Подъехала еще одна машина, и из нее тоже вылезли люди. Я услышал, что Снегурочка подошла ко мне. Я обернулся. Остальные отступили назад, оставив нас вдвоем.

Снегурочка не смотрела на меня. Она старалась угадать, кто встречает ее. И вдруг узнала.

Она подняла руку и замахала. И от группы встречающих отделилась женщина, которая побежала по плитам к трапу. И Снегурочка бросилась вниз, к этой женщине.

А я стоял, потому что я был единственным на корабле, кто не попрощался со Снегурочкой. Кроме того, в руке у меня был большой сверток со Снегурочкиным добром. Наконец, я был включен по судовой роли в наземную команду и должен был работать внизу и сопровождать Бауэра на переговорах с космодромными властями. Мы не могли здесь долго задерживаться и через час отлетали. Женщина сказала что-то Снегурочке, та засмеялась и откинула шлем. Шлем упал и покатился по плитам. Снегурочка провела рукой по волосам. Женщина прижалась щекой к ее щеке, а я подумал, что обеим тепло. Я смотрел на них, и они были далеко. А Снегурочка сказала что-то женщине и вдруг побежала обратно, к кораблю. Она поднималась по трапу, глядя на меня и срывая перчатки.

— Прости, — сказала она. — Я не простилась с тобой Это был не ее голос — говорил транслятор над люком, предусмотрительно включенный кем-то из наших. Но я услышал и ее голос.

— Сними перчатку, — попросила она. — Здесь только минус пятьдесят.

Я отстегнул перчатку, и никто — ни капитан, ни доктор — не остановил меня.

Я не почувствовал холода. Ни сразу, ни потом, когда она взяла мою руку и на мгновение прижала к своему лицу. Я отдернул ладонь, но было поздно. На обожженной щеке остался багровый след моей ладони.

— Ничего. — Снегурочка попыталась улыбнуться, тряся руками, чтобы было не так больно. — Это пройдет. А если не пройдет, тем лучше.

Снизу женщина что-то кричала Снегурочке.

Снегурочка смотрела на меня, и ее темно-синие, почти черные глаза были совсем сухими…

Когда они подошли к машине, Снегурочка обернулась и взглянула на меня в последний раз.

— Зайди потом ко мне, — услышал я сзади голос доктора. — Я тебе руку смажу и перевяжу.

— Мне не больно, — ответил я, не поворачиваясь.

— Потом будет больно, — вздохнул доктор.

ЕСЛИ БЫ НЕ МИХАИЛ…

1. МАРИНА

— Разумеется, я расскажу обо всем по порядку. Мне нет никакого смысла что-нибудь скрывать, тем более что я с самого начала подумала — лучше бы мне остаться дома. Но Рая такая милая, вы не представляете, какая она чудесная женщина, всегда готова помочь, никогда ни в чем не откажет, а потом с ней по-человечески интересно. У меня немного друзей и, знаете, с возрастом становится все меньше, но я иногда говорила себе, что жизнь имеет смысл, если среди нас еще существуют такие люди, как Рая. С ее мужем я была знакома раньше, но очень поверхностно. Я знала, что ей с ним нелегко. Он подавал надежды, изобрел что-то интересное, ему прочили большое будущее, но он стал самым обыкновенным конструктором, не лучше других, а может, даже хуже. Ну и что из этого? Но Михаил всегда помнил о том часе, когда он был у всех на виду, о своем звездном часе, вы читали у Цвейга? А неудачи свои он никому не прощал. И меньше всех прощал их Рае, которая кормила его, одевала, брала на дом работу, если он уходил из очередного института, потому что ему, видите ли, завидовали. В общем, такие люди бывают везде, с ними всем тяжело, но домашним всего тяжелее. Вы меня понимаете? Нет, это относится к делу, непосредственно относится, потому что все бы сложилось иначе, будь у Михаила другой характер или если бы Рая была не такой, какая она есть, или если бы я вела себя по-другому.

Ну вот, Рая позвала меня поехать с ними за грибами. Все знают, как я люблю собирать грибы. Бывает, что окружающие соберут по десятку сыроежек, а я никогда не возвращаюсь без полной корзины. У них есть один знакомый художник, я не помню его фамилии, он вообще где-то на заднем плане остался, мы приехали, погода так себе, собирается дождь, посидели с художником, он один живет, а потом художник собрался в Москву и оставил нас на даче. Все еще было ничего, но потом Михаил спрашивает:

— Вы когда собираетесь вставать?

А нас разморило с дороги, да мы в тот день работали, устали, мы и говорим, что спешить не собираемся. Когда встанем, тогда встанем. Михаил говорит:

— Я вас подниму в шесть утра.

Мы просим, ну хотя бы в восемь. А он отвечает, что если мы хотим отправиться в лес просто так, играть в бадминтон, то мы вольны поступать как нам вздумается, он же встанет в шесть и отлично обойдется без нас. Ну я вижу, что человек уже заводится — он несколько раз за вечер пытался взбунтоваться на разные темы, но все ему не удавалось, Рая сразу шла на компромисс, а у него не было еще достаточно запала, чтобы устроить войну. Мы с ним не стали спорить, легли спать, в шесть меня Рая разбудила, мы собрались, приготовили завтрак, а Михаил, естественно, спит и не собирается вставать. Мы его спрашиваем, зачем же нам было подниматься ни свет ни заря? А он, не раскрывая глаз, начинает вещать, что погода плохая и никаких грибов здесь нет, а кроме того, он приехал отдыхать, — в общем, выдает весь наш текст, только с другой стороны.

Мы вышли из дома в половине десятого и направились к лесу. Погода в самом деле ненадежная, и с полдороги Михаил начинает уверять нас, что сейчас начнется гроза и мы все вымокнем, и надо спешить домой, и что это за дурацкая идея пойти за грибами в такую погоду? Грозы, правда, никакой не намечалось, мог пойти самый обыкновенный дождик, в жару в лесу это даже приятно, не сахарные, не растаем.

Тут выглянуло солнце, и тогда Михаил начал рассказывать, что ему угрожает солнечный удар, и растительность ему там не нравится, и сейчас вот-вот налетят комары. В таком настроении мы вошли в лес.

В лесу Михаил сразу сообщил нам, что если тут когда-нибудь и были грибы, то до революции и до демографического взрыва. Теперь же здесь больше населения, чем грибов. Но если в поле я готова была вообще повернуться и уехать в Москву, и только жалость к Рае меня удерживала, то в лесу я от них не зависела. Я сказала им «гуд бай» и пошла своей дорогой. Рая пыталась за мной последовать, но Михаил устроил представление на тему, что его никто не любит и все норовят бросить его на растерзание волкам и комарам. В результате я осталась совсем одна и до двенадцати собирала грибы в свое удовольствие.

Что вы спрашиваете? Как я нашла? Никто бы и не нашел, кроме меня. Я поднимала ветви елей, в кусты заглядывала — искала грибы, а нашла железку. Железка из земли высовывалась сантиметра на два, не больше, будто когда-то, тысячу лет назад, в землю попала и вглубь ушла. Меня удивило, что никакой ржавчины. Блестит. У меня ножик с собой был. Я вокруг ножиком хвою отгребла, пошатала, она из земли вышла. Какая она была? Ну я ведь ее вам рисовала, описывала. Ладно, повторю. Длиной она была сантиметров в двенадцать, похожа на кристалл, но сбоку что-то вроде шестеренки высовывается. И она мне показалась интересной, не то чтобы красивой, но интересной. Как будто абстрактная скульптура. Я подумала, что если ее поставить на буфет, то она будет смотреться лучше любых безделушек. Она была тяжелая, но в меру. Я вернулась на полянку, где мы договорились встретиться, а Михаил уже рвет и мечет: «Зачем мы с ней связались! Полдня потеряли! Грибов совсем нет, я бы лучше дома отдохнул». Это все относится ко мне, но я не реагирую, а показываю им корзинку с грибами. Михаилу хочется, вижу, сказать, что я сбегала на соседний рынок и купила их по рублю кучка, но сказать он так не может и потому заявляет, что грибы эти не стоят выеденного яйца и все они поганки, даже те, что кажутся белыми, и вообще это не белые, а сатанинские грибы, есть такие поганки, но их каждый дурак от белого отличит. В общем, Рая уже близка к слезам, и она раскаивается, что меня завлекла, но я-то не очень расстраиваюсь… Тут Михаил видит у меня железку и заявляет, что железку надо выкинуть по возможности скорей, и вообще он не понимает, как только люди могут разбрасывать по лесам железо, словно это я разбрасываю по лесам железо, и он вырывает у меня из рук железку и со словами, что мы губим природу, кидает ее в кусты, я пытаюсь сохранить чувство юмора и отвечаю, что это он сам губит природу. Я хотела поставить железку в комнате у себя, и она там никому бы не мешала. А здесь, в кустах, наверняка на нее какой-нибудь заяц напорется. С этими словами я лезу в кусты, подбираю железку и несу ее дальше. Михаил ворчит, но мне его приказы не закон.

Потом, когда мы уже ехали в электричке, Михаил еще раз бросил взгляд на железку и заинтересовался. Он стал ее крутить и так и эдак, и увидел в железке какую-то не такую ось симметрии и в шестеренке тоже что-то углядел, и принялся ругать конструкторов, которые до такой простой вещи раньше не додумались, а додумались другие и с ним, Михаилом, своими мыслями не поделились. И потом он вообще забрал у меня железку и говорит, что должен показать ее начальству, потому что это все безобразие — им фондов не дают, а кто-то другой их выкидывает на ветер. Я отвечаю, что расставаться с железкой не намерена и я ее на буфет поставлю. Михаил чуть ли не в слезы, я бы не отдала, но Рая такими умоляющими глазами на меня глядела, что пришлось отдать, а он слово дал, что обязательно вернет, как только покажет своему начальству. Больше я этой железки не видела.

2. РАИСА

Мне очень трудно говорить о собственном муже. Я понимаю, у него множество недостатков, но кто из нас лишен недостатков? Михаил большой ребенок. У него была нелегкая жизнь, и ему пришлось сталкиваться с несправедливостями и непониманием. Я уверяю вас, он очень талантливый конструктор, и, может, моя вина в том, что я не подталкивала его, не развивала в нем тщеславия и даже ему потакала. Как мать, которая знает, что баловать дитя нельзя, но все равно балует. Поэтому за все, что случилось, я беру вину на себя.

Что вы говорите? Да, конечно, мне следовало тогда, в электричке, встать на сторону Марины. Но я очень устала в тот день: мы много ходили по лесу, грибов было мало, у Михаила испортилось настроение, и, когда я увидела, что ему хочется получить эту игрушку, я решила, пускай уж балуется, может, она пригодится ему для развития конструкторской мысли. Ему иногда достаточно небольшого толчка, чтобы его фантазия начала работать, а ведь в конечном счете это идет на пользу всем людям. А у Марины это украшение стояло бы на буфете без всякой пользы.

Марина меня послушалась, она чудесная, умная и добрая девушка, и, хоть ей очень не хотелось расставаться с железкой, она ее отдала Михаилу.

Дома Михаил весь вечер чертил что-то на листе бумаги, говорил, что его потрясает сказочная асимметрия этой железки, он ее со всех сторон рассмотрел и измерил, сказал, что куда-то понесет, однако я относилась к этому скептически, потому что Михаил не раз уже так загорался и потом остывал. Вот и к железке он остыл дня через два. Она валялась у нас на столе, и я сказала Михаилу: «Давай вернем ее Марине. Марина меня уже спрашивала». Он, разумеется, вскипел, и тогда я перестала спорить, а утром тихонько унесла железку на балкон и там положила. Я рассудила, что если я отдам ее Марине сразу, то Михаил может спохватиться и будет очень оскорблен. А если он спохватится сейчас, я скажу — она на балконе. Пройдет еще несколько дней, и он забудет.

Нет, я не заметила тогда никакой разницы. Ни в весе, ни в размере. А на следующий день пошел сильный дождь, Михаил выглянул в окно и увидел, что железка лежит на балконе. Он очень огорчился. Он принес железку с балкона, вытер и сказал мне, что я совершенно не думаю о его будущем. Извините, что я так говорю о Михаиле, но в тот момент я вела себя невыдержанно, сказала, что все эти игрушки только составляют видимость жизни, а настоящая жизнь проходит мимо, в общем, я была груба, накопилось многое, и я несправедливо напала на Михаила. А после тяжелого разговора я ходила прибитая, как собачонка, а Михаил тоже стал мрачный и начал снова измерять эту железку и что-то чертить. Потом, когда я уже накормила его ужином и он снова стал со мной разговаривать, он вдруг предъявил мне претензию, будто я ему подсунула неправильную линейку. Я ничего не поняла. Какая неправильная линейка? Все линейки одинаковые. Нет, говорит, я ему все измерения испортила, где его линейка? Ну, я нашла его линейку, он снова свою железку смерил, что-то записал, совсем расстроился. А я хотела его пожалеть, подошла поближе, он сначала не хотел со мной разговаривать, ворчал, потом смилостивился и показывает мне железку. «Немного, — говорит он, подросла». Я смотрю, ничего не вижу, но спорить с ним не стала, думала переутомился. Только вечером, когда Михаил ушел куда-то, я взяла железку, пригляделась, и мне показалось, что сбоку у нее появилось второе колесико, маленькое, совсем миниатюрное, как горошинка. Где показать колесико? На этом рисунке? Так вот здесь оно было.

И тут я совершила еще одну ошибку. Я сказала Михаилу, что, может, пора показать железку специалистам. Вдруг они ее потеряли и теперь ищут. Я даже попыталась на самолюбие Михаила подействовать. «Тебе же, — говорю, интуиция подсказывает, что с железкой неладно. С первого мгновения». «Нет, — говорит, — интуиция меня обманула». И велел больше к нему не приставать, потому что он сам примет решение. Мне бы самой принять меры, но дел у меня по горло… Я в последний раз сказала, что на его месте я бы все-таки… и так далее. Он вспылил и сам железку в помойное ведро бросил. Я ее потихоньку снова на балкон вынесла, чтобы Марине вернуть.

Прошло дня три-четыре. Я на железку и не смотрела. Дожди были? Да, как раз все эти дни дожди шли. Я только на четвертый день на балкон вышла, вечером, цветочки посмотреть. Уже стемнело, и, когда я о железку споткнулась, не сразу поняла, в чем дело. Лежит большая, сложная, с колесиками в разные стороны, а когда я нагнулась и попыталась ее поднять, вижу, что она проломила ящик на балконе, в котором земля и цветы посажены. Лежит она, поблескивает в сумерках, а я так перепугалась, что кричу Михаилу, чтобы бежал на помощь. Он пришел, сделал вид, что не удивился, и даже говорит: «Я это предвидел». Меня, конечно, черт потянул за язык: «Ты предвидел, что твоя железка ящик с цветами сломает?» А он серьезно ответил: «Это самовоспроизводящаяся автоматическая система, я подозреваю, засланная с иных миров для сборки и накопления информации». Может, я и неправильно слова его запомнила, но смысл точный. А я тогда добавила масла в огонь: «Вот она в помойном ведре и собрала бы информацию». А он осторожно ее поднимает, молча несет в комнату, кладет прямо на скатерть, словно хрустальную вазу. Я тогда тоже ее разглядела. Если раньше ее можно было назвать железкой, то теперь это была целая машина. Даже то колесико, которое было размером с горошинку, стало с мою ладонь, да не просто колесиком, а тройным, переливающимся, и если его тронуть, то начинало вертеться. И шестеренок я насчитала восемь. Там и проводки были, и кристаллы — все, что угодно. Не могу сказать, что поверила в то, будто это автоматическая система, но, конечно, удивилась и сказала: «Ну уж теперь ты отнесешь эту штуку?» А он посмотрел на меня как-то даже испуганно и говорит: «Ты с ума сошла! Это же мой шанс!» Уволок машину в угол, к себе на письменный стол, и начал ее обрисовывать, мерить, взвешивать, как мальчик с новой игрушкой — не отдам, и все! А что мне прикажете делать? Звонить в милицию или в Академию наук? У нас, видите ли, есть железка с колесиками, в лесу нашли, она на балконе растет, и мой муж считает, что ее нам марсиане подкинули, чтобы собирать информацию.

В тот вечер он засиделся с ней допоздна. Я заснула, потому что устала за день, но была очень обеспокоена и ночью проснулась от какого-то неприятного предчувствия. Вижу, Михаил спит, голову положил на стол и уснул. А машина стала еще больше, почти весь стол заняла, банка с цветами лежит на боку, придавленная шестеренками, и из нее вода вылилась, но на полу сухо и на столе сухо. И вот тогда у меня возникло ощущение, что эта машина живая. Живая, умная, злая, ей хочется пить, но ей захочется и есть — и меня обуял ужас за Михаила. Я как закричу: «Миша! Миша! С тобой все в порядке?» А Миша поднял голову, тяжело так глазами мигает, ничего не понимает, где он, что с ним. Потом говорит: «Иди спать». Я послушалась, только не спала долго, ворочалась, переживала, понимала, что у Михаила сейчас внутренний конфликт.

Утром я уходила на работу, Михаил еще спал, я поглядела на машину. Вокруг бумаги набросано — просто ужас. Все исчеркано цифрами, формулами, рисунками. Одно из колесиков валялось отдельно. Я поглядела — может, само оборвалось. Но потом вижу — лежит напильник и много металлической трухи. Значит, отпилил. Я хотела его спросить об этом, но не решилась будить, ему на работу скоро. Поставила будильник на полдевятого и ушла. Днем у меня очень плохое настроение было. Я даже Михаилу позвонила на службу. Говорят, нет его. Тогда я домой позвонила. Михаил долго не подходил к телефону, подошел наконец, голос злой. Я спрашиваю, как дела?» — отвечает: «Все в порядке, занят». Спрашиваю: «Может, плохо себя чувствуешь?..» — «Нет, чувствую себя нормально». Я тогда сдуру упрекнула его за то, что он от машинки колесико отпилил. Вы бы знали, что тут случилось! «Ты, — говорит, — не могла бы всей Москве растрезвонить? Я, — говорит, — ночей не сплю, проникаю в тайну прибора, от которого зависит мое будущее. Это же единственная и, может, последняя для меня возможность сделать рывок в бессмертие. — Так и сказал: «в бессмертие». — Я, — говорит, — должен сегодня, сейчас, понять функциональный смысл этой машины. Это, — говорит, — дар богов мне лично, вызов моему самолюбию и таланту». И повесил трубку.

Еще часа два я на работе помаялась, потом отпросилась и бросилась домой. Уж очень Михаил был нервный. Как бы чего не натворил. Мне и Мишу жалко было, и машинку тоже, я понимаю, что не может быть сравнения между живым и близким человеком и неизвестно откуда взявшейся железкой. Но у меня к ней было какое-то странное чувство, словно она живая. Я троллейбуса долго ждала, потом вспомнила, что дома есть нечего, в магазин забежала, сама виновата — когда пришла, Михаила дома нет, и машинка лежит вся разломанная на мелкие детали. Я даже заревела. В квартире чад, он еще записки и бумаги жег. Не выдержал напряжения, не справился с собственным шансом. Этого я и боялась. Тут открывается дверь, и появляется мой Михаил. Навеселе, море ему по колено. «Что ты наделал?» — спрашиваю. А он расстроился, что я раньше времени пришла. «Зачем, — говорит, — трогала? А потом подумал и новую версию мне выдает: — Это, — говорит, — чуждый нам разум. Зловещий. Я его понять не в силах, и человечество не в силах. С ним надо бороться…» А я-то вижу, что он от собственного бессилия.

3. МИХАИЛ

— Мне вообще непонятен этот допрос, и я считаю, что вы не имеете права. Ну ладно, пускай не допрос, пускай беседа, однако здесь мы не на равных. Я не считаю себя в чем-либо виноватым. Я руководствовался разумными соображениями — это изделие чуждого нам и враждебного разума, и если бы я не уничтожил его собственными руками, весь мир мог бы от этого погибнуть. Какие у меня основания так полагать? Мой опыт. Мой опыт инженера и изобретателя, моя интуиция, в конце концов.

— Вы нелогичны, Михаил Анатольевич. Если вы так уверены в своей правоте, что заставило вас на следующий день собрать детали и отнести их в институт?

— Я убил эту тварь. Но ее части могли пригодиться науке. Мой шаг очевиден.

— Вы сделали это по настоянию жены?

— Ни в коем случае. Моя жена малообразованный человек, и она не могла понять мотивов моих поступков. А что, она вам и это рассказала?

— Нет. Она этого не рассказывала. Я предположил, что, увидев плоды вашей исследовательской деятельности, она решила отнести остатки куда-нибудь, а вы испугались и сделали это сами.

— Значит, рассказывала.

— Так и было?

— Это непринципиально.

— Вы полагали, будто сможете показать окружающим, что стоите большего, чем они о вас думают. А когда поняли, что это сооружение выше вашего понимания, что вам из него ничего не извлечь, вы разломали его, чтобы оно не попало в руки тем, кто сможет понять, разобраться, а вас при этом не будет, вашего участия не потребуется.

— Если вы собираетесь мне угрожать, я поднимусь и уйду. Я не был заинтересован в этой штуке. Я защищал человечество от угрозы извне. Вы можете навязывать мне любые мысли, но я вас не боюсь, я никого не боюсь, ни здесь, ни в другом месте.

— Хорошо. Я, видно, не смогу поколебать вашу уверенность в себе. Хотя, подозреваю, ее и не было с самого начала. Но зачем вы сожгли утром все ваши записи и рисунки? Они могли бы нам помочь.

— Понимание опасно. Это игрушка, присланная нам издалека для того, чтобы потом поработить человечество.

— Мне приятнее бы думать, что вы искренни. Но, к сожалению, я не могу вам поверить. Вы хотели забыть об этом, как забываете о своих неудачах, взваливая ответственность за них на других людей. Но когда вы увидели, что ваша всегда покорная жена все-таки собрала остатки железки и собирается отнести их, вы поняли, что на этот раз вам не удастся настоять на своем, и бросились к нам со своей первой версией. Вы помните свою первую версию?

— У меня всегда была одна версия.

— Я напомню. Вы пришли к нам и сообщили, что нашли в лесу эти детали. Как есть. А потом запутались в своем рассказе, и мы вам не поверили. Вы даже не смогли назвать место, в котором это случилось. Потом на сцене появилась ваша жена…

— Я не хотел вовлекать в эту историю близких мне людей.

— Сомнительно…

4. МАРИНА

— Вот этот лес… Конечно, я помню. Здесь Михаил начал капризничать, что пойдет дождь и нам надо спешить обратно. А вот оттуда, от кустиков, я пошла одна. Вы думаете, что это была разумная машина? Представляете, какой ужас — я собиралась ее поставить на буфет как украшение! И еще эта история, когда Рая рассталась с Михаилом, я как будто чувствую свою вину не отдала бы я железку, все бы осталось по-прежнему. Вы не думайте, что я жалею Раю. Нет, ей давно надо было с ним разойтись — это не жизнь, а сплошная каторга. Но все-таки семья…

Теперь левее, вот по этой дорожке. Я обычно никогда не хожу по дорожкам, но в то утро я сразу увидела, что мы опоздали и тут уже прошли грибники, поэтому я сначала углубилась в лес, шагов на двести, а потом уже стала искать. Здесь я первый гриб нашла, а скажите, вы тоже думаете, что эта штука нам угрожала? Нет? Я тоже так не думаю, она была такая милая, красивая. Но если она машина, почему она росла и питалась? Я знаю, мне Рая рассказывала, как она всю воду у цветов выпила. Значит, Михаил совершил убийство? Я читала один фантастический роман, там как раз поднимается эта проблема, что ни в коем случае нельзя стрелять по представителям иноземных цивилизаций, даже если они совсем не похожи на людей. Конечно, Михаил совершенно не прав, и когда мы обсуждали на работе эту проблему… Ну и что, если вы просили не говорить, но как можно не говорить, если там и я, и Рая, и все ее проблемы, все равно нам мало кто поверил. Когда мы обсуждали, то Темников, а он очень образованный и умный, сказал, что долг Михаила был найти контакт с этим существом, а не пороть панику и не заниматься уничтожением. Я не осуждаю Михаила, то есть я его осуждаю, но не настолько, потому что я тоже перепугалась бы и убежала… Куда теперь? Дайте подумать. Направо, дойдем до овражка и перейдем его. Хорошо, что я надела резиновые сапоги, там мокро внизу. А ведь у вас должна быть своя версия. Как вы думаете, она инопланетная? А как она прилетела?

— Нам, Марина, трудно сделать окончательные выводы. Мы полагаем, что эта штука попала к нам из космоса. Но вам расскажешь, а вы тут же побежите поднимать панику в масштабе всей Москвы. Вас не удержишь.

— Я никому лишнего не скажу, на меня можно положиться. Знаете, как меня в институте девчата звали? Маринка-могилка, это потому, что никто не умел лучше меня держать секреты. А как же она попала на Землю? Ее сбросили с космического корабля? Да? Они за нами следят, я в кино смотрела, они прилетают, строят нам пирамиды и статуи на острове Пасхи. А вы знаете о Баальбекской террасе? Ее совершенно невозможно построить без инопланетной техники. А теперь все-таки признайтесь, это был такой разведчик, который должен выяснить, насколько мы развитые и стоит ли нам помогать?

— Мы должны вас разочаровать, Марина. Никто нам эту штуку не кидал, и вряд ли она может быть использована как разведустройство. В ней ничего подобного нет. Это живой организм.

— Железный?

— Нет, не только железный. У него сложный состав.

— Я всегда говорила, что Михаил может убить человека. У него такой особенный взгляд. А вы думаете, что его товарищи могут скрываться тут же в лесу и ждать нас? А если они захотят отомстить за своего товарища? Вам выдают пистолеты?

— Взгляд у Михаила Анатольевича самый обыкновенный, бывают и хуже. Он просто понял свое бессилие перед тем, с чем столкнулся. Он этого не смог вынести. Вот и отомстил.

— Железке?

— Да. Железке. И себе. И всем, кого считает своими недоброжелателями. Но это долгий разговор. Мы скоро придем к тому месту?

— Да. Уже рядом. У меня отличная зрительная память. Вот сейчас будет ельничек, а потом то место. А если вы думаете, что его товарищи нас не ждут, почему мы идем в лес? Я там хорошо смотрела. Там только одна такая штука была. Маленькая совсем.

— Мы верим вам, Марина. Но если наши подозрения правильны, то мы можем увидеть и другие такие же железки.

— Но почему никто не заметил, как они падали? Ведь если они падали, обязательно бы раскалились и показались метеоритами. Здесь не Сибирь, а Подмосковье. Кто-нибудь обязательно бы заметил. А особенно если несколько метеоритов.

— А если это были не метеориты?

— А что же?

— Микроскопические споры.

— Споры?

Марина не успела выяснить, что же они имеют в виду. Впереди, среди елей, что-то блестело. Они пробежали несколько шагов и оказались на небольшой полянке, окруженной густым ельником. На полянке стояло три дерева. Деревья были металлические и чем-то напоминали на первый взгляд новогодние елки, потому что были густо увешаны какими-то геометрическими деталями, шарами, зубчатыми колесами, и все эти украшения двигались под ветром, позвякивали друг о дружку. Деревья были довольно большими, выше Марины, они стояли крепко, и стволы их у самой земли расходились трубками, как будто они стояли на ножках от торшера.

— Чего же вы мне раньше не сказали! — воскликнула Марина, останавливаясь на краю лужайки.

— Мы не были уверены, — сказал профессор Смирнов.

— А это у них плоды?

— Нет, наверно, нечто вроде листьев. Ими они собирают солнечную энергию.

— И вот они прилетели сюда микроскопическими спорами?

— Наверно.

— А какие же у них будут плоды?

— Вот это самое интересное.

— Как жаль, что Рая не видит… Знаете что, не говорите пока Михаилу, что вы нашли их. Пускай помучится, что погубил первый саженец.

ПРОТЕСТ

Олимпийский комитет всегда скупится на телеграммы. Да и отправляют их в последнюю очередь. Сначала надо сообщить о каких-нибудь затерявшихся контейнерах, вызвать Франки к Оле, оповестить Галактику о симфоническом концерте — и лишь потом подходит черед депешам Олимпийского комитета…

Я отдал спорту всю жизнь. В молодости я ставил рекорды, и именно мне принадлежали «два пятьдесят четыре» в высоту на Олимпиаде в Песталоцци. Теперь об этом помнят лишь историки спорта и старики вроде меня. Вторую половину жизни я посвятил тому, чтобы вертелись колеса спортивной машины. Кому-то приходится это делать. Кому-то приходится разбирать споры между судьями и федерациями, улаживать конфликты и в ожидании рейсовой ракеты давиться синтекофе в забытых богом космопортах Вселенной.

Когда я прыгнул на два пятьдесят четыре, мне аплодировали миллионы людей, и на какое-то мгновение я был самым знаменитым человеком на Земле, вернее, в Солнечной системе, вернее, везде, где обитают гуманоиды. Сегодня я, на мой взгляд, делаю куда больше, чем раньше. Не будь моего вмешательства, провалились бы многие матчи и стали бы врагами многие порядочные люди. Но никто мне не аплодирует. Я старый мальчик на побегушках, профессиональный деятель от спорта и ворчун. Телеграммы настигают меня, как пули, и кидают в сторону от намеченного пути, отдаляют от дома и настоящего кофе и не дают возможности задуматься, послать подальше всю эту бестолковую, суматошную не по возрасту жизнь и удалиться на покой.

Телеграмму я получил в космопорту, когда ждал пересадки. Совершенно непостижимо, как она меня разыскала, потому что, если сидишь на самом видном месте, никакая телеграмма, как правило, тебя не найдет.

Ко мне подошел тамошний чиновник в нелепейшем, на мой взгляд, стесняющем движения разноцветном наряде с множеством блестящих деталей и спросил на ломаной космолингве, не я ли уважаемый Ким Петров, ибо мое уважаемое имя он углядел в списке пассажиров корабля, отлетающего через час на уважаемую Землю. Тут мне пришлось признаться, что я и есть уважаемый Ким Петров.

«Просим, — начиналась телеграмма, а это всегда означает, что придется заниматься чем-то, что не хочется делать моим коллегам, — заглянуть (слово нашли великолепное) на Илигу, разобрать протест Федерации-45 (самая склочная из федераций, уж я ручаюсь). Встреча организована. Подробности на месте. Сплеш».

Сплешу ровным счетом ничего не стоило выслать мне депешу подлиннее, из которой я смог бы понять, кто и на кого обижен и кого с кем я буду мирить. Или осуждать. Наконец, он мог сообщить мне, где расположена эта Илига (если радисты, по своему обыкновению, не перепутали названия).

Настроение у меня испортилось до крайности, и я отправился в диспетчерскую. Там обнаружилось, что, во-первых, Илига находится на другом конце сектора и проще было бы послать туда человека прямо с Земли, чем вылавливать меня в глубинах Галактики. Во-вторых, прямого рейса отсюда нет. Надо лететь до звездной системы с непроизносимым названием, а там пересаживаться на местный рейс, который, вернее всего, отменен года два назад.

Узнав все это, я высказал про себя все, что думаю о Сплеше и Олимпийском комитете в целом, а затем погрузился на корабль. В полете я писал и рвал разнообразные заявления об отставке. Это мое хобби. Я лучший в Галактике специалист по сочинению заявлений об отставке. Пока я пишу их, мной овладевает сладкая уверенность в собственной незаменимости.

Хорошо еще, что на Илиге были предупреждены о моем появлении.

Автомобиль с пятью кольцами (когда-то означали пять континентов Земли) ждал меня у самого пандуса. Первым шагнул ко мне чиновник. Мой духовный брат. Возможно, и ровесник. Мне даже показалось его лицо знакомым, вроде я сталкивался с ним на конгрессе в Плутонвилле, где то ли я голосовал за его предложение уменьшить футбольное поле, то ли он возражал против моего предложения изъять из олимпийской программы стоклеточные шашки.

Кроме чиновника, меня встречали два деятеля рангом пониже, две юные гимнастки с цветами, девушка с зелеными волосами и мрачный парень, которого я принял сначала за боксера, потом за шофера, а он оказался переводчиком. Как переводчик, он нам не пригодился: все знали космолингву.

— Добро пожаловать, — сказал мне главный чиновник. — Мне кажется, что мы с вами где-то встречались. Вы не были на конференции легкоатлетических ассоциаций в Берендауне?

Именно на той конференции я не присутствовал, о чем и поставил в известность моего коллегу, осведомившись не менее вежливо, не случалось ли ему посетить Плутонвилль. Он там не бывал. Мы отложили эту тему до лучших времен, и, отягощенный двумя букетами, я проследовал к машине, куда вместились все встречающие. В этой машине мы провели последующие полчаса — столько времени понадобилось, чтобы оформить мои документы и получить багаж.

Я бы предпочел сразу ознакомиться с обстоятельствами дела, но местный председатель Олимпийского комитета (с которым мы не встречались ни в Плутонвилле, ни в Берендауне) занимался моим багажом, поэтому я в основном рассказывал о погоде, которая сопровождала меня в пути, и расспрашивал, какая погода стоит на Илиге. Переводчик в беседу не вмешивался, хранил мрачную мину и шевелил губами, беззвучно переводя мои слова на английский, а слова илигийских чиновников на какой-то из земных языков. Девочки-гимнастки рассматривали меня в упор и отчаянно шептались. А меня неотступно преследовала мысль: а что, если их проступок перед федерацией настолько серьезен, что они пойдут на все, только бы превратить меня в союзника? Как я ненавидел в этот момент скрягу Сплеша, вечно экономившего на космограммах. Как мне узнать о сути дела, не показав хозяевам, что этой сути я не знаю?

— Вам жарко? — спросила миловидная девушка с зелеными волосами. Я еще не знал, мода это или генетическая особенность.

— Нет, что вы, — ответил я, вытирая лоб платком.

— Вы, наверное, очень расстроены, что вам пришлось из-за нас нарушить свои планы. Из-за меня.

— Из-за вас?

— Мы получили уведомление от самого Сплеша, — перебил ее чиновник, — что вы изменяете из-за нас свой маршрут. Это очень любезно с вашей стороны. Мы постараемся разнообразить ваш досуг. На завтра намечена экскурсия к водопадам, а затем вас ждет легкий обед на вершине горы Ужасной.

Меня не очень обрадовала перспектива легкого обеда на Ужасной горе, а вот слова, оброненные девушкой, кое-что приоткрывали. Значит, она в чем-то провинилась. Это уже клочок информации. Итак, девушка была на каких-то соревнованиях и там чего-то натворила. Ну что же, конфликты такого рода легче разрешить, чем споры о количестве участников, жалобы на плохое размещение команды или неправильную систему подсчета очков. Да и девушка была скромна на вид и чувствовала себя виноватой.

Наконец мой коллега вернулся, сообщив, что багаж уже отправлен в гостиницу. Я лихорадочно пытался вспомнить, как его зовут, но, разумеется, так и не вспомнил.

Машина неслась по ровному шоссе, и хозяева махали руками, стараясь заинтересовать меня красотами окружающей природы. Но что может поразить тебя, если ты побывал на десятках космодромов Галактики? Я вежливо восторгался. Так мы и доехали до города.

Город был также обычен, потому что, если у тебя две руки и две ноги, тебе нужны стены, крыша над головой и даже мебель. А разница в архитектуре — дело вкуса. Я в этом не разбираюсь. Я устал и хотел спать.

Но путешествие по городу заняло больше времени, чем дорога от космодрома. Город задыхался в тисках транспортного кризиса.

— Уже скоро, — сказала девушка виноватым голосом, словно это она придумала пробки на перекрестках.

Раздался скрип тормозов, скрежет, и я инстинктивно вцепился в подлокотники кресла, вытягивая шею, чтобы увидеть случившееся.

Большая черная птица взлетела перед одной из машин метрах в тридцати впереди нас. Я перевел дух. Мои сопровождающие заговорили, перебивая друг друга, только переводчик хранил гробовое молчание, и тогда я, чтобы принять участие в беседе, сказал:

— У нас птицы тоже иногда приводят к катастрофам. Особенно в воздухе.

На меня все посмотрели странно, будто я сказал что-то неприличное, и я подумал о порой невероятных социальных табу, которые можно встретить в других мирах. Да нужно ли далеко ходить за примерами? Многие помнят известный скандал, происшедший во время визита Делакруза на Прембол, где совершенно недопустимо, если мужчина встает в присутствии дамы.

Еще минут через пять мы добрались до гостиницы, и мои хозяева предложили мне отдохнуть.

— А девушка пусть на минутку задержится, — попросил я.

Хозяева, видно, оценили мой ход и закивали головами как-то наискосок, повернулись и проследовали к машине, а девушки-гимнастки вытащили из машины букеты и снова мне их вручили. Так я и остался посреди холла, обнимая разноцветные цветы.

Девушка робела, краснела, ломала пальцы и явно изображала крайнюю степень вины.

— Я вас сейчас отпущу, — сказал я. — Только один вопрос.

— Конечно, — сказала она покорно.

Было жарко, и вентиляторы под потолком гоняли горячий воздух. Подошел портье и взял у меня букеты, за что я ему был крайне признателен.

— Как зовут вашего уважаемого председателя? — спросил я.

Девушка что-то прощебетала, и я попросил ее записать имя на листе бумаги печатными буквами. Должен не без гордости сказать, что на прощальном банкете, после нескольких часов тренировки, я умудрился прочесть все тридцать шесть букв подряд, за что был обласкан бурными аплодисментами присутствующих. По той же причине я попросил разрешения называть девушку Машей, на что она согласилась, хоть это звукосочетание не имело ровным счетом никакого отношения к ее грациозному имени, состоявшему из двадцати восьми согласных букв с придыханиями после четных.

— Итак, — начал я после того, как Маша кончила выводить буквы на бумаге. — Каково ваше личное отношение к тому, что произошло?

Такой вопрос я мог задать, и зная суть дела.

— Ой! — воскликнула Маша. — Мне так стыдно! Но меня подвели нервы.

— А вы подвели команду?

— Если бы только команду! Теперь, наверное, никого с нашей планеты не будут допускать к соревнованиям.

— Хорошо, — у меня больше не было сил разговаривать. — Идите. А я отдохну.

Я прошел в номер и принял душ. Значит, ее подвели нервы. Ну что ж, ничего удивительного. Почти все спортивные грешники ссылаются на нервы. Но такая милая девушка…

Я заказал в номер кофе. Мне принесли темный напиток со вкусом жженой резины. Лучшего я и не ждал.

— Простите, — спросил я официанта. — А есть ли здесь неподалеку место, где подают настоящий кофе?

— У нас самый настоящий, лучший кофе.

— Верю. А из чего его приготовляют?

Официант посмотрел на меня с искренним сочувствием и объяснил, что кофе — это такая трава, корни которой высушиваются и перемалываются, пока не примут благородный фиолетовый оттенок.

Поблагодарив официанта, я хотел выплеснуть драгоценный напиток, но тот, словно почувствовав мое разочарование, сказал:

— Есть люди, называющие этим словом странные коричневые зерна, которые привозят с Земли. Их подают в кафе «Африка» — два квартала отсюда. Чего только не делает с людьми мода!

Официант жалел снобов, которым приходится глотать всякую гадость, а я воспрял духом и через пять минут отправился в кафе «Африка».

Квартал, в котором стояла гостиница, отделялся от следующего небольшим парком. Я шел не спеша и даже остановился на берегу пруда, обрамленного бетонным барьерчиком. К вечеру солнце грело уже не так отчаянно, можно было дышать, и от воды исходила прохлада.

На другом берегу прудика счастливые родители возились у коляски с младенцем. Младенцу на вид было около года — он еще не умел ходить, но стоял в коляске довольно уверенно. На макушке у него торчал белый хохолок, и младенец заливался счастливым смехом, которому вторили папа и мама. Младенец напоминал мне младшего внука Егорушку, и мне на минуту показалось, что я вернулся домой.

Вдруг папаша поднял младенца на руки и, поцеловав в лобик, забросил в воду. Подальше от берега.

Я было бросился к воде, движимый естественным желанием спасти малыша. Но прежде, чем я успел что-нибудь сделать, я заметил: папа с мамой продолжают счастливо смеяться, что говорило либо об их законченном цинизме, либо о том, что младенцу ничего не грозит. Смеялись и случайные прохожие, остановившиеся у пруда. Смеялся и младенец, который препотешно бултыхал ручками и ножками и ко дну не шел.

Тогда я понял, что здесь детей учат плавать раньше, чем они научатся ходить. Таких чудаков я знал и на Земле. И когда я это понял, то немного успокоился. Но ненадолго. Прошло еще несколько секунд, и ручонки младенца, видно, устали, улыбка пропала с его личика, и, тихо пискнув, он пошел ко дну.

Лишь круги по воде…

Я сделал то, что в моем положении сделал бы каждый порядочный человек. Я прыгнул с бетонного бортика в воду и нырнул. В конце концов, пруд был так велик, а перепуганные родители наверняка замешкаются.

Вода была зеленоватой, но довольно чистой. Покачивались водоросли, и темными тенями рядом со мной проплывали рыбы. Пруд оказался не очень глубоким — метра два-три; на дне ребенка не было видно. Я на мгновение вынырнул, чтобы вдохнуть воздуха, и успел разглядеть испуганные лица людей, собравшихся вокруг пруда. Мокрый костюм тянул меня ко дну, и тут я понял, что совсем потерял былую спортивную форму и, если не направлюсь к берегу, спасать придется меня.

Я вынырнул и увидел, как улыбающийся папаша вынимает из воды своего улыбающегося детеныша. На последнем издыхании я выбрался из воды поближе к кустам и подальше от счастливых родителей. Там на скамеечке сидела Маша.

— Что с вами? — спросила она тихо. — Вы так купались?

В вопросе звучала жалкая попытка уважить странные обычаи моей родины, где старики обычно ныряют в воду в костюме и ботинках.

— Да, — сказал я сквозь зубы. — У нас такой обычай.

— Такой?! И вам не холодно?

— Что вы, — я постарался улыбнуться, — очень тепло.

— Вы куда идете? — спросила Маша, стараясь на меня не глядеть. Я бы тоже на ее месте постарался не глядеть на старика, с которого льется вода и свисают водоросли.

— Я иду пить кофе, — сказал я. — В кафе «Африка».

— Но, может, вам лучше…

— Сначала обсохнуть?

— Если так у вас принято.

— Нет, у нас принято гулять в мокрых костюмах, — ответил я. — Но все-таки мы вернемся в гостиницу и постараемся проникнуть туда с заднего хода, потому что наш обычай вызовет у вас удивление.

— Нет, что вы! — воскликнула неискренне Маша, но тут же повела меня к гостинице задним двором.

Я покорно следовал за девушкой, стараясь не обращать внимания на прохожих. По дороге я немного обсох, а в номере, размышляя о несходстве обычаев, переоделся в вечерний торжественный костюм с большим олимпийским гербом, нашитым на верхний карман. Я не рассчитывал разгуливать здесь в парадном облачении, но мой багаж был ограничен. Хорошо, хоть малыш не потонул.

Маша покорно ждала меня в холле, сложив ручки на коленях, словно нашкодившая школьница, которой предстоит объяснение с учителем.

— У вас рано учат детей плавать? — спросил я, присаживаясь рядом.

— Плавать? Да, конечно.

— Но я никогда не видел пловцов с Илиги на наших соревнованиях.

— Мы недавно примкнули к олимпийскому движению, — сказала Маша.

— Но вот вы же участвовали.

Маша покраснела, что в сочетании с зелеными волосами дало любопытный эффект, который мог бы загнать в могилу дальтоника.

— Но я же легкоатлет, — сказала она. — За легкоатлетов мы ручались. А за пловцов очень трудно ручаться. Вы меня понимаете?

Я пока не понимал, но на всякий случай внушительно кивнул.

— Но поймите меня правильно! — воскликнула она вдруг с дрожью в голосе. — Я первый раз была на таких крупных отборочных соревнованиях. Этого со мной больше никогда не повторится.

Я кивал как болванчик, надеясь, что она проговорится.

— А теперь получилось, что из-за моего поведения илигийцам придется отказаться от участия в галактических соревнованиях. Поверьте, только я одна виновата. Снимите меня. Накажите меня. Но не наказывайте целую планету. Все теперь зависит от вас.

— Знаете что, — сказал я задумчиво. — Расскажите мне все по порядку. Одно дело — изучать документы, другое — выслушивать показания сторон. Только ничего не скрывайте.

Маша глубоко вздохнула, словно собиралась нырнуть в воду, чем напомнила мне мой собственный неразумный поступок.

— Значит, после того, как я стала чемпионкой Илиги в беге на двести метров, меня решили направить на отборочные соревнования сектора на Элеиду. Со мной был еще один юноша — прыгун. У него все обошлось. Ну вот, взяла я старт. Чуть-чуть засиделась. Самую чуточку. Знаете, как это бывает? Вы никогда сами не бегали?

— Я прыгал в высоту, — сказал я. — На два пятьдесят четыре.

— Ой как высоко! — искренне удивилась Маша, чем очень меня к себе расположила. — Но вы все равно знаете, как бывает, когда задержишься на старте. Бежишь и себя проклинаешь. А ведь два первых забега я выиграла. Вот и бежала, проклиная себя, и очень мне было стыдно, что на меня надеялись, а я так подвожу. Мы с другой девушкой оторвались от остальных, но у нее запас был метра в два. Полметра я отыграла по-честному, а потом с собой не совладала. Я знала лишь одно: остается двадцать метров, семнадцать… Вот я и фликнула.

— Что вы сделали?

— Флик-ну-ла.

И тут Маша разревелась, и я погладил ее по зеленой головке и стал приговаривать: «Ну ничего, ничего…»

— Что теперь будет?.. — бормотала Маша. — Я же не могу им в глаза смотреть.

— Что же было потом?

— Потом? Потом все судьи сбежались и потребовали объяснений. У меня, сами понимаете, был соблазн сказать, что им показалось, но я сказала правду. А та, другая команда сразу написала протест. И федерация. Они совершенно правы.

Маша достала платок и высморкалась. Почему-то все женщины в Галактике, когда плачут, вместо того чтобы вытереть слезы, вытирают нос. Из сумочки вывалился на стол сложенный вчетверо лист бумаги.

— Вот, — сказала Маша, — вот этот проклятый протест. Они даже не стали слушать моих объяснений и обещаний.

Я взял протест, стараясь скрыть охватившую меня радость. Развернул его, словно хотел еще раз взвесить тяжесть обвинений. Протест был счастливой зацепкой. Я слишком далеко зашел в своем всеведении, чтобы спросить, что это значит — фликнула?

«…За несколько метров до финиша, — говорилось в протесте после подробного описания никому не нужных обстоятельств прибытия спортсменов с Илиги и порядка соревнований, вплоть до указания скорости и направления ветра и числа зрителей на стадионе, — представительница Илиги, почувствовав, что не может догнать свою соперницу честным путем, пролетела несколько метров по воздуху, превратившись в нечто, подобное птице и снабженное крыльями, форму и расцветку которых установить не удалось. После пересечения линии финиша спортсменка вновь опустилась на землю и пробежала в своем естественном виде еще несколько метров, прежде чем остановилась…»

Далее следовали всякие пустые слова. Я сидел, перечитывал вышеприведенные фразы и все равно ничего не понимал.

Из столбняка меня вывело появление председателя Олимпийского комитета.

— Ну как, побеседовали? — спросил он, изобразив сдержанную радость. — Надеюсь, вы поняли, что случай с ней лишь печальное недоразумение?

— Да, — сказал я, складывая протест и пряча его в карман. — Да.

И тут, может, потому, что переутомился или неожиданное купание подействовало мне на нервы, я потерял контроль над собой и, выругав последними словами Сплеша, признался, что до разговора с Машей ровным счетом ничего не знал о сути дела, и в результате полдня потеряно понапрасну…

Мой неожиданный взрыв как-то успокоил коллегу и заставил его увидеть во мне — в строгом и страшном ревизоре — человека, подвластного слабостям. И потому он сказал:

— Позвольте, мой дорогой, рассказать вам все по порядку. Ведь планет в Галактике множество, и не можете же вы знать особенности каждой.

— Не могу, — согласился я. — На одной планете фликают, на другой…

— Вы совершенно правы. Ведь эволюция на Илиге проходила в куда более сложных условиях, чем, допустим, на Земле. Хищники преследовали наших отдаленных предков в воздухе, на суше и в воде. И были они быстры и беспощадны. Но природа пожалела наших предков. Она, помимо разума, наградила их особенностью, которой наделены и многие другие неагрессивные существа на нашей планете. Спасаясь от злых врагов, жертвы — а наши предки относились к числу жертв — могут менять форму тела в зависимости от среды, в которую они попадают. Представьте себе, что за вами гонится свамс. Это жуткое зрелище. Хорошо еще, что свамсы вымерли. Вот свамс догоняет вас в поле. Тогда в момент наибольшего нервного и физического напряжения структура вашего организма меняется, и вы взлетаете на воздух в виде птицы.

— Понимаю, — сказал я, хотя не был уверен, что понимаю.

— Помните, на перекрестке вы сказали, что птицы на вашей планете могут помешать транспорту. Мы не знали, шутка это или нет. Ведь никакой птицы там не было. Просто какой-то школьник чуть не попал под машину. В последний момент он успел вывернуться и взлететь в воздух…

— Да, — сказал я, вспомнив птицу, взлетевшую перед машинами.

— Ну вот, я продолжу рассказ, — сказал мой коллега. — Спасаясь от свамсов, наши предки взлетали в воздух. Но что их там ожидало?

— Провиски, — подсказала Маша.

— Правильно, провиски, — согласился мой коллега. — Размахивая своими громадными черными перепончатыми крыльями, провиски раскрывали свои черные клювы, чтобы нас сожрать. Что оставалось делать нашим предкам? Они принимали единственное решение — ныряли в воду и превращались в рыб. По приказу на редкость совершенной нервной системы биологическая структура тела вновь претерпевала изменения…

— Все ясно, — сказал я, стараясь не улыбнуться. — Это свойство у вас с рождения?

— Как вам сказать… Постепенно, с развитием цивилизации, эти способности стали отмирать. Но мы их воспитываем в детях искусственно, потому что они полезны. Вы можете увидеть в нашем городе сцены, непонятные и даже пугающие приезжего. Вы можете увидеть, как маленьких детей кидают с крыш или в водоемы… Если не закрепить возможности ребенка в раннем детстве, он может вырасти недоразвитым уродом…

— Уродом, то есть…

— Да, уродом, который не умеет превратиться, когда надо, в птицу или рыбу. Извините, уважаемый Ким Петров, но это слово не относится к нашим гостям. Мы понимаем, что эволюция у вас шла иными путями.

— А жаль! — воскликнул я с чувством.

Моему взору предстала сцена у пруда, столь обычная в их мире и так смутившая меня. Мой поступок должен был показаться окружающим верхом бестолковости. И неудивительно, что родители малыша поспешили вызволить ребенка из воды, чтобы глупый дедушка не сделал ему больно, схватив за плавничок или за жабры.

— Но, — тут в голосе моего собеседника зазвучали трагические нотки, — спортсмен, желающий выступать в обычных для Галактики видах спорта, дает клятву забыть о своих способностях. Больше того, мы надеялись, что никто в Олимпийском комитете не узнает наших… Ни к чему это… пошли бы разговоры…

— Ни к чему, — согласился я.

— Теперь, после этого краткого вступления, я хотел бы пригласить вас на специально приуроченные к вашему приезду соревнования по легкой атлетике. Вы сможете своими глазами убедиться, что и без фликанья мы добиваемся отличных результатов…

Я поднялся и последовал за моими гостеприимными хозяевами.

У подъезда гостиницы остановился автобус. Пассажиры уже вошли в него, и двери вот-вот должны были закрыться, когда за моей спиной послышался топот. Какой-то пожилой человек с двумя чемоданами в руках мчался через холл, держа в зубах голубую бумажку, наверно, билет. Я посторонился. Увидев, что автобус отходит, человек подпрыгнул, превратился в серую птицу, подхватил когтями чемоданы, не выпуская из клюва билет, в мгновение ока долетел до автобуса и протиснулся внутрь, заклинив чемоданами дверь.

— Ну вот видите, — сказал мой коллега несколько укоризненно. — Иногда это помогает, но… не везде.

Не спуская глаз с удаляющегося автобуса, я спросил:

— А под землю ваши предки не пробовали прятаться?

— Это атавизм! — возмутилась Маша. — Там же грязно.

— Такие способности встречаются у геологов, — поправил ее мой коллега. — Так каковы наши перспективы в олимпийском движении?

— Еще не знаю, — сказал я.

А сам уже думал о бесконечных заседаниях комитета, где мне придется уламывать упрямую федерацию и торжественно клясться от имени илигийцев, что они преодолеют инстинкты ради честной спортивной борьбы.

КОРОНА ПРОФЕССОРА КОЗАРИНА

Когда я сошел с электрички, уже стемнело. Шел мелкий бесконечный дождик. Оттого казалось, что уже наступила осень, хотя до осени было еще далеко. А может, мне хотелось, чтобы скорее наступила осень, и тогда я смогу забыть о вечерней электричке, этой платформе и дороге через лес. Обычно все происходит автоматически. Ты садишься в первый вагон метро, потому что от него ближе к выходу, берешь билет в крайней кассе, чтобы сэкономить двадцать шагов до поезда, спешишь к третьему от конца вагону, потому что он останавливается у лестницы, от которой начинается асфальтовая дорожка. Ты сходишь с дорожки у двойной сосны, потому что если пройти напрямик, через березовую рощу, то выиграешь еще сто двадцать шагов, — все за месяц измерено. Длина дороги зависит от того, насколько у тебя сегодня тяжелая сумка.

Шел дождик, и, когда электричка ушла и стало тихо, я услышал, как капли стучат по листьям. Было пусто, словно поезд увез последних людей и я остался здесь совершенно один. Я спустился по лестнице на асфальтовую дорожку и привычно обошел лужу. Я слышал свои шаги и думал, что эти шаги старше меня. Наверное, я устал, и жизнь у меня получалась не такой, как хотелось.

Я возвращался так поздно, потому что заезжал к Валиной тетке за лампой синего света для Коськи, только в четвертой по счету аптеке отыскал шиповниковый сироп, должен был купить три бутылки лимонада для Раисы Павловны, не говоря уже о колбасе, сыре и всяких продуктах — там двести граммов, там триста, — вот и набралась сумка килограммов в десять, и хочется поставить ее под сосну и забыть.

Я сошел с асфальтовой дорожки и пошел напрямик по тропинке через березовую рощу. Тропинка была скользкой, приходилось угадывать ее в темноте, чтобы не споткнуться о корень.

Я согласен бегать после работы по магазинам и потом почти час трястись в электричке, если бы в этом был смысл, но смысла не было, как не было смысла во многом из того, что я делал. Я иногда думал о том, как относительно время. Мы женаты полтора года. И Коське уже скоро семь месяцев, он кое-что соображает. И вот эти полтора года, с одной стороны, начались только вчера, и я все помню, что было тогда, а с другой стороны, это самые длинные полтора года в моей жизни. Одна жизнь была раньше, вторую я прожил теперь. И она кончается, потому что, очевидно, умирает человек не однажды и, чтобы жить дальше и оставаться человеком, нужно не тянуть, не волынить, а отрезать раз и навсегда. И начать сначала.

Я поскользнулся все-таки, чуть не упал и еле спас лампу синего света. Правый ботинок промок; я собирался забежать в мастерскую, но, конечно, не хватило времени. Я вошел в поселок, здесь горели фонари, и можно было идти быстрее. У штакетника металась белая дворняга и захлебывалась от ненависти ко мне. Это, по крайней мере, какое-то чувство. Хуже нет, когда чувства пропадают и тебя просто перестают замечать. Нет, все в пределах нормы, видимость сохраняется, тебя кормят, пришивают тебе пуговицы и даже спрашивают, не забыл ли ты зайти в мастерскую и починить правый ботинок. Так недолго и простудиться. Дальнейший ход мыслей довольно элементарен. Если я простужусь, то некому будет таскать из Москвы сумки.

Дача Козарина вторая слева, и за кустами сирени виден свет на террасе. Раиса Павловна сидит там и трудится над амбарной книгой, в которой записаны все ее расходы и доходы. В жизни не видел человека, который так серьезно относился бы к копейкам. И меня сначала поразило, что Валентина, такая беззаботная и веселая раньше, нашла с ней общий язык. Может, скоро тоже заведет амбарную книгу и разлинует ее по дням и часам?

Мы сняли эту дачу, потому что ее нашла Валина тетка. Дача была старой, скрипучей и седой снаружи. Раньше там жил профессор Козарин, но он года три как умер, и дача досталась его племяннице Раисе, потому что у профессора не было других родственников. Все вещи, принадлежавшие когда-то профессору, Раиса закинула в чулан, словно хотела вычеркнуть его не только из жизни, но и из памяти тоже. Не знаю, был ли у нее когда-нибудь муж, но детей не было точно. Коську она не любила, он ее раздражал, и, если бы не эта дружба с Валентиной, нам бы с Коськой несдобровать. Дача была небольшая: две комнаты и терраса. Не считая кухни и чулана. Раиса рада была бы сдать все, но комнату пришлось оставить себе — она развела огород, а за ним надо следить. Мы как жильцы Раису не очень устраивали, но у нее не было выбора — дача далеко от станции и от Москвы, ни магазинов, ни другой цивилизации поблизости нету, а Раиса заломила за нее цену, как за дворец в Ницце, и в результате, как разборчивая невеста, осталась ни с чем. Пришлось соглашаться на нас.

Я перегнулся через калитку, откинул щеколду и прошел по скользкой дорожке к дому, нагибаясь, чтобы не задеть сиреневых кустов и не получить холодного душа за шиворот. Раиса сидела за столом, правда, не с амбарной книгой, а с фармацевтическим справочником, любимым ее чтением. В ответ на мое «здравствуйте» она сказала только:

— Опять загулял?

Мне хотелось метнуть в нее три бутылки лимонада, как гранаты, но я поставил бутылки в ряд перед ней, и она рассеянно сказала:

— А, да, спасибо.

Так королева английская, наверное, говорила лакею, который принес мороженое. Тут вошла Валентина и изобразила радость по поводу моего приезда:

— А я уж волновалась.

Наверное, она могла отыскать какое-то другое приветствие, и все кончилось бы миром, но я-то знал, что она не волновалась, а блаженно вязала или дремала в теплой комнате, пока я тащился сюда, и думала о том, что вот кончится лето и ее тюремное заключение на даче и она наконец встретит своего принца. А может, даже об этом не думала. Она живет в спокойном, растительном состоянии и выходит из него только под влиянием неприязни ко мне.

— Гулял я. — Мне было любопытно следить за ее реакцией. — Выпили с Семеновым, потом хоккей смотрели.

Валентина скептически улыбнулась и облила меня волной снисходительного презрения. Глаза у нее были не накрашены, и оттого взгляд оставался холодным. А я стоял и учился ненавидеть эти тонкие пальцы, лежащие равнодушно на столе, и прядь волос над маленьким ухом. Это трудная школа — куда легче ненавидеть самого себя.

— Ты устал, милый, — сказала Валентина. — Настоялся в очередях?

— Да говорю же, что пил с Семеновым!

Как мне хотелось вывести ее из себя, чтобы потеряла контроль, чтобы вырвалось наружу ее настоящее, злобное и равнодушное нутро!

— Удивительно, — проскрипела Раиса, — юноша из хорошей семьи…

— Какое вам дело до моей семьи!

И я сразу представил себе, как они хихикают с Валентиной, когда моя супруга рассказывает ей, как мой отец пытался запретить мне жениться на Валентине. Он сказал тогда: «Ты ни копейки не заработал за свою жизнь и хочешь теперь, чтобы я кормил и тебя, и твою жену?» Потом, глядя в прошлое, я понял, что расчет Валентины был на нашу квартиру, на отцовскую зарплату и благополучную жизнь, ведь, когда отец сказал все это, она быстренько пошла на попятный. Она умело замаскировала свои мысли беспокойством о моем институте: «Тебе надо учиться, твои идеи бросить институт, уйти со второго курса, работать и снимать комнату не выдержат испытания. Нам будет трудно». Она отлично сыграла свою роль. Ей было нечего терять, разве только койку в общежитии. С ее внешними данными она могла выбрать квартиру получше нашей. И желающие были, я-то знаю.

Первые три-четыре месяца казалось, что стенок между нами не существует. Валентина работала, я работал, комнату мы нашли, и на вечерний я перешел без скрипа. Но тут в перспективе замаячил Коська, а когда Валентина ушла с работы и Коська материализовался, стало и в самом деле нелегко. Ей тоже. Она еще как-то рассчитывала на мое примирение с отцом, ради моего блага, как она объясняла, чтобы не платить за комнату и не ждать, что хозяйке надоедят ночные сцены, которые умел закатывать Коська, и она попросит нас покинуть помещение. Но я был упрям. Я тогда начал догадываться о ее игре, вернее, ее проигрыше, но все на что-то надеялся.

— Мне нет никакого дела до вашей семьи, — поджала губы Раиса. — Я имею в виду ту семью.

Другими словами, до моей — этой — семьи ей дело есть. Хороший стандартный союз двух гиен против одного зайца.

— Как Коська? — спросил я, чтобы не заводиться.

— Спит, — сказала Валентина и поджала губы точно как Раиса. Валентина легко поддается влияниям.

Раиса поднялась, собрала бутылки и, прижав их к животу книгой, поползла к себе. Вообще-то террасу она нам сдала и получила за это деньги, но предпочитала проводить время на ней.

Я заглянул в комнату к Коське. Сын спал, и я поправил на нем одеяло. Коська ни на кого не похож, и поэтому те, кто хочет сделать мне приятное, уверяют, что он моя копия, а Валентинины тетки и подруги повторяют на все лады: «Валечка, какое сходство! Твой носик, твой ротик! Твои ушки!»

Ребенку, говорят, плохо расти без отца. Хорошо бы, Валентина согласилась, когда мы разведемся, оставить Коську со мной. Я знал, что мать согласится получить меня обратно с сыном. Она его любит. Она из тех, кто считает Коську моей копией. Да и Валентине он не нужен — грустное свидетельство жизненного просчета. Когда она наконец отыщет свое счастье, у нее будут другие дети. Мне больше ничего не надо. Я поймал себя на том, что думаю о разводе как о чем-то решенном.

— У тебя ботинок промок? — с издевкой спросила Валентина, входя за мной. — Ты ведь к сапожнику не успел?

— Угу, — сказал я, чтобы не ввязываться в разговор. Я был весь накален внутри, нервы плавились. Сейчас она найдет способ побольнее упрекнуть меня в бедности.

Она нашла.

— Знаешь, Коля, — сказала она лицемерно. — Пожалуй, я обойдусь без плаща. Мой старый еще в норме. А ботинки тебе нужнее.

Я поймал ее взгляд. Глаза были холодными, издевающимися. Слова хлынули мне в горло и застряли клубком. Я закашлялся и бросился к двери. Валентина не побежала за мной, и я ясно представил, как она стоит, дотронувшись пальцем до острого подбородка, и загадочно улыбается. Удар был нанесен ниже пояса, запрещенный удар.

Был уже одиннадцатый час, и, хоть назавтра намечалась суббота, когда можно понежиться, я решил лечь пораньше. Устал. Лечь я могу на террасе, как всегда, все равно Валентина в комнате с Коськой, на случай перепеленать его, когда проснется. Но надо было идти в комнату за бельем и подушкой. А этого делать я не хотел. Мог сорваться. Поэтому я достал «Коррозию металлов» — увлекательное чтение в таком настроении — и принялся за книгу. Валентина вскоре заглянула в щелку и спросила шепотом (Коська что-то возился во сне), буду ли я пить чай. Я на нее зашипел, и она спряталась. Я понял: Валентина что-то задумала, иначе бы давно оказалась на террасе и мурлыкнула бы раза два, чтобы привести меня в смирное состояние. Пока, до осени, я ей нужен. Таскать сумки и угождать по хозяйству.

Скоро двенадцать. Заскрипела в дальней комнате кровать Раисы, хозяйка укладывалась, ей рано вставать — кур кормить. У меня слипались глаза. Ни строчки я не запомнил из «Коррозии». У меня в душе коррозия, это я понимал. И понимал еще, что в двадцать один год можно начать жить снова. Валентина тоже не ложилась. Она планировала новые унижения для меня, ждала, когда я не выдержу и приду за подушкой. Нет уж, не дождешься. Я посмотрел на свою ладонь — она была в крови. Значит, убил комара и сам этого не заметил. Дождик стучал по крыше, и ему вторил ровный шум струйки воды, сливавшейся с водостока в бочку у террасы. Мне даже нечем было накрыться — пиджак, еще не высохший, висел где-то на кухне над плитой. Взять, что ли, скатерть со стола? А почему бы и нет? Могу же я доставить утром удовольствие Раисе, когда она сунется на террасу и увидит, как я использовал рыночное произведение искусства с четырьмя оскаленными тигровыми мордами по углам. Я поставил пустую тарелку и прочую посуду на пол и только взялся за угол скатерти, как Валентина подошла к двери — мне слышен каждый ее шаг, особенно ночью. Я успел раскрыть книгу.

— Коля, — сказала она тихо, — ты занят?

— Я работаю, — отрезал я. — Спи.

Наверное, я потом задремал за столом, потому что очнулся вдруг оттого, что дождь кончился. И было очень тихо, только шелестели шаги Валентины за дверью. «Как она ненавидит меня!» — подумал я почти спокойно. Большая ночная бабочка билась о стекло веранды. Я бесшумно шагнул к дивану и, не погасив света, тут же заснул.

Проснулся я довольно рано, хотя Раиса уже беседовала со своими драгоценными курами под самой верандой. Было солнечное и ветреное утро, скрипели стволы сосен, и в углу веранды жужжали осы. Я не сразу понял, почему я сплю вот так, словно на вокзале. Первые несколько секунд у меня было отличное настроение, но тут квантами стали возвращаться мысли и слова вчерашнего вечера, и я сбросил ноги с дивана — мне не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел меня. В комнате было тихо, я заглянул туда. Семья спала. Только Коська делал это безмятежно, а Валентина — сжавшись в комок и спрятав голову под одеяло, — даже во сне она избегала моего взгляда.

Я взял полотенце и зубную щетку и спустился в сад, к умывальнику, висевшему на стволе сосны. Пока я мылся, Раиса неслышно подкралась из-за спины и прошептала:

— Сладко спите, голубки, без молока останетесь.

Она не здоровается, и я не буду. Но в ее ехидной фразе был здравый смысл. За два дома жила бабка Ксения, у которой мы брали молоко. Я, не говоря ни слова, подхватил с террасы бидон и пошел к калитке. Я шел и удивлялся себе: я был спокоен. И не мог сразу понять причины своего спокойствия. И только когда возвращался обратно, понял, в чем дело: оказывается, пока я спал, принял решение. Как будто решил во сне задачу, которую не мог решить несколько дней подряд. Сегодня я поговорю с Валентиной. И скажу ей все. Так можно откладывать разговор на годы. Есть семьи, в которых кто-то тоже откладывает такой разговор. Год откладывает, два, пять, а там уже поздно.