Остину присягнули армия и гвардейцы, послы других королевств представили ему свои верительные грамоты, Королевский совет рукоплескал, а делегаты от городов и сел приносили изъявления преданности.

Поздравляли и Юту — она стала королевой, но не обрадовалась этому ни капли. Ее бы воля — она скорбела бы по старому королю гораздо дольше, но государственные соображения заставили Остина сократить траур до одного месяца вместо обычных пяти.

Когда срок траура истек, царственная пара отправилась с визитами в соседние государства.

С монархами Верхней Конты Остин теперь находился в родстве; молодых короля и королеву встретили там, как своих детей. Неделю Юта блаженствовала, живя в родительском доме и радостно узнавая новости о старых знакомых; но сестры огорчили ее. Будто внезапно отдалившись, оставшись далеко внизу, они не могли побороть неловкости, общаясь с Ютой. Даже Май! Будто корона, опустившись на Ютину голову, разрушила что-то очень важное…

Прощание было невеселым — еще и потому, что предстоял визит в Акмалию.

В акмалийской столице Остина и Юту встретили прохладно и совершенно официально. Король, отец Оливии, вежливо извинился за то, что его дочь не сможет присутствовать на приеме в честь нового контестарского монарха — захворала, отдыхает на природе.

Юта была искренне рада этому. Она почему-то боялась встретить Оливию.

Сели за столы; в зале было непривычно тихо и как-то неуютно. Под тарелкой у Юты оказался маленький, сложенный вдвое листок; вздрогнув, она развернула его.

«Длинноносая сучка ловко окрутила бедолагу-принца».

На Юту будто небо обрушилось.

Кто-то говорил речи, рядом внимательно слушал Остин — а Юта больше всего боялась, что он заметит листок в ее руках и спросит: «Что это?».

За ней наблюдают. Только и ждут, чтобы она покраснела или заплакала. Надо держаться.

Куда девать проклятую записку? Скомкать и выбросить, чтобы слуги прочитали?

Она улыбалась так, что судорогой сводило губы, а руки под столом терзали и рвали бумажку, помогая Юте вытерпеть эту игру.

Прошла целая вечность, прежде чем бесконечный прием завершился; Юта не прикоснулась ни к вину, ни к яствам. Остин смотрел на нее осуждающе, прошептал даже:

— Королева, как вы себя ведете?

Королева подавила в горле спазм.

Запланирована была также прогулка по зимнему саду и встреча Остина с Королевским советом Акмалии, но Юта забралась в карету и сказала, что хочет немедленно ехать домой. Остин был темнее тучи:

— В чем дело? Что за истерика?

Юта вся дрожала, как осиновый лист; она была в таком состоянии, что спроси сейчас Остин: «Да что случилось, милая?» — она не выдержала бы и все рассказала.

Но он не спросил.

Визит был прерван из-за внезапной болезни королевы Юты. Остин не пожелал ехать с ней в карете — ему подали верховую лошадь.

Трясясь в душной бархатной полутьме, Юта глотала слезы и думала: это неправда. Остин женился на ней по любви… Она еще докажет, что достойна быть его женой!

Она отвела занавеску от окна и увидела звезды. Высоко-высоко, в зените, сиял Венец Прадракона.

* * *

В темном и смутном своем детстве он слышал от кого-то — то ли от отца, то ли от деда — древнюю поговорку: «Дракон всегда отыщет путь за море».

За море отправлялись самые сильные или самые отчаянные. Или же самые фанатичные — ведь за счастье увидеть землю Прадракона иногда приходилось платить и жизнью. Двести первый потомок Арм-Анн никогда не думал о паломничестве.

И вот, зависнув в зените над замком, он впервые задумался над этим. «Зубчатые скалы — хребет Прадракона, слепящее солнце — гортань Прадракона…» Арм-Анн осознал, что оставить все как есть — значит обречь себя на долгую смерть от тоски.

«Дракон всегда отыщет путь за море».

Он спустился в подземелье и простился с предками — кое-кто из них сложил голову, отыскивая святыню рода. Где бы они ни находились сейчас, им должен был доставить удовольствие благородный порыв младшего непутевого отпрыска.

Потом он вернулся в комнату с камином и долго сидел, глядя в золу.

Теперь Юта спокойна и счастлива. Он жил без нее двести с лишним лет, а с ней не прожил и года. Пустота, прореха, оставшаяся после ее ухода, зарастет со временем; будут тянуться и тянуться дни, он состарится, и, может быть, станет иногда разрешать себе воспоминание… Иногда. И день, когда он вспомнит Юту, вдруг выделится из череды долгих и одинаковых дней. Но это будет потом, когда стихнет это… эта… Наверное, боль утраты.

Да, люди называют это именно так. Пройдет время, и любая мелочь перестанет напоминать ему Юту. Но для этого надо выждать, перетерпеть.

Рассвело.

Тогда Арман встал и, не оглядываясь, покинул замок. Путь его лежал к изогнутой линии горизонта.

Ревел ветер, рассекаемый мощными крыльями. Внизу метались в панике серые спины чаек. Он чуть сбавил скорость — кто знает, сколько придется лететь без остановки, без передышки?

Потом чайки исчезли — Арман улетал все дальше и дальше от твердой земли. Небо над его головой оставалось чистым, но справа и слева тянулись широкие поля облаков. Поднимаясь выше, он видел их спины — розовые с белым, подобные грудам каледоньего пуха. Облака громоздились округлыми глыбами, меняли форму и цвет — бесконечные гряды, уходящие туда, где небо сходится с землей… Опускаясь чуть ниже, он мог видеть их подбрюшья — голубые с серым, плоские, как подошва.

Мир был необъятно велик, и только солнце, неспешно пробирающееся среди облаков, могло увидеть его сразу — весь… Но нескончаемые прогулки по небу давно наскучили светилу, и оно смотрело на огромный мир привычно-равнодушно. Ну, дракон летит через море. Пусть себе летит…

Тот инстинкт, который вел его предков прямо к цели, говорил в Армане невнятно и глухо. Он знал только, что надо держать прямо на восток.

Миновал день, навалилась ночь, и он потерял горизонт из виду. Крылья его двигались медленнее и тяжелее, и мучительна была мысль о том, что на миллионы взмахов вокруг простирается только вода и вода, склизкая, предательская поверхность.

Занялось утро, и он с удивлением увидел, что почти не сбился с курса. Выпуклый горизонт подернулся на востоке малиновым и выпустил в небо тяжелое розовое солнце. Облака растянулись по самому краю неба, как слепцы, ведомые поводырем.

Раньше Арману никогда не приходилось сутками подряд держаться в воздухе. Ему хотелось пить; усталый, он обрадовался, увидев с высоты маленький пологий островок.

Сделав круг и убедившись, что островок пуст, он с облегчением стал снижаться. Чем ниже он опускался, тем гуще становились внезапно достигшие его ноздрей волны смрада.

Остров был раздувшимся брюхом исполинской дохлой рыбины; мелкие морские обитатели вспенивали воду вокруг, торопясь полакомиться столь щедрых размеров падалью. Как ни тяжко было Арману, но отдыхать на трупе он не стал — с усилием снова набрал высоту и с упорством безумца двинулся в направлении, указываемом глухим, едва теплящимся инстинктом.

Следующаяя ночь была кошмаром — он впадал в забытье на лету. Море под ним слабо светилось, над фосфоресцирующими волнами поднимались чьи-то головы, и некие существа выталкивали из воды желеподобные туши, чтобы снова обрушиться в пучину. В какой-то момент Арману показалось, что в темноте он видит море насквозь — посверкивающее, тяжело колыхающееся, кишащее щупальцами и белыми выкаченными глазами, и все глаза провожают его, невесть как залетевшего в эти края дракона… Он хотел дохнуть огнем, чтобы рассеять кошмар — но из пересохшей глотки вырвалась лишь одинокая искра, да и она тут же погасла, будто слизанная ночью.

Утром он очнулся на твердой земле. Как добрался до крохотного архипелага — память подсказать отказывалась. Не иначе, как Прадракон сжалился.

Распростертая в песке когтистая лапа дрогнула. По ней пробежала как бы судорога, и в ту же секунду в песок впились человеческие пальцы. Ударил землю и исчез мощный чешуйчатый хвост. Вместо измученного ящера на берегу лежал измученный человек; скорпион, наблюдавший метаморфозу с песчаного холма, от неожиданности вскинул хвост и чуть не укусил себя в спину.

Первый островок был кругл и гол, как пятка; второй казался сплошной расщелиной между двумя заскорузлыми скалами, круто выпирающими из соленых волн; на третьем, пологом и каменистом, была вода — дождевая вода, скопившаяся в каменной чаше.

Арман пил долго и жадно. Все человеческое в нем умоляло об отдыхе, а драконье властно требовало пропитания — необходимо было кого-то поймать и съесть. Арман беспомощно огляделся.

Птицы не долетали до крошечного, затерянного в море архипелага. Ни одно, даже самое мелкое сухопутное животное не нашло бы прокорма на голых камнях и разогретом песке. Настороженно косясь на Армана глазами-усиками, бочком отползали в море некрупные серые крабы.

Тогда он задумал поймать рыбу. Дракону была противна сама мысль о воде, и охотиться пришлось в человечьем обличье; зайдя в море по колено, он с надеждой высматривал в прозрачной толще чью-нибудь съедобную спину. В какой-то момент ему удалось оказаться в самой гуще серебряной рыбьей стаи — но удача не далась ему, как не далась скользкая, отчаяная рыбешка.

Голодный и очень ослабевший, он распростерся на песке. Нещадно палило солнце; тень от острова-расщелины, описав полукруг, упала Арману на лицо.

В это же самое мгновение от подножья скал-близнецов туго разошлась волна; обе каменные половинки вздрогнули и чуть раскрылись, как лепестки стыдливого цветка. Из расширившейся щели между ними поднялась треугольная голова на длинной кольчатой шее.

Секунду или две Арман и обитатель скал смотрели друг на друга. Потом обитатель, немало удивленный присутствием на островах человека, рывками потянул свое бесконечное тело откуда-то из глубин.

Видимо, его заботили сходные проблемы — ему трудно было добывать пропитание в скудном мире песка и камней. В радостной спешке, глотая длинные мутные слюни, изголодавшаяся тварь форсировала узенький пролив между островами. Брызги так и летели из-под полосатого змееподобного брюха; в панике разбегались крабы.

Арман смотрел, как чудище приближается. Голова уже достигла песчаного берега, а хвост все еще лез из расщелины.

Обитатель скал сделал последний рывок и разинул маленькие челюсти, из которых выдвинулся шипастый черный язык. Он знавал в свое время вкус человечины; тем удивительнее и обиднее было ему обнаружить вдруг, что это мягкое и беззащитное создание ни с того ни с сего обернулось бронированным крылатым ящером.

Обитатель затормозил, будто налетев на невидимую преграду. Длинные глубокие борозды остались в песке; мгновение длилась неловкая пауза. Арман смерил нового знакомца взглядом, размышляя, можно ли его съесть — тот прочел это в свирепых глазах под костяными щитками. Вряд ли Арману удалось бы преодолеть свое отвращение настолько, чтобы попытаться скушать обитателя скал — однако тот, смятенный и разочарованный, поспешил вернуться в свое укрытие. Створки камней сомкнулись с раздраженным стуком захлопнувшейся двери.

Сразу же после этой встречи Арман покинул острова.

* * *

Возвратившись в столицу, Юта принесла мужу самые горячие извинения. Это, конечно, был обыкновенный нервный припадок, болезнь. Она уверена, что это больше никогда не повторится.

Остин кивнул, но отношения между супругами некоторое время оставались натянутыми.

Желая угодить мужу, Юта изо всех сил старалась отвечать его представлениям о том, какой должна быть королева. Она пожелала научиться вышивать — специально для этого во дворец была доставлена серенькая старушка-мастерица. Старушка привезла с собой угрожающих размеров пяльца, коробку с иглами и нитками и целый ворох образцов для вышивания.

Целыми днями Юта вышивала, глядя на эти образцы. Им надо было следовать в точности, если же рассеянность или неуместная фантазия побуждали Юту что-нибудь изменить — старушка поджимала губы и огорченно качала головой.

Под вечер у Юты болели глаза и пальцы, ныли затекшие плечи — ей приходилось делать над собой усилие, отвечая на ласки Остина, которые всегда оставались одинаковыми. Король уставал еще больше, ведь он тоже работал целый день! Неудивительно, что, покончив с торопливой любовью, он тут же проваливался в глубокий сон…

Вскоре королева преподнесла любимому мужу собственноручно вышитый платок. Король Остин принял подарок со сдержанной благодарностью, отношения супругов стали немного теплей.

Подошел Главный Праздник Зимы. Юта надеялась, что, как когда-то в родительском доме, устроены будут Ледовый дворец и Снежная битва, что зальют каток, что накатают снеговиков и дадут им в руки факелы — но Остин заявил, что снова будет большая охота. И хоть Юта до сих пор без содрогания не могла вспомнить стеклянный взгляд мертвого оленя — она сделала вид, что рада.

Когда кавалькада охотников выехала в поле — пошел снег.

Он валил и валил, хлопья не кружились, как кружатся в полете первые снежинки — земля ведь тогда еще нагая, и надо хорошенько выбрать место для падения. Нет, это был снег середины зимы, когда все места уже заняты и хлопьям нечего выбирать — ложатся, как придется…

И вот, когда первые хлопья улеглись Юте на плечи и на ресницы, она вспомнила калидоний пух.

Он так же лежал на плечах, на волосах и ресницах, но был теплым и не таял… Она закрыла глаза и представила, как в покинутое и разоренное осенью калидонье гнездо ложится снег.

Лошадка ее умерила рысь, а потом и вовсе перешла на шаг. Юта опустила поводья; ей захотелось спешиться и побродить по снегу. Но все охотники ускакали далеко вперед; боясь отстать и рассердить Остина, Юта хлопнула лошадку по крупу.

Настреляли два десятка крупных зайцев.

В бревенчатом зале горели четыре камина; подвыпившие охотники со звоном шлепали друг друга по плечам, горланили и хохотали. Юта сидела молча; Остин много и с удовольствием пил — у него впервые за много дней появилась возможность расслабиться и отдохнуть.

Какой-то князек стал рассказывать, как ему довелось схлестнуться один на один с бешеным вепрем. Ожесточенно жестикулируя, он проигрывал сцену драки за себя и за кабана, причем за кабана удачнее. Юта потупилась. Остин жевал, ухмыляясь.

— Вепрь! — громко и презрительно выкрикнули из дальнего угла. — Охота слушать про какую-то свинью, ротозеи, когда наш господин сражался с драконом!

Разговоры тут же смолкли. Какого-то пьяницу, по-прежнему тянувшего свое, поспешно одернули; все как один, охотники умоляюще уставились на короля, искоса, впрочем, поглядывая и на королеву.

Вздрогнув, Юта задела локтем медный бокал, и тот повалился с глухим звоном.

— Ваше величество, — почтительно обратился кто-то, — сделайте нам честь, рассказав об этой великой битве!

Остин хмыкнул и тяжело, будто нехотя, поднялся.

Был он высок и широкоплеч; пряди светлых волос, мокрые от пота, прилипли ко лбу и завитками легли на виски. И сейчас он был красив — особой мужественной красотой.

— Все мы воины, — бросил Остин небрежно. — Все знаем, что такое кровавая схватка… Ибо встретить дракона, господа — это уже не охота. Это — война, господа, и не на жизнь, а…

Он пошатнулся — и Юта теперь только увидела, насколько он пьян.

А Остин вдруг разбросал руки, больно задев при этом Ютино плечо. Не то размах крыльев показывал, не то ужасающие размеры своего страшного противника. В зале загудели.

— Дракон! — выкрикнул Остин. — Ящер! Шкурой его можно выстелить площадь… Он кинулся внезапно, с неба, дыша огнем… Тогда я резко отклонился вправо, а слева — вот так — наставил копье… Древко опалилось, как уголь, но наконечник… Добрый наконечник мне выковали! Он снова взлетел и снова кинулся, но я…

У Юты вдруг сжалось сердце. Она вспомнила схватку у подножия Арманового замка.

Она не вспоминала ее давно — сказать по правде, она и не помнила ее раньше, события того небывалого дня подернулись в ее сознании как бы дымкой… Но теперь, слушая пьяную похвальбу Остина, она ясно представила и замок, и дорогу, и Армана, и принца на коне…

Со скалы, на которую поставил ее Арман, все было видно как нельзя лучше. Она была там все время и прекрасно видела, что дракон поднялся в воздух лишь на секунду — и вовсе не дышал огнем!

Эта маленькая, давно утерянная подробность вдруг поразила ее, как открытие. Уткнувшись глазами в залитую вином скатерть, она слушала Остина и лихорадочно пыталась понять: почему она вспомнила об этом только сейчас? Почему это не поразило ее сразу?

— Моя секира разлетелась от одного удара по чешуе… Чешуя у него крепче крепкой стали, и я уж думал, что придется туго… На мое счастье этот единственный удар получился хорошим, чудовище потеряло равновесие и грянулось на землю! Я выхватил палицу…

Юта закрыла глаза.

Да нет же, это Остин шлепнулся на землю. Арман подцепил его когтями и снял с седла, как хозяин снимает с куста поспевший помидор… И она, дура, закрыла глаза и зажала уши! Она испугалась, что дракон убьет Остина, между тем как он уже двадцать раз мог убить его… Одного дыхания достаточно было, она же не раз видела, как Арман дышит пламенем…

А Остин действительно выхватил палицу, и, когда она решилась наконец посмотреть, принц опускал эту шипастую сталь на голову… На покорно подставленную голову…

Горгулья, как же она раньше… Остин, возвращение, свадьба, и Арман ушел куда-то далеко-далеко, стал легендой, почти сказкой…

— Из последних сил я выхватил палицу, господа! — Остин разошелся сверх меры, глаза его лихорадочно блестели, — и занес ее над головой… над головой ящера, конечно! Но он метался и катался по песку, шипя и изрыгая ядовитую слюну…

— Не было этого, — неожиданно для себя сказала Юта. И сама испугалась — такое действие произвели ее слова.

Остин всхрапнул и замолк. Те в зале, что сидели ближе и слышали ее слова, онемели с открытыми ртами; те же, что сидели дальше, громко переспрашивали друг у друга, что такое сказала королева и почему вдруг замолчал король.

Медленно-медленно, по волоску, король Остин повернул голову и посмотрел на жену. Под этим взглядом Юта, судорожно прижимая руки к груди, встала и молча, ни на кого не глядя, поднялась наверх.

* * *

Шел пятый день полета над морем. Крылья Армана взмахивали судорожно и неровно, он летел уже над самой поверхностью воды — и опускался все ниже и ниже. Не видя ни неба, ни горизонта, он смотрел вниз, и в толще вод ему являлись видения, в которых он сам не мог отличить бред от яви.

Виделись ему корабли — широкогрудые морские красавцы с рядами высоких и крепких мачт; раскинув паруса, они стремились куда-то, но удивительным было то, что не поверхность воды несла их — они двигались под поверхностью, поглощенные, всосанные морем. То были его пленники; море будто давало парад своих жертв перед глазами измученного дракона.

Арман видел человеческие фигурки на чистых палубах — чаще всего это были мужчины — моряки и рыбаки, но на одном судне, самом большом, много было и женщин, и детей. Празднично, богато разодетые, они все стояли на широкой палубе, по сторонам которой плескались обрывки ярких тентов. Все как один подняв к Арману бледные лица, они смотрели прямо на него, смотрели безжизненно и безучастно, и, не метнись он в сторону отчаянным усилием — эти взгляды свели бы его с ума.

Однажды ему померещились в толще воды перепончатые крылья и костистый гребень вдоль спины — но дракон, если это был дракон, тут же провалился в пучину. Арманово сердце болезненно сжалось — сколько еще драконьих костей лежит на темном дне?

Много раз ему приходила мысль сложить крылья и кинуться в море, чтобы тут же и присоединиться к двумстам поколениям предков. Однако он летел и летел.

И вот, с трудом оторвав взгляд от воды, Арман нашел в себе силы глянуть вперед.

Прямо перед ним уже не было горизонта — его заступила от края до края темная отвесная стена. Арман никогда не думал, что такие скалы бывают на свете.

Он заработал крыльями сильнее, но стена надвигалась медленно, так медленно, будто специально хотела поразить своими размерами и величием. Верхний край ее загородил полнеба, и Арман понял вдруг, что ему не перелететь — он просто не сможет подняться так высоко.

Закашлявшись сухим дымом, вырывающимся из глотки, он из последних сил рванулся вверх. Скала, отвесная и почти гладкая, равнодушно взирала на его усилия темными круглыми дырами — не то гнездами, не то норами.

Море отодвинулось ниже, и прибой, разбивающийся о подножье скалы, казался бахромой салфетки — той, что со смехом надергала Юта.

Юта… Он рассек густой воздух, в котором увязали крылья. Но вершина скалы была недосягаемо далеко, и, сдавшись, Арман медленно заскользил вниз.

Когда до жадных волн оставалось совсем немного, в скале — он видел боковым зрением — вдруг разверзлась пещера. Арман повернул голову — из темной глубины на него глянули, он всей чешуей ощутил этот взгляд.

— Молодой дракон… — не то сказал, не то вздохнул глухой голос из каменной толщи. — Ты ищешь смерти, молодой дракон…

Вовсе нет, хотел сказать Арман, но драконья пасть не умела разговаривать. У края пещеры выступал из скалы обломок камня — и Арман изо всех сил потянулся к нему когтями.

— Все вы… похожи, — изрек Тот, Что Смотрел Из Скалы.

Арману удалось уцепиться — в ту же секунду обернувшись человеком, он рывком забросил тяжелое, немеющее тело в пещеру. Кто бы не смотрел оттуда, это была твердь — место, где можно жить, не взмахивая крыльями.

— Ты ищешь смерти, молодой дракон, — уверенно повторил Тот, Что Смотрел, хотя его незваный гость был уже в людском обличье.

— Я давно не молод, — хрипло отозвался Арман. — И не смерти я ищу, а родину Прадракона, моего предка.

— Этого мальчика, — голос потеплел, — этого смешного крылатого мальчугана… Я всегда забываю, что уже прошло время с тех пор, как он научился летать…

— Прадракон?!

— Да, да… Он рос на моих глазах, я всегда был против этой безумной его идеи — полететь за море… Но родина его не здесь.

Арман неподвижно лежал на острых камнях. Слова Того, Кто Смотрел, повергли его в ужас; взгляд, источник которого был где-то в темной глубине, давил и сковывал. Арман ни разу не решился посмотреть прямо навстречу этому взгляду, но и ткнувшись в пол, ощущал его — пристальный, неотрывный.

— Родина его не здесь, — продолжал Тот, — он подкидыш… Кто знает, откуда его подкинули — может быть, со звезд…

— Прадракон не может быть подкидышем, — глухо сказал Арман.

— Возможно, возможно, — легко согласился голос. — Хотя кто поручится, что всех нас не подкинули в этот странный мир?

— Кто ты? — спросил Арман все так же глухо.

— Разве можно ответить на этот вопрос? — удивился Тот. — А кто ты?

— Мое имя Арм-Анн.

— Разве в имени дело? Что говорит о тебе твое имя?

— Я двести первый потомок великого рода, — Арман перевел дыхание, взгляд из темной пустоты все тяжелее было выдерживать.

Кажется, голос усмехнулся:

— Этот мальчик наплодил множество потомков… Ты похож на него, молодой дракон.

— Возможно, — медленно отозвался Арман. — Он был первым в роду, я же — последний.

— Кольцо, — сказал Тот, Кто Смотрел.

— Что? — не понял Арман.

— Кольцо. Первый — это последний и есть. Круг замкнулся.

Некоторое время Арман лежал, переваривая его слова. Потом пробормотал сквозь зубы:

— Ты философ… Не мог бы ты отвернуться ненадолго? Мне… тяжело, когда ты смотришь.

— Как же я могу не смотреть? — удивился Тот.

Помолчали.

— Я хочу уйти, — сказал Арман.

— Совсем уйти? Уйти из этой жизни?

У Армана что-то екнуло в груди — не то страх, не то, наоборот, радость.

Скала чуть заметно вздрагивала, сотрясаемая прибоем. Но в мерный звук волн не вплетались привычные крики чаек — тихо, ни зверя, ни птицы.

— Н-нет… — проговорил он с трудом. — Я еще… не решил.

Взгляд стал еще пристальнее — Арман задыхался под ним.

— Решай, молодой дракон. Тому мальчику тоже было трудно.

— Отвернись, — выдохнул Арман, закрывая лицо руками.

Последовал звук, подобный короткому сухому смешку.

— Тебе еще придется решать. Тебя ждет… Нет. Сначала выбери.

И снова — короткий смешок. Взгляд исчез.

Арман поднял голову — из глубины скал доносились тяжелые шаги уходящего.

* * *

После случая в охотничьем домике, когда похвальба Остина прервана была негромким Ютиным замечанием, в отношениях супругов произошел внезапный и резкий разлад. Король все чаще пренебрегал супружеской спальней. Разлад внутри венценосной семьи не остался незамеченным.

Шептались горничные; их шепоток долетал до Ютиных ушей и покрывал их краской стыда. Иногда ей хотелось заткнуть все болтливые рты разом — но она еще сдерживалась, делая вид, что ничего не слышит.

Однажды вечером она сделала попытку объясниться.

— Остин, — небрежно сказала она за ужином, который, как и прочие дворцовые ритуалы, оставался незыблемым, — я бы хотела поговорить с тобой.

Он посмотрел на нее без всякого выражения — так, во всяком случае, ей показалось, — и медленно кивнул.

Она звала его прогуляться по заснеженной лужайке, но король настоял на том, чтобы разговор происходил в его рабочем кабинете. Кабинет угнетал и сковывал Юту — ей казалось, что у этих стен особенно длинные уши.

Остин сел за стол — вялый, равнодушный, усталый. Подперев щеку кулаком, уставился в окно.

— Остин, — Юта осталась стоять, привалившись к стене, — Остин… Если я виновата, прости меня. Знаешь, иногда ничтожные пустяки способны рассорить людей… Но я не хотела…

Он вскинул голову:

— Ничтожные пустяки?! Как ты посмела встать между мной и моими… воинами! Моим народом!

Король поднялся, уронив на пол какие-то забытые бумаги. Бумаги рассыпались веером. Юта сжалась в комок.

— Ты ведешь себя, как… простолюдинка! Над тобой уже смеются… А если они будут смеяться надо мной?! — представив себе вероятность подобного кошмара, Остин побледнел, как мука.

Юта смотрела, как прыгают его губы, как сверкают возмущенные глаза, и в какую-то минуту ей показалось, что между ней и королем обростает каменной корой толстая холодная стена. Ощущение внезапной отчужденности было так сильно и явственно, что Юта пошатнулась. Горгулья, они чужие. Детство, юность, сны…

Раздраженно шагая по комнате, Остин наступил на белый листок бумаги — будто тяжелую печать поставили на уголок пустого листа.

— Эта истерика в Акмалии… И теперь эта выходка… — Остин вскидывал ладонь и рассекал ею воздух. — Неужели так трудно жить по законам приютившей тебя страны?

— Приютившей? — тихо спросила Юта, не отрывая взгляда от темного отпечатка королевского каблука. — Как сиротский приют? Я думала, ты меня любишь…

Остин прерывисто вздохнул, перестал расхаживать и отошел к окну. Постоял, чуть отодвинув бархатную портьеру. Обернулся:

— Да… Конечно… А теперь иди к себе, у меня много работы.

Спустя два дна королю понадобилось нанести визит в Акмалию.

Непонятно почему, но Юте не по душе была эта поездка. Не потому, что жалко было расставаться с Остином — отчуждение теперь разлеглось между ними, как тяжелый ледяной зверь. Однако мысль об Акмалии была ей с некоторых пор противна.

Остин, возможно, придерживался иного мнения. Снаряжен был королевский отряд; прощаясь, Остин, неукоснительно следуя дворцовому этикету, коснулся губами Ютиной руки. Рука вздрогнула и высвободилась.

Потянулись долгие дни без Остина — и королева с удивлением поняла, что они почти не отличаются от тех, что были проведены вместе с ним. Все та же череда ритуальных обедов и ужинов, все та же вечно одинаковая прическа, пяльца со строго предписанными узорами… А без однообразных любовных ласк она вовсе не страдала — чему тоже была немало удивлена.

С преувеличенным старанием она вертела иголкой, перенося на тонкое полотно кем-то придуманные узоры; в душной густой тишине наглухо закрытой комнаты ей являлись странные мысли и видения.

Она видела Остина — улыбчивого мальчика, сдержанного подростка. Вот он идет по аллее замка, ее родного замка, родительского дома… Поневоле накатывало то давнее, забытое чувство, когда от прилива крови уши вот-вот отвалятся, и никакими силами не стереть с лица глупую улыбку, а кругом ведь люди, и что, если заметят… И Юта улыбалась, склонившись над пяльцами, но в ответ тут же являлось другое воспоминание — окровавленная голова оленя, привешенная к седлу, равнодушное лицо мужа — пустое, чужое… Юта закусывала губы, и вот уже умирающий король Контестар пытается улыбнуться: «Ты хорошая девочка… Надеюсь, Остин это поймет». И сразу — дракон покорно подставляет голову под удар стальной дубины с шипами…

Арман! Юта укололась иглой и замарала вышивку кровью.

Остин вернулся спустя почти две недели. Дворец сразу наполнился многоголосым шумом и хохотом; король зашел поздороваться с женой и застал ее за вышиванием.

— Здравствуй, моя красавица! — выкрикнул он весело и от всей души хлопнул Юту по плечу.

Юта сжалась. Ей почудилась в этих словах насмешка; раньше Остин никогда не называл ее красавицей, да и никто не называл, зачем…

Остин ушел, а ей расхотелось вышивать.

* * *

Волны разбивались об отвесную скалу. Исполинские, горбатые, в белых клочьях пены, они казались твердыми и скользкими на ощупь; солнце просвечивало сквозь их грузные тела.

Верхний край скалы был закрыт облаками. Облака вздымались и пухли, чтобы тут же истончиться и растаять бесследно, перетечь в соседнюю клубящуюся глыбу, вывернуться наизнанку, поглотить и быть поглощенным… Арман до бесконечности мог смотреть на их стремительную, жутковатую игру.

Он поймал себя на мысли, что Юта оценила бы это зрелище. Он не мог отделаться от мучительной привычки — воображать себе, что Юта смотрит на мир вместе с ним, его глазами… Вернее, он теперь старался смотреть глазами Юты, переживая за нее и восторг, и удивление, и страх…

Он знал, что скала, все такая же гладкая и отвесная, раздирает облачную гряду и тянется выше, еще выше, чтобы упереться в небо. Здесь не летали — ни птицы, ни драконы.

Мир же скалы был подобен миру замка — множество темных переходов, больше похожих на норы. Тот, Что Смотрел Из Скалы, больше не появлялся.

Темный инстинкт, который вел предков-драконов прямо к цели, прорастал теперь в Армане все сильнее и повелительнее. Повинуясь ему, Арман двинулся в темноту.

Ему не приходилось думать и решать — его влекла безымянная сила. В скале гнездилось еще много Смотрящих — но их взгляды были слабее и тоньше взгляда Того, встреченного Арманом вначале. Он ощущал их справа и слева, они упирались ему в спину — но в лицо почему-то не хотели или не решались смотреть.

И он брел, стараясь не думать о том, что вместо неба над головой — тысячелетние сгустки камня, кладбище ветра и облаков. Время замедлилось — делая шаг, он успевал передумать сотни мыслей, не доводя, впрочем, ни одной из них до конца…

Так шел он в полной темноте, сопровождаемый взглядами, и миновало, кажется, столетие, пока он вдруг понял, что свода над головой больше нет. Чернота не отступила, а, похоже, стала гуще, но Арман почему-то верил, что это ненадолго. Он сел, где стоял, подобрал под себя скрещенные ноги и стал терпеливо ждать.

И ожидание его было достойно вознаграждено.

Сначала он увидел бледную, изломанную линию высоко над собой. Потом все, что оставалось над линией, стремительно стало наливаться светом, а то, что было ниже, оставалось бархатно-черным. Разлом в небесах становился все ярче, и Арман решил было, что здесь, на краю мира, небо растрескалось подобно старому магическому зеркалу…

Но свет прибывал и прибывал, линия распадалась, и Арман, затаивший дыхание, прошептал, не отдавая себе отчета: «Смотри, Юта!». Перед ним наливалась солнцем круглая чаша долины, окруженной немыслимой высоты горами.

В разломах ползали черные тени — Арман сперва принял их за живые существа, но это все-таки были тени, хотя и довольно уродливые. Солнце гнало их глубже в трещины, а выше, вчеканенные в наливающийся синевой свод, ослепительно горели ледяные вершины.

Арман смотрел, потрясенный. На какое-то мгновение ему показалось, что он видит исполинскую челюсть с полукругом сверкающих зубов — оскаленных, хищных. Открывающаяся ему картина была страшной и величественной одновременно — горы стояли, как памятник кому-то вечному, как насмешка над временем, как вызов всем силам мира.

Жаль, что Юте никогда не увидеть этого…

За два с лишним столетия своей жизни Арман тоже не видел ничего подобного. Скалы были его родиной, случалось охотиться и в горах, и, может быть, для ящериц, греющихся там на солнце, те горы были таким же потрясением… Теперь сам Арман ощутил себя ящерицей — маленьким, зачем-то крылатым зверьком.

Может быть, это горы Прадракона?

Забыв о голоде и жажде, он принял драконье обличье и взмыл в узкое, запертое вершинами небо.

Теперь он узнал, что такое холод.

Протискиваясь среди вершин, закованных в ледяной панцирь, огибая полупрозрачные мутные глыбы, он стремился все дальше, ведомый только инстинктом и предчувствиями. Воздух стал жидким и будто бы пустым — чтобы удержаться, все чаще приходилось взмахивать крыльями. Дышал он теперь так часто, что обморозил глотку и не пытался уже выдыхать огонь; сверкающие короны каждой гранью отражали солнце, и, оставаясь холодным, оно слепило и жгло. Арману казалось, что он обугливается на лету, так и не успев согреться.

За горами вставали все новые и новые горы, бесконечная горная страна. Арман то и дело опускался на смерзшийся снег, отдыхал, соскальзывал… Четырехгранная ледяная глыба была не первой на его пути.

Он обогнул ее, не в силах подняться выше и пролететь над ее вершиной. В серо-синей глубине ему почудился темный силуэт.

Предчувствие велело ему вернуться; приблизив драконью морду к стене льда, он долго всматривался, подергивая свернутыми крыльями.

Он разглядел длинную шею и мощный хребет, вдоль которого тянулся массивный гребень. Переступая чешуйчатыми лапами — когти впились в скользкую ледяную корку — он осторожно двинулся в обход.

Глыба выступала мощным углом, и, миновав его, он встретился взглядом с одним широко раскрытым, незряче уставившимся из-под надбровного щитка глазом. Арман встал.

Вмерзший в глыбу дракон, казалось, пытался вырваться из окаменевшего льда. Морда его застыла в нескольких шагах от края, и половина ее, повернутая к Арману, была видна до последней чешуйки. Очертания тела терялись в глубине.

Кто это был? Уж не Хар-Анн ли, сорок третий в роду? Но сколько же веков тогда простоял он здесь, пойманный, плененный, лишенный огня и погибший страшной для дракона смертью?

Арм-Анн собрал все свои силы и, превозмогая боль в обмороженной глотке, дохнул пламенем на ледяную глыбу. Пламя вырвалось двумя скудными языками, лизнуло лед и сразу иссякло. Поверхность глыбы около мертвой морды Хар-Анна покрылась застывшими потеками, как залитое дождем стекло.

* * *

Спустя неделю Остин снова уехал, и снова вернулся, и уехал опять. Вернулся по-прежнему веселый; гвардейцы и придворные, составлявшие его свиту и охрану, галдели, хохотали и как-то особенно низко кланялись Юте, и ей мерещились усмешки, скрываемые в усах. Она ругала себя за глупую мнительность и глухие, недостойные подозрения, зашевелившиеся в душе с тех пор, как какой-то барон хихикнул за ее спиной и подмигнул гвардейскому лейтенанту. Юта увидела его гримасу, отразившуюся в стоящем на столе серебряном кубке, и долго потом ее мучил постыдный вопрос: почему подмигнул? Почему за спиной?

Тогда, помнится, королевская свита въезжала в дворцовые ворота, Юта смотрела из окна, как Остин, красиво выпрямившись в седле, помахивает ладонью сбежавшимся придворным… Потом он явился к жене, строгий, как учебник по дворцовому этикету, заученным движением потянулся к ее руке и ровным голосом произнес приличествующую моменту фразу:

— Ваше величество, моя супруга, как я мечтал снова увидеть вас.

Прибывшие вместе с ним поклонились, Юта кивнула и отошла к окну, Остин тоже кивнул и вышел, а свита его поспешила следом, толкаясь в дверях… Тогда-то Юта и увидела баронову усмешку, которая, впрочем, могла относиться к чему угодно, а вовсе не к ней, и не к этим холодным и правильным, совершенно официальным словам Остина. Да и кто запретит придворным смеяться!

Однако яд был пролит, и Юта, всю жизнь горячо презиравшая сплетни и перемигивания, отравилась незаметно для себя.

В каждой горничной ей виделась насмешница; все, даже пажи, даже старушка-вышивальщица, все знали что-то, заставляющее многозначительно кривиться их рты, придающее вежливым, почтительным голосам скрытую нотку издевательства… Юта снова, но во много раз острее, чем в отрочестве, осознала свою некрасивость.

С Остином они давно не разговаривали по-человечески — только гладкие, бесстрастные, предписанные Ритуалом фразы. Король жил своей, совершенно чужой для Юты и, по-видимому, безбедной жизнью — отправлял и принимал гонцов, как правило, с гербом Акмалии на рукавах, все чаще выезжал на охоту, забросив государственные дела, где-то пропадал по нескольку дней…

Поддавшись приступу раздражения, Юта выбросила пяльца и выставила старушку-вышивальщицу со всем ворохом рекомендуемых образцов. Взамен вытребовала себе бумагу и письменный прибор.

Она села писать письмо сестрам и матери, но нужные слова не шли, а перо то царапало, то исходило кляксами. На бумагу ложились бессвязные жалобы, Юта злилась и зачеркивала, зачеркивала и злилась, пока, на минуту задумавшись, не обнаружила вдруг, что, не пытаясь уже писать, бессмысленно водит пером по бумаге.

На белое поле ложились линии, круги, змейки и дуги… Юта не умела рисовать, но из-под пера вынырнули вдруг очертания лохматой птицы. Закусив губу, Юта пририсовала рядом еще одну такую же птицу и трех маленьких — птенцов. Подумала и добавила корзину-гнездо.

Она тогда, помнится, спросила: «По-твоему, калидоны не вернутся, Арман?» А он ответил: «В этой жизни ничто просто так не возвращается».

Он был прав. Ничто не вернется теперь.

Королева снова опустила перо в чернильницу. Рука ее вывела среди каракулей: «Рождается месяц… жемчужный коготь первого в мире… дракона…»

И снова клякса — жирная, как сытый клоп, скользнула с пера и убила последнее слово.

Однажды ушей королевы достигла случайно оброненная кем-то фраза: «…Да виноват ли? Женился-то не по своей воле…»

Мало ли о ком могли говорить во дворце. Сотни людей женятся и выходят замуж, почему же Юта не сомкнула глаз той ночью?

Одна посреди широкой холодной постели, под парчовым балдахином, с мерцающим у кровати ночником, окруженная негой и роскошью, королева начисто сгрызла уголок подушки.

Не по своей воле. Его принудили. Женат по воле долга. Все это понимали и понимают, и только она…

Ворочаясь и сбивая простыни в комок, она прокляла Армана. Вспоминая поединок с принцем, бесконечно повторяя его перед своими глазами, выуживая из памяти мельчайшие детали, она поняла с ясностью солнечного дня, что Арман подарил ее принцу.

Подарил… Она не вытирала злых слез, обильно орошающих подушку. Зачем?

Бессмысленно пялясь на балдахин, она припомнила давным-давно слышанную историю, будто накануне битвы Остина с драконом прямо на судебное заседание явился человек… Что он говорил, повторять никто не желал, однако на следующий день тогдашний принц водрузился на коня и…

Арман, ты провокатор. То, что ты сделал, Арман, не может быть оправдано. Актер, балаганный актер, шут гороховый…

И тут Юту обожгло. Судорожно потянувшись, она вцепилась в простынь двумя руками.

Она ведь чуть не умерла от радости, увидев Остина в магическом зеркале. Она ведь была по самые уши счастлива. Она боялась за принца и неслась ему навстречу, прыгая по камням подобно дикой козе… И как дикая коза, кинулась освободителю на шею, и ждала свадьбы, то и дело хлопаясь в обморок от сладостного предвкушения… Но, может быть, все это было лишь испытанием, пробой, и Арман желал, чтобы она выдержала это испытание?

Не в силах больше барахтаться в ненавистной постели, Юта рывком вскочила и, как была в ночной сорочке, выбежала на середину комнаты.

Она предала Армана.

Она поплатилась.

Под утро ей удалось заснуть.

Сон ее был полон облаков из калидоньего пуха.

Бело-розовые, как диковинное произведение кондитера, они обволакивали ее и несли над землей, и острое, ни с чем не сравнимое чувство свободы и полета сотнями иголочек впилось в Ютину кожу, так что волосы встали дыбом… Во сне она была крылатым существом, может быть, калидоном, и тот, кто подарил ей все это, был рядом. Тот, кто подарил ей право летать, парил на расстоянии вытянутого крыла.

Юта вонзалась в трепещущие бока облаков, и были они схожи с белыми языками пламени — так вились, перетекая друг в друга, облизывая небо… И страшно и весело было тонуть в этом безмолвном небесном пожаре, в холодном камине небес…

Тот, кто подарил ей полет, протягивал руку сквозь толщу калидоньего пуха, и она ощущала прохладу его ладони.

«Арман… Я по ошибке родилась среди людей… Я должна была родиться… Среди драконов…»

Она проснулась и долго лежала, глядя сухими глазами прямо перед собой.

Арман хотел ей счастья. Он устроил ей счастье… Как мог. Через утрату… Только вот человек, который летал на драконе, не может жить согласно дворцовым Ритуалам.

Умрет от тоски.

* * *

Случилось так, что потомок вмерзшего в лед Хар-Анна перевалил через горы и остался в живых.

Холод отступил; крылья уже не несли Армана-дракона, и потому он просто брел, забыв обернуться человеком.

Сначала когти его оставляли на камнях длинные глубокие царапины, потом он не заметил как, но чешуйчатые лапы с каждым шагом стали все более увязать в мелком каменном крошеве, и он едва переставлял ноги, когда предгорья остались за спиной и перед Арманом разлеглась желтая равнина.

Это было то же море, но море бесконечного мелкого песка. По поверхности его бродила рябь; крупные волны вздымались и опадали, сшибались с разгону и менялись местами, а что творилось в глубине, на самом дне, в золотой толще — этого Арману не суждено было знать. Поэтому он просто стоял и смотрел, и песок протекал между одетыми в чешую когтистыми пальцами.

Солнце поднималось все выше и выше, песок из золотого становился белым; Арман почувствовал, как оживает пламя в давно уже холодной глотке. И он дохнул огнем, и песок у его ног сплавился в лепешку.

Тогда, обновленный, он взмахнул крыльями.

Все повторялось — он снова летел над бесконечной волнистой гладью, но это не была предательская, враждебная гладь моря. С каждым взмахом он приближался к чему-то, а, как он теперь твердо знал, впереди его действительно что-то ждало.

Тень его, подобная маленькой черной птице, скользила по нагромождениям песка — вверх-вниз, стелясь, изгибаясь, как отражение в неспокойной воде. Воздух над пустыней дрожал и струился; мощные восходящие потоки подхватывали Армана под крылья, и он парил, распластавшись, дивясь новому странному ощущению…

Так прошел день, и вечером небо от горизонта до горизонта налилось тяжелым красным светом. Наступила ночь, холодная, как горный перевал, но Арман летел и не опустился на остывающий песок.

Прошел еще день, и еще ночь, и еще. Солнце вливало в уставшего за ночь дракона новые силы, а пустыня была добра к нему — глаз отдыхал на мягких линиях бродячих барханов, и Арману нравилось смотреть на игру песка, как когда-то — в огонь камина… У него появилось смутное чувство, что он вернулся домой.

Потом впереди показались не то холмы, не то занесенные песком развалины. Затрепетав, Арман рванулся вперед так бысто, как только мог. Инстинкт двухсот поколений предков обрел в его голове форму — то было слово «цель».

Цель! Арман опустился в песок, и вокруг него взметнулась горячая туча. Ветер тут же снес ее в сторону.

Ветер. Арман откуда-то знал о нем, что он никогда не меняет тут ни силы, ни направления. Потому и рябь на песке была здесь слежавшейся, безупречно правильной, как оконная решетка.

Арман… Нет, Арм-Анн стоял неподвижно, и ветер тонко пел в поднявшихся дыбом чешуйках.

Перед ним был темный осколок скалы, не осколок даже, а сплав, сгусток — невысокий, мучительно искривленный, будто сгорбившийся, конус. Там, где должна была быть съехавшая на бок вершина, зияло темное слепое отверстие.

Древний вулкан, некогда извергавший из страшного жерла сгустки пламени, давно утих и застыл; некая сила, превосходящая его собственную силу огня, искорежила старческое тело, и последний вулкан предстал перед последним драконом, как стылая развалина.

Арм-Анн взревел.

Так ревели тысячелетия назад его предки; услышав этот жуткий крик, сошел бы с ума любой смельчак, рожденный людьми. Далеко за песчанными гребнями поднялась над желтой поверхностью безобразная голова на длинной шее. Поднялась — и скрылась опять.

Арм-Анн шагнул вперед. Одно усилие — и слепое жерло оказалось на уровне его глаз. Из недр скалы остро пахло драконом — Арман узнал свой собственный запах, схожий с запахом гари.

О Прадракон, Стоящий в Начале, Ты, перед которым я виноват, Ты, на кого я возлагаю самую последнюю надежду. Услышь меня, где бы ты ни был, я стою на твоей земле, я, Арм-Анн, пришел и трепещу, и ожидаю. Яви мне свое присутствие, Первый Предок.

Он закрыл глаза и длинно выдохнул пламя в погасшее жерло — будто хотел вдохнуть жизнь в губы умирающего.

Земля вздрогнула; ветер изменил вдруг направление, и тучи песка, растерянные и неприкаянные тучи давно успокоившегося песка взлетели в небо.