— Была? Ты сказал — была?
— Она мертва, — ответил я. — Ее застрелили сегодня днем. Мы с Мурфином видели, как это произошло.
Какое-то время Дороти молчала.
— Извини, — наконец сказала она. — Я пыталась разобраться с тем, что должна чувствовать, и теперь думаю, что не права. Кажется, я назвала ее черномазой. На меня это не похоже, не так ли? На Дороти Квейн, борца за гражданские права из Бэннокбурна, шагавшую рядом с Мартином в Селме.
— Забудем об этом.
— Ее убили за то же, что и Макса?
— Думаю, что да.
— Ты знаешь, сколько денег оставил Макс?
— Нет.
— Он оставил шестьсот пятьдесят три доллара и тридцать два цента. Это на банковском счету. В бумажнике у него было девяносто шесть долларов. С мелочью. В полиции сказали, что со временем отдадут их мне. А я ответила, что они нужны мне сейчас. Когда он умер, у меня было восемьдесят шесть долларов. Я их уже потратила на продукты. Мурфин обещал, что я получу чек от Фонда Валло. Последнюю получку Макса. Тысячу двести долларов после вычета налогов. Или чуть больше. Макс зарабатывал тридцать шесть тысяч в год плюс машина и расходный счет. Он нигде не получал больше. Но он все тратил. Или мы все тратили. И он не оставил страховки. Я думала, он застрахован, но оказалось, что нет. Я не знаю, что мне теперь делать. Наверное, я покончу с собой.
И на мгновение мне показалось, что я перенесся на много лет назад, в дождливый воскресный день на Массачусетс-авеню. Я даже вздрогнул от неожиданности. А Дороти продолжала свой монолог:
— Я не понимаю, что произошло с Максом. Когда я встретилась с ним, он был милым, большеглазым ребенком, который хотел изменить жизнь к лучшему. Ты познакомил нас. Мы даже собирались присоединиться к Корпусу мира. Смех, да и только. Если Максу и удалось что-то изменить, так это себя. Из милого большеглазого ребенка он превратился в грубого, жестокого, циничного мужика. Он понял, что ему нравится манипулировать людьми. В этом ему не было равных. Он манипулировал мною. Я не возражала. Я знала, что он делает. Но других это не устраивало, и вскоре они начинали относиться к Максу с подозрением. Возможно, даже боялись его. Максу было все равно. Политика как нельзя лучше подходила ему. Она давала возможность манипулировать людьми. А все остальное для него не имело значения. Он даже говорил, что согласен помогать Уоллесу, но того застрелили, и услуги Макса не потребовались. А потом пошли какие-то темные дела. Я о них ничего не знала. Макс мне ничего не рассказывал. Но однажды принес в бумажном пакете десять тысяч долларов. Где он их взял, Макс не сказал. И постоянно повторял, что хочет провернуть большое дело. Он продолжал говорить об этом перед тем, как его убили. Называл самым большим делом. Говорил, что после него сможет в тридцать восемь лет уйти на заслуженный отдых и увезти нас всех в Европу. Из него так и била энергия. Мы даже стали спать в одной постели, чего не случалось бог знает сколько времени. Дело обещало быть большим, очень большим. Он надеялся получить тысяч двести, не меньше. Потом его убили, и дело лопнуло. И теперь Макс мертв, а на его банковском счету шестьсот пятьдесят три доллара и тридцать два цента. Я собираюсь покончить с собой, действительно собираюсь.
Дороти заплакала, очень тихо, и я вспомнил, что и раньше она плакала так же бесшумно. Я встал, подошел к ней и положил руку на плечо. Оно чуть подрагивало.
— Приезжай на ферму в субботу, — повторил я. — Привези детей, приезжай сама, и мы обсудим, как тебе покончить с собой. Возможно, мы сможем найти что-нибудь более-менее приятное.
— Ты мне не веришь, — всхлипнула она.
— Я тебе верю.
— Нет, не веришь.
— Возьми, — я протянул ей носовой платок. Дороти вытерла глаза и посмотрела на меня.
— Когда ты их отрастил?
Я пригладил усы.
— Года два назад.
— Знаешь, на кого ты с ними похож?
— На кого? — вздохнул я.
— На Дона Амеха. Ты помнишь Дона Амеха?
— Конечно, — ответил я. — Дон Амех и Алиса Фей.
— Усы у тебя, как у него, но вот одежда… Кого ты в ней изображаешь?
Я оглядел себя. Старые вылинявшие джинсы, которые я считал модными, выцветшая рубашка, купленная у «Сирса» до того, как я перестал пользоваться услугами этой фирмы.
— Никого я не изображаю.
— Раньше ты носил костюмы. Я помню, ты не надевал ничего, кроме костюмов и жилеток. Ты даже заказывал их в Лондоне. Кстати, ты знаешь, что Макс старался одеваться так же, как ты?
— Первый раз слышу.
— У него тридцать или сорок костюмов и пиджаков. Вы практически одного роста и веса. Если они тебе нужны, можешь их взять.
Я обдумал ее предложение.
— Вот что я тебе скажу, Дороти. Я куплю пару костюмов.
— Ты можешь взять их и так.
— Лучше я их куплю.
— Пожертвование вдове Квейн, да?
— Почему бы и нет?
— Ну, деньги мне не помешают. Пошли.
Она поднялась, не выпуская из руки бокала, и пошла в спальню. Уже не плача. Я шел следом. Спальня была такой же чистой и аккуратной, как и весь дом. Дороти раздвинула двери встроенного шкафа, занимающего чуть ли не всю стену.
— Выбирай, — сказала она.
На деревянных плечиках висело двадцать пять или тридцать костюмов и не меньше пятнадцати пиджаков. Костюмы главным образом серые и синие, из шерстяных тканей, несколько твидовых очень симпатичных расцветок и два летних, из светлого габардина. Макс, похоже, не жаловал синтетику. Пиджаки он предпочитал из твида и ткани «в елочку». Нравилась ему и шотландка приглушенных тонов. Я выбрал серый летний костюм и еще один, коричневый, из твида, видимо, ни разу не надеванный. Я подумал, что твидовый костюм необходим мне для прогулок по ферме. Грубый на ощупь, ворсистый, к нему, решил я, очень подойдет трость из терна. Взял я и два пиджака, один опять же летний, другой — из темно-серого кашемира. Макс определенно не ограничивал себя в одежде.
— Хочешь их померить? — спросила Дороти, когда я отошел от шкафа.
— Нет, — ответил я. — И так видно, что они мне подойдут.
— Раз мы уже здесь, не хочешь ли ты утешить меня, как в старые времена? — спросила она вскользь, как бы экспромтом, но совершенно серьезно.
— Я бы с удовольствием, Дороти, но думаю, не стоит этого делать.
— Почему?
Это был хороший вопрос, и мне с трудом удалось найти ответ, не вызвавший потока слез и мыслей о самоубийстве.
— Могут прийти мальчики. Ты же не хочешь, чтобы они застали нас в постели?
— Нет, пожалуй, что нет.
— Может, в другой раз, — улыбнулся я.
В гостиной она настояла, что костюмы и пиджаки стоят не больше двухсот долларов, хотя Макс заплатил за них все восемьсот. Он всегда покупал самое лучшее.
Я выписал чек и протянул его Дороти.
— Если тебе потребуются деньги, дай мне знать.
Она посмотрела на меня.
— Тебе действительно нравился Макс? Хотя его никто не любил, за исключением разве что Мурфина.
— Он был моим другом.
— И ты все еще любишь меня?
Я подавил вздох.
— Я очень люблю тебя, Дороти. Так же, как и Рут. Мы ждем тебя на ферме в субботу. Тебя и мальчиков.
— Может быть, — ответила она.
— Мы правда хотим, чтобы ты приехала.
— Возможно, я и приеду, если раньше не покончу с собой.
Глава 15
В половине восьмого я свернул на проселочную дорогу, ведущую от шоссе к нашему дому. Я остановил машину, заглушил мотор, потянулся к бардачку и достал бинокль. Я смотрел, как они спускаются к полю. Насчитал трех и узнал того, который шел впереди. Большого, с развесистыми рогами оленя, старого и доброго знакомого, о котором техасец сказал бы: «Мы поздоровались, но не пожали друг другу руки». За ним следовали два других. Олени шли на мое поле, чтобы полакомиться посаженной мной кукурузой. Я не возражал.
Вокруг фермы всегда шастало много оленей. Казалось, они чувствовали, что тут в них никто не будет стрелять. Иногда они приходили сюда умирать, если пули охотников только ранили их. Рут старалась залатать их, если они подпускали ее к себе. Четыре или пять раз ей это удавалось, но обычно мне приходилось добивать их из автоматической винтовки М-1, которую я специально купил для таких случаев.
Не только олени полагали, что они могут пообедать за наш счет. Помимо бобров, к нам приходили еноты, дикие норки, белки, бесчисленные кролики, ондатры, на которых мне советовали ставить капканы, но до сих пор я обходился без них. Если не считать раненых оленей, я убил только лесную гремучую змею. Я мог бы потратить пару патронов на водяных мокассиновых змей, если б они не плавали так быстро. Поэтому я оставил их полозам-удавам, друзьям любого фермера, живущим в подвале нашего дома. В комнатах слышно, как они ползают там по ночам. Нас с Рут этот звук успокаивает, но наши редкие гости жалуются, что не могут заснуть.
Я сидел в кабинете, сворачивал сигарету и наблюдал, как солнце закатывается за Белую Скалу в горах Шот-Хилл. По утрам оно вставало из-за гор Блу-Ридж. Ферма находилась на северо-западной оконечности Виргинии, в округе Лаундаун, в миле от Западной Виргинии и в двух милях от Харперс-Ферри, расположенного на другом берегу реки Шенандоа. Прямо передо мной, на западе, за горами, текла река Потомак, за которой начинался Мэриленд. Если бы мне надоел один штат, я мог бы пешком уйти в другой.
Иногда, подъезжая к ферме, я останавливал машину, смотрел на поля и леса и гадал, почему же я купил их двенадцать лет назад. Я родился в городе, вырос в городе, любил город и спустя двенадцать лет все еще подходил к ферме с городскими мерками, два квартала в ширину и около двенадцати в длину, в основном на горном склоне.
Методом проб и ошибок я научился выращивать некоторые сельскохозяйственные культуры и ухаживать за козами. Но лучше всего у меня росли рождественские деревца. Пользуясь советами Службы охраны земли, восемь лет назад я посадил одиннадцать тысяч сосенок. Сентиментальные родители из Вашингтона и даже из Балтимора привозили сюда детей, чтобы выбрать и срубить деревце на Рождество. Топор они получали у меня. Если они не умели рубить, то могли воспользоваться моей пилой. Я брал по пять долларов за сосну, независимо от размеров. Но подумал, что с этого года следует брать десять. В конце концов, мне приходилось наблюдать, как они растут.
Я следил за заходящим солнцем, и с рождественских деревьев мои мысли перекочевали на Фонд Валло и таинственный заговор против Арча Микса. Местность вокруг Харперс-Ферри способствовала размышлениям о заговорах. Именно здесь 16 октября 1859 года Джон Браун захватил правительственный арсенал и ждал, когда к нему присоединятся восемнадцать тысяч рабов, проживавших в соседних поместьях. К сожалению, Браун забыл сообщить рабам о своих намерениях, и ни один из них не присоединился к его маленькому отряду.
В захвате арсенала участвовало восемнадцать человек, белых и черных, в основном не старше тридцати лет, а троим еще не было и двадцати одного. Посланный из Вашингтона полковник Ли захватил тяжело раненного Брауна. Во время суда он с закрытыми глазами лежал на матраце, брошенном на пол. Судьи не возражали, потому что мало кто мог выдержать его неистовый взгляд. А потом Брауна повесили в окружении полутора тысяч солдат и офицеров, среди которых был Джон Уилкес Бут, тогда всего лишь кадет, который со временем стал большим специалистом по заговорам.
Но меня занимал не Браун, не Бут, не их попытки изменить ход истории, а таинственный заговор против Арча Микса. Микс исчез, и пока никто не знал, что с ним произошло. Два человека, которые, возможно, думали, что знают, отошли в мир иной, причем не по своей воле. Далее, профсоюз, который возглавлял Микс, затеял какую-то странную возню в Сент-Луисе. Завтра мне предстояло отправиться туда и выяснить, какое отношение имеют происходящие там события к исчезновению Арча Микса. И могло оказаться, что заговор действительно существует. А значит, оставалась вероятность того, что Арч Микс еще жив.
Я вмял сигарету в пепельницу, завел двигатель, и машина медленно двинулась к могиле Сущего Злодея, вдалеке послышался крик, потом другой. Наш петух, Веселый Роджер, оповещал мир о том, что он наконец разрешил солнцу скрыться за горизонтом.
Я подъехал к дому и поставил машину в гараж уже в сумерках, хотя до наступления темноты оставалось еще не меньше часа. Я вынул из кабины аккуратно сложенные костюмы и пиджаки, купленные у вдовы убитого, обошел дом и поднялся на веранду.
Одри и Рут сидели у катушки из-под кабеля, заменявшей нам стол, и пили ледяной чай. С нашей последней встречи Одри побледнела и осунулась. Ее глаза покраснели, должно быть, она плакала по Салли. Поздоровавшись и выразив Одри мои сожаления по поводу случившегося, я плюхнулся на один из парусиновых стульев, посмотрел на Рут и сказал:
— Принеси мне выпить, женщина.
— Скажи ему, что он знает, где стоит виски, — пробурчала Одри.
Рут улыбнулась, и я тихо порадовался, что женат на ней, а не на Одри, хотя отношусь к моей сестре с большой теплотой.
— Он просто шутит, — Рут встала, подошла ко мне и поцеловала в темечко. Затем испытующе посмотрела на меня. — Все действительно так плохо?
— Ужасно, — ответил я.
— Где ты их взял? — она указала на костюмы и пиджаки, лежащие у меня на коленях.
— Я купил их у вдовы Квейна, которая может приехать, а может и не приехать к нам в субботу, если до этого не решит покончить с собой.
— Дороти никак не придет в себя?
— Пока еще нет.
— Я говорила с полицией, — вмешалась Одри. — Приехав сюда, я позвонила детективу Оксли. Мы долго беседовали о Салли. Он рассказал мне, что произошло. Сказал, что вы были в полицейском управлении, ты и Мурфин.
Я кивнул.
— Мы провели там немало времени. Их интересовало, что мы видели. Мои показания не произвели на Оксли особого впечатления, но Мурфин поразил его до глубины души.
— Салли не пришлось… Салли не пришлось долго мучиться? — дрогнувшим голосом спросила Одри.
— Нет, она даже не почувствовала боли. Смерть была мгновенной, — я счел нецелесообразным упоминание о сигаретных ожогах, обнаруженных детективом Оксли на теле Салли. И о кляпе, найденном в ее комнате. Мне вообще не хотелось говорить ни о Салли Рейнс, ни об Арче Миксе, ни о Максе Квейн.
Рут, видимо, поняла мое состояние.
— Что тебе принести?
Я вздохнул, встал и положил на катушку-стол костюмы и пиджаки.
— Спасибо, ничего, мне пора доить коз.
— Они уже подоены, — успокоила меня Рут.
— Ты удивительная женщина, — я вновь плюхнулся на парусиновый стул.
— Мне помогли.
— Кто?
— Твои говорящие по-французски племянница и племянник. Их французский безупречен, особенно у Элизабет, хотя и у Нельсона большие успехи.
— И где они сейчас?
— Все еще с козами.
— Как дети восприняли известие о смерти Салли? — спросил я у Одри.
— Без особых эмоций, — ответила она. — Дети есть дети. Элизабет молчала, Нельсон хмурился. Плакала только я. Я потом поговорила с Рут, и мне полегчало. Мне кажется, дети больше волновались из-за меня.
— И они никак не уйдут от коз?
— Я думаю, они пытаются заставить их говорить по-французски.
Я улыбнулся:
— Возможно, они своего добьются.
— Раз уж козы подоены, ты хочешь что-нибудь выпить? — спросила Рут.
— Я бы выпил немного джина. Да, я бы выпил джина и сидел на веранде, наблюдая за мотыльками и слушая лягушек. А потом пообедал бы и пошел спать, если моя жена не возражает против такой программы.
— Все, что ты пожелаешь, — Рут пощекотала мне щеку ресницами и ушла в дом.
Одри и я молчали, пока она зажигала спичку и прикуривала. Легкий ветерок донес до меня запах марихуаны.
— Вы действительно любите друг друга, да? — спросила она.
— Да.
— Ты понимаешь, как тебе повезло?
— Да, — ответил я и тут же добавил: — По-моему, понимаю.
— У нас с Арчем было то же самое. То есть я думала, что мы любим друг друга.
— Он говорил тебе о человеке по имени Чад? — спросил я.
Одри задумалась, а потом покачала головой.
— Нет, но он говорил мне о Чадди. Помнится, я сказала об этом Салли, а на следующий день она снова вернулась к этой теме.
— Речь идет о Чадди Джуго?
— Совершенно верно. Кажется, он был президентом одной из маленьких латиноамериканских стран.
— Был.
— Салли хотела знать, что говорил о нем Арч.
— И что же он говорил?
— Он только сказал, что они собираются провернуть то же самое, что и с Чадди Джуго, но он их остановит. И все. Я запомнила эту фразу, потому что меня удивила фамилия. Я спросила Арча, испанец ли Чадди Джуго, и он ответил, что нет. Во всяком случае, родился он в Штатах. Ты в этом что-нибудь понимаешь?
— Возможно, но один наш общий знакомый понимает в этом гораздо больше.
— Кто?
— Ловкач, — ответил я. — Для Ловкача это имя означает очень многое.
Глава 16
В полдень следующего дня я сидел в номере Уэрда Мурфина в отеле «Хилтон» в Сент-Луисе и слушал, как тот пытался убедить Фредди Кунца, что мы не мерзавцы, а отличные ребята. Из-за того, что разговор шел по телефону, доводы Мурфина не казались Фредди достаточно весомыми.
Фредди с незапамятных времен возглавлял сент-луисский комитет профсоюза государственных работников и внезапно, буквально в один миг, стал безработным. Комитет объединял их на переговорах с муниципалитетом, решал организационные вопросы, издавал профсоюзную газету, иногда помогал рядовым членам, поставлял консультантов-юристов местным отделениям и, самое главное, чуть ли не двадцать лет выплачивал Фредди Кунцу приличное жалованье.
— Фредди, — ворковал Мурфин, — Фредди, черт побери, можешь ты помолчать и послушать меня хоть секунду? Во-первых, Лонгмайр и я приехали сюда только для того, чтобы выяснить, что произошло с Арчем Миксом. Во-вторых, мы не работаем на Гэллопса. — Мурфин замолчал и стал слушать. Его терпения хватило почти на минуту, а потом он заговорил вновь: — Фредди, ты слушаешь меня или нет? Лонгмайр не дружит с Гэллопсом. Он любит его не больше, чем ты. Лонгмайр сидит рядом и согласно кивает каждому моему слову, — тут ему снова пришлось замолчать, но ненадолго. — Я знаю, что тебе не нравились методы Лонгмайра. Но он изменился. Господи, да он теперь живет на ферме. Ты можешь представить такое? Лонгмайр на ферме. Подожди, я еще не все сказал. Если ты согласишься встретиться с нами и поможешь разобраться в том, что произошло с Миксом, нам, возможно, удастся вернуть тебе прежнюю работу. Подумай об этом. — Последовала пауза, и наконец Мурфин довольно кивнул. — Хорошо, хорошо. Нас это вполне устроит. Ровно в два часа.
Он положил трубку и посмотрел на меня.
— У Фредди длинная память. Он нас терпеть не может. Особенно тебя.
— Я его не виню.
— Но он встретится с нами в баре у здания муниципалитета в два часа. Он говорит, что согласен на все, лишь бы уйти из дома.
Мурфин встал, подошел к чемодану и начал разбирать вещи. Первым делом он достал бутылку пшеничного виски и поставил ее на тумбочку у кровати. Я сходил в ванную и принес два стакана. Плеснул в каждый виски, вновь прогулялся в ванную и добавил холодной воды. Этого ритуала мы с Мурфином придерживались во всех совместных поездках. Он покупал виски, а я готовил напитки.
Я вернулся в комнату как раз в тот момент, когда Мурфин окончательно разобрал чемодан. Последним он достал пистолет тридцать восьмого калибра с обрезанным стволом.
— Что ты собираешься с ним делать? — спросил я.
— Положу в шкаф под рубашки, — ответил он.
— Хорошее место, — кивнул я. — Никто не станет его там искать.
— Прошлой ночью, — сказал Мурфин, засовывая пистолет под рубашки, — я лежал и думал. Два человека пытались узнать, что произошло с Арчем Миксом, и их убили. Макса и эту Рейнс. И я пришел к такому выводу: будь у них оружие, возможно, их не смогли бы убить. Поэтому я решил взять с собой пистолет.
— И положить его под рубашки. Боюсь, он тебе не понадобится, даже если ты и успеешь добраться до него.
— Возможно, на ночь я оставлю его под подушкой.
— Это правильно.
— Думаешь, он мне не нужен?
— Не знаю, возможно, ты и прав. Мне, во всяком случае, ясна причина смерти Макса и Салли. Они поняли, что скрывается за словом «Чад», и умерли. Исходя из этого, мне, вероятно, тоже следует обзавестись пистолетом.
— То есть тебе известно, что оно означает?
— Кажется, да.
— Что же?
— Ты нашел листок со словом «Чад», потому что Салли не хватило времени дописать его до конца. Я думаю, что хотела написать — Чадди Джуго.
Я наблюдал за Мурфином. Его глаза сверкнули, и он одарил меня одной из самых отвратительных улыбок. Я буквально видел, как работают его мозги, расставляя все по местам. Наконец по выражению лица Мурфина я понял, что в цепи событий для него не осталось белых пятен.
— О господи, — его физиономия сияла, как медный таз, — все сходится, не так ли?
— Да, — кивнул я. — Все сходится.
Фредди Кунц согласился встретиться с нами в баре «Тихий уголок». Обычно там собирались те, у которых были причины болтаться около муниципалитета. Трое из посетителей показались мне полицейскими, у которых выдался выходной день, двое — адвокатами, еще один, юноша с бледным лицом, — репортером. Две молодые симпатичные женщины, похоже, ждали, кто же купит им что-нибудь выпить. Я не сомневался, что их надежды не пойдут прахом.
В баре царил полумрак. Одну стену занимала длинная стойка, другую, напротив, — отдельные кабинки с высокими деревянными стенками. Посреди зала стояли столы со скатертями в красно-белую клетку. Фартуки пожилых, важного вида официантов чуть ли не закрывали их башмаки.
Один из них подошел к дальней кабинке, куда сели мы с Мурфином, махнул по столу салфеткой и сказал:
— У нас сегодня рагу из барашка.
— Это плохо, — ответил Мурфин. — Нам два пива.
Официант отошел, что-то недовольно бурча. Я сидел спиной к входной двери и не увидел, как вошел Фредди Кунц. Но Мурфин заметил его и помахал рукой.
Подойдя к нашей кабинке, Кунц несколько секунд постоял, разглядывая Мурфина, потом меня, потом снова Мурфина. Кажется, ему не понравилось то, что он увидел.
— Ты толстеешь, — сказал он Мурфину. — Лонгмайр, правда, все такой же. Его по-прежнему можно принять за сент-луисского сутенера, попавшего в полосу неудач. И эти тараканьи усы ничего не меняют.
— Я тоже рад тебя видеть, — ответил Мурфин.
— Подвинься, — сказал Кунц. — Я не хочу сидеть рядом с Лонгмайром. От него можно что-нибудь подцепить.
— Твоя мамаша все еще держит бордель, Фредди? — спросил я.
— Нет, она продала его после того, как твой старик наградил ее триппером.
Оскорбления звучали обыденно, даже механически. Фредди почему-то полагал, что именно так должны разговаривать настоящие мужчины. Если же собеседник не отвечал оскорблением на оскорбление, Фредди мог принять его за гомосексуалиста или того хуже, хотя я и не знал, мог ли он представить что-нибудь более отвратительное.
Кунц родился на ферме где-то в Арканзасе почти полвека назад, и, несмотря на тридцать пять лет, прожитых в Сент-Луисе, в его облике сохранялось что-то деревенское. Копна седеющих волос падала в круглые голубые глаза, казавшиеся чистыми и невинными, как вечерняя молитва, пока Кунц не начинал щуриться, и тогда его взгляд становился хитрым, скрытным и даже злобным. Большой римский нос нависал над широким тонкогубым ртом, а тяжелый раздвоенный подбородок говорил об упрямстве, действительно являющемся главной чертой характера Кунца. Природа не обделила его ростом и шириной плеч, а из рукавов дорогого серого костюма высовывались большие и тяжелые волосатые кулаки.
Официант принес наше пиво, принял заказ у Кунца и, недовольно ворча, принес кружку и ему. Кунц отхлебнул пива, вытер рот тыльной стороной ладони и повернулся к Мурфину.
— Может, ты еще раз скажешь, зачем вы приехали в Сент-Луис?
Мурфин рассказал, и Кунц посмотрел на меня.
— А почему они обратились к тебе?
— Они посчитали, что я знаю Арча лучше, чем кто-то еще.
Он обдумал мои слова и кивнул.
— Ты поселился на ферме не в шестьдесят четвертом году?
— Нет.
— Лонгмайр стал крупным специалистом по предвыборным кампаниям, — заметил Мурфин. — Странно, что ты этого не знаешь.
— Ну, я не следил за его карьерой. А если бы в шестьдесят четвертом меня спросили о будущем Лонгмайра, я бы сказал, что из него получится отменный воришка. Или что-то вроде этого.
Мурфин попробовал пива.
— Как ты допустил, что тебя вышвырнули вон?
— Как? — Кунц задумался и, чтобы помочь своим мыслям, уставился в потолок. — Полагаю, я потерял бдительность. После исчезновения Арча прошло дня два, не больше, как мне звонит Гэллопс, этот ниггер, играющий в большого босса, и говорит, что посылает мне помощь из Вашингтона. Я ответил, что помощь мне не нужна. Но он сказал, что я ничего не понимаю. Мы как раз вели переговоры по новому контракту. Мы выставили вполне разумные требования, и переговоры близились к успешному завершению.
— Понятно, — кивнул Мурфин.
— А потом из Вашингтона прилетают шесть парней, которых я никогда не видел. Ко мне они даже не подходят. Но внезапно назначается экстренное заседание совета директоров, и все шестеро сидят там, не за центральным столом, а у стены. Похожие, как близнецы. Лет тридцати-тридцати трех, розовые херувимчики в новых костюмах и начищенных башмаках. И, насколько я слышал, с набитыми деньгами карманами.
— Так что голоса они купили на корню. Вносится предложение отказаться от моих услуг, его поддерживают, шестеро голосуют «за», пятеро — «против», и я вылетаю с работы. А через два месяца я получил бы право на пенсию. Ну, я начинаю разнюхивать, что к чему, и вычисляю, что эти мальчики потратили почти двадцать тысяч долларов, чтобы обеспечить нужный им исход голосования. Доказать это я, естественно, не могу, но думаю, что так оно и есть, потому что Сэмми Нулан, вы помните Сэмми, у него никогда не было и собственного ночного горшка, разъезжает теперь на новеньком «понтиаке». Раньше он мог позволить себе лишь подержанный «форд».
Кунц допил пиво.
— Итак, я безработный, но по-прежнему пытаюсь быть в курсе событий. И узнаю, что профсоюз прерывает переговоры с городом. Без всякого предупреждения. Шестерка, присланная Гэллопсом, предлагает совершенно новые условия контракта. Один из директоров, возможно, ты его помнишь, Тед Гринлиф…
Мурфин кивнул, показывая, что он помнит Гринлифа.
— Так вот, Тед Гринлиф просматривает эти условия и говорит, что эти парни сошли с ума. С ним никто не спорит. Они вежливо улыбаются и дают ему выговориться. А потом кто-то его избил до полусмерти. На следующий день совет директоров получил из больницы письменное заявление Теда об отставке. Письменное, потому что со сломанной челюстью много не наговоришь. Чувствуете, какая тут обстановка?
— Кажется, да, — ответил Мурфин.
— Какие они выставили условия? — спросил я.
— Ну что ж, сейчас я их перечислю. Там много пунктов, но достаточно остановиться на самых главных. Они требуют увеличить жалованье на двадцать процентов и четырехдневную рабочую неделю. Муниципалитет поднимает новые условия на смех. Шестерка Гэллопса, что ведет переговоры от лица профсоюза, не присоединяется к общему веселью. Они лишь улыбаются, но не отступают ни на шаг.
— А рядовые члены? — спросил Мурфин.
Кунц пожал плечами.
— Ну, ты же знаешь, что такое рядовые члены. Скажи им, что они могут отдыхать не только субботу и воскресенье, но и пятницу, а то и понедельник и получать за это на двадцать процентов больше, и они вряд ли ответят отказом.
— Это понятно, но согласятся ли они бастовать ради этих условий? — продолжал Мурфин.
— Раньше мы выпускали газету раз в месяц, так?
— Так, — вновь кивнул Мурфин.
— Теперь она выходит еженедельно и стала совсем другой. Там полно цифр и статистических выкладок, которые показывают, что город без труда может принять новые условия контракта. Кроме того, каждый член профсоюза получил личное письмо, размноженное на ксероксе, объясняющее, на сколько больше денег заплатят ему за пять следующих лет, если муниципалитет подпишет контракт. Сумма, надо прямо сказать, внушительная. А чтобы прижать город, нужна забастовка. На месяц или два. Так что прибыль с лихвой компенсирует временную потерю заработка.
Мурфин покачал головой.
— Город никогда не пойдет на это. Черт, да большие города и так едва сводят концы с концами. Они просто не могут согласиться на четырехдневную рабочую неделю и двадцатипроцентное повышение заработка.
— Для меня это не новость. Но они хотят бастовать. После того как меня выгнали, они нашли этого горлопана и выбрали его исполнительным директором. И тут же совет директоров постановил, что он должен ездить в «кадиллаке». Большом черном «кадиллаке». И теперь его физиономия красуется во всех газетах, он выступает по телевидению, получает мою зарплату и пользуется моим расходным счетом. Естественно, он готов выполнить любой их приказ.
Мурфин выпил пива и пристально посмотрел на Кунца.
— Но и ты не все время просидел дома, не правда ли, Фредди?
Кунц оглядел пустые кабинки, наклонился вперед и заговорщически прошептал:
— Я поговорил кое с кем, и сегодня вечером у нас собрание.
— Где?
— Представляете, мне пришлось снять «Олд Феллоу Холл». Десять лет назад я поставил на голосование вопрос о том, что нам необходима своя штаб-квартира. Мое предложение приняли, и я построил настоящий дворец. Два этажа, большой зал заседаний, даже комната отдыха. А у себя в кабинете оборудовал настоящий бар. Так вот, позавчера я сказал, что мне нужен зал заседаний, а они соврали, что зал уже занят. Поэтому я снял «Олд Феллоу Холл» за пятьдесят долларов. Черт, денег мне не жалко. Тут дело принципа.
— И когда вы собираетесь?
— В восемь вечера. Придут те, у кого в голове мозги, а не солома или дерьмо. Им тоже не нравятся эти разговоры о забастовке. Черт, если уж забастовка неизбежна, сначала нужно обратиться в арбитражную комиссию. Об этом всегда говорил Арч, и я с ним полностью согласен. Никому не известно, как закончится забастовка. Ее можно и проиграть, и тогда, чтобы получить работу, каждому из нас придется подписать желтый билет. Ну, вы сами знаете, — расписаться там, где написано, что ты согласен выйти из профсоюза, если состоишь в нем, и не вступать в него, если не состоишь. И профсоюзу придет конец.
— Ты думаешь, такая возможность существует? — спросил я.
Кунц пожал плечами.
— Кто знает? Если забастовка окажется достаточно продолжительной, кто, по-вашему, начнет злиться больше всего? Паршивые избиратели, вот кто, а они уже орут, что город содержит слишком много бездельников. Если из-за забастовки два месяца не будут убирать улицы и вывозить мусор, можно представить, какая вонь будет в Сент-Луисе в день выборов. А голоса в этом случае уйдут к тем, кто не намерен заигрывать с профсоюзами. И не думайте, что наши политики не знают об этом.
— Ты говорил с кем-нибудь из них? — спросил Мурфин.
Кунц мрачно кивнул.
— Да, говорил. Вернее, они говорили со мной. Правда, тайком, потому что я теперь безработный. Они опасаются, что из-за забастовки демократы потеряют Сент-Луис, а с ним и весь штат. И эти встречи заставили меня задуматься.
— О чем? — спросил я.
— Я удивился, что Гэллопс выбрал именно меня. Я же не единственная лягушка в пруду. И заказал пару междугородных разговоров. Как я уже сказал, у меня было много свободного времени. Я позвонил Джимми Хорсели в Филадельфию и Баку Маккрейгу в Бостон. Я рассчитывал, что они смогут подобрать мне местечко. И представляете, они как раз собирались звонить мне, потому что оказались в таком же положении. Их вышибли, и они ищут работу. Они предупредили, что не стоит звонить Филу Леонарду в Нью-Йорк, или Сиду Гершману в Лос-Анджелес, или Джеку Чайдлерсу в Чикаго, потому что их тоже уволили, только Гэллопсу пришлось послать туда побольше людей и потратить значительно больше денег. Ну, что вы на это скажете?
Мурфин многозначительно посмотрел на меня, затем повернулся к Кунцу.
— Как насчет Детройта? — спросил он.
— То же самое. И в Балтиморе, и в Кливленде.
— А Милуоки? — поинтересовался я.
— Та же история. Как в Миннеаполисе и Сан-Пауло.
— И везде говорят о забастовке? — спросил Мурфин.
— Только об этом и говорят.
— Да, это очень занятно.
— Еще бы, — хмыкнул Кунц.
— Ты знаешь, что ты нам назвал, не так ли? — я посмотрел на Кунца.
— Естественно, знаю, — ответил тот. — Я перечислил названия десяти или двенадцати самых больших городов этой чертовой страны.
Глава 17
Мурфин висел на телефоне почти два часа, прежде чем окончательно положил трубку, повернулся ко мне и протянул пустой стакан. Я взял его, налил виски, сходил в ванную, добавил воды из-под крана. Когда я вернулся в комнату, Мурфин оторвался от лежащих перед ним записей, схватил стакан и жадно глотнул.
— Все сходится, — сказал он.
— Я знаю, — ответил я. — Я все слышал.
— Думаю, нам не помешают некоторые подробности. Вечером мы пойдем на это собрание, а завтра вернемся домой кружным путем.
— Чикаго?
— Чикаго, Филадельфия, Нью-Йорк и, возможно, Балтимор. Нам это не повредит, — он вновь уткнулся в записи. — Почему никто не связал все это воедино?
— Ты имеешь в виду газеты?
— Да, газеты или телевидение.
— Ну, во-первых, такого у нас еще не случалось, поэтому никто этого не ждет, а во-вторых, им не напомнили о Чадди Джуго.
Мурфин кивнул.
— Все это тянется к Хандермарку, не так ли?
— К нему и ЦРУ.
— Они втянули тебя в это дело, да? В шестьдесят четвертом?
— Если не считать того, что тогда я ничего не знал. Они хотели переизбрать Хандермарка, потому что в противном случае потеряли бы выход на Интернационал государственных работников. Так, кстати, оно и вышло.
— Помнится, был крупный скандал. По поводу того, что ЦРУ финансировало ИГР. Любимое детище Хандермарка. Он поездил по свету за счет этой организации. Лондон, Гонконг, Токио. А потом Микс уволил тебя, разорвал отношения с ИГР и, наконец, выгнал меня.
— Я успел уйти сам, — напомнил я.
— Да, конечно. Кого они посылали туда? Этого парня из Техаса?
Я кивнул.
— Джо Доукинса. Из Килгара.
— Мне он очень нравился. Что с ним потом стало?
— После того, как он свалил Чадди Джуго?
— Да.
— Насколько мне известно, он успешно выполнял задания ЦРУ во Вьетнаме.
— Понятно. Ты когда-нибудь говорил с ним об этом? О Чадди Джуго?
— Один раз. Он слегка выпил и приехал ко мне. Я жил тогда на Массачусетс-авеню.
— У тебя там было очень уютно.
— Так вот, один раз мы говорили об этом. Я думаю, Доукинс пытался оправдать свои действия. Чадди Джуго, как ты помнишь, придерживался марксистских взглядов, и в шестьдесят втором году его выбрали президентом бывшей английской колонии на восточном побережье Латинской Америки.
— ЦРУ, вероятно, не устраивало такое положение, — заметил Мурфин.
— Чадди был не просто марксистом, он к тому же родился в Чикаго. Но по каким-то причинам попал в ту страну, занялся политикой, сменил гражданство, и после провозглашения независимости его избрали первым президентом на двухгодичный срок.
— Да, помнится, англичане были очень недовольны.
— То же самое сказал мне и Доукинс. Они не хотели видеть чикагского марксиста в президентском дворце их бывшей колонии и быстро нашли общий язык с ЦРУ. Объединившись, они приняли все меры, чтобы не допустить переизбрания Чадди на следующий срок. ЦРУ действовало через ИГР. Впрочем, свою деятельность оно осуществляло и под другими вывесками — Национальная ассоциация студентов, два-три журнала, даже одна издательская фирма.
— Плюс газетная гильдия, — добавил Мурфин.
— Ты прав, о ней я забыл. Короче, ЦРУ договорилось с АФТ-КПП и направило в бывшую колонию старину Доукинса, щедро снабдив его деньгами, чтобы он скинул Чадди Джуго.
— И Доукинс организовал забастовку, — кивнул Мурфин. — Довольно продолжительную, хотя я и не помню, сколько она длилась.
— Два месяца, — ответил я. — Она продолжалась два месяца перед самыми выборами. Доукинс не жалел денег ЦРУ, прикрываясь вывеской ИГР. Ему удалось парализовать всю страну: автобусное сообщение, железные дороги, порты, пожарную охрану, полицию, больницы, государственные учреждения, бастовали даже золотари. Но главный успех Доукинса заключался в том, что вину за забастовку он смог взвалить на Чадди Джуго. И после этого Чадди канул в небытие.
— А что с ним случилось? — спросил Мурфин.
— Новым президентом стал кандидат оппозиции.
— А Чадди?
— Не знаю. Наверное, уехал обратно в Чикаго.
— Знаешь, что я тебе скажу?
— Что?