Большая борода на лице очень молодого человека в некоторых социальных и территориальных стратах может оказаться шокирующей. В одном из романов Ивлина Во описано изумление Тони Ласта, когда он встречает в клубе юношу с длинной бородой.

— И писал письма домой? — спросил консул, что-то припомнив.

— Да, этому бедняге в казарме негде приткнуться, и он чувствует себя неприкаянным. Верно, они там над ним потешаются.

Борода (как и лень) в некоторых архаических сообществах есть знак силы и опыта – этот знак еще надо заслужить. Беспечное же отпускание бороды, не подкрепленное должным статусом, может быть наказано как проявление дикости, или расхлябанности, или чрезмерной свободы. Бакланы из Шепетовки, объявившие войну юным московским барбудос, как бы продолжали дело Петра Первого, который топором рубил боярские «мочалки». Как ни странно, бакланы стояли на страже предшествующего витка вестернизации, они пытались блюсти когда-то навязанный Западом образ военизированного (то есть униформированного) крестьянина, охраняющего южные границы империи. Такова уж история России: вечная борьба различных вестернизаций. Каждый раз новейшая волна вестернизации пытается беспощадно уничтожить предшествующую.

Таковы были последние вести, дошедшие до консула о Карле Шварце, ибо недели через две Карл снова упал в Рейн и на этот раз уже так успешно, что, несмотря на все усилия товарищей, был подхвачен и унесен стремительным течением, и его служение отчизне на этом оборвалось. Тело его обнаружено не было.



Впрочем, несколько месяцев спустя, когда консул уже получил назначение на другой пост, его посетил генерал Адлеркрейц и оживил в его памяти образ Карла. Лицо генерала было сумрачно.



— Вы помните «нашего Карла»? — спросил он.

В Москве было не лучше. В художественном сквоте на Чистых прудах (этот сквот заменил собой Фурманный переулок) появились рэкетиры: они забирали у художников картины, а взамен насильственно выдавали некие суммы денег. То есть осуществляли как бы такую недобровольную закупку художественных произведений. Возглавлял эту группировку некий Миша Цыган. На самом деле все они были чеченами. Осталось неясным, кто надоумил этих ребят заняться этим глупейшим делом. Кто-то капнул им в уши, что, мол, работы этих художников можно дорого продать на Западе.

— Разумеется.

— Как вы считаете: он нас надувал?

Продать отчужденные работы они, конечно же, не смогли и, наверное, быстро осознали, что дело – тухляк. Но летом 90-го года повсюду веяло непонятками. Позвонили и мне. Кто-то дал им мой номер. Интересно кто? Голос с легким акцентом кратко сообщил, что срочно нужны сорок моих работ. Парни сейчас подъедут. Платят два лимона деревянными.

— Насчет своего американского гражданства — безусловно. Но во всем остальном — не думаю.

Я сказал, что подъезжать не нужно, что работ у меня, к сожалению, нет, поскольку я недавно выписался из психиатрической клиники, нахожусь не в лучшем состоянии и творить пока что не могу. Мне не пришлось особо врать: никаких картин у меня дома действительно не было, я действительно год назад лежал в психиатрической клинике, и к моменту этой телефонной беседы мое психическое состояние оставляло желать лучшего. Я почти перестал выходить из дома. Крыша у меня ехала конкретно. Я ничего не делал, только читал детские книги. Это меня немного успокаивало. Как написал Мандельштам:

— Так, — произнес генерал. — Произошла престранная история, — продолжал он, задумчиво покручивая ус — Инспектор полиции известил нас о прибытии в город некоего Карла Шварца. Похоже, что это и есть настоящий Карл Шварц, и притом единственный, — его опознала родная сестра. Другой, тот, что утонул, был самозванцем. Ну, что скажете?

Только детские книги читать,Только детские думы лелеять…

— Значит, вы теперь заполучили еще одного рекрута? — с улыбкой спросил консул.

Думаю, написано это было в таком же фобиальном состоянии, в каком я тогда пребывал. Впрочем, Осипу Эмильевичу пришлось похуже. Иногда меня немного отпускало благодаря шарикам насвая, которыми угощал меня Юра Поезд. Но радикальное и молниеносное исцеление принесли грибы.

— Нет, потому что этот Карл Шварц уже отбыл воинскую повинность в Эльзасе, куда уехал еще мальчишкой. Но зачем — доннер-веттер! — понадобилось тому тупоголовому болвану назваться его именем?

— Это была чистая случайность, я полагаю. А потом оно так и прилипло к нему, и он из упрямства а по безграничной тупости уже стоял на своем и понес все вытекающие отсюда последствия. Мне кажется, это ясно, — сказал консул, очень довольный своей проницательностью.

В какой-то момент закончилось это тяжеловесное лето (словно бы компенсация за лето предшествующее, которое принесло так много блаженств), наступил сентябрь, и в мою квартиру вошел Сережа Африка с очень мощными грибами. Уж не помню, были ли это плоды мексиканской земли или маленькие уроженцы окрестностей Санкт-Петербурга – в любом случае они были могучими. Точно помню дату моего исцеления от острого фобического бреда – 8 сентября 1990 года. День рождения Ануфриева.

— So! — пробасил генерал.

Втроем (Африка, Ануфриев и я) мы съели грибы днем, у меня дома. Естественно, тому гигантскому и древнему шаману, который пробудился во мне, было глубоко насрать на жалкие страхи жалкого существа, которое проживало в этой квартире на пятом этаже еще сорок минут назад.

Это немецкое восклицание обладает тысячью различных оттенков в зависимости от интонации, с которой произносится, а в устах генерала Адлеркрейца оно, казалось, включало в себя все оттенки сразу.

При всём желании я совершенно не мог вспомнить, чего же я так судорожно опасался и зачем я забился в свою речновокзальную ракушку на целое лето. Богатырский и совершенно независимый от меня хохот проходил сквозь мое тело столь же непринужденно и потрясающе, как Каменный гость проходит коридором дворца. Хохот являлся существом гораздо более сильным и существенным, чем та шелухообразная оболочка, которую он мощно сотрясал. Я хохотал не потому, что мне было смешно, а потому, что хохот пировал во мне. Мне пришлось выхохотать из себя не только свой страх, но и многое другое (а что именно – не припомню, конечно).



Это произошло в Париже, где консул задержался на несколько дней по дороге к месту своего нового назначения. Он зашел в одно очень бойкое кафе, среди завсегдатаев которого было много штабных офицеров. Группа таких офицеров сидела за соседним столиком. Консул от нечего делать наблюдал за ними, и в памяти его воскресал Шлахтштадт, и — также от нечего делать — любовался более привлекательным зрелищем — бульваром за окном. Консул немного устал от военных.

Нахохотавшись и наизумлявшись прихотям древней Силы, мы приступили к празднованию Дня Рождения Ануфриева. Сначала ездили по городу на такси, высматривая хорошеньких девушек и даря им презервативы. Африка принес целый мешок нарядных гондонов, который ему выдали представители какой-то американской ассоциации борьбы со СПИДом. В тот день мы внесли нешуточный вклад в дело борьбы с инфекциями, передающимися половым путем. Мы раздали целый мешок симпатичных презервативов еще более симпатичным девушкам, которые в основном смеялись и радовались такому подарку, а некоторые из них явно были не против испробовать американское изделие в процессе общения с такими приятными ребятами, как мы, тем более что мы обладали столь интригующе сверкающими глазами и столь обворожительными расширенными зрачками.

Внезапно сидевшие за соседним столиком оживились, раздались приветственные возгласы. Консул машинально обернулся, замер и уже не мог оторвать глаз от офицера, только что появившегося в кафе. Это был утонувший Карл! Да, без сомнения, это был он, Карл! Консул сразу узнал его пухлую фигурку, затянутую теперь в мундир французского офицера и его льняные волосы, подстриженные чуть короче, но все такими же бараньими кудряшками выбивавшиеся из-под кепи. Да, это был все тот же Карл — розовощекий, как купидон, и ничуть не изменившийся, если не считать крошечных рыжеватых усиков с закрученными вверх кончиками над углами пухлого рта. Карл, как всегда, сияющий улыбкой, но сыплющий теперь шутками и остротами на чистейшем французском языке! Консул не верил своим глазам. Возможно ли такое феноменальное сходство, или душа немецкого солдата переселилась во французского офицера? Консул подозвал официанта.

Мы решили, что не будем планировать праздник. Мы были уверены, что всё сложится само собой, причем самым волшебным образом. Так и случилось.

— Кто этот офицер, который только что подошел к соседнему столику?

Раздав презервативы, мы отправились на вернисаж какой-то выставки во Дворец молодежи, там встретили разных друзей и знакомых, и действительно как-то спонтанно и непостижимо все мы в составе большой и пестрой компании оказались в домике шведского посланника (или культурного атташе) Магнуса.

— Это капитан Христиан из разведки, — горделиво и с готовностью отвечал официант. — Он очень смелый, и его все любят. Это один из наших постоянных гостей, очень уважаемый господин, и к тому же такой drфle note 18 такой farceur note 19, так всех передразнивает. Мосье очень бы понравилось, если б он поглядел, как капитан изображает всех в лицах.

Магнус явно был магом – во всяком случае, в его домике сложился просветленнейший праздник, включавший в себя совершенно незапланированный, но роскошный концерт. Сначала пела Жанна Агузарова, соловей нашего рока. Незадолго до этого мы с ней и с Сашей Липницким ходили ужинать в «Пекин», где Жанна пугала меня своим вызывающе дерзким и даже агрессивным поведением в адрес уголовных элементов, которые подкатывали к нашему столу с целью получения автографа. Люди тогда в «Пекине» сидели стремные, с недвусмысленно киллерскими и злобными рожами, но Жанна их не боялась, в автографах отказывала и вообще посылала их куда подальше в самой резкой форме. Парни и дядьки в ответ морщились недобро, но отваливали к своим столам и пулями нас не дырявили, хотя могли бы и дырявить.

— Но он больше похож на немца. Даже имя у него немецкое.

Впоследствии я долго дружил с Жанной Хасановной, пока однажды, уже под конец нулевых, мы не разругались с ней в отеле «Астория» в Санкт-Петербурге. Как-то раз я пришел проведать ее вместе с моей тогдашней девушкой Аней. Там был и гитарист, который работал с Жанной. Вдруг она стала ссориться с гитаристом.

— Ах, так ведь он же из Эльзаса, но только никакой он не немец, — сказал официант, даже побледнев от негодования. — Он сражался при Белфорте. Так же, как и я. Нет, mon Dieu note 20, какой же он немец!

Тем временем в номер вошел официант с подносом, он принес нам заказанный чай (всех мучила жажда). Услышав, что разговор идет на повышенных тонах, официант растерянно застыл в предбаннике с подносом в руках – видимо, он не знал, как ему поступить. В какой-то момент Жанна увидела этого обездвиженного смущением официанта, и ее гнев обрушился на его голову. Она заявила, что он собирался якобы подслушивать.

— А здесь он давно живет? — спросил консул.

Я заступился за официанта и тем навлек на себя гнев царственной персоны. На следующий день Жанна передала мне так называемый завертыш – пакетик, в котором было собрано всё, что осталось от моего недолгого пребывания в ее гостиничном номере: несколько сигаретных окурков, кусочек недоеденного торта, кожура от мандарина, смятая салфетка…

— В Париже не так давно. Но он бывает везде! Такая уж у него служба — мосье ведь понимает… Везде, где только можно собрать сведения.

Консул все еще не мог оторвать глаз от капитана Христиана. Быть может, бессознательно почувствовав, что за ним наблюдают, офицер обернулся. Их взгляды встретились, и, к изумлению консула, бывший Карл, узнав его, лучезарно улыбнулся и устремился к нему с протянутой рукой.

Так прервалась моя дружба с зачарованным соловьем русского рока. Жаль: вообще-то Агузарова – человек очень хороший и наделена к тому же ярко выраженными телепатическими способностями, которыми она меня нередко поражала до глубины души.

Но консул застыл на стуле с бокалом в руке. Капитан Христиан по-военному отдал честь и произнес учтиво:

Помню, в середине нулевых как-то раз я прилетел в Москву из Тель-Авива в подавленном состоянии: в Израиле мне диагностировали глаукому. В тот же вечер зашла Агузарова:

— Господин консул получил повышение. Могу я принести свои поздравления господину консулу?

– Вы чего-то грустный. У вас глаукома? – спросила она чуть ли не с порога. О моем диагнозе в Москве еще никто не знал. Да и вообще об этом тогда никто не знал.

— Вам, стало быть, уже известно и это? — сухо обронил консул.

Ах эти желтые ботинкиИз тонкой кожи лодочки,Они бегут по Сретенке домой…

— Иначе я не взял бы на себя смелость поздравлять вас. Наша служба обязывает нас знать все, а по отношению к господину консулу — это уже не только обязанность, но и удовольствие.

— А известно ли там у вас, что подлинный Карл Шварц воротился домой? — все так же сухо продолжал консул.

Но вернемся в домик посланника, тем более что пишу я эти строки, сидя на диване в гипермаркете «Икеа» летним вечером 2017 года. Здесь мы с моей прекрасной подругой Ксюшенькой купили корзинку, тарелку, картонку, но не маленькую собачонку.

Капитан Христиан пожал плечами.

После Агузаровой в ходе импровизированного концерта выступил пухловатый юноша с радостным – даже, я бы сказал, сияющим лицом. Это был Владик Мамышев-Монро, которого я тогда увидел впервые. Он спел роскошно. Конечно же, главным его хитом всегда была песня «Гремит январская вьюга…». Все разрыдались, но одновременно возрадовались. Тут поднялся Гор Чахал и тоже запел. Третий вокалист оказался достоин предшествующих певчих птиц. Гор поет превосходно. Вообще-то он страдает сильным заиканием, но на пение это не распространяется.

— Что ж, значит, самозваный Карл вовремя убрался на тот свет, — отвечал он беззаботно. — Однако вместе с тем… — добавил он и с лукавой укоризной поглядел на консула.

— Что «вместе с тем»? — угрюмо переспросил консул.

Публика была тронута и потрясена, но неожиданно всех выступавших затмила жена посланника Магнуса. Она оказалась исландкой, и она настолько гениально спела нам песни своей холодной родины, что всех властно унесло к суровым берегам далекого острова, затерянного в Атлантическом океане, где потомки рыжебородых викингов смирили свой буйный нрав в туманах, предчувствиях, грезах, в бесстрашном отчаянии глядя в глаза троллей, в зеленые глаза фей, в изумрудные глаза обитателей горячих озер: там есть такие дороги, по которым нельзя пройти до конца, не потеряв рассудка. Там случаются ветры, рассказывающие сказки более чем странные: о ботинке, наполненном кровью, который некий святой водрузил на свою голову и так пронес с одного края острова до другого края. О трех минутах в Царствии Небесном: пока длятся эти три минуты, в Юдоли Земных Скорбей проходят века, обрушиваются царства, великие города обращаются в прах…

— Вместе с тем, господин консул мог бы спасти этого несчастного от необходимости идти ко дну, если бы подтвердил его американское гражданство, вместо того чтобы помогать немецким властям напяливать на него немецкий военный мундир.

Достойно отпраздновал свое двадцатишестилетие Сергей Александрович Ануфриев, благородный старший инспектор «Медицинской герменевтики», почетный председатель Клуба Авангардистов (Клава), основатель и родоначальник множества художественных течений, отважный нейропроходец и экспериментатор, также известный в различных кругах и городах под кличками Дядя, Оболтус, Ебаный и Максим Аронович.

Консул не мог сдержать улыбки. С военной точки зрения, довод был неопровержим. А капитан Христиан непринужденно опустился на стул рядом с консулом и так же непринужденно перешел на ломаный немецко-английский язык.

После праздника мы вернулись ко мне на Речной. Грибы всё еще держали нас. Мы с Оболтусом даже ухитрились написать на шлейфе кусок из главы «Смоленск» для романа «Мифогенная любовь каст», где свирепый Карлсон сносит своим пропеллером лихие головы гусей-лебедей… Потом, уже глубокой ночью, пришел Лейдер. В тапках и в какой-то дедовской телогрейке-поддевке он сидел и читал нам вслух какую-то книгу. Под это равномерное, убаюкивающее чтение мы, трое отважных грибоедов, погрузились в сон, рухнув в скрипучие кресла и диваны моей речновокзальной обители.

— Слюшайте, — сказал он. — а ведь этот городишко — этот Шлахтштадт — не дурное местешко, верно? Красивый женщины. Славный мужчины, а пиво, а сосиски! Пей, ешь вволю, верно? Вы и ваши малыпики недурно там повеселились?

Консул тщетно старался принять исполненную достоинства позу. Официант, стоявший у него за спиной, видел только, как обожаемый им офицер чудесно изображает кого-то в лицах, и его корчило от смеха. Все же консулу удалось произнести довольно высокомерно:



— Ну, а казармы, склады, интендантство, арсенал, гарнизон Шлахтштадта — все это было достаточно интересно?

Через пару дней после этого знаменательного Дня Рождения старшие инспектора МГ вылетели в Дюссельдорф. Там должна была состояться выставка «Медгерменевтики» – та самая, о которой мы договорились с Юргеном Хартеном в необычный весенний день 1989 года.

— Без сомнения.

— А крепость Рейнфестунг — ее план, расстановка караулов, ее мощные сооружения на реке — все это было чрезвычайно поучительно для любознательного солдата?

Глава одиннадцатая

— О да, конечно, у вас есть основания задать такой вопрос, — сказал капитан Христиан, подкручивая свои крошечные усики.

Язык

— Ну, и как вы полагаете? Крепость…

Говоря о формировании философского и терминологического языка МГ (в те времена я написал бы не «философский язык», а «дискурсивный инструментарий»), должен сказать, что здесь не обошлось без влияния многих философов, которые интенсивно читались и обсуждались тогда в нашем кругу, но прежде прочих следует назвать Жиля Делёза и Феликса Гваттари, в особенности их совместный труд «Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения» – с этим текстом мне случилось войти в загадочно-интимные отношения наподобие кровного родства, и произошло это «братание с текстом» в результате приключения, о котором сейчас расскажу.

— Неприступна! Mais… note 21

Консул вспомнил, как генерал Адлеркрейц произносил свое «So!», и задумался.

Летом восемьдесят восьмого года мой друг философ Миша Рыклин дал мне почитать свой только что законченный перевод «Анти-Эдипа» на русский язык – текст был перепечатан на пишущей машинке (еще длилась светлая докомпьютерная эпоха) и я с удовольствием читал это великолепное сочинение, валяясь на кровати в промежутках между другими формами времяпрепровождения.

Тогда я уже перестал пользоваться услугами метро, а поскольку на такси у меня, как правило, не хватало денег, я часто добирался из центра до своего дома с помощью троллейбусов и автобусов. У метро «Сокол» (именно возле этой станции метро поезд часто останавливался в туннеле по каким-то причинам, что спровоцировало во мне приступы клаустрофобии, которая и привела к отказу от метрополитена) требовалось делать пересадку с дребезгливого и тяжеловесного троллейбуса на расхлябанный легкокрылый автобус. То есть следовало выйти из троллейбуса (говорят, только СССР и Шотландия могли похвастаться этим видом транспорта) и пройти несколько метров до автобусной остановки.

Одним прекрасным теплым днем я ехал этим путем. Выйдя из троллейбуса, направился к автобусной остановке, и тут меня как будто нечто сильно толкнуло. Вокруг в тот момент не было людей, я не торопился, не бежал – спокойно шел сквозь солнечный свет от одной остановки к другой по летнему тротуару, ровному и гладкому, и вдруг, ни обо что не споткнувшись, не оступившись, упал так резко и неожиданно, что даже не смог зафиксировать момент падения – просто я только что шел и вдруг оказался стоящим на коленях. Никто даже не оглянулся на меня, да там и не было поблизости никого.

Я не обратил особого внимания на это странное происшествие, будучи погружен в свои мысли. Я встал и вошел в автобус. Устроившись на сиденье, я достал из рюкзака манускрипт «Анти-Эдипа» и погрузился в чтение. Однако через некоторое время меня стало беспокоить ощущение, что пассажиры автобуса почему-то смотрят на меня.

Поймав направление их заинтересованных взглядов, я опустил глаза вниз и тут увидел, что мои брюки из тонкой ткани (светло-серые, вполне воздушные, в мелкую клетку – эти штаны мы покупали с Холиным в пражском универмаге «Май») грубо порваны на коленях и свисают клочьями, а по этим клочьям от коленных чашечек стекают два кровавых ручья, уже успевших щедро оросить мои легкомысленные сандалии.

Никакой боли я не ощущал, но щедрость кровавых потоков выглядела устрашающе, поэтому я предпочел продолжить чтение, искренне увлеченный процессом превращения президента Шребера в «тело без органов».