Обложку он сделал сам в Подколокло, пока я занималась чужими текстами. Я с восторгом наблюдала, как прямо на месте он придумал замысловатую технологию создания иллюстраций и применил её для обложки. Первым делом он вырвал линованный листок оттенка карамельного латте из блокнота, который я отыскала в столе. Блокнот был девственно чистый – я берегла его, ожидая, когда появятся гениальные мысли, которые я смогу в него записать и которые, к сожалению, приходили ко мне не так часто, как Мастеру. Обложился ручками и фломастерами, которые я тоже нашла в столе, и, попеременно пробуя каждый, принялся рисовать. Сначала он взял чёрную гелевую ручку и размашисто на весь лист в три строчки печатными буквами написал:

БЕЗУМНЫЙ
ДНЕВНИК.
ZIN.


Чёрным фломастером он несколько раз обвёл каждую букву, прокалывая бумагу концом острого стержня, чтобы они приобрели начертание bold. Затем в пару к чёрному взял красный, обвёл каждую и без того жирную букву. Зелёным фломастером добавил лежащую по диагонали зигзагоподобную тень. Когда надпись показалась ему законченной, он сфотографировал её на телефон, открыл картинку и минут пятнадцать безумными фильтрами обрабатывал её в телефоне, всё время подзывая меня и показывая, что получалось.

От меня требовалось поместить готовую иллюстрацию на яркую цифровую подложку – он не хотел явной имитации под старину. «Это пошло», – сказал он, поэтому я сделала ярко-жёлтую абстракцию с чёрными разводами и несколькими розовыми штрихами, чтобы его картинка лучше выделялась, подложила под неё объёмную чёрную тень и скомпоновала всё на листе А4 альбомной ориентации. Так у нас был готов разворот – первая и последняя обложки, выглядящие одним целым.

– Так плохо, что уже хорошо! – любуясь нашей работой, он довольно хмыкнул.

– Безумно! – ответила я.

Внутри под обложкой 18 разворотов, на девяти из которых тексты студентов (всего в мастерской 12 человек, но трое по неизвестным мне причинам, пренебрегая благосклонностью Мастера, увернулись от участия, как я их ни подначивала), на девяти в безумной вёрстке раскиданы фотографии Мастера, которые он, полулёжа на кровати в красной комнате, переслал мне с телефона на почту. Долго, погружаясь в воспоминания, он просматривал снимки. Там были преимущественно селфи, фотографии с вечеринок, отдыха на даче, работы в других городах и случайно подсмотренные сценки, показавшиеся ему стоящими, чтобы сохранить их на фотографии.

Он сам выбирал, какие снимки использовать, какие нет, какие разместить на одном развороте, какие будут маленькими, а какие растянуть на всю страницу. После этой предварительной работы на листах из того же блокнота он от руки делал подписи к фотографиям, которые я потом должна отсканировать и добавить на каждую страницу. Подпись – сухая документация того, что происходит на фото, дата и место.

И лишь одна подпись без даты и места на последней странице выбивалась: «Я не знаю, что вы слышали обо мне, но мне всё равно».

Готовые экземпляры тиража я от руки нумеровала на внутренней стороне задней обложки. Когда дошла до копии № 99, был последний, десятый день моего добровольного заточения. Есть у книжников такая примета, сотый номер не печатался, а девяносто девятый был самым счастливым. Его я и отдам Мастеру.

Я использовала школьный принтер, расходовала краску и бумагу коварно, не только по прямому назначению в учебной работе, но и в своих целях – я напечатала все фотографии, учитывая те, которые не вошли в сборник. Я не могла поверить, каким сокровищем теперь обладаю – личным архивом из телефона Профессора! Дайджест профессорской жизни. Некоторые фотографии, чистое золото, только для меня – я не собиралась ни с кем делиться. Я напечатала их в небольшом карманном формате, вырезала, и у меня получилось нечто наподобие колоды карт.

Из Школы я возвращалась пешком, совершая долгую прогулку под надзором лупоглазой луны и подмигивающих мне, будто в сговоре, звёзд. Проходя мимо кофеен, я улавливала аромат кофе, мне хотелось взять большой стакан сладкого капучино и выпить по дороге домой, но сейчас кофеин был мне не нужен. Я уже тряслась и на романтический лад нервничала.

Волосы пахли статическим электричеством, подушечки пальцев испачканы типографской краской. Я тщательно помыла руки и, сняв с подоконника и поставив на пол горшки с цветами, встала на колени перед окном, освещённым светом фонаря, с ощущением странной боли, идущей от совершённой красоты вечера. Днём нижний город полон шума, а в это время спокоен, улица пуста. Небо драгоценно-синего цвета. Из открытого окна приятно тянет ночным холодком. На широком подоконнике я раскладываю сокровенные снимки, которые не осмелилась рассмотреть в Школе. Есть кадр, где он обнажён по пояс. Видно каждую мышцу. В нём были величие и покой. Я хотела знать, что он делает, о чём думает, приходят ли ему в голову хотя бы мимолётные мысли обо мне. Один он или с кем-то, спит или бодрствует?

Высунувшись из высокого окна, я внезапно не ощущаю себя одинокой. Моё сердце снова бьётся. Настоящий день освобождает меня от нелепой истории с Ритой и Ромой, казавшейся сейчас страшным сном.

Мой второй этаж – это попытка побега и поиск пристанища. Укладываясь спать на огромной кровати, я чувствую себя очень далеко от всего мира, словно на луне.

На протяжении последних двадцати дней, показавшихся вечностью, я, что Ив Кляйн[10], совершаю прыжок в пустоту и с надеждой зависаю в полёте навстречу Профессору. А на двадцать первый день он возвращается.

* * *

Проснулась я рано и медлила вступать в утреннюю жизнь. День начался с запаха рыбы. Я долго не могла обнаружить его источник, пока не поняла, что пахнет от меня самой. Горький запах типографской краски, смешанный с по́том.

Я встала. Протёрла глаза от следов сна. Походила из угла в угол по комнате. Налила воду в чайник. Включила. Насыпала две ложки сублимированного кофе. Вода закипела. Гранулы, заваренные кипятком, прилипали к стенкам стакана. Я мешала ложкой, пока они не растворились. Запах рыбы сменился ароматом кофе. На большой стакан добавляю четыре ложки сахара. Разбавляю чёрный напиток молоком, доведя до нужной температуры, и жадно залпом выпиваю. И сразу же проделываю операцию заново – замешиваю вторую порцию. Сегодня день выставки, на которой состоится презентация альманаха «Безумный дневник. Zin». Я очень многого жду от этого дня. Безумства. Волшебства. Чуда.

Я приняла душ и отправилась на долгую прогулку по бульварам, во время которой я придумывала, что скажу Мастеру, о чём мы будем говорить. Я задерживаюсь перед витринами магазинов, но ничего не вижу. На выставку придёт много людей, это меня удручало – я не хотела никого видеть, особенно тех, кто был тогда на озере, но я старалась об этом не думать. На кассире, угрюмом мужчине в оранжевой форменной рубашке, я репетирую смайз – технику улыбки глазами от Тайры Бэнкс, которой она учила своих моделей по-американски (я смотрела все сезоны по утрам в выпускном классе школы и репетировала, улыбаясь телевизору, а теперь нужно было освежить навыки). Он, кажется, даже не посмотрел на меня, выдавая чек. Покупая вино ещё до обеда, я так остро чувствовала, что совершаю преступление при свете дня, что хотелось оправдаться перед равнодушным кассиром, сказать: «Это на вечер. У меня праздник». Я надеялась, вдруг сегодня после открытия Профессор захочет снова зайти в гости, а его будет ждать охлаждённое вино и мороженое в морозилке.

Я прихожу домой. До встречи с Профессором остаётся шесть часов. Репетирую перед зеркалом смех. Мне нравится мой смех, в какой-то мере я горжусь им – всё в нем в меру: не слишком звонкий, но и не глухой, не тихий, но и не слишком громкий. Мне говорили, что я красиво смеюсь, вот только проблема в том, что смеюсь я редко. Меня не заражает чужой смех, как бывает заразна зевота. Просто мне редко бывает по-настоящему смешно. Я смеюсь про себя. Смеюсь над собой, гогочу изнутри.

Иногда я себя не узнаю. Хочу быть такой, какой хотела бы стать, но не стала.

С грустью замечаю, что во мне нет ничего, кроме застенчивости и неподготовленности к жизни. Мне не хватает чего-то, и я страдаю от этого. Если кто-нибудь попросит меня в двух словах себя описать, я, недолго думая, отвечу что-то вроде: «Унылая и печальная». Звучит не очень здорово. «Может быть, вовсе никуда не идти?» – думаю я. Нельзя. Отгоняю эту мысль, как зловредное насекомое.

Моё ранение затянулось, швы сняли, но на копчике остался розовый шрам – не такой красивый, как я предполагала. Мне было неудобно его разглядывать, и я ещё не определила, на очертания какого штата США он похож, а может, и ни на какой вовсе.

В обычные дни я собираюсь очень быстро: душ утром, в полумраке прихожей наношу минимум косметики – немного на щёки и ресницы. Краситься в темноте не комильфо, но я каждый раз об этом забываю. Потом, увидев себя при ярком освещении, стираю рукой полосы на щеках, растушёвываю пальцем пунктирную обводку вокруг глаз. Расчёсываю волосы тоже пальцами – у меня даже расчёски нет. Обуви не больше двух пар на сезон. Я одеваюсь с первой попытки и закидываю в сумку всё необходимое.

В этот раз я собираюсь утомительно долго. Рисую чёрные стрелки – лучше бы я этого не делала. Получается криво и неумело. Пытаюсь смыть, размазываю и злюсь на себя. Впадаю в состояние какой-то сонливости, будто нарезаю круги вокруг несуществующего предмета.

В оставшееся время, вывалив всю одежду из шкафа на кровать, подбираю наряд к новеньким чёрным туфлям с острым носом, которые купила специально для этого случая. Всё не то. Прихожу в полное отчаяние, и от лёгкости после прогулки не остаётся и следа. Спустя не меньше полудюжины переодеваний под крутящуюся на повторе песню Shine bright like a diamond нахожу себя бездумно сидящей на полу. Я ничего не делала, только наблюдала, как шло время. Я не могла привыкнуть к летней одежде – она казалась мне слишком открытой и выставляющей напоказ все недостатки фигуры, поэтому мне не оставалось ничего, как надеть, несмотря на жару, единственный свой костюм – тёмно-синие брюки и пиджак в тонкую белую полоску – и просторную белую рубашку. На талии узлом завязываю широкий кожаный ремень.

Я надеялась, что выгляжу достаточно элегантно и небрежно, но не чересчур. Волосы распущены, в ушах маленькие, будто капли молока, жемчужины. Мой наряд должен был, как я предполагала, вызвать приятное удивление у Профессора.

– Ты сегодня такая серьёзная, – скажет он.

Или даже лучше спросит:

– А что это ты сегодня такая строгая?

Строгий костюм также должен был выделить меня из толпы, одетой по-летнему расслабленно – парни с большими пятнами под мышками, а девушки с голыми ногами, кажущимися болезненно бледными в тёмном помещении, а мне вовсе не будет жарко в конце июля – городская жара надо мной не властна. Конечно, я считала себя лучше, интереснее и умнее других. Но не верьте мне – мне был двадцать один год, меня звали Соня, я была страшно чувствительной и неуверенной в себе, однако полна решимости никому это не показывать. Я отгораживала себя выдумкой от печальной реальности, где я неопытная и, как верно заметил Профессор, зашуганная девочка. Он был прав, какой бы милой я ни была, во что бы ни была одета, успехом у мужчин я никогда не пользовалась. Этим я не хочу сказать, что была непривлекательной. Я просто была невзрачной. Я не умела и боялась быть заметной. Меня подташнивало от страха. И я уже опаздывала к началу.

На открытие я пришла первой. В костюме было очень жарко. Кроме меня, по пространству галереи слонялись уставшие работники и готовили стоящий посередине круглый стол к фуршету. Лучше бы его вовсе не было – это не тот фуршет, на который рассчитывала я и наверняка все гости, если они вообще придут. Из напитков был только сок в чём-то наподобие прозрачного самовара, а на чёрных металлических подносах, расписанных под хохлому, лежали бублики, горы овсяного печенья, перемешанного с сушками, и мелкие карамельки «Барбарис». Многие приходили на подобные мероприятия только ради бесплатной выпивки, а увидев сок и сушки вместо вина, развернутся и уйдут, что, с одной стороны, было мне даже на руку, но с другой – я не смогу поговорить с Профессором, не выпив предварительно вина для храбрости.

Сборники лежали там, где я их оставила, в картонных коробках в подсобном помещении. Я вынесла коробки и разложила экземпляры по длинному прямоугольному столу внутри галереи и несколько на стойках у входа, сняв с них рекламные буклеты с информацией о проводимых по утрам мастер-классах для детей.

Я ещё немного послонялась туда-сюда по залам, не обращая внимания на фотографии и картины, развешанные на стенах, и вышла на крыльцо покурить. На второй сигарете я увидела приближающуюся толпу людей – среди них был Профессор, он быстро шёл и смеялся, а остальных я не знала. Среди них оказались молодые ребята, с которыми он познакомился во время вступительных консультаций и пригласил их на презентацию.

– Привет! Ты что не заходишь? – бросил он, не посмотрев на меня. Я опешила и даже не успела поздороваться, пока он не вошёл внутрь. Плохое начало. Пропустив всю толпу, я зашла следом, чувствуя, как новые туфли больно натёрли ноги.

Из моих одногруппников, чьи тексты были в сборнике, пришли лишь несколько человек. Они мне объяснили, что другие, вероятно, посчитали, что мероприятие лишь косвенно относится к нам, а главным образом посвящено и организовано студентами мастерской фотографии, чьи работы были развешаны на стенах галереи. Знакомых лиц много, но поговорить было особенно не с кем. Основную массу пришедших составляли абитуриенты.

Меня охватывала застенчивость от такого количества людей, от меня самой и от намерения, которое я не могла точно сформулировать. Мне придётся ещё глубже погрузиться в свои мечтания, чтобы выплыть. А тем временем чуждая мне толпа обступала Профессора со всех сторон, так что я не видела его за спинами.

Через час после официального начала Профессор проводит импровизированную экскурсию. От него исходит вибрация. Мне ещё не доводилось видеть человеческое тело, заключающее в себе столько энергии. Я чувствую слабость и головокружение. Он показывает на стол, на котором, в красиво разложенной мной змейке зинов, образовались лакуны, и коротко рассказывает о концепции альманаха, упомянув о происхождении названия:

– На занятиях мы смотрим хорошие фильмы, авторский кинематограф, или проводим семинары на таких мероприятиях, как сегодня, ходим на выставки ваших коллег.

Все молча его слушают. В воздухе носится что-то тревожное, или мне только кажется. Он стоит от меня так далеко, словно на другом континенте, и я не могу придумать, каким образом преодолеть океан между нами.

– У нас есть прекрасная типография, где можно напечатать большой тираж такой замечательной книги, – он вытягивает шею, словно ищет кого-то среди слушающих, и, заметив, указывает на меня рукой. Меня передёргивает от неожиданности. Все распахнутые с любопытством глаза обращаются ко мне.

– Моя первокурсница, уже второкурсница, Соня, очень талантливая студентка, организовала всю работу по созданию сборника.

– Вы помогали, – мямлю я, ощущая стеснение в груди.

– Можете взять себе экземпляр, – говорит он и протягивает быстро исчезающие книжки заслонившей его толпе.

На этом экскурсия закончилась, и началась неофициальная часть. Фуршет в пространстве, где утром должен состояться мастер-класс по вырезанию человечков из цветной бумаги, не предполагал наличие алкоголя и пьяных студентов – этим он отличался от других вернисажей, которые посещал Профессор, но он был пьян от внимания новых людей, смотрящих на него с восхищением, а я трезва как стёклышко, готовое разлететься от досады и неоправданных ожиданий.

Я рвусь домой, туда, где мне не нужно будет ни с кем разговаривать и изображать веселье. Где я, по крайней мере, могу быть печальна. Я стою в углу, выгадывая удобный момент, чтобы уйти, не попрощавшись – вряд ли он заметит моё отсутствие.

– Ну что, ты слышала, как я тебя представил? – он незаметно подошёл ко мне.

– Слышала. Спасибо.

– Хорошие ребята, – сказал он, указывая на людей, державших под мышкой книжечки с жёлтой обложкой.

– Да, замечательные, – ответила я.

– А ты что нарядилась, как на похороны? И стоишь тут скучаешь? Вроде у нас радостное событие – радоваться надо, – в его глазах светилась насмешка.

– Простите, просто устала немного – две недели не вылезала из Школы, печатала, сшивала, сшивала, печатала.

– Да, спасибо тебе, отлично получилось! – его голос смягчился.

– Не за что, – сказала я, улыбаясь так широко и ласково, как только была способна.

Хотела я ещё что-то сказать, упомянуть нашу встречу в ресторане «Дача», сказать, как он помог, какую потрясающую обложку сделал, но не знала как. Я вдруг забыла все слова, точные выражения, которые были заранее заготовлены. Они то возникали, мерцая, то растворялись, не успей я даже открыть рта.

– Надо ещё напечатать! – сказал он, растягивая губы в улыбке.

– Вы шутите? – я засмеялась.

– Нет, – серьёзным тоном ответил он.

– Ладно! Пойду печатать! – я всё ещё смеялась, но внутренне погружалась в уныние, в котором мне предстоит провести ещё много времени.

Я знала, знала, что буду выглядеть последней дурой, если уйду. Это всё, на что я способна? Примитивная и вымученная шутка? Мне бы хотелось сейчас быть кем-то другим, кем-то поживее, кто мог бы сделать шаг навстречу, может быть, даже обнять его, рассмеявшись и запрокинув голову. Я предсказуемо сдалась. Капитулировала. Самый удобный момент сбежать домой и наконец снять натёршие мозоли туфли.

Глава 4. Земляничная поляна

Маршрут маленькой инженю змеился в южном направлении, так и сяк, от Дикси Авеню к Дикси Плац, на озеро Дикси Зее, к каменному кругу Дикси Стоун, Диксильбург, штат Западный Диксисипи, Диксиланд, планета Диксоид.

Шёл зигзагами кривых переулков, загибаясь по бульвару, скатывался по крутому проезду в воронку тихой круглой площади со скамейками и упирался в просевший дом – второй этаж незаметно прорастал третьим с глухими окнами, где по легенде располагалась то ли порностудия, то ли бордель, а по ночам упоительно перекатывали по полу огромные металлические шары.

Не выдавая себя, она наблюдает за вами в сторонке, маячит вдали чудесным миражом. А в один солнечный день, когда будет дуть юго-западный ветер, осмелеет, возьмёт вас за руку и проведёт к своему дому, в тесных объятиях которого спрятан глухой камерный дворик.

Вы часто выходили на её станции метро по фиолетовой ветке, поднимались к выходу у красной церкви и ждали друга, чтобы весело провести время: погулять по людному центру, здания становятся меньше – три-четыре этажа, старые фасады; совершить пробег по влекущим зазывным шумом барам, спрятанным в узких переулках, выпить крафтового пива, вишнёвого крика или сухого сидра; посидеть под тенистым размахом громадных шатобриановских деревьев на сливающихся в одну торжественную арию бульварах; выпить кофе в полумраке кофейни, с хрустом укусить приторно-сладкий макарун и посмеяться над тем серьёзным мужчиной в клетчатом пиджаке с цветной крошкой в бороде; или, выстояв очередь, поесть римской пинсы, она же пинца, пиццетта из трёх сортов муки в шапке зелёной руколы, приготовленной чернокудрым Марчелло; вы даже могли забрести в легендарный двор, где снимали сцену из кинофильма «Брат-2», присоединиться к экскурсии «Нетуристическая Москва»; да и мало ли чем ещё интересным заняться в старом городе, кишащем, как сладкие соты осами, китай-городцами и гостями.

Если ваш друг опаздывает, не пройдёт и минуты, как голос бездомного протарабанит вам в ухо: «Господин, я глубоко извиняюсь, но позвольте обратиться с малюсенькой просьбой, не найдётся ли у вас мелочи-с рублей двадцать-с?» Вы отмахнётесь, отшатнётесь от него, как от чумного. Дух отлетит, но будет сквозить и подмигивать вам со ступенек разбитого крыльца безымянного магазина. Он не обидится, ведь это вы гость, а мы у себя дома.

Мы бесцельно нарезаем круги по району, от «Дикси» до «Дикси». Стоим в очереди на кассу – я у вас за спиной, малютка в красном берете, с розовыми щеками и детским лицом; воротник синего старомодного пальто с защипами на талии оторочен синим мехом. Из-под пальто торчат замшевые ботиночки с атласным мыском, над которым как орден приколот меховой шарик. В руках пакет с жухлыми лимонами, бутылка молока и пригоршня земляничной жвачки.

Вы могли подумать, что я пишу с ошибками, слушаю мрачную музыку, засыпаю с включённым светом и на всём экономлю – штопаю капрон колготок, как учила мама, собственным волосом. Но вы и не догадывались, как плохи мои дела на самом деле.

Я родилась 1 января, в один день с философом Джузеппе Ди Джакомо и самой известной героиней Набокова.

О Джузеппе Ди Джакомо я узнала случайно, блуждая на страницах «Википедии» в категории «Философы Италии». Конечно, академик Ди Джакомо не так известен в России, как его соотечественники – Аквинский, Адорно, Агамбен, но две его работы переведены на русский язык. И, бинго! – напрямую касаются темы моего диплома – взаимоотношения эстетики и литературы.

Конечно, мне понравился седой мужчина в васильковом галстуке, с худым, испещрённым скульптурными морщинами лицом, и я отправилась на встречу от Итальянского института культуры, где он представлял свои, вышедшие на русском языке, книги. На встрече я сначала заскучала: «…образ, на самом деле, это вещь, и вместе с тем не-вещь: это парадокс «реальной нереальности». А потом проснулась от другого, прозвучавшего вслух, парадокса: «Достоевский никогда не был романистом!» Вот это интересная история, которой, если повезёт, я смогу удивить Мастера. Я купила обе книги и побежала читать, чтобы успеть к следующему семинару.

А про Ло… про Ло вы и сами всё знаете.

* * *

Будучи студенткой второго курса, я не искала повод снова увидеться с Профессором и дожидалась начала занятий, надеясь, что к тому моменту, обременённый учебными приготовлениями, он не вспомнит о моём стыдном побеге с выставки.

Занятия мастерской стоят в расписании по средам. Замечательный день – среда, всегда любила среды. К среде ты уже влился в неделю, чувствуешь себя как рыба в воде, плывёшь вверх по течению на волнах предвкушения выходных, ведь ожидание всегда лучше реальности. Выходные я обычно проводила на тройку с минусом – шаталась по бульварам, ела пинсу или сэндвичи, брала там и сям кофе навынос, читала у открытого окна при бледном свете луны. Изредка у меня случались приступы продуктивности, когда я просыпалась ни свет ни заря и выливалась на бумагу, пока не иссякну. Тетрадь распухала от исписанных страниц. В прошлом году по субботам у нас были пары – мои любимые после семинаров в мастерской – визуальный язык английской поэзии. Их я никогда не прогуливала. После пар я не сразу иду домой, а сначала захожу в супермаркет на Покровке и покупаю творожки и бутылку дешёвого вина. Прихожу домой, съедаю творожки, а потом, когда закат бросит рыжий отсвет в окно, открываю бутылку вина, пью, разбавляя льдом, пока не засыпаю в одежде под пятый сезон «Клана Сопрано» или «Прослушки», мечтая о таком мужчине, как Омар или Тони. Воскресенья были одинаковыми и стирались из памяти. Время до понедельника тянулось медленно. Я старалась спать как можно дольше, чтобы убить время.

Я смотрю на закат. Не уверена, какое сегодня число, но нащупываю приближение сентября по букетам цветов, которые начинают продавать в супермаркетах на кассах и в отделах сезонных товаров. Встав утром у окна и вдохнув холодный воздух, я понимаю, что уже сентябрь. По тротуарам плывут яркие головки гербер, вяленькие хризантемы, грустно-сиреневые гладиолусы, орхидеи и пышные белые капроновые банты, подрагивающие в такт раскачивающимся из стороны в сторону русым косичкам и хвостикам.

Я жду среду. Ужасно странно, что ещё пару месяцев назад среда была бы для меня обычным днём и не было у меня никакой тайны. А в прошлом году в это время я напрасно искала своё имя в списке поступивших – осоловевшее С, круглое, обтекаемое как яйцо О, выпученные глаза Ф, отрывистый короткий стук чайной ложечки о скорлупу – и-я. София. Но меня в списке не было.

Следуя одному из законов жанра кампусного романа, где героем выступает первый с конца в шеренге аутсайдеров хитроумный искусник, я проникаю на курс контрабандой, как когда-то кружево, антиквариат, вино в колониальном мире, с помощью притворства и особых ухищрений.

– Соня – это Софья или София? – спрашивает Профессор.

Я часто слышала этот вопрос, и его задают не случайно – сколько раз за свою короткую жизнь я встречала Сонь, которые, вдруг увеличившись в росте, со звенящим скрипом самой высокой мерзкой ноты ми в голосе, затягивали:

– Я не Соня, я – Софи-и-и-ия!

Подобное я встречала и среди Маш, которые неизбежно, исключительно, бесповоротно только «Марии» в тональности ми-бемоль мажор (Es-dur).

К моему стыду, такие придирчивые особы портят нашу репутацию, ведь в переводе с греческого София означает мудрость, а не высокомерие, тщеславие, гордыню. Особенно смешно, когда одна Соня вопреки законам солидарности поправляет другую Соню. Я познакомилась с такой жарким июльским полднем по пути на профессорскую дачу.

– Соня, ты какое вино пьёшь – белое, красное? – спрашиваю я.

– Софа. Я Софа. Не Соня, не Софья, не София. Софа, – отвечает она.

Она пила красное.

Я играюсь, отвечая на этот вопрос по-разному. Мне нравится и тёплое круглое Соня, и строгое Софья, и порхающее, словно лёгкая, золотая с чёрным, сладкоголосая иволга (Oriolus oriolus) – София.

Имя во мне так гармонично, что я решаю не менять его в книге, а всё остальное могло бы быть и получше. Рост немного повыше, щиколотки потоньше, колени, грудь – всё мне не нравится! Скулы я хочу острые, как мои шутки. Нижняя губа достаточно яркая, и верхнюю хотелось бы под стать, но всё-таки я гордилась болотного цвета глазами и бровями, которые один писатель называл «бархатными», а другой «котиковыми». Я их сдвигала и когда улыбалась, и от старательности, когда корпела над переводом «Энеиды», хоть и более сжатой – до 12 книг – по сравнению с эпопеей Гомера, но от этого не менее сложной книгой, и в супермаркете, прокручивая в голове строки из Вергилия, задумывалась у прилавка, какой жирности молоко выбрать.

Я, всё ещё чувствуя, как в голове пульсирует Вергилиев дактилический гекзаметр, где шла речь о вине и женщинах, отвечаю на вопрос Профессора:

– Как вам больше нравится.

– Как мне нравится, – повторяет он и смеётся, – что ж, посмотрим, – он отыскивает на столе, как я догадываюсь по знакомому конверту, мою папку с портфолио.

На большом, но не таком толстом, как мне хотелось бы, крафтовом конверте я написала своё имя детским округлым почерком. Из обязательных документов в нём лежали копия паспорта, диплом о предыдущем образовании и заполненная на четырёх листах анкета. В анкете были стандартные вопросы с информацией об абитуриенте – ФИО, дата рождения, мастерская, в которую вы поступаете, образование, место проживания. И нестандартные, прочитав которые чувствуешь некоторый подвох: есть ли у вас постоянное жильё? Готовы ли вы посещать все дневные занятия? Есть ли у вас постоянный источник заработка? Вы считаете себя стрессоустойчивым? Обязательным является мотивационное письмо в свободной форме, а дальше для разных мастерских требования расходятся – в мою, писательскую, нужно подать вступительное эссе на заданную тему, и последним в списке документов значились «любые творческие работы, которые абитуриент посчитает нужными». Звучит пространно, но на деле всё просто – фотографы приносили фотографии, художники картины и графику, кинематографисты – цифровые носители с видео, скульпторы – объекты, дизайнеры – всякие штучки, а мы – писанину, но все знали, что при отборе приветствовался нестандартный интермедиальный подход, соединяющий в себе несколько техник.

Наша первая встреча произошла на дне открытых дверей. Он опаздывал. Люди собрались в заставленной серыми столами аудитории, но я стояла, прислонившись к стене в коридоре, чтобы увидеть его раньше других. Он прошёл мимо меня, как рок-звезда – быстро, широкими шагами, не глядя по сторонам. Казалось, будто школьные коридоры для него тесны. Загребая руками, он шёл, не замечая людей вокруг. В кожаной куртке, несмотря на летнюю жару, и в узких чёрных джинсах. Его образ в моей голове остался неизменным – бритая голова, тяжёлая цепочка со звездой на шее, лёгкая щетина и глубоко посаженные глаза.

Я увидела его, и всё сразу стало ясно. У меня появилась мечта. Не мечта – цель. Мне казалось, что вплоть до этого момента я ничего не делала всерьёз. В отличие от многих абитуриентов я была лишена тяжёлой нерешительности перед широкими возможностями выбора мастерской: живописи, фотографии, скульптуры, кино, дизайна. И последовательно готовилась в течение нескольких месяцев, хотя тема для вступительного эссе стала известна за месяц до начала приёма документов, но этого было вполне достаточно. У меня всё было готово заранее.

Я отдала свой конверт в руки заведующего приёмной комиссией, явно не ожидавшего такого напора в первый день приёма документов. Он удивлённо проверил наличие всех бумаг. На месте я сняла защитную плёнку с крышки и заклеила конверт. Я редко бывала в чём-то первой, но тогда я первой расписалась в линованной тетради для абитуриентов.

Завершающим этапом вступительных испытаний было личное собеседование с Мастером, и чем ближе оно становилось, тем сильнее я была недовольна своим эссе, ещё большие вопросы вызывало мотивационное письмо – с ним было сложнее всего. Но дело было сделано – я пришла на собеседование. Снова первая, но решила пропустить перед собой несколько человек, пойти четвёртой; четыре – моё счастливое число, но также я хотела посмотреть на лица выходящих, прочитать в них какую-нибудь подсказку – чего ждать и к чему быть готовой. Зрелище предстало не слишком ободряющее. Люди выходили, понурившись, на вопрос «Ну как?» отвечали коротко «Нормально». «Что спрашивает?» – спросил парень, занявший за мной очередь. «Спросил, на что я жить собираюсь». К этому вопросу я была готова.

– Ты работаешь в модном журнале? – обращается ко мне Профессор, делая упор на слове «модном».

– Да.

– Как же ты собираешься работать и учиться?

– Я увольняюсь. С первого сентября, – я выпрямляюсь на стуле.

– Хм.

Я была так уверена, что поступлю, что до объявления списков поступивших уволилась с работы. «С 1 сентября прошу уволить меня по собственному желанию», – написала я в заявлении, радостно положила его на стол начальнице, объявив, что иду учиться. За меня все порадовались и говорили, что в случае чего я всегда могу вернуться. Я работала редактором в маленьком женском журнале. В уютном офисе, до которого ходила пешком, я проработала по графику с 9 до 18, часто задерживаясь, чтобы, когда все уйдут, залезть в холодильник на кухне и по чуть-чуть, чтобы никто не заметил, таскать чужую еду из контейнеров, или распотрошить запас злаковых батончиков, почти три года.

– А на что жить будешь? – он искоса глядит на меня.

– У меня есть накопления, – уверенно отвечаю я.

В редакциях модных журналов, не считая бесплатной еды на кухне, много халявы. Компании присылают свои товары, чтобы мы о них написали. У меня скопилась гора косметики, которую я раздаривала подружкам, но были и регулярные книжные новинки, детские товары, из которых лишь однажды мне приглянулась жёлтая лампа-ночник в форме канарейки Твити. Я не жалела, что ухожу.

Я часто спорила с препрессом, начинающим лысеть молодым парнем Егором, рассказывая о достоинствах антиквы перед гротесками, а он рассказывал мне о преимуществах ипотеки – у него их было уже две. У меня не было ипотеки, поэтому я уходила, накопив небольшую сумму денег и не зная, как на неё проживу, посвящая следующие два года учёбе. Мне там нравилось, и, если бы не моя мечта попасть в мастерскую Профессора, я бы проработала там ещё год до того, как журнал закроется.

– Ладно, посмотрим, что тут у нас, – он достаёт бумаги из моего конверта. Я задерживаю дыхание, – да, я помню твоё эссе про анорексию. Это твой личный опыт?

– Да, – я выдыхаю и набираю в грудь побольше воздуха, – это моя тема, я глубоко в неё погружена. И не только анорексия, в целом – расстройство пищевого поведения. Анорексия, булимия – это две стороны одной медали.

Он меня слушает, а я продолжаю серьёзно рассказывать.

– Но не только мой опыт – опыт ещё тысяч девушек, страдающих от этой болезни.

Задачи собеседования – проверить не столько знания студентов, сколько адекватность и жизнестойкость. Мастер смотрит на тебя, оценивает, насколько твой облик на бумаге соотносится с реальным, а также твои шансы вписаться в группу, стать недостающим фрагментом в разнородной мозаике первокурсников.

– Стихотворение про жвачку смешно написано, живенько так, – продолжает он.

– Спасибо, – я расплываюсь в улыбке и энергично киваю.

– А если мы тебя возьмём, ты нам всю школу не заблюёшь? – спрашивает он и заходится в приступе смеха, звонко хлопает себя по коленке и откидывается в кресле.

Такого я не ожидала, но смеюсь вместе с ним. Всего лишь дерзость и немного грубости, позволенной Мастеру.

Моё, тщательно скрытое от посторонних глаз РПП процветало. Я считала себя невероятно огромной и отвратительной. Это убеждение выматывало и делало меня страшно неуклюжей, но, несмотря на это, рвоту я не вызывала. Честно признаться, несколько раз пробовала, но безрезультатно. Склонившись над унитазом, как советовали в группах для анорексичек, с зубной щёткой в руке, чтобы облегчить задачу, у меня текли только слёзы и сопли. Ни разу не получилось вызвать ничего, кроме болезненных спазмов. Моей тайной была не булимия, а земляничная поляна – жвачка, которую я жевала не переставая, спасаясь от приступов компульсивного переедания. Эти жвачки я регулярно крала в супермаркете на кассах. Я была искусной магазинной воровкой, одарённой тонким умением прихватывать всякие мелочи и прятать их в рукавах. Я жевала до оскомин на языке, пока челюсть не начинала ныть, как перетруженные мышцы после изнурительной тренировки. Я была так занята жеванием, что сознание вместе с тревожными мыслями о еде, казалось, куда-то улетучивалось. К тому же от меня всегда приятно пахло клубникой.

Я отвечаю с нарочитым спокойствием:

– Нет, я рвоту не вызываю. И ем, как вы видите, нормально.

– Да, вижу, – он задерживает на мне оценивающий взгляд и одаривает меня своей самой сальной ухмылочкой.

Иногда, конечно, и жвачка не помогала – я срывалась.

Я лечу вниз по наклонной. Первым делом съедаю всё, что нахожу дома, потом отправляюсь в безумную одиссею вдоль Бульварного кольца – двигаюсь перебежками от кафе до магазина, от магазина до кафе, в каждом что-то покупая и проглатывая, пока не добегу до следующего, а их было достаточно на моём пути.

Сначала покупаю то, что кажется наименее опасным, что-нибудь полезное – цельнозерновые хлебцы и обезжиренный творог, потом перехожу на творог пожирнее, мысли о котором вызывают у меня сильное слюноотделение, пока не нахожу себя, жаркую и потную от потреблённых калорий, склонившейся над запотевшей морозильной камерой с мороженым, откапывающей в ледяных залежах самый большой вафельный рожок. Я могла съесть подряд пять-шесть рожков мороженого, несколько пачек вафель, пять глазированных сырков и не наесться.

После сладкого хотелось солёного и острого, и я покупала нарезанный сыр и хлеб, или брала в кафе большие, закрученные в лаваш или питу, влажные и тяжёлые от соуса роллы. Иногда, успев пройти несколько кругов, совершала повторный набег на место, где уже покупала мороженое, сэндвич, банку тунца, хлебцы, творог. Я не считала деньги, которые тратила на еду, не видела людей вокруг. Мне нужно было идти и есть. Меня гнал страх, который поглотит меня, если я остановлюсь. Тогда я не смогу больше ни есть, ни идти, ни дышать.

Приступы случались часто, поэтому, придя на собеседование, я далеко не была худой.

– Расскажи, чем бы ты хотела заниматься в мастерской? – он наклоняется вперёд, облокотившись на стол. Я встречаю его взгляд смело и открыто, прямо как в своих мечтах, когда воображаю себя храброй и крутой.

– Я хочу продолжить заниматься темой расстройств пищевого поведения. Я читала много книг о РПП, все, которые находила, но ни одна не показалась мне такой, которая бы давала полное представление о болезни. Я хочу написать свою книгу про самую загадочную в мире болезнь, от которой нельзя излечиться.

Я вижу, что мой ответ не слишком его заинтересовал, он отвлёкся на стоящий на столе отвёрнутый от меня ноутбук.

– Думаю, можем закончить, – медленно произносит он. – Зовите следующего, – я отмечаю, что он в первый раз обратился ко мне на «вы».

– Спасибо. До свидания.

Я встаю. Иду к двери так, чтобы не повернуться к нему спиной.

– Много там ещё? – спрашивает он.

Я открываю дверь и заглядываю в коридор.

– Много.

– Опять будем до ночи сидеть, – говорит он и бросает мне напоследок: – Ну пока!

Это правда, в его мастерскую, несмотря на то, что, в отличие от других Мастеров, Родион Родионович вёл набор каждый год, самый большой конкурс. Я провела в аудитории с Профессором не больше пятнадцати минут, но людей стало заметно больше, чем когда я ждала в коридоре. Заняты все сидячие места даже на полу. Лица напряжённые, отрешённые, но я лучусь радостью и благоговением. Кажется, только я осознаю всю торжественность момента. Я со злорадством смотрю на тех, кто пришёл позже – ну и сидите до ночи, безмозглые дураки!

Я выпорхнула из здания и ехала домой окрылённая, ничего не видя вокруг, с губ не сходила улыбка, на щеках расцвели розы. Я была уверена, что успешно прошла собеседование и относительно моего поступления всё решено в мою пользу.

Дни проходят за днями, окутанные сладким дымом ожидания. Я наслаждаюсь им со всей искренностью чувств, которым предаётся моё сердце. Потом наступает чёрный день – день, когда вывешивают списки, и, как уже сказала, я не нахожу там своё имя. Это доводит меня до дурноты.

Я долго стою возле доски с прикреплённым листом из двенадцати фамилий, расставленных по алфавиту, пытаясь впихнуть между Акрос Марией и Егором Боро свою фамилию. Всё кончено. Мой мир рухнул. Холодная рука дьявола сдавила мне горло.

С чудовищным усилием я заставляю себя отойти и направить своё тело домой.

Я не могла ждать ещё год. Я была уверена, что произошла роковая ошибка – кто-то перепутал списки или фамилии, но я должна была поступить. Тогда на собеседовании я что-то почувствовала – связь между нами, его согласие принять меня в свою тесную семью. Это какая-то глупая, несправедливая ошибка.

Я летела в Подколокло, чувствуя себя старым чугунным локомотивом, падающим в пропасть. Я рычала, до боли сводила зубы, ревела как животное и плакала, пугая людей и не смущаясь того, как выгляжу, и того, что на меня все смотрят.

Несколько дней я пребывала в отчаянии с ощущением дыры, зияющей в душе. Внутри меня смешались жалость к себе и тошнота, а потом накрыла чёрная волна тоски. Мне было плохо наедине с собой, и ничто не могло меня утешить. Видимо, мне предстояло утонуть в собственных слезах. На работу я, конечно, не пошла. Сказала, что заболела, и несколько дней не вылезала из-под одеяла. Тем не менее заявление об увольнении я забирать не стала. Поначалу в голове было мутно, а затем прояснилось. Вскоре у меня появился план. Мне нужно встретиться и поговорить с ним, попросить совета под предлогом того, что я хочу снова поступать в следующем году. Спросить, где я допустила ошибку и как это можно исправить.

Я написала ему в «Фейсбуке»[11], не сильно надеясь, что он ответит, но что я теряю? Он согласился встретиться со мной на следующий день на открытии выставки в Музее современного искусства. Набираясь решимости, я до утра сидела у окна, смотря на узкую улочку подо мной. Занимался рассвет, небо было восхитительно розовым. Когда издали донёсся шум первого трамвая, мерные шаги первого прохожего, я вскочила и долго и тщательно собиралась. С беспокойством, словно в ожидании гостей, ходила по комнате и тёмному коридору. Устав расхаживать туда-сюда, я села и просто ждала назначенного времени, которое тянулось неизмеримо долго.

На улице шёл дождь, прохожие, съёжившись в своих пальто, выглядели несчастными, а меня накрыло сладкое предчувствие, что, возможно, сегодня я смогу заполучить весь мир. Я смелая, остроумная, пугающая и совершенно замечательная.

Я прихожу в музей и осматриваюсь. Профессор выступает с приветственной речью. Все хлопают не из вежливости, но восхищённо. Я стою неподвижно и не свожу с него глаз. Он это замечает и враскачку подходит ко мне. Я вытягиваюсь как стрела. Сердце громко стучит.

– Здравствуйте. Родион. Родионович, – медленно говорю я. Звук его имени завораживает, как и его удивительное лицо.

– Здр-р-р-р-авствуйте! – жеманно передразнивает он.

Ему нравилось, как я не выговаривала «эр», а в его имени их целых две.

Я молчу, пребывая в шоке от его близости.

– Ну? – спрашивает он, – о чём ты хотела поговорить?

Я откашливаюсь и сбивчиво объясняю, что очень хочу у него учиться, что мне это нужно, что я уволилась с работы. Он искоса смотрит на меня.

– Тебе ведь известно, что, поступив к нам, ты всё время должна будешь посвящать учёбе?

Я киваю.

– Думаю, мы можем взять ещё одного человека, – говорит он, – но при одном условии.

Я вскрикиваю, не успевая подавить этот звук.

– Я готова на всё, – быстро отвечаю я, опасаясь, что он передумает.

– Ты больше не будешь работать с темой анорексии.

Я чувствую, как по телу устремляется вверх холодок, а потом скатывается вниз по спине – ощущение, которое я могу приравнять к уколу анестезии. Неужели всё дело в анорексии? Мрачный абсурд ситуации поражает меня до мурашек.

– Согласна! – отвечаю я.

– Посмотри выставку, – говорит он и быстро уходит.

Глава 5. Юлия и Абеляр

Я влюбилась в него с первого взгляда по фотографии задолго до того, как впервые увидела вживую.

Листая ленту «Фейсбука», я случайно наткнулась на фотоальбом с вечеринки по случаю посвящения первокурсников Школы в студенты. Я знала про существование Школы, но у меня и в мыслях не было, что когда-нибудь я буду там учиться – Школа находилась в Москве, а я жила в другом городе. Несколько десятков фотографий, с которых брызгами била в лицо безудержная энергия. Казалось, они были сделаны не сейчас, но десятки лет назад, где-то во время существования «Студии 54» под патронажем Энди Уорхола.

Люди похожи на вампиров – вспышка поджигала красные зрачки, высвечивала мертвенно-бледные лица девиц со смазанной красной помадой вокруг ртов. Мутно-размытые фигуры застывали в полуфазе, застигнутые камерой врасплох, другие позировали в утрированно расслабленных позах, катались по полу, курили, пуская кольца дыма, или, изображая кровожадные взгляды, выставляли в камеру средний палец. Одна девица застыла в падении, выкинув в воздух ноги в колготках, с ползущей под подол стрелкой. Был ещё чей-то язык во весь кадр, а парень в расстёгнутой рубашке, обвешанный цепями, как наркобарон, показывал написанное на груди слово «говно».

Я никогда не была на вечеринках вроде этой, но увидела в тенях знакомое лицо: девушка со стройными ногами, выполняющая акробатические упражнения, – пафф! пафф! – то одна, то другая нога взлетает в воздух и сверкает белизной в свете вспышек, как влажный живот речного карпа, была мне знакома – Марианна, в Новосибирске мы вместе учились. Что я про неё помнила? Высокие скулы, оливкового цвета кожа, в аудитории она всегда сидела за последним столом. Узнав её на фото, я как будто сама перенеслась в то пространство и неистовствовала вместе с ней среди молодых, пьяных, безбашенных, уверенных, что завтра будет ещё прикольнее, ещё больше красивых людей вокруг, ещё больше веселья.

Увидев следующий чёрно-белый зернистый снимок, я испытала не сравнимый ни с чем приступ восторга и тревоги с привкусом железа во рту. На нём тигрица и тигр в полосах теней. Изогнутые, как арфы, две фигуры друг напротив друга. Мастер и ученица. Они целовались, будто борются, пожирают друг друга. Через тела била лучами вибрация стаккато из «Лета» Вивальди. Allegro Crescendo. Арина Ясная, так звали девушку. Ясная. Она, как я узнала позже, попала на вечеринку первокурсников, будучи дипломницей. Они встречались два года.

Я смотрела на фото. Моё сердце колотилось так, будто меня застукали за каким-то постыдным занятием. Я глубоко вдохнула, пытаясь усмирить этот стук, но это не очень помогло. Я влюбилась. Я бы всё отдала, чтобы оказаться на месте этой девушки, я плакала от беспомощности, как клавесин в «Каприччо» Баха на отъезд возлюбленного брата. Я смаргивала и сквозь слёзы запоминала силуэт. Силуэт, который потом будет рассекать коридоры Школы, как лезвие ножа масло. Сейчас, оглядываясь назад, мне кажется, что уже тогда я знала, что буду сидеть в аудитории напротив Профессора и смотреть, как он пишет на доске своё имя.

– Здравствуйте, меня зовут Родион Родионович.

Наш набор встретил его затяжным настороженным молчанием, но очень скоро на смену этому пришло искреннее благоговение. Не знаю, как остальные, но я каким-то чудом за суровой маской и покровительственным тоном уловила некую уязвимость, происходящую, как видно, из возвышенного образа мыслей.

– Моя фамилия Принцып через «ы», – он подчёркивает фамилию мелом, – Принцып через ы, потому что у меня нет никаких принципов.

– Интересно, он каждый год так говорит? – за партой передо мной парень с причёской «горшок» наклоняется и шепчет на ухо соседке, покусывающей кончик ручки. Она никак не реагирует.

Сначала мы, конечно, не верили – что такое? Разве можно совсем не иметь принципов? Наверняка это такой красноречивый приём, призванный произвести впечатление на аудиторию. С детства меня учили, что у человека должны быть принципы, и чем больше, тем лучше. Принцип не обижать слабых и уважать старших, или появившийся позже принцип не есть после шести. Всё это было странным до любопытства.

Любопытные взгляды везде сопровождали Профессора. Студенты шептались, спешили, полагаясь на непроверенные источники, поделиться скудными подробностями о его жизни. Когда он входил в столовую на первом этаже Школы, все, чуть шеи себе не сворачивая, оборачивались на него, стараясь рассмотреть, пьёт ли он кофе с молоком или без, с сахаром или без сахара. Капля сливок. Без сахара. Можно было бы сравнить их со стайкой суетливых папарацци из «Сладкой жизни» Феллини, если бы они, как только он заходил в класс, не разбегались по углам под его пристальным взглядом, как тараканы на кухне от щелчка выключателя. Шпионы, как называл их Профессор. «Повсюду шпионы», – морщась, говорил он. «Умоляю, месье, берегите себя, – шептала я в ответ, – будьте начеку. Здесь полно хищников. Тут хищники повсюду. Везде».

Нашу мастерскую считали сектой, хотя мы не были так уж закрыты: Мастер охотно консультировал любого студента, обратившегося к нему с вопросом. Я видела, что он, несмотря ни на что, часто себе во вред, не мог не делиться переполняющей его силой, знаниями, мудростью со всеми, кто попадал в его поле зрения.

Одна девушка, первокурсница из другой мастерской, с болезненным содроганием в голосе, обращаясь к нашей группе на одной из потоковых лекций, так и сказала: «Как вы его терпите? Если я вижу его в коридоре, прячусь в первой открытой аудитории – от греха подальше». Это правда – по коридорам Профессор ходил как по завоёванной колонии. Мой страх боролся с другим неистовым желанием – обратить на себя лучик, всего лишь кусочек, малюсенькую дольку его внимания.

У него было полно недоброжелателей, которые придавали его имени демоническое звучание, даже среди преподавателей. Были те, кто на своих лекциях не стеснялся в завуалированной форме нанести оскорбление, бросить как бы шутливый упрёк, который будет понятен всем студентам мастерской Принцыпа, а потом наслаждаться своей смелостью, представляя, как мы побежим докладывать Мастеру.

Ничто не огорчало меня так, как несправедливые обвинения. Слухи о нём наполняли меня каким-то особым унынием, смешанным с презрением и физическим ощущением тошноты. Я бойкотировала пары, где студенты усаживались кружком на полу вокруг преподавателя, который позволял себе злобную шутку в адрес Профессора. Профессор журил меня за пропуски, называл прогульщицей, отчего я таяла, как рожок сливочного мороженого.

Все разговоры о нём обретали пугающую вязкость кошмара. Меня предупреждали быть осторожной – не рисковать лишний раз остаться с ним наедине. Среди моих знакомых было много тех, кто верил слухам, выставляющим Профессора настоящим злодеем. «Он – чудовище, – говорили они, – он – людоед. Берегись!» Но я решила для себя, что всё это ерунда. «Вы думаете, что всё знаете, – хотелось выпалить мне. – Так вот, вам только кажется, ни черта вы не знаете!» Возможно, Профессору случалось быть грубым, но это для нашего же блага, чтобы подготовить нас к жизни и научить быть стойкими. «Вы все просто завидуете», – думала я, но аргументов, чтобы защитить его, у меня не было.

Однажды Мастер закинул удочку и среди тьмы мелких рыбёшек выловил самую яркую – Balaenoptera borealis[12].

– Борис Дмитриевич – мой ученик, а сейчас большой друг и наставник для вас, – говорит он, указывая на молодого человека рядом с собой, – мы будем вместе вести курс. «А мне везёт, – думаю я, – ещё две буквы «эр» в имени».

Борис был не только самым любимым учеником, но и самым успешным. В чём-то, а именно в изобретательной жестокости, он мог превзойти Мастера. Я бы назвала бульвар его именем – бульвар Бориса Лютого. Ему, конечно, больше подойдёт не кудрявый, загибающийся дугой бульвар, но широкий, по природе консервативный проспект. Борис, пронзительно острый, как наконечник стрелы лука чероки, смотрел на нас, явно скучая.

У помощника Мастера и соруководителя мастерской был по крайней мере один принцип, о котором мне было известно. Он встречался только с высокими длинноногими блондинками. Может быть, это акт нарциссизма красивого, как бог, блондина, может быть, он был из числа джентльменов, которые, по тонкому веянию из далёкого заатлантического мира, предпочитают блондинок, а может быть, – совсем смелое предположение из перешёптываний, которое невозможно проверить, – имел слабость к чистокровной арийской расе.

Первокурсники кормились слухами, будто Борис увлекается историей и на досуге коллекционирует военную форму времён Третьего рейха, хранит коллекцию в фамильном замке на горе и никому не показывает, только раз в год приглашает избранных на закрытую вечеринку-маскарад. Интересно, а какой костюм выбрал бы Мастер? Что-то из итальянской комедии дель арте – Пульчинелла, Бригелла, Арлекин.

Я тоже нечаянно продолжаю рыбачить и вылавливаю мерцающие, в нарядной чешуе слухи. Борис ухаживал за известной актрисой, потом за известной моделью. А теперь за молодой художницей из списка перспективных жён до тридцати, которой до тридцати было как нам два раза Школу закончить. Словом, Борис задал высокую планку, но все белокурые головки на курсе мечтательно представляли, как с дипломом получают обручальное кольцо с бриллиантом. «А вдруг, когда я получу диплом, он на мне женится? Или даже в выпускном классе?» Кольцо с бриллиантом – метафора такого более ценного ресурса, как протекция в академической карьере или на поприще искусства. Бриллианты, карьера – это хорошо, но Профессор – у него же куда больше власти и возможностей? Профессор Принцып неприступен, к тому же у него уже есть охраняющая его, как волчица, девушка или жена – доподлинно неизвестно.

Борис был молод и, чтобы вести такую шикарную жизнь, какую вёл он, посещая Школу раз в неделю, а всё остальное время посвящая девушкам и светской жизни, должен был работать где-то ещё на номинальной должности.

– Интересно, он ещё где-то работает? – спрашивает блондинка в тёмных очках.

– В какой-то большой важной институции, – отвечаю я. Мне представлялось, что его должность – хранитель страшных тайн, беззвучно ступающий по коридорам и выключающий на ночь лампочки.

Профессор вёл не просто семинары по литературе. Скажи, что курс называется «Основы литературного мастерства», он бы громко рассмеялся.

– Кто это сказал? – лукаво спрашивал он.

– Так написано в расписании, – отвечали мы.

– Ну допустим, – говорил он, веселясь ещё больше.

Он допускал, мы подыгрывали, оглушённые демоническим смехом. Это мог быть такой же курс о литературе, как о теории игр в классики, об искусстве говорить о книгах, которых не читал. Сегодня это был курс о работе с металлом, завтра – о высечении огня из камня, курс игры на клавесине кончиком носа. Вчера на курсе о смирении мы собирали пазл с картинкой Розеттского камня, ползая по полу тёмной аудитории, как слепые котята. Это была идея Бориса Дмитриевича – ученика, в жестокости превзошедшего учителя. Пазл мы так и не собрали, а на курсе о теории закона подлости вычисляли скорость падения с отрубленного сука, на котором сидишь. А сегодня на курсе по искусству приготовления ядов пили шампанское и дарили друг другу розочки из разбитых бутылок. Искусство говорить чёрствым, как хлеб, голосом. Искусство уходить от погони. Курс по забиванию гвоздей. На курсе об отражениях в мутном стекле мы учились моргать по очереди. Искусство тереть лампу Аладдина.

Но сам он называл курс коротким немецким словом Mut – мужество. На курсе молодых головорезов он говорил:

– В основе всего – мужество.

На курсе выживания на необитаемом острове продолжал:

– Если вы это усвоите, жить будет намного проще, а главное – интереснее.

Его дыхание пахло дымом и вином. Мужество было в моде, как когда-то у бриттов, готовящихся к штурму замка во главе с королём Артуром.

Всё на нашем курсе стремилось быть мужественным. Мужествен был второй Мастер с мужественным именем: «Борись!» Мужественна была восьмая аудитория, где неизменно проходили наши семинары – непроницаемая, заколоченная, вечно холодная, как гробница Тутанхамона.

Мужеством было отказаться от принципов. Он натурально злился, когда кто-то из студентов с непривычки обранивал это слово вне контекста его имени.

– Принцип? У меня нет принципов. Моя фамилия – Принцып, был ещё студент Принцип, стрелявший в эрцгерцога австрийского Франца Фердинанда. А больше принципов не было и нет.

Ещё большее возмущение у него вызывало слово «душа»:

– Душа? Не знаю, что такое. Может, у вас она есть, но у меня нет никакой души.

Я произносила его имя тягуче, растягивая, как молодая итальянка на глазах любовника медленно расправляет шёлковый чулок по чудной фигурной ножке. Так, наверное, Моника Левински растягивала по слогам обращение к своему кудряшу «Мистер президент».

Весь первый год обучения я слонялась вокруг, поглядывала на него и делала всё возможное, чтобы постичь его привычки, жесты, выражения лица, считая, что беглое понимание языка его тела сумеет помочь мне, когда придёт мой час доставить ему удовольствие. Подавшись вперёд и широко раскрыв глаза, я впитывала каждое его слово.

– Я предлагаю вам подумать над вопросом: что общего между уличным фонарём и женской ножкой? – спрашивал он на одном из семинаров.

Головы студентов интуитивно поворачивались к окнам, вероятно, чтобы прочитать ответ в озарённой фонарями тьме.

– Ну же, это лёгкий вопрос. Молодые люди должны знать.

Молодые люди переглядывались с блуждающей улыбкой на лицах, ища поддержки теперь не у фонаря, а друг у друга. Я, как обычно, устроилась в дальнем углу и не отрывала от него взгляда. В обсуждении я не участвовала – только слушала. Мы все пока ещё мало знакомы, стесняемся и стремимся произвести впечатление.

– Фонарь длинный, как ноги, – говорит высокий парень с хвостиком.

– Под фонарём хочется целоваться, – отвечает девушка с первой парты в серьгах-обручах и сапогах на высокой платформе.

– Grazie! Это уже лучше.

Правильный ответ я узнала много позже, когда мы ехали по ночному, озарённому светом фонарей городу в Подколокло на жёлтом такси.

– А почему всё-таки дух захватывает? – спросила я, прильнув к спинке пассажирского сиденья рядом с водителем.

– А, это, обычная пошлость. Неудивительно, что ты запомнила. Чем выше поднимаешься, тем больше дух захватывает, – он развернулся к водителю и попросил включить погромче радио, по которому заиграла песня Рианны All of the light.

Всё, что он говорил, не было лишено пафоса комедии. Было сложно понять, говорит ли он серьёзно или шутит, но наше внимание, а в моём случае – безраздельную верность и преданность, он завоевал.

Профессор работал в Школе с самого первого дня её открытия и создал ей репутацию. Школа и есть он. Что бы кто ни говорил.

* * *

На первом в этом году семинаре я со злорадством обнаружила, что не все вернулись в Школу после каникул. На потоковых лекциях сосчитать людей было невозможно, потому что общие пары студенты посещали от случая к случаю. Обычно на первой паре в десять утра было совсем пусто и сонно, а после обеденного перерыва коридоры гудели, как трубы, по которым пустили горячую воду после сезонного отключения.

Я украдкой бросила взгляд на новенькую ведомость посещений, лежащую, как всегда, на столе Профессора – она подтянулась за лето, став короче на две фамилии. Первый год адаптационный – те, кто не смог адаптироваться в своей мастерской, могли перейти в другую, если оба Мастера не были против. Также сам Мастер мог предложить студенту поменять мастерскую, миролюбиво посоветовав, где ему будет лучше, или не слишком миролюбиво донести до администрации, что такой-то студент не соответствует его требованиям и, если не уйдёт добровольно, к сожалению, будет отчислен. Так произошло с неразлучной парочкой Юлии и её Абеляра.

В Школе учились только красивые люди. Вероятно, проходили какой-то особый отбор, будто участвовали в конкурсе красоты. Красота дробилась на полутона – каждый обладал какой-то чарующей особенностью вроде манящей щели между передними зубами, сахарно-хрустким голосом, глазами с поволокой цвета расплавленного молочного шоколада, трогающей сердце походкой, жемчужно-бледной или с головы до ног усыпанной веснушками кожей, по-птичьи тоненькими ножками. К сожалению, этим всем обладала не я, но у меня была моя с налётом порока, как говорил Профессор, – картавость.

В каждом новом наборе, в этом море красивых людей, с молчаливого одобрения большинства выбиралась ученица на звание секс-бомбы. Дело не столько в красоте, потому что красивы были многие, но в поведении – секс-бомбой становилась та, которая выделялась нарочитой развязностью поведения. Но я попала на курс, где весь первый год две девушки перетягивали на себя одеяло главенства, а господа присяжные-однокурсники не могли сойтись во мнении, кто же из них всё-таки сексуальнее.

Очевидно, Юлия на полшага опережала соперницу, одеваясь более вызывающе в костюмы госпожи – кожаные корсеты и бандажи, ремешки босоножек перекрещивались до самых колен, на всех открытых местах и под капроном сверкали татуировки, с которых развратно улыбались женские персонажи диснеевских мультфильмов – Белоснежка, Белль из «Красавицы и Чудовища» и моя любимая – дамочка с мундштуком из фильма «Кто убил кролика Багза-Банни?». Белокурые волосы, намазанные гелем и зачёсанные назад, зверски сверкали, огромные кольца серёг зловеще раскачивались от каждого движения. Глядя на неё, мужчины содрогались от желания.

Она так вызывающе много и вызывающе громко, запрокидывая голову, смеялась, что сразу становилось ясно: та, кто так смеётся, не знает ни застенчивости, ни неловкости, а если у неё и случится какое-нибудь огорчение, стоит ей засмеяться, найдётся армия желающих развеять все мыслимые недоразумения.

У неё были поклонники даже среди геев, которым являлся её вечный спутник – Абеляр. Они познакомились в первый день на первом курсе и с этого момента не расставались. Неразлучная парочка – она обладала ещё более головокружительными формами на фоне его худой большеголовой фигуры. У него была плохая кожа в красных оспинах и всегда растерянное выражение лица, у неё – напряжённое недовольство на лице сердечком, словно коробка конфет на День святого Валентина. У него приоткрытый невинный рот, у неё – бордовый и кровожадный. Он тихий, она громкая. Они вели один «Инстаграм»[13] на двоих, вместе посещали и вместе прогуливали занятия и даже к просмотрам делали общий проект – поэму-трактат о женской сексуальности.

Её соперница Мария обладала другой, фламандской красотой. Она была похожа на Венеру с картины Микеланджело – персиковая кожа и струящиеся, как золотые лучи, волосы. Всё в ней было какое-то вытянутое. Длинные волосы, длинные ноги, длинные руки – даже пальцы казались длиннее, чем у обычных девушек. Без единой татуировки. Она одевалась скорее замысловато, чем сексуально, в странные сарафаны наизнанку и платья-рубашки. Она могла быть прототипом загадочной красотки из фильмов Хичкока. Я видела в ней большой потенциал, и стихотворения её были великолепны, к тому же меня раздражал резкий, будто скрежет наждачки, смех Юлии.

Мария рассказывала, что жила в Италии, и у неё там остался бойфренд-итальянец, поэтому никто не слышал, как она смеётся. Весь первый год обучения она носила печать разлуки с ним. Она была неотразима. Она была неприступна.

Кто бы ни побеждал между ними – я уж точно не была секс-бомбой и близко не могла с ними тягаться. Я участвовала исключительно в категории «Серая посредственность». Какая жалость. А Профессор, как я догадывалась по его безраздельному вниманию к Юлии, отдавал предпочтение последней. Говорили даже, что между ними что-то есть.

– Да ничего между ними нет, – подслушивала я в разговорах на перемене, – он просто вообразил, что безумно влюблён в неё.

– Ничего у него не выйдет, – говорили другие, – зря только время тратит.

На занятиях Профессор стремился её разговорить, но она разговаривала только с Абеляром и с мускулистыми парнями из класса скульптуры.

После каникул Мария очень изменилась – вернулась бледной, лишившейся персикового боттичеллиевского налёта, острой и тонкой, как хлыст. Однокурсницы подумали, что у неё анорексия, они-то сидели на диетах, но ничего подобного, скорее уж дело было в лёгких наркотиках.

Исчезли прекрасные волосы, опускавшиеся раньше ниже талии и которые, когда она на лекциях усаживалась на пол ближе к преподавателю, хотелось поддержать, уберечь, чтобы локоны не касались грязного пола. Вместо них появилась соответствующая новому образу выбеленная и по-мальчишечьи дерзкая стрижка в стиле Твигги. В этом году я бы смело поставила на неё – она явно собиралась играть без правил и выиграть.

На первом курсе мы всеми силами стремились подружиться, сплотиться, а Профессор поощрял совместную работу, совместные проекты и встречи во внеурочное время. В том числе он просто любил вечеринки, ибо постоянно надеялся, что, если в одном месте собирается столько молодых людей, непременно должно произойти что-то нехорошее.

– А когда у нас будет вечеринка? Я хочу вечеринку, – подначивал нас Профессор после мастерской, когда мы перемещались в кафе «Вьетнам».

Мы молча переглядывались.

– Вы же взрослые люди – студенты. А что делают студенты? – прикрываясь шутливым тоном, спрашивал он, и сам, довольно хохотнув, отвечал: – Ходят на вечеринки!

Наползала холодная и серая осень. В один дождливый вечер Абеляр после регулярных уговоров Профессора предложил устроить вечеринку у себя дома, где он жил со своим парнем. На губах Мастера появилась улыбка, а в уголках глаз – весёлые морщинки.

В день вечеринки я просыпаюсь, полная надежд и возросшей тревоги. До вечера время тянется ужасно медленно. Небо хмурое и влажное. Ветер треплет волосы. Я иду пешком от метро по улицам, пока они не становятся кривыми и извилистыми. Слышу внезапный скрежет трамвая, голоса прохожих, шум города.

Возле нужного дома задерживаюсь на крыльце, чтобы насладиться разреженным холодным воздухом и предвкушением от встречи. Наша первая вечеринка. Я собиралась улучить подходящий момент и спросить у Профессора, согласится ли он быть моим дипломным руководителем, хотя до диплома было впереди ещё три года.

На вечеринке, как и на занятиях, всё внимание Профессора обращено к Юлии. Он не притворяется, ему нет смысла притворяться. Я то и дело выпадаю из камерной беседы на подсвеченной неоновым светом кухне и озираюсь, чувствуя себя посторонней, словно я подглядываю за цветными рыбками, прижавшись носом к стеклу аквариума.

Пристальным взглядом я смотрю, как он кружит по квартире, как открывается и закрывается его рот. Он смеётся. Его смех похож на большой пузырь, поднимающийся из болотной глубины. Я долго жду, когда место рядом с ним освободится, и наконец тихо, незаметно подсаживаюсь к нему. Мне нравится сидеть подле него, соприкасаясь плечом к плечу и слегка задевая ногой его ногу – только в эти минуты я ощущаю человеческое прикосновение. Меня охватывает смешанное со страхом томление.

Я не представляю, с какой стороны подступиться к нему, как заговорить. Вот бы открыть рот и сказать: «Я люблю вас так сильно, как только способна, как никто вас не полюбит!» Но в горле, будто сливовая косточка, встаёт ком.

– Родион Родионович, – раз за разом начинаю я. Голос звучит хрипло и глухо. Я слышу его будто со стороны, он отделяется от тела и парит по комнате. Профессор, кажется, меня не слышит, даже головы не поворачивает. Пахнет сигаретным дымом, окурками заполнены две стеклянные пепельницы на столе. Я наливаю себе бокал вина и торопливо выпиваю, запрокинув голову и мельком цепляя взглядом кружащих по комнате людей.

Я перехожу от окна к окну, желая одеться и незаметно смыться, но продолжаю пассивно смотреть вокруг, словно ожидая какого-то знака. Внезапно ловлю на его лице выражение унылого отвращения. Вероятно, вечеринка не оправдала его ожиданий, хотя под столом выстроилась шеренга пустых винных бутылок. Он спасался от скуки как умел – обильно пил красное вино и пытался разговорить девушку, которая не обращала на него внимания, а Абеляр, воодушевлённый тем же вином и присутствием своего парня, который, если что, сможет его защитить, хотел в свою очередь защитить Юлию от притязаний Профессора.

Мне больно видеть, что Мастер меня в упор не замечает, хотя я понимаю, что с такой соперницей, как Юлия, мне тягаться не стоит. Я была замухрышкой, у которой даже не было своего Абеляра. Проходя мимо зеркала в прихожей, я содрогаюсь от собственного отражения. Лицо трусихи. Лицо дуры.

Отыскав в куче перевёрнутой обуви у двери свои, успевшие избежать печальной участи, ботинки, я незаметно, ни с кем не попрощавшись, ухожу и, как назло, пропускаю момент, когда началось всё самое интересное. Впрочем, отсутствие мне с лихвой восполнили на следующий день. Перед первой парой очевидцы не торопились заходить в аудиторию и, толпясь перед дверью, обсуждали прошлый вечер. Я с опаской встала рядом.

– А ты во сколько вчера ушла? – на меня уставились несколько пар глаз.

– Где-то в девять, – ответила я.

– Да ты же всё пропустила!

– А что случилось? – спросила я с нетерпением, счастливая, что со мной заговорили.

– Принц подрался с Егором!

Так звали Абеляра.

– Не может быть! – воскликнула я, ожидая подробностей.

Последовали подробности и документация в виде фотографий и видео в телефоне.

– Юлия танцевала, Принц подошёл к ней сзади и стал тереться. Ну Егор сказал ему: «Отвяжитесь от неё».

– Он сказал «отвяжись», а потом – что ему лучше уйти.

– Да ладно, не говорил он про уйти.

– Я слышал.

– А Принц сказал: «Не твоё собачье дело, когда мне уходить». – «А это похоже на правду», – подумалось мне.

– Я тоже слышала, – соврала я, стараясь обратить разговор в шутку, хотя всем было очевидно, что слышать я ничего не могла.

Я вдохнула поглубже и напомнила себе, что не всем словам одногруппников, которые изрядно выпили на вечеринке, можно верить. Даже наутро, в трезвом сознании, рассказы часто оказывались обманками, обыкновенным миражом, вызванным перепадом температур в воздухе. Но в эту историю мне до смерти хотелось верить, и я поверила. Почему? Может быть, потому что Абеляр и меня бесил, может быть, потому что после такого случая Юлия будет ещё больше игнорировать Профессора, на шаг к нему не подойдёт, может быть, хотела верить, что и Профессор перестанет купать её в своём внимании. А может быть, потому что видела видео, на котором Профессор сначала отворачивается, а потом проезжает кулаком по лицу Абеляра. На губах кривая усмешка, глаза чуть прищурены.

Сердце сделало перебой. Я вспомнила, как на мастерских Профессор любил повторять: «Всякий стоящий сюжет включает элемент насилия. Безмятежное счастье – не та тема, о которой интересно читать».

– Он потом ушёл, но оставил прощальный привет.

Я придвинулась ближе к протянутому телефону. На фотографии Профессор, полностью в своём кожаном облачении, стоит спиной к камере в позе победителя, подразумевающей ещё один воинственный жест, по которому можно догадаться, что он мочится на сгруженную у двери обувь. Я словно попала в какой-то триллер – такого просто не могло быть в реальной жизни.

После этого случая у Профессора появился зуб на эту парочку. Юлия, вставшая на сторону своего защитника, больше не была любимицей. Он и думать о ней забыл. А они перестали посещать мастерские, на которых и до этого появлялись нечасто, но теперь они были персонами нон грата. Я бы на их месте, натерпевшись такого страха, сразу бы отчислилась, но они нашли покровителя среди преподавателей, недолюбливающих Профессора, и договорились об официальном переводе из мастерской после окончания первого курса.

Весь остаток года они откровенно храбрились: мол, ничего он нам не сделает. Мы-де сами решили поменять мастерскую. А Мастер называл их отныне только «эти двое, как их», словно правда ему память отшибло.

Юлия, лишившись благосклонности Профессора, будто подрастеряла свою сексуальность, уступив звание секс-бомбы Марии, и даже стала тише смеяться, а нашу группу этот случай сплотил – мы стали хранителями совместной тайны, заключающейся в том, что мир, кажущийся простым и понятным, в один момент может перевернуться с ног на голову. Я уж точно была на седьмом небе от счастья, не верила своей удаче – лишиться главной соперницы! Да, я снова мечтала.

А что ещё из новенького на втором курсе? У Профессора появилась новая шляпа-федора, которую ему привёз из отпуска в Италии Борис Дмитриевич. Ещё раскрылся секрет произошедших с Марией, которая теперь известна под творческим псевдонимом Святая Мари, изменений. Она вошла в класс под руку с Борисом Дмитриевичем. Стало очевидно, что в Италию летом они ездили вместе. Борис бросил свою молодую перспективную художницу и теперь встречался с нашей Святой, сменившей образ и занявшей освободившееся место секс-бомбы Школы.