Сделав Эдгару и Райдер знак следовать за ним, Босх направился к задней двери. В вагончике уже были установлены переносные прожекторы, освещавшие его, словно люстры гостиную. На месте преступления работали две группы криминалистов. Это означало, что Босх прибыл слишком поздно. Криминалисты берутся за дело только после того, как люди из службы коронера закончат предварительный осмотр: констатируют смерть жертв, сфотографируют тела, изучат раны, проведут идентификацию.

Босх заглянул в открытую заднюю дверь. Эксперты возились у двух тел. На одном из сидений в середине вагона лежала женщина. На ней были серые леггинсы и длинная белая футболка. На груди, в том месте, куда вошла пуля, расцвел большой кровавый цветок. Свесившаяся набок голова покоилась позади сиденья. Темные волосы и смуглая кожа свидетельствовали о том, что корни генеалогического древа убитой следует искать где-то на другой стороне южной границы. На соседнем сиденье лежал пухлый пластиковый мешок, из которого высовывалась свернутая газета.

На ступеньках у задней двери вагона лежал лицом вниз второй убитый — чернокожий мужчина в темно-сером костюме. С того места, где стоял Босх, рассмотреть лицо жертвы было невозможно — он заметил только огнестрельную рану на ладони правой руки. Босх знал, что в отчете о вскрытии ее назовут «защитной». В последний момент, увидев направленное на него оружие, мужчина инстинктивно вскинул руку, как будто надеясь таким образом отвести роковую пулю. За годы службы Босх повидал немало такого рода ранений, и каждый раз они наводили его на мысль о том, что человек в последние мгновения жизни способен на самые отчаянные и безрассудные действия. Попытка отвести пулю рукой была в этом ряду одним из самых отчаянных жестов.

Снующие туда и обратно криминалисты не мешали видеть уходящие вниз, в сторону Хилл-стрит, рельсы и замерший у подножия холма, примерно в трехстах футах от вершины, второй вагончик, представлявший собой точную копию первого. У турникетов тоже толпились полицейские, а несколько фигур маячили даже у закрытых дверей Гранд-Сентрал-маркет.

Ребенком Босх не раз катался в этих вагончиках и хорошо знал, что они работают по принципу противовеса. Когда один вагон катится вверх, другой спускается вниз. Встречаются они ровно на середине пути. Он помнил Энджелс-Флайт той поры, когда Банкер-Хилл еще не обрел вторую жизнь в качестве шикарного бизнес-центра с башнями из стекла и мрамора, роскошными кондоминиумами и апартаментами, музеями и фонтанами, называемыми не иначе, как водными садами. Тогда, в те казавшиеся теперь такими далекими годы, здесь стояли особняки, теперь утратившие великолепие и превратившиеся в утомленные временем многоквартирные дома.

— Наконец-то, детектив Босх.

Босх повернулся — у открытой двери диспетчерской стоял заместитель шефа полиции Ирвинг.

— Вы, все. — Он махнул рукой, приглашая Босха и его людей войти в будку.

Они вошли в тесную комнатку, большую часть пространства которой занимали громадные колеса с намотанными на них тросами, с помощью которых вагончики некогда двигались вверх и вниз по рельсам. Босх вспомнил, что после того как несколько лет назад Энджелс-Флайт получил вторую жизнь, тросы и колеса заменили управляемой компьютером электрической системой.

По одну сторону от древних колес помещался маленький столик с двумя складными стульями, по другую стояли компьютер, стул для оператора и несколько картонных коробок. Верхняя была набита брошюрами по истории Энджелс-Флайт.

В сталинские тридцатые он еще «просматривался» – заросший, изменившийся до неузнаваемости: так зарастает бородой и изменяется парализованный страдалец, которого некому приводить в порядок.

У дальней от входа стены, в тени старого железного колеса, стоял, сложив руки на груди, человек, грубоватое, красное от солнца лицо которого было хорошо знакомо детективу. Когда-то Босх сам работал в подчинении капитана Джона Гарвуда, начальника отдела по расследованию грабежей и убийств. Судя по всему, капитан пребывал не в самом лучшем расположении духа. На вошедших он даже не взглянул, и три детектива тоже ничего ему не сказали.

В сороковые по нему прокатилась катком война – обреченный петергофский десант (пятьсот моряков; осень отчаянного 41-го) вгрызался в эту землю и почти целиком остался в ней – искромсанный немецкими осколками, порезанный немецкими пулеметами. Место, где был Лабиринт, обильно полилось свинцом и железом. Более того, оно стало могилой для одного из матросов, останки которого обнаружились в 2009-м. Все здесь взрывалось, крошилось, рушилось. Лабиринт исчез; он растворился, он заболотился, однако в начале тучных двухтысячных воскрес самым удивительным образом: несколько лет усердных работ – и появились трельяжи, кустарник, бассейн…

Подойдя к столику, Ирвинг поднял лежавшую на нем трубку и знаком попросил Босха закрыть дверь.

— Почему? — спросила Адель.



— Извините, сэр. Прибыла группа из Голливуда. Они здесь, так что мы готовы продолжить.

— Потому что я полюбил тебя, — сказал он, и его глаза стали влажными.

Петергофец со стажем (двадцать лет живу напротив парка), я люблю забираться в этот самый малопосещаемый угол именно осенью, ясным, как вымытое окно, деньком, прихватив с собою фляжку с коньяком и нарезанный дольками лимончик.

Он молча выслушал то, что ему сказали, и положил трубку на рычаг. Уважительный тон и прозвучавшее слово «сэр» навели Босха на мысль, что собеседником Ирвинга был шеф полиции. Дело становилось все любопытнее.

— Может, я тебя устрою в качестве жены сына? — сказала она и наклонилась поцеловать его в лоб. — Тогда я смогу говорить тебе «отец», и никто не будет считать это странным.

— Ну что ж, теперь все в порядке, — сказал Ирвинг, поворачиваясь к трем детективам. — Извините, что вытащил вас, ребята, тем более вне очереди. Но я уже поговорил с лейтенантом Биллетс, и теперь вы освобождены от дежурств до окончания данного расследования.

О чем думаю, без труда находя скамью, постелив для лимона салфетку, прислушиваясь к жизнерадостному фонтану, рассматривая все те же березы и те же великолепные ели и наполняя походную рюмочку? О том, что человечество любит не только загадки. Человечество любит придумывать себе разнообразные трудности. Следовательно, оно любит лабиринты. Оно нуждается в них, ибо они – образец преодолевания препятствий. Человечество отдает себе отчет в том, что из некоторых лабиринтов просто не выбраться. Древнеегипетский лабиринт близ «города гадов» Крокодилополя представлял из себя огромное гранитное четырехугольное здание, в котором было до трех тысяч комнат и множество коридоров. Лабиринт уходил под землю и занимал пространство в 70 тысяч квадратных метров. От Фаюмского лабиринта остались только развалины, но можно также не сомневаться – система комнат, дворов, коридоров в нем была настолько запутанной, что без проводника посторонний человек из него, как и из крокодилопольского, не нашел бы дорогу к выходу. Царил абсолютный мрак, а когда открывали двери, они издавали звук, схожий с раскатами грома.

— И что же такого особенного в этом расследовании? — спросил Босх.

Какое-то мгновение они просто смотрели друг на друга, потом Адель наклонилась и стерла слезу, которая пробежала у Майлса по щеке.

Греки были большие доки в создании безнадежнейших лабиринтов. Лабиринт Минотавра в Кноссе темный и мрачный. Там все дышит смертью. Можно представить себе весь ужас очередной брошенной на растерзание девицы, ее обреченное блуждание без всякой надежды выжить и, наконец, смрадное дыхание человека-быка, притаившегося до поры до времени в паутине коридоров.

— Ситуация довольно деликатная. Речь идет об убийстве двух граждан.

— Эмили бы одобрила, — сказала она. — Она ни за что бы не захотела, чтобы Майкл чувствовал себя не таким, как Ральф и Диана. И я думаю, Майкл бы тоже одобрил, если бы ты рассказал ему правду.

Кстати, царство Аида – такой же кошмарный лабиринт, из него нет выхода: тени бродят в нем целую вечность.

Она ждала, пока Майлс и Хонор смотрели друг на друга.

Босх не любил, когда начальство ходило вокруг да около.

— Я думаю, и Роуз бы тоже на это согласилась, — произнесла Хонор после минутного раздумья. — Я видела, в каких она была расстроенных чувствах в тот вечер, когда все выплыло наружу. Она бы не захотела, чтобы кто-то продолжал страдать за ошибки, которые она совершила, или чтобы Майкл стал меньше любить мать.

Не менее угрюмы римские лабиринты: взять хотя бы захоронение царя Порсенны в Клузиуме – курган (250 метров в окружности) с целой сетью погребальных склепов и переходов. Для римлян лабиринт есть прежде всего отчаянная безысходность; зашедший туда, если нет на то воли богов, более уже не возвращается…

— Шеф, здесь столько парней из ОГУ, что им вполне по силам перекопать все дело об убийстве Роберта Кеннеди, — заметил он, бросая взгляд на стоящего в стороне Гарвуда. — Я уж не говорю о ребятах из ОВР, которых тут тоже хватает. Чем именно нам предстоит заниматься? Что вы от нас хотите?

Майлс вздохнул.

— Вы просто подталкиваете меня пойти по самому легкому пути, как поступают трусы, — сказал он.

Времена, однако, менялись – в XVI веке испанцы придумали лабиринты, из которых все-таки можно выкарабкаться, правда, хорошенько побродив по ним. О, это были совсем другие лабиринты! Это были лабиринты под открытым небом, которое уже одним своим присутствием внушает надежду! Они были дерновыми, состоящими из переплетающихся между собой растений, зачастую такими же запутанными, как и Фаюмский, с одной лишь разницей, что к заплутавшим в них (а не заплутать было просто-напросто невозможно) всегда приходила помощь в образе милосердных садовников.

— Все просто, — ответил Ирвинг. — Я передаю расследование вам. С этой минуты дело ваше, детектив Босх. Люди из ОГУ будут удалены отсюда, как только ваша группа возьмется за работу. К сожалению, как сами видите, вы прибыли с опозданием, но, думаю, это не самое страшное. Я знаю, на что вы способны.

Адель присела перед ним на корточки и, взяв его руку, поднесла ее к своей щеке.

Секунду-другую Босх смотрел на заместителя начальника полиции, потом снова бросил взгляд на капитана Гарвуда. Тот попрежнему стоял у стены, рассматривая пол под ногами. Ситуация складывалась не совсем понятная, и Босх задал единственный вопрос, ответ на который мог бы ее прояснить:

Итальянцы подхватили почин, создавая подобные лабиринты чуть ли не в каждом парке. На первый план выходила эстетика – ровно стриженный кустарник; великолепные топиары; штамбовые деревья. Заходящие в лабиринт любовались флорой, которая под руками мастера принимала формы самые причудливые…

— Разве можно назвать трусом человека, который прощает неверность жены и продолжает заботиться о ее сыне и любить его? Пусть Майкл остается в блаженном неведении. Пожалуйста!

— А что, если это выплывет потом? — спросил он, и у него снова загорелись глаза.

— Эти мужчина и женщина в вагоне, кто они?

Лабиринт перестал быть кошмаром, он превращался в сложную, но вполне разрешимую задачу.

— А кто может ему рассказать? — сказала Адель с улыбкой. — Знаем только мы трое и еще моя подруга Джоан, но она скоро уезжает в Америку, и вообще она не из таких, кто любит болтать. Остаемся мы трое, а мы лучше всех на свете умеем хранить наши тайны.

В Европу пришла мода на лабиринты.

Ирвинг кивнул.

Он слегка фыркнул и поправил Адель волосы.

— Идите наслаждайтесь вашим пикником. И к тому времени, как вы вернетесь, сделай так, чтобы я увидел это кольцо снова у тебя на пальце.

— Кто они? Женщина — Каталина Перес. Кто такая и почему оказалась на Энджелс-Флайт, мы пока не знаем. Возможно, это не имеет никакого значения. Похоже, ей просто не повезло. Но решать это будете уже вы. А вот мужчина... С ним все не так просто. Точнее, совсем не просто. Это Говард Элайас.

Созданный французами лабиринт Версаля (1674 год) есть уже лабиринт-удовольствие: в нем стремились затеряться влюбленные, ища самые укромные тупики, куда никто никогда не заглянет.

— Адвокат?

— И возьми с собой бутылку бузинного вина, — сказала Хонор с широкой улыбкой и светящимися глазами. — Фрэнк всегда называл его моим эликсиром любви.

Ирвинг кивнул. За спиной у Босха шумно вздохнул Эдгар.

В XIX веке всех переплюнули англичане, поистине помешанные на лабиринтах-развлечениях. Посетители оценивали, опять-таки, прежде всего эстетику, плутая по дорожкам, ведущим к одному центру, но изгибающимся в разные стороны и переплетающимися между собой настолько замысловато, что вполне можно было запутаться в той бесконечности.

* * *

Через десять минут Майлс и Хонор наблюдали, как Адель мчится, как газель, к замку с корзиной в руках и одеялом под мышкой. Ее волосы развевались за нею как флаг, и даже с такого расстояния они ощущали ее радость.

— Точно?

Лабиринт в Хэмптон-Корте описывает Джером Клапка Джером в своем бессмертном произведении «Трое в лодке, не считая собаки». Отчаяние заплутавших героев здесь поистине смехотворно; самое страшное, что их ожидает, – они могут не поспеть к ужину.

— Ах, снова это чувство, — мягко сказала Хонор.

— К сожалению.

— Может быть, нам уже не приходится рассчитывать на безумную любовь в будущем, — сказал Майлс прерывающимся голосом. — Но у нас будет достаточно волнений со свадьбой и, может быть, с внуками.



— Я буду прабабушкой, — задумчиво произнесла Хонор. — Х-м-м-м. Я не уверена, что мне это нравится!

Босх посмотрел в окошечко. Криминалисты в вагончике, похоже, собирались выключить свет, чтобы заняться поисками отпечатков пальцев. Взгляд детектива снова остановился на простреленной ладони. Говард Элайас. Босх подумал, что не менее половины подозреваемых топчутся сейчас здесь, на холме.

Я опять наполняю рюмочку. Я продолжаю думать о вещах банальных. Суть их в том, что существование наше есть весьма запутанное, в некоторых случаях почти безвыходное блуждание в комнатах, коридорах и бесчисленных переходах, иногда даже схожее с фаюмским или кносским…

Майлс рассмеялся.

— Что я такого смешного сказала? — спросила она возмущенно.

— Вот дерьмо, — пробормотал Эдгар. — Такое никому не спихнешь, а, шеф?

Майкл Эртон сказал: «Жизнь каждого человека – лабиринт, в центре которого находится смерть, и, может быть, даже после смерти, прежде чем окончательно перестать существовать, человек проходит последний лабиринт».

— Ты всегда была выдающейся бабушкой, — сказал он. — Я уверен, Адель именно так бы и сказала.

— Думайте, что говорите, детектив, — сердито бросил Ирвинг. — Вы не у себя дома.

Еще раз подчеркну – сравнение жизни с лабиринтом, конечно же, не новое, но от этого не менее значимое. Частенько мы сами себя загоняем в лабиринты, в которых разве что Минотавр не поджидает: а так все удовольствия к нашим услугам – безвыходность, мрак и ужас.



— Я только хочу сказать, что, если вам так уж нужен дядюшка Том, это вовсе не значит...

И все-таки – нас тянет в лабиринты. Мы не можем без лабиринтов. Нам нужны лабиринты. И каждый раз, выползая из очередного на свет Божий, клянемся: «это в последний раз», «более ни за что», «никогда более не позволим себе заглянуть туда», «больше рисковать ни за что не будем», «в конце концов, есть уже опыт», и т. д., и т. п.

Но рискуем.

— Ничего подобного, — резко оборвал детектива Ирвинг. — Хотите вы того или нет, но расследование предстоит вести вам. Надеюсь, каждый отнесется к делу с максимальной серьезностью и вниманием и проявит профессионализм. Но прежде всего мне нужны результаты. Того же от вас ждет и начальник полиции. Все остальное не имеет значения. Абсолютно никакого значения.

Внимание!

Выдержав короткую паузу, за время которой его взгляд успел обойти всех троих детективов, Ирвинг добавил:

Но заглядываем.

Но проваливаемся в следующий, полный бесконечных переходов.

— В этом департаменте нет черных и белых. Мы все — синие[1].

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

Причем нет никакой гарантии, что выберемся…



Глава 3

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Своей скандальной известностью адвокат по гражданским делам Говард Элайас вовсе не был обязан клиентам с громкими именами. К нему обращались главным образом те, кого в лучшем случае можно назвать никчемными бездельниками, а в худшем — отъявленными уголовниками. Широкая публика знала лицо и имя Элайаса в первую очередь благодаря умелому использованию им средств массовой информации, ловкой игре на напряженном нерве расизма и тому факту, что вся его адвокатская практика сводилась к одной практической цели: вчинить судебный иск департаменту полиции Лос-Анджелеса.

Петергофский Лабиринт безобиден. В нем не заплутает даже ребенок. Просвеченный солнцем со всех сторон, он не имеет теней. В каждом его боскете, в каждом изгибе, изветвлении присутствует радость. Фонтан в центре – воплощение энергии. Здесь чувствуется близкое море (залив с запахами водорослей, тростника, влажного песка – в ста метрах). Лабиринт тих и пуст, но привычная пустота его не угнетает, а напротив, бодрит. Он для избранных, для тех, «кто знает», кто, когда-то случайно забредя в «уголок», вновь и вновь опускается на эти скамьи «с коньячком».

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Мне приятно быть избранным.

На протяжении вот уже двух десятков лет он обеспечивал себе более чем благополучное существование, раз за разом обращаясь в федеральный суд от имени граждан, так или иначе сталкивавшихся с департаментом полиции. Элайас предъявлял обвинения патрульным, детективам, начальнику полиции и даже институту полиции как таковому. Действовал он при этом просто и эффективно, требуя привлечь к ответственности всех, кто имел пусть даже косвенное отношение к произошедшему. Однажды, отстаивая интересы пострадавшего от клыков полицейской собаки подозреваемого в краже, Элайас подал в суд на овчарку, собаковода и все вышестоящее начальство, вплоть до шефа полиции. Для верности он добавил к списку ответчиков инструкторов школы собаководов и даже самого владельца питомника.

Приятно быть тем, «кто знает».

В многочисленных телевизионных ток-шоу и ловко срежиссированных «импровизированных» интервью на ступеньках окружного суда Элайас постоянно подавал себя как сторожевого пса расового и социального равенства, отважного одиночку, осмелившегося подать голос против нарушений, творимых фашистской и расистской полувоенной организацией, именующейся департаментом полиции Лос-Анджелеса. По мнению его критиков, в число которых входили полицейские, от рядовых до высших чинов, служащие самых различных городских ведомств и окружные прокуроры, Элайас сам был расистом, безответственные заявления которого еще более разделяли уже и без того разделенный город.

Для этих людей, которых адвокат называл не иначе, как клеветниками и очернителями, он являлся позором юридической системы, шулером и ловким фокусником, способным в любой нужный момент вытряхнуть из рукава козырную карту.

Чаще всего клиентами Элайаса становились цветные. Его способности публичного оратора, ловкое использование одних фактов и намеренное игнорирование других нередко превращали подзащитных в героев местного масштаба, символических жертв произвола полиции. Многие из обитателей южных кварталов города всерьез полагали, что только отважная борьба Говарда Элайаса не позволяет ДПЛА превратиться в оккупационную армию. В общем, он был одним из тех немногих, кого одновременно славословили в одних и поносили в других районах Лос-Анджелеса.

Мало кто из его сторонников понимал, что вся практика предприимчивого адвоката построена на одном-единственном законодательном акте. Он всегда обращался только в федеральный суд, пользуясь тем положением кодекса о гражданских правах, которое позволяло ему в каждом выигранном случае выставлять счет за свои профессиональные услуги городу Лос-Анджелесу.

Избиение Родни Кинга[2], содержащий резкую критику в адрес полиции доклад Комиссии Кристофера и последовавшие после процесса беспорядки, расколовший общество суд над О.Д. Симпсоном[3] сформировали в городе определенное, пристрастное отношение к деятельности Элайаса. В такой атмосфере ему не составляло большого труда убеждать жюри присяжных принимать решения в пользу истцов с назначением им компенсации за причиненный, порой чисто символический вред. Члены жюри не понимали, что, вынося такие вердикты, они дают Элайасу возможность вытаскивать из карманов налогоплательщиков, а значит, и своих собственных, сотни тысяч долларов.

В случае с полицейской собакой, ставшем для Элайаса знаковым, присяжные пришли к выводу, что права истца были нарушены. Однако, учитывая то обстоятельство, что истцом выступал вор, уже неоднократно арестовывавшийся и признававшийся виновным в прошлом, они назначили ему символическую компенсацию в размере одного доллара. Намерения жюри были ясны: подать определенный сигнал департаменту полиции, но никак не способствовать обогащению преступника. Однако для адвоката решение присяжных имело совсем другое значение. Победа есть победа. Пользуясь федеральными законами, он предъявил властям города счет на триста сорок тысяч долларов за оказанные профессиональные услуги. Власти возмущались и негодовали, но добились только того, что сумели сократить сумму примерно наполовину. Получалось так, что жюри, полагая, что грозит пальчиком департаменту полиции, на деле оплачивало и финансируемые Элайасом телеинтервью на Девятом канале, и его «порше», и итальянский костюм, в котором он появлялся в зале судебных заседаний, и роскошный дом в районе Болдуин-Хиллз.

Разумеется, Элайас был не одинок. Десятки адвокатов специализировались на защите попираемых полицией гражданских прав горожан, успешно пользуясь федеральными законами для пополнения собственного кармана за счет городской казны. Не все были столь циничны. Имелись и такие, кто руководствовался в своей деятельности не корыстью, а иными мотивами. Инициируемые Элайасом судебные разбирательства способствовали позитивным переменам в департаменте полиции, что не оспаривали даже его противники. Процессы, связанные с нарушениями гражданских прав, положили конец порочным методам, применяемым полицией при задержании подозреваемых и не раз приводившим к гибели задержанных. Улучшились условия содержания арестованных в местных тюрьмах. У граждан появились проверенные средства в борьбе с полицейским произволом.

И все же Элайас занимал особое место и на голову возвышался над общей массой коллег по адвокатскому цеху. Он отлично смотрелся на экране телевизора, умел убеждать, обладал талантом актера и был абсолютно беспринципен в выборе клиентов. Элайас не чурался представлять «обиженных» следователями наркодельцов, воров, обкрадывавших бедных, но жаловавшихся на грубость копов, грабителей, с легкостью расстреливавших своих жертв, но вопивших о беззаконии, когда оружие применяла полиция.

Главная тема, которую Элайас развивал каждый раз, когда на него направляли телекамеру, выражалась в нескольких словах: злоупотребление власти есть злоупотребление силой независимо от того, является жертва преступником или нет. Глядя в объектив, адвокат твердо заявлял, что если такое злоупотребление терпят в отношении виновных, то недалеко и то время, когда его целью станут невиновные.