– Пиво так называется – бочка! – расхохотался Здор. – «Золотая бочка». По бочке – это значит по бокалу! Деревня! – Здор, вынув из кармана, положил перед ребятами на белый пластмассовый столик два пакетика с фисташками. Гриша и Валера взяли их осторожно, с опаской, раскрыть пакетики им удалось не сразу, но удалось, и они пригубили холодного, свежего разливного пива.

– А что! – сказал Гриша. – Ничего!

– Хорошее пиво, – кивнул Валера. – Может, помочь? – спросил он у Здора, проходящего мимо с ящиком пива.

– Балдейте! – весело ответил тот. – Еще наработаетесь!

– Там, на базе, нас работа ожидает?

– Какая работа! Жизнь впереди! – рассмеялся Здор и, раскрыв дверцу машины, поставил на пол ящик пива. Через две–три минуты он поставил туда еще один, чуть сместив его в сторону сиденья – для устойчивости. Отлучившись на несколько минут, принес гостям еще по кружке пива.

– А не многовато? – спросил Гриша.

– Фирма угощает!

– От угощения грех отказываться, – и Гриша придвинул к себе второй бокал. Валера склонил голову к плечу, вскинул бровь в легком недоумении, но от пива не отказался, и через десять минут, оставив на столе четыре пустых бокала, все трое уже рассаживались в роскошной машине «Шевроле» темно–вишневого цвета с металлическим отливом.

– А самому пивка? Не хотелось? – спросил Гриша.

– Ты что?! – в ужасе обернулся Здор. – Пятьсот долларов гаишнику отдай! Если засечет, конечно. У тебя есть лишние пятьсот долларов? Если есть, бутылочку открою, – он кивнул на два ящика, стоявшие рядом с ним.

– Как–нибудь в другой раз, – рассмеялся Гриша, но на горлышки, торчащие из ящика, посмотрел внимательно, как бы прицениваясь к товару, купить который еще не решился, но кто знает, кто знает…

Машина снова оказалась на Садовом кольце, Здор воспользовался просветом в потоке машин и, проскочив под Новым Арбатом, выехал на Кудринскую площадь, развернулся в обратную сторону, проехал мимо американского посольства, свернул вправо и вырвался на прямую трассу, которая постепенно превращалась в Кутузовский проспект, потом в Можайское шоссе и, наконец, в Минское.

– Ребята, вы это… Не стесняйтесь… Пока пивко холодное, – Здор кивнул на ящики. – «Золотая бочка» в бутылках даже лучше, чем разливная. Можете поверить моему богатому опыту. Чего вам скучать да по сторонам глазеть… город миновали, скоро будем на месте.

– Было бы предложено, – протянул Гриша и, привстав со своего сиденья, взял из ящика две бутылки.

– Держи, – не оглядываясь, Здор протянул назад скобку для сковыривания пробок. – С бокалами в машине напряженка, пейте из горла, так даже вкуснее.

– Нам не привыкать. – Гриша открыл свою бутылку, открыл бутылку для Валеры. Запрокинув голову, он припал к холодному, свободно льющемуся пиву. – Какой балдеж, какой балдеж!

– Пивко ничего, конечно, хорошее пиво, – сдержанно сказал Валера. – Только я вот думаю… Не пора ли нам на минутку остановиться?

– Зачем?

– Так вроде того, что организм требует.

– А! – расхохотался Здор. – Ведь вы уже по паре бокалов опорожнили. А мне и невдомек. Ну, вы даете, ребята… Значит, так, вопрос в лоб – десять минут сможете выдержать? Мы сейчас проезжаем гаишный пост, как раз напротив Одинцова, и выскакиваем на оперативный простор. А там хоть по–маленькому, хоть по–большому… Так что?

– Выдержим, – сказал Валера. – Десять минут выдержим. Гриша, ты как? За себя отвечаешь?

– Беру обязательство – пятнадцать минут, – твердо сказал Гриша и опять запрокинул голову, вливая в себя сверкающую в солнечном свете струю.

Миновали поворот на Внуково, проехали гаишный пост с указателем на Одинцово, дальше дорога пошла свободнее, по обе стороны стояла стена соснового леса, начиналось Подмосковье – зеленое, лесистое, манящее. Мощный мотор «Шевроле» нес машину со скоростью более ста километров в час, и ребята не заметили, как пролетели и десять минут, и пятнадцать, а когда Валера напомнил Здору о своих проблемах, они уже успели проскочить Голицыно, и теперь сплошная стена леса шла по обе стороны шоссе.

– Виноват, немного увлекся, – сказал Здор. – Значит, так, ребята, просьба… Не надо прямо на обочине, не принято… Пройдите в лесок, в деревья, там и перекурить можно, и дух перевести, а то я после этой Москвы еле живой… Задыхаюсь. Договорились, да?

– Заметано, – сказал Гриша.

Здор притормозил машину, проехал еще сотню–вторую метров и свернул на обочину, присыпанную щебнем. Ребята, не задерживаясь, вышли на обе стороны машины и устремились в лесок. Сразу от дороги шла глубокая канава с маленьким ручейком на дне, они перешагнули сырое место и углубились в придорожный кустарник. Здор, не торопясь, но и не медля, вышел из машины, приподнял сиденье, взял пистолет с глушителем и, сунув его в петлю на подкладке пиджака, пошел вслед за ребятами. Они стояли рядом, к нему спиной, в двадцати метрах от опушки и с чувством величайшего облегчения опорожняли свои мочевые пузыри. Здор, не теряя ни секунды, вынул из петли пистолет и, на ходу передвинув кнопку предохранителя, подошел почти вплотную, на расстояние двух метров.

– Тоже приспичило? – спросил Гриша, не оборачиваясь, увлеченный собственными делами.

– Маленько есть, – ответил Здор и, подняв пистолет на уровень плеча, выстрелил в одну спину, потом в другую. И еще до того, как Гриша и Валера успели упасть или обернуться, снова дважды выстрелил.

Оба упали, так и не успев сделать свои дела, не успев заправить штаны. Ребята были еще живы, и единственное, что можно было увидеть на их лицах в эти мгновения, – удивление, бесконечное удивление происходящим.

– Ничего, ребята, ничего, сейчас все кончится. – Здор подошел сначала к Валере, он почему–то казался ему более опасным. Приставив срез глушителя к голове, как раз между ухом и виском, нажал на курок. Валера дернулся и затих. То же самое он проделал с Гришей. После первых выстрелов Гриша был в сознании и попытался повернуться, убрать голову от пули, но Здор все–таки выстрелил, пуля вошла в лицо, и только со второй попытки попал именно в ту точку, в которую и следует стрелять в подобных случаях.

Он обернулся, прислушался – в лесу стояла полная тишина. Где–то совсем рядом проносились машины, и никому в голову не приходило остановиться у его «Шевроле». В таких случаях если и останавливались, то метрах в ста, в двухстах. Тормозить рядом со стоящей у обочины машиной считалось почти неприличным.

Пистолет Здор бросил между телами, а сам направился к машине. Подождав, пока мимо пронесутся несколько легковушек, несколько тяжелых грузовых машин, он открыл багажник, вынул канистру, скорее всего она была десятилитровой, и, захлопнув крышку багажника, вернулся в лес. Подойдя к трупам и убедившись, что они перестали дергаться и хрипеть, обшарил карманы, и брючные, и на пиджаках, снял часы, часы тоже могли вывести на след, и забрал документы, кошельки, билеты, особенно билеты, чтобы никто никогда не догадался, откуда они и куда собирались. Все это он ссыпал в заранее приготовленный целлофановый пакет. Свинтив крышку с канистры, Здор щедро полил оба тела, стараясь, чтобы бензин хорошо пропитал одежду, чтобы его достаточно скопилось в волосах. В какой–то миг ему показалось, что кто–то из ребят вздрогнул, зашевелился, и он еще раз полил лицо бензином, стараясь, чтобы наполнились рот, ноздри, уши. Вылив весь бензин, он бросил канистру тут же и, отойдя на несколько шагов, вынул заранее приготовленные спички. Чиркнув о серную поверхность коробка, Здор, не дожидаясь, пока сера разгорится, бросил спичку в сторону тел.

Огонь не просто вспыхнул, он как бы взорвался с жадным гулом. И запылала одежда, запылали волосы, лица, все сразу в одно мгновение было охвачено яростными, нетерпеливыми языками пламени.

Подхватив пакет с документами, Здор шагнул в листву кустарников. Напоследок, прежде чем скрыться в зарослях, оглянулся на секунду–вторую.

– Простите, ребята, – пробормотал он. – Так уж получилось… Сами виноваты. Жадность фраера сгубила.

Выйдя к машине, Здор, не задерживаясь, не глядя по сторонам, сел, включил мотор, сразу набрал скорость и унесся, унесся подальше от этого места, неприятного, какого–то гнетущего места, рядом с которым даже находиться не было никаких сил. Проехав километров десять, он развернулся и помчался в обратную сторону. И сколько ни всматривался в знакомую ему обочину, так и не смог увидеть дыма. Отвратного запаха горелого человеческого мяса тоже не почувствовал. У поворота на Одинцово Здор уже смог неплохо управиться с тормозами, вовремя остановился перед красным светофором, дождался зеленого, с места тронулся без спешки, как это делают люди добропорядочные и законопослушные.

Когда он вошел в кабинет Выговского, то застал там и Мандрыку. Оба сидели в креслах. К Здору не бросились, только головы повернули, только пальцы и у одного, и у второго глубже впились в мягкие подлокотники кресел. И молча, в каком–то оцепенении смотрели на Здора. А он тоже не произносил ни слова, и не потому, что играл в какую–то значительность, у него попросту не было никаких сил, да и вообще все слова казались совершенно излишними. Бросив целлофановый пакет с документами Гриши и Валеры на стол Выговского и уже этим как бы зачислив его в соучастники, Здор наконец сел в кресло.

– Если вы сейчас же, сию минуту не нальете мне стакан текилы, то я… То я умру.

И эти его слова прозвучали как отчет об успешном выполнении опасного задания.

– Ты хочешь сказать… – начал было Выговский и замолчал.

– Да, – сказал Здор.

– Все нормально? – спросил Мандрыка негромко.

– По плану.

– Без накладок?

– Без.

– Там, на обочине, где ты остановился, земля… – И Выговский опять замолчал.

– Щебень, – ответил Здор.

– Это хорошо. Значит, текилы, говоришь?

– Не шампанского же! – воскликнул Здор почти возмущенно.

Он начал приходить в себя.

На Коктебель навалилось бабье лето. Снова наступили тихие, солнечные утра, море сделалось совершенно прозрачным, ушли грозы. Можно было войти в воду по горло и рассмотреть на дне камешки во всех их морских и горных подробностях. А волна все–таки была, почти неслышная, почти невидимая, и нужно было внимательно вслушаться, чтобы уловить ее даже не шелест – шепот. Как это бывает иногда с женщиной, когда слова угадываются не по звукам, а по касанию губ…

Бывает.

Труп Мясистого увезли в Феодосию. Что с ним делать, никто не знал. Документов при теле не обнаружилось, не нашлось и денег, и было даже непонятно, на что этот человек жил. И самое главное – неизвестно, где жил. Всех горничных, вахтеров, администраторов гостиниц и пансионатов чуть ли не строем прогнали мимо Мясистого, но никто его не опознал.

Вывод мог быть только один – где–то снял комнату и там обитал вдали от глаз людских. При его профессии это было грамотное решение. Остановился, к примеру, у какой–нибудь бабули и жил, не оставляя следов. Приехал, уехал, да и был ли он вообще в поселочке с причудливым названием Коктебель?

Никому не ведомо.

Молоденький лейтенант, конфузясь от свалившейся на него обязанности, ходил по номерам девятнадцатого корпуса и задавал постояльцам одни и те же бестолковые вопросы.

Пришел и ко мне.

Рыжий, в веснушках, видимо, недавно что–то закончил, погоны лейтенантские получил. Ручки тоненькие, голос слабенький, шариковая ручка какого–то застиранного голубоватого цвета, конечно, не писала. Он и дул на нее, и тряс, и матерился вполголоса – ручка оставалась непреклонной.

– Скажите, вы что–нибудь слышали в эту ночь? Я имею в виду, что–нибудь подозрительное? Сами понимаете, под вашими окнами нашли этот… В общем, труп нашли, – он еще не мог легко и свободно произносить это слово. Привыкнет. Насобачится так, что замечать перестанет, как из него будут выскакивать словечки и похлеще.

– Нет, ничего такого я не слышал.

– Крепко спали?

– Крепко. Поддатый был. Мы с приятелем посетили местное отделение стриптиза.

– Что за отделение такое? – удивился он.

– Голых баб показывают. Под музыку. Не совсем, конечно, голых, но так, почти. Они могут и до конца раздеться, но за отдельную плату. Пятьдесят гривен за трусики.

– Что–то дороговатые трусики, – включился лейтенант в разговор более для него приятный.

– Не сами трусики, – пояснил я терпеливо. – Трусики они оставляют себе. И на следующий вечер опять их используют при исполнении обязанностей, в служебных надобностях. А пятьдесят гривен берут за временное снятие трусиков. Чтоб клиент убедился – там у нее, в трусиках, все как у остальных женщин, или что–то необыкновенное, никем доселе не виданное.

– А что, некоторые сомневаются? – усмехнулся лейтенант.

Вопрос мне понравился, я даже посмотрел на рыжего с уважением. В этот момент наша беседа прервалась – кто–то постучал. Не успел я подняться, как дверь открылась и в комнату заглянула Жанна. Тонкой своей, опять я про тонкую руку, так вот тонкой своей загорелой рукой она сделала мне приглашающий жест, дескать, срочное дело, важное слово хочу сказать.

Я вышел на площадку и закрыл за собой дверь, чтобы лейтенант не слышал наших тайн.

– Я сказала ему, что эту ночь мы провели вместе, понимаешь? – прошептала Жанна.

– С кем провели? – не понял я.

– Мы с тобой. Вдвоем. Вместе. В твоем номере. Любовью всю ночь занимались. Он меня допрашивал. Я ему так сказала.

– Зачем?

– Ну… Может быть, тебе это понадобится.

– Ты думаешь, что…

– Не смотри, что он такой тютя–матютя. Это внешнее. Он цепкий, как пиявка.

– Да! – ужаснулся я. – Как же быть?

– Молчи, и все. Ничего не видел, ничего не слышал. Спал с бабой. Баба – вот она. Все подтверждает. И он с носом.

– И ты все это уже сказала ему?

– Да. Все как есть.

– Ну, ладно… Спасибо, конечно. Ты очень меня выручила. Теперь мне с ним будет легче разговаривать. – Я поцеловал ее на ходу в загорелое плечо, подмигнул как можно более благодарно и вернулся в номер. Лейтенант продолжал безуспешную борьбу с ручкой.

– Твоя? – он кивнул на дверь.

– Моя.

– Ничего девочка.

– Она еще лучше, чем это может показаться на первый взгляд, – начал я отрабатывать Жаннину версию.

– Представляю, – сказал лейтенант и покраснел, осознав, какое словцо у него выскочило, что именно он себе представил и кому это говорит. – Извиняюсь, конечно. Здесь познакомились?

– На пляже.

– Она давно в Коктебеле, – медленно проговорил он, глядя в пространство и думая о чем–то своем. – Месяца два, не меньше. И без мужиков. – Лейтенант со значением посмотрел на меня – оценил ли я важность информации.

– Надо же, – промямлил я, не зная, что ответить.

– Ты вот первый.

– Понравился, наверно, – предположил я.

– Может быть, – произнес лейтенант голосом, который никак не соответствовал нашему легкому разговору. – Не исключено, что и понравился. Чего в жизни не бывает, – продолжал он бормотать, глядя в пространство зеленоватыми своими, почти немигающими глазами. – Два месяца она здесь.

– Да, загорела, – я никак не мог понять, о чем мы говорим. – За два месяца можно. С подружками опять же. Не скучно.

– Да, подружки… С подружками хорошо, – бормотал лейтенант, думая о чем–то своем. – Без подружек плохо, с подружками легче… Можно и два месяца, можно и два года, – дальнейшее его бормотание становилось совсем бессмысленным, когда он вдруг произнес четко и внятно, даже с некоторой резкостью: – Менялись вот только подружки. Менялись.

– Это хорошо или плохо?

– А она оставалась.

– А подружки менялись? – уточнил я.

– Менялись, – лейтенант посмотрел на меня в упор, с какой–то опять же непонятной мне пристальностью.

– А она что… Заинтересовала вас?

– Конечно! – с вызовом ответил лейтенант. – Такая кого угодно заинтересует. Живой ведь человек.

– Кто? – не понял я.

– Я, – ответил лейтенант. – Подкатывался к ней на пляже. Не один раз подкатывался.

– И что?

– Ноль.

– Ты, старик, извини, – доверительно произнес я, – но мне это приятно слышать.

– Представляю, – опять сказал лейтенант и опять покраснел. – Извиняюсь, конечно. Она сказала, что эту ночь вы провели вместе. Это правда?

– Да, – сказал я твердо.

– Но если это так, значит, не спали?

– Сначала не спали, а потом спали. Потом опять не спали. Потом опять спали.

– Значит, вы должны были слышать, что происходит под вашими окнами?

– Шел дождь, – веско сказал я. – Над Карадагом громыхал гром, сверкали молнии, деревья гнулись и скрипели, рядом в ресторане от музыки столы двигались, мужики и бабы орали так, будто совершали последнее в своей жизни совокупление… Мне продолжать?

– Не надо, я как–то не подумал про ресторан… Действительно. Кошкин дом. Скажите… Сентябрь, народу на набережной – совсем ничего. Ведь вы все уже тут примелькались, знаете друг друга, одна половина с другой половиной если не спала, то пила… Неужели вы ни разу этого друга, – он кивнул в сторону окна, из которого можно было видеть место, где недавно лежал несчастный Мясистый. – Неужели ни разу не встретили, не столкнулись в шашлычной, в чебуречной, хачапурной?

– Может, и сталкивались, но запомнить… – я беспомощно развел руками. – Не запомнил. Может, он одет был иначе, встретил, к примеру, но в плавках, в трусах, шортах… Когда человек умирает, он всегда меняется. Мы же сталкиваемся друг с другом в основном на пляже, а голые… Голые все одинаковы.

– И в постели тоже, – на какие–то свои мысли откликнулся лейтенант.

– Когда как.

– Да–да, я понимаю. Извиняюсь, конечно. Ведь он был вооружен… Пистолет с глушителем… Оружие киллера. На кого–то охотился, – произнес наконец лейтенант слова, к которым пробирался долго, но безошибочно. – Да, он охотился. Но нарвался на отпор. Кто–то оказался хитрее и ловчее. Профессиональнее.

– Удачливее, – подсказал я, не заметив, как произнес это слово.

Лейтенант внимательно посмотрел на меня, склонил голову вперед, как бы упершись в невидимую преграду, которая мешала ему все понять и все увидеть.

– Что вы имеете в виду?

– Ничего, – я пожал плечами. – Просто поддержал вашу мысль. Вы перечислили факторы, которые позволили в той ночной схватке, если она, конечно, была… победить тому, а не этому. Вот и все. Как я понимаю, удача в таких делах может оказаться решающим фактором.

– Значит, удачливость, говорите, – продолжал лейтенант, не обратив внимания на мою словесную дымовую защиту. – Можно было бы предположить, что пистолет, оказавшийся при нем, как раз и был орудием убийства. Но нет! Застрелили его из другого пистолета. А поскольку выстрелов никто не слышал, то он тоже был с глушителем. То есть встретились в ненастную ночь два крутых мужика.

– Я читал в газетах, что киллеры бросают на месте преступления использованное оружие… Может быть, тот пистолет, который был при нем… и есть орудие убийства.

– Не надо, – лейтенант поднял вверх указательный палец. – В его пистолете не хватает одного патрона. Мы его нашли. Он успел выстрелить один раз. А в трупе – четыре дырки. Две пули в животе, одна в груди и, конечно, контрольный выстрел в голову. Визитная карточка любого приличного киллера. Значит, тот, в кого он успел выстрелить… Ушел. Может быть, даже с пулей. Дождь, – неожиданно закончил лейтенант.

– Не понял?

– Дождь смывает все следы. Детектив такой есть. Допускаю, что второй участник полуночной схватки тоже был ранен, из него тоже хлестала кровь… Но этого мы уже доказать не можем.

– Вывод напрашивается сам собой, – сказал я.

– Ну?

– Поликлиники, больницы, аптеки, частные врачи… Их всех надо обойти.

– Правильно, – кивнул лейтенант. – Уже.

– Быстро работаете.

– Стараемся. Но кто второй? Кто смог завалить такую махину? Вы видели этого мужика? Кошмар. А его, как теленка. С пистолетом в руке. Выстрелить успел. Такие не промахиваются. Где этот подранок? Где прячется и зализывает свои раны? Не верю я, что этот тип промахнулся. Мне уже некоторые говорили – видели его на набережной. Многие видели. Ни с кем в контакт не вступал. Шашлык ел в одиночку, коньяк пил в одиночку, на пляже лежал в одиночку. Кого он ждал?

– Ждал? – переспросил я, подталкивая лейтенанта к следующим его выводам, неплохим, между прочим, выводам. Грамотно у него все выстраивалось.

– И дождался! – указательный палец лейтенанта, как некое предупреждение, снова замер передо мной. – Он ведь его дождался!

– Действительно, – пробормотал я.

– И где?! – Лейтенант уставился мне в глаза с такой пристальностью, что у меня мурашки пробежали по спине.

– Как где? – это единственное, что я сообразил спросить.

– Где он дождался свою жертву? Под вашими окнами. – Лейтенант откинулся назад и в упор, с торжеством посмотрел мне в глаза. Будто уличил меня в ночном убийстве.

– Вывод убедительный.

– Я еще не все сказал. – Лейтенант снова уставился зелеными своими глазами в пространство, которое простиралось перед ним. И ни замызганные обои, ни торчавшие из них гвозди, на которых когда–то висели картины, – ничто не могло остановить его пронизывающего взгляда. – Ночь, дождь, гроза. Правильно?

– Да, все так и было, – подтвердил я.

– А он в белом костюме и при галстуке тащится в парк Дома творчества… Вы видели, какая лужа при входе сюда с площади? Десять на десять метров. Глубина – до сорока сантиметров. У этой лужи своя история, я помню ее с детства. Она всегда там образуется после хорошего дождя. Потом медленно куда–то впитывается, куда–то уходит. К обеду ее не будет. Так вот этот тип, – лейтенант снова кивнул в сторону моего окна, – полез в эту лужу, не боясь запачкать штанишки, промочить носочки… У него ноги насквозь мокрые.

– Так ведь дождь?

– Не надо, – лейтенант опять поводил рыжим веснушчатым пальцем перед моим носом. – По этой луже он прошел перед самой своей смертью. У него туфли, полные воды до сих пор. Дождь не наполнит туфли водой. Пальцы все равно останутся сухими. Значит, он все–таки прошел по этой луже. За кем? К кому так торопился? Что гнало его в эту грозовую ночь?

– Действительно.

– И с пистолетом в руке, – добавил лейтенант многозначительно. – С навинченным глушителем. Со снятым предохранителем. Кого он выследил? И кто, в конце концов, оказался удачливее, на чем вы все время настаиваете?

– Да я вроде не очень–то и настаиваю…

– Не надо! – На этот раз лейтенант выставил вперед розовую свою ладошку. – Коктебель – поселок небольшой, отдыхающих в сентябре остается немного, все на виду… Найдем. Кстати, когда собираетесь уезжать?

– Побуду пока.

– Паспорт с собой?

– По–моему, остался в администрации. Они взяли у меня в самом начале… Там что–то с пропиской, с выпиской…

– Да–да, так обычно делается. Значит, в ближайшую неделю никуда не собираетесь?

– Пока Жанна здесь… – начал я с улыбкой и замолчал.

– Прекрасно вас понимаю. Ну что ж, – лейтенант поднялся, – приятного отдыха. В Коктебель заглянуло бабье лето. Вам повезло. И с девушкой тоже. У меня такое ощущение, что она тоже кого–то ждала… Не вас ли, случайно?

– Я же говорил, мы здесь познакомились. На пляже.

– Да, я помню, вы именно так и сказали. Чем меня немало удивили. Да, это вам удалось.

– Чем же я вас удивил?

– Эта девушка не знакомится на пляже.

– Видимо, я – редкое исключение?

– Очень редкое. Мы еще увидимся, да?

– Всегда к вашим услугам.

– С вами приятно разговаривать.

– А я, честно говоря, вообще первый раз присутствовал при анализе происшествия, причем анализе профессиональном.

– Спасибо, – зарделся лейтенант – рыжие краснеют яростно, сразу всем лицом и, зная об этом, смущаются еще больше. – Мне кажется, что если я и допустил какие–то ошибки, то незначительные, а?

– Великие произведения всегда имеют некоторые погрешности, но они только украшают их, – ответил я со всей галантностью, на которую был только способен.

– Мне кажется, это не касается следствия. Ошибка, она и есть ошибка, – он обвел взглядом мою комнату. И я, кажется, даже физически почувствовал, как хочется ему, как нестерпимо хочется прямо сейчас, сию минуту все здесь перевернуть вверх дном и осмотреть каждую тряпку – нет ли на ней крови, каждую железку – не пистолет ли это с глушителем, каждую бумажку – не документы ли это Мясистого. Но к подобным устремлениям я уже был готов. – Хороший номер, – сказал рыжий, чтобы хоть как–то объяснить свое затянувшееся молчание.

– Я не выбирал. Мне предложили, пришлось взять.

– Первый раз в Коктебеле?

– Нет, бывал и раньше, – наконец–то я получил возможность искренне и правдиво ответить хоть на один вопрос.

– Да, побывав здесь хоть раз, уже нельзя забыть коктебельского моря. Особенно если это связано с хорошими впечатлениями.

– За плохими впечатлениями в отпуск не едут, – слова сами собой получились такими светскими и обтекаемыми, что я даже испугался – не сказал ли какую глупость.

– Что это у вас? – неожиданно спросил лейтенант, показывая на содранный мой локоть – все–таки он высмотрел небольшую травму, след ночных похождений, все–таки высмотрел.

– Да так, – небрежно махнул я рукой, провоцируя, сознательно подталкивая его к следующим вопросам. И, конечно, он клюнул на эту наживку, конечно, захотел уточнить.

– Ну а все–таки? – Лейтенант даже подошел поближе, чтобы рассмотреть содранный локоть во всех подробностях.

– Вражеская пуля, – ответил я словами из анекдота.

– Пуля? – он услышал только это слово. Анекдот не пришел ему в голову, да и шутки он не пожелал услышать. Все правильно – нельзя совершать ошибок. Но дело в том, что большие промахи всегда прикрываются маленькими ошибками. Промахи посылают их вперед, как живой щит из мирных жителей, а сами просачиваются, проникают и захватывают самые важные участки разума – для красоты слога можно выразиться и так.

– Да какая пуля, что вы! – рассмеялся я. – Пуля разве такие следы оставляет?

– А что оставляет такие следы? – бдительно спросил он.

– Галька на пляже, если приземлиться не слишком мягко, доска забора, дверной косяк при неосторожном с ним обращении…

– Угол дома?

– Угол дома, – подтвердил я.

– Или какого–нибудь киоска, ларька, будки?

– Совершенно верно.

– В том числе трансформаторной будки? – Два зеленоватых глаза уставились на меня с такой пристальностью, что не рассмеяться было просто невозможно.

И я рассмеялся, насколько мне это удалось.

– Вам виднее.

– Хорошо, – он кивнул головой, как бы проглатывая свои доводы и подозрения, чтобы лучше их сохранить, – так проглатывают важные записи опытные подпольщики. – Тогда такой вопрос… Вы сказали, что пули оставляют не такие следы… Сказали?

– Наверно, – я пожал плечами. – Уж если мы с вами говорим об этом, то… Вполне возможно.

– Ну как же, как же! – зачастил лейтенант. – Вы как бы пошутили, сказав, что это след вражеской пули. Но потом спохватились и стали утверждать, что пули таких следов оставлять не могут. Было?

– Видите ли, товарищ лейтенант, – обратился я к рыжему как можно уважительнее, помня, что именно уважительность подобные люди ценят больше всего, очень им нравится, когда их чтут искренне и глубоко. – Я преклоняюсь перед вашим профессиональным мастерством. И потому ни от одного своего слова не отрекаюсь. Если вы утверждаете, что я так сказал, значит, я так сказал. Но дословно своего выражения не помню.

– Зато я помню! – горделиво произнес рыжий.

– Значит, мы не пропадем! – заверил я его.

– Так вот вопрос… Откуда вам известно, какие следы на живом человеческом теле оставляет пуля? Может быть, у вас есть опыт войны, опыт охраны порядка, опыт…

– Бандитский, – подсказал я и тут же пожалел – рыжий все воспринимал всерьез. – Шучу, – заверил я его, прижав обе свои ладошки к груди. – А что касается опыта… Да никакого опыта. Просто в кино видел. Сейчас в кино столько всего показывают, что у людей, даже очень далеких от криминальной жизни, складывается достаточно полное представление о том, чего они в жизни никогда не видели.

– Возможно, – холодновато ответил рыжий.

Его, видимо, огорчило, что на заковыристый, уличающий вопрос можно ответить так легко и просто. Я давно для себя решил, что на самые убойные вопросы надо отвечать как можно примитивнее, проще, глупее. И действует, убеждает больше, чем ответ обстоятельный, со знанием всех тонкостей дела. Что получается – ученость стала выглядеть глуповато, а глупость приобрела черты некой жизненной умудренности. Это все телевидение – картинка убеждает, а что при этом говорит человек с экрана, его личное дело.

Выходя из номера, лейтенант на секунду задержался в прихожей, наткнувшись взглядом на мои грязные туфли, чуть повернулся ко мне, видимо, хотел о чем–то спросить, но сам нашел ответ и промолчал, хотя далось ему это нелегко. На площадке он подергал ручку двери соседнего номера, вопросительно посмотрел на меня.

– Вы знакомы с этим жильцом?

– По–моему, там нет никакого жильца. Почти все номера пустые. Сентябрь – вы сами говорите.

– Я говорю? – удивился рыжий.

– Все говорят, – усмехнулся я. – Ведь действительно наступил сентябрь.

– Вот здесь вы правы, – значительно произнес лейтенант и, пожав мне руку, сбежал по лестнице вниз. Оглянувшись на прощание, дружески махнул рукой и скрылся в слепящем солнечном свете, которого уже никогда не увидит несчастный Мясистый.

А я этот свет видел.

И буду видеть еще некоторое время.

В самом конце второго тысячелетия получила неожиданное развитие странноватая область человеческой деятельности – заказные убийства. Вроде и раньше все это было, мысль человеческая не дремала, развивалась и в этом направлении, изумляя время от времени простодушных обывателей изобретательностью и необычайностью результатов. Но все это было от случая к случаю, и каждый раз, когда происходило очередное заказное убийство, люди успевали забыть о предыдущем и удивлялись, ужасались с обновленной искренностью. Назвать все это областью деятельности, мощным ответвлением человеческой цивилизации, как это случилось в последние годы тысячелетия, конечно, было нельзя. Но даже единичные случаи сделали свое дело. Они дали толчок мысли ищущей и нетерпеливой, всколыхнули натуры непоседливые и дерзкие, создали характеры, жаждущие справедливости немедленной и окончательной.

И, как говорили мыслители всех времен и народов, потребовались общественные условия, потребовался спрос на заказные убийства и на их исполнителей. А спрос, естественно, рождает предложение. И нашлись, нашлись люди, повылезали из каких–то неприметных щелей, где они, возможно, десятилетиями вытачивали бы гайки, сверлили дырки, развинчивали и завинчивали, заполняли бы ведомости, подшивали бумаги, стояли бы перед начальством, вытянув ручки вдоль туловища и покорно склонив свои головки, достаточно бестолковые, между прочим, головки.

А тут вдруг – спрос!

Как гром среди ясного неба! Представляете – гром среди ясного неба!

И потянулись, потянулись их руки к делам большим и судьбоносным, решительным и быстрым, потянулись к инструментам совершенно другим – к пистолетам, автоматам, гранатометам, к минам и фугасам, к взрывчатке, которая по внешнему виду напоминает такие мирные, такие невинные вещи вроде сахара, сырого теста или хозяйственного мыла.

И пошло, пошло, сдвинулось дело, результаты с самого начала оказались просто прекрасными, убийства удавались, и неплохо – найти исполнителей было совершенно невозможно. Человек, который взял бы на себя труд систематизировать, описать, создать некую классификацию заказных убийств последнего десятилетия века, наверняка вошел бы в историю криминалистики, надолго прославил бы свое имя. Найдется такой человек, наверняка найдется, есть уже робкие попытки, есть первые успехи.

Мысль человеческая ни в чем на месте не стоит, и умы пытливые, стремящиеся к новому, неизведанному, и здесь нашли свое применение. Наверно, не осталось ни одного способа исполнить задуманное, который бы не опробовался, не испытывался. Применялись различные яды – от химических и растительных до змеиных и радиационных, в пищу клиентам подмешивалось толченое стекло, в котлеты впрыскивалась ртуть, а уж что вливалось в спиртные напитки – требует отдельного исследования. Отдельного исследования наверняка требует взрывчатка. Взрывались машины, канцелярские столы, взрывались портфели и мобильные телефоны, авторучки и бутылки, прекрасно показала себя взрывчатка, заложенная в торты, почтовые посылки, детские игрушки.

Но, наверное, наибольшее применение получил способ обычного, без всяких премудростей расстрела. При стрельбе из снайперской винтовки целая толпа телохранителей, окружившая клиента плотным кольцом, ничего не сможет поделать. Если стрелок расположен на чердаке, в квартире на третьем или тринадцатом этаже – успех почти стопроцентный. Некоторые предпочитали стрелять в упор, иные – в кабинетах и на лестничных площадках. Удобно стрелять в пловца, который, ничего не подозревая, простодушно плещется в теплой воде, под летним солнцем, а красивая девушка призывно машет ему с берега и зовет, зовет к себе, а он плывет, выбрасывая руки вперед широко и устремленно. В этот момент происходил выстрел, неслышный и невидимый. Человек как бы случайно нырял, голова его скрывалась в воде, а девушка продолжала махать своей трепетной ладошкой.

Но он больше уж и не выныривал.

Это красиво смотрелось со стороны, даже как–то гигиенично. Клиент никого не удручал безобразной своей простреленной головой или еще чем–то простреленным. А через несколько дней, когда труп обнаруживали мальчишки из соседней деревни, все уже успевали смириться с безвременной кончиной и слишком уж больших душевных терзаний находка ни у кого не вызывала.

Но наибольшее распространение получило заказное убийство клиента на пороге собственного дома. В этом была даже некоторая гуманность, потому что клиент сразу же после кончины попадал в руки родных и близких, в руки соседей и ближайших друзей. Дело в том, что у своего дома, при виде светящихся окон своей квартиры, клиент расслабляется, теряет бдительность, чувствует себя в безопасности и уже не столь внимательно смотрит по сторонам.

Причем убийца может войти в дом, постоять в подъезде, выкурить сигаретку, перемолвиться словцом–другим с соседями, дескать, задерживается ваш–то. Его успокаивают, заверяют, что все равно придет нужный человек, некуда ему больше идти, а если и задерживается, то от бесконечности забот, трудов и волнений. И наступает момент, когда кто–то говорит убийце – а вот, мол, и он, вот вы и дождались. Убийца сбегает по лестнице, на ходу передергивая затвор пистолета, торопится навстречу клиенту, тот тоже торопится, и, наконец, на одном из пролетов лестницы они встречаются…

Именно такой способ решения жизненных своих проблем выбрал Курьянов – человек обстоятельный, в делах неторопливый, но надежный. Мешал ему Гущин последнее время, мешал и вел себя непростительно дерзко, с оскорбительной самостоятельностью.

А кого это не заденет?

Курьянов вдруг остро ощутил пренебрежение к себе. Он многое мог перенести в жизни, многое переносил. Его можно было материть, понижать в должности и вообще выгонять со службы, что и случалось не единожды, но пренебрежения… Что–то в его глубинах, в непознаваемой части организма напрягалось, и Курьянов уже не мог ничего с собой поделать, во власть вступал инстинкт – древний, почти первобытный.

А тут произошел случай, когда к инстинкту в качестве мощной поддержки подключился и расчет, обыкновенная корысть заявила о себе во весь голос. И Курьянов не стал сопротивляться, да что там сопротивляться – рванулся в новую, рисковую жизнь со всей энергией, которая таилась в его большом розовом теле, наполненном страстями и желаниями.

Пришел день, пришел час, когда надо было принимать решение. Курьянов узнал, что удалось, удалось все–таки Гущину отправить еще одно судно с лесом без его, курьяновского, ведома. Сумел обойти, кинуть, проявив непростительное пренебрежение.

– Очень хорошо, – сказал Курьянов, и даже сквозь обильные щеки видно было, как дрогнули, напрягшись, его желваки. – Очень хорошо, – повторил он уже с облегчением – все решилось как бы само собой, и теперь его решения просто вынужденны. Гущин сам снял с него груз колебаний, сомнений, неуверенности. – Очень хорошо, – повторял Курьянов весь день.

Он проводил какие–то совещания, летучки, диспетчерские разборки, звонил и сам отвечал на звонки, что–то поручал секретарше, гневался и радовался, но главное, самое главное не оставляло его ни на секунду. Время от времени, среди разговора, среди людей, сам того не замечая, он произносил вслух одни и те же слова:

– Очень хорошо. Очень хорошо, дорогие товарищи.

Где–то глубоко в его сознании шла напряженная работа, просчитывались варианты, тасовались люди, мелькали деньги, которые он потратит, которые получит. Его тревожила непредсказуемая опасность, но подстегивала обида и допущенное по отношению к нему все то же пренебрежение.

– Очень хорошо, – произнес Курьянов в очередной раз уже на закате, в конце рабочего дня, когда опустели коридоры управления порта и ушла по его же настоянию секретарша Наденька, ушла несколько озадаченная, поскольку больше привыкла задерживаться, нежели уходить до окончания рабочего дня. Так вот, когда солнце красными бликами озарило летнее море, он набрал телефон, который вертелся у него на кончике указательного пальца всю последнюю неделю. – Ваня? – вкрадчиво спросил Курьянов.

– Ну?

– Это я… Узнаешь?

– С трудом, – ответил голос с едва уловимой приблатненностью.

– Повидаться бы, Ваня.

– Вот теперь узнаю.

– Ты как сегодня?

– Нет проблем.

– Есть такая кафешка поганенькая… «Аэлита» называется.

– Знаю.

– Ровно через час я буду проезжать мимо. Ровно через час, – повторил Курьянов.

– Усек.

– Я остановлюсь… Ты знаешь где…

– Знаю.

– Я остановлюсь ровно на десять секунд.

– Мне этого хватит, – голос собеседника сделался улыбчивым, он уже наверняка знал, с кем говорит, догадывался и о цели предстоящей встречи. – Затевается что–то серьезное? – спросил Ваня как бы между прочим.

– Посмотрим, – уклонился от телефонных подробностей Курьянов.

Через час солнце зашло, улицы южного города наполнились отдыхающими, прибавилось и машин – люди устремлялись в гости, на пьянки, свидания. Днем стояла жара, и машины раскалялись на солнце так, что ни притронуться к ним, ни забраться внутрь было невозможно. Теперь, при вечерней прохладе, все в городе стало доступным и желанным.

Курьянов сидел в своей машине в нескольких кварталах от кафе «Аэлита», посматривал на прохожих и, казалось, был совершенно безмятежен. Но это было лишь внешнее, ложное впечатление. В нем шла напряженная работа. Уже назначив встречу с нужным человеком, он не был окончательно уверен в правильности тех решений, которые зрели в нем. Но как только сомнения начинали слишком уж донимать, он вспоминал о пренебрежении, которое было к нему проявлено, и мгновенно все колебания исчезали, как сигаретный дым в морском вечернем воздухе.

Ровно за три минуты до назначенного времени он тронул машину, медленно проехал несколько кварталов и в назначенном месте притормозил. В ту же секунду со скамейки в сквере поднялся парень в белой рубашке и наглаженных серых брюках. Невысокий поджарый парнишка с сероватым лицом, подойдя к машине, открыл переднюю дверцу, сел, и машина тут же тронулась вдоль тротуара, заполненного полуобнаженными южными прохожими.

– Вот и встретились, – сказал Ваня.

– Очень хорошо. – Курьянов настолько привык к этим словам, что уже перестал их замечать.

– Не прошло и года, не прошло и года, – пропел Ваня. – Куда путь держим?

– Покатаемся, – неопределенно ответил Курьянов. – Ты как, не торопишься?

– Тороплюсь, но ради хорошего человека готов бросить все, готов даже бросить навсегда.

– Рановато бросать навсегда.

– Как скажете, Анатолий Анатольевич.

– Кончай, – ответил тот.

– Понял. Больше не буду, Толя.

– Дело есть.

– Догадываюсь.

– Не слишком сложное…

– Для кого? – усмехнулся Ваня.

Курьянов не ответил. Он спокойно вел машину, не стремясь никого обогнать. Правый ряд его вполне устраивал, и, видимо, тому были причины.

– Запомни эту улицу… Запомнил?

– Более–менее.

– И вот этот дом запомни… Частный дом, во дворе небольшая стройка… Зеленая калитка из железного листа… Видишь, да?

– Вижу.

– Над воротами приварены железные птички, видишь?

– Вижу, – кивнул Ваня.

– Знаешь, как я узнаю бывших зэков? – неожиданно спросил Курьянов, когда машина миновала дом Гущина.

– Ну? – сразу насторожился Ваня.

– По наглаженной складке на брюках.

– И какой же в этом знак?

– Посмотри на прохожих… Если из ста мужиков ты хоть на одном увидишь наглаженную складку… Как у тебя… Готов спорить – он сидел.