одна рука по-неживому вывернута в локте, другая свесилась почти до пола. Эх, сосед, сосед!

— Перевернуть его на спину? — вызвался Гайпель.

– Понятия не имею. Разве что…, понимаете, она занималась спиритизмом. Профессионально занималась. Временами ей просто хотелось уединиться – уехать куда-нибудь на природу, побыть одной. Поразмышлять, погрузиться в медитацию. Знаю, знаю – многие считают, что все это фантазии, притворство. Ничего подобного! В ней правда что-то было.

— Не нужно, — ответил Иван Дмитриевич, подходя к стоявшему возле кровати столику.

На нем разложены были фрукты, конфеты, пирожные, зеленели две бутылки — с коньяком и хересом. Еще были тарелочки, ножички, розы в тонкогорлом вазоне, из какого в самый раз журавлю было бы потчевать лису, рюмки с алмазной искрой, два бокала. Сервировали на две персоны, причем одной из них, безусловно, предполагалась женщина.

– Вы ведь иногда помогали ей, верно?

— Это все когда в номер подали? — спросил Иван Дмитриевич.

— С вечера, — отвечал хозяин. — Яков Семенович всегда приказывал, чтобы до его прихода все было готово.

– Да, приходилось. А что тут плохого? Мы никого не обманывали. Никаких спектаклей, никакого мошенничества не было. Просто я иногда для нее уточнял кое-какие детали, вот и все. Ну, там, разыскать кого-нибудь, собрать кое-какие дополнительные сведения.

Как и у него дома, пепельниц тут не наблюдалось. Единственный яблочный огрызок, уже почерневший, сиротливо лежал на тарелке. Вообще заметно было, что за трапезой любовники просидели недолго. Чьи-то пальчики лениво покрошили пирожное, отщипнули дольку мандарина, развернули и оставили недоеденной конфету с пьяной вишней внутри, вот и все пиршество. Собирались, видимо, подкрепить силы позднее, после трудов праведных, но похоже, что к трудам этим так и не приступали, иначе Куколев снял бы с себя не только сюртук и жилет. Сомнительно, чтобы он пылал такой страстью, что не стал даже развязывать шнурки на штиблетах.

Бутылки тоже были хотя и открыты, но почти полнешеньки. Из коньячной выпили всего ничего, из второй — поболее. На донцах обоих бокалов загустели золотистые опивки. Иван Дмитриевич понюхал один бокал — херес, понюхал другой и вместе с благородным винным духом уловил еще какой-то иной, неуместный, потаенный и преступный.

– И она вам прилично платила?

— Вот-вот, — сказал хозяин.

– Когда как, под настроение.

— Яд? — спросил Гайпель, пьянея от собственной прозорливости. — В вино ему подсыпала?

– Когда вы работали по ее заданию в последний раз?

— Голова! — похвалил Иван Дмитриевич.

— Эта дамочка, — сказал хозяин, — откуда-то пришла, куда-то ушла…

– Да с неделю закончил то, что она мне поручила. Вернее, почти закончил, более или менее. Зашел в тупик, по правде говоря.

— Он, поди, кричал перед смертью. Как же вы не услышали?

— Э-э, господин сыщик, у нас тут и кричат, и визжат, и стоном стонут, и хрюкают. Мы уж на то внимания не обращаем, привыкли.

– Можете рассказать мне об этом поручении подробнее?

Гайпель тем временем уважительно разглядывал кровать, на которой лежал покойник. В самом деле, тут было на что посмотреть. Просторная, на массивных ножках, кровать напоминала гигантский короб без крышки. Его зеркальные стенки вершков на тридцать возвышались над уровнем постели, чтобы человек, оплативший эту роскошь, мог получить дополнительное удовольствие, при соитии наблюдая себя и свою даму из любой позиции. Три из четырех стенок были подняты, а четвертая, боковая, обращенная к столику с вином и фруктами, висела зеркалом наружу, крепежными скобами вниз. В ней отражались ноги Гайпеля в нечищеных сапогах, яичные потеки на полу. Поднять и закрепить ее Куколев, очевидно, собирался после того, как вместе со своей подругой окажется внутри этого ящика.

– Что же, если без этого никак нельзя… Только это затрагивает интересы одной влиятельной в наших краях особы… Надо бы сперва с ней это согласовать. В общем, если честно – из уважения к памяти Бланш – мне бы не хотелось в это вдаваться. Во всяком случае, на самоубийство это ее толкнуть никак не могло. Скорее наоборот.

— Хороша коечка, — оценил Иван Дмитриевич.

— Так и стоит не дешево, — отозвался хозяин, на всякий случай оставаясь у порога.

– Ладно, пока отложим, – сказал сержант и задал вопрос. – У вас у самого есть какие-нибудь предположения, догадки – почему она покончила с собой?

Созданная для любовных утех, эта кровать стала для Якова Семеновича смертным ложем. Он покоился на нем среди зеркал, как в хрустальном гробу.

За годы службы Иван Дмитриевич перевидал десятки трупов, но по возможности старался до них не дотрагиваться, тем более голыми руками. Он присел на корточки рядом с Куколевым, пытаясь разглядеть его лицо, наполовину зарытое в подушку. Видны были только спутанные волосы на виске, один закрытый глаз и одна ноздря.

– Да в том-то и беда, что нет, провалиться мне на этом месте! Для меня это полная неожиданность. Она прекрасно себя чувствовала, настроение у нее было отличное. Строила грандиозные планы на будущее. В общем, сплошная загадка.

Иван Дмитриевич машинально отметил, что с кровати свешивается правая рука, на которой, казалось, чего-то не хватает. Чего? Обручального кольца? Нет. Вдруг он понял: повязка! Не было повязки— Куколев говорил, что обварился кипятком, но на тылье правой ладони отсутствовали всякие признаки ожога: кожа чистая, явно старая, а не та розовато-нежная, младенческая, которая вылезает из-под лопнувших волдырей.

– Вы с ней не собирались пожениться?

Чтобы поберечь свой носовой платок с вышитыми женой инициалами, Иван Дмитриевич оттянул краешек простыни, сквозь Простыню взял покойника за свесившуюся с кровати правую кисть, вывернул ее ладонью к себе и увидел, что позавчера Яков Семенович сказал ему правду, хотя и не всю. Ожог был, и относительно недавний, но только не от кипятка. Никакая иная кипящая жидкость тоже не могла бы оставить таких следов.

Две почти ровные красные линии, кое-где обозначенные кровавыми корочками на месте полопавшейся кожи, тянулись поперек ладони от края до края. Одна пересекала основание большого пальца в области так называемого «бугра Венеры», другая проходила по второй фаланге на среднем и безымянном пальце, а на мизинце и указательном, соответственно, по третьей. По первому впечатлению линии шли параллельно друг другу, но при более внимательном взгляде становилось заметно, что расстояние между ними плавно сокращается по направлению от большого пальца к мизинцу. Похоже было, будто Куколев схватился за полосу раскаленного железа.

– Да нет, женитьба как-то не обсуждалась. Мы и так жили душа в душу. И кроме того, она хотела сохранить свою независимость, да и я тоже. Я ведь один раз уже был женат. Только ничего путного из моей семейной жизни не вышло.

Тут же всплыла в памяти висевшая у него в гостиной акварель с рыцарем и господином в котелке, напоминавшим, кстати, самого Якова Семеновича. Он, значит, ни о чем не подозревая, протянул руку своему закованному в доспехи гостю, но едва взялся за железную рукавицу, как ощутил ее невыносимый жар. В эту секунду его и запечатлел художник. С вымученной улыбкой Куколев еще силился сохранить достоинство и вытерпеть адскую боль, а уж потом, за пределами изображенного на рисунке момента, его лицо должна была исказить гримаса ужаса и нестерпимой муки. Та самая, с какой он лежал теперь в своем зеркальном капкане.

Сержант откинулся на спинку стула и некоторое время пристально смотрел на Джорджа, затем негромко произнес:

Тьфу! Иван Дмитриевич потряс головой, рассеивая эту чертовщину.

– Вы знали, что она беременна?

Он зашел с другой стороны кровати. Внезапно рядом с мертвецом в глаза бросилось нечто такое, от чего сердце заколотилось и подскочило к горлу. Господи, и этой штукенцией играет Ванечка? Отобрать сегодня же, чтоб духу не было! Осторожно, с едва ли не суеверной брезгливостью Иван Дмитриевич снял с постели знакомый желтый кружочек. Подброшенный и пойманный на ладонь, жетон явил то, что и ожидалось: Большую Медведицу, а вокруг нее слова, звучащие как заклинание. Они вспыхнули в мозгу раньше, чем Иван Дмитриевич прочел их глазами: ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА.

– Что?

Опять вспомнился этот рыцарь, распахнутые за его спиной двери подъезда и те же семь звезд, грозно полыхающие в ночном небе. Иван Дмитриевич с такой силой сжал кулак, что ногти впились в кожу, как давеча у Ванечки.

Гайпель, однако, успел заглянуть через плечо.

Сержант сразу понял, что изумление Джорджа было совершенно искренним.

— Догадываетесь, — тихо спросил он, — что это?

— Нет. А ты знаешь?

– Вскрытие показало, что у нее была двухмесячная беременность.

— Это масонский знак.

— Что ты мне обещал? — так же тихо напомнил Иван Дмитриевич.

— Что?

— Делать все, что я скажу.

– Боже правый! Какого же черта она молчала?

— И что надо? — вскинулся Гайпель.

— Помалкивать.

Вышли обратно в коридор.

— У вас книга есть, куда постояльцев записывают? — спросил Иван Дмитриевич.

– Она ведь была женщина довольно полная, мистер Ламли. Могла и сама еще не знать. А если бы она узнала, что ждет ребенка, как бы она, по-вашему, на это реагировала?

Хозяин смутился:

— Есть-то есть…

Швейцар приволок толстую книгу казенного образца за шнуром и печатью. Раз в месяц ее проверял квартальный надзиратель Будягин, что и было засвидетельствовано его подписью на каждой тридцатой странице. Но не составляло труда понять, что эти подписи обходились хозяину «Аркадии» не только в рюмку водки. Дело в том, что почти все постояльцы, проводившие ночи на аркадском лоне, фигурировали здесь под псевдонимами. Резвясь в зеркальных коробках, они, вероятно, проявляли немалую фантазию, но что касается фамилий, под которыми они это проделывали, тут прихотливое воображение им, как правило, изменяло. Многостраничный реестр был удручающе однообразен.

— М-да, — хмыкнул Иван Дмитриевич, добравшись до последней страницы.

– Захотела бы, чтоб я на ней женился, и я бы сразу женился. Господи, ну почему так поздно все узнаешь!… Ее многие считали чудачкой – пусть так, но избавляться от ребенка она бы ни за что не стала. Ей бы и в голову не пришло сделать аборт. Жизнь она ставила превыше всего. Всякую жизнь.

На вчерашний вечер из четырнадцати номеров были заняты восемь. Фамилии проставлены следующие: четыре Ивановых, Петров, Энский, Энэнский и князь Никтодзе.

— Вы этих людей знаете? — спросил Иван Дмитриевич.

— Иных знаю, — подобострастно отвечал хозяин, — иных, сами понимаете-с, неприличным счел спрашивать. Вот, к примеру, Яков Семенович, — ткнул пальцем хозяин в нижнего из Ивановых.

Относительно троих его однофамильцев, один из которых занимал к тому же соседний номер, ничего путного он не сообщил: никаких особых примет, люди как люди.

— А Петрова знаете по фамилии?

– Как, по-вашему, замужество могло помешать ее профессиональной карьере?

— Так он и есть Петров, на морской таможне служит. Черт ему не брат, всегда прямо так и пишет: Петров.

— А Энский? Энэнский?

– Нет, конечно. Медиумы преспокойно выходят замуж, им так даже удобнее. Но она действительно могла не догадываться насчет своего положения. Во-первых, фигура у нее крупная, во-вторых, месячные были нерегулярны. Конечно, я соблюдал осторожность. Но поначалу мы не раз пугались.

— Этих двоих вчера первый раз увидел. Раньше-то не живали у меня. Но оба солидные господа.

— А князь Никтодзе?

– Чего пугались?

Хозяин помялся, но наконец произнес твердо и не без гордости за свое заведение, где бывают такие гости:

– Ну, вы понимаете, что я хочу сказать?

— Это большой человек.

— Кто именно?

– Да…Понимаю. Скажите, она когда-нибудь посвящала вас в свои финансовые дела?

— Я бы, господин сыщик, вам не советовал…

– В каком смысле?

— Ну, живо! — потребовал Иван Дмитриевич.

— Нет, я не могу. Мне стыдно обмануть его доверие.

– Ну, например, говорила, какими деньгами располагает, куда их вкладывает и прочее?

— В таком случае собирайтесь, поедем в часть. Когда вы скажете моему начальнику, что совесть не позволяет вам раскрывать имена постояльцев, он будет восхищен вашим благородством.

— Это… Это пензенский губернатор, князь Панчулидзев, — упавшим голосом сообщил хозяин.

– Нет. Деньги у нее были, это точно. В последний раз она заплатила мне семьсот пятьдесят фунтов, хоть я и не сумел довести дело до конца. Просто она знала, что у меня сейчас с деньгами трудновато ну вот и расщедрилась.

— Тонкого юмора человек, — оценил Иван Дмитриевич. — И все были с женщинами?

— Все, кроме Якова Семеновича.

– Сегодня мы еще раз беседовали с ее матерью, мистер Ламли. Год назад мисс Тайлер составила завещание. Один экземпляр хранится у се поверенного, другой оказался дома. Мать знала про завещание. То есть знала, что в нем написано и где оно лежит. Основная часть наследства отходит к ней. Я получил разрешение – от нее и от ее поверенного – ознакомить вас с одним из пунктов завещания.

— Не заметили у кого-то из дам красного зонтика?

— Наталья! — крикнул хозяин мелькнувшей в конце коридора горничной. — Какая-нибудь была вчера с красным зонтиком?

Внезапно Джордж заметил, что полицейский изменил тон, и настороженно спросил:

— Не помню, — отвечала она, к большому разочарованию Гайпеля.

Тот уже приготовился, что этим невесть откуда взявшимся зонтиком Иван Дмитриевич прямо у него на глазах раздвинет завесу тайны.

– Слушайте, куда вы клоните?

— А что за дама была с князем Панчулидзевым?

— По всему видать, важная, — ответил хозяин, — но лица не разглядел. Вуаль на шляпке чернущая, ячея мелкая. Ничего не разглядишь, как у персиянки.

– Я просто задаю вам вопросы, мистер Ламли, и очень рад, что вы проявляете готовность помочь нам. Только и всего. Мы расследуем дело о самоубийстве и пытаемся установить его причину. Всякое содействие с вашей стороны будет с благодарностью принято. Вы знали о том, что упомянуты в завещании мисс Тайлер?

— А с Петровым?

— С ним-то Ксенька была. Шалава портовая, клейма ставить некуда. Я ее вначале и пускать не хотел, да Петров за нее горой. Разорался на весь этаж: не обижайте, мол, его заиньку! Она, мол, святая душа, чахоточному папаше на кумыс зарабатывает.

Про остальных заинек ничего путного сказано не было. Все прятались под вуалетками, рта не раскрывали и быстро проходили в номера.

– Нет, не знал.

— Ладно, — распорядился Иван Дмитриевич. — Айда к князю.

– Она оставила вам пять тысяч фунтов.

— Он съехал, — сказал хозяин.

– Пять тысяч чего?

— Вы его предупредили?

– Фунтов. – Сержант улыбнулся.

— Он мой старый клиент. Я должен был сообщить ему, что скоро будет полиция.

– Не верю.

— Тогда к Петрову.

— Его я тоже предупредил, — покаялся хозяин.

– Правда, правда. Она, конечно, была не миллионерша, но и бедность ей не грозила.

— А Ивановы? Энский? Энэнский?

— Они на месте. Спят еще небось.

– Да плевать я хотел на ее деньги! Лучше бы сама жива осталась! И если хотите знать мое мнение – не верю я, что она могла покончить с собой. Я, между прочим, отлично понимаю ход ваших мыслей. Так вот, вы очень сильно ошибаетесь! Вы думаете, я ее убил, чтобы отделаться от ребенка и заграбастать пять тысяч, которые она мне отписала! – Джордж встал, лицо у него дрожало от возмущения. – Господи Иисусе, да кто же я, по-вашему, чудовище, что ли?

Сунулись в один номер, в другой — никого. Спустились на первый этаж, заглянули еще в чьи-то апартаменты. Пусто, но даже Гайпелю ума хватило определить, что отовсюду бежали второпях, недолюбив или недоспав.

Хозяин выскочил в коридор:

Сержант примирительно замахал рукой.

— Наталья! Куда они все подевались?

— Собрались и ушли, пока вы князю за извозчиком бегали.

– Да никто ничего не думает. Мы просто с вами беседуем о том, о сем, что-то я вам сообщил, что-то вы мне; мы ведь оба хотим докопаться до истины. Лично я, кстати, ничуть не сомневаюсь, что вы женились бы на ней, если бы знали о ребенке. Точно так же я уверен, что вы не стали бы из-за пяти тысячи фунтов кого-то убивать. Не похожи вы на убийцу, мистер Ламли.

— Одиннадцати нет! Чего так рано?

– Хорошо, но ведь вы считаете, что это, может, и не самоубийство, а только инсценировка? Что на самом деле се кто-то убил?

— Ушли, — повторила горничная, невинно лупая глазками. Тут наконец хозяин сообразил, кто в его отсутствие сыграл постояльцам тревогу.

– Я полицейский, мистер Ламли. А задача полиции – устанавливать факты. Возможно, мисс Тайлер действительно покончила с собой, и у нее для этого имелись веские причины, о которых мы с вами никогда не узнаем. А возможно, все было и не так. Езжайте-ка домой и хорошенько поразмыслите. Советоваться ни с кем не надо, а сами как следует подумайте. Если что придет в голову, дайте знать.

— Ах ты, курва! — страшным шепотом сказал он, подступая к изменнице. — Или я тебе мало плачу? То-то, смотрю, у тебя третья титька выросла. Чего ты туда насовала? Деньги? За сигнал взяла, курва?

По дороге домой Джордж вышел у «Красного льва» немного перекусил там и выпил две большие порции виски с содовой.

Как только Джордж уехал, к сержанту зашел сотрудник уголовной полиции – тот самый, который приходил осматривать дом Джорджа и чье донесение попало к Бушу по каналам Скотленд-Ярда.

— Не подходите ко мне, — спокойно отвечала горничная. — Эта титька не про вас. Те две, пожалуйста, щупайте на здоровье, а эту не трожьте.

– Ну как? – спросил он сержанта. Тот помотал головой.

— Змея! Сей момент рассчитаю!

– Могу поставить что угодно – он ничего не знает. Не знал ни о ее беременности, ни о завещании. И понятия не имеет, почему ей вздумалось поехать за город покататься, а потом вдруг взять и покончить с собой.

— Вы рассчитайте сперва, что я в полиции про вас рассказать могу. Потом уж рассчитывайте.

Сотрудник угрозыска взял со стола заключение о вскрытии и пробежал глазами.

Иван Дмитриевич тронул Гайпеля за локоть:

— Пойдем. Пусть их.

– Небольшой поверхностный синяк на левом плече?

Итак, «Аркадия» была пуста. Один Иванов лежал мертвый, остальные трое, Энский и Энэнский, упрежденные коварной Натальей, исчезли вместе со своими дамами, растаяли в утренней синеве, растворились в толпе на улицах великого города. Призраки с деревянными фамилиями, с безымянными возлюбленными, где их теперь найдешь! Можно было, разумеется, разыскать таможенника Петрова и грузинского князя на пензенском престоле, но стоит ли? Сердце подсказывало, что это ложный путь.

– Мало ли что – стукнешься нечаянно, когда садишься или выходишь из машины, вот тебе и синяк. Причина смерти – отравление угарным газом, это однозначно. В такой машине нескольких минут достаточно. Я думаю, она действительно покончила с собой, и мы, скорей всего так и не узнаем почему.

– А что думает шеф?

— Панчулидзева с Петровым — долой, — сказал Иван Дмитриевич, — остаются пятеро. С кем-то из них эта дамочка сюда и пришла. Назначила свидание Куколеву, а пришла с другим.

— У меня была такая мысль, — вставил Гайпель, который жадно ловил всякий случай показать, что его не напрасно взяли в помощники. — Нет, думаю, что-то здесь не то, должен у нее быть сообщник.

– Вы же знаете, как он относится к самоубийствам. Особенно к таким, автомобильным. Так что, несмотря на показания старухи – матери, он потребовал провести дополнительное расследование. Проверить кровь, внутренние органы на наркотики и токсины. В конце концов ей могли что-то вколоть, а после инсценировать самоубийство. В этом смысле она не первая.

— По крайней мере, с шапкой-невидимкой мы, кажется, разобрались.

— Честное слово, — не унимался Гайпель, — я сам понял, что, кроме женщины, тут замешан и мужчина! Увидел этот медальончик и понял, но не решался высказать свое мнение из страха, что оно не совпадет с вашим. Вы все-таки сильно подавляете меня своим авторитетом. Я помалкивал, как мне было велено, тем не менее мысль продолжала работать. Я рассуждал следующим образом: вот нашли мы этот медальон…

– И не последняя. А вы знаете, что ваш Ламли был взят на учет в связи с делом Коммерсанта?

— Мы нашли?

— Ну вы, вы. Неважно. Важно, откуда он там взялся? Кому принадлежал? Убийце или жертве? Если убийце, то был им потерян или нарочно оставлен около трупа? Если оставлен, то для кого? Для нас с вами или для кого-то, кто побывал там раньше нас? И с какой целью он там был оставлен? Если же, напротив, медальон принадлежал жертве, то знал про него убийца или не знал? Заметил его на кровати и оставил там лежать или попросту не заметил? Если заметил и оставил, то опять же…

– Да, знаю. Сперва его подозревают в похищении, потом в убийстве… Не похоже. По тому делу у нас проходила чуть ли не сотня человек.

— Да не стрекочи ты! — взмолился Иван Дмитриевич.

– Надо все же доложить кому следует. Поди знай, когда им что пригодится.

— Не успеваете следить за моими рассуждениями? — обрадовался Гайпель. — В общем, вопрос тут возникает за вопросом, и ответа на них у меня пока нет.

– Ладно. Только дождемся повторного заключения медиков. К завтрашнему утру, наверное, пришлют. Все равно с Коммерсантом дело дохлое. Он уже давно смотался со своими денежками. Одно воспоминание осталось – как оскомина; высокое начальство такую оплеуху не скоро забудет. А насчет того, что здесь замешан Ламли… Может, вы еще скажете, что Джек-Потрошитель жив-здоров и в ус не дует?…

— Здрасьте! Чего тогда мне голову морочишь?



— Но в любом случае, судя по медальону, или Куколев, или его убийца, или, что вероятнее всего, оба они связаны с вольными каменщиками. Подобные знаки характерны для масонов, а женщин, как известно, в масонские ложи не принимают. Значит, за спиной отравительницы стоял какой-то мужчина.

— Ладно, — кивнул Иван Дмитриевич, — продолжай делать то, что я тебе велел.

***

— Что именно?



— Зря не квакать.

Они уже сошли на первый этаж. Здесь квартальный надзиратель Будягин, развалясь на диване, кушал чай со сливками и объяснял швейцару, как отличить настоящую десятирублевую ассигнацию от фальшивой, которую вчера подсунул очередной Иванов.

Объявление в «Дейли-телеграф» с условленным текстом Эдвард Шубридж увидел во вторник. Он не почувствовал при этом особого подъема. Радость от победы придет потом. Ожидаемый сигнал получен – хорошо. Устроившись у себя в подвале, он с помощью игрушечного типографского набора проставил дату на письме Грандисону, для которой специально оставил пустое место, когда печатал оба письма – ему и сэру Чарльзу Медхэму. Письмо отдал жене, она должна была поехать на машине в Саутгемптон и опустить его там.

— Чаи гоняешь, а я тут по твоей милости до вечера, что ли, сидеть должен? — напустился на него Иван Дмитриевич. — Протокол кто за тебя писать будет? Дядя?